Цветы

 

Профессор Копчиков, невысокий жилистый старикашка в накрахмаленной «таблетке», лихо задвинутой на затылок, вцепился обеими руками в кафедру, так что казалось, что никакая сила не сможет его от нее оторвать, пока он не дочитает третьему курсу педфака любимые ваготомии. В сочетании с острыми вольтеровскими чертами лица и непрестанно вздымавшимися складками коричневатой, словно дубленой, кожи на шее, побелевшие костяшки узловатых, длинных пальцев, и приподнятые ссутуленные плечи, делали сходство его с какой-то мифической птицей разительным настолько, что наблюдательные бессердечные студенты уже много лет звали его за глаза Копченым Кокаду, Копчиком сокращенно. Маленький розовый язычок старательно высовывался между узкими бескровными губами для произнесения латинских заклинаний, в то время, как голова медленно вращалась из стороны в сторону, а черные глазки, маниакально блестя, бегали по аудитории, гипнотизируя вяжущих носки и зевающих. Факультет был в основном  женским, и притягательная для будущих хирургов сила знаний по технике селективной ваготомии и наложению анастомозов, оказывалась бездейственной, видимо, мнящих себя таковыми, здесь было не много. Прозвенел звонок, перебив профессора на полуслове, и магия ученых слов пропала совсем. Стало шумно от скрипа половиц, молодых голосов и он поспешил уйти.
Юркнув в створ высокой белой двери, Копчиков заторопился по коридору, поддерживая папку с бумагами  под левой мышкой правой рукой, без особой надобности, просто по привычке, которая скрывала его вечное тайное смущение пустым коридором. Столько лет он спрашивал себя, отчего не проходит это странное чувство, будто кто-то может окликнуть его и, не имея возможности сослаться на видимую занятость, он вынужден будет выслушивать страстные уверения в необходимости его снисхождения, помощи, черт знает чего еще и не сможет отказать. Профессор лихорадочно потыкал ключом в замок и, попав в скважину, дважды зло провернул заедающий от старости механизм. Тихо прерывисто вздохнув с облегчением, он скрылся за дверью с табличкой «Зав.  каф. профессор Анатолий Анатолиевич Копчельников». В тишине, среди родного ему столько лет интерьера, он почувствовал себя в безопасности. Разместившись в кресле за столом, развернув пакет с табаком, он извлек на свет трубку и с наслаждением вычистил ее проволочкой, с остервенением тыкая ей в дырочку, бережно выколачивая о край пепельницы лаковые осколки смолы и втягивая для проверки воздух через чубук. Вдоль стены, по левую руку, стоял старомодный стеллаж с трофеями. За стеклом поблескивали хромированные английские хирургические инструменты, несколько памятных фото с международных симпозиумов покоились в дешевых позолоченных рамках (на одной из них профессор на слоне посреди желтого пустынного пейзажа), огромных размеров раковина беззубки, чучело крокодила, небольшой бронзовый желудок, подаренный коллегами на 60-летие и прочие приятные вещицы.
Профессор раскурил трубку и окончательно почувствовал себя дома. Он ощущал себя полноправным и единственным хозяином пространства и положения в операционной и здесь, в своем кабинете.  Привычное за столько лет, это чувство стало его невидимой мантией, защитной оболочкой, потерю которой он  всегда сразу ощущал. Скажем, в семье, где его любили и почитали все без исключения, он вполне мог ожидать упрека за излишне длинные разлагольствования за обеденным столом, или чересчур строгий наставительный тон. Тычок от супруги за съеденную перед обедом оладью, или  за лишние сто грамм напоминали профессору о зыбкости семейного счастья. Но здесь ему перечить не мог никто. Мантия срослась с ним, потерю ее защитного свойства Копчиков ощущал остро и  весьма болезненно, потому вполне понятно, отчего он не торопился домой даже в этот, по своему знаменательный день. Дома исчезала ее виртуальная охранительная оболочка, и приходилось прятаться за рюмочкой коньяка или шумом теленовостей. Сидеть в тиши рабочего кабинета, среди клубов сизого дыма, зная, что без вежливого стука и извиняющегося выражения лица сюда никто не войдет, было приятно и покойно. Особенно в день своего рождения, о котором никто не знал. Метрику ему оформили спустя месяц после рождения –  в запустевшем, после гражданской войны, округе было не сыскать лошадь, чтобы ехать в райцентр.… Он так и отмечал дни рождения – дважды. Сначала в семье, потом – на службе. Маленькая тайна так нравилась Копчикову , что он решил сохранить ее до смерти. Когда коллеги поднимали бокалы за его здоровье,  желая успехов и долголетия, он уже был свободен от сантиментов, спокойно воспринимал лесть и пышнословие, не задевавшие его. Краешком души усмехался замеченным неискренностям, радуясь своей хитрой выдумке. Выпестованные им кандидаты и доктора попирали брюшками праздничный стол,  вставая для тоста, а он, глядя на них, держал резиновую полуулыбку и думал, что они придушили бы его своими животами, если б могли, лишь бы освободить профессорский кабинет. Но он знал каждого насквозь, слишком хорошо, чтобы иметь серьезные опасения на их счет.
Копчиков сделал пару подсасываний из погасшей трубки и вынул ее изо рта. С выражением легкой придурковатой растерянности осмотрел ее, затем вычистил той же проволочкой и положил на стол. То, что жизнь, как и горение, есть быстротекущий и необратимый процесс, он знал лучше прочих, но иногда умудрялся забывать. Как сейчас, забыв вовремя сделать затяжку, и трубка напомнила ему, что время идет и пора к родным, которые ждут именинника. Вторую трубку он раскуривал обычно после обеда, если находился дома или после операций, если был на работе. Задерживаться сегодня не было  весомых причин. Профессор снял халат, живо влез в пальто с каракулевым воротником, приспособил на голову каракулевый же «пирожок» и, прихватив трость, вышел. Чтобы не испортить себе настроение встречей с кем либо, он опустил глаза в пол, насупил брови и быстро засеменил к выходу из больницы. Во дворе, бережно двигаясь на сером льду, он полностью сконцентрировал внимание на своих ногах, и благополучно дошаркал до старенького зеленого «мерседеса», ни разу не поскользнувшись. Разместив себя за рулем, он первым делом пристегнул ремень безопасности. Машину он водил превосходно, к тому же на месте водителя  неизменно чувствовал себя лет на двадцать моложе. «Хороший день», - сказал он вслух, утвердительно хлопнул по рулевому колесу и посмотрел в зеркало заднего вида. Когда студенты гурьбой прошли больничную аллейку, Копчиков дал задний ход и, резко крутнув баранку, выехал со двора.
 Привычно выскочивший ему навстречу бульвар с платанами вдоль дороги, настроил на мягкую минорную волну возвращения домой. Последовавшие затем коробки высоток и привокзальные «стоп-стой» светофоров промелькнули незамеченными. Он автоматически дергал рычаг коробки передач, виртуозно юлил меж зазевавшихся, выгадывая перед перекрестком позицию повыигрышней, только раздавленный до чудовищного состояния легковой автомобиль на миг привлек его внимание. Бедный «жигуль» намертво впился в бетонный столб фонаря. Несколько зевак топтались у покореженной машины, заглядывая в салон. Вскоре профессор въехал в ворота своего двора, посматривая  на теплившиеся ласковым оранжем штор окна.
«Папочка пришел!» – встретила его неизменным радостным приветствием супруга и обняла – «Именинник наш! Целую, целую, целую!» Она быстро окинула его взглядом, всепроникающим и объективным, как рентген, и помогла снять пальто. В этот день он никогда не являлся «под шофе», однако всегда ловил этот ревнивый блеск глаз, оставшийся у жены с молодости неизменным. Тут же в коридоре появилась дочка. Вслед за матерью она приникла к виновнику торжества и  подарила поздравительный  поцелуй. Копчиков, всегда любивший эти проявления нежности и всегда их стеснявшийся, чмокнул обеих, прижав к груди, и стал раздеваться. Со стеллажа на него неприязненно глянул огромный омар.
В просторной гостиной, облепленной по стенам медвежьими шкурами и оленьими рогами, сиял пахучими красками блюд огромный дубовый стол. Копчиков поспешно спрятался в спальной комнате, выудил из шкафа костюм, рубашку, галстук  и в этот момент был застигнут внучкой. Сложив свои доспехи  на кровать, он весь обратился к ней. Аннушка, крутнув носком тапочек на благородном паркете, приблизилась к деду, и вытащила из-за спины букет ирисов. Синие с желтым глазом цветы располагались в причудливом окружении каких-то сушеных колючек. Обнявшись с любимицей, профессор незаметно для нее опустил цветы на кресло.
«Деда! Ты такой хороший!» –  пискнула внучка  и запрокинула голову, чтобы взглянуть ему в глаза. Столько лет вместе они ходили ловить бычков и пускать змея, и вообще дед был лучшим другом. Аня долго выбирала букет, но так и не нашла тот, которым могла бы выразить свои нежные чувства. Розы отпадали однозначно. Гвоздики выглядели как-то солдафонски. Калы? «Ужас!» Орхидея? «Хи!» Ромашек не оказалось.  «Деда поймет», - осенило её по дороге домой, - «Цветы только антураж».
«Сейчас, зайчик, сейчас, любочка моя, иду», - заверил он внучку.
Аннушка картинно вздохнула и отпрянула. Дед ойкнул и схватился за шею. Глаза внучки тут же округлились, когда он отнял ладонь, и на ней оказалось пятно крови. Еще капля скатилась на рубашку. Копчик озабоченно обернулся к трюмо и разглядел, что старой, всю жизнь досаждавшей ему родинки над правой ключицей больше нет. Он растерянно потянул дряблую кожу на шее. Капля крови выползла и застыла в нерешительности.
«Деда, боже мой, прости, это я ….» – пролепетала Аннушка, растерянно теребя подаренную дедом золотую цепочку на шее.
Копчиков опять зажал пальцами ранку.
«Ерунда. Принеси пластырь, Анечка, на кухне, там, где ножницы», - попросил он ласково.

Выйдя в гостиную, он потер руки и, осмотрев внимательно убранство стола, озабоченно осведомился: «А где ж Лариоша?»
«Он скоро будет! Только что звонил из пробки!» - откликнулась дочь, входя в комнату.
 «Ну-у, бедный Лариоша, как же без него!» – сокрушенно развел руками профессор, - «Без него только аперитивчик! Чтобы  не заскучали!» Он налил всем  по глотку красного мускатного и сказал: « Милые мои лапоньки! За ваши золотые руки!»
Похожая на матерого суслика с крупным искусственным жемчугом на пятнистой коричневой шее, жена закончила раскладывать столовые приборы и бодро тряхнула фиолетовыми завитушками. Задрав свой курносик, она протянула  бокал и первой звякнулась с мужем.
«Мы тебя любим, папочка!» – провозгласила она и, чмокнув Копчикова в щеку, вытерла помаду. Ее бодрый тон вернул профессору состояние тамады. Следовало поднажать на участников, чтобы они вытерпели ожидание пирушки.
При виде праздничного стола к нему возвращался былой задор. Любитель шумных застолий, длинных тостов и хороших вин, теперь, на старости лет, он довольствовался домашними праздниками и редкими служебными фуршетами. Но и теперь Копчик браво поднимал бокал, держа его за ножку двумя пальцами, и глаза его молодо искрились  огоньком Эпикура. Илларион Павлович, его зять, всегда блестяще справлялся с ролью безотказного душевного собутыльника, в обязанности которого входило отзывчивое слушание бородатых анекдотов и замусоленных воспоминаний тестя. Они частенько запирались по вечерам в кабинете, где в полу был люк в просторный погреб, хранивший помимо банок с консервацией несколько бутылей с легким розовым вином. Под нехитрую закуску, слямзенную на кухне, они выпивали пару-тройку литров, жгли в камине какой-нибудь хлам, а потом, начинавшего клевать носом профессора зять бережно укладывал спать на диване, и отправлялся к жене.

***

…
Профессору приснился тревожный сон. Он наблюдал работу ангелов смерти, уносящих человеческие души. Ангелы были похожи на человеков с большой головой и без кожи, оттого они были красными, точно освежеванными. Вместо глаз зияли огромные черные глазницы, а на спине вяло трепетали прозрачные серые крылья, какие художники рисуют ангелам много лет. Он якобы стоял у окна и смотрел, как они подлетают к смятой в гармошку машине, плавно кружат, спускаясь, и извлекают фрагменты тела из-под обломков. Он даже разглядел в красных руках ангела потемневшую ампутированную кисть. Работникам скорой, действовавшим фрезой, они не мешали. Копчиков проводил красную вереницу, уплывавшую от его взгляда в серую мглу низкого зимнего неба, отметив про себя, что движения их действительно напоминают движения пловцов, плывущих брассом, только руки  заняты скорбной ношей. Проснулся он в недоумении. «Как же, ведь душа есть некая субстанция, вроде бы светящаяся даже, а они понесли руки, ноги…», - подумал профессор, - «Пфуй, приснится же! Переел, как водится». Он глубоко вздохнул, зевнул и поднялся с кровати. Жена еще спала. В ванной он всмотрелся в свое отражение и, выворачивая шею, осмотрел ранку. Вокруг нее распространилось небольшое воспалительное пятно. «Да, надо бы её убрать», - подумал он с тревогой, - « В понедельник покажу Коле».
«Ночь от года ничья», - мурлыкал Копчиков, нацепив очки и сплюнув на палец, ища в записной книжке телефон своего сокурсника, профессора онкологии Николая Афанасьевича Познанского.

Спустя четыре месяца Копчикова хоронили на старом городском кладбище  при большом стечении народа. Четыре дюжих сотрудника кафедры несли гроб. Лицо профессора выражало естественное умиротворение человека, на минуту прикрывшего глаза, чтобы немного отдохнуть в перерыве между лекциями.