Девочка

В ней так странно сочетались две вещи – мальчишеская сутулость, нескладная худоба, кривая разбойничья улыбка, тяжелые ботинки, короткая прическа, в общем, то, что обычно называют «девочка-унисекс». И острая страстность, тяжесть тягучих пухлых губ, танец теней в светлых глазах, пирамидки упругой груди, тонка талия и сумрачный голос – то, что сводило тебя с ума.
Она грызла ногти и ходила по лезвию ножа. На запястье у нее был вытатуирован дракон, длинный, красного цвета. На ногтях краснели остатки лака, на ресницах тушь сбиралась в комки, джинсы мило болтались на  ее худой заднице, почему-то всех сводя с ума. Она любила потрепанные футболки в облипку, черные, синие, с разводами и надписями хлоркой «I wont fuck you» , она сама себе рвала джинсы, бритвой, резко, зло, не боясь за тонкие запястья с синими пульсирующими жилками.  У нее было обычное имя – Аня.  И лет ей было обычно – 16. Она любила водку. Пить. И обливать ей тебя в диком предутреннем танце на кухонном столе. Она сначала обливала тебя водкой, а потом доставала из кармана зажигалку и щелкала ей перед твоим носом, дико смеясь. Она была бешеная, эта Аня.  Была. Потому что когда ты – сильный и умный, ты не можешь долго терпеть ее дикого смеха, и красный дракон у нее на руке часто-часто мелькает у тебя перед глазами, так часто, что превращается в сплошную красную мглу, в которой пульсирует одна тоненькая мысль – прекратить этот ад.  И ты хватаешь ее за подбородок своей рукой, смотришь ей в глаза, бросаешь угрозы в ее искривленный рот, впиваясь в него зубами, губами, языком, не выдержав ярости ее запаха. Она стучит кулаками по твоей груди и утробно воет: «ууууу…сууукаааа» А потом кусает, кусает в ответ, пожирая всю твою энергию до последней ниточки. И выпускает. И ты опять плетешься по улицам. Побежденный и слабый.  Плетешься и решаешь опять, в который раз уже сделать ей БОЛЬНО. Своими руками.  Она жует большую синюю жвачку, плюется под ноги, слушает Sex Pistols , а ты размахиваешь букетом красных тюльпанов, пытаешься сказать ей, что любовь – это не только танцы на столах и медленное пожирание друг друга под желтой луной, что это большое. Прекрасное….  Она снимает наушники и говорит, что хочет умереть под звуки твоего голоса. Она была умная. А ты просто любил ее. И любовь твоя странно сплеталась с острым желанием сделать ей больно. Может, в ответ. А она давила в ладонях снег и не понимала, как была красива во всей своей хрупкой грубости. Ты мог целовать ее целыми днями, после школы, ты делал за нее алгебру, писал ей рефераты, кормил ее супом у себя на кухне, вырывал сигареты из замерзших пальцев. Но она доставала новые. Вы могли перекидать так на землю по три пачки за раз. Она была очень вредная. Сначала ты заботился о ней, ты видел в ней девочку, тоненькую и слабую, совсем одинокую… Но потом, потом ты не мог совладать с собой в желании быть в ней, яростно, грубо, безумно. Она располагала тебя к этому, ни в чем не ограничивая. Она сидела у тебя на коленях, болтая в воздухе тяжелыми ботинками, и медленно убивала тебя, проводя по шее своим острым языком. И ты хватал ее за руки, чувствуя, как под твоими кулаками пульсирует ее острая жизнь, целовал в подведенные глаза, в блестящие от пирсинга уши, в черные короткие волосы, в лохматые брови, острые ключицы, маленькую грудь… А потом ты просыпался и смотрел в полуоткрытую дверь, как она сидит у батареи на полу, обхватив руками голые коленки и ПЛАЧЕТ, дергая блестящими в фонарном свете плечами.  И руки твои дрожали в сознании того, что плачет она  ОТ БОЛИ.  От боли новой жизни, новой страсти, новых танцев и разлук. И эту боль ей причинил ты.
А потом было очень много хорошего, плохого, разного. Аня взрослела. Она смотрела по-новому, по-новому целовала и била по щекам в минуты пьяной ярости.  Ты не мог понять, что ты для нее значишь, твоим рукам было сладко и горячо под ее футболкой, тебе было больно от ее резких слов, похабных ругательств, частых размышлений о смерти. От ее бледности ты не спал ночами. Ты никак не мог понять, какого цвета у нее глаза из-за дико расширенных зрачков. И тебе страшно казалось, что она носит черные линзы, как Эллис Купер. А под ними – белая пустота. И тебе больше не хотелось делать ей больно, потому что главную боль в ее жизни ты ей уже причинил. Ты стал бояться. Сильно, сходя с ума от жуткого осознания будущей жизни без нее. Ты боялся и мысли, что ЭТА ЖИЗНЬ БУДЕТ. И ты прижимал ее к себе, она давила острыми локтями тебе в живот, ботинки падали с ее ног, ты носил ее по улицам босую и улыбался. А она смеялась, запрокинув голову, и срывающимся голосом пела депешмодовское «ай вокинг ин май шуз»  по ночам вы валялись в огромном старом кресле, курили, выпуская дым в потолок, пуговица ее джинс приятно жгла холодом твои ладони. Она опять размышляла о чем-то неземном, грызла ногти и кусала твои пальцы. Ты не понимал, как в таком маленьком существе может умещаться столько странности, злости, бешенства, боли, дикости, нежности… И не понимал, как можно ТАК любить, как любил ее ты. Ты как будто отламывал от своего сердца по теплому кусочку и вкладывал в ее красный рот каждый раз, когда ей было это нужно. Сердце нестерпимо болело, она была нестерпимо счастлива. Но ночи сменялись днями, она кидала тебе в лицо глупые кольца дыма, таскала за руки каких-то панков в подвалы, резала руки, пила водку, била тебя по глазам своей бледностью. Ты часто находил у нее под кроватью недокуренные косяки, твое наполовину разодранное сердце сжималось от жалости, от боли и страха. Ты хватал ее за локти, кричал в лицо: «Аня, что ты делаешь? Опомнись! Ведь я…» Но она не слушала. Ей было плевать на тебя и твою БОЛЬ. А потом, целуя ее руки, ты замечал следы от уколов, целуя губы – соленый вкус запекшейся крови, под ногтями – черную мокрую землю. Она кубарем катилась куда-то под синий лед, вниз, в холод и темноту. А ты в исступлении, сильно, изо всех сил сжимал ее руки, опять чувствуя под ладонями пульсацию ее тонких синих жил. Ты плакал, гладил ее по лохматым волосам, шептал ей что-то глупое, умолял, целовал ее колени, перебирал в дрожащих губах ее длинные холодные пальцы, ощущая их терпкий героиновый вкус.  Ты не мог больше этого терпеть, тебе надоело умолять ее, умолять себя, всех… Ты схватил ее за лицо, сжав губы, опять бросал в них злые крики, бил по щекам, она толкала тебя в грудь кулаками, утробно выла «дааай жииить».  По ее щекам катились немытые слезы, они кололи твои руки, твое сердце, она размахивала кулаками, сметая со стола посуду, бутылки, сигареты, разбрасывала в разные стороны стулья, пинала тебя по коленям, зло, упорно… Ты отпустил ее, ты был в бешенстве: «не подходи ко мне больше! Иди, подыхай! Дура!» Она развернулась и медленно ушла в дверь. Ботинки ее лежали под столом, разбросанные вашими ногами в разные стороны. Она ушла босиком. Ты сел за стол и заплакал.
 А на следующий день ты узнал, что она вышла в окно.  В ту ночь, накачавшись экстази, она начала резать себе вены, как когда-то резала джинсы, но делать она это не умела, поэтому она шагнула с подоконника, оставив на нем красные отпечатки босых пяток и ладоней. Ты ходил по ее квартире вместе с ментами, какими-то другими людьми. Ты ничего не видел вокруг себя, без конца наступал в лужи темно-красной крови. Крови из ее рук, из ее синих вен. А потом ты долго смотрел из окна на немытый красный асфальт и на батарею с облупившейся краской, а перед глазами было больно, страшно, больно, больно, больно…. Перед глазами была опять она, тогда, сидящая у этой самой батареи, в слезах, обхватив свои острые коленки руками, наклонив лохматую голову, маленькая, холодная, растерянная. Девочка…. 
                Февраль 2004