Унесенная ветром или чеченки след

 А.Лебедев



«Унесенная ветром»


или

ЧЕЧЕНКИ СЛЕД


РОМАН





Их телам не было суждено соединиться  долгим альянсом любви. Но на долю секунды они смешались воедино… Взрывом  превращенные в  красный аэрозоль…  И  этим первозданным   слиянием звездной пыли  – Айшат и Алеша были развеяны, разнесенные набегавшим ветром…
…рубиновыми капельками мертвой росы застыв на придорожной траве…

………………………….
ПРОЛОГ
……………………………………………………………..

На  десятичасовую электричку Мухин не успевал.
Во-первых проспал.
Во-вторых  выходная   ти-шортка что с  Костей Кинчевым  во всю ее черную грудь, оказалась заляпанной в пятнах, не стиранной и вообще, Муха едва нашел ее в корзине с грязным бельем.
В третьих, за неуплату отключился  Лешкин мобильный телефон.
В четвертых…
А в четвертых, все в это утро, весь мир в его житейских мелочах, как бы ополчился против Лешки Мухина, чтоб сорвать его поездку в Подольск.

Но не поехать было нельзя.
Ведь если пропускать такие события, как рок-фестиваль «Наша альтернатива»,  это значило закопать себя живьем,  это значило признать себя  социальным трупом…  Если не ездить на концерты Алисы и ДДТ, то жизнь тогда, в понимании Мухи,  теряла смысл.
Жить для того, чтобы ходить в институт, писать рефераты, сдавать зачеты, приходить домой, обедать, смотреть с родителями телевизор, а потом  ложиться спать… Это была пресная растительная жизнь существа размножающегося вегетативным способом., жизнь, как еда, состоящая только из одного черного хлеба.
При таком питании, при такой жизни – человек, вроде  как бы и не умирает, но и не живет, так как существование его уподобляется черно-белым будням без цвета праздничных дней.
А когда тебе двадцать – вся жизнь в друзьях и в музыке.
Поэтому, Муха не мог пропустить этой вылазки в Подольск.

С Генкой, с Митрохой и с Пашкой  договаривались ехать на десятичасовой электричке.
Решили, что встретятся у касс, под рекламным щитом, и что в крайнем случае, если кто не успеет, то того будут ждать еще пол-часа, потому как в десять тридцать пять, идет еще вторая электричка, а потом в расписании уже будет более чем часовой перыв.

- И позвонить им не могу, вот зараза! – ворчал Муха, придирчиво разглядывая засохшие пятна от мороженого или еще от какой дряни, что делали невозможным ношение парадно-выходной футболки, - мать, тоже, не постирала, не догадалась.

А одиннадцатизначные номера Генкиного и Митрохиного мобильников с их допотопного домашнего телефона, что был в семействе Мухиных, набрать было невозможно. 
А Лешкин мобильник отключился.
Ну все – ну просто все настроилось против этой поездки.

Футболку решил побыстрому застирать, и ехать в мокрой.
На теле досохнет, - решил Муха.
А ребят он там на поле найдет.
Если у них сметки и совести не хватит уже в Подольске, подождать его у платформы.
Правда, по  радио «Эхо Москвы» сказали, что на фестивале соберется чуть ли не сто тысяч… Поди ка отыщи Генку с Митрохой в такой толпищще!
Но не поехать на фестиваль, где будут играть  Король и Шут, ДДТ и Земфира, пропустить такое событие, было равносильно  социальному самоубийству.
Ребята не поймут!
В конце-концов, даже если он и не найдет там Митроху с толстым Пашкой, то всегда можно каких-нибудь девчонок встретить, что без парней, да к ним приколоться!
Мокрая футболка неприятно холодила тело.
Муха выгреб всю имевшуюся у него наличность…
To be? Or not to be?
Еще вчера укатившие на дачу щедрые родители, оставили тридцать рублей…
Это вообще – отдельная песня.
Предки уверенно считали, что неотдаваемая им стипендия, представляет собой избыточно-достаточный фонд карманных расходов для двадцатилетнего социально активного москвича.
И как жить с такими родаками, замшелыми в смысле сознательности и адекватности стремительно убегающему миру?

Если не платить за билет в электричке, то на пиво хватит.
А если придется угощать пивом незнакомых девчонок?
Тогда дело дрянь.
Ну просто все сегодня было против этой поездки!


…………………………………………………………….

Прыгая через ступеньку, выбежав из метро, с тоской поглядел на рекламный стенд возле касс.
Ну, конечно, Митроха с Генкой и с толстым Пашкой ждать его не стали!

Уехали на десять тридцать пять.
Ну и что теперь?
Как он их там будет на поле в Подольске искать?
Вот  на крутых навороченных иномарках теперь ставят системы спутникового координатного позиционирования. Глядишь на дисплей, а там координаты твоей тачки на реальной карте местности!
Вот бы и к ним – к Генке, да к Пашке толстому такую систему приделать!
Он бы их тогда в один миг там на поле нашел…

Электричку уже подали.
Стоит – зелененькая с красной мордой, как змей железнодорожный.
По платформе тянутся  запоздалые дачники в чудаковатых шляпах с вечными своими глупыми тележками.  Это те патентоаванные неудачники, что по жизни не в силах скопить даже тысячу долларов, чтоб купить хоть ржавенькие «жигули», да не позориться по метро, да по электричкам с этими идиотскими тележками.
Вон Лешкины родаки – совсем не из богачей, а вот купили всеж десятилетнюю «волжанку», и батька даже на права сдал, и ездит теперь на дачу с маман и с собакой, возит помидорную рассаду и прочий хлам, не трется в электричках с позорными телегами…
Но всеж, пенсионеры-дачники  в их электричке сегодня были в явном меньшинстве.
Доминировали в вагонах – парни и девчонки, преимущественно в футболках с надписями и изображениями – у кого неженственной Земфиры, у кого -очкастого Шевчука, а у кого , вдруг, и Битлз… Как будто эти уже несуществующие музыканты тоже участвуют в сегоднешней рок-альтернативе.
А вот Алешкин папаша Битлз и не слышал никогда. Как-то они мимо него проехали. Толи папаша на Луне в то время жил, то ли в Монголии?  Папаша, когда с корешами своими с их базы дома празднует, после пятого стакана начинает выть всегда только одну и туже тему про  «мороз-мороз, не морозь меня».
Алешка блевать всегда хотел, когда папашины кореша с кислой капустой на усах и с огурцом на вилке затягивали эту похоронную хрень про «коня и жену, которых непременно необходимо обнять и напоить».
Неужели и он – Алеха, станет потом к сорока пяти годам таким же козлом?
И когда к нему в дом на праздники припрутся постаревшие Митроха, Пашка и Генка, то они будут горланить…. Что они будут горланить после пятого стакана?
О чем?
Про «Аргентина-Ямайка пять-ноль»?

…………………………………………………………………

Электричка поздняя, а все сиденья уже заняты.
Почти все.
Вон, с краю два места есть.
Читать с собой ничего не захватил.
Дружки уже час назад как без него укатили. Поболтать не с кем.
А ехать, почти час…
Напротив девчонка сидит.
Так – обычная.
У окна – две пары классических дачников.
Иссохшиеся от валидола небритые старики в соломенных шляпах, да их толстые старухи в вызывающе обтягивающих спортивных костюмах.
И в проходе – естественно – телеги с колесиками, да с привязанными к ним бельевой веревкой коробками.
Что там в этих коробках?
Героин и марихуана?
А если?
Вот на роль наркокурьеров – лучше маскировки, чем образ дачников с тележкой – и не придумаешь!
Менты на платформе, те только лиц кавказской национальности стопорят. Им так Лужков велел. А вот эти – в соломенных шляпах, запросто мимо всех ментов могут хоть тонну героина на своих тележках перевезти!

…………………………………………….
С этими мыслями Муха принялся смотреть на девушку.
Средняя.
На четверку с минусом.
Или на тройку с плюсом.
В тонком зеленом шелковом платке, так туго повязанном, что и волос не видно.
Но по глазам  понятно, что не светленькая.
Глазками так зыркнула, когда Алеха сел.
Как ножом порезала!
Да и слово «глазки» явно не подходило  к этим бездонным  впадинам Тихого океана   Ее глаза - это были  абсолютно черные кристаллы. Как всепоглощающие черные дыры большого космоса.
Алешка задумался.
А почему физика утверждает, что абсолютно черное – не излучает, а наоборот поглощает, засасывает.
У этой девчонки. Что на первый взгляд, показалась ему «на тройку с плюсом», были тоже, абсолютно черные глаза, но они, вопреки законам физики – светились и излучали.
Он даже ощутил выплеск энергии, как бывает, рукой чувствуешь выплеск электронов из кинескопа телевизора, когда в момент включения поднесешь руку близко-близко.
Алешка даже загрустил оттого, что девушка больше не глядела на него.
И вправду, еслиб не глаза – неприметная совсем.
 В черных джинсиках, в черной футболочке, да в черных кроссовочках. Да еще и с черным рюкзачком за спиной.
Из скрытых платочком ушей в рюкзак тянутся  два проводка. В руках только пультик.
 Громкость, перемотка, стоп и плэй…
Что она там слушает?
Про черные глаза?
Мамаша Лешкина, та в своих музыкальных привязанностях не дальше батьки укатила.
На кухне слушает радио «Ретро», всяких там «Мой адрес не дом и не улица», да «Синий синий иней лег на провода», а когда батькиных друганов после шестого стакана совсем зацикливает на «морозе и коне», мамаша запевает «очи черные»…
Вот уж это точно – про соседку напротив.
Кстати, в мамашином кухонном ретро-радио, такая песня тоже имеется. Слащавая такая – етииии гла-а-а-зыыыыы на-ы-протиыыыв!

Девчонка, словно уловив его мысли, снова зыркнула по сердцу черными своими Мариинскими впадинами в тысячу электроно-вольт.
И тут же спрятала свои лазерные пушки.

Ага!
Лешке уже стало интересно.
Что же мы там слушаем?
Может, вместе послушаем?
Наушничков – то два!

- Девушк, а девушк, ты тоже на рок-альтернативу едешь?

Лешка, вообще то не очень любил на улице знакомиться.
Не таким он в этом деле асом был, как Генка.
Тот любую на улице снять мог.
Даже дорогую барби-гел, что на мерседесе из ночного клуба в солярий, и обратно из солярия в ночной клуб.
И чего они на него западали?
С виду – обычный пацан.

А вот, Леха Мухин, не мог с такой же внутренней цыганской  расслабленностью к девчонкам подкатывать.

- Девушк, а девушк, тя как зовут, а?
 .    
Старые с тележками напряглись как-то.
Перестали даже вести свои глупые разговоры о рассаде.

Леха отвернулся к противоположному окну.
Мелькали за насыпью грязные придорожные кусты….
По параллельной шоссейке ташились куда-то машины.

А девчонка снова зыркнула.
Он краем  зрения  уловил.
Как будто приемной антенной локатора ее волну поймал.

А что она там в самом деле слушает?
Может, рок-н-ролл?
А может сладкую муру, типа  Орбакайте с Киркором?

Старперы на следующей остановке стали готовить свои телеги на выход.
Место освободилось.
Алешка прыг – и пересел.

- Дай послушать, а?

Алешка дотронулся до ее руки на пультике.
Девчонка вздрогнула.
И в ее паническом взгляде он почему-то вдруг почувствовал такую бездну ненависти, какая может быть только между биологически несовместимыми космическими мирами антиматерий…

- Ну дай, - он уже по какой-то инерции, продолжал настаивать, - дай послушать, жалко что ли?

Алеша ухватился за провод, желая заполучить один из маленьких наушничков…

- Ну дай! Ты чо?

Он тянул…
Он тянул, а она глядела на него двумя черными безднами несовместимого с ним космического пространства…

- Ну ты чо?

…. И когда напряжение  во взгляде ее черных глаз зашкалило за «ред», грянул взрыв.

Лешка уже ничего не чувствовал, когда его голова и кисть правой руки вылетали в выбитое  окно вздыбившейся взрывом электрички.


………………………………………..

Их телам не было суждено соединиться  долгим альянсом любви. Но на долю секунды они смешались воедино… Взрывом  превращенные в  красный аэрозоль…  И  этим первозданным   слиянием звездной пыли  – Айшат и Алеша были развеяны, разнесенные набегавшим ветром…
…рубиновыми капельками мертвой росы застыв на придорожной траве…

………………………………………………..

Его родителям только и предъявили, что эту кисть, да эту голову…
И его родители, когда фэ-эс-бэшники привели их в зал, где на белых простынях на полу были разложены куски человеческих тел…Родители и опознали.

А Лешкина душа, что вплоть до сорокового дня все летала поблизости, видела, как мамка хлопнулась без чувств.
Видела и жалела ее – мамку.

Душа Лешкина  летала.
Летала и только боялась встретить ту душу – той девчонки что на тройку с плюсом.
Душу той девчонки. У которой проводки тянулись в черный рюкзачок.
Боялась его душа, что сгинет, что прпадет в черном излучении черных глаз.
Черных глаз той девушки, имени которой он так и не узнал.
Той девушки, которую  друзья и родственники звали Айшат…

А ее дикая душа летала, не ведая разницы между ненавистью и любовью.. 




Глава 1.

Авиация федералов «работала» по северной оконечности Дикой-юрта.
Но, за этой сухой протокольной формулировкой, скрывалось нечто такое, что так же разнило реальности телерепортажа и настоящей бомбежки, как  комфорт мягкого дивана в московской квартире отличался от ужаса сидения в ненадежном подвале…
 Когда наверху с ревом проносились   «сушки» русских, бросая бомбы и ракетные снаряды, когда  стены дома, построенного еще дедушкой Бисланом, кирпичные добротные стены,  всегда казавшиеся такими надежными, крепкими, добротными, теперь вдруг стали казаться тонкими, прозрачными, слабыми, когда запах перегорелой взрывчатки доносился сюда в подвал, и когда от каждого сотрясения, с дрожащего потолка   на головы мамы и сестренки сыпались пыль и песок.
Авиация федералов работала по северной оконечности Дикой-юрта.
Это так вечером по телевизору скажут.
Но это увидят те, у кого в домах будет электричество. И у кого не рухнет  дом от попавшего в него ракетного снаряда или фугасной бомбы.
А в Дикой-юрте после вчерашней бомбежки во всех  домах отключилось электричество..  Вертолетчики федералов на своих «крокодилах» попали вчера в трансформатор.
Вот и сегодня, улетят бомбардировщики «су» и через пол-часа прилетят вертолеты.  И снова надо будет сидеть и сидеть в этом подвале, сидеть и ждать, пока не рухнет перекрытие, и не завалит их всех в этой могиле.

Авиация федералов «работала» по северной оконечности Дикой-юрта.
У них с федералами не только разный язык.
У них с федералами даже разное понимание самых простых вещей.
Вот и в самом названии их села…
По чеченски, Дикой – это добрый и хороший.
А русские думают по-своему, что Дикой – это дикий, звериный, злой…
Они антиподы.
Русские и чеченцы.
Русские говорят черное, на то что нокчам кажется белым.
Они говорят мир, а нокча считает, что это война.
Федералы по своему телевидению говорят – наведение конституционного порядка, зачистка, уничтожение бандитов…
 А они – сестра и мама думают, какие же это бандиты – дядя Лека, дядя Руслан и их сыновья – двоюродные братья Айшат -  Дока, Зелимхан и Бислан.
И это наведение конституционного порядка – это уничтожение их села, сравнивание его с землей!
И эти зачистки, когда отца увели из дома и он пропал…
Просто пропал и все….
Они говорят с русскими на разных языках.
И не просто говорят на разных языках, когда еще можно понимать друг-друга через переводчика. Но они называют одними и теми же словами совершенно противоположные вещи, а это уже так отличает, так разнит их мышление, что взаимопонимание становится просто невозможным.
Когда русские говорят, что они навели в селе конституционный порядок и просто увели отца из дома, увели туда, откуда уже год нет вестей, то зачем их дому такой конституционный порядок?
Если федералы говорят, что они уничтожили бандитов, а эти бандиты – это родные Айшат люди – дядя Лека, дядя Руслан, братья Дока, Зелимхан и Бислан, то какие же они бандиты?
Русский говорит черное, а она – Айшат – понимает, что это белое.
Русский говорит мир, а она Айшат понимает, что это война.
Русский говорит любовь…….


…………………………………………………………………………….

«Сушки» федералов улетели.
И земля больше не сотрясалась от взрывов.
Пока.
Пока не прилетели вертолеты.
А улетят вертолеты, русские ударят артиллерией.
Айшат уже научилась различать артналет из реактивных «градов» от огня самоходных стопятидесятимиллиметровых гаубиц.
Айшат привыкла к войне.

«Сушки» федералов улетели.
У них теперь было еще пол-часа, чтобы поделать необходимые домашние дела.
Надо было принести в подвал воды для питья, надо было приготовить обед, надо было проверить баранов и коз… Куры – те все разбежались и разлетелись – беги – собирай их перепуганных по всему селу, или по тому, что осталось от села.
Айшат засобиралась к колодцу.

- Ты куда, мама? - спросила она, заметив, что мать засеменила к воротам.
- Мне нужно до школы добежать, вы с Сажи без меня лепешек напеките, а я до школы и назад, - на бегу ответила мать.

«Неугомонная», - подумала Айшат, - «мир рушится, дом рушится, а она все про свою школу и про свой краеведческий музей беспокоится»…

Мать была в их школе и завучем, и учительницей русского языка, и методистом  краеведческого музея…
Она гордилась, что в их коллекции были два автографа Льва Толстого… И подлинники дневников русского писателя Николая Иртеньева…
Какая непатриотичная гордость!
Толстой и Иртеньев воевали с их предками. С их пра-прадедушками.
А мать теперь хранит их дневники.
Вон – побежала!
Отец ведь учил – нокча должен помнить семь колен своих предков, а чеченская женщина – все восемь!
Вот и Айшат с маленькой сестрицей Сажи тоже зубрили, что дедушка, который построил  их дом – его звали Бислан, и он похоронен на горе, возле старой башни. И там же похоронен пра-дедушка Ахмад. И там же его отец - пра–прадедушка  Султан. И там же, на горе,  сидя лицом на восток, вкопан в их каменистую землю – отец пра-пра дедушки Султана  - Довгат. Довгат воевал с русскими, когда здесь бывал Лев Толстой… Они, может и виделись.
Встречались в бою и стреляли друг в друга.
А мать вот побежала теперь за русскими дневниками.

Айшат натаскала воды.
Проверила, как маленькая Сажи месит тесто для лепешек.
Растопила печь.

Скрипнули ворота.
На двор вошли дядя  Лека и брат Зелимхан.
В камуфляжных куртках. С автоматами в руках.

- Сейчас русские снова прилетят, - сказал дядя Лека, - где Зарима?
- В школу побежала, - ответила Айшат.
- Вот неугомонная, в селе пятнадцать домов разрушено, а она в школу – бумажки спасать бегает! – сокрушенно воскликнул дядя Лека.

Брат Зелимхан потрепал маленькую Сажи по голове и достав из кармана камуфляжных штанов  «сникерс», сунул  шоколадку ей в руки.

- Сейчас русские опять прилетят, - сказал дядя, - мы после того, как они улетят, отойдем в зеленку, а вы сидите в подвале и никуда!

Айшат кивнула.
Только когда дядя с братом уже уходили со двора, Айшат крикнула, - меня возьмите с собой!

Ни дядя, ни брат ей не ответили.
И шаги их затихли в непривычной тишине.

…………………………………………………………………

Пятый артналет был особенно долгим.
Сажи даже не выдержала и заснула.
Заснула, свернувшись калачиком на сундуке.
Мама накрыла сестренку шерстяным одеялом, подкрутила фитиль керосиновой лампы и вздохнув, принялась за чтение.

Листков было много.
Целый чемодан.

- А ты тоже почитай, ты почитай, дочка! – сказала мама, обращаясь к Айшат, - тут и про тебя написано…
- Как про меня? – изумилась Айшат
- А так… я ведь тебя назвала по имени той девушки, про которую Николай Иртеньев написал.
- Этот русский?
- Да…

Теперь федералы били из гаубиц не только по северной окраине Дикой-юрта, но по всей площади села.
Долго будут бить.
У русских много снарядов.
Русские готовились к большой войне с Америкой и с НАТО, и запасли много снарядов.
Теперь их надолго хватит.

Айшат сидела, обхватив колени руками.
Она думала про то, что если русский говорит – мир, а на самом деле это война, то чтоже русский думает, когда говорит любовь?
Если русский скажет ей, что любит?
Что?

Тихо посапывала во сне маленькая  Сажи.
Вот ведь, здоровые нервы!

Мама тоже задремала над своими листочками.
Рука Айшат потянулась к  маминому заветному чемодану.
Вот тетрадь…
Тетрадь с инвентарным номером, написанным маминой рукой.
«Дневник поручика Николая Иртеньева 1853 – 1855 гг. Первая часть»

Русские  выпустили по селу еще несколько снарядов.
С потолка тонкой струйкой снова посыпался песок.
Айшат открыла тетрадь.
Почерк был ровный.
Твердый.
Наверное, его село не бомбили, когда он писал.

А что он пишет про любовь?
Неужели, они все лгут?
Неужели, когда русский говорит люблю, он ненавидит?

И где же тут про девушку Айшат?
Про девушку, в честь которой ее назвала мать…

Айшат перелистнула страницу.

Неужели, они совсем иные?
Эти русские?
             

………………………………………………………………………..


Федералы входили в село с севера.

По той дороге, что вела в  Бодайюрт, откуда до Грозного уже шла асфальтированная  трасса.  По этой дороге полгода назад федералы увезли отца.
Ее не было тогда дома.
Она вместе с Сажи пасла коз, когда по северной дороге из их селения на Бодайюрт проехала колонна русских с большим восьмиколесным бронетранспортером впереди
У Айшат тогда прям сердце так и защемило.
Она не знала, что русские увозят в этих машинах ее отца.
Но какое то нехорошее чувство было.
Она стояла и глядела с пригорка, как медленно, опасаясь мин, пылят по дороге грузовики. Стояла и смотрела, позабыв, как поучал ее отец, как поучали ее дядья и двоюродные братья.
«Не стой в полный рост, когда едут русские, они могут выстрелить, поэтому присядь, или еще лучше, ляг на землю»…

Она стояла и смотрела, как спустившись в лощину, бронетранспортер выпустил из кормы два черных клуба дизельного выхлопа, это механик делал перегазовку, переключваясь на низкую передачу перед затяжным подъемом.
Она стояла и глядела.
И не знала, что под тентом второй от головы колонны машины, лицом в пол кузова, лежит ее отец…
И что его увозят.
Увозят, чтобы никогда больше не привезти его назад.

А маленькая Сажи все бегала, все бегала с прутиком, бегала в служебном рвенни показаться взрослой пастушкой, способной руководить козой и ее козлятами…

Теперь по этой дороге, поднимаясь из лощины, в село втягивалась развед-рота федералов.
Втягивалась пешим порядком, двумя параллельными колоннами. Броня – две бээмпушки и гусеничный транспортер, двигались отдельно.
Высоко в небе, в опасении  «стингера» отстреливая тепловые ловушки, крутили мельницей лопастей  два вертолета.
С них федералы поглядывали на опасную южную оконечность села.
Туда на юг, рано по утру ушли дядя  Лека и дядя Руслан с ее двоюродными братьями.  Ушли с отрядом из почти сотни бойцов. Среди которых почти половина была из их села. И половина из этой половины была из ее ровесников и одноклассников…
Гоча, Тимур, Аслан Закиевы.  Руслан, Ахмет, Лека Биктимировы…
Гоча был ее нареченным.
Отец, когда ей было еще восемь, как то на праздник, после длинного зимнего поста, сказал за столом своему другу  Зелимхану Закиеву, - вот, мол, невеста для твоего Гочи…
И Зелимхан улыбнувшись, подозвал тогда ее, погладил по голове и подарил золотую цепочку.
С Гочей они в один класс ходили.
Но серьезно к этой помолвке не относились.
Гоча ее как женщину не воспринимал. Он и не глядел никогда в ее сторону.
Рвазве что, когда родители просили в праздник станцевать для них…
Тогда…
Да и она – не представляла себе, что Гоча сможет стать ей близким и любимым человеком. 
Страшно признаться, но как о мужчине, Айшат втайне мечтала о русском актере Бочкине, которого видела по телевизору и в кино.
И когда она ночью, ложась спать, начинала мечтать о поцелуе и прикосновении, Айшат представляла себе, что тем мужчиной, что поцелует ее, будет русский артист Бочкин.
Она представляла, что Бочкин – русский офицер, добровольно перешел в отряд ее дяди Леки, что он добровольно принял Ислам, и стал заместителем командира отряда.
И она представляла, как он целует ее.
Целует и трогает ее тело.
Представляла и с тем засыпала.
А Гоча?
А Гоча ушел с отрядом, ушел, словно вьючное животное, нагруженный реактивными гранатами для «мухи»… Ушел и даже не оглянулся в ее сторону.
Убьют его, она и не заплачет.
Тоже мне, невеста!

………………………………………………………………


Федералы вошли в село.
Началось самое неприятное.
То, что они называют зачисткой.
Ищут бандитов.
А в подвалах, кроме женщин и немощных стариков – никого.
Все мальчишки, кому больше тринадцати лет, даже ровесники ее сестренки Сажи, все ушли с дядей Лекой и его отрядом.
В отряде от них толку никакого, но останься они…
Но останься они, и федералы их тоже запишут в бандиты.
Будут руки разглядывать – нет ли следов от ружейного масла, да мозолей от курка и затвора…
А у какого мальчишки их теперь нет?
Даже она – Айшат, и она с закрытыми глазами соберет и разберет автомат.
Да что там она! И Сажи, и та умеет затвор передернуть, да от пуза пальнуть…

………………………………………………………………….

Их подвал осматривали с особой тщательностью.
Фэ-эсбэшник с майорскими погонами, тот все уже знал, и про то что они родственники полевого командира Леки Бароева, и про то, что их отец – Ислам Бароев уж год как забран в Грозный по подозрению в сотрудничестве с братом.

Вытащили из подвала и чемодан с  архивом краеведческого музея.
Минер долго и опасливо колдовал над чемоданом.
Потом открыл крышку и подозвал фээсбэшника.
Тот, не снимая велосипедных перчаток, порылся с документах, взял тетрадку первого тома дневников Иртеньева, полистал…
И заметив напрягшееся выражение на мамином лице, спросил, - ваше?

Мать долго объясняла ему, откуда эти тетради, мать волновалась.
И от волнения, ее русская речь, доселе чистая и без акцента, даром разве педагогический по русской литературе в Симферополе заканчивала, ее русский вдруг стал ломаным , с ужасным акцентом…
И Айшат даже улыбнулась, этим характерным оборотам, когда путают спряжения и падежи…

Майор потерял интерес к чемоданчику и переключился на дом.
Два минера с миноискателями и острыми щупами обошли весь их двор. Тыкали палками в кормушки для животных, ковыряли земляной пол в сарае…

Сама не зная зачем, Айшат тихо и незаметно вытащила из чемодана три толстых тетрадки и сунула себе под рубашку.

- Ладно, Степанов, заканчивайте, - сказал майор устало.

Майор закурил.
Постоял посеред двора.
Потом вдруг, словно вспомнив чего-то, сказал сержанту из минеров, - забери этот чемодан с документами, Степанов, и брось его в мой УАЗик…

Мать вспыхнула, и окончательно забыв русские склонения и падежи, запричитала, как полуграмотная, - ти зачэм, ти зачэм, ти зачэм!

Майор оттолкнул ее в грудь и вышел со двора.
И только три толстых тетрадки, три спасенные тетрадки вдруг отчегото стали греть ей душу.
Маленькую душу маленькой Айшат.
Она не отдала русским  воспоминаний их предка.
А значит, она ослабила их.
Ведь русские не помнят все восемь колен.
Они и теперь не будут помнить.


……………………………………………………….






1.

Дожили до лета.
Без мужчины в доме жить очень трудно.
Ладно, им то еще повезло – дом целый остался.
Ни бомба, ни снаряд не попали, хвала Аллаху.
А выбитые стекла – это ерунда.

По северной окраине села, по которой федералы били с особенным остервенением, там пятнадцать домов вообще в труху разнесло.
А какой дом у Ахмета Зелимханова был! С двумя балконами, да с летней верандой. Двух цветов – красного и белого кирпича.
Фугасной стокиллограммовой бомбой этот дом как все равно что по спичечному коробку тяжелым молотком… Хорошо жена и дети дяди Ахмета в погребе сидели, а не в подвале. Их бы и не раскопали потом… 

А в дом Доки Бароева – двоюродного дяди Айшат, гаубичный снаряд попал. Пол-дома стоят, а пол-дома в груду кирпича превратились.
Тоже, такой дом был!
Отец дяде Доке помогал тот дом строить.
Айшат тогда еще совсем маленькая была, но помнила, как отец на своей машине дяде Доке бетономешалку привез. Такая круглая, вроде котла, в каких на праздник баранину варят, только наклонный такой котел и вращается, если его к электромотору подключить.
И Айшат вспоминала, как она тоже маленьким пластмассовым ведерком носила в этот вращающийся котел песок и воду.
А дядя Дока все смеялся – и трепал ее по головке, мол спасибо, помощница!

Теперь им Ахмету Зелимханову, да Доке Бароеву жить негде. Да и их самих нет в селе.
Дядя Дока с отрядом ушел, а Ахмета Зелимханова, вместе с отцом Айшат тогда увезли…
Уже год, как увезли.


Вобщем, дожили до лета.
Сажи уже совсем самостоятельная стала и коз пасла сама, без взрослых. Отпускали ее одну – а куда денешься!
Мама опять ездила в Грозный – ездила искать отца.
Ее двадцать дней не было.
Айшат и Сажи так и жили вдвоем.
Сажи с козами поутру в поле, а Айшат – воду натаскать, тесто замесить, лепешки испечь, постирать, убраться, нехитрую одежду починить… Ну, это то все легкая работа – женская.
А вот потом идти – кирпичи по развалинам собирать, да оббивать их от цементного раствора – это совсем другая – трудная, тяжелая работа.
А надо.
Потому что один кирпич можно продать за десять рублей.
А деньги нужны.
Потому что матери зарплату уже пол-года не платили.
И детское пособие, тоже.
А муку купить, соль, крупу, на все деньги нужны.
Хорошо, козы молока дают.
Но и козам им тоже надо накосить.
Тоже не женская работа.
Раньше отец ходил косить.
На берег речки.
Там откос крутой.
Так он привязывался веревкой за пояс, а дядя Лека его держал, пока отец косит.
И потом наоборот.
 По очереди.
Айшат так не рисковала.
Некому за веревку подержать.
Сажи – та разве удержит?


Мать приехала совсем без сил.
Устала там в Грозном.
И все деньги, что брала с собой – все там потратила.
Соседкам рассказывала, как ходила и в ФСБ, и в прокуратуру, и как даже ходила в походный железнодорожный морг на колесах, где в вагонах-рефрижераторах  неопознанные в холодильниках лежат… Как взятки давала, как просила, как унижалась…
Айшат молча слушала и не приставала к матери с расспросами.
Чего зря матери сердце бередить?
Отца то не привезла!
И ничего нового не узнала.
А и маленькая Сажи – вот умница!
Тоже не стала приставать, - «где отец, где отец»…
Может, она по малдолетству и отвыкла так быстро?

Мать приехала, и теперь по дому все делала она.
Тесто, лепешки, помыть, постирать, заштопать…
Айшат только с утра воду натаскает – и на свою работу – на развалины. Киркой кирпичи выламывать, да молотком потом кирпичи от раствора отбивать.
Тележку кирпичей – ровно двадцать штук наложит, и тащит через село к дому тети Фатимы.
За двадцать кирпичей тетя Фатима на двести рублей дает муки, соли и крупы. А то и консервов – бараньей тушонки…
Тетя Фатима раньше магазином в их селе заведовала, у нее были продукты.
Много.

………………………………………………………………………………

От молотка, от цементной пыли, лицо Айшат становилось серым.
И пот, неприятно смешиваясь с этой пылью, затекал в глаза, больно щипал, кусался.
К полудню, изведенная жарой и пылью, Айшат уходила на речку.
Омывала лицо, руки до плеч, и потом садилась в тени, позволяя себе пол-часа лени.
Сидела.
Мечтала о своих девичьих по возрасту грезах.
Что появится у нее молодой мужчина.
Красивый, стройный, гибкий, сильный.
Прижмет ее спиной к дереву. Стиснет в объятиях, так что не пошевелиться, и поцелует, как укусит!
Мечтала…
Даже имя ему выдумала.
Джон.
Джон Бенсон.
Он придет с отрядом дяди Доки.
Он там у них будет американским инструктором.
И он возьмет ее.
Грубо, сильно…
И она отдастся ему, но будет ласкать его нежно…
И упросит его, чтобы он пошел в Грозный и разгромил этот штаб ФСБ и освободил отца…
Джон.
Она представляла себе, как он дотронется до ее груди, дотронется до ноги выше коленки…
И она сама трогала себя за грудь, сама трогала себя за ногу…
Но тут же отдергивала руку в ужасе, что кто-то может заметить ее.
Ведь она знала, что такие мечты – большой грех.
Что за такие мечты ей не попасть в рай…
И она резко вставала и озираясь, не подсматривал ли кто за ней, спешила назад в село, на развалины.

………………………………………………………..


2.

Гоча ходил в разведку с Хохлом.
Вообще, в отряде было два хохла. Оба из УНА-УНСО. Одного звали Тарасом, другого Степаном. Оба на левом плече камуфляжа носили нашивки в виде жовто-блокитного флажка с трезубцем и на левом же обшлаге рукава – ленточки с вышитой готической вязью надписью – Галичина.
Хохлы брили головы, оставляя на темени длинные пряди волос.
Гоча их уважал.
Они хоть и не верили в Аллаха, а верили только в пророка Ису, но русских ненавидели не меньше самого злого нокчи.
Высокого, который был помоложе, которого Степаном звали, его так и кликали в отряде – Хохлом.  Для  простоты.
 И он не обижался.
Вот с ним Гоча и пошел в разведку.
Пора было пополнить запасы хлеба.
Да и мяса свежего хотелось.
Надоели консервы.
И кроме того, связной из села передал, что федералы так и не нашли схрона с боеприпасами.
А это значило, что заодно, можно было пополниться  выстрелами к «мухе», да и патронов несколько цинков прихватить.
Вобщем, отряд был готов войти в село.
Но сперва надо было хорошенько приглядеться.
Вот и послал Лека Гочу с Хохлом.
Разведать.

Хохол уже успел навоеваться.
И в Югославии был. У хорватов.
И в Приднестровье.
Обстрелянный и в хвост и в гриву.
Девятнадцать зарубок на прикладе имел.
Хотел до отъезда к себе во Львов, до двадцати пяти довести.
Гоча себя с Хохлом спокойно ощущал. Этот не предаст.
Этот русских до последнего патрона бить будет.
Ему к русским попадаться нельзя.
Его спецназ МВД  или десантники сразу штык-ножами на лоскуты порежут!

В движении общались только жестами.
Или легким свистом.
Хохол отлично имитировал иволгу и трясогузку.
Если первым идет, то вдруг присядет, замрет, руку левую в велосипедной перчатке поднимет и свистнет иволгой – фью-фью-тень-фью…
Потом рукой махнет, - все в порядке…
И снова – идем…

У речки, где зеленка подбиралась к самой воде, они с Хохлом посидели весь день.
Почти до темноты, как Леча велел.
В бинокль оглядели все дома, которые было видать.
Всех обитателей селенья, которые остались.
Видели и Айшат, как она приходила купаться.
В трех шагах от них плескалась и не заметила.
Рубашку верхнюю сняла, платок развязала, оголила плечи…

Гоча покосился на Хохла… У того, аж кадык на веснусчатом горле ходуном заходил, слюну глотая, как тот бабу захотел…
Но сидели молча – не звука.
Не велел Леча ни с кем в контакт не вступать.
Только уже подходя к стоянке отряда, Хохол не вытерпел, сказал, - гарна  дивка та, что купалася, у мэнэ колом увстал…
Гоча только усмехнулся.
Ему Айшат была глубоко безразлична.

Доложили командиру.
Доложили и про то, как Айшат купалась в реке.
А от себя Гоча доложил и про то, что Хохлу хотелось бабу.

Леча молча выслушал.
А через пол-часа вызвал к себе обоих хохлов. И Степана, и Тараса.

И Гоча очень удивился, когда назавтра, в повторную разведку послали  двоих хохлов.  А его-Гочу не послали
Хохлы долго шептались о чем-то с командиром, а потом переоделись в русское – в хэбэшки и береты МВД… Переоделись, и тихо ушли.
В отряде не принято много болтать.
Да и некогда.
Дел много… 


………………………………………………………………………

Айшат едва живая доползла до дома.
Ноги не шли.
Ноги только волочились.
Едва-едва.
И кричать она не могла.
Губам было больно.
Они распухли, и набухли, словно налитые изнутри каким то твердым воском.
Она не могла говорить.
Только выла.
А-а-а-а.
И снова:
А-а-а-а….
Айшат подползала к своему дому и думала о том, чтобы только не попасться на глаза Сажи.
Только бы не попасться.
И всеже потеряла сознание.
От боли и ненависти.
От ненависти и от позора.
И мать, сжав рот в немом крике, обмывала ей бедра и живот.
А Сажи стояла рядом и безмолвно смотрела.

- Кто? – спросила мать.
- Русские, - едва ворочая языком в разбитых губах, ответила Айшат.


……………………………………………..

Отряд стоял в поселке три дня.
Резали баранов.
Варили мясо.
Плясали…

Сажи не ходила глядеть на пляски.
Маленькая Сажи из сочувствия и солидарности сидела возле  Айшат…
И на третий день мать сама сказала… Не Айшат, а мать… Сказала, что русским надо мстить.

Дядя Леча долго расспрашивал мать, как выглядели те русские, как их звали, какая на них была форма…
И уходя, дядя Леча сказал, что через месяц, как только Айшат поправится, он ее заберет.
Заберет в специальный отряд, где готовят девушек для мести.


3.


В лагере всех девушек  обязали закрывать лицо.
Не потому что так велит Закон Шариата, а скорее потому что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти  восстановить фотороботы курсанток – будущих девушек – снарядов.
Распорядок жесткий.
Молитва пять раз в день.
Еда – три раза в день.
Подъем, молитва.
Утренние теоретические занятия.
Молитва. Завтрак.
Снова занятия.
Потом обед и практические занятия на полигоне.
Снова молитва. Еда. Занятия.
И так до позднего вечера.
Преподаватели – арабы или турки.
А может и азербайджанцы.
Уроки ведут на русском языке.
Преимущественно показывают специальные видео-фильмы.
Но и много показывают на учебных стендах и муляжах.
Инструкторы требуют, чтобы девушки делали записи в конспект.
Но не все девушки, как выяснилось, умеют писать.

- А вы рисуйте, - сказал на это Ливиец.

У преподавателей, как и всех курсанток клички.
Или, говоря официальным языком – позывные.
У Айшат позывной Красная Шапочка.
Почему Красная Шапочка?
Наверное, у них тут есть список позывных, по которому их и назначают вновьприбывшим.
Начальник безопасности лагеря – позывной Смоки, когда их привезли – пять новеньких курсанток, особо не раздумывал, когда сказал, - будешь теперь Красная Шапочка, а имя свое старое – забудь, и как выйдешь отсюда, паспорт мы тебе дадим уже совсем на другую фамилию….

Если выйдешь…

Девушки с девушками почти не общались.
Айшат поместили в палатку с маленькой остроносенькой курсанткой по кличке Белка.
Белка чем то напоминала ей Сажи…
Такая же маленькая. Может, чуть постарше.
Белка как раз и не умела писать.
Ей Ливиец и посоветовал больше рисовать.
Айшат подглядела к Белке в конспект и увидала там среди каких то немыслимых каракулей – красивые рисунки домов и деревьев. Домашних животных и цветов…
Белка увлекалась.
Когда Ливиец или его сменщик – Звездочет рассказывали, как закладывать мину под автомобиль или как минировать железнодорожные пути или телеграфные столбы, рисуя схему закладки боеприпаса, Белка начинала рисовать рядом с рельсами цветы и бабочек на этих цветах.
Ребенок! 

Айшат добросовестно хотела выучить всю науку о взрывном деле.
Она тянула руку, как в школе, когда ей было непонятно.
И Ливиец терпеливо повторял.

- Инициирующие взрывчатые вещества, к которым относятся азид свинца, красный фосфор, гремучая ртуть и другие химические соединения,будучи  заложенными в небольшом количестве в детонаторы фабричного производства,  призваны инициировать взрыв более инертных или бризантных  взрывчатых веществ, таких как тринитротолуол, аммонит, аммонал, динамит, пластид и так далее…. В инициирующих взрывчатых веществах в подрывном деле используется их способность взрываться от нагревания, трения или удара. По этому принципу и действуют различного рода детонаторы, электрические, огневого способа подрыва и ударного механического.

Держа в руках тоненькую блестящую трубочку электродетонатора, Айшат спросила, - а если на задании, я потеряю детонатор, то я могу его чем-то заменить?

Курсантки с завязанными лицами, обернулись на нее двумя десятками черных глаз.

- Это хороший вопрос, - сказал Ливиец, - но вы старайтесь не терять детонатора.
- А если откажет? – не унималась Айшат.
- А на случай отказа, в минах мы предусматриваем дублирующие системы подрыва, так в четырехсотграммовой шашке заводского изготовления, как вы заметили, делается три гнезда для ввода детонаторов, а в пластидовый заряд, можно вставить сколько угодно, хоть десять… Один – да сработает!

…………………………………………………………………………

Ей очень нравились занятия по огневой подготовке.
Девушек учили стрелять из пистолетов.
Из пистолетов почти всех систем и калибров, что использовались в современных армиях и полицейских подразделениях.
Ей нравилось стрелять из Макарова.
Он был такой….  Такой…. милый….
И когда после стрельбы она разбирала его, он так приятно пах пороховой гарью.
Она любила тереть его.
Терла белыми ленточками ветоши.
Терла, как терла бы любимые места своего мужа… ли ребенка, если бы они у нее были.
Она прищуривала левый глаз и легко нажимала на спуск.
И каждый раз, нажимая на спуск, представляла себе русских.
А впрочем, мишени и были изготовлены таким образом, что на силуэт были наклеены большие фото их политических вождей.
Ельцин, Кириенко, Черномырдин, генералы Трошев, Казанцев, Пуликовский.
Бах!
Попала.
Бах!
Еще раз попала.
У нее получалось лучше всех.
И она гордилась этим.

А не нравились ей занятия по рукопашному бою.

Когда становились в пары, ей всегда доставалась Белка.
И Айшат было жалко причинять Белке боль.
Но инструктор по кличке Беркут строго следил.

- Чего бъешь в пол-силы? Думаешь, если мент тебя в Москве в метро прихватит, он тебя жалеть будет? Ану бей, как следует! Бей, говорю! Иначе, засыпешься, сорвешь операцию, и сама зазря пропадешь и в рай не попадешь!

Вряд ли Беркут верил в рай.
Вряд ли.
Но приходилось слушаться, и она била что есть силы.

Лучше было, когда тренеровались на манекенах.
Манекены были одеты в форму столичной милиции.
И девушки от всей души лупили податливых ментов ногами в пах и без жалости с захватом швыряли их через спины на землю, ударом ноги добивая их в пластмассовую  голову, жутко при этом крича, - кийя! Кийя! Кийя!.


……………………………………………………………………………….


На втором практическом занятии Белке оторвало кисть руки.

Задание было самым простым.
Каждой курсантке выдали по двухсотграммовой тротиловой шашке, детонатору и куску огнепроводного шнура.
Отрабатывали огневой способ.
Самый первый и самый простой.
Сперва у столов специальным ножом, каждый приготовил огнепроводную трубку. Один срез прямой – этим концом в детонатор, другой срез косой – к нему приставится спичка….
Ливиец осмотрел у всех, кивнул, продолжайте, мол…
Потом подошли  на огневой рубеж.
Каждая из девушек к своей ямке.
Снарядили заряды.
Ливиец скомандовал, - зажигай!
Айшат чиркнула коробком  по прижатой большим пальцем спичке…
Шнур начал куриться.
Клади! – скомандовал Ливиец.
Девушки стали класть заряды в ямы.
 Каждый в свою.
Отходить без команды, и тем более – отбегать – было нельзя.
У Белки что-то не заладилось…
- Все ждем, никто не нервничает, все ждем, - спокойно говорил Ливиец.

Шашка, положенная Айшат, лежала у самых ее ног. И белый дымок вырывался уже из середины и без того – недлинного шнура.

- Все ждут, все ждут команды, - спокойно твердил Ливиец.

И вдруг – рвануло!
Рвануло – и крик!
Ужасный крик.

Девушки – кто попадал, кто врассыпную…
Потом почти одновременно сработали девять шашек, заложенных в ямки.
Дробью, как канонада на салюте.

Айшат и не такое слыхала, когда их село пять дней бомбили…
Но вид Белки с оторванной кистью, вид Белки вверг Айшат в состояние ужаса.
Она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что это Сажи….

- Сажи! – крикнула Айшат, - Сажи, не умирай, я тебя сейчас перевяжу…

Сажи лежала на спине.
Совершенно белая лицом, как белая крахмальная простыня.
Лежала и глядела на Айшат своими огромными черными глазами.
Ей уже не было больно.
Ливиец сделал ей два укола промедола, наложил жгут, перевязал.
Теперь ждали санитарную машину.

- Белка, - позвала ее Айшат, - Белка, теперь ты поедешь домой….
- У меня нет дома, - ответила Белка еле слышно, - у меня нет дома, мне некуда ехать….

И вдруг Белка разрыдалась.
Ливиец сделал ей еще один укол.
Белка перестала биться…

И Айшат представила себе, что это ее сестренка Сажи…
Айшат подсела сбоку к носилкам и по памяти стала рассказывать Белке любимую сестрину сказку, которую Сажи могла слушать сто раз.
 
Айшат говорила тихо, но с выражением, представляя в лицах, как делала это для маленькой сестры.


В Зоопарке жил тигр по имени Стронг. Он был молодым и веселым тигром и не лежал после обеда в тени куста сирени, как  его старый напарник   тигр по имени Кинг, а все время бегал взад-вперед, желтым глазом поглядывая на  публику с почтением и опаской стоящую за оградой.
Всю свою молодую жизнь, Стронг мечтал о побеге. Вообще, он родился в Зоопарке и воли никогда не видел. Не видел ни джунглей, ни Бенгальских гор.  О  них ему рассказывал старик Кинг, который родился  на воле – в далекой Индии, и которого давным – давно охотники поймали в сеть и продали в этот Зоопарк.
Стронгу иногда казалось, что Индия не так далеко отсюда, что стоит только перескочить через ограду, и за ближайшими домами он увидит джунгли…  Вот только надо было перескочить через эту ограду!  А она такая высокая. Никак не перескочишь.
Но однажды в Зоопарке начался большой ремонт.  Зверей стали переводить во временные вольеры и павильоны.  Очередь дошла и до Кинга со Стронгом.   
- Давай, убежим, - сказал Стронг своему старому товарищу.
- Нет, друг, я старый – куда мне бегать, - отвечал Кинг, - да и тебе не советую, поймают. Далеко не убежишь!
- Ну как хочешь, а я в Индию хочу, в джунгли, надоело мне здесь по вольере туда-сюда бегать взад-вперед.
И когда  рабочие пришли переводить тигров в другой временный вольер, Стронг вдруг прыгнул на старшего,  рабочего сторожившего дверь, тот испугавшись отскочил в сторону, а Стронг проскочил  в образовавшийся проход и поскакал в ту сторону, где по его понятиям находилась Индия.  Он перепрыгнул через пару заборов, выскочил на улицу, напугав трех прохожих и двух шоферов такси, что попались ему навстречу.  А сразу за дорогой начинался большой городской парк, похожий на лес.  Стронг и подумал, что это и есть Индия.  Он ведь ее никогда не видел.
Пробежав немного по пустынной аллее, тигр прыгнул в кусты, и там лег отдохнуть. Он ведь очень переволновался, когда решился на такой отчаянный поступок. 
А в городе тем временем началась настоящая паника. По всем программам радио и телевидения объявили, что сбежал опасный зверь – тигр по имени Стронг. Что он очень страшный и злой, и что он может любого человека ранить или даже убить.
Всех детей родители сразу же забрали из садиков и из школ по домам. И сами взрослые тоже старались из своих домов никуда не выходить.  Только  милиция и солдаты с ружьями и автоматами ходили по пустынным улицам – искали беглеца.
А маленькая Люся в это время ехала с мамой и папой в машине с дачи домой. В машине работало радио, да и милиционер на дороге папу предупредил, так что родители  про сбежавшего тигра знали.  Но когда машина проезжала мимо парка, прокололась шина, и папа был вынужден остановиться, чтобы заменить колесо.
- Сидите в машине и никуда не выходите, сказал папа, и открыв багажник стал доставать домкрат и запасное колесо.
А Стронг в это самое время очень проголодался.  Но он не жил никогда в настоящих джунглях и не знал что в поисках пищи надо охотиться. Он-то  привык, что еду ему дают. Вот он подумал, что и на воле – в Индии, тиграм кушать дают люди…
Стронг подошел к папе сзади и принялся мордой тыкаться ему в спину.
- Кто там мне мешается? – недовольно крикнул было папа, но обернувшись, обомлел.
Только Люся не растерялась. Она вспомнила, что на заднем сиденье в сумке лежат пирожки и котлеты. Люся вынула пакет с едой и открыв окошко, бросила котлетки в сторону кустов.
- Тигр, тигр, возьми, возьми! – крикнула Люся.
Стронг бросился за пакетом с пирожками, а папа стремглав вскочил в машину и включив мотор, рванул с места, как на автомобильных гонках.
В тот же вечер Стронга поймали. Работники Зоопарка специальной ампулой со снотворным выстрелили ему в спину и когда Стронг уснул крепким сном, перенесли его на носилках в вольер к старому Кингу.
- Ну как, видел Индию? – спросил Стронга старый Кинг, когда сосед его проснулся.
- Видел!  Очень там вкусные котлеты в кустах попадаются и пирожки.      
…………………………………………………………
- Все, хватит, сказал Ливиец, Машина пришла…

Да, пришла машина.

Санитары погрузили носилки в кузов.

- Прощай, Белка, - крикнула Айшат…

Она так и не узнала, как ее настоящее имя. 
   
 
4.

Уродство, которое взрыв причинил Белке, не вызвало в Айшат отвращения к ее учебе.
Наоборот, она теперь с еще большим вниманием следила за ходом объяснений инструкторов.
Ливиец сделал разбор случившегося.
Он показал всем Белкин конспект. И с усмешкой на тонких желтых губах, сказал, - если вы пришли сюда цветочки и бабочек рисовать, то из вас ничего не получится. Война, а особенно подрывная война, не терпит мечтательных. Наша война любит конкретных.
И Айшат приняла эти слова.
И единственное, о чем она теперь позволяла себе мечтать, это была месть.
Ложась в холодную и жесткую постель, перед тем как выключалось сознание, она представляла себе, как войдет в Кремль, и как навстречу ей выйдут все самые главные начальники русских. Их министры, их генералы, их артисты и ученые… И она, войдя в середину этой толпы,  замкнет цепь…
Айшат ненавидела мужчин.
Она ненавидела их за то, за то что она сама не родилась мужчиной.
И когда ночью, ей хотелось любви и ласки, она уже не представляла себя в объятиях артиста Бочкина или американского инструктора Джона, она представляла себя в толпе русских, опоясанная зарядом в два кило самого  мощного чешского пластида…

……………………………………………………….

У одной из курсанток случился аппендицит.
И как только ее увезли в госпиталь, , Айшат перевели на ее место, потому как после случая с Белкой она оставалась в палатке одна.
Теперь ее соседкой была девушка по кличке Искра.
Искре было лет шестнадцать.
Как и самой Айшат.
Она была высокая и гибкая.
И когда на занятиях по рукопашному Беркут  теперь ставил их в пару, Айшат уже не приходилось сдерживать себя, как это было в паре со слабенькой  Белкой, но наоборот, теперь Айшат приходилось держать ухо востро и вовсю отбиваться от рьяных атак резкой и сильной противницы.
Глаза у Искры были очень чистыми и выразительными.
И голос у нее был низкий и грудной.
А когда в палатке, она размотала платок, Айшат увидала лицо удивительной красоты. В обрамлении рассыпавшихся по плечам черных прядей в совершенстве изгиба нежных линий, белел овал дивного лица. И  сняв рубашку, Искра вдруг обнаружила необычайно женственные формы округлых плеч, гордой шеи и нежных ключиц.
Айшат залюбовалась ею.
И Искра перехватив этот взгляд своей новой соседки, вдруг спросила, - а ты девственница?
Айшат не ответила.
Они молча лежали в своих жестких койках  и обе глядели в темноту.
Айшат вдруг сильно захотелось любви.
И она чувствовала, что именно такое же желание лежит теперь рядом. В двух шагах от нее.
Она высунула руку из под шерстяного одеяла и протянула ее в темноту.
И вдруг, там в темноте, ее рука нашла протянутую навстречу руку.
Их пальцы сплелись.
- Как тебя зовут, - спросила Искра
- Айшат, а тебя?
- Меня Тамара…

Они накрылись двумя одеялами, и Айшат поняла, что хочет сделать Тамару такой же счастливой, какой еще до недавнего мечтала быть сама. В мечтах об артисте Бочкине, а потом об американце Джоне.
И Айшат стала прикасаться к  груди и бедрам Тамары так, как прикасалась к своей груди и своим бедрам тогда, когда мечтала о любви….

…………………………………………………………………………

- Русские мужчины вызывают во мне ненависть и отвращение, - сказала Тамара.
- А наши? – спросила Айшат, - а Ливиец, а Беркут?
- В Коране написано, что женщина создана для радости мужчины, и если меня захочет мой командир, то я буду служить ему, - ответила Тамара
- А любить? – спросила Айшат
- Я не хочу любить, - ответила Тамара, - я  хочу только убивать….


5.

- А ты хочешь влюбиться? – спросил Митроха.

Лешка Мухин задумался.
Верней, не задумался, а смутился, что в некотором роде, тоже самое.

- Влюбиться, я что себе враг?

Митроха насупился.
Митроха был влюблен и не скрывал этого.
Более того, он просто изводил Мухина постоянным нытьем на тему: «а как ты считаешь, она меня любит или нет?»
Причем, нытье это каждый день варьировалось в зависимости от разных деталей и обстоятельств типа:
А. Митроха позвонил Ей и Она сказала что вечером занята.
В этом случае нытье крутилось вокруг темы – Она правду говорит, что занята, или Она просто не любит Митроху и не хочет с ним общаться.
Б. Митроха видел, как Она разговаривала с парнем с другого факультета.
В этом случае нытье звучало так – Она просто болтала с ничего не значащим парнем, или  Она не любит Митроху и вертит попкой перед всеми симпатичными пацанами.
Г. Она ходила на берсдэй – пати к Алле Тихомировой, а Митроху туда не позвали.
И снова нытье – и снова – Она меня не любит…. Она плохая, но я без нее не могу.

- Ну так и  что? – еще раз, но уже не обижая друга, Муха решил подытожить разговор, - ну так и что, я себе враг что ли влюбляться? Влюбленный по мнению американских ученых, это больной неадекватный человек, который в период обострения теряет работоспособность и вообще все способности…
- А как же вдохновение у музыкантов и поэтов? – торжествуя, что подловил дружка на противоречии, ухмыльнулся Митроха.
- А поэты и музыканты, они составляют незначительную часть населения, которой можно пренебречь ради справедливости статистических выводов., - нашелся Мухин.

Вообще, Мухин хотел влюбиться.
Но он был человеком рациональным.
Он понимал, что влюбляться без денег, это тоже самое, что ехать на охоту без ружья и собаки…
Муха и более того понимал.
Он понимал, что Митрохинская Оленька потому и крутит хвостом, потому что у Митрохи шишь в кармане. Она потому и на день рожденья к Аллке без Митрохи ходила, она потому и с другими парнями с других факультетов крутится… Потому что на стипендию Митроха ее один раз в кафе может сводить.
А иные старшекурсники, уже на своих машинах к факультету подруливают. А какая красивая девчонка откажется от местечка на переднем сиденье новенькой «девяносто девятой»?  Уж всяко лучше чем в метро давиться где тебя разные маньяки по попе оглаживают, да заразные с гриппом обкашливают!
Да и вечером хочется в боулинг да на американский биллиард, не замахиваясь уже на казино в Эль-Гаучо или в Метле….
А у Митрохи не то что на одну фишку в казино – у него денег  и на один час в боулинге – и то нету!
Поэтому Муха и не спешил влюбляться.
Влюбишься в красивую – надо озаботиться денег доставать ей на красивую жизнь, а нето как Митроха будешь от ревности сохнуть.
А в некрасивую влюбляться – тоже… Зачем это?  На лестнице сидеть с плеером да под сигаретку, можно и с корешами, безо всяких подруг….

Вот у толстого Пашки – у него деньги водились. Ему папаша – разведеный с его мамашей – пятьсот долларов от комплекса своей вины перед сынком – ежемесячно подбрасывал. Да и маман Пашкина, та тоже не бедная – свой парикмахерский салон на Тверской держала с новым хахелем своим – бандитом… Ну, и тоже Пашке долларов триста в месяц подкидывала.
Так вокруг Пашки – хучь он и толстый, да неспортивный, вкруг его всегда все факультетские красотки увивались.
Пашка бывало ради понта у папаши своего ключи от «пежо» возьмет на выходные, да как укатит в Кратово на шашлыки! Бывало и Муху с Митрохой прихватит. Пежо шестьсот пятая – большая! Даром ее кличут– французский шестисотый мерседес! 
Пашка со своей очередной факультетской фотомоделью – спереди, а Митроха с Мухой сзади, да с парой подружек на коленях…
И ученый Митроха  только острит – «уне фаме сюр ма женю»  *

*  строчка из французской народной песни Шевалье круглого стола  - переводится как «и женщина у меня на коленях»


       Выезжали на батькину дачку.
Он теперь себе в Одинцовском районе коттедж построил – дела в таможне очень хорошо пошли, а дачку еще дедовой постройки – этакую полковничью мечту середины семидесятых – шесть на шесть с двумя верандами и спальной мансардой но с удобством типа сортир в саду-огороде… Эту мечту батька теперь уже не мечал – из моды вышла, поэтому и отдал Пашке – как сам полковник изволили выразиться – чтоб было куда девчонок водить….

Выезжали с ночевкой.
Пили пиво с вермутом, блевали, играли в преф, танцевали под «детцла» и «отпетых мошенников», а к вечеру – расползались по комнатам и верандам, где на старых полковничьих диванах, разжалованных из городской мебели и потому свезенных по старости на дачу – на старых пружинах кое-кто расставался с невинностью, а кое-кто мучительно кого то ревновал….

Вот в одной такой поездке и с Митрохой приключилась такая история, что его Оленька вдруг переспала с толстым Пашкой.

А Муха возьми да обидь Митроху.
Сказал, - не расстраивайся, он сам толстый, так у него и корень, наверное тоже толстый, так что Ольке хорошо с ним было – порадуйся за гелфрэнда!

Митроха потом на Муху за это обиделся почемуто больше чем на толстого Пашку.
Будто это Муха у него девочку увел!
Да еслибы увел!
Олька просто так – из спорта с толстым переспала.
Потом у Митрохи прощенья просила, мол пьяная была…
Неделю просила – и упросила.
А с Мухой – Митроха все равно месяц не разговаривал.


………………………………………………………..

Хотелось ли ему влюбиться?
Ха!
Хотелось, конечно!
Да он и влюблялся.
Сто раз влюблялся, но оставлял это внутри себя.
Ну как он мог подкатиться, скажем хоть к аспирантке Галине Александровне Шилиной, которая вела у них практику по  линейной алгебре и по матрицам…
Шилину вожделел весь факультет.
Но все знали, что ее курировал лично проректор по учебной работе  Манукян.
Он вообще Галочку из провинциальной девки-чернавки в столичные штучки сам вывел. И в аспирантуру принял, и хатку в Химках ей нанял, и вопрос с пропиской решил… Но не женился, потому как со своей старухой Манукяншей не смог развестись.
Но Галочка Шилина и сама не терялась – за ней после лекций к подъезду института такие ауди с такими вольвами подъезжали, что Мухе с его тремястами рублей стипендии оставалось только острить.
Вот он и острил на практических занятиях у Галочки.
Острил и пялился на ее грудь, да на попку в обтягивающих кожаных джинсах.
Острил так чтоб обязательно Галину Александровну рассмешить.
Но она, когда чувствовала, что сейчас уже не удержится и прыснет, выгоняла Муху вон из аудитории в коридор.
- Мухин – вон из класса и в деканат за запиской!

А через минуту выгоняла и Митроху, потому как тот начинал заливаться и не мог уже остановиться…

Муха с Митрохой шли в буфет, брали две колы «доктор-пеппер» и заливали свое неутешное горе.

- Хочу трахнуть Галину Александровну, но не имею денег, профессорской степени и машины вольво…
- Могу трахнуть Аллку Тихомирову, и имею для этого диван и бутылку вермута, но не имею желания…

 шутили приятели…

Так хотел ли Муха влюбиться?
Наверное, хотел.



6.

В армию Митроху провожали долго и мучительно.
Дня три пили у него дома, потом на даче у толстого Пашки два дня, а потом еще и в сборный пункт горвоенкомата ездили к Митрохе – дружка рекрута похмелять.
Замели Митроху очень быстро.
Стоило только на заочное перевестись, да отсрочку потерять.
Митроха все сперва храбрился, мол я эту проблему решу, меня отмажут, я служить не пойду!
А вот не сладилось…
Забрил Митроху военком, как миленького.

А все опять-таки из-за денег.
Вернее – из-за безденежья.
 В пятом семестре Митроха устроился работать – совсем нищета одолела.
Думал сперва что проскочит – сумеет дуриком совместить – и учебу и работу.
Но не получилось.
Напропускал, все запустил, к сессии вышел без единого курсового и без единой сданной лабораторной.
Декан в этом году был строг. Переводись на заочное или отчисляйся!
А денег на взятки нет.
Некому за него Митроху вступиться.
Отец – у него вторая семья, да и там проблемы – не расхлебать.
Мать – простая инженерка в техническом отделе, до пенсии осталось совсем чуть-чуть.

Одним словом – не плач девчонка!
А Олька, между прочим, а Олька все пять дней, что Митроху провожали – с ним была.
Все-таки бывает на свете любовь.

…………………………………………………………….

Но как быстро Митроха в армию ушел, также стремительно он из нее и вернулся.
Года даже не прослужил.
И восстановился всего на курс пониже толстого Пашки с Мухой.
Теперь можно было и не работать, так как у Митрохи по ранению была пенсия и инвалидность. Вернее наоборот – инвалидность и пенсия.

Митроху не то чтоб уважали.
Его по большей части жалели.
Зазря парень здоровье потерял.

Он сдуру сперва в институт, в деканат прям в камуфляже, да с медалью заявился, причем на протезе и с палочкой.
Разжалобить что ли декана хотел?
Однако в деканате ему нахамили.
Сказали, что это не сорок пятый, когда модно было в вузы в армейской спецовке приходить.
Так и сказали – в спецовке.
Да еще и прибавили – мол что, на цивильный костюм денег министр обороны не дал? Но  надо отдать должное Митрохе, нервы у него крепкими оказались.

И еще, что удивительно – пить, Митроха ни грамма себе теперь не позволял.
Вообще не пил.
Сам себе объявил сухой закон.

Но и это были не последние чудеса.
Женился Митроха на Юльке Шиловой – медсестре, что в госпитале за ним ухаживала.
Мать Митрохи, вышла на пенсию, да уехала жить к сестре в Воронеж, чтоб у молодых под ногами не путаться.
И Юлька стала изумительной хозяйкой и самой заботливой женой.
Муха с Генкой Нечаевым теперь часто сидели у молодых.
Тоже, слово то какое – молодые!
Зато теперь не надо было на лестнице с плеером под сигаретку на ступеньках сидеть.
Свой клуб теперь был у них – двухкомнатная квартира, где Юлька была за бар-гел и за официантку, а Митроха за президента благородного собрания.
Одно было не очень.
Юлька на пятом месяце была, поэтому к сухому закону, Митроха еще и мораторий на курение объявил.
Разрешены были только кофе и чай.

Рассказывал Митроха вполне охотно.
Это врут, когда говорят и пишут, что герои – люди скупые на слова.
А чего не рассказать корешам-товарищам, как воевал.

Из-за роста да богатырской комплекции, городской военком «продал» Митроху в спецназ МВД.
Вернее – не сразу в спецназ, а сперва просто в учебку.
В учебный полк на сержанта.
Все-таки незаконченное высшее в армии тоже ценится, особенно если еще и при физической силе оно!
Учили пол-года.
Под  Нижним Новгородом.
А потом – сразу в Чечню.
Сперва на блок-посту под Гудермесом, правительство чеченское охранять, а 
потом и в боевых действиях пришлось…

Ранило его близ Дикой-юрта.
По глупому.
А впрочем, разве по-умному может ранить?

Гоняли они тогда банду Леки Бароева.
Дикой-юрт, родное село Леки.
Там лежка его да схроны с оружием, да поддержка населения…

Село три раза зачищали.
Еще за год до Митрохи, нескольких родственников Леки Бароева оттуда в Грозный увезли, как бы на обмен…
С ними, со спецназом МВД там один майор фээсбэшный все терся, он там наделал делов в том селе – наследил.

Вобщем, короче говоря, зачищали они по третьему разу этот Дикой-юрт, вошли в село после обработки его артиллерией, ну и сразу по домам, где родня этого Леки Бароева…
А у них у чеченов – все село родня. И даже соседние села – тоже родня.
Тэйп.
Майор фээсбэшник, дома, где особо порыться надо -  указал.
Только все зря.
Ни схронов, ни раненых не нашли.
Даже грязных бинтов нигде не нашли – все чисто.
Ну, майор и психанул.
В одном доме велел чемодан с какими то документами замшелыми забрать, якобы они военную ценность имеют.
А баба, которая в этом доме жила, у ней как раз этот же майор год до того, мужа увез в Грозный, ну, якобы на обмен…
Так эта баба все про музей, да про Льва Толстого орала, мол не отдам чемодана с тетрадями…

Но против автомата не попрешь.
Отнял у нее майор тот чемодан.

И Митрохе как раз и велел он этот чемодан стеречь.
А приехали на блок-пост, майор глядь в чемодан, а там половины архива, того что ему нужен – уже и не было.
Майор в крик.
Да все на Митроху напирал.
Дурак, куда смотрел!
И послал его с двумя бойцами  назад в село – у этой бабы тетрадки отбирать.
Сказал, - не привезешь тетрадок – разжалую в рядовые и в штрафбат за халатность в боевых условиях.

Что делать?
Сели на броню, да айда в Дикой-юрт.
Сердце сразу вещевало – ничего  хорошего из этого не выйдет.

И верно вещевало.
Приехали в село.
Зашли в дом, где документы те были.
Стали ту бабу напрягать, мол добром отдай.
Та в скандал.
А при ней еще две дочки.
Одна маленькая, а другая – лет шестнадцати, та так и сверкала глазами, как жгла!
Вобщем, ничего там не нашли, сели на броню и назад.
И только выехали, как наехали колесом на фугас.

Механика-водителя, того насмерть.
Сгорел – хоронить нечего даже было в цинк положить, родне в Курск оправить.
Стрелка-оператора  того контузило тяжело, позвоночник отбило ему, теперь ногами не ходит.
А Митроху с двумя бойцами – с брони взрывной волной как сдуло.
Ну, и вот пол-голени в Ростове отпилили потом.
И медаль вот дали.
Вот и весь сказ….
Осталась нога в окресностях Дикой-юрта.
Пошла нога за тетрадками.
За тетрадками ее майор послал…



7.


После того, как Искра уехала из лагеря, Айшат затосковала.
Хотелось любить.
Причем, еще тоскливее становилось  от того, что любить ей хотелось сильнее, чем убивать.
Она сознавала это, но не могла перебороть этого в себе.
Искра уехала.
В палатку к ней поселили новенькую.
Кличка Ландыш.
Редкое для девушки нокча явление – натуральую блондинку.
На правах старшей, Айшат принялась помогать новенькой. Подбадривала ее, когда у той не получалось, подсказывала, показывала.
Но лед растопить так и не удалось.
Ночью протянула руку к соседней койке, спросила, - как звать?
А та в ответ – Ландышем зови, как учили, а остальное не важно.

……………………………………………………………

А через две недели, как уехала Искра, Ливанец собрал всех в штабной палатке и сказал, что сейчас им покажут очень важную кассету с видео.

Айшат уже знала, что каждую операцию,  невидимые дублеры  снимают на видео.
Для потомков и для того, чтобы готовить смену тем геройским девушкам, что идут на смерть.

Это был фильм о том, как две их девушки взорвали вокзал в крупном курортном городе русских.

Сперва камера снимала, как девушки готовят свое снаряжение…
Айшат вздрогнула.
Она снова увидала круглые плечи и нежные ключицы Тамары.
Тамара надевала пояс с зарядом.
Вот она закрепляет пояс, вот она протягивает провода через рукав платья и прячет замыкатель контактов в специальном кармашке.
Вот она покрывает голову платком, вот надевает темные очки…

Девушки садятся в машину и едут  по дороге.
Их снимают из машины, которая идет сзади.
Вот впереди милицейский пост.
Их не останавливают.
Проехали, слава Аллаху!
Русские – дураки.

А вот и вокзал…

Ливанец останавливает кассету и дает пояснения.
Он снова рассказывает, как готовилась операция, как девушки вели себя, какие совершили ошибки, и наоборот, где они нашли правильное решение.
Это очень важно, ведь теперь каждой из курсанток предстоит повторить путь, пройденный Искрой и ее боевой подругой – позывной Роза…

Ливанец снова пустил кассету.

К платформе подошла электричка.
Из вагонов вывалилась большая толпа людей.
Все направились к зданию вокзала.
Вот люди входят в вокзал…
И вдруг, камера в руках снимающего – вздрогнула.
Стекла в  дверях и окнах как бы брызнули наружу.
Из окон сразу вырвался белый дым.
Многие повалились на асфальт.
Кто-то побежал. Кто-то заметался…

Снимающий принялся крупным планом показывать людей, лежащих на асфальте.
Вот кровь.
А вон – еще кровь.
А вон еще…

Айшат подумала, что это могла быть и кровь ее Тамары.
Да, это могла быть и кровь ее Тамары.

И чтобы понять, жива она сама или нет, Айшат достала из кармана перочинный нож, открыла лезвие и ткнула себя в левую руку, повыше кисти.

Кровь…
Кровь шла.
Значит, она еще жива.
Жива для любви и для смерти.

Жди меня, Тамара, жди меня, Искра, - твердила Айшат, я скоро к тебе приду.




Прощание с лагерем было скорым.
Пожитков у Айшат не было никаких.
Пара кроссовок, платье, юбка, да платок – все на ней.



7.


Леха Мухин проснулся.
Ах, этот сладкий переход из сонного небытия, из мира внутреннего в мир внешний… Балансировать на краю его хрупких граней было высшим наслаждением. И сочный весенний воздух, слегка колебавший  тюлевые занавески Лехиной  комнаты, тревожно волновал еще сонное сознание свежими запахами цветущего сада.
Сквозь неплотно запертую дверь было слышно, как по коридору из ванной прошла в свою спальню мать.
Сон уже бесповоротно улетел в свое волшебное царство, но раскрывать глаза категорически не хотелось.
-- Часов восемь где-то.  Папаша уже час как на работе.
. Мухин представил, как отец вывалившись из метро, шкандыбает к проходной своего завода, по пути рассказывая корешам старые анекдоты, при этом молодясь и выдавая себя не за старого козла, каким натурально являлся, а за козла молодого…
- Неужто и я буду таким к их возрасту? – с ужасом подумал Мухин..

Начинался новый день.
--Ох, когда я стану очень богатым и знаменитым, - подумал Мухин,
--Я велю поставить себе большую-пребольшую никелированную кровать с блестящими шарами на спинках, прямо в яблоневом саду. Велю застелить ее лучшими простынями и перинами, поставить ее в тени самой большой яблони и буду спать сколько влезет…
В комнату без стука вошла мать.
--Завтрак на столе, и вообще, ты в институт собираешься?
Она постояла секунду, потом повернулась и прикрыла за собою дверь.
День начинался.

…………………………………………………………

А как заканчивался день вчерашний?


 Началось всё вполне пристойно. Его однокурсники – Генка, Пашка толстый, Митроха, виеменно холостой, по случаю, что Юльга в роддоме на сохранении вторую неделю как лежала………….
 Что может быть достойнее для студентов почти что выпускного четвертого курса… Что может быть достойнее, чем вечером раскатать «тридцатку» по рублю за вист, сидя не в какой-нибудь там общаге, а в комфортной обстановке Мухинской  квартиры, потягивая  Клинское пивко Для полного кайфа не хватало только прислуги. Но папаша на своей ржавой «волжанке» увез мамашу на огород… На шесть взлелеянных соток участка под Клином…
Придав своим лицам выражение усталости бывалых вояк, друзья сдавали, пасовали и вистовали, играли мизер, отхлебывали из стаканов и непрестанно курили.
Это был отличный вечер. Непринуждённо текла беседа. О разных приятных пустяках. О доценте Подсекаеве, о предстоящей летней практике, о девчонках с параллельного факультета.
Муха играл не зарываясь, и к девяти вечера имел двадцатку в пуле, вполне приличную горку и кучу вистов на своих партнеров.
А в девять, когда по телеку дикторша с пробором, принялась рассказывать о встрече Путина с олигархами, в дверях   мелодично протренькал  звонок.
--Не открывай, Муха, - пропел сквозь табачный дым из своего кресла Митроха
--Приличные люди сперва звонят по телефону.
Если спросить тогда Леху Мухина, когда он шел открывать, кого  меньше всего ожидает увидеть на лестничной площадке, он бы, наверное, ответил: «Лёву Шевченко».
Но когда  открылась дверь, взору Леши Мухина явился  именно он,  старый школьный приятель, ныне беспутный музыкант Лёва.
Шевченко  был пьян. Густые длинные, ниже плеч, чёрные волосы, какие носят только хэви-метал,  всклокоченными лохмами разметались по плечам. К застиранной футболке, какие в Америке называют ТИ-ШОРТ, и на которой было написано по-английски ФАК ОФФ, он обеими руками прижимал пять или шесть бутылок пива.  Запотевших, словно только что из заводского холодильника. За Лёвкиной спиною, возле лифта, автоматическое чрево которого еще не успело закрыться, стояла не менее живописная парочка .
За ту долю секунды, пока Лёвка ещё не открыл свой рот, чтобы произнести заранее приготовленное приветствие, Муха успел разглядеть стройную женскую фигурку в белых джинсиках, и стоящего рядом  картинно библейского еврея с черной кучерявой бородой и большими залысинами, что придавало его лицу выражение какого-то большого ума и глубины.
В руках у девушки была Лёвкина гитара, которую Саша сразу узнал по корявой надписи «не забуду папу-Чака Бери»
 Библейский  держал в руках две бутылки пива и пол-литра Русского Стандарта.
--С музыкальными инструментами принимаешь, хозяин? – как-то очень развязно спросил Лёвка. И не дожидаясь ответа, полуобернувшись к своим спутникам, категорически резанул:
--Заходи!
Мухе ничего не оставалось, как отступить вглубь прихожей, пропуская превосходящие по численности силы.
 В родительской гостиной, где шла игра, Лёвка, сгрузив пиво на стол, начал разыгрывать представление новых лиц, сменив при этом свой обычный хамский тон на интонации жонтийного   политеса. Лешкины друзья Лёвку давно знали, поэтому, коротко кивнув им, он с расшаркиваниями  и размахиваниями воображаемой шляпой, стал нести какую-то чепуху, касающуюся его спутников, которые, как оказалось, были мужем и женой, хотя и носили разные фамилии. Лысого библейского красавца звали Герман Гольданский, и, если верить Лёвкиной болтовне, он был «великим русским художников, типа Левитана.
 Герман коротко пожал всем руки и, сперва усадив свою жену на краешек дивана,сам примостился с нею рядом, как бы загораживая её от всей мужской компании.
Из всех вновь прибывших лиц Муху прежде всего заинтересовала она. И не то чтобы жена библейского была красива или каким-то образом была в его, Лешкиномвкусе. Скорее всего давало знать  выпитое, но в этой полутёмной накуренной комнате стройная женщина в белых брючках как-то сразу «взяла». И уже не хотелось дописывать пулечку, о которой всю неделю вожделенно мечталось на лекциях, и уже не интересно было слушать анекдотцы вечно веселого толстого Пашки…
 . Все из своих углов уставились на белые брючки и вырез в белом жакете, в котором угадывалась плотная грудь  размера типа Мадонна Луиза Чикконе.
Звали её Ева.
Если бы Лёвка сказал, что её зовут Катя или Даша, это взволновало бы куда как меньше. Но её звали Ева. И в этом было что-то особенное.
У неё было худое бледное лицо в обрамлении золотых, как спелая пшеничная солома, волос . И большие черные глаза которые в полумраке гостиной притягивали к себе как черное ночное небо в позднюю осень.
На одно мгновение, когда Муха пожимал её маленькую руку, их взгляды встретились, она из под чёлки словно открыв на миг два окна в бездонный космос  , тут же спрятала глаза под длинными ресницами, откинувшись на спинку дивана, загородившись джинсовым плечом своего бородатого мужа. И от этого взгляда, что длился, может быть одну десятую долю секунды, Муха потерял покой.
Он подумал, что очень хочет поцеловать ее.
Не   лезть к ней руками за пазуху, а, закрыв глаза, поцеловать её нежно – нежно, едва коснувшись губами губ.
Карты сдвинули в сторону. В высокие стаканы , расплескали Русский Стандарт
--Ну, за знакомство.
Сказал Лёвчик, проглатывая водку и не закусывая сразу взял в руки гитару. Он принялся крутить колки, мягко беря сочные аккорды, слегка подвывая нераскрытым ртом, настраивая инструмент и настраивая себя.

--А ты правда художник, - вдруг как бы очнувшись спросил из своего угла Толстый Пашка.
Библейский усмехнулся, глядя в пол, и длинными пальцами жилистой руки медленно  достал сигарету
--Да, что-то вроде.
--Художник он, художник, - утвердительно закивал Лёвочка и снова принялся мурлыкать накручивая колки.
--А как вы относитесь к художнику Шилову, - с наивным видом продолжал Толстый
--А никак не отношусь, - сказал Герман прикуривая от дорогого «зиппера»
--Это вы что же, совсем не видели его картин?
--Да нет, его с позволения сказать картины, я видел, - Герман сидел на краешке дивана, упершись локтями себе в колени. – Но я к ним никак не отношусь, нету у меня к ним никакого отношения, потому что Шилова к славному цеху художников не причисляю.

- А как же шумиха вокруг его галерее? – возмутился Толстый, - Лужков вон собирается ему еще один дом отдать, хотя на это здание и Пушкинский музей претендовал, но мэрия знает, кому давать, кто популярнее, тому и дает, потому как на дворе рыночная экономика, а Шилов это отражение связи спрос и предложение…
- А, да брось ты трепаться, - перебил Толстого Герман, - какое предложение? Олигарха Абрамовича он нарисовал, как живого?
- Ага, именно! – ответил Толстый Пашка, - народ хочет видеть своих героев, а в Третьяковке потртреты висят Гоголя да Белинского, они уже и в школе надоели, когда все десять лет в классе глаза со стены мозолили, а тут – поди погляди на портреты Чубайса, да Березовского…
- Ага, особенно полюбуйся на то, как у художника  огонек на сигаретке получился, прям как у Куинджи на Украинской ночи над Днепром! – издевательски поддакнул Герман, - это не художник, который больше внимания не глазам уделяет, а фактуре шерстяной ткани костюма и бриллианту на пальце…
- А народу нравится, пипл хавает. Как Титомир говорил, - не унимался Пашка
Герман, явно разнервничавшись, ткнул свой вонючий окурок в пепельницу. Но в это время, Левка выручил, снял напряжение, грянул аккордом  «Аргентина – Ямайка, пять – ноль, какая боль!!!»… Ребята подтянули.
Все потянулись к стаканам. Мухапристально наблюдал, как покачивалась ножка в белой брючине, и как ритмично покачивался стакан в маленькой руке. Муха мечтал поймать взгляд черных глаз и не ловил его.
А песня так же резко окончилась, как и началась.
--Да бросьте вы, Павел, донимать Геру вашим Шиловым, а то он совсем у меня озвереет, вдруг высунувшись из-за мужнего плеча пропела Ева, - Шилов ведь и правда не художник.
Неожиданный приход Лёвки и его друзей конечно же расстроил  идиллию преферанса , и как хороший хозяин, Муха, несмотря на хмель в голове и на белые брючки напротив , прекрасно видел, что  для Митрохи, Генки и Толстого вечер безнадежно испорчен.
Пошушукавшись, они сначала вышли на балкон подышать, а потом, вернувшись через пару минут, объявили, что им надо ехать в общагу на седьмую, где кто-то обещал им «болванку» курсового проекта по экономике
--Да вы  пулю в сто двадцать седьмой комнате писать собрались, - разоблачил их замысел Мухин
--Да, конечно, уж лучше там в тараканах да клопах, но святым делом заниматься, чем тут с вами про Репиных да Шишкиных фигню мусолить,

--Опять твои евреи нам всю малину испортили, достаточно громко, чтобы было слышно в гостиной, сказал Пашка, .
--И никакие они  не мои, - шепотом выдохнул Муха вслед уходящим друзьям.
--И Лёва твой тоже еврей…
--Сам ты дурак!
Дверцы лифта захлопнулись, и кабинка  поехала вниз.



В гостиной по-прежнему был полумрак, но, войдя туда из ярко-освещенной прихожей, Муха все же увидел то, что хотел увидеть все шестьдесят минут последнего часа. Он увидел её глаза. Герман с Лёвкой на балконе допивали пиво, а она сидела одна на диване, закинув ногу на ногу и левой рукою обхватив себя за талию. Сидела и курила. Курила и глядела на Мухина
совершенно прямо, не пряча глаз, и улыбалась ему.
--Ну что, расстроили мы вам компанию, да?
--Да ладно, чего там!
--Извини нас, это Лёвка, ты же знаешь его. Притащился к Гере в студию с этим пивом, а у Герки принцип, чтоб в святилище искусств не пили и не трахались.


От слова «трахались» Муху несколько покоробило, но он смотрел в эти глаза и смотрел на эти губы. А губы двигались и говорили.
--Ну Лёвка и потащил его к вам, он тебя так раписывал! В самых превосходных степенях.
Леха улыбнулся, представляя себе, как Лёвка расписывает его, Мухи, достоинства, напирая, вероятно, прежде всего на то, что у Мухи всегда есть чего выпить.
--Ну а я увязалась, так это чтобы Геру не бросать… .
--А что, выпить у тебя осталось чего-нибудь? – спросил Лёвка через балконную дверь.
--Водки еще бутылка есть.
--Сюда ее родимую.
Лёвка забрал бутылку и снова исчез за балконной дверью.
--Включи чего-нибудь.
--А?
--Музыку какую-нибудь включи, хорошую, Европу плюс, что ли
Леха подошел к музыкальному центру, и поставил любимый диск.
--Что это?
--Sailing, моя любимая.
Он держал её за плечи, покачиваясь под нежные звуки гитары и голос с проникновенной хрипотцой. А она положила свои ладошки ему на грудь и длинными пальчиками в такт музыке надавливала на Сашкино тело, как будто бы на клавиши воображаемого пианино. Он поцеловал её. И она нежно ответила на поцелуй.

……………………………………………………………………



--Соседей не бойся, сказала Ева,
Они простые, но очень добрые. Герка с ними все время дерется почему-то. Тараканов тоже не бойтесь. Они все полуручные. Корм берут прямо из рук. Герка все собирается отловить самых быстрых и договориться с турецким посольством об организации платного тотализатора.
Тараканов было много. Но когда Леха  вошол в комнату, о тараканах сразу было позабыто. Все четыре стены огромной – метров сорок квадратных – комнаты были расписаны. Расписаны портретами Евы. Роспись была сделана прямо по штукатурке. Техника росписи была великолепной. Каждая стена имела свой цвет, и на каждой стене была своя Ева. Каждый раз нагая.
 Голубая Ева на голубой стене. Стояла спиною и выглядывала из-за плеча, полуобернувшись. Женственная, мягкая, пластичная, вся из круглых и плавных линий…
Розовая Ева на розовой стене в пол-оборота стояла на коленях и расчесывала волосы. Вся в движении, лукаво закусив нижнюю губу, из под чёлки смотрела прямо в глаза, и грудь, казалось, вот-вот  заколышется сейчас дыханием и теплотой.
Бордовая Ева лежала на животе, подперев подбородок кулачками, задрав пяточки своих ладных ножек, подмигивая как бы: «Ну, что?»
И Ева лиловая. Лежащая на боку, во всем блеске изгиба  бедер. Потупившая взгляд. Усталая. Задумчивая.
--О Боже! – воскликнул Мухин. – Эт-то ты?

--Это Герочка, в первый месяц, когда мы поженились. За одну неделю делал одну стенку. Ничего получилось.
--Да не ничего, а просто, просто великолепно, слов нет. – Мухин чуть не плакал.
--Ладно, садись тут вот, сейчас я чаю принесу.
Леша сел на какое-то странное подобие дивана прямо напротив Евы Розовой. Ему очень хотелось разглядеть роспись повнимательнее, но он смущался. Ему было как-то неудобно пялиться на грудь и на голые бедра пусть не живой, рисованной, но все же Евы. Женщины, которую он, как ему сейчас казалось, уже любил.
Ева ловко расставила чашки, причем чашки оказались не простые, а какого-то особенного фарфора, который Гера по случаю купил у одной бабки, старой петербурженки. Подоспел чай. Когда она наливала Мухе, он посмотрел на нее. И Она улыбнулась .
Стали молча пить.
--Что же мы так сидим! Я  музыку сейчас поставлю.
Ева вскочила и, порывшись в горке какого-то хлама, достала компакт-диск

--Герка еще до запоев хорошие заказы имел. А я музыку люблю. Это Брамс.
Леша сидел и не совсем понимал, что происходит. Перед ним на стене была розовая Ева, закинувшая руки за голову, расчесывающая волосы, в наивном целомудренном бесстыдстве, обнажившая прелестное тело, как обнажают его только перед зеркалом или перед самым близким и любимым человеком. Муха был очень пьяный.

………………………………………………………………

Такого завала с учебой у Мухина
 еще не было никогда. За все четыре года учебы в институте еще никогда он не был так близок к катастрофе. Первый экзамен по расписанию был должен быть через пять дней, а в зачетной книжке на том месте, где у некоторых счастливчиков уже стояли горочкой пять, а то и все положенные в эту сессию шесть зачетов, у Мухина была отвратительно пугающая пустота. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, получить все допуски до первого экзамена он никак не успевал. И никогда еще Лешка не чувствовал себя так отвратительно. Ощущение было, как от предчувствия неминуемого падения в темную бездну с громадной высоты. И не за что ухватиться. И неоткуда ждать протянутой спасительной руки. Это гадостное ощущение усиливалось еще тем фактом, что в таком положении Мухин оказался один в группе. Толстый Пашка и Гендос  еще   вчера защитили свои проекты по организации и планированию  и сегодня, сейчас, в эту минуту сидели в общежитии и передирали прошлогоднюю «болванку» курсовой работы по экономике, все увеличивая и увеличивая разрыв между ними и бедным Лешкой Мухиным. С их стороны в этом, конечно, не было никакого предательства, но, тем не менее, Леха сильно обиделся на друзей, как будто они были виноваты в том, что у него беспрецедентный завал, как будто они по долгу дружбы обязаны были тоже как и он ничего не делать для своего спасения и тихо идти ко дну. Беда была еще и в том, что Муха просто не знал, за что хвататься. Поезд, казалось, уже действительно ушел. Поэтому любая дерготня и хватание за тот или иной учебник или пособие казались бессмысленной суетой утопающего.
Хотелось есть

--Так, чем там сегодня мамаша кормит? Ага, котлеты, это хорошо. И баклажаны. Неплохо, неплохо. Леха сделал два больших бутерброда с холодными котлетами, достал из специального углубления в дверце бутылку  клинского – папаша да простит!
 
Отхлебнул прямо из бутылки. Медленно жуя, включил телевизор.

Министр иностранных дел Иванов назвал последнее заявление Дональда Рамсфельда опасным и не располагающим к урегулированию конфликта….

Мураш еще раз хлебнул из горла и вспомнил, как вчера у Герки в мастерской он впервые попробовал марихуану…

Были Левка, Ева и Гера.
Говорили о евреях и о родительском долге.
……………………………………….

--Ну не знаю, не знаю, - Лёва отложил в сторону гитару и, достав из нагрудного кармана своей джинсовой куртки малюсенький свёрток , вроде тех , что продают в аптеках во время эпидемии гриппа   и принялся его разворачивать.
--Может и правильно что-то из того, что ты, Гера,
 говоришь, но мои предки меня любят, и это точно.
Он взял папиросу, выдул табак себе в руку и высыпав туда же из аптечного сверточка серо-зелёный порошок, стал двумя пальцами тщательно перемешивать содержимое ладони.
--Может, оно это и правильно, но мои предки меня любят. И если я бы был инвалидом, они бы за мной ухаживали до самой своей смерти.
Лёва ловкими заученными движениями стал набивать  табак обратно в  папиросную гильзу.
--И не бросят никогда, и последнее отдадут, я правильно говорю, Мухин?
Леха не ответил, задумавшись о своём, о родителях, которые просто сотрут его в порошок, если он завалит эту сессию, если его, упаси Бог, вытурят из института…
После длительных манипуляций по набиванию, скручиванию и смачиванию слюной в Лёвкиных пальцах оказалась длинная папироса-самокрутка, которую он, зажмурив глаза, нежно принял губами и обильно попыхивая тщательно раскурил. Сделав три глубочайшие затяжки и задержав дыхание, Лёва молча протянул самокрутку Герману. Тот тоже закрыл глаза и взял её как-то по особенному, не как обычно держат папиросу, а двумя пальцами снизу – большим и указательным. Когда Герман затягивался, он откидывал голову назад, глубоко, до самого донышка желудка вдыхал дым с запахом сенокоса и медленно-медленно выпускал его ноздрями. Тоже сделав три затяжки, так же ничего не говоря, Герман протянул папиросу Мухину.
И ничуть не удивившись, как будто не в первый раз,  Мухин, закрыв глаза и откинув назад голову, стал затягиваться, попыхивая, вдыхая и выдыхая.
--А ведь всё же они родили тебя, Гера. Родили и вырастили. От этого ведь ты не откажешься, - сказал Лёва, вновь берясь за гитару.
--Во-первых, я их об этом не просил. Это было их личное дело, родить меня или не родить. Это была их, если хочешь, добровольная прихоть! Они ведь не знали, что у них получится. Они ведь даже пола моего не предполагали. Им просто хотелось ребенка. И благодарить их здесь за это не стоит. Они ведь для себя рожали, а не для меня. Меня ведь тогда не было, как личности. И, следовательно, они меня лично для меня не рожали.
Ну а что до того, что они меня вырастили и выкормили, так это тоже всё было не для меня, а для них же самих. Ребёнок в доме – это что-то вроде игрушки для взрослых, как поросёнок в кулацком хозяйстве. И все эти английские школы и фигурные катания и учителя музыки – это тоже делается не для ребёнка, а для удовлетворения родительского тщеславия. Что бы было как у всех. И за это тоже не следует им кланяться. Ты уж извини меня, старина,  но ты просто жлоб с крестьянской философией и традиционным для городского мещанина низким потолком мышления, выше которого тебе никак не подняться.
Пройдя круг, папироса снова вернулась к Мухину
.
--Попыхти, Муха, - сказал Лёва.
--Пыхни разочек, самое вкусное, пяточка осталась.
Леха почему-то, сам не понимая зачем, закрыл глаза и, осторожно взяв губами мокрый от чужой слюны бумажный мундштук, глубоко затянулся и, задержав дыхание, медленно выдохнул тёплый горький дым, деранувший горло суховеем азиатской степи.
После третьей затяжки в затылке у Мухина как будто что-то щелкнуло и сдвинулось, как от удара чем-то мягким и тяжелым. Комната поплыла.
--Марихуана? – спросил он не своим голосом.
--Она, - ответил Лёва, трогая струны, и замурлыкал улыбаясь:
It’s only Rock’n Roll
And I Like It
--Гера, а как же всё-таки с честным именем? Ведь это не так уж и мало! Ты говоришь, твой отец славный малый, так вот в дворянской литературе прошлого-позапрошлого веков очень часто писали: «мой отец ничего не оставил мне кроме честного имени», и это ведь звучало с оттенком гордости и благодарности…
У Лехи эти слова вырвались, как ему показалось, совершенно непроизвольно, и когда он говорил, он не думал о своём отце. О своём перед ним страхе. И о ненависти к себе за этот страх.
--Да что ты! Муха!.. О чём это ты! Какое ещё честное имя? Честное имя еврей? Бывший Член КПСС! Не путай Божий дар с яичницей. Когда Пушкин писал про своего Дубровского, что ему отец оставил лишь честное имя, это было совсем другое честное имя. Оно совсем по-другому стоило. Оно стоило гораздо дороже. Сейчас, милый мой, произошла гро-о-о-м-а-а-адная инфляция честных имён.
--Да-а-а-а, - протянул Лёва, трогая струны, - да-а-а-а. Такие вот дела-а-а-а.
Толстый Пашка неожиданно нарушил тишину, загремев разворошённой грудой подрамников.
--Иди, Муха, сюда, здесь у Герки такие интересные картины есть!
--Пошел ты к чёрту, я поеду в институт, меня ведь выгонят, не посмотрят, что четвёртый курс.
Страх перед возможностью отчисления вдруг с особенной силой сдавил сердце, Саша почувствовал, что ничего не сможет сейчас делать, ни спать, ни беседовать с друзьями, ни шляться по городу, покуда этот страх перед родительским гневом, перед предстоящим крахом не покинет его сердца, не перестанет сжимать его душу.
--Я в институт, а ты как хочешь.
Он встал и, не прощаясь ни с кем за руку, вышел из мастерской на узкую крутую лестницу старого дома на Большой Каретной.

…………………………………………………………….

Ева, по паспорту Анна Анатольевна Серебрякова, родилась и выросла в рабочем посёлке в полутора часах езды электричкой от Москвы, в семье, принадлежащей к условному классу поселковой интеллигенции. Отец её, худой, сутулый мужчина, постоянно кашляющий, с коричнево-желтым лицом то ли от чрезмерного курения дешёвых сигарет, то ли от постоянного пребывания на открытом всем стихиям деревенском просторе, работал старшим мастером на железной дороге. Ничем особенным не выделяясь среди своих земляков и коллег, он так же, как и все вокруг, много и часто выпивал, отчего никогда нельзя было понять, трезвый он или пьяный. Светлые водянистые глаза его всегда слезились, как будто от сильного ветра, речь его было примитивна, груба и отрывиста. Он всегда пребывал в каких-то нескончаемых хлопотах по хозяйству и, работая на железной дороге, имел при этом дом, большой сад, огород, держал домашнюю птицу, кроликов и поросят. Положение старшего мастера позволяло Анатолию Серебрякову не только отлучаться с работы в дневное время, но ещё и тырить разный материал, всякие там доски, шпалы, горбыль, подтоварник, из чего он постоянно что-то строил – то забор, то баньку, то сарай, то загородку для кроликов. Воспитанием дочери Анатолий совершенно не занимался, считая это делом жены и школьных учителей.
И о том, что в его доме подрастает человек со своим характером, способностями и амбициями, он даже не задумывался. Считал, что всё должно образоваться само собою. Закончит школу, пойдёт работать. Выйдет замуж, родит детей.
Его жена, Валентина, работала бухгалтером в заготконторе, была бабой простой и весь процесс воспитания дочери выражала в постоянном желании заставить её что-нибудь делать по хозяйству. Учёба Ани в школе, её интересы, страсти и желания Валентину не волновали нисколечко, она считала, что кино, танцы, подруги и даже книги и телевизор – это праздная ерунда, которая ничему не научит. Единственно важной функцией женщины она всегда считала– выполнение работы по дому и огороду.
Аня, неясно в кого уродившаяся, подрастала девчонкой красивой и смышлёной. Легко и хорошо успевала в школе, танцевала в хореографическом ансамбле Дома культуры железнодорожников, запоем смотрела все фильмы, которые привозили в посёлок, особенно американские, любила смотреть по телевизору мыльные мексиканские сериалы про Веронику Кастро….
Жизнь в посёлке томила её. Когда она смотрела кино, она тщательно высматривала все подробности «тамошней жизни», жадно вглядывалась в богатые интерьеры домов, так отличавшиеся от их с родителями не то избы, не то квартиры, что и говорить не стоило, она смотрела на красивых героев и героинь, мысленно примеряя на себя их одежды, их автомобили, заучивая и  твердя потом наизусть их лихие реплики, вроде:
--Терпеть не могу Чикаго.
--Завтра лечу в Лондон, какая будет погода?
--Возьмите мне в «АВИСе» Мерседес.
--Налейте мне джин с тоником…
Аня томилась поселковой жизнью, её ежедневной запрограммированностью на унылое однообразие, на отсутствие каких бы то ни было ярких впечатлений, приключений, просто ярких интересных людей.
С некоторых пор её стала угнетать  убогость одежд на родителях, соседях, одноклассниках, на ней самой; убогость поселковых улиц; убогость развлечений.
Аня томилась, но сама не могла объяснить ни себе, ни подругам, почему, почему ей так противно представить себя толстой женою соседа Юрки, противно представить как он будет так же, как отец ругаться матом, курить «Приму» и думать о том, как украсть в совхозе пару мешков комбикорма. Несмотря на то, что Аня добросовестно каждую субботу ходила на танцы в клуб железнодорожников, поселковые парни не представляли для нее ровно никакого интереса. До армии они все как один ходили ссутуленные, в ватниках и резиновых сапогах, с вечными семечками, и всегда и везде на своих вонючих мопедах. От них  несло дешёвой сивухой и провинциальностью.
Девчонок  на танцах они приглашали только из куража, поглумится. Они приходили в клуб в основном, чтобы   подраться. Иногда до тяжелых увечий. До статьи. До посадки. От скуки.
А после армии, если они не садились до этого в тюрьму, они начинали быстро спиваться, как-то быстро стариться, матереть, не по возрасту быстро наедать и напивать животы и вторые подбородки. И местные девушки старались быстро женить их на себе, пока они совсем не спились и не растеряли на этой стезе свои репродуктивные способности. И превращались эти вчерашние сутулые пареньки на вонючих мопедах в отцов семейств, в домовладельцев, в старших мастеров. И это было страшно.
 Но Лос-Анджелес был вон как далеко! Как луна. А Аня была обыкновенной поселковой девчонкой, с почти что крестьянской реалистичностью она сознавала, что Парижа в её жизни никогда не будет, равно как и Лос-Анджелеса. Поэтому в своей «программе максимум», она мечтала о Москве. Москва была рядом – в полутора часах езды электричкой….
Московские ребята приезжали летом в их посёлок на дачи.

А еще, а еще за речкой была геобаза строительного факультета одного из самых больших московских институтов. Студенты первого и второго курсов каждое лето приезжали сюда на практику и целый месяц ходили по полям с треногами теолдолидов и нивилиров, таскали рейки, похожие на огромные школьные линейки с делениями, планшеты, мензулы, мешки с колышками….


. Они приносили в мёртвую убогость поселковой жизни живинку внешнего мира – своими красивыми джинсами, своими прямыми, не сутулыми спинами с надписями на них по-английски «Moskow University», своими человеческими лицами, почти такими, какие она видела в кино.
И местные ребята, как бы чувствуя её, Ани, душевное стремление к столичным парням, и ревнуя её, каждую субботу собирались возле клуба железнодорожников «бить дачников», а иногда, собравшись большой кучей, садились на свои вонючие мопеды и ехали «бить студентов».
И били. И сами получали.
И в этом была их жизнь.

Первой Анютиной любовью был студент первого курса строительного факультета….. Анюта в то лето перешла из девятого в десятый класс и в свои полные шестнадцать представляла из себя стройную «сексапилочку» с формами, достойными журнала «ОУИ», привлекавшими всеобщее мужское внимание, когда приходила с подругами на местный пляж.
И когда снимала платьице, оставаясь в бикини, тихо пускали слюну пузатые дачники - отцы семейств, приосанивались студенты, пуще прежнего начинали материться поселковые допризывники.
Там на пляже и подкатился к ней красивый первокурсник. И ёкнуло девичье сердечко. Его звали Алик. У него были красивые джинсы. Он не ругался при ней матом.  Он очень хорошо разбирался в марках иностранных автомашин.

Гера потом, когда Ева рассказала про свою первую любовь, усмехнулся и приговорил – эффект Ален Делон – не пьет одеколон…
И был прав.
 Родители Алика  работали за границей . И этого было более чем достаточно.
На второй вечер после знакомства Аня отдалась ему в копне сена, на подстеленной им курточке американского спецназа, какая была у Сталлоне в фильме про первую кровь….
А на следующий после этого день сосед Юрка, сгоношил ребят, и они большим кагалом на вонючих мопедах поехали «бить студентов». Алику досталось больше всех. Он попал в больницу.
 Начальство хотело возбудить уголовное дело. Получился шум. Однако руководству потом каким-то образом удалось всё уладить. Соседа Юрку пару раз вызвали в милицию, да тем дело и кончилось. А вот с Аликом у Ани любовь оборвалась, не успев расцвести. Он, пролежав в больнице два или три дня и выписавшись, вернулся в лагерь геодезистов со справкой о переводе на лёгкий труд , поэтому был представлен на кухню истопником и ходил по лагерю как ветеран Вьетнама, гордо неся свежие синякина своём красивом лице.
Она прибежала к нему, почему-то по дороге нарвав букет полевых ромашек, прибежала к нему на кухню, открытая в своём искреннем первом чувстве, большими своими черными глазами крича: «Люблю, люблю, люблю тебя».
А он холодно.., бросив вязанку дров возле полевой кухни, отряхнув свои красивые линялые джинсы, сказал ей:
--Вали-ка ты отсюда! Не хочу я из-за какой-то прошмондовки вылетать из института. Так что вали, давай, и сюда больше не приходи, а то…
И когда она увидела в его сузившихся глазах такое к себе презрение, какого даже сама никогда к самому последнему пьянице не питала, она бежала.
Она бежала и плакала потом. День и два. Потом недели две не ходила на танцы и плакала по ночам. Хотела подговорить Юрку, чтобы он Алика «порезал» …
Но всё прошло.
 И когда студенты в августе уезжали, она пришла на прощальный костёр. Алик с гитарой в руках пел какую-то песню по-английски, и красивая студенточка висла на нём, хватая его руками за лицо и целуя его в губы. Увидев Аню, он махнул ей рукой и крикнул: «Привет!»
Было много песен, гитар, они орали какие-то куплеты по-русски, потом какие-то рефрены по-английски. Многие был пьяны. Многие целовались.
Он подошел к ней и, взяв её руку, написал на ладошке шариковой ручкой: «254-96-45».
--Звони, Ева.
--А почему Ева?
--Потому что первая.
-------------------------
    
 
  Год спустя Аня Серебрякова приехала в столицу поступать в институт. Подала документы в первый медицинский. И провалилась. На сочинении. Больше всего боялась химии, а срезалась на сочинении..
В посёлок к родителям решила не возвращаться. Решила про себя, что пойдёт санитаркой в больницу, пропишется по лимиту и будет потихоньку готовиться к поступлению на следующий год. А пока не кончились ещё родительские сто долларов не выгоняли ещё из абитуриентского общежития, гуляла по Москве сидела в кофейных, лежала на пляже в Химках возле Речного Вокзала  Там и познакомилась она с Герой. Он подошёл к ней, сел рядом на песок и сходу предложил ей переспать с ним.
Он не лез ее лапать , он просто говорил ей, какая у неё замечательная фигура, что она рождена для секса и что только такой ценитель красоты, как он – настоящий художник Герман Гольданский, сможет открыть для неё окно в мир искусства, эротики и истинной свободы. То ли Аня всю жизнь внутренне готовилась к этой встрече, то ли день был такой солнечно-активный, но она совершенно не испугалась таких речей и пошла с ним. Пошла с ним в его мастерскую. Пошла и осталась там надолго, став Герману кем-то вроде жены.
--------------------------- 

Как известно, всякие беды и неудачи в нашей жизни имеют обыкновение группироваться, держаться кучно, образуя так называемые полосы несчастья, за которыми по закону симметрии должны следовать полосы радостей и везения, если, конечно, очередная чёрная полоса не содержит в себе самой главной в жизни неприятности – нашей собственной кончины.
И прекрасен бывает день, когда после долгой череды напастей начинает вдруг чертовски везти. Во всём. Во всём подряд. И на работе, и в любви, и в друзьях, и в деньгах. Таким переломным днём у Мухина стал понедельник 25 мая.
С утра в понедельник, как, впрочем, и вечером накануне, до выполнения заветной нормы у Лехи не хватало ещё трёх зачётов и одной курсовой работы. Поэтому, отлично сознавая, что к первому экзамену он не допущен, ни учебника, ни конспекта Леха не читал и приехал с утра в институт с одной лишь целью – если даст Бог, достать приличную «болванку» курсовой работы по экономике. И неожиданно Бог дал. Причём дал не только превосходный образец, напечатанный аж на лазерном принтере и защищённый на «отлично» в позапрошлом году, но открыл где-то там наверху некий потайной кран, из которого полилось на Мухина такое фантастическое везение, что ещё вчера и вообразить было нельзя.
Но если по порядку, то цепь чудесного фарта в этот замечательный день началась с того, что Толстый Пашка   выйдя из аудитории, где только что получил свою четверку , поймал Мухина за задний карман джинсов и, толкая его к дверям, страстно заговорил в самое ухо:
--Муха, давай, давай, родной, иди! Там в ведомости против твоей фамилии чисто, я сам видел, тля буду! Напротив Кравецкого написано – «не доп.», а против твоей – ничего.
Из этого следовало, что в сессионной запарке деканатовская секретарша Люба по своей оплошности не отметила в ведомости, что Леха к первому экзамену не допущен. В принципе, можно было идти сдавать.
--Да я не читал ничего, - упирался Муха, подталкиваемый Пашкой уже к самым дверям.
--Дурик! Никто не читал. Я думаю, сама Алевтина ничего не читала, иди.
И поддавшись минутному порыву отчаянной готовности ко всему, Мухин пошёл. Он спокойно положил на стол перед очкастой Алевтиной свою зачётку и без колебаний вытащил билет. Это был тот редкий случай, когда ему было совершенно безразлично, какой билет тащить, ни одного вопроса из программы он не знал.
Сел за первый стол. Расслабился и стал слушать, как Курочкин несёт Алевтине какую-то околесицу о динамике рыночных механизмов и о преимуществах единой мировой валюты – евро….
. Было забавно смотреть на то, как Кура в порыве какого-то самозабвения страстно говорит слова и фразы, которые в приватной товарищеской обстановке из его уст звучали только в сочетании с грязной бранью и злыми ругательствами. Здесь же, сидя перед очкастой Алевтиной, Виктор изображал лицом крайнюю степень полной убеждённости в том, что говорил
Молчаливая Алевтина, напоминающая больную аквариумную рыбу, тихо кивала, соглашаясь с доводами Курочкина, и в конце ответа, не задавая дополнительных вопросов, поставила в ведомости оценку «хорошо».

«Хорошо» Алевтина поставила и Мухе.
Муха поведал Алевтине про то, что доллар не будет рости вечно, и что рано или поздно он станет падать.
- Почему? – спросила Алевтина
- А потому что доллар не обеспечен реальной стоимостью американских предприятий, потому что все американские предприятия переоценены в их реальной стоимости, - ответил Мухин, сам испугавшись своей наглости…


Это было начало триумфального шествия.
Окрыленный первым успехом, выскочив в коридор, он буквально наткнулся на доцента Голенцова с кафедры автоматики.
--Мухин! Вы собираетесь сдавать зачёт? Вы единственный из группы, кто ко мне ещё не приходил ни разу.
--Вот сегодня как раз к Вам собрался, - любезно кланяясь, отвечал Мухин.
--Только вот, Павел Андреич, к вам ходить, говорят - это время терять. Бажан к вам четыре раза ходил, а вы ему зачёта не поставили, Курочкин тоже, раза три ходил…
--Потому что учить надо, а не просто так ходить, тратить своё и преподавателя, понимаете, время… Давайте, Мухин, я тут в двести четвёртой аудитории.
В двести четвёртой галдела толпа студентов из разных групп и потоков. Были знакомые  ребята с механического факультета и девчонки с эксплуатационного. Голенцов выдавал всем соискателям зачёта устные вопросы и предлагал пятнадцать минут на подготовку. Возле его стола сидели сразу по четверо отвечающих и, несмотря на огромную толпу желающих обрести зачёт, очередь двигалась быстро. Леше было предложено рассказать о датчиках, применяемых в автоматических системах пожаротушения, и если бы он добросовестно принялся готовиться к ответу на заданный вопрос, то неизвестно ещё, чем бы дело кончилось. Ему пришла в голову блестящая мысль: с плаката, висящего на стене, он срисовал схему работы концевых автоматических выключателей стрелового крана э-дэ-ка, и когда очередь дошла до него, выдал эту схему за плод собственного глубокого знания.
Судя по положительной на этот явный подлог реакции Голенцова, идея Мухину удалась. Сам ещё не веря своему счастью, Саша вышел из двести четвертой с раскрытой зачёткой в руках, где ещё не просохли чернила Голенцовской авторучки.
--Ну, Муха, молодец!
…………………
В узких чёрных брючках, в линялой джинсовой курточке с закатанными рукавами, не застегнутой на груди, она выглядела лихой спортивной  студенточкой Сорбонны. Она обращала на себя внимание всех мужчин. Причём большинство из них глядело на неё скорее с чистым любопытством, нежели с чувством сексуального желания. Она не выглядела той, к которой можно подойти и спросить, который час. Она выглядела инопланетянкой,  красоткой, каким-то ветром занесённой сюда с Мон-Мартра или Беверли Хилс. Это впечатление усиливалось её неожиданно короткой стрижкой, обнажившей не только шею, но виски и затылок. И её непривычная для наших улиц широкая открытая улыбка и блестящие радостно глаза делали Еву ещё более нереальной в массовке российских  граждан и декорациях Тверской.
--Ну, привет!
--Как я выгляжу?
--Супер-вау
--Чё делаешь здесь?
--Да экзамен вот сдал…
Она взяла его под руку, и они пошли к площади Маяковского               
--Я есть так хочу, знаешь!
--Пойдем в Макдональдс?
---Где дети и азики? Ты спятил? Лучше отвези меня к себе домой….


Поймали частника.
В машине сидели на заднем сиденье и целовались…

А дома…
А дома родителей не было.

--Ну, давай. Отметим твой экзамен.

Давай…

И вот рука его уже потянулась к ее застежке на спине.
И она сама резко через голову сдернула платье.



8.




Больше всего Митроха боялся показать, что ему страшно.
Теперь, когда времени было много, даже с избытком, он вспоминал весь последний год, год, который все так изменил в его жизни.
К ним в палату приходил один доктор, психолог. Не то капитан, не то майор, под халатом  погон не видно. Разговаривал с каждым где то по часу. Советовал не ударяться в воспоминания. Говорил, думайте о том, как вы будете жить на гражданке, когда поправитесь. Государство вам поможет устроиться, вы ребята молодые, все будет хорошо.
А Митроха почему то не боялся воспоминаний. Пользуясь своей полной вновьобретенной неподвижностью он все время вспоминал. Вспоминал все. Начиная с того дня, когда забрал в студенческом отделе кадров свои документы.
Было страшно?
Было страшно, что Олька не поймет.
 И она не поняла.
Был такой противный разговор. И не сколько с Олькой, сколько с  матерью.


…. Две недели беспробудного пьянства, поезд, учебка…
Уже в полку он стал бояться, что кто то заметит, что ему бывает  страшно.
А страшно было. И когда прыгали с вышки. И когда первый раз прыгали из вертолета. И когда прыгали всей ротой через открытую рампу…
А потом было уже не страшно.
В Грозный  въехали ночью. Еще в Ставрополе, когда им выдали по полному боекомплекту, они окончательно поверили, что едут на войну. И страшно ему не было.
Когда ему бывало страшно, он смотрел на их командира взвода лейтенанта Сашу Белякова, всегда бледного с какими то неестественно- игрушечными мягкими усиками - этой неудачной попыткой придать своему совсем детскому лицу хоть немного взрослой суровости…  Смотрел он на Сашу Белякова -  с настоящим  орденом Красной звезды, выглядывающим из под его зимней камуфляжной куртки. Когда ему было страшно, он смотрел и на Коську Абрамова, на Коляна Филимонова, на Вовочку Зарецкого… Он видел, что им тоже страшно, но что они справляются. Справлялся и он.
И когда был первый выход в зеленку, в горы…. И когда первые пули просвистели над головой. И когда первая мина, разорвалась  прямо в ногах у шедшего впереди «замка» – сержанта Бабича…
   
Митроха  спокойно вспоминал, и как тогда, после зачистки в Дикой-юрте, майор ФСБ послал его назад за тетрадками из того идиотского чемодана.
Вспомнил, как они ругались с той бабой – чеченкой, как из под лобья глядела на него ее дочка… Как ножом по сердцу резала – глядела!
И сглазила – змея!
Сели на броню бэ-тэ-эра, выехали из Дикой-юрта, стали подниматься в горку, и ба-бах!
Был с ногой.
А после какого то поворотного события – остался без ноги.
Пошла нога за тетрадками в Дикой-юрт.


Слыш, Митроха, а че  тебя вот например не повезли в Москву, а притащили сюда в Омск? Все равно и ежу ясно, что комиссуют! – мучаясь молчанием и явно желая его разговорить, спросил Генка. У Генки отняли ступню и кисть руки. Все с левой стороны. Он духа не теряет. В себя не ушел. Разговаривает, и вообще, поболтать любит…
- Потому что в Москве люди не должны  раздражаться от напоминаний, что в Чечне война, и начальство наше не хочет, что бы в Москве об этом наше уродство им напоминало!.
- А в Омске, значит, можно! Пусть в Омске раздражаются!
- Гена, ты, бля, как дитя малое, Москва ж столица!
- Тем более. Вон ко мне земляк приходил – ходячий, он под Гудермесом пулю поймал, танкист, я так говорю тебе, как парню с Москвы, но вся эта ваша Москва нас всех достала, как Достоевский
- Кстати, тут Достоевский в нашем госпитале тоже лежал.
- Знаю, а нам от этого то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили… Ну и что? Умное твое начальство в Москве – эти Ельцин с Путиным?

Митроха не стал отвечать, но закрыв глаза попытался думать об Ольке…
Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется,  до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, - расскажи, да расскажи. В учебке вообще – ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов – командиров. А так – все ребята на год – два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять! Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали, или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили… А он – Митроха –  студент третьего курса, уже мужик – два три года разницы, когда тебе восемнадцать – это как десять лет разницы, когда тебе сорок… Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась его Ольку увидав, что и покой потеряла, - расскажи, да расскажи! Дикие какие то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле.

Митроха вдруг придремал немножко. Так, приснул минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто  в правом приделе  того храма, где еще бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробе он – сержант Митрохин. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью За Отвагу на груди… Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его – глаза и уши, как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако, тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем то вроде дверки, и сообразил, – а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что… Потом, полетав еще от одной росписи, к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп  штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел, и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками, и худым лицом своим, как бы сопереживающего каждой нотке и радующемуся каждому рождающемуся звуку.. Митроха глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми… разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно… и, такого слова Митроха ранее не употреблял – о-ду-хо-тво-ре-но.
Он полюбовался на женщин, и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут, Митроху что то затормозило. Он не смог влететь туда – сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо – туда, где стоял гроб. В котором лежал он – в новеньком камуфляже и с медалью За отвагу на груди.

 
- Ах, ну и приснилось мне…
- Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных, не могло теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного персонального мини-унитаза…
- Да вот приснилось, что в церкви я летал…
- Это душа твоя летала.
- И как будто, умер я…
- Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
- А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
- Знаешь, когда выпишешься, сходи ка ты в церковь, сержант Митрохин – божий человек.

   


………………………………………………………………………………


         
На четвертом курсе ты уже  взрослый человек. Как у нас говорят, - сдал сопромат – можно жениться, а ТОЭ сдал – диплом в кармане. Сопромат Витя Курочкин одолел еще позапрошлой зимой.. А ТОЭ у инженеров-строителей нет в программе, вместо него на третьем курсе два семестра общей электротехники. Тоже мура порядочная. Но и ее Виктор с Божиею помощью спихнул еще  прошлой весной.. Так что теперь, он вполне уже старшекурсник – на выданье.
В этом семестре многие приезжие ребята, те кто жил в общежитии,  один за другим принялись играть свадьбы. Женились на таких же как и сами - иногородних студентках. Все-таки, семьей легче прожить, что  не говори. 

В конце сентября Оля, как и обещала, приезжала в Ленинград. Была  пару дней – останавливалась у своих родственников на Заневском проспекте. Витя тогда исстрадался весь. Он так мечтал провести с ней в постели не час, не два, а сутки как минимум, с ее любимым венгерским вином, с фруктами, с  сигаретами, с музыкой… Чтобы в перерывах между слияниями, лежать обнявшись, передавая друг дружке вкусную терпкую сигарету и говорить, и говорить, и говорить о любви, о Москве, о Ленинграде, о музыке…
Но получилось так, что Витины родители оба выходных против обыкновения не уехали на дачу, а остались дома. Черт бы побрал этот папашин радикулит! И о том, чтобы устроить праздник любви в его комнате –  не могло быть и речи. У Олькиной тетки на Заневском тоже условий не было. Так и посидели пару часиков у него на диване, распили бутылочку токайского, пообнимались - поцеловались. Витька только распалился, а толку никакого. Мамуля как в пионерском лагере, каждые три минуты из-за дверей, - «ребята, вам ничего не нужно?»
Ничего себе ребята! Ольке, да и Витьке  двадцать один скоро исполнится.   В общем, сходили еще в кино на Невский, в воскресенье съездили в Павловск, пошуршали ножками по опавшей листве. Сидели там на какой то скамейке, и так жарко расцеловались, что уж все, невтерпеж больше! Но не умел Витя, да и Оля тоже не умела, заземлять вспышку страсти в полевых условиях. Так и уехала она тогда, оставив его в неудовлетворенном возбуждении и в нехороших предчувствиях.

А на ноябрьские поехал к ней он – Витя. Родителям что то соврал про концерт «Короля и шута», на который его непременно обещали провести, и рванул дневным сидячим. Останавливался у двоюродной тетки – маминой двоюродной сестры, что жила буквально в трех остановках метро от Оли – на Соколе.
И родители Олькины – не подкачали, на праздники решили поехать в Орел к каким то своим друзьям.
 Мечта о сутках в постели – сбылась на все сто.
Уезжая, папа с мамой оставили  полный холодильник деликатесов. И двадцатилетние любовники  устроили  бесстыдный пир прямо в родительской кровати, расставив майонезные салаты, семгу, ветчину, икру, сыры и вино на придвинутых тумбочках и пуфиках от спального гарнитура.  Это были самые счастливые часы в Витькиной жизни. Они ласкали друг друга, ели, пили, и снова ласкали друг друга, смотрели телевизор, принимали ванну, и снова, и снова, и снова прижимались друг к дружке.
Вечером восьмого, когда Витя уже стал собираться, и Оля включила, до того разъединенный на целые сутки телефон, вдруг зазвонила междугородка, характерными своими частыми, словно тревога на военном корабле, сигналами.
- Родители что ли интересуются, как я тут одна? – недоуменно пожала плечиками Оля, снимая трубку. Но это звонили не родители. Витя вдруг увидал, как изменилось выражение ее лица, вместо лениво-безмятежного, став озабоченным и напряженным.
- Что там? – спросил Витя, когда она положила трубку.
- Так, ничего, - ответила  Оля, глядя куда то в сторону, -  звонили… из Омска. Жених мой, сержант Митрохин, там в госпитале лежит. Ранен тяжело.
- Тебе надо ехать?
- Не знаю.
- Но ты не говорила, что у тебя жених!.
- Не знаю, ничего не знаю…

Так и выпустила Виктора в вечернюю свежесть поздней московской осени. Из теплой уютной квартиры на Динамо. Так и выпустила, не пойдя проводить до метро. И не ответив, приедет ли теперь к нему.
С Ленинградского  вокзала  Витя набрал из автомата ее номер.
- Олька, это я. Знаешь, выходи за меня замуж… Давай поженимся… На Новый год…
- У меня муж есть, Витя. Я к мужу в Омск поеду, вот что, ответила она.


 ………………………………………………………………………..

Перед самым Новым годом нога позволила Митрохе  не только скачками перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и что самое главное – выползать вечерами к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Юленька Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался. Сестрички на хирургии вообще – все как на подбор, красавицы. Но Юленька, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стрелянной но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов, или саперов с оторванными конечностями, все, кто  лежал на отделении, в дни ее дежурства - смирели и становились пай-мальчиками.
Митроха любил выкатиться к ней после отбоя, и поговорить, когда уже тихо, и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.
 
Мать приехала в Омск сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе «за свой счет», потом сняла угол у каких то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Иртыша, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.
- Езжай, мама, домой, - твердил Митроха, - выпишут меня скоро, и комиссуют – дома увидимся, в Москве.
- Вместе домой поедем, - отвечала Вера Вадимовна, - тебе ведь трудно теперь будет одному.
- Почему одному?
- А потому, что  нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения, да без любви, кто ж позаботится о тебе?
- Ты че, мам?
- А то, что Олька твоя, вот даже и не едет к тебе.
- Ну. Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь,  сам приеду.
- Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров, да когда деньги есть! Любовь ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе и в болезни друг дружке помогать.
- Мам!
- А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..
- Юля Шилова.
- Вот – вот, Юля Шилова.
- Ладно, мам, ты чего, самом то деле!
- А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя  всегда хвостом вертела. А умру я, и кому ты будешь нужен? Тебе после такого ранения, доктор то говорит – особый уход нужен будет. А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена – попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.
- Мам, все будет нормально, меня теперь, как  героя, в любой институт без экзаменов примут.
- А жить на что будешь? На пенсию? Это ж по нашим московским меркам - крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.
- Да что ты все, Олькой меня попрекаешь?
- А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом – что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.
- Ну…
- А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь. Мне б такую сношку.
- А Олька?
- Вот попомни мои слова, не приедет она сюда….
- Ну – ну.
- А вот и ну-ну. А Юленька, наверняка бы за тобой в Москву то поехала бы – только позови!
- Ладно, мама, нормально все будет….

И мать с сыном надолго замолчали. Митроха задремал, а Вера Вадимовна сидела  подле госпитальной койки и глядела в окно.
А Митрохе приснился сон.
Приснилось ему, будто он дома – в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют…. Иконы….  Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда то у бабушки Клавы висели в ее углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется Алексею, будто лики на иконах – живые, и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают… И верно подпевают:

When I wake up early in the morning
Lift my head – I m still yoaning
When I m in the middle of the dream
Stay in bed – float of stream
Please don t wake me, please don t shake me
Leave me where I am
I m only sleeping….

Everybody think to be a lazy
I don t mind – think they crazy               
Lying and staring at the sealing
Waiting for sleepy feeling…
Sleeping!

И Митроха ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, когда это были бы  артисты с Эм-Ти-Ви… И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего – он еще не знал. Но когда проснулся, и увидел подле себя мать и Юлю Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так  уже колотой – переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев, - Please don t wake me, please don t shake me - Leave me where I am - I m only sleeping….
- Другие ребята кричат во сне, а ты поешь… Да по-английски, - с самой милой детской улыбкой своей сказала Юленька, ловко протирая сгиб его руки ваткой со спиртом.
- -В другое бы время, меня как шпиона бы за это арестовали, - пошутил Митроха.
- Видно, на поправку идешь, скоро к себе в Москву поедешь, - сказала Юля и снова улыбнулась ласково и по-детски, как наверное, улыбалась бы ему младшая сестра, кабы  ее Бог дал.
Но не было у Митрохи младшей сестры.

……………………………………………………………………

Один раз Митроха спал…
Юлька поставила ему капельницу, потом сделала укол, и он спал…
И Юлька , уже сменившись с суточного дежурства, не ушла домой, а сидела подле него.
Подле Митрохи, и пока он спал, она читала ему сказку.


Маленького дельфиненка звали Фи.  Он был совсем маленьким, но при  этом очень веселым и резвым.  Ни одной секунды Фи никогда не находился в покое – он все время то обгонял маму справа, то слева, то заныривал в глубину, то выскакивал из воды в воздух, и пролетев несколько метров над волнами, снова падал в родную стихию.  «Такой непоседа!» – жаловалась на него мама своим подружкам – дельфинихам.  «Только никогда не уплывай от меня далеко!», - говорила она своему дельфиненку, -«в море так много опасностей, а ты еще совсем маленький».
Нет, я большой! – обижался Фи и выскочив из воды, пулей летел в небо, мгновение висел в воздухе и снова плюхался в морскую пену.
Но однажды на море был легкий шторм и дельфины сбившись в стаю, отплыли подальше от берега, потому что в шторм они боятся быть выброшенными волной на камни и разбиться.  Все дельфины – большие и маленькие, и даже крохотуля Ди-Ди, которой только исполнилось два месяца, отплыли на глубину и там пережидали плохую погоду.   Только Фи, когда старый и мудрый дельфин Бу-Бу велел всем отплывать от берега, не стал слушаться и отстав от мамы, нырнул в сторону и затерялся в зарослях морских водорослей. Фи хотелось показать маме, что он вполне самостоятельный, и что он если ему захочется, может и сам решить – что надо делать, а что нет.  Он нырнул к самому дну и принялся там гоняться за маленькими золотыми рыбками. А дельфины тем временем отплыли далеко в море. Мама плыла вместе со всеми, уверенная, что ее маленький Фи  держится следом, но обернувшись вдруг,  никого позади себя не увидела.
Фи!  Фи!  Где ты? – стала в ужасе кричать мама.   Другие дельфины тоже стали звать малыша, но старый Бу-Бу велел всем плыть дальше, потому что во время шторма дельфинам находиться возле берега – опасно.
Но мама бросилась назад – искать своего непослушного Фи.  Она снова доплыла до зарослей водорослей, где последний раз видела своего сыночка, но волны уже стали такими сильными, что подняли со дна ил и в мутной воде стало плохо видать.   Фи! Фи! Отзовись! – кричала мама, в панике мечась от края пляжа к зарослям водорослей  и обратно к берегу.  А плавать у берега уже стало опасно даже для взрослого дельфина, не то что для маленького.  Волны стали очень высокими, доставая почти до самого дна, и они со страшной силой старались выкинуть все что плавает в воде на берег, при этом они так бились о прибрежные камни, что грозили разбить о них все что по неосторожности им попадется, даже стальной корабль, не то что нежное дельфинье тельце.
Мама совсем перестала что либо видеть от поднявшейся со дна мути, и волны два раза уже совсем было ударяли ее о камни, но она не уплывала, а продолжала звать своего Фи.
А Фи тем временем плыл на встречу со стаей. Он еще пол-часа назад поиграв с рыбками, отправился на глубину и разминулся с мамой буквально в десяти шагах. Не заметив друг друга, они проплыли в противоположных направлениях.   Вскоре, Фи нашел дельфинью стаю и старый Бу-Бу принялся его ругать – «Где ты пропадал? Ты знаешь, что твоя мама тебя поплыла искать? А там уже такие страшные волны, что дельфин даже очень сильный – может и не выплыть!»
Фи заплакал. Он испугался за маму. И ему стало стыдно своего самовольства.
Старый Бу-Бу тогда велел маме маленькой Ди-Ди присмотреть за непослушным Фи и сам решил поплыть за его несчастной мамой.
Когда Бу-Бу приблизился к берегу, волны стали такими высокими и сильными, что мама Фи уже почти не могла им сопротивляться. Метр за метром они оттаскивали дельфиниху к острым камням, грозя через пару минут превратить ее в отбивную котлету.  Дельфиниха изо всех сил сопротивлялась течению и все продолжала звать Фи! Фи! Где ты мой маленький?
«Держись дельфиниха!» крикнул ей подплывая старый Бу-Бу.  «Твой Фи нашелся и он в безопасности».  Теперь оба дельфина бок о бок встали против набегавшей волны, стараясь преодолеть губительное течение.
А волны сантиметр за сантиметром все отбрасывали дельфинов к камням…
«Держись, держись дельфиниха!» – кричал старый Бу-Бу и из последних сил подталкивал ее своим телом вперед, помогая ей преодолеть течение прибоя.
Наконец ему удалось в какой то момент так сильно толкнуть дельфиниху, что  попав в такт отбегавшей волне, та сильно рванула вперед,  начав мало помалу отдаляться от страшных камней. Но сам при этом, Бу-Бу отстал и волны уже почти стали бить его об каменное дно.
Уплывая от страшного места Дельфиниха оглянулась…  «Прощай!» крикнул ей Бу-Бу, -«Береги своего малыша!»
И больше дельфиниха уже не оглядывалась. Надо было уплывать на глубину туда, где плавали остальные дельфины.
На утро, когда шторм утих, люди нашли на пляже старого умирающего дельфина.
«Бедненький» – сказала про него одна маленькая девочка.
А Бу-Бу смотрел на эту маленькую девочку одним глазом и тихо плакал, вспоминая  свою прошедшую жизнь.
   ………………………………………………………………….
- Что ты делаешь? – спросила Юльку старшая медсестра, - домой иди!
- Нет, ответила Юлька, не пойду, - майор психолог сказал, что ему лучше будет, если ему детские книжки читать, у него психологический шок пройдет, после такого ранения…
И Юлька не уходила.
Ждала, пока проснется.



……………………………………………………………………

С Вадимом Оля познакомилась у Ирочки на Дне Рождения. Вадим был такой важный. В нарушение столичной студенческой  моды  не в джинсах , а в строгом английском костюме и крахмальной сорочке.
- Вадим, Коля и Миша с пятого курса МГИМО, – заговорщицки жарко шепнула Ирочка в Олькино ухо.

Вадим в одиночестве сидел в углу, и перебирая компакт-диски, изображал полную индифферентность ко всему происходящему.
- Вадим – ем один, - подумала про себя Олька, но глаз на видного парня положила, и во время непродолжительного застолья делала глансы, как учили «в угол – на нос – на предмет».

Когда Ирочка повлекла всех в смежную со столовой гостиную, Оля сама приблизилась к Вадиму. Он, подобно диск-жокею казалось был полностью поглощен Ирочкиной фонотекой.
- Есть что то достойное вашего внимания? – спросила Оля.
- Да, чувствуется у Ирины развит музыкальный вкус…
- Папа – профессор консерватории.
- Я по набору дисков понял и по концертному роялю в гостиной.
- А вы, я слышала,  по дипломатической линии?
- Да, – вздохнул Вадим, - вот предстоит скорое расставание с Родиной.
- И куда?
- В Швецию… У меня шведский – рабочий язык. Да и специализация - Скандинавский регион.

Вадим был слегка полноват. Даже не слегка, а имел все пятнадцать кило лишнего сальца. Но к его надутой важной физиономии это даже шло.

- А они там по-английски ведь говорят? – совсем под дурочку спросила Оля.
- Говорят… а что?
- Так, ничего, просто я по английски говорю, в английской школе училась……
- Ну, тогда ты в Европах не пропадешь…

На «ты» они перешли легко, как если бы познакомились на даче у бабушки лет пятнадцать назад, и вместе бы играли в песочнице. А еще через полчаса они уже целовались, укрывшись от танцующих в Иркиной спальне.
Вадим дежурно полез под кофточку. А Оля дежурно удержала контроль на зыбком рубеже между легким и тяжелым петтингом.

- Поедем ко мне, - влажно шептал Вадим.
- Я не хочу так быстро, - задумчиво отвечала Оля, отводя его липкие руки.

………………………………………………………………………………

А потом была свадьба. Да такая свадьба, что  ей казалось, будто пол-Москвы гуляет и крутится-вертится вместе с нею.
Были пять или десять «мерседесов», которые по осевой линии на скорости больше ста километров несли ее с Вадимом и всех близких родственников и друзей по Кутузовскому, по проспекту Мира, по Новому Арбату… Был банкет а Праге. Да такой банкет, что голова кругом! Поздравить их с Вадимом, а точнее – поздравить Вадимова папу приехали даже из Аппарата администрации Президента. Был и зам министра иностранных дел, были еще какие то важные-переважные люди… Олечка только все улыбалась, принимала букеты и протягивала руку для поцелуев, как научил ее Вадим.

А через  три недели был самолет в Стокгольм.

………………………………………………………………………………

Митроха приехал в Москву поездом. Вместе с мамой.  На самолет ему пришлось бы доплачивать, потому как в госпитале выдали документы  только на жесткую плацкарту. А у мамы – и вообще… За свой счет. У нее деньги кончились еще месяц назад, и она как то устроилась при госпитале санитаркой или уборщицей, чтобы совсем не пропасть. Митроха уже неделю как ходил без костылей, только с палочкой, и не быстро. Левая с протезом получилась теперь на два сантиметра короче, и его пошатывало при ходьбе, словно старый хлебный фургон на неразъезженной колее.

Москва встретила еще не растаявшим снегом, вольным воздухом и многообещающим мартовским солнцем.

- Работать или учиться? – спросил замвоенкома, вручая орден…
- С такой ногой они и не возьмут…
- Ну, герою, мы поможем. Позвоним, если надо.
- Я учиться пойду – в институте восстанавливаться буду.
- Мы и в ректорат можем позвонить – там тоже военная кафедра имеется, - сказал замвоенкома.    
- Не надо, я сам, - пробасил Митроха, приоткрыв коробочку и глядя на красную звезду с серебряным на ней пехотинцем.

А потом он запил.
- Олька! Олька, сука! Чтоб ты там сдохла в своей Швеции с этим своим слизняком!
      Олька, сука! Сука, сука!

Он ходил в церковь и молился:
«Господи, Иисусе Христе, ради Пречистыя твоея Матери, и Всех Святых – покарай ее! Потому как Ты говорил, Мне отмщение – и Аз воздам!»

Появились какие то дружки из новых….. Дружки огрызались на мамино ворчанье, и бегали в «шестой» – тот, что на углу – за портвейными бутылками.

- Сука, сука, Олька. Чтоб ты сдохла там в своей Швеции!

А дружки поддакивали, - сука она – Олька твоя, это точно!

- Сука, сука она! – твердил уже месяц не брившийся Митроха.
- Сука, сука она – Олька твоя, - поддакивали дружки, подливая «семьдесят второго» ереванского разлива.

И как и когда  он двинул одного из дружков по голове, Митроха  даже и не помнил.

Уголовное дело замял замвоенкома. Он лично приехал за Митрохой в изолятор и отвез потом его домой на военкоматском УАЗике.

- Ты дурак! Ты дурак, сержант! Ты же в тюрягу на нары шел, как патрон в патронник! И хорошо еще прокурор из понимающих! А то бы и орден твой – только годочка на два бы тебе срок скостил – не более того! Дурак ты!
- Спасибо, тебе, батя, - сказал Митроха, кладя ладонь на подполковничий погон.
- Эх, ты! Дурак! Больше – вытаскивать тебя не буду, идиота. Иди  учиться и не позорь спецназ!

А дома ждал сюрприз…
И не сюрприз, а чудо какое то.
Юля Шилова. Медсестричка родная.
- Мне Вера Вадимовна позвонила, что тебя в тюрьму посадили. Я вот и приехала… 

 
9.


Прощание с лагерем было скорым.
Пожитков у Айшат не было никаких.
Пара кроссовок, платье, юбка, да платок – все на ней.

А перед уходом из лагеря ей приснился сон.
Приснилась Искра.
Приснилась Тамара.

Тамара звала ее – иди ко мне.
Иди ко мне, люби мня. Люби!

А Айшат спрашивала, - ты где? Как к тебе пройти?

Тамара стояла на краю крыши многоэтажного дома.
И дом этот, на самом деле был железнодорожным вокзалом.
Это было, вроде как в Москве, потому что на крыше у вокзала были рубиновые звезды, как на башнях Кремля…

Тамара махала ей рукой и звала, - иди сюда, иди ко мне в рай, только не забудь пояс с миной надеть! Пояс не забудь, и я тебя здесб жду, жду в раю, приходи, я буду тебя любить…

Странный такой сон, хотя ничего странного в нем и не было, а все на самом деле было ясно и понятно.

Отец Айшат пропал без вести в недрах Гудермесских и Грозненских  изоляторов ФСБ…
Отца, по видимому, даже не удастся похоронить по их обычаям, похоронить на горке возле старинной башни, где лежат все восемь колен их предков…

А ее девичью, а ее женскую честь украли те русские в малиновых беретах… С лысыми головами, да с усами – как подковы…

И она теперь отомстит.
И за отца, и за себя.

И она теперь пойдет к своей возлюбленной Искре – Тамаре, которая ждет ее на крыше неба…

………………………………………………………………….


Ливиец спросил Беркута, - этим двоим курсанткам, которых в Москву посылаем, увеличили дозу психотропов?

- Удвоили, как тем, что в прошлый раз, - ответил Беркут.
- Дайте им еще полизать ЛСД, - с усмешкой тонких желтых губ, сказал Ливиец, - девочки любят полизать!

…………………………………………………………………………


Айшат  села в электричку, отходящую в Подольск.

Пассажиров было много.
Воскресный погожий день.
Да еще и этот поп-фестиваль с модными русскими артистами!

Кружилась голова.
Она едва дошла от машины, на которой ее привезли Беркут с Москвичем…
Едва дошла по платформе до второго вагона, куда велел сесть Москвич – этот их самый главный, которого боялся даже Беркут.
Голова кружилась, все плыло перед глазами и двоилось.
Она ничего не боялась, и страстно желала только одного – скорее бы, скорее бы соединиться с Тамарой!

Тамара являлась ей уже не только во сне.
Она говорила с ней уже и днем, уже и наяву.

Она звала.
Вот она тоже вошла в электричку, вот она тоже села напротив и стала рассказывать, как она ждет ее в раю, как ждет…

Но нет, это какой то русский парень.
Какой то русский парень в черной футболке с портретом русского артиста, с фамилией Алиса…. Буква “А” нарисована похожей на звезду что на Кремле…

Она в Москве, а Кремля не видела….

Ничего, попадет в рай, оттуда все увидит!

Толлько бы скорей, только бы скорей!

А вдруг, мина не сработает?

Нет, должна сработать.

Ливиец сам при ней мину снаряжал.

Три килограмма “пластида – четыре” чешского производства, четыре электродетонатора, дублирующая система замыкания, два источника питания – аккумулятор – хороший, серебряно-литевый, какие в ноут-буках в дорогих применяются, и еще конденсатор заряженный….

Замыкающие контакты – в руке…

Замаскированы под си-ди плейер….


Русский сидит и пялится на нее…
И чего пялится?

Ненавижу!
Ненавижу этих русских!

Не-на-вижу…

Айшат уже ехала в рай.

Электричка тронулась…

А куда едут эти русские?

Этот парень с Алисой на футболке?
Эти дачники с коробками, привязанными к тележкам?

Они разве тоже едут в рай?

А кто отправит в ад того майора ФСБ, что увез ее отца?
А кто отправит в ад тех двух русских в малиновых беретах, что на берегу речки избили и обесчестили ее?

Найдутся ее девушки.
Найдутся!

В ее стране много девушек….

А Сажи?
А Сажи?
А Сажи тоже?

Нет, ей не хотелось, чтобы маленькая Сажи прошла ее путь.
Пускай Сажи подрастет, выйдет замуж…
За Гочу.
А хоть и за Гочу….
Родит детей.
Детей….


На остановке дачники вышли.
Им повезло?

Наверное.

Айшат уже ехала в рай и ей было все равно.

Вот этот русский подсел к ней.

Что-то спрашивает.
Что-то хочет.
Руки тянет.
Куда он тянет свои руки?

И вот снова входит в вагон Искра.
Ее любовь, ее Тамара.

Пора, любимая, пора!
Нажимай!
Я жду….


Их телам не было суждено соединиться  долгим альянсом любви. Но на долю секунды они смешались воедино… Взрывом  превращенные в  красный аэрозоль…  И  этим первозданным   слиянием звездной пыли  – Айшат и Алеша были развеяны, разнесенные набегавшим ветром…
…рубиновыми капельками мертвой росы застыв на придорожной траве…