Ксанка

От автора
Довольно трудно мне далось решение использовать ненормативную лексику, но без нее эта история, произошедшая на самом деле с одной из подруг моего детства, утратила бы правдоподобность, ибо глубинка наша давно уже иначе не разговаривает…

***
Круглое лицо в оспинках, широкий нос, соломинки бесцветных волос и – неожиданно – очень красивые, ярко-зеленые с темным изумрудным ободком вокруг радужной оболочки глаза…
Ксанка росла в почти уже вымершей и опустевшей деревне, как чертополох на заброшенном колхозном поле.
Мать повесилась на чердаке дома, когда девочка была еще совсем малюткой. Отец, местный тракторист Пашка, пил горькую от зари до зари, так что его, считай, тоже не было. За Оксаной присматривал дед, худой нелюдимый старикан. А и некогда ему было водить знакомство с праздными дачниками: на его плечах лежало все хозяйство из коровы, поросенка, куриц, огорода, засаженного, в основном, картошкой, и сада: пара яблонь, да смородина с крыжовником.
Без женского присмотра Ксанка разленилась: по хозяйству деду помогала из-под палки, в избе не прибирала вовсе…
Школьные книжки и тетрадки валялись у нее на столе, тут же плавал соленый огурец в миске; под столом, словно трупы на бранном поле, лежали вповалку мертвые водочные бутылки. Ксанка же лишь сидела в углу на железной кровати, сдвинув в сторону цветную лоскутную занавеску, и смотрела телевизор; потом телевизор как-то сломался, она стала слушать радио.
Летом было повеселее: приезжали городские, с ними можно было и на реку, и в киношку. А больше всего радовалась Ксанка, когда ее звали в гости и оставляли ночевать. Не нудит над ухом дед о том, что надо «дать поросю и курям», не храпит за печкой пьяный батя – нет, летом, с городскими была совсем иная жизнь.
В остальное время приходилось терпеть скуку, пьянство, грязь и темень за окнами.
В один такой осенний вечер, когда черная слякоть, разбухшая от дождей, слилась с облачным землистым небом и родила беспросветную ночную мглу, помер дед.
Ксанка нажарила картошки, позвала мужиков ужинать. Батя, хмурый и злой от вынужденной трезвости – не было горючки сгонять на тракторе в поселок за водкой – слез с печки, а дед, который после обеда прилег на кровать отдохнуть, словно не услышал и продолжал лежать бревном на своем старческом ложе. Ксанка приблизилась к деду, с намерением толкнуть его хорошенько в бок, чтоб не спал, когда всех жрать зовут,  увидела раззявленный рот, через который отлетела дедова душа, и все поняла.
- Батя, дед-то наш того… - всхлипнула она. Отец сначала матерился, а потом заплакал: все-таки дед ему был родная кровь.  Да и выпить теперь уж точно повод есть.
Хоронили деда на деревенском кладбище. Сырой туман грязной тряпкой запутался в сосновых кронах, черной жижей плюхнулся на крышку гроба первый ком земли, который сын Пашка лопатой столкнул в могилу отца. Бабы завыли, а Ксанка всплакнула лишь для виду, в душе даже радовалась, что некому теперь кашлять и ворочаться  по ночам, мешая спать, да никто не будет пилить ее за нерадивость и неряшливость, гнать  за десять километров в школу по морозу…
Дед еще при жизни исхудал, истаял от тяжелого крестьянского труда, потому и смерти как бы не было: просто еще один блеклый осенний лист сорвался с ветки и слился с землей, его породившей…
Зиму Ксанка коротала вдвоем с папашей. Доброго слова от него она  не слышала, не слышала и худого, потому что отец ее пропил, наверное, и родной язык. Трезвый, каким он бывал после смерти отца еще реже, он молча хлопотал по хозяйству: ковырял мотор своего трактора, рубил дрова – да мало ли в деревне дел найдется! Пьяный он лишь мычал да беззлобно матерился.
- Ты это, бля, свари щей, так их растак, - говаривал батя, ворочаясь под замусоленным одеялом на голом матрасе.
- Ага, щас, а ты капусты насолил? – лениво отзывалась Ксанка на это.
В тот же год она окончила восьмилетку. Аттестат у нее был троечный, потому что, раз некому было ее понукать, в школу она совсем редко ходила. Сперва хотела ехать в райцентр, учиться на парикмахера.
- Зря надеешься, Оксана, - сказала ей классная руководительница, плотная баба с толстой косой, которую она закручивала в огромный валик на макушке, - с такими оценками тебя не возьмут... Поступай-ка ты в сельскохозяйственный, у нас в поселке.
- Это че, на ветеринара что ли? – поморщилась Ксанка, но судьбу искушать не стала.
Хоть до поселка было по деревенским меркам и недалеко, Ксанка выпросила место в общежитии. Добротный пятистенок  стоял на окраине. Рядом был магазин, за ним - недостроенный кирпичный дом, а там начиналось поле, по которому вился желтый проселок, тот самый, что вел в Ксанкину деревню.
Комната была большая, в два окна. Шесть кроватей, шесть тумбочек для личных вещей напоминали о больнице, где Ксанка лежала один раз с воспалением легких. Имелся еще большой стол, да серебристая труба круглой печи, возле которой была прибита вешалка для пальто; черная кочерга стояла тут же, в углу; на подоконниках сохла герань.
Ксанке, конечно же, досталась самая плохая кровать возле двери. Она засунула под нее старый дедов, довоенный еще, кожаный чемодан, куда поместились все ее скромные наряды, а потом заглянула в тумбочку, нашла там треснутый стакан с засохшим тараканом на дне и обрывок газеты с разгаданным уже кроссвордом.
- Че, не нравится? – повела намалеванными глазами старшая, а значит, главная в комнате девушка, Марина.
- Да не, мне че дома, че здесь, - пожала плечами Ксанка.
- Дома-то ты кого, батю слушала? – продолжала Марина.
- Никого я не слушала.
- Оно и видно. Ну да, а здесь меня придется слушать. Шмотки свои не бросать, где придется, и из чужих тумбочек продукты не жрать. Мы слышали, у тебя матки нет, а батя-то твой алкаш… Небось, привыкла, как свинья в хлеву жить.
У Ксанки зачесались глаза.
- А твой батя че, профессор? – огрызнулась она.
- Мой папа –шофер, - гордо сказала Марина.
- Ну и  мой батя тоже на тракторе ездит.
- Когда просыхает, два раза в год, - засмеялась злая девушка, стриженная «лесенкой» и крашеная белыми прядями.
- Ладно, Маришка, отстань ты от девки, - заступились другие. – Она поняла уже, что ты здесь командуешь.
Кроме Марины, соседками Ксанки по комнате были: тихая веснушчатая дочка лесничего Настена; рыхлая Маша, словно дрожжевое тесто, только что вываленное из кадки на забеленную мукой доску; разбитная черноволосая Аня, и вечный Анин прихвостень, во всем старавшийся походить на нее – Лариса, – все девушки из окрестных деревень.
Были в общежитии сельскохозяйственного техникума и парни. С одним из них Ксанка познакомилась в первый же день, когда пошла по коридору в туалет и столкнулась с невысоким коренастым пацаном, с немного выпученными как у быка на выгуле, глазами…
- Ох ты, бля, какие девки у нас тут завелись, - сказал он, загораживая проход.
- Заводятся блохи у собаки на ***, - бойко ответила Ксанка.
Позже она узнала что парня с бычьими глазами зовут Витя и он дружит с черноволосой Анькой. С Виктором в комнате жили еще трое:  толстый Боря, с пушком рыжих усиков, вечный объект для насмешек; наглый Олег, с курчавыми русыми патлами и Леха, немного прыщавый, с узким лбом, на котором редкие мысли чертили неглубокую морщину.

Под Новый год Ксанка лишилась девственности. Виноват был в этом Олег. Да Ксанка не особо и сопротивлялась.
Часть общежитских разъехалась по случаю праздника по домам. Из девчат остались лишь Ксанка с Настеной. «Снегу навалило, - грустила Настена, глядя в окно на замысловатые метельные пляски. - Через лес щас не продраться».
Ксанка хотела, чтобы вместо Настены здесь была Анька. За пару месяцев они сдружились так, что Лариса из ревности единственный Ксанкин свитер распустила. Но ничто уже не могло помешать этой дружбе: так порой бывает - прилепятся люди друг к другу, будто магнит к железке.
Иногда они просто сидели на кровати и хохотали как ненормальные над совершеннейшей ерундой. Таракан по стене пополз – смешно. Лампочка на потолке мигнула – еще смешнее. Хорошо им было вместе вот и все.
Анька показывала Ксанке фотографии разных артистов. «Это Филипп Киркоров, - говорила она. – Тебе нравится, как поет? – потом подмигивала. – Скажи, чем-то на Витьку моего похож, а? Ну, волосы обчикать если, а?»
Ксанка, чтобы не отстать от подруги припоминала: «У нас в деревню приезжали девчонки из Питера. У них в доме, представь, был видик, который кассеты, там, показывает… И они все тоже каких-то певцов смотрели. Мне один понравился, иностранный. У него волосы были, как у этого, Киркорова, только беленькие. И он еще в цветных лосинах выступал, ну, лосины – совсем как у нашей Маринки… И яйца у него были, я тебе скажу! Здоровые! Как два мои кулака» Обе начинали смеяться.
Ксанка хотела, чтобы подруга осталась, но она уехала на автобусе домой, в свои Балбуки. Лариса тоже была из этих Балбуков. Ксанка, не знавшая до сей поры никаких взрослых чувств, вдруг заревновала: зимняя вечерняя тоска подкатила к горлу, застряла там колючей хлебной крошкой…
У парней тоже только двое оставались – Олег и Леша. Они-то и ввалились с мороза с настоящим бутылем самогона.
- Ну, девки, будем праздновать! Двое на двое! ****ец!
Настена сразу отказалась:
- Не, пить не буду, ребята, как хотите.
Развезло всех очень быстро, так как из закуски был только черный хлеб, кислые польские маринованные огурцы, да какое-то засахаренное смородиновое варенье, от которого пьяную Ксанку сразу начинало тошнить. Леха все пытался облапать Настену, но та вырывалась.
- Отстань от меня! – завизжала она наконец и толкнула Леху так, что тот скатился под стол, да и остался там лежать.
- Во, тихоня, тихоня, а как что… - удивленно осклабился Олег.  – Ну а ты, Ксюшка, хочешь?
Ксанка сперва не поняла, о чем ее спрашивают. И пока раздумывала, Олег притянул ее к себе и стал мокрыми хмельными губами искать ее рот. И Ксанке неожиданно понравилось: все плыло и кружилось вокруг, а в Олеговых объятиях было тепло и спокойно – будто в бурю сидела в жарко натопленном доме у самой печки.
Ксанка не заметила, как Настена куда-то из комнаты исчезла, а Леха уже спал и изредка всхрапывал из-под стола. Олег тем временем уложил Ксанку на кровать и стал снимать с нее одежду.
- Тихо ты, не щекотись! – заливалась Ксанка, когда рука Олега ползала у нее под кофтой, нащупывая маленькие, не женские пока еще сисечки.
 Недолгими были ласки пьяного. Вскоре он властно развел Ксанкины ноги, стянул штаны и приступил к делу. Нетверезой Ксанке было совсем не больно, а скорее смешно от того, как Олег пыхтел над ней с красным и искаженным от сладострастия лицом. Она и хихикала, и постанывала, потому что удовольствие набухало где-то внизу живота: будто бы она хотела в туалет, но от этого было приятно. Пребывать бы в этом состоянии еще и еще. Но Олег вдруг охнул, дернулся и затих, придавив Ксанку своим липким от пота торсом.
- Ну ты, слезай, - обиженно пробормотала Ксанка.
Приятная дрожь быстро унималась, вместо нее приходила голодная злость, как будто чего-то недополучила…
Потом Ксанка и впрямь захотела в туалет. Кое-как она выползла из-под спящего Олега, нашла на вешалке свою старую шубу, завернула в нее голое тело и вышла в коридор. По бедру вдруг медленно потекло что-то горячее.
- Обоссалась! – в ужасе пробормотала Ксанка, провела по ноге рукой, посмотрела.
Это была не моча, а серовато-белая масса с кровью. Тут пришло осознание произошедшего.
- Вот, значит, теперь взрослые мы, – сказала посерьезневшая Ксанка, села прямо на холодный, омытый сквозняками пол, и заплакала.

После новогоднего происшествия Олег считал, что имеет на Оксану какие-то права. По крайней мере, право тискать ее в коридорах техникума и в темных углах общежития.
Ксанка поделилась сокровенным с Аней, та как-то хитро прищурилась, спросила:
- А было у тебя это..?
- Чего? – Ксанка не поняла.
- Значит не было, раз спрашиваешь. ***вый мужик, твой Олежка. Вот мой Витек… - и Анька посвятила подругу в тайны своей интимной жизни.
Ксанка поразмыслила и решила, что водиться с Олегом не стоит.
- Знаешь что, - сказала как-то, когда Олег в очередной раз пристал к ней прямо на улице возле техникумовского крыльца. – Иди ты на ***.
- Чего? – опешил Олег.
- На *** иди.
- Ты это, меня, на *** посылаешь?!
- Да, - спокойно произнесла Ксанка, глядя в наглые пока еще Олежкины зенки.
- Ах ты! Да я всем расскажу, какая ты сука и как я тебя…
- А я тогда всем расскажу, что ты не умеешь.
- Я – не умею?!
- А то умеешь! Я с тобой это… не кончила ни разу, понял?
Это заявление добило Олега и он, словно потрепанный в драке котяра, отпрянул в кусты и затем куда-то потрусил по улице, с горя ломая спички, пытаясь раскурить бычок найденный недавно на снегу.
Ксанкин авторитет с тех пор в училище вырос. С ней теперь водились и местные. Звали в гости, на дни рождения…
Закипела жизнь. Учеба времени много не отнимала, а в селе были и клуб, и кинотеатр; до райцентра на «подкидыше», что два раза в день оживлял своим появлением привокзальную территорию, было рукой подать…
На дискотеках Ксанка знакомилась с парнями. Куда ей, конечно, было до Аньки! Той стоило только густо намалеванными глазами повести, как слетались к ней кавалеры разнообразные, будто мухи на потроха.
Но и на Ксанкину долю от щедрого Аниного пирога тоже хватало. Торопясь испытать то «сладкое» чувство, что расписывала подруга, она легко вступала с мужчинами в связь. Ничего нового, впрочем, так и не ощутила. Любая близость доставляла ей удовольствие, но не сверхъестественное. И каждый раз будто чего-то не хватало. Соли к мясу, масла в кашу…
Хотя некоторые были очень даже ничего. Митя вот, с Заречной улицы, курить научил и сам все время ей сигареты покупал. Колька – веселый, все анекдоты разные рассказывал. А Андрюха даже говорил, что женится, да только Ксанка сама не хотела еще замуж. Сиди дома, суп вари, а о дискотеках да гулянках забудь?
Как раз вовсю уже цвела весна: невестились в садах вишни и яблони, а в лесу – черемуха. Ребята проводили вечера на высоком берегу речки: слушали кассеты с разной модной музыкой, пили водку, целовались…
Неожиданно пришло лето. Занятия в училище кончились. Предполагалась практика в совхозе, но в эти смутные года колхозные и совхозные хозяйства окончательно пришли в упадок. Животных, тех что получше, сперли сами же колхозники, а  что остались – передохли…
- Вы, ребятушки, дома, на своей скотинке попрактикуйтесь, - напутствовала учеников дородная веснушчатая баба-училка.
Прямая дорога была Ксанке домой в деревню, к пьяному бате. Она потосковала было, что лето без мужиков проведет, да без популярной музыки, а потом вспомнила пригорочек с сосенками прямо за домом; кашкой душистой поросшие заливные луга по берегам Великой – и потянуло ее проведать родные места. Десять километров через старый полигон, да через лес отмахала и не заметила…
Батя бродил по двору с какими-то приспособами для тракторного ремонта. Трезвый и веселый, чего за ним Ксанка и не припоминала. А еще в свежей рубахе, правда, уже с маслянистыми пятнами соляры на пузе, а все же видно, что рубаха недавно стирана.
- Ну это, бля, здравствуй, доча, – кротко улыбнулся отец. – Ты в гости, или это, бля, учиться кончила?
- Кончила.
- А я это, бля, доча… женился я, бля! Ну, без бабы жить… ***во без бабы. Во. Клавка из поселка за меня пошла.
Как-то сразу по чужому глянул на Ксанку родной дом.
Клавку ту Оксана припомнила, как увидела. Та в поселке работала в лесхозе, а потом пропала  - значит в ее, Ксанкину, деревню и перебралась.
Говорили, что бывший муж этой Клавки – вор, Васька Скачок. Развелась она с ним, когда он в очередной раз сел. А теперь вот и устроила жизнь заново, выходит.
Высокая, сухая, с волосами тонкими и жидкими, с длинным носом, вечно красным то ли от какой неведомой аллергии, то ли от водки. Но что удивительно: Пашка-то при ней пить перестал. Занялся хозяйством. Купил вторую корову и выводок гусей. Взял поле возле дома в обработку и посадил на нем ячмень. Даже телевизор свез в починку. А в избе теперь было прибрано, бутылки под столом больше не дремали. На окошках занавески появились в ситцевый цветочек. Печка, беленая заново, каждый день потчевала то пирогами, то щами, то гречневой кашей… Видать, хорошая Клавка была хозяйка.
Только Ксанку она, то ли от бездетности своей, то ли из ревности к мужу, сразу возненавидела.
- Ишь ты, приехала на батькины харчи, тунеядочка, - поприветствовала она падчерицу в сенях, где разливала молоко с теплой пенкой от вечерней дойки по кринкам и банкам.
- Я домой приехала. В общем-то, - с обидой сказала на это Ксанка.
- Ишь ты – домой. А то польза от тебя в доме-то. Одно только слово, что девка – ни иглы, ни половника держать в руках не умеешь! А уж столько говна зараз я из углов никогда не вымывала, как опосля тебя.
- А я столько говна зараз о себе не слыхала, - процедила Ксанка сквозь зубы.
- Ах ты, бля, языкастая какая! Малолетка паскудная! Я те вот че скажу: в моем доме ты жить не будешь!
- Захочу и буду, - упрямо сквозь слезы бросила Ксанка и рванулась в дом, опрокинув какую-то молочную банку.
Клавка, гремя ведрами, долго бушевала и материлась за дверью. Потом послышался отцовский голос. Клавка визжала, а муж ее виновато оправдывался. Затем вошел, взглянул на дочь исподлобья:
- Ты это, бля, дочь, не обижайся. Клавка не хочет, чтоб ты тут жила. Ну пойми, жизнь-то моя, сука, налаживается, та ее разэтак. А ты это, бля, поживи пока что у сеструхи моей…

Деревня Холое, где жила Вера Матвеевна, батькина старшая сестра, была уж совсем дикой и далекой от всякой нормальной жизни. Со всех сторон ее обступали леса дремучие, и, спасаясь от наступления деревьев, черные избы, с пяток, теснились на берегу Великой, вскипающей вокруг порогов бурунами. Автолавка с продуктами приезжала раз в неделю.  И деревенские старухи с утра к ее приезду наряжались в цветастые платья и красили губы прокисшей оранжевой помадой.
Пару раз Ксанка от тоски сбегала в поселок. Но из ребят знакомых – кто уехал, а кто был занят работой или по хозяйству. Даже Андрей недовольно скривил рот, когда Ксанка как-то вечером позвонила в дверь его квартиры в двухэтажке. А уж родители его и вовсе косо смотрели.
Пришлось вернуться в деревню к тетке Вере.

Вера Матвеевна была женщиной незлобной, тихой. Впрочем, и брат ее Пашка, Ксанкин отец, тоже ведь был добрый по сути мужик, иначе не попал бы так скоро Клавке под пяту. Когда-то у тетки Веры был муж, он пьянствовал беспробудно и жену колотил. Потом муж связался с  Васькой Скачком, тем самым, за которым была замужем Клавка. И сели они вместе, да только Васька так все утроил, что подельщику дали больше. Единственный ребенок Веры, кажется, утонул в Великой, семи лет отроду. Так что доживала она свои годы совершенно одна, никому не нужная и неинтересная. Ее часто мучили мигрени и боли в пояснице, потому хозяйства у нее особого не было, но Ксанке только этого и надо. Были бы хлеб да тарелка супа. И курево. За сигаретами и другими развлечениями Ксанка ходила по субботам на танцы в Глухарево. Там, за разные маленькие приятности, окрестные парни угощали ее папироской-другой, а один приезжий даже катал на мотоцикле.
Домой Ксанка возвращалась под утро, вместе с Веры Матвеевны гулящей кошкой полосатой масти.
- Ксюшенька, деточка, ты бы все же не ходила по ночам, - взмолилась как-то тетка. – Я же из-за тебя дверь не могу запереть на засов.
- Теть Вер, у вас же красть-то нечего, - ответила на это Ксанка.
Как-то раз, возвращаясь с очередной гулянки, Ксанка заметила, что ожил мертвый черный дом на окраине деревни, где раньше и жил тот самый Васька Скачок.
Любопытство потянуло Оксану к желтому от электрического света окну, но в то же мгновение цепкие, будто железные пальцы сдавили ей хребтину.
- Че, падла, тут вынюхиваешь? – раздался за спиной хрипловатый голос, от которого холод струйкой потек вниз по позвоночнику.
- Да я ничего, - пропищала напуганная Ксанка. – Дяденька, я просто мимо иду.
- Так и ****уй мимо, а по окнам чужим не шарься! – сказал мужик, отпуская девчонку.
Ксанка мельком взглянула на него: туго обтянутый коричневой кожей череп, седые виски, золотые зубы. Худой, роста невысокого, из-под серой майки выглядывают фиолетовые наколки…
Это был Васька Скачок, который, как позже судачили местные старухи, досрочно освободился за примерное поведение на зоне.
- А ты чего по ночам шляешься, дуреха? – как-то даже лаково спросил вдруг Васька.
- Ну это, танцы… - пробормотала Ксанка, и поспешила домой от греха подальше.

На следующий день была суббота, а значит Ксанка вновь отправилась на дискотеку. Проходя мимо Васькиного дома, она притормозила, потому что заметила хозяина на желтом от вечернего солнца крыльце.
- Что, шалава, опять на танцульки потащилась? – добродушно бросил Васька, и снова у Ксанки от этого голоса с трещинкой побежали по телу мурашки.
- Ты чья ж такая? – продолжал Скачок. – Веркина что ли? Так у нее вроде пацан был, да и тот, кажись, потонул…
- Она тетя мне…
- Э-э-э, так это твой батя мою бабу теперь пашет! Тракторист гребаный! – нахмурился Васька, и коричневые бицепсы под старой майкой угрожающе дрогнули.
Коротко стриженые Ксанкины волосы (перед отъездом Анька их по последней моде обчикала) шевельнулись на затылке от ужаса.
- Я… он… Батя мой ни причем тут! Она сама, Клавка твоя… ****ь…и меня из дому выгнала, сука!
- Да уж, стерва она, баба моя. Ну ниче, я с ней поквитаюсь… И бате твоему достанется…
- Батю моего не трожь! – неожиданно смело встала Ксанка на защиту отца.
Васька удивился:
- У! Боевая! Смотри, глаза позеленели от злости… Красивые глаза…
Никто до сих пор и не замечал чудесных Ксанкиных глаз. И эта внимательность матерого вора тронула ее сердце теплой ладонью.

Никак не могла себе Оксана этого объяснить, но тянуло ее к дому, где Скачок жил. Раз цветы на лужайке рядом зачем-то собирала – обычные там росли цветы, ромашки да лютики, ближе к лесу отойти – так и колокольчики, и алые  гвоздики бы в ее букет попали… Другой раз потребовалось сообщить, что приехала автолавка… Васька жил жизнью ночной, днем все больше спал, а потому рявкнул лишь на глупую деваху, перевернулся на другой бок и захрапел себе дальше…
Но однажды, наконец, обратил Васька внимание на Ксанку, которая теперь и танцы забросила, лишь бы почаще его видеть.
Вор был пьян, но не сильно. Дружки его только что отправились восвояси. Васька, проводив их, задержался на крыльце, закурил и смотрел в остывающее небо. Потом заметил давно караулившую неподалеку девушку, которая сразу сделала вид, будто просто идет мимо.
- Эх, шалава, - вздохнул Васька. – Вот смотрю на небо и думаю – есть там Бог или нет ни ***. Ведь, ежели оно там есть, мне ответить придется за все… Ну че ты зенки-то свои вытаращила? Не боись, не съем я тебя! Заходи вот лучше в гости.
Ксанка от такого приглашения сразу обмякла, и на ватных ногах подошла к крыльцу. А Васька вдруг приобнял ее своей сухощавой, но сильной рукой в синих наколках, улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал непонятно:
- Ну, начальник, запиши на меня еще один грешок!
И добавил:
- Чего ты все трясешься?! Неужто я такой страшный? Али замерзла?
-  Не-а, я не замерзла и не боюсь, - пролепетала Ксанка.
Непонятные чувства ее охватили рядом с этим мужчиной: внизу живота стало тепло и охнуло, как это обычно было с  парнями; но пожар разрастался  - и вот уже пылало все тело, до самых пальчиков, до стриженой макушки – и сердце умирало и воскресало на этом костре сотню раз за минуту.
- Как тебя зовут-то? – продолжал Васька
- Оксаной.
- Ксюшка, значит. Хорошее имя… И девка ты ничего такая… Глаза у тебя красивые… Только вот зачем обстригла ты волосы, словно пацан? У бабы длинный должен был волос, ласковый, чтобы поиграть с ним…
- Мне Анька сказала, что сейчас так модно…
- Подружка твоя? Разве баба другой бабе чего-нибудь дельное  когда посоветует?
- Анька хорошая!
- Ну, хорошая, так хорошая… А хочешь, я тебе на гитаре сыграю и спою? – вдруг предложил Васька.
- Хочу…
Скачок нырнул в дом, ослепивший ярким желтым светом после ночной темноты, и вернулся с чуть треснутой семистрункой. Сел на ступеньки, слегка проверил струны рукой, а вслед за тем заиграл громче и запел что-то про тайгу, снега и нелегкую жизнь на зоне… Грустнее и красивее этой песни Ксанка не слышала.
Потом Васька отвел ее в дом, аккуратно раздел, поглаживая руками, уложил на скрипнувшую железными пружинами кровать, а свет гасить не стал. И в этом ярком свете он проделывал с Ксанкой стыдные, как ей казалось, вещи – трогал ее языком везде, забирался пальцами туда, куда она и сама бы не посмела, а потом овладел ею и мучил долго и сладко, вовсе не как другие…  И, когда она потеряла уже счет времени, тело ее пронзило немыслимое удовольствие, в каждой клеточке полопались сотни воздушных шариков, - и Ксанка, не в силах удержаться, выпустила на свободу протяжный стон. Вслед за ней и Василий забился в конвульсиях, будто рыба в сетах рыбака, а потом ткнулся Оксане в шею и прошептал:
- Ох, хорошо… Какая ты, баба, сладкая…
Всю ночь потом не спала Ксанка, придавленная отяжелевшим во сне телом, прислушивалась к сопению и всхрапыванию мужчины, и думала только об одном – лишь бы утром он ее не  прогнал.
И едва забелело в окне, выскользнула из постели с намерением приготовить еду.
- Куда? – сквозь сон пробормотал Васька.
- Кашу варить…
- Нахуй кашу. Обратно ложись.
Ксанка покорно вернулась.
- Будешь у меня теперь жить, поняла? – еще бросил Васька, подминая под себя женское тело.
На душе у Ксанки стало легко, и вскоре она уже тоже спала, не обращая внимания на лучик утреннего солнца, который все настырнее пытался заглянуть ей в лицо.

- А че, Верка, твоя племяша-то теперь живет со Скачком? – поинтересовалась самая старая в деревне баба Нюра, когда в очередной раз собрались все возле автолавки.
- Ну живет, а че? Взрослая она уже, - вздохнула Вера Матвеевна, укладывая сухощавой рукой в тряпичную сумку кирпичики черного хлеба.
- Вот уж отомстила, так отомстила Клавке… - покачала головой баба Нюра.
- Васька-то, девки твоей, почитай, годов на двадцать старше? – вмешалась в разговор еще одна женщина.
- Ниче, в старину и больше бывало… - вымолвила баба Нюра. – Лишь бы мужик был хороший…
- Это Скачок-то… хороший мужик? Бога побойся, Нюрка! – загалдели вокруг старухи.
- А Ксанка - что? Ты уж меня прости, Матвеевна, но племяшка-то твоя потаскуха… Так что по Сеньке и шапка…
Ксанка дождалась, пока бабы отшумят свое и разойдутся, а потом проскользнула к автолавке.
Ну и дуры же, эти старухи! И в мыслях у Оксаны не было отомстить Клавке. А то, что та была когда-то женой Васиной, да и черт с ней…
Наступила осень, но Ксанка и не думала возвращаться в поселок на учебу. Днем она спала или тискалась с Васькой, а ночами ждала его  у окошка, мучилась, кусала губы, потому что знала, что муж (она иначе его и не называла, хоть расписаны не были) может не вернуться. Но Васька возвращался, приносил Ксанке что-нибудь из одежки, или шоколадку. А однажды притащил вислоухого щенка.
- Сука залаяла, я ее зашиб поленом, - пояснил он. – А при ней вот этот оказался… Малец.
Мальцом и назвали.
Ксанка не особо любила животных, но этот смешной желтобрюхий карапуз ей понравился, и она частенько теперь с ним возилась, воспитывала; а его тявки и повизгивания отвлекали от мрачных мыслей, когда Василий в очередной раз исчезал в ночи.
Как-то мужа особенно долго не было. Уже рассвело, сквозь низкие осенние тучи даже заблестело солнышко, а Васька все не возвращался. Ксанка металась по избе, грубо оттолкнула Мальца, что пытался с ней заигрывать, вновь и вновь припадала к холодному окну  лбом. И когда Васька наконец появился на пороге, повисла у него на шее и зарыдала совсем по-бабьи, по-взрослому.
- Ну че ревешь, дуреха! – крикнул Скачок. – Собирайся лучше, гулять поедем в Луки. Удача мне привалила! Я уж деда Тимофея уговорил, он нас на телеге своей до трассы довезет…
- Чего надевать-то? – опешила Ксанка.
- Что получше. Я же тебе приносил… В ресторан пойдем.
- В ресторан? – ахнула Ксанка.
Для нее и слово это звучало как-то чудно, словно к ней оно не имело никакого отношения.
На трассе долго ловили попутку, а потом всю дорогу Васька балагурил с водителем; по всему видно было, что настроение у него очень хорошее.
В ресторане набрали всякой всячины, которой Ксанка отродясь не пробовала. Выпили водки как следует, и Васька стал уговаривать музыкантов на эстраде, сыграть то одну то другую песню, и совал им купюры, показывая на Ксанку:
- Для моей бабы сыграйте! Красивая у меня баба, а?
Музыканты усмехались, но просьбы Васькины исполняли.
Вышли из ресторана далеко заполночь.
- Ну че, Ксюха, пойдем хазу искать! – Васька приобнял ее, и они пошатываясь побрели по улице.
- У меня тут в гостиничке знакомая тетенька есть, - продолжал Васька. – Поселит нас на одну ночку… А завтра пойдем с тобой на карусели кататься! Ксю-ю-ю-ха!
Тетенька в гостинице была очень красивая. Черноволосая, с блестящими длинными серьгами в ушах. На Ксанку она и не взглянула.
- Тю, Василий! Давно ли тебя отпустили? – спрашивала она у старого знакомого.
- Да вот, с лета на воле гуляю! Ты нам номерочек-то дашь, лапонька?
- Ну, так уж и быть… Шалавка-то местная? Ты смотри, они тут от черномазых всякой дряни нахватались… Много стало здесь всяких… Чеченов да осетинов. Прут и прут сюда, че им, гадам у себя не живется?!
- Обижаешь, Люська. Это жена моя!
Оттого, что назвал женой, у Ксанки закружилась голова. В этом сладком тумане не заметила, как поднялись они на четвертый этаж по лестнице, прошли коридором по ковровой дорожке и вошли в какую-то дверь.
Прямо с порога, не раздеваясь, Васька набросился на нее и всю ночь не мог ею насытиться, пока, наконец, в стенку не начали стучать соседи…
К концу ноября Ксанка поняла, что беременна. Странно, но известие это ее не напугало, а даже обрадовало. Обидело только, что Васька принял весть совсем по-другому. Поморщился и вымолвил:
- Нахлебника нам только не хватало  - сами впроголодь живем!
Дела у него шли плохо. Дачники окрестные, наученные горьким опытом, оставляли в домах одну рухлядь, а что получше, увозили с собой. У старух деревенских отродясь ничего ценного не водилось, а в поселке да в городе хозяйничали теперь «новые». Этим головорезам дорогу переходить Васька побаивался, знал, что в обход всем воровским законам, они запросто могут пришить.
С первыми морозами пришел и снег. Лес стал непроходимым, и автолавка теперь добиралась до селения через раз. Скачок пропивал то, что успел «заработать» осенью, с Ксанкой стал груб и даже как-то поколотил, когда та не хотела отдавать кофточку, им же подаренную. Васька собирался эту кофту снести в поселок на базар и там продать за пару бутылей самогонки, но Ксанка вцепилась в нее мертвой хваткой и кофта, затрещав по швам распалась надвое. Тут-то, озверевший полупьяный мужик и залепил жене затрещину. Ксанка повалилась на пол и заревела больше от обиды за испорченную вещь, а Васька, матерясь, хлопнул дверью, и ушел в темноту раннего зимнего вечера.
Вернулся только через несколько дней, а на упрек Оксанин, мол, что за это время извелась она, сказал, что, как хочет, так и живет, и никто ему не указ.
В середине зимы стало совсем плохо с едой. Старухи жалели беременную Ксанку и подкармливали – кто картошкой подмороженной, кто хлебом зачерствелым, а кто и щами прокисшими… Оксана делилась едой с Васькой, совсем запаршивевшим от безделья, и с Мальцом, что быстро вырос в крупную беспородную собаку.
- Эх, на зону пора возвращаться, - грустил Скачок. – Там хоть баланду дают, зато каждый день. И делать на воле нынче нехуй.
Мысль о зоне запала Ваське в душу, и, как-то раз он отправился в поселок, залез в какой-то домишко и нарочно попался на месте преступления. А Ксанке он даже и не думал ничего сообщить, и лишь случайно увидел дед Тимофей, как Ваську уводят, да вернувшись в деревню, Оксане все рассказал.
Ксанка поплакала-поплакала, да и пришла опять жить к тетке Вере.

Когда пришел срок, дед Тимофей отвез Ксанку в поселок в роддом. Пришлось ей там не сладко. Все женщины, что там лежали, были замужние и приличные, а у Ксанки мужик сидел в тюрьме.
Никто не принес ей цветов и не встретил на пороге больницы, когда теплым июньским утром с новорожденным мальчишкой на руках, она вышла на улицу.
Сына Ксанка назвала в честь отца – Пашенькой – и первая мысль была, когда он родился: поехать, показать внука бате. Ей казалось, что с младенцем на руках не посмеет Клавка выгнать ее из отчего дома.
Кое-как уговорила одного мужика на машине, что как всегда дежурил на вокзале в ожидании «халтуры», отвезти ее без денег в деревню.
Мужик торопился успеть обратно к прибытию «подкидыша», поэтому гнал свой разбитый «Жигуленок», как мог, но Ксанке казалось, что едут они медленно, и сердце билось чаще с каждым поворотом, приближающим ее к родным местам.
Вот и табличка с названием населенного пункта, бетонный столб фонаря… надо же, на нем аисты гнездо свили, хороший знак. Батин трактор стоит у дома, значит – дома он!
Ксанка буквально выскочила наружу, и мужика поблагодарить забыла за доброту. Запищал недовольно на руках Пашка, - слышишь, батя, это внучок твой голос подает! Хотела Ксанка закричать, да осеклась.
У дома на лавочке сидела Клавка, обрывала ростки с прошлогодней картошки. На Ксанку взглянула  - даже «здрасьте» не обронила.
- Позови батю, я ему внука родила! – с трудом произнесла Ксанка, сглотнув комок, что стоял поперек горла.
- Нету дома его, - ответила Клавка. – Че, Васькин ублюдочек, сучка паскудная?
- Ты мне не ****и! – разозлилась Ксанка. – Вон трактор батин стоит, значит, дома он!
- А я говорю – нету дома бати твоего! Он на рыбалку с мужиками уехал!
- На чем же он уехал? Он всегда на тракторе ездил! – бессильно, сквозь слезы выдохнула Оксана, прижимая к себе Павлика.
- А он с питерскими мужиками на машине… да че я перед тобой оправдываюсь, ****ь ты худая?! – красный нос Клавкин сделался вовсе багровым от возмущения. – И если ты думаешь, что мы тебя с ублюдочком в дом пустим – то не надейся!
Обманули аисты, рушились все Ксанкины надежды. Медленно побрела она к дороге и, оглянувшись, увидела предательское лицо отца, мелькнувшее в окошке дома…
Лето Оксана кое-как протянула – в лес ходила за ягодами и грибами, да бабки подкармливали, а дед Тимофей возил из соседней деревни молочка, чтоб могла Ксанка нормально выкормить младенца. Потом неожиданно тяжело заболела Вера Матвеевна. Ее отвезли сперва в поселковую больницу, а потом перевели в районную. На Покров умерла баба Нюра, а деда Тимофея забрали в город внуки.
Старухам задерживали пенсию, и они уже совсем неохотно делились с Ксанкой своими скудными запасами.
Надвигалась голодная зима. Материнские инстинкты подсказывали Ксанке, что нужно делать, чтобы остаться в живых и сохранить жизнь ребенку – закутав Пашку в проеденные молью пуховые платки, что остались от тети Веры, она выходила к автолавке и долго уговаривала продавщицу поделиться с ней буханочкой ржаного.
Но однажды автолавка слишком долго не приезжала в деревню. Говорили, что снега слишком много, и ей попросту не проехать. От постоянного недоедания  молоко у Ксанки пропало еще в начале зимы. Она кормила Пашку кашицей  из хлеба, размоченной в воде. Но хлеба уже давно не осталось. Плач голодного ребенка резал ножом по живому. И Ксанка решилась – взяла топор и подозвала на улице худого облезлого Мальца. Тот лениво махнул хвостом и ничего не подозревающим взглядом посмотрел в глаза хозяйке.
- Прости, Малец, ты был хороший пес, - прошептала Ксанка.
Снег окрасился кровью, недобитый с первого раза Малец повалился и завизжал…
Собачьего мяса хватило надолго, потом снова стала ходить в село автолавка.
- Это что же такое?! – возмутилась как-то одна из старух, заметив  в очередной раз Ксанку, что попрошайничала возле автолавки. – Ну, нехристи! У этой Клавки две коровы и гусей полный выводок, а она падчерицу и внука голодом морит! 
- Дочка, послушай моего совета, - сказала она уже Ксанке. – Попросись с автолавкой в поселок. Мы тут свой век доживем, а ты ведь помрешь и дите сгубишь… В поселке много живет всяких разных людей… Найдутся среди них и добрые… А ты работу, может, себе подыщешь…
Оказавшись в поселке Ксанка, первым делом, пошла в общежитие техникума. Но никого из знакомых там не осталось. Одна девчонка рассказала, что Маша с Лариской вышли замуж за местных и живут теперь у них. Настена глупо погибла: ее сбил на улице пьяный мотоциклист. Марина уехала в город и там поступила в институт, тоже сельскохозяйственный…
- Ну, а Аня? Аня где? – именно ее судьба интересовала Ксанку больше всего.
- Анька? Говорят, она работает в сауне… На Московском шоссе сауну построили для дальнобойщиков… Анька там вроде официанткой…
Ксанка хотела было расспросить про парней, а потом подумала, что не очень-то ей и надо знать, что приключилось с Олегом или Лехой…
Уже вечерело, а ей хотелось побыстрее найти Аньку, чтобы наговориться с ней обо всем, похвастать сыном да пожаловаться на судьбу…
Сауна издалека светилась разноцветными огнями, рядом стояло несколько фур.
Ксанка струхнула, и лишь мартовский мороз, что пощипывал коленки, заставил ее войти внутрь.
Аньку она сразу увидела за стойкой. Все те же черные космы, ярко накрашенные глаза и губы…
Охать и ахать по поводу неожиданной встречи было некогда. Аня ведь на работе была, а двум дальнобойщикам, что только что вышли из парилки подавай пиво холодное!
Наговорились позже. С Виктором Анька давно рассталась, и жила она теперь с одним «крутым», который эту баньку и содержал. А обязанности у Ани были разные – не только официанткой она была в этом кафе.
- Понимаешь, мужики-то сутками за баранкой, жен своих раз в месяц видят… А тут им – сауна, еда вкусная… ну, и хочется им сразу женской ласки…
- Я с Серегой поговорю… Мне давно уже сменщица нужна была. Будешь прямо тут жить, туточки комнатка есть подсобная с кроватью… Мы тебя отмоем, приоденем – мужики валом будут валить! Только Павлика твоего надо будет куда-нибудь пристроить… Детям не место здесь… 
- Куда ж я его? – Ксанка испуганно прижала ребенка к себе.
- Да чего ты сразу?! Я тебе не предлагаю его закопать на заднем дворе?! – Анька хохотнула. – Отдадим мамане моей в Балбуки… Она все равно одна… От меня внуков теперь не дождешься! Два аборта! – девушка снова засмеялась, будто в ее женской трагедии и впрямь было что-то веселое.

И Оксана согласилась, и продавала свое тело заезжим мужикам, пока как-то конкуренты не спалили сауну. «Крутой» Серега отправился, было, на разборки, да те, другие, оказались «круче». Но рядом с Анькой не пропадешь. Она нашла  нового покровителя, он отвез своих подопечных в Луки, и Ксанка с подругой теперь работают в той самой гостинице, где когда-то провела она ночь с Васькой. Раз в месяц она забирает из деревни Балбуки маленького Павлика и ведет его в местный парк, кататься на карусели…