Пульс

-         Послушай, Вик… - рука опустилась мне плечо: широкая, тяжелая, горячая и шершавая; у меня кожа была вся липко-влажная от пота, и, наверное, из-за этого я так отчетливо ощущал  все мозоли на ладони, и каждый палец, и неправильную пустоту на месте недостающих фаланг – вот средний палец, раз, два, три фаланги, вот мизинец, тоже три, а между ними – одна и еще кусочек, дальше ничего, а должно быть…

  Вспомнилось отчего-то, как однажды в цехе моему соседу на руку брызнуло кислотой. У него тогда желваки заходили, как будто он ел твердый-твердый кусок мяса, но он деталь доделал и только потом выключил станок и пошел к медикам. За это время ему руку проело до кости, а сначала только поверху обожгло. И ему за это дали четыре дня эмоций вместо двух часов – потому что он нерационально поступил. Если бы он сразу к медикам пошел, ему бы руку помазали, почувствовал бы положенное и снова мог бы работать. А так – целых полдесятка дней работать не смог. А это нерационально. Сколько бы он деталей за это время наделал – ух! Я столько считать не умею. А так – сделал одну, и вот… Хотя с другой стороны, он четыре дня чувствовал, а еще день просто так в казарме сидел. Отдыхал. Но лучше уж все дни работать без отдыха, чем целых четыре дня чувствовать, я так думаю… то есть это тогда я так думал. А теперь… 

Теперь я не знаю. 

-         Вик… Что с тобой?

  Вик – это я. Меня здесь так назвали – Вик. Когда я пришел – когда меня Эрнест с Алексом привели – и когда мне поверили, что я не присланный, что я сам сбежал – они меня спрашивают: «Тебя как зовут?» А я сначала даже не понял, про что они. Я тогда не знал, что такое – имя. Они меня долго спрашивали, я подумал, что они про идентификацию, и назвал им свой код: ВК8489. Пол говорит: «ВК? Ну, тогда будешь ты у нас Виктором.» А Эрнест ему: «У нас уже два Виктора есть, Седой и просто Виктор. Пусть будет Виком.» Пол плечами пожал и ничего не сказал. А мне все равно было: Вик, не Вик… Это теперь не все равно. Теперь я знаю, что такое – имя. Это похоже на код, но совсем другое… совсем. Я это чувствую, только объяснить не могу словами. Старый Сэм смог бы, наверное, он мастер все словами объяснять. И Джекки, хотя он всё какие-то замысловатости выдает, и все смеются, и я тоже смеюсь – я теперь умею - потому что иногда правда смешно, а иногда непонятно, но все смеются, значит, смешно. Я просто не всегда еще понимаю, когда смешно, а когда – нет. Это чувствовать надо, а я еще не совсем умею… Я очень многого еще не умею. Вот и теперь – как мне объяснить, что со мной и почему я убежал от костра? А ведь Эрнест сейчас наверняка спросит… 

-         Почему ты убежал, Вик? 

Ну вот. 

Они задают странные вопросы – например: «Когда у тебя день рождения, Вик?»  Как будто не знают, что у человека не бывает дня рождения, никому это не нужно, нерационально – запоминать, в какой день ты родился, у человека бывает только год рождения. Я родился в 39-м, а сейчас 50-й, значит, мне сейчас двадцать один. А через тридцать два дня год сменится, и мне будет уже двадцать два, и всем, кто со мной в один год родился – тоже.

  А еще они все время спрашивают: «Почему?» Я не знаю, что это значит – ну, то есть раньше не знал, а теперь знаю, конечно, только это не помогает, потому что я не знаю, как им отвечать. Нет, про то, почему я из города убежал, я ответил, на это я знал, что должен ответить: потому что мне было интересно. Майя и Александр, когда это услышали, переглянулись, и Майя сказала тихо-тихо - но я услышал: «Интересно! После стольких поколений ампутации эмоций!  Значит, не все еще потеряно…» 

Но тогда я точно знал, что отвечать, а теперь не знаю, и не скажет никто. Просто был костер, мы вернулись с поля, оно за лесом, мы там целую неделю были, только мужчины – я теперь знаю, что бывают мужчины и женщины – мы вернулись, и был костер, и сначала все ели, очень вкусно – так Эрнест сказал – и смеялись все, много, и говорили. А потом Керк взял такую штуку, круглую, кожаную, и начал по ней бить – бум, бум, и еще кто-то стал чем-то стучать, я не видел, кто, темно уже стало, только костер ярко горел. Эрнест подвинулся назад и меня потянул, и остальные. Кто рядом сидел, тоже подвинулись, так холоднее было, но раз Эрнест сказал… Шарлотт встала и начала ходить по пустому месту, которое мы освободили, и наклоняться в разные стороны, и кружиться, и это было почему-то похоже на то, как стучали Керк и другие, я смотрел, смотрел, и мне вдруг жарко сделалось… и внутри меня как будто кто-то вдруг тоже застучал – бум, бум, бум! – как пульс, только очень громко… сначала везде, а потом особенно сильно – ниже живота, между ног, и штаны стали тесные… 

Такое уже было раз – в Городе. Тогда год только-только сменился, и мне уже было пятнадцать, и тут как раз настала очередь нашей казармы идти выполнять Долг. Нас подняли на час раньше, построили и повели в Дом Выполнения Долга. Было необычно – на улицах никого, одна наша казарма идет, нас вдруг так мало показалось… а потом, на подходе к Дому, мы встретились с другой казармой, а потом еще с одной, и нас стало много. Почти как всегда. 

Пришли мы, нам велели всем раздеться, стать в одну очередь и сделали по уколу. И у меня вдруг пульс участился – никогда со мной раньше такого не было – и внизу, между ног, что-то задергалось, и вдруг начало расти, твердеть. И у остальных – тоже. И мы пошли, как велено было, в другую комнату. Там было много-много коек, низких таких, и на них лежали люди. Женщины – только я тогда этого не знал, мне только здесь, у Диких объяснили, что есть мужчины и женщины, и они разные, а тогда для меня это были просто люди. Люди как люди, только между ног у них было не так, как у нас, а по-другому совсем, и на груди тоже. Но это я потом разглядел, а сначала я от них сбоку стоял и видел только, как они лежат – на спине, колени согнуты и торчат к потолку. 

Голос продолжал инструкции давать, и мы все сделали, как он велел. Тогда-то я разглядел, что у них там все по-другому, но не удивился – я тогда не умел еще удивляться. Сейчас вот вспоминаю – и странно делается, и противно, и сладко почему-то, а тогда все равно было.  Женщина подо мной лежала и в потолок смотрела, и на меня ни разу не взглянула. А мне отчего-то горячо сделалось, внизу, и в животе, и в груди немножко, и в голове как будто туман – а потом из меня что-то выплеснулось, и он рассеялся, и когда я встал, между ног у меня было как обычно, только мокро и липко. Нас отвели в душ, и мы пошли в цех. 

Я и раньше об этом думал, но только в Городе, редко, и мне все равно было. А сейчас вот вспомнил, когда на Шарлотт у костра смотрел, и мне стало совсем как тогда, только я теперь и удивляться умел, и еще много чего… и этого много чего стало вдруг очень много, слишком, вот я и убежал. 

Только как это Эрнесту объяснить? Даже если б я слова нашел – я и думать-то связно не мог, у меня в голове туман, а внизу все дергалось, как пульс, только сильно очень, твердое такое. Вроде надо бы у Эрнеста спросить, что это – он сказал все у него спрашивать, если надо – а как подумаю, так уши почему-то становятся горячие, как тот костер, и не могу. 

А Эрнест стоит сзади, уже обе руки мне на плечи положил, и ветерок у меня по коже теплый – это его дыхание. Не спрашивает больше. Сам говорит:

  -         Смотри, Вик. Видишь, вон там огни, далеко? – Я кивнул. – Знаешь, что это?

  -         Г-город… - сказал я почему-то с трудом. 

-         Красиво, правда? Ты знаешь, что такое «красиво»?

  -         Нет. - Эрнест много таких слов знает, которые я никогда не слышал. И Джекки. И Старый Сэм. И Алекс, и Эмма, и Генри с Генриеттой… да все они. Когда Старый Сэм начинает вечером говорить, глядя в плоскую такую штуку, разрисованную закорючками – они называют это  читать книгу – я почти ничего не понимаю. Вот Сэм читал про то, как все начиналось – про то, что сначала было много стран, и они между собой воевали, и убивали, а потом стала одна, а чтобы не воевали больше и не ссорился никто, Ученые придумали Таблетку, и все стали ее принимать, а те, кто не захотел, ушли в леса и стали Дикие… Я тогда ничего почти не понял. Ну, страны – это, наверное, вроде Города, только много… А «воевать», «убивать», «ссориться» - это как? Мне Эрнест пытался объяснить, а я не понял… Но я стараюсь. Я должен научиться их понимать, чтобы потом рассказать. Только это трудно, они столько всего знают, чего я не знаю, и все время говорят, говорят, говорят… я за всю свою жизнь столько не говорил, сколько они за один день. И не слышал, чтобы кто-то говорил – ну, только учителя в детской казарме, когда объясняли нам, что к чему, про рациональное и нерациональное, и все такое, а потом – никто. Но в Городе говорить и не о чем, все и так понятно. В Городе ты слушаешь, а говорят Голоса – команды отдают, и команды почти всегда одни и те же. А здесь… Здесь все время все меняется, вот и приходится говорить. 

-         Как бы тебе объяснить… Это когда смотришь – и дух захватывает… дышать тяжело, сердце то замирает, то бьется быстрее… вот как сейчас. 

«Или там, у костра, когда Шарлотт?..» - хотел спросить я, но он продолжил говорить, и я промолчал.

  -         Город… Он кажется отсюда таким большим, могучим… Но он хиреет, Вик. Вырождается. Детей рождается много – но сколько из них жизнеспособны? Десятки из тысяч. Они пробовали искусственное оплодотворение, но это оказалось невыгодно – слишком много затрат, а у вас – у них - и так все уходит на производство Таблетки. Поэтому было решено делать все по-старому. Но вы нашпигованы химией, вы даже сексом заниматься не можете без стимуляторов… ты знаешь, что такое секс, Вик?

  Я помотал головой. Слышать я это слово слышал, в одной книге оно было – а еще там было «любовь», и «нежность», и «женщина» и «мужчина» - а Эрнеста не было, он уже ушел в поле, и я спросил у Джекки и Саманты, что это значит. Саманта посмотрела на меня большими-большими глазами, и из них вдруг вода потекла, и она убежала. А Джекки начал объяснять, про мужчину и женщину объяснил, а потом захихикал и дальше объяснять не смог, ему смешно было почему-то очень. А мне нет. 

-         Город… - зачем-то повторил Эрнест – и вдруг развернул меня к себе лицом. И положил ладонь мне туда, ниже живота, где был пульс. Я ахнул. Это было так… приятно…

-         Таблетка вымывается из организма, - прошептал он странным тоном – и рукой нажал, осторожно так. И другой меня взял за подбородок и в глаза мне посмотрел. – Ты не боишься, Вик?

  Я не знал, что такое «боишься». Но не спросил, а просто качнул головой. И он наклонился и прижался ртом к моему…

  Дальше было долго, и мало, и странно – со мной никогда такого не было – хорошо, потом больно, а потом опять хорошо, и как будто его пульс бился во мне, глубоко внутри, и я сначала чувствовал его пульс и мой, два разных, а потом – один, и это было… красиво… а потом все закончилось. И Эрнесто прижался губами к моему лбу – хотя он, по-моему, не очень смотрел, куда – на траву рядом лег и уснул.

  А я лежал вот так, прижав одну руку к его запястью, слушая его пульс кончиками пальцев, и думал: хорошо, что у меня есть датчики - за ухом, и на бедре, и еще где-то, Голоса специально мне не назвали все, чтобы я не смог их найти, если бы вдруг захотел. Я тогда не понял, почему я мог бы захотеть их найти. А теперь понимаю. Вот сейчас, например – если бы я знал все датчики, я бы их вытащил, ногтями выскреб бы из-под кожи. Но я не знаю. А значит, даже попытайся я от них избавиться – все равно что-то да останется, и все бесполезно, только больно будет, как тогда, когда мне объясняли, что будет, если я про датчики Диким расскажу или откажусь в лес идти. И поэтому я лежу вот так, считая замедляющийся пульс Эрнеста, и думаю: интересно, сколько мне еще осталось чувствовать?..