Зверь

ЗВЕРЬ

Он был невысокий, щуплый, с голубыми, ясными глазами. Русые волосы уже серебрились, но лицо не оскверняла щетина.
«Татарские гены», - пошутил он.
Ресторан еще не набился, в огромном зале густела тишина. Мы быстро перешли на «ты»: Иван Терентьевич занимался древними языками, сочиняя прозу, я постигал русский. Разговор завертелся вокруг справедливости. «Побойся Бога, - рассмеялся он, - где ты ее видел? Заказывали одновременно, а тебе первому принесли. – Вздернутая губа обнажила ровные зубы. – И во всем так…» Я вяло, больше для виду, заспорил. «Тебя сверстники в школе били? – перебил он. – А меня били… В детстве ведь все искреннее: слабый – получи… Это потом зверство лицемерием прикрывают…»
Краснея от напряжения, он сердито высморкался.
«А как же мораль?» – неуклюже ввернул я.
Он не ответил и принялся кромсать ростбиф.
«Хотя, - пошел я на попятную, – как ни крути, а с годами понимаешь, что Вы правы…
«Опять идешь на “Вы”, – рассмеялся он, - договорились же…» Он отодвинул тарелку. «Говорят: Царство Небесное внутри… Так ведь и Зверь из той же бездны. – Его рот скривила ухмылка. - Возлюби ближнего… Это как же можно себя заставить – разве глаза выколоть и уши заткнуть…»
Иван Терентьевич уставился на тяжелые гардины, тронул лоб – из пиджака высунулась мальчишески худая кисть.
«Была история… - начал он сосредоточенно. – Даже не история, а эпизод… Я по первому образованию юрист, и после университета работал следователем в прокуратуре. Местные презирали кабинетных червей, гордились, что в гуще жизни… Я тоже считал себя стражем порядка, да и в саги о справедливости еще верил. Раз поручили мне вести дело одного “цеховика”. В Средней Азии на него целый городишко работал, развернулся на широкую ногу. Над узкоглазыми лютовал, а сам наш, из казаков… Отсидел малолеткой – и подался к солнцу, на заработки… Тут-то его таланты и проявились: набрал кустарей, открыл подпольно промысел, и деньги потекли бешеные… Закрутились, было, вокруг блатные, слетелись стервятниками, но он вожжи крепко держал... Фамилия его была Бирюков. Матерый был волк, ему вышка грозила, а он держался молодцом, кум королю… И наши допросы все больше в Платоновские диалоги превращал…»
Иван Терентьевич перевел дыхание, отхлебнув чай. Вокруг, бабочками, сновали официанты, накрывались скатерти. Люди прибывали, множась зеркалами, плыли в сизом, табачном дыму. По столам уже зажгли абажуры, размазанные тени пластались по стенам, горбились на плотных занавесках.
«Как сейчас помню: замухрышка, вроде меня, – Иван Терентьевич по-детски зарделся, - но внутри силища необыкновенная: возле рта жесткие складки, ямочка подбородок двоит… И властный… По три шкуры драл, а ему подчинялись. Стонали, плакали, а пикнуть не смели… Говорят, и овца не блеет, когда ее волк дерет. Жил баем, хлопковым плантатором, завел гарем из туземок… Дикость, средневековье, а все терпели… Да, чудовище обло, стозевно и лаяй – одни топчут, другие пресмыкаются…»
Тусклым бисером высыпал пот, Иван Терентьевич торопливо промокнул его и вдруг желчно закашлялся. Я налил минеральной. Он отпил мелкими глотками, сипло поблагодарил, но когда продолжил, горло еще першило.
«Взяли Бирюкова с поличным, да он и не скрывался. Сразу определили в одиночку: доказательств вагон, дело проще простого, думали, и стажер справится. И действительно, вначале все шло как по маслу. Но исподволь Бирюков стал мне свою философию вправлять. Жизнь, говорит, это драка на краю пропасти, куда каждый норовит соседа столкнуть. Да и кого винить - оставшихся все равно бульдозер подчистит. А? Каков образ… При этом верил и церкви жертвовал…»
Иван Терентьевич опрокинул графин, плеснув в рюмку. Поморщившись, потянулся за лимоном.
«И стал этот Бирюков меня ломать, впрямую не покупает, а больше намеками… И не угрожает, а мне страшно… Поначалу еще храбрился, за мной, как-никак, государство, армия, закон, но он был зверь. Даже стиснутый клеткой кабинета, он подавлял меня. Как тут не вспомнить Шопенгауэра: его воля брала верх, удав против кролика… Это человеку присущи сомнения, а зверь уверен, Вы понимаете, уверен, поэтому он всегда и побеждает…»
Чиркнув спичкой, Иван Терентьевич закурил, его пальцы слегка дрожали.
«Постепенно мы поменялись местами: у него все чаще стало проскальзывать “ты”, он уже запросто угощался сигаретами с моего стола. Представляете, камера – не сахар, приговор топором висит, а он еще куражится, ехидничает… Нет-нет, он и молил, и заискивал, но при этом все время грыз, жег, пожирал глазами, а я ежился. Колючий взгляд, вот-вот бросится… И знаю, что не бросится, а боюсь. Умом понимаю, что он – вор, мразь, ничтожество, а совладать с собой не могу, вроде бедных азиатов… Да и смущаюсь – чем же я, палач, лучше него? Тянулось так месяца два. Бирюков все больше наглел, чувствовал, что подаюсь, а в последнюю встречу полоснул: “Назови цену…” Лето, жара несусветная, я в мундире парюсь, а он скалится: рубашку напоказ расстегнул - грудь волосатая, наколки синеют… Я опешил… И вдруг мой кабинет, охрана, пистолет в ящике: все слетело дурной пеленой, выветрилось, рухнула цитадель закона, а на развалинах, как и мильон лет назад остались хищник и дичь… Это мы думаем, как бы кого не задеть, играем в заповеди, в раскаянье, достоевщину разводим, а зверю кровь требуется… Он по ней тоскует… Отставив кресло, Бирюков навис горой, обжигая дыханием, скривил шею, будто собирался перекусить мне горло, и я понял, как он прибрал к рукам город…»
На сцене засуетились оркестранты, хрипло взвизгнул микрофон. Неуклюже выбираясь из-за столиков, сгрудились в проходах, затоптались пары.
«Я Вам вот что скажу: все наши учреждения, это все так - камуфляж, декорации… Правят каннибалы, а таким, как мы, место на обочине…»
Иван Терентьевич нервно затянулся, теребя сигарету, выпустил кольцо. По компаниям уже шел гвалт, публика вовсю веселилась, то здесь, то там вспыхивало ржанье. Я пристально глядел собеседнику в переносицу.
«Ну нет, до этого, слава Богу, не дошло, – прочитал он немой вопрос, – мне повезло. В темную ту минуту зазвонил телефон, будто протянутая свыше рука потрясла за плечо… Я кликнул конвой… А на другой день подал в отставку…»
Грянул оркестр, Иван Терентьевич беспомощно развел руками. Скруглив ладони подбородком, сощурился, погружаясь в воспоминания.
«А что стало с Бирюковым?» – прокричал я.
«А… - он живо встрепенулся, на безбородом лице заходили скулы. – Его расстреляли. Времена были другие, нашлись судьи… Впрочем, что я мелю, времена всегда одинаковые… Бирюковы и - он сделал размашистый жест в сторону танцующих – мясо…»
Вечер был безнадежно испорчен. Но Иван Терентьевич не заметил моего ёрзанья и продолжил, перекрикивая музыку:
«С тех пор я уже двадцать лет занимаюсь мертвыми языками - подальше от этих джунглей…»
Песня неожиданно оборвалась, и на нас удивленно покосились. Но Иван Терентьевич уже разошелся.
«Скажите: струсил, – скороговоркой шептал он, – Может и так… Но мне не стыдно: зверя может одолеть только зверь, убийцу - убийца…
Я отвернулся. Иван Терентьевич как-то сразу постарел, стал жалкий, осунувшийся. Принесли счет. Официант с привычным равнодушием уловил концовку нашей беседы. Я дал на чай: целыми днями слушать про людскую мерзость – адская работа.
А Иван Терентьевич, между тем, комкал фразы:
«Однако Бирюков меня и сейчас донимает. В сумерках сядет напротив, ощерившись, выкатит челюсть и ест жестокими, ненавидящими глазами… “Назови цену…” - вопрошает тогда весь мир…»
Иван Терентьевич стал похож на забившегося в щель таракана. Он посерел, его васильковые глаза помутнели, и я подумал, что двадцать лет назад он все же вынес приговор.
Я встал и сухо откланялся…

Май 2000г.