Пелевин. северной страны хайку

ЧЁХИ (СЕВЕРНОЙ СТРАНЫ ХАЙКУ),
АВТОРСТВО КОТОРЫХ НЕКОТОРЫМИ
СПЕЦИАЛИСТАМИ ПРИПИСЫВАЕТСЯ ПЕРУ
ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА,
ИЗВЕСТНОГО ЧЖУЦЗОПЦЗОЛАНА
И ВОИНА СВЕТА.


По  известным причинам не все из приведённых ниже  чёхов Пелевина были включены автором в  беллетризированную  летопись «ЗОЛОТАЯ ПУЛЯ ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕЛЕВИНА», но даже самый внимательный читатель, лишённый возможности ознакомиться с полным циклом  его стихотворений того периода, может пройти мимо некоторых узловых моментов повествования. Поэтому-то летописец  и счёл нужным выделить эти миниатюрные, не побоимся этого слова,  шедевры Мастера Пустоты  в обособленный текст.
И здесь, видимо, нужно сделать некоторые пояснения.

1) Достоверно известно, что Пелевин в ходе своего героического Последнего Путешествия   постоянно находился в состоянии солби, в состоянии  сочинительства русскоязычных   трёхстиший 5-7-5, которые он, исходя, видимо, из существенных ментальных отличий присущих тамошней (преимущественно силаббической) системе стихосложения, уточнёно называл, выделяя в отдельный литературный жанр, «северной страны хайку» или  «чёхами». Тому, что это действительно было именно так,  есть достоверные подтверждения, восходящие к свидетельствам оставшихся в живых очевидцев. В летописи на  тему написания этих трёхстиший упоминается следующий разговор между Пелевиным и Отважной Йоо:

- Что это за книга, - прервал Виктор Йоо.
- ВэВэПэ. Вложения Второго Порядка, -  прочитала Йоо название на обложке.
- Как-как?! – не поверил Виктор своим ушам.
- Вложения Второго Порядка, - повторила Йоо.
- А автор кто? Случайно не Пелевин?
- Нет, - проверила Йоо, - какой-то Сердюк.
- Сердюк?
- Да. А что, знаешь такого?
- Да нет… Впрочем, знавал я  одного Сердюка. Давно, правда, это было. В больнице с ним лежал. Было дело… В одной палате... Нормальный мужик, хотя и псих, конечно. Вернее, косил под психа. От призыва. А так, вообще-то, нормальный…  Утверждал, что сердюки – это украинские самураи, и всё хайку учил меня, помнится, сочинять…
- Это стишки-то японские?
- Ну да… Стишки. С тех пор это дело в привычку у меня вошло. Иногда даже ничего так получается. Намедни вот сочинил,   одно... Представь такой фрэйм:  за мятой шторой качнулась косая тень сломанной ветки… За шторой – тень - ветки. Видишь? За мятой - косая  - сломанной. Здорово, правда? Как представлю себе эту картинку, так бошку сразу  сносит и выть хочется. Думаю теперь вот специально какой-нибудь романчик  наворочать, чтобы это хайку в него вставить. 
- Не облом  будет ради двух строчек роман писать?
- Ради трёх…
- Ну, трёх.
- А что? Это нормально… Роман ради трёх строчек. Оправдано.   Я вот, например, одного чувака знавал, программиста-очкарика продвинутого, так он как-то сварганил мимоходом одной левой  медиа-проигрыватель под    мелкомягкую ось… Winamp называется, может слышала? 
- Угу.
- Так вот, представь, написал он эту программу  в семь мегабайт живого веса  ради того только,  чтобы вставить в неё  «пасхальным яйцом»  такую ключевую фразу    - «Winamp whips the llama's ass».
- Винамп… надирает  ламе  задницу?
- Ну. Есть в Чикаго такой знаменитый  уличный музыкант - дядюшка W-W, в миру -  Уэсли Уиллис. Это, вообще-то, из его песни строчка. Про ламу... 
- И что, парень только для этого над прогой  горбатился?
- Да. Только для этого.
- А зачем?
- А по приколу.
- По приколу? Так бы и сказал сразу, что по приколу. По приколу – это кул. Я заметила, что всё самое рульное по приколу делается. Как вот эта вот книжка.
- А, вообще-то,  ты где её взяла?
- Вообще-то? Вообще-то, у Ли в сидре.
- У Ли?
- А чего удивляешься. Это ты у нас -  чукча-писатель, а  китаец, может, по жизни  читателем был.
- Возможно…   

2) Лежал ли Пелевин в больнице на самом деле  с неким Сердюком, упомянутым в приведённом разговоре,  историкам доподлинно не известно. Однако все, наверное, прекрасно  помнят, что    в романе «Чапаев и Пустота» у него действительно упомянут  больной с такой фамилией. Правда, тот душевно нездоровый человек сочинял, как известно, не хайку, но танку, образец которого приведён в самом романе:

     не знаю даже 
           что сказать я не пишу
           стихов и не лю
           блю их да и к чему сло
           ва когда на небе звёзды 

 Между танку и хайку лежит, конечно, пропасть в несколько веков, но почему бы, собственно, и  не предположить, что этот самый таинственный Сердюк и овладевший с его подачи искусством японского стихосложения Пелевин, кайфуя в своей палате после сытного больничного обеда, не забавляли себя игрой в рэнга. Тогда становится очевидным, что они вполне могли через эту забаву, где танку разбивается на хокку и агэку, придти в итоге к жанру хайку. И было бы  удивительно, если бы Певец Буддистских Практик не овладел в итоге искусством хайку. Ведь дзэн и хайку, как известно, связаны между собою  неразрывно. Но впрочем,  разъяснение этой  глубинной связи -  тема для иного  труда. Мы же пока  примем всё это на веру и ещё раз насладимся творчеством Способного Увидеть Общий Замысел В Потугах Муравья.
               




СЕВЕРНОЙ СТРАНЫ ХАЙКУ



солнце восходит
или заходит солнце
тень наползает



бамбук задрожал
и на том берегу
и в руке рыбака



вечность минула -
на миг присел у ручья
путник уставший


пустое ведро
в него заглянул  а там
холод колодца


клин уток на юг
до-о-о-лго гляжу на них
в прорезь прицела





ах бабочка
мгновение – и пятно
на лобовом стекле


планёр начертал
аэроглиф в небе –
всяк волен прочесть




неужели и
головастик в луже
часть Его плана




осень, вороны
та что выше взобралась
каркает громче




только лунный свет
в опустевшей бутылке
шумел камыш де




заначку нашёл
долго долго смеялся
ленин в овале





душа навсегда
сколько ещё протянет
твой шестисотый




ржавая луна -
консервной банки овал
на мху валуна


хмурое утро
голову в петлю сую
в шёлковый галстук


сумерки скука
до появленья звёзд
две-три затяжки




пустой разговор
сходит на нет под шелест
ночного дождя




сеть не заметил
паук на нитке повис
у самой травы





только и успел
в щель забора увидеть
оседавшую пыль




всё, уже осень
и аллеи алеют
и свинец неба


пора урожая
сад камней не бесплоден –
плоды раздумий




за смятой ширмой
качнулась косая тень
сломанной ветки



коршуна крик
заставил в небо взглянуть
унылых мужчин



ночью не слышу
в грохоте мёрзлой листвы
дыханье зверя



из фетра шляпа
подхваченная ветром
в поисках лужи



хрустнула ветка
трясогузка вспорхнула
и вновь тишина



шёпот за ширмой
прислушался – шшши – шелест
ночного дождя


 

кругом букеты
в гримёрке офелия
пьёт своё пиво



 
спросил и рванул
нормально ответил я
облаку пыли

 


лапа дракона
раскрытого веера тень
на белой стене



прыгнула белка
смотрит на лист парящий
внимательно пёс




кустик полыни
сорвал и с пальцев не смыть
терпкую горечь




 
твои ладони
как дельфины в воде
в шёлковых складках



путешествие
последняя рубашка
всё ближе к телу




тени короче
днём кто-то валандался
вдоль патриарших



горы ракушек
в сети попавший ветер
следы на песке



избитые фразы
ритуал прощания
откуда слёзы?



улица летит
от разбитых витрин
в зеркальце у лица



один взмах кисти
линия горизонта
земля и небо



языки огня
на себя не похожи
в дрожащей воде



следы на песке
даже моргнуть не успел
песок на следах



в холодном поту:
тяжело и бесшумно
могильный ворон



этому дождю
не продержаться всю ночь…
всё утро… весь день…




у парапета
заворожённый гляжу
в тёмную воду





вот и станция
проносится огнями
на самое дно




свекла не агава
но создавать способна
текилы эффект



пятница вечер
двадцать четыре ноль ноль
утро суббота


первая встреча
листья на ветках дрожат
от нетерпенья




батон уронил
на дармовщину стаей
голуби пира



 
неба мокрый кусок
в оптическом прицеле
паутины


 

сегодня весь день
то под гору то в гору
(в)стать завтра умным


 
 
ночь парк опустел
а листья всё падают
шоу должно про





впереди (сзади)
по корридорной стене
зайчик от часов


криво закреплён
в серой раме окна
лоскуток неба



вижу съезжая
с трудом на гору ползёт
столб водопада



пальцем коснулся
в тазу отражённое
тихое небо



синяя дымка
до чего они схожи
печаль и осень



русская водка
вновь потеряно утро
чтоб хайку сложить



 

они уже здесь
и король кокаколый
а мальчика нет



степь  в той степени
отель калифорния
как песнь ямщика



природа больна
ох охра по желтизне
мазки да пятна


птицы чёрные
смотрят в глаза друг другу
ворон ворону



молчит старик
читаю его морщины
иероглифы



луна просочилась
и заблестели сразу
мокрые рельсы



равнина звенит
проносящийся поезд
до вечера виден



портрет рисую
кисть в пустоту макая
холст всё ещё чист



гири ходиков
дед каждый вечер тянул
и время шло


скамья у дома
под старой шелковицей
вспомнил  и слеза(й)


снег вверх полетел
конфетти в хлопушку
режим перемотки



аромат осени
прелые листья на мху
тоньше тонкого



туман над рекой
только по звону цепи
лодку найдёшь



 
на вазу глянул
собственно форма и есть
содержание



вдоль полотна
телеграфные столбы
гуськом по болоту


томик бродского
и «цикады стихают
в траве газонов»


 


ветер пакетом
совершенно иначе
когда по траве



 
ж/д переезд
запах корейской лапши
девятый скорый



 
иду в толпе
пиная ржавую банку
никого вокруг



вновь под осень
небо отяжелело
среди туч вороньё



утренний туман
с вершины сходит на нет
перед дацаном



буддийский дацан
лесами поросший склон
снег на вершине



 


ворона устав
среди сотен деревьев
выбрала одно



после всего
всё-таки они вертятся
крутые яйца


 
успел я лицу
придать выражение
знал - обернётся



в сырную дырку
вставил маслину – жуть
глядит не моргая


запаску тащу
ничем не хочет помочь
пёс у дороги


солнце заходит
а взойдёт ли – конечно
уверен глупец