Странник. Путь VI начало

И я выхожу из пространства
В запущенный сад величин
И мнимое рву постоянство
И самосознанье причин.
И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей, –
Безлиственный, дикий лечебник,
Задачник огромных корней.
 О. Мандельштам.


 ПУТЬ VI. В ЗАМКЕ КОНТА КОРРИЛЬСКОГО

 
 Глава I. В НУЖНОМ МЕСТЕ В НУЖНОЕ ВРЕМЯ.

 Без лица, а под личиной
 В дом проник он словно вор,
 Глазом шарит не по чину,
 По углам копает сор.

 Тать ночной и святотатец
 Душу тайно украдет,
 Колдовской свершит обрядец:
Свистнет, дунет, пропадет.

 
 Безобразного вида оборванец с перекошенным шрамом лицом и вытекшим левым глазом топтался у барбакана, шагах в пятнадцати от ворот, не решаясь приблизиться к стражникам. Ров у внешней, еще не полностью достроенной, стены пока не был наполнен водой, поэтому при желании можно было попасть под стену и минуя подъемный мост. Стражники очевидно скучали, исчерпав уже весь доступный набор развлечений: бурку, кости, шибалочку. Приметив бродягу, старавшегося держаться в тени крепостной стены, один из них подтолкнул другого:
 – Смотри, какой красавец. Тоже, поди, приплелся на завтрашний праздник.
 – Этот что-то стеснительный, а то приятелей поджидает. Скоро их тут соберется, дармоедов, – беззлобно отозвался второй, уже немолодой воин.
 Помолчали. Младший лениво поковырялся в левом ухе, потом зевнул, едва не вывернув челюсть.
 – Скоро смена. Жрать охота, – поделился он ощущением времени.
 – Скоро, – согласился другой.
 – Эх, завтра попируем на славу, – мечтательно протянул младший.
 – Это точно, наш конт уж не поскупится. В день рождения дочери, особенно, – со знанием дела подтвердил старший стражник. – Во, слышишь? Кверт топает.
 Когда разводящий десятник привел смену, кривой оборванец ловко вскарабкался на мост и, низко согнувшись, протяyнул ему извлеченный из-за пазухи свиток.
 – Тебе чего? – удивленно уставился на него Кверт.
 Но бродяга только мычал и, строя жалостную физиономию (при его то роже), тряс перед десятником свитком.
 – Немой ты, что ли? – догадался десятник.
 Тот закивал и стал тыкать грязным пальцем попеременно в пергамент и в открытые ворота.
 – Кому это?
 Немой разогнулся во весь, оказавшийся далеко немалым, рост и поднял руку вверх, видимо, подразумевая некую важную персону.
 – Ладно, пойдешь со мной, Жердь, – тут же придумал имя немому десятник, сам отличавшийся изрядным ростом.
 В отличие от мускулистого, широкоплечего воина парень действительно походил на жердь: длинный, тощий и жилистый. Грязные спутанные волосы неопределенного русо-пепельного цвета болтались по плечам, светлый пух на щеках силился превратиться в жиденькую бороденку.
 В сопровождении десятника и сменившихся стражников оборванец попал в помещение охраны. Теперь начальнику караула предстояла нелегкая задача: понять, кому предназначается послание. Вряд ли такой гонец мог быть послан кем-нибудь к самому конту. С другой стороны, грамотеев в замке можно было пересчитать по пальцам. Прежде всего на ум Кверту пришел управляющий, но имя господина Сторка не вызвало положительной реакции немого, он только отрицательно замотал головой. Клерков в замке было несколько, но их имен десятник не знал, да и кто будет посылать пергаментный свиток какому-то клерку. Десятник перечислил нескольких рыцарей, состоящих на постоянной службе у конта, которые - по его разумению - могли бы разобрать эти каракули, называемые письмом, однако не добился никакого толка. Это уже начинало надоедать. Вышвырнуть бы оборванца обратно за ворота... да кто его знает, вдруг в этом свитке что-нибудь важное?
 – Вот навязался на мою голову. Ты хоть знаешь, кому свиток отдать-то надо?
 К радости Кверта на этот раз немой кивнул утвердительно.
 – Так, – десятник почесал затылок. – Он служит конту?
 Вояка сообразил, что в замок съезжаются гости и письмо может быть предназначено кому-нибудь из них, но посланец снова кивнул утвердительно.
 – Рыцарь?
 Отрицательный жест.
 – Не рыцарь. Казначей? Не казначей. Эх, чтоб тебе…
 Немой замахал руками, но честный воин не был силен в разгадывании пантомим. Вдруг ему словно стукнуло в голову:
 – Старший мастер Тарпиний?
 Немой едва не заплясал от радости от того, что его с горем пополам поняли. Старший мастер действительно был не последним человеком в замке, он руководил всеми строительными работами по укреплению и реконструкции, идущими полным ходом в главной цитадели земель конта Коррильского.
 – Тебя из города прислали. Можно подумать, другого порученца найти не могли, – больше обращаясь к себе, недовольно буркнул Кверт.
 Но главная трудность была позади, оставалось вызвать кого-нибудь из слуг и отравить с ним немого к старшине, остальное десятника уже не касалось.
 Письмо оказалось от шурина Тарпиния. Друг шурина, глава цеха Мастеров составления чернил, узнав, что в замке закончил свои дни писец свиткохранилища, приходившийся дальним родственником жене Мастера, просил тарпиниевского шурина похлопотать об этом месте для воспитанника его покойного кузена. После смерти кузена – третьего Мастера составления чернил – наследники не жаждали видеть в своем доме сироту-подмастерье. Предвидя такой поворот, кузен на смертном одре взял слово с Первого Мастера пристроить юношу к какому-нибудь делу. Однако самому Мастеру помощников не требовалось, хватало собственных сыновей, мастеров и подмастерьев. С другой стороны, Первый Мастер составления чернил, как человек слова, не мог не принять участия в судьбе порученного его заботам молодого человека. Узнав подробно дело, шурин Тарпиния взял на себя смелость ради друга направить юношу в замок.
 «Мой дорогой Тарпиний, – писал в заключении ходатай, – зная твое исключительное чутье на дельных людей, окончательно полагаюсь на твое решение. Добавлю только, что, несмотря на жалкий вид, Кари (так его зовут) представляется мне человеком подходящим. Он весьма искусен в письме и счете, а, кроме того, нем, но не глух.
Твоя достойная сестра, моя супруга, шлет тебе привет и пожелание всех благ. Она здорова, дети тоже, хвала Солнцу Истины. Будем рады приветствовать тебя в нашем доме в любое время, когда ты соблаговолишь.
 Ксарий.»
 Читая свиток, практичный Тарпиний прикинул, какие выгоды он сможет извлечь, оказывая столь немаловажную услугу главе цеха изготовителей чернил и красок. Да и иметь своего человека возле бумаг конта никогда не помешает. Хотя новичку, конечно, не доверят ничего секретного, однако сегодня он новичок, а через десять лет совсем другое дело. А время, оно всегда течет. Но при этом Тарпиний принял суровый вид и мрачно посмотрел на просителя.
 – Ты знаешь, о чем тут пишет Ксарий?
 Одноглазый сделал утвердительный жест.
 – Страшнее образины он, верно, разыскать не смог. Да еще на такую должность. Хоть глаз-то свой закрой. Сейчас посмотрим, на что ты годен. Садись, – он приподнял полу расшитого по швам кена, извлек из подвешенного к широкому поясу кожаного футляра клочок пергамента, на две трети исписанного пометками и цифрами и протянул его Кари. – Пиши.
 Тарпиний быстро продиктовал искателю должности писца несколько фраз. Перо споро задвигалось в руке испытуемого, при письме Кари выворачивал голову налево, чтобы лучше видеть единственным глазом.
 – Покажи.
 Почерк был четким, разборчивым и даже красивым, написано без помарок и ошибок. Старший Мастер отдал клочок немому.
 – Теперь считай.
 Он задал несколько трехзначных цифр и велел сложить. Потом проверил вычитание.
 – Все верно. Жди здесь.
 Тарпиний распорядился, чтобы Кари выдали льняную рубашку, штаны и зеленого цвета колобиум, поскольку его собственная субукула и сагум (другой одежды у него не было) находились в столь плачевном состоянии, что представить его в таком виде главному управляющему Сторку было совершенно немыслимо. Устраивая бывшего воспитанника покойного кузена Мастера приготовления чернил, ловкий Тарпиний обернул дело так, как будто оказывал личную услугу Сторку. Недавно конт пожелал записать историю деяний рода контов Коррильских за последние 500 лет, поэтому внезапная смерть старого пергаментного червя Бруска оказалась совсем некстати и доставила лишнюю головную боль управляющему. Все клерки были заняты своими обязанностями, а найти грамотного человека оказалось не так-то просто. Несколько дней спустя судьба кривого Кари была решена: так важно бывает порой попасть в нужное место в нужное время.
 Уже не меньше месяца Кари раскручивал древние свитки, утопая в пыли замкового свиткохранилища. Все это были исключительно скучные документы: отрывочные записи о рождениях, браках, смертях контских предков, хозяйственные счета, сведения о доходах и убытках. Изредка попадалось и что-нибудь любопытное. Так, например, отыскалась подробная хроника первой половины прошлого века, повествующая об истории бесконечных войн и тяжб, которые вел конт Нол Коррильский с владетелями сопредельных земель. Там же рассказывалось о причинах жестокой ссоры конта Нола с тесарием Тарники, в результате которой и по сей день любой тарниканец, вступивший на землю контаната, считался приговоренным к смерти и подлежал немедленной казни. Не будь этой обнаруженной Кари хроники, вряд ли нашелся бы человек, помнящий о взаимных обидах владетелей, послуживших причиной издания закона.
Но большее внимание писца привлекла короткая запись в расходном свитке о выплате 18-ти туронов некоему М.-В. Саринесу. Запись была сделана 12 лет назад, она не содержала никаких иных пояснений. За что могла быть выплачена такая умопомрачительная сумма, тогда как даже портрет-воплощение обходился в пределах 10-ти туронов? И то, если портрет создавал лично Магистр, а не Мастер. Имя Саринеса было не безызвестно немому грамотею. Кари знал точно, что в данном случае «М.-В.» означает именно Мастер-Воплощающий. Любопытный писец решил докопаться до сути этого секрета, а секреты его тонкий прямой нос чувствовал безошибочно.
Сидя в архиве, у Кари не было нужды задавать лишние вопросы, которые он и не задавал по причине немоты. Когда глубокоуважаемый господин Сторк поинтересовался, кто и за что вырвал ему язык, немой продемонстрировал наличие органа речи, а жестами объяснил, что говорить не может с тех пор, как некто рубанул его по лицу и лишил глаза. Вдаваться в подробности главный управляющий конта не счел необходимым, понятно: клерк – не воин, поди лихие людишки покалечили, вот и отнялся у парня язык со страха; при поручительстве Тарпиния его мало интересовали и несчастья и происхождение нового клерка. Управляющий с облегчением свалил на него неподъемный труд написания родовой истории владетелей Коррильских, пусть себе глотает пыль веков и потеет над измышлением героических деяний. И Кари глотал и потел. Впрочем, срочности от него не требовали, лет через 20 и напишет, все равно читать особо некому. Тяжелое это дело – связывать воедино клочки разрозненных записей и догадываться о важности одержанной победы по количеству съеденного и выпитого за пиршественным столом. Но одноглазый умел сопоставлять факты и додумывать остальное. Он быстро выяснил, что именно 12 лет назад нынешний конт Актаний занял место скончавшегося отца, хотя был младшим сыном покойного владетеля. Есть над чем призадуматься. Например, над загадочной гибелью старшего брата Актания, случившейся приблизительно в то же время. А 18 туронов Мастеру-Воплощающему вместо обычных 7-8? Не случайно конт Актаний так и не пригласил к себе в советники ни одного Мага, ни Воплощающего, ни Созидающего, ни, тем более, Взыскующего. Конт, конечно не тесарий, не каждому конту по кошельку Магистр. Однако ж Коррильские конты отсутствием средств, по всему видно, не страдали - вон какое бурное строительство велось под руководством Тарпиния. Опять же из Мастеров Саринес самый известный. Большого таланта художник, не многие Магистры обладают таким даром рисовальщика. И кристаллом воплощения владеет он мастерски. Не слишком ли мастерски? Случалось (не часто, разумеется), ошибется Мастер при воплощении, перепутает последовательность использования граней. Пиши, пропал художник. Войдет частица духа воплощаемого вместо портрета-воплощения, как ей положено, в самого горе-мастера. Двум духам вместе никак нельзя, ум за разум, тихое помешательство. Тут только Маги помочь могут, и то не всегда. И заказчику не сладко приходится, тоска нападает смертная, безразличие ко всему. Однако же Саринес Лишенным не числился, а у оплошавшего Мастера Маги кристалл никогда не оставят. Да и не умирает заказчик при таком казусе: потоскует, помучается, потом восстановится, Магистры помогут. Конечно, коли Маг-Отпавший дух вынет, тело без духа долго не протянет. Но разве Мастера, даром Пронзающих взглядом от рождения не обладающие, способны на подобное. А вдруг, да и способны? Кто проверял? Кто мог помыслить?
 Впрочем, не буйная ли фантазия разыгралась у молодого писаря? Все может иметь вполне законное и простое объяснение. Написал Мастер старого конта, а тот возьми и умри вскоре. Брат вот в озеро под неокрепшую ледяную корку провалился. Молодой же конт решил себе «внутренний голос объективировать», как красиво, но непонятно выражаются Маги, пока художник под рукой оказался. За оба портрета и расплатился единым разом. Разумно? Разумно. И очень даже правдоподобно.
Вот только отчего же так и не записали: «Выплачено 18 туронов М.-В. Саринесу за исполнение двух портретов-воплощений»? Ниже ясно значится: «Выплачено 100 локов мастеру Фроссу за десять двуручных кувшинов валитового масла». И не просто кувшинов, а двуручных кувшинов, значит таких, которые до груди взрослому мужчине доходят, и одному их с маслом никак не поднять. То-то и стоят они по 10 локов за каждый. Отчетность есть отчетность, все ясно, понятно, никаких вопросов. На что целых сто локов из контской казны потрачено? А вот вам ответ подробный. А на что 18 тысяч локов потрачено? Небрежностью здесь не отделаешься.
 А если так, то и неприятностей не оберешься. Ну, какое дело писарю свиткохранилища до темных господских секретов? Если и было что, то кто спросит с вольного конта, кроме, разве что Союза Чести. Только кому от тех решений и лишений (чести, то есть), жарко или холодно становится? Контоната это собрание блюстителей рыцарских порядков, по большей части не писаных, лишить владетеля не может. А честь… кто бы знал, что это такое. Правда, подозрительное поведение Мастера могло бы заинтересовать Пронзающих взглядом и даже Совет Магов.
 Да, есть над чем призадуматься, поразмыслить, особенно если больше нечем занять пытливый молодой ум, некуда выплеснуть энергию жизненных сил. Куда их выплеснешь, силы эти, если от тебя шарахаются в коридорах молоденькие служанки, а упитанные кухарки проходят мимо с брезгливым выражением смешанного отвращения и жалости. Известное дело: женщина любит ушами. Здесь хромому и горбатому карты в руки, а вот немому, да еще и одноглазому - надежды мало. К тому же Кари был чужим. Родись он в замке глухонемым сыном конюха, глядишь, и пожалела бы какая-нибудь вдовая крестьянка, из тех, что состоят при господском огороде или птичнике. Со временем, подкопив денег на контской службе, обезображенный клерк, пожалуй, сможет купить себе служанку-наложницу, а пока о женщинах лучше не думать и не смотреть. Он и не смотрел своим единственным глазом на служанок, прях, кухонных работниц, прачек, птичниц и прочих простолюдинок, живущих в замке.
 Свиткохранилище, где постоянно работал Кари, располагалось в одной из восьми угловых башен замка. С постройкой внутренней, а теперь и внешней стен, эти башни потеряли свое оборонительное значение - их перестроили изнутри и приспособили под разные нужды. Два верхних этажа северо-западной башни вот уже больше двух веков служили для хранения свитков, а на первом сидели клерки, занимавшиеся ведением счетов, дипломатической перепиской, составлением указов и прочими текущими делами. Жилище для писца свиткохранилища было отведено в той же башне в небольшой каморке под крышей на уровне зубчатой стены. Очевидно, предшественник Кари приложил немало усилий, чтобы утеплить это изначально не предназначенное для жилья помещение. В холодное время года там было не слишком уютно, зато всегда имелась возможность спуститься в хранилище, не покидая пределов башни. С другой стороны, через второй этаж можно было пройти во внутренние покои замка и выбраться во внешний двор, минуя помещение, где работали прочие клерки. Все это как нельзя больше устраивало Кари. А самое главное, как вскоре обнаружил одноглазый, из одного окна второго этажа башни было очень удобно наблюдать за внутренним двором замка. В этом дворе среди слабосильных деревьев и роскошных цветов гуляли и резвились дочери конта в сопровождении своей свиты. Иногда оттуда доносились веселый смех, визги или звуки музыки и пение. Никто из девушек не замечал притаившегося у окна кривого писца. Он время от времени оставлял свои свитки и подолгу рассматривал благородных дам, словно имел какое-то право на подобную наглость. Конечно, их даже отдаленно нельзя было сравнивать с женщинами из подлого сословия. Яркие наряды из дорогих тканей, искусные прически с вплетенными лентами и жемчужными нитями, подрумяненные щеки и подведенные глаза, нежные маленькие ручки и белые пальчики, унизанные перстнями.
 Особо среди прочих девушек выделялись дочери конта. Их наряды были самыми изысканными и дорогими, вместо плащей или накидок они носили белые мантии с пурпурной отделкой по всему краю, застегивающиеся на правом плече драгоценной пряжкой. Эта мантия считалась регалией контского достоинства, тогда как хертаги носили белые мантии, имевшие кроме отделки по краям еще и три продольные полосы пурпура. Мантия тесария была пурпурной с золотой оторочкой, тесания – пурпурной с белой отделкой, тессии носили пурпурно-белые мантии с равным количеством полос одинаковой ширины того и другого цвета. Уже ронты довольствовались белой мантией с пурпурной полосой по одному левому борту от пряжки или шнура до нижнего закругления. Эти привилегии одинаково распространялись как на мужчин, так и на женщин. Все эти различия мало что говорили простолюдину, равно склонявшему спину перед любым благородным господином, но Кари не был чужд знанию в области иерархических различий. Поэтому ему не составляло труда узнать контесс среди прочих дам.
 Обе дочери конта славились своей красотой. Старшая – Диарта - уже была просватана. Младшая контесса Ириния была не просто красива, но ослепительна. Хвала Сияющему Оку за то, что под его сиянием встречается такое совершенство, перед которым костенеет язык и замирает сердце. Сколько не упражняйся в словоблудии, а все сравнения вроде «кожа ее – перламутр, косы – светлое золото, очи как звезды и прочее» будут лишь жалкой потугой и кощунственной пародией. Слова не способны передать то, что видит око, даже если оно единственное.
 И Кари смотрел. Он устраивался у узкого оконца и набрасывал черты прекрасной контессы на покрытой воском дощечке. Он много раз стирал эскиз и делал его снова, фиксируя различные повороты головы. Затем он набросал несколько рисунков углем на простой гладкой доске. Только после этого приступил к настоящей работе. Ночами в каморке под крышей башни, сняв повязку с оказавшегося на месте левого глаза, немой клерк возился над ступками и бурлящими котелками. В котомке протеже Мастера составления чернил отыскалось множество прелюбопытных вещей, по-видимому, позаимствованных им в мастерской своего покровителя: куски пергаментного клея, катуаровой смолы и белого мела, кисти, невысокие, но широкие горшочки с порошками разных цветов, а также узкие и вытянутые сосуды с вонючими жидкостями. Нет, писарь не собирался посягать на права изготовителей чернил, неделю он трудился над маленькой дощечкой, размером с ладонь, пока она не стала белой и гладкой, как высушенная кость буртудара.
 При всей занятости как явными, так и тайными трудами новый писарь свиткохранилища вовсе не сидел затворником в своей башне. В вечерние часы он выходил прогуляться по дворикам за внутренней стеной, осваиваясь на новом месте. Ознакомившись с расположением кухни, конюшни, бывших казарм, куда теперь переселили часть низшей прислуги, амбаров, огорода, колодцев, мастерских, писарь удовлетворил свое любопытство и в отношении внешнего двора. Теперь многое из того, что прежде находилось в пределах внутренней стены, вынесли за нее. Скотный двор, кузница, новые казармы переместились подальше от глаз, ушей и носов контского двора. Не оставил без внимания Кари и сам замок. Через пару месяцев он уже знал, где находятся кладовые и оружейные, где спят пажи и рыцари, он облазил все переходы, галереи, коридоры, избегая лишь Большого зала и господских покоев, хотя больше всего его интересовали именно они. Никто не обращал особого внимания на разгуливающего по замку клерка, а если бы и обратил, то Кари всегда мог оправдаться (в письменном виде) тем, что для написания истории контского рода ему необходимо разобраться, где и как все происходило.
 Народа в замке было достаточно, и затеряться среди людей труда не составляло. Эка невидаль – человек со шрамом на лице и повязкой вместо глаза, мало ли вокруг безруких, безухих, иссеченных шрамами на полях сражений или искалеченных за какие-нибудь провинности по господскому приказу. Идет человек - значит надо. Тем более шарф вокруг шеи черно-белый, концы на спину спущены, свиток в руке, чернильница с пояса свешивается. Клерк, конечно, не рыцарь, а все же должность серьезная, мало ли что ему переписать требуется: о том только клерку, да главному управляющему знать положено. Правда, Кари не всегда давал себе труд таскать с собой совершенно не нужные ему за пределами свиткохранилища принадлежности для письма, а без шарфа его одежда почти не отличалась от одежды чашника или виночерпия.
 Несколько раз писарь выбирался и за пределы замка. В одной из рощ он отыскал савоку, обрезав у дерева несколько тонких веточек, Кари, очень довольный, вернулся в замок. Надо сказать, что руки кривого клерка отличались большою ловкостью не только при исполнении своих прямых обязанностей, в результате чего их хозяин даром разжился медом, вином и яйцами. Но вместо пира с яичницей он снова засел за ступки и горшки. Разложив перед собой наброски прелестной дочери конта, летописец преобразился в живописца. Три ночи Кари тщательно выписывал миниатюрный портрет контессы Иринии. Работал он со всей возможной скоростью, в отличие от родовой истории контов, с портретом следовало торопиться.
 Миниатюры стоили не дешевле обычных поясных воплощений, однако писарю не приходилось рассчитывать на вознаграждение. Тайное создание портрета без ведома оригинала было строжайше запрещено. Ни один Маг, соблюдающий Слово, ни один Мастер, как правило, не пойдет на такое нарушение Закона. Как правило. Но у каждого правила, как известно, бывают исключения.


 Глава II. ОСКВЕРНИТЕЛЬ

Ты мне все расскажи, расскажи,
Ты поведай о тайне души,
Той, что мается в этих стенах
И тоску нагоняет и страх.

 Дни шли за днями, они становились короче и холоднее. В башне гуляли сквозняки. Просиживая с утра несколько часов в свиткохранилище, Кари завел привычку выходить в середине дня в один из дворов, размять затекшую спину и немного согреться на солнце. Он обзавелся новым шерстяным плащом, который практически не снимал с утра до вечера.
 Кари спустился вниз, радуясь возможности в одиночестве пощуриться на осеннее солнце. Двор был пуст. Конт и все его приближенные почти ежедневно выезжали на охоту, бывшую в это время года самым любимым развлечением владетеля Коррильского. Изредка из одного помещения в другое быстрым шагом проскакивал кто-нибудь из работников. Прислуге некогда было нежиться на солнышке.
 Сквозь арку, соединяющую этот дворик с соседним, въехал рыцарь в запыленном белом плаще с пурпурной отделкой по левому краю, надетому поверх кольчуги. По всему было видно, что всадник и его конь проделали долгий путь.
 – Эй, где тут кто, поздохли все что ли? – заорал он во всю мощь луженой глотки.
 Тут благородный господин приметил подпирающего стенку амбара Кари.
 – Ты, бездельник, поди сюда!
 Кари не шелохнулся.
 – Тебе говорю, одноглазый. Что стоишь, как пень. Помоги мне сойти с коня.
 Решив, что рыцарь от него не отвяжется, Кари с сожалением отлепился от стенки и, не спеша, поплелся к всаднику.
 – Что ты тащишься, как старая кляча? – рассвирепел ронт. – Хороши же слуги у конта Коррильского!
 Немому было весьма затруднительно объяснить вспыльчивому приезжему, что он не слуга и не конюх. Кто ему виноват, что господин ронт путешествует без оруженосца. Во избежание неприятностей Кари ускорил шаг. Но рыцарь уже завелся, он был не прочь проучить нерадивого простолюдина.
 – Держи коня, – гаркнул всадник, швырнув одноглазому поводья.
 Едва Кари поймал их, спину ожег удар хлыста.
 – Я научу тебя шевелиться, скотина, – присовокупил к делу слово заносчивый ронт и снова занес руку.
Кнут просвистел, рассекая воздух, но не нашел предполагаемой жертвы. Подлый слуга ловко увернулся, не выпуская поводьев. Рыцарь мгновенно соскочил с коня, забыв об усталости и тяжести доспехов.
 – Ах, ты, наглая образина! Как тебе до сих пор уши еще не обрезали?! Сейчас мы это поправим.
 Скорый на руку господин уже доставал из ножен обоюдоострый кинжал в локоть длиной, немало не заботясь, что провинившийся слуга ему не принадлежит. Он попросит конта включить этого серва в приданное контессы Диарты, а после свадьбы будет долго-долго строгать его на кусочки в назидание черни. Всего этого ронт Фарсталл – жених старшей дочери конта – не произносил вслух, но Кари прекрасно понял его намерения, еще он понял, что при таком вспыльчивом характере и склонности к полнокровию ронт не слишком долго будет обременять супругу своим присутствием на этой земле. Остаться без ушей писарь не жаждал, он быстро огляделся, не привлек ли кого-нибудь поднятый рыцарем шум. Движение Кари Фарсталл истолковал как намерение дать деру и только ждал того мгновения, когда глупый раб повернется к нему спиной. Ронт всерьез собирался ухватить нахала за шиворот и обкорнать одноглазому молчуну уши. Он как-то не успел удивиться, отчего это тот не оправдывается, не молит о пощаде и … не бежит.
 Кари отпустил поводья и стоял лицом к надвигающемуся рыцарю, непоколебимое спокойствие скалы под порывами северного ветра, застывшее на его лице, могло бы остановить любого, но только не распалившегося ронта Фарсталла. Вот левая рука рыцаря мертвой хваткой вцепилась в плащ клерка, рывок вперед и вниз должен повергнуть наглеца на колени. Треснула ткань, оторванный клок остался в кулаке ронта, запястье правой руки перехватили железные тиски пальцев писаря, искусно и споро владеющего гусиным пером. Только теперь изумление родилось в мозгах знатного землевладельца и отразилось в его светло-карих глазах, в упор встретившихся с глазом (или глазами?) противника. Знакомый блеск металла дорогих, ольской ковки, доспехов сверкнул из под бело-пурпурной мантии неожиданно и едва не ослепил ронта. Перед ним был рыцарь при оружии и регалиях. Конт или хертаг. Фарсталл не успел разобрать, какая именно мантия спускалась по плечам его видения. Все внимание ронта сразу же приковал к себе пронзающий внутренности взгляд темных до черноты глаз пригрезившегося рыцаря. Свет померк, в ушах смутно прозвучало какое-то унылое пение, и неуравновешенный рыцарь мешком осел на землю, растянувшись у копыт собственного коня. Через минуту ронт Фарсталл очнулся в совершенно пустом дворике и никак не мог понять, как его угораздило свалиться с лошади. «Должно быть, заснул от усталости. Хорошо еще, что никто не видел», – успокаивал себя ронт.

 * * *

 Отзвенели кубки, оттрубили турнирные горны, разъехались многочисленные гости, вздохнула с облегчением замордованная челядь. После пышной свадьбы замок впал в зимнее оцепенение. Прежде Ириния даже не догадывалась, что замужество старшей сестры может так сильно повлиять на нее. Это началось во время пиршественных забав, когда ронт Фарсталл и Диарта еще не покинули родной замок контессы. Приступы необъяснимой тоски стали внезапно посещать младшую дочь конта.
 И еще Ириния заметила, что ее все чаще пробирает неприятная дрожь, впервые появившаяся около года назад. Стоило какому-нибудь рыцарю приблизиться на расстояние большого меча, дабы почтительно приклонить колена, мелкая дрожь непонятного отвращения волной прокатывалась по внутренностям. Танцы из развлечения превращались в настоящую пытку: каждое касание ладони с ладонью кавалера вызывало у девушки ощущение прикосновения к склизкой холодной жабе. Глядя на сестру и других девушек, Ириния начала понимать: с ней что-то не так. Сколько веселых перешептываний были посвящены мимолетным пожатиям рук и случайным поцелуям, тайком сорванным с прелестных губ в темных галереях и на ступеньках винтовых лестниц. Разумеется, положение обязывает не допускать излишних вольностей, но негласное правило было прекрасно известно всем и каждому: не целованную в жены не берут – к несчастью. «Проба Бри» – богини переменчивой и требовательной – есть непременное условие на годность молодицы к замужеству, будь хоть крестьянка, хоть тесания. То, что «отворотная трясучка» – знак черный, совсем другим шепотом от старших к младшим передавалось, со страхом непритворным, по спине когтем костяным продирающим. А почему черный и какою бедой грозит эта дрожь мерзкая, никто объяснить не брался, разве что веренты растолковать могли. Только спрашивать у них лишний раз не станешь, а еще про такое.
 Разъехались гости, и хозяева натанцевались до упада. Передышка. Две недели все увлеченно обсуждали брачные пиршества, перемыли кости не только самому ронту, но и всей его челяди. Однако скоро разговоры стали утихать, тема постепенно исчерпала себя. Дни наступили короткие, скучные. Всю округу засыпало снегом, не проехать. Тишина, покой и тоска, как будто не сестру-подругу потеряла, а часть души собственной. Всех развлечений осталось только, что слушать бесконечные баллады двух сказителей, приглашенных контом остаться на зиму в замке. Каждый вечер, как начинало смеркаться, обитатели замка от самого владетеля и до писцов (исключая низшую прислугу и стражников) собирались теперь в Большом зале и внимали древним преданиям и сказкам. Молодой сказитель, он же и менестрель – шутник и балагур – больше рассказывал веселые истории со счастливым концом, или пел любовные баллады, не забывая подмигивать если не самой контской дочери, то ее подругам. Его старший товарищ – мужчина под шестьдесят с сильной проседью в темно-русых волосах и бороде – декламировал нараспев обильные кровью повествования о походах и битвах, но его тесарным номером было жуткое «Сказание об Илатском монстре».

Наступит Черный год. И ужас
Скует сердца, и кровь застынет в жилах.
Земля застонет, потускнеет небо,
И содрогнутся мертвые в могилах!
Оркулл бесстрастный приговор объявит
Судьбы жестокой, что неумолима.
Погибнет первой та, что всех прекрасней,
Что чище всех и многими любима…

 От одних этих слов мороз продирал по коже. Живут себе люди со своими радостями и бедами, планами и надеждами, и вдруг Монстр просыпается, говорят, от голода. Просыпается чудище невиданное (потому и невиданное, что увидевший назад уже не возвращается, никогда) и начинает жертвы требовать. И хоть бы кто с ним справиться попытался. Впрочем, если верить сказителям, находились храбрецы: за сестру, за дочь господина вступались, за друга, сына, побратима и т.д. Вот только за невесту или возлюбленную никогда, почему бы это? Или сказители позабыли, перепутали. Только все это бесполезно. Кто и за кого бы на монстра из Илатской пещеры меча не поднимал, ни один не вернулся и никого не спас. Наслушаешься такого, потом по ночам спать не будешь.
 Ириния все чаще мучилась тоскливой бессонницей. В ночи приходило беспокойное чувство, словно ей нужно встать с постели и куда-то идти. Сколько ни ворочайся с бока на бок, а уплыть в желанный сон никак не получалось, пока контесса не нашла один довольно простой способ. Она стала перебирать в памяти все события прошедшего дня, и событиями их назвать, в общем-то, было слишком, так мелочи очередного однообразия. Это как раз и помогало. День, другой, неделю. Но как-то раз одно воспоминание напрочь отбило всякий сон до самого утра. В этот день в замке было как-то особенно зябко, не помогали надсадно пылающие камины, свирепствующий на улице мороз леденил древние камни, заставляя всех обитателей трястись от холода. Девушки пытались вышивать в предназначенном для занятий рукоделием покое. Выходило с трудом и очень плохо, вернее совсем ничего не выходило. Руки контессы окончательно заледенели. Она отбросила рукоделие на соседнюю пустую скамейку и послала пажа сходить за ее меховой муфтой. Когда мальчик принес требуемое, контесса в знак поощрения погладила его по волосам и чуть не отдернула руку, вовремя прикусив губу, чтобы не закричать. Льняные кудри девятилетнего пажа обожгли руку как злющая крапива.
 – Ой, руки сводит, такой холод, – пробормотала она и поспешно спрятала кисти в роскошной муфте из красной лисы.
 Никто не обратил внимания на ее на мгновение перекосившееся лицо, но сама Ириния была страшно напугана очередным симптомом «отворотной трясучки». Если уже и к ребенку прикоснуться нельзя, то как же быть дальше? Она не имела ни малейшего понятия, существует ли какой-нибудь способ избавиться от этой напасти. Не имела до вечера следующего дня.
 Как-то так вышло, что по дороге в Большой зал контесса отстала от подруг и на минутку оказалась одна в полутемном коридоре, плохо освещаемом далеко отстоящими друг от друга факелами. Неожиданно прямо из стенного проема навстречу девушке шагнула высокая фигура, загородившая и без того тусклый свет чадящего где-то впереди факела. Мужская ладонь несильно сжала ее руку. Ириния не успела даже ойкнуть, как человек круто развернулся и быстро ушел вперед. Она не увидела его лица, совсем, лишь мелькнул перед глазами полосатый шарф клерка. Контесса застыла на месте как громом пораженная. Подобная неслыханная наглость должна была бы стоить осквернителю как минимум правой руки, той, которой жалкий пергаментный червь дерзнул коснуться дочери самого конта. Но эта рука была сухой и теплой, а легкое пожатие таким сладостно-нежным… Он стоял в полушаге от нее, и никакой дрожи. Не было этого противного ощущения, теперь уже постоянно преследовавшего ее в присутствии мужчин в радиусе десяти шагов, иначе она обнаружила бы его задолго до этой стенной ниши. Кто бы ни был этот человек, рядом с ним ей не было плохо. Всего одно мгновение.
 В этот вечер она не могла думать ни о чем другом, кроме поразительной встречи в коридоре, не могла есть, не слышала, о чем говорили вокруг нее. Единственное, что ее волновало, это, чтобы отец и приближенные не заметили, как она вглядывается в противоположную сторону зала. Там, среди ничтожных людишек, писарей и учетчиков, был э т о т человек. Она хотела угадать, который из них был он. Ириния никогда не обращала внимания на клерков и была поражена, насколько все они несимпатичны, просто ни одного лица, на котором можно было бы остановить взгляд. Вот те двое, вероятно, отец с сыном – короткие, курносые носы и одинаковый прищур подслеповатых глаз, только один – морщинистая копия другого или наоборот. Рядом с ними краснеет упитанная физиономия средних лет, следующий – какое-то одноглазое страшилище, за ним – седовласый, с желтой как пергамент, над которым он склонялся всю жизнь, кожей старик… Может быть этот? Темноволосый юнец с прыщами на сильно выступающем подбородке. Нет, ростом не вышел. А этот светловолосый, еще молодой мужчина с низким лбом и густыми на удивление темными бровями? Или его здесь нет. Сколько всего в замке клерков? Этого она не знала. Зачем только она их рассматривает? Разве возможно представить кого-то из них рядом с собой хоть на самый короткий миг? Мысленно Ириния содрогнулась, но в то же время она прекрасно помнила такой миг. Что это? На нее в упор уставился единственный глаз кривого клерка. Спокойный, как будто ничего не выражающий взгляд. Взрыв смеха справа от контессы ненадолго отвлек ее внимание, она не часто слышала, чтобы отец так беззаботно смеялся, но занятая своими мыслями Ириния не расслышала, чем именно Диль – их шут – развеселил конта. Когда она снова бросила беглый взгляд в сторону клерков, кривой уже не смотрел на нее. Возможно, ей только показалось…
 Через неделю в замок приехал гонец от ронта Фарсталла, сестра прислала письма родным. У Иринии появился повод вызвать клерка, чтобы продиктовать ответное послание Диарте. Пустяковое дело – отправить пажа за писарем, но как же сделать так, чтобы пришел ТОТ? Вопрос был почти неразрешим, но вдруг Иринией овладело странное чувство уверенности.
 – Аруан, – позвала она мальчика, по долгу службы находившегося при контессе.
 – Да, госпожа.
– Пойди и приведи мне писаря, первого, кого встретишь по дороге. И можешь быть свободен до ужина.
 – Слушаюсь, госпожа.
 Аруан вылетел из комнаты на крыльях нежданного счастья: полдня свободного времени! Не часто выпадает такая удача, вместо скучнейшего сидения при госпоже вырваться на заснеженный двор, со всех ног пуститься к окружному рву, туда, где по накатанному склону визжащая детвора съезжает вниз на кусках старой кожи или досок. Скорее бы наткнуться на какого-нибудь клерка. Впрочем, маленький паж хорошо понимал, что топать за писарем придется до самой северо-западной башни. Но удача в этот день буквально преследовала Аруана, только, миновав господские покои, в первом же коридоре мальчик едва не столкнулся с человеком, вокруг шеи которого обвивался черно-белый шарф.
 – Ой, я вас ищу, сударь! – скороговоркой выпалил посланный.
 Клерк вопросительно посмотрел на маленького пажа единственным правым глазом.
 – Ее сиятельство, госпожа контесса Ириния желает написать письмо ее сиятельству ронтессе Диарте.
 Хотя Ириния и не говорила этого мальчику, юный паж был достаточно сообразителен, чтобы догадаться, зачем контессе, только что читавшей письмо от сестры, мог понадобиться писарь.
 В ответ клерк молча кивнул.
 – Идемте, я провожу.
 Подошвы мальчика чесались от нетерпения, едва не бегом он полетел впереди клерка. Ноги у длинного писаря соответствовали росту, и он без труда поспевал за шустрым пажом. Одна лишь опасливая мысль прокралась в радужные предвкушения Аруана: как бы госпожа не рассердилась за то, что он привел к ней такого страхолюда. Но ведь сама изволила приказать: доставить первого, попавшегося по дороге. Во избежание неприятностей, паж поспешил улизнуть из комнаты контессы сразу после того, как доложил о приходе клерка.
 С замирающим от самой ей непонятного волнения сердцем Ириния рассматривала склонившегося в низком поклоне писаря. «Одноглазый», – подумала контесса. Целую неделю тайком наблюдая за клерками в Большом зале, она каждому дала прозвище, не спрашивать же у придворных имена каких-то пергаментных червей. Прозвища эти не отличались ни элегантностью, ни особой изобретательностью: Прыщавый, Курносый-сын, Курносый-отец, Одноглазый, Густобровый, Старик, Толстяк. Из них лишь двое подходили под мимолетный образ дерзкого осквернителя, запечатлевшийся в ее памяти, Одноглазый и Густобровый были самыми высокими среди замковых клерков. Но нет ли здесь ошибки?
 Достаточно простояв, согнувшись едва не пополам, писарь выпрямился, его синий глаз не слишком почтительно уставился в лицо контессе.
 – Чего ты ждешь? Садись за стол и пиши, – резко приказала девушка.
 Клерк молча выполнил указание, предварительно достав из-за пояса свиток и отцепив чернильницу. Не услышав обычного «слушаюсь, госпожа», контесса даже растерялась.
 – Ты почему молчишь, невежа? – ледяным тоном спросила она.
 Клерк сделал рукой знак у своих губ.
 – Немой? Этого еще не хватало, – еще больше смешалась Ириния.
 Он развел руки, как бы извиняясь за то, что ничего не может с этим поделать.
 Немой, кривой и с жутким шрамом едва не через все лицо, но это был ОН. Ириния специально села как можно ближе от стола, за которым должен был работать клерк - ошибиться было невозможно.
 – Пиши же: ронтессе Диарте Таграстской от дочери конта Коррильского Иринии.
 Перо быстро-быстро заскользило по пергаменту, и вот синий глаз вновь в упор смотрит на контессу. От этого взгляда девушка напрочь забыла все фразы, что готовилась продиктовать писарю.
 – Как ты смеешь? Как ты посмел?…
 Чуть заметная улыбка тронула кончики губ немого. Он знал, что она знала… Он чувствовал, она не в силах по-настоящему возмутиться, призвать на его голову грозную кару отца, предать в руки палача. Его улыбка была такой странной, такой влекущей…
 – Кто ты?
 Он быстро что-то черкнул на другом клочке пергамента и протянул контессе.
 «Писарь свиткохранилища Кари, Ваше сиятельство», – прочла про себя Ириния.
 – Но почему…, – она, не зная, как продолжить, замолчала.
 Пергамент, что он ей только что дал, Ириния безотчетно протянула Кари. Забрав его, беззастенчивый клерк ловко перегнулся через стол и, поймав нежную ручку контессы, коснулся ее губами. Мурашки пробежали по всему телу девушки, ее пробила легкая дрожь, но эта дрожь не имела ничего общего с ее обычной «трясучкой», сладкая истома растеклась по юному телу. Дочь конта была сражена одним лишь мимолетным поцелуем руки. В следующее мгновение клерк уже сидел на своем месте, словно даже не шевельнулся. Они молча смотрели друг на друга. Туманная пелена застлала взор девушки, и сквозь нее проступило лицо, как будто и принадлежащее и не принадлежащее одноглазому писарю. Во-первых, оно не было одноглазым, во-вторых, сохраняя черты Кари, без шрама и в обрамлении почти черных волос лицо это было неузнаваемым. Мгновение спустя видение рассеялось вместе с туманной дымкой, но память Иринии продолжала хранить его.
 – Кто ты? – выдохнула контесса, дыхание ее сбилось, сердце часто-часто стучало в жаждущей ласки груди.
 Он улыбнулся чуть шире и приложил палец к губам.
 «У стен есть уши, контесса», – прозвучало в ее голове, – «просто думай, и я услышу».
 «Пронзающий», – даже в мысли это слово отдавало дрожью испуга. – «Ты – Маг, да?»
 «Я – Странник», – услышала девушка еще более пугающий в своей откровенности ответ.
 Кто не знает, что Странники – закончившие обучение соглядатаи, а иногда и тайные палачи Совета Магов, стоящие до Посвящения вне всех ограничений Слова, что им для достижения цели Странствия разрешены все средства, доступные жуткой нечеловеческой силе Пронзающих взглядом? И в то же время Странники не подпадают и под защиту Договора, поэтому Совет Магов и пальцем не пошевелит для спасения Странника, в какую бы передрягу ни угодил их тайный шпион. И потому Странники почти что невидимки, они есть, и их нет. Ибо кто видел человека (исключая самих Магов), могущего сказать: «Я видел Странника»?
 Ириния почувствовала ужасную слабость и неспособность двигаться, если бы она не сидела, то непременно рухнула бы на пол.
 «Ты, ты наслал на меня эту напасть», – стучала в висках тоскливо безнадежная мысль.
 «Нет, контесса», – загадочно улыбался Странник, – «это знак оркуллов, им отмечаются первые жертвы. А Черный год наступит через три дня, ведь сегодня начались Сумерки».
 Сдавленный крик ужаса был ответом на молчаливый приговор Пронзающего.
 «Жрецы Сияющего Ока восславят рождение Истинного Солнца, и тебя уже нельзя будет спасти от уготованной оркуллами судьбы. Но до солнцеворота еще есть время. И сделать это могу только я, иначе ты умрешь от боли, какую не способен вынести человек», – вещал в голове девушки беззвучный голос.
 «Как, как ты можешь спасти меня?»
 «Ночью приходи ко мне, на самый верх северо-западной башни».
 «Что тебе нужно? Что?»
 «Ты расскажешь мне о том, как умер твой дед – конт Варлис и что случилось с твоим дядей, Ириния».
 «Я не знаю, не помню».
 «Ты вспомнишь».
 «А потом?»
 – Что это? – вслух спросила контесса, недоуменно глядя на пергаментный свиток, который протягивал ей с почтительным поклоном одноглазый клерк.
 Контессе оставалось лишь поставить свою личную печать на готовом письме, ни слова из которого она так и не продиктовала писарю.
 До самого вечера девушку бросало то в жар, то в холод. Первые жертвы Илатского монстра всегда девушки, чистые, не знавшие любовных услад. Теперь Иринии стало ясно, почему же за них никогда не вступались возлюбленные, на себе самой контесса достаточно ощутила действие оркулловского средства: не только она чувствовала себя плохо рядом с любым мужчиной, юношей, мальчиком, но и никто из рыцарей, по всему видно, не испытывал к ней сердечной склонности. В отличие от Диарты она не вызывала трепетного отклика в их сердцах. Несмотря на всю ее красоту, взгляды мужчин оставались почтительно-безразличными, как будто она была пожилой супругой старого владетеля. «Многими любима» на самом деле означало – нелюбима никем, уважаема, почитаема и только. Никто никогда не смотрел на нее тем взглядом, исполненным огнем желания и страсти, какой сегодня она заметила в синих глазах своего туманного видения. О, этот черноволосый призрак, явившийся ей среди белого дня! Недаром говорят, что Пронзающие отличаются не только жуткими, меняющими цвет глазами, но и удивительной правильностью черт, почти божественной красотой. Должно быть, Странники, нарочно маскируются в уродов и калек, чтобы не быть узнанными, к тому же они способны контролировать свои эмоции, не позволяя глазам выдать себя. Ириния много слышала о магах, но ни одного из них никогда не бывало в Коррильском замке с тех пор, как она себя помнила. Противоречивые чувства обуревали юную контессу, страх и надежда, ужас и нетерпение разрывали ее неопытную душу.
 Вечер в Большом зале подтвердил слова Странника: в замок прибыли пятеро жрецов Сияющего Ока. Поглощенная разгадкой происшествия в коридоре, Ириния не заметила, как подошли Сумерки – самые короткие дни года, они же и последние. Завтра начнутся ритуальные проводы старого года, торжественные и жутковатые обряды Прощания, Свидания и Посвящения. Затем праздник начнет набирать силу: «творцы» во главе с Истинным Солнцем разделаются с Бездной, жрецы потушат и разожгут огонь, и в пределах внутренних укреплений замка запляшут хороводы богов и богинь, посланников, вредных демонов, назойливых агхр и прочих удивительных созданий. Смешаются маски без всякого разбора сословий и рангов, сам конт будет отплясывать в паре с какой-нибудь стряпухой или коровницей при свете костров и факелов на скрипучем сухом снегу. В ночь перед рождением Солнца Истины никому не бывает холодно, ведь завтра день начнет увеличиваться, и каждая прибавляющаяся минута сияния Ока, укрепит надежду на будущую весну, богатый урожай и беспечальную жизнь…
 Старший сказитель вновь, как нарочно, завел свою ужасную балладу:
И в пурпур облаченных девять дев,
Везут к горе, различия презрев,
Они исполнят древний договор…
 Ириния вздрогнула всем телом, как будто ей на спину вылили ведро ледяной воды. Да, по древнему обычаю первые девять жертв всегда облачались в тесарский пурпур, словно это могло служить утешением несчастным. Неужели Странник сказал ей правду, и день солнцеворота вместо надежды и радости принесет горе и ужас? Наступит тот самый Черный год, и дни ее сочтены… Этого не может быть, не должно быть, нет!
 «Это так», – синий глаз сверлил перепуганную контессу, – «но я могу спасти тебя, только я».
 Уже на пороге пиршественного зала Ириния вновь услышала беззвучный голос, словно ударивший ее в спину: «Сегодня ночью я жду тебя в башне».