Окопная ностальгия

В начале апреля меня вызвали в военкомат. Я уже отлично знал, как орудуют там медицинские комиссии: если о своих болезнях промолчишь, врачи их не заметят, и сразу загремишь в строй. Я так и сделал. Колю Гриколаева тоже вызвали и признали годным к нестроевой службе. Из военкомата мы уже выходили с повестками в кармане. Коля не особенно унывал. «Через месяц все равно обратно примчусь», – уверенно сказал он.
Я не задумывался, почему скрыл болезни легких и глаз, по каждой из которых мог остаться дома. Почему я, как в июне 41-го, потом через год, в июле, когда стремился вырваться из проклятой колонии, и вот теперь, уже третий раз, я рвусь из дома? Куда? Конечно, на фронт. Зачем? Почему? Ведь я не горю желанием отдать свою жизнь за Сталина, за рабский советский строй…
Над этими вопросами я просто не хотел ломать голову. Но даже если бы и захотел, я ничего в то время не понял. Я знал только, что первый раз я пошел на фронт, чтобы узнать, что такое война. Второй раз, чтобы вырваться из адовой колонии. А сейчас? Ведь в тихой промартели мог бы до конца войны продержаться, если бы захотел. Но нет, захотелось туда, в неизвестность, в опасность. Почему? Зачем?
Все это я понял, только тогда, когда за последние годы войны на полную катушку испытал опасности, страхи, гауптвахты, аресты, обвинения в измене родины, расстрел. Тогда же я понял и до конца почувствовал суть пушкинских слов: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю».
Неимоверную тягу к опасности, к фронту тогда я испытал далеко не один. Подобных себе повстречал и на войне и после ее окончания. Расскажу об одной знаменательной встрече.
Весной 1975 года я поехал отдыхать в писательский Дом творчества «Коктебель», расположенный на восточном берегу Крыма. Поместили меня в нижней угловой комнате с окнами на море и на гору Карадаг. На втором этаже, прямо надо мною, жила Юлия Друнина и кинорежиссер Алексей Каплер. О них я был достаточно наслышан и начитан. Некоторые из фронтовых стихов Друниной знал наизусть. О талантливом режиссере Каплере мне было известно, что до войны Сталин отправил его в концлагерь лишь за то, что в него влюбилась дочь диктатора Светлана.
В первый же вечер я услышал идущий сверху шум, похожий на то, будто переставляют с места на место и роняют громоздкую мебель. Вначале меня это сильно поразило. Но когда шум продолжился десять минут, потом двадцать, я догадался, в чем дело. Это же Каплер, многие годы в лагерях мучимый изнурительным каторжным трудом, уже не может жить без физической нагрузки. Вот он переносит и передвигает с места на место шкафы и столы.
Верхних своих соседей я встречал каждый день, но о знакомстве со знаменитостями даже не помышлял, с моей стороны это показалось бы явным нахальством.
Приближался Праздник Победы, который год от года стали отмечать все шире и ярче. На этот раз размах чувствовался особенный, потому что круглая дата – тридцатилетие. 6 мая, просматривая центральные газеты, я увидел в «Правде» подвальную статью Юлии Друниной и тут же с жадностью стал читать ее. Я начал чувствовать все возрастающую радость оттого, что нашел то, о чем не раз задумывался и что испытывал сам. Юлия Друнина писала, что побывав на фронте, пережив невыносимые лишения и ужасы, она и ее друзья, после ранения, подлечившись в госпитале, снова рвались на передовую. Это стремление она объясняла не ходячими фразами вроде «месть врагу», «любовь к Родине», «священный долг». Нет, она дала оригинальное и меткое название: «окопная ностальгия». Ах, как удачно и красиво было сказано! А для меня это особенно близко и интересно. Подобную болезнь военного времени я испытал не однажды. И смог бы добавить к статье Юлии Друниной еще немало интересного.
Со мною в библиотеке был татарский писатель Рустам. Я чувствовал себя неимоверно радостным, окрыленным, будто открыл для себя что-то новое, значительное, и не мог не поделиться своими чувствами, своей удивительной находкой с Рустамом. Но с первых же слов увидел, что он не совсем понимает меня, потому что не был на войне. Мы вышли с ним, прошлись немного по аллее, и я увидел идущих навстречу Друнину и Каплера. Я остановился и, не думая ни о каких приличиях, пылая восторгом от только что прочитанного, с горящими от возбуждения глазами выпалил:
– Юлия Владимировна, я только что прочел вашу статью в «Правде». Как хорошо вы описали «окопную ностальгию»! Я тоже не раз ее испытал. И вы рассказали о ней так глубоко, так правдиво! Я ни у кого прежде… Вы же первая… У вас…
Меня охватило такое вдохновение, что я сам никогда бы не остановился, если бы Друнина, снисходительно и понимающе глядя на меня, не прервала вопросом:
– А вы на каком фронте воевали?
Я назвал свои четыре фронта. Потом она еще кое о чем спросила, узнала кто я, откуда. И только тут я заметил, что Алексей Каплер стоявший прежде рядом с женой, в процессе нашей беседы отошел в сторону, он не принял в ней никакого участия, я не слышал даже его голоса. Но смотрел он на нас внимательно, видимо, разговор наш заинтересовал его.
– Очень жаль, что мы с вами не можем поговорить пообстоятельней, – сказала Друнина. – Мы спешим оформить билет на Москву, где меня ждут для выступления по телевидению. Давайте договоримся так. После девятого мая я приеду, и мы сразу же встретимся.
Она уехала, а Каплер остался. На другое же утро он собрал около десятка желающих, и под его командой они отправились пешком в Старый Крым. Это даже по прямой более пятнадцати километров, а по нехоженым тропам наберется значительно больше. В Старом Крыму Каплер знакомил своих благодарных спутников с историческими памятниками XIV века – развалинами караван-сарая и старинными мечетями. Много интересного рассказывал о замечательном писателе Александре Грине, который здесь жил в небольшом домике и похоронен на городском кладбище. К вечеру путешественники вернулись обратно, полные богатых впечатлений от увиденного и рассказанного знаменитым режиссером. Потом Каплер водил еще несколько подобных экскурсий, дожидаясь приезда жены. К сожалению, занятая юбилейными торжествами, Друнина не приехала, и Каплер, не использовав и половины срока своей путевки, уехал в Москву. А я так и не договорил с Друниной так хорошо начавшуюся беседу.
После нашей мимолетной встречи я с еще большим интересом стал читать новые стихи Друниной и с удовольствием замечал, что в них наряду с глубиной чувств, чем она отличалась всегда, появилась филигранная отточенность строк и высокий интеллектуализм. Конечно, в этом сказалось благотворное влияние мужа и близкого друга Каплера. После его кончины она недолго продержалась одна. Чувствуя, видимо, страшную ностальгию по мужу, она вскоре добровольно ушла к нему, попросив в своем посмертном письме положить свой прах в его могилу в Старом Крыму.
В первую субботу апреля к 10 часам утра мне предстояло явиться в райвоенкомат «на предмет отправки в армию». А в пятницу пошел в промартель, чтобы попрощаться со своими сослуживцами. После кузнечного цеха зашел к кожевникам. Братья уже знали о моем уходе и на прощанье поставили на стол бутылку водки. А когда мы ее распили, и я собрался уходить, Андрей принес из кладовой и поставил на стол точно такие же хрустальные сапоги-вытяжки, какие я каждую неделю вручал заведующему топливным складом.
– Дорогой наш друг Сева, – сказал не без торжественности Андрей, – до этого мы тебе вручили девять пар сапог, которые ты отдал какому-то прохиндею. А эту, десятую пару, мы дарим тебе. Пусть они долго будут носиться в твоих боевых походах.
Я был очень тронут этим дорогим подарком. На прощанье мы обнялись, расцеловались.
После швейного и сапожного цехов я зашел в контору, когда рабочий день заканчивался. Женщины уже одевались. Одна Софья Львовна сидела за столом и смотрела, как я прощаюсь за руки с ее подчиненными. Я понял, что главбух хочет попрощаться со мною не при всех. И этому была причина. Совсем недавно я вручил ей еще одну ведомость на получение зарплаты рабочими несуществующего угольного цеха. Значит, за два месяца я дал ей более 30 тысяч рублей.
Когда все конторские, я слегка взволнованный от напутственных слов женщин, направился в сторону кабинета и, открывая дверь, по привычке спросил:
– А Федора Ивановича нет? – хотя отлично знал, что он сейчас на совещании в райкоме партии и вернется только через час.
 Ничего не отвечая мне, Софья Львовна зашла за мною в кабинет и осторожно, словно чего-то боясь, села рядом со мною на диван. Она, смутившись, молча смотрела на меня и хотела что-то сказать, но не находила слов. Потом взяла лежавшую на диване мою ладонь в свои руки  и прижала к груди. Бесцветные губы ее задрожали и она взволнованно произнесла:
– Сева, моя девочка вчера вновь пошла в школу. Она теперь будет жить. Это… Это… – женщина начала всхлипывать и стала целовать мою руку, при этом произнося прерывистые слова: – Это… благодаря… вам…вам, – я почувствовал как мою ладонь смочили ее слезы и растерялся: никто еще в жизни не целовал мои руки. Я протянул вторую руку, чтобы освободить ладонь от пальцев женщины, но они были неимоверно цепкими. Я потянул свои руки на себя, и она подалась вместе с ними и опустилась лицом на мои колени, продолжая еще громче всхлипывать и причитать: – То, что вы… вы… сделали… Это… это… неоценимо…выше… выше… всякой благодарности… За это я готова отдать… вам свою жизнь… – наконец я освободил свои руки, а Софья Львовна подняла с блестящими глазами мокрое от слез лицо, положила мне на плечи руки и снова заговорила: – Сева, я буду молиться и Светочка моя и вся наша семья, чтобы на войне Всевышний сохранил вас целым, невредимым, а после войны чтобы ваша жизнь была счастливой.
Я наклонился и поцеловал ее в мокрые глаза. Она в ответ порывисто обняла меня за шею и стала целовать горячо, неистово, с порывистыми гортанными возгласами.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы я не услышал скрип открываемой входной двери. Это зашел в контору раньше времени вернувшийся с собрания председатель.