Скольжение italiano

…о, жаргонный italiano, посетивший этот беспросветный город, поверь, что где-то совсем рядом одной душе хочется чувствовать себя bagascia в крупносетчатых collant, той, о которой говорят fine come la sete в ресторане, поглощающей литрами флорентийское… или поглощающим checca. Italiano в этом диком северном кабаке a la европейский клуб с порога кричит fermi tutti, и храбрая bagascia-checca наливается разрывающими её тело соками. Gente mia, этот italiano парень не промах, своим острым глазом он выбирает среди ополоумевших женщин-огурцов с их бледной кожей и лошадиными лицами ту, единственную bagascia, он проходит довольный вперёд, к пышущему столику, над которым виснет дым, где сидит она и щурит глаза (e’una donnetta fine). Ты, italiano, покинул свои гвианы и куалы-лумпуры, где прожигал жизнь, чтобы обморозить своё мускатное неаполитанское лицо воздухом изо рта дивы: «Mi sembra d’impazzire!». Вот, вокруг атмосфера сложилась: дочь телемагната танцует тесно с известным телеведущим, жена последнего снюхивает со стола кокаин, её шею целует бывшая любовница банкира, который сейчас залечивает триппер в тюремном лазарете. Italiano, ты такой молоденький, но ведь ты уже видел всё это, это должно быть скучно для тебя. А вот меня ты не видел нигде – пока. Моё лицо только позавчера впервые мелькнуло в газете, окружённое плотными типографскими комментариями. Знаешь, я видел и другую жизнь… Но куда ты смотришь?.. А, этот… Это местный security, он ничего не может, кроме starci, у него в трусах реактивная ракета и арбузы вместо sedere, тугие, но жирные. А этого ты уже знаешь, он промоутер, но совсем безмозглый малолетний идиот… Ну да бог с ними. Ты не чувствуешь эту музыку? Она берёт за грудь инфразвуковыми руками и делает искусственное дыхание… Да-да, привет, привет, всё ok’… и жизнь откидывается на лопатки, только мозги пульсируют методично. Посмотри, какой пол, такие полы, подсвеченные изнутри, отнимают последнюю надежду на физику Земли, ноги дрожат (какая глупая у неё прическа, у той сучки – она слишком радикально и совершенно неумело вернула восьмидесятые). Иногда даже мне кажется, что все эти золотые девочки и бриллиантовые мальчики что-то представляют из себя без своих оплаченных понтов, иногда мне кажется, что и я чего-то стою без своих. Особенно сейчас. О, я весь в заблуждении, я чувствую себя снова bagascia. Italiano, обрати внимание на сына владельца этого клуба. Правда, он уродец? Такие длинные руки и гипертрофированные плечи низкорослой обезьяны, всё время пьяный, и пвохо гововит. Но я совсем не хочу нырять вглубь, лишь желаю скользить по поверхности, оставляю себя наедине со своими проблемами и меня мало заботят проблемы других. Я не хочу ковыряться в душах. Гораздо симпатичнее, расцеловавшись отрешённо-воздушно с очередным продвинутым принциком, обсуждать шмотки – o, Gucci, o, Dolce et Gabbana, coi baffi!!! Come va? – Si tira... Вот именно, помаленьку, - кокаинчик, экстази, экстазики, оргазмики, шёлковые трусики с гульфиком, ботиночки, новая помада, давай устроим у себя в телах трах, o, un tocco d‘uomo alto cosi, coze da pazzi – non e’il mio tipo batte la bandiera corsara. Скольжение по слизи оболочек, сконструированных неумелым кубистом из обрывков денег (доллары, доллары, доллары) и остатков интеллектуальной мудрости декадентского авангарда: вы читали Marcel Proust? – Oui, bien sûr, sûrement, I’v read «Ulysses», it was wonderful – «Verwandlung» or «У лис в винограднике»? Симптомы болезней буржуазной коммерческой богемы, составленной из pop-истэблишмента и околопопсовых кругов. Здесь тусуется молодая подающая надежды, она негромко поёт о любви и носит обтягивающие диско-клёши. Но к чему лукавить – все мы тут пели, накурившись, под фонограмму «Ty menya ne zhdal, a ya tebya zhdala, o, la la la, ee loobof moya proshla». Когда же успокаивались, то непоседливо-вальяжно признавались друг другу, что – aprici cielo! – вообще-то мы следим за тенденциями академического авангарда, где заметен уход от геометризма чистой додекафонии – с одной стороны, и одновременно тяга к абсолютной математизации музыки. Avant-garde academique – che bazza! Полиглотская полифония галлюцинирующих студентов элитных закрытых вузов. Заснули в «Трёх обезьянах», проснулись в «Центральной станции», ах, где же «Казарма»? Днём жрали в McDonald’s инкогнито, и в квазисырном глютамате просвечены глаза paparazzi, глаза злые и голодные. Впрочем, уже всё равно, non mi becca piu’, тем более что алгебраически-выверенная додекафония Ницше в его бессмертной пьесе «Так разговаривала Заратустра» пытается музыкой гармонию интеграла поверить – purche’ v’adattiate. Но queste’e’giu’troppo, Ницше, scoppia! Надо остыть, надо привести себя в порядок. Я слышал, что сын бывшего-бывшего сделал себе липоксацию, а потом суперскую подтяжку, и даже в Берлине на vip-party его заметили, говорят, он стал даже симпатичным, оказалось, у него хорошая фигура, а у меня тоже хорошая фигура, глянь-ка, как мои дольчегаббаны низко обтянули мою попку, розовую, разодранную в клочья, pensa, я ведь одел свои трусики цвета metallique, у меня задница – sedere – выпрыгивает, только успей схватить, risparmiatte tanti complimenti, o, o, sarebbe tempo, мой italiano, ты чувствуешь, как дёрнулся мой таз, когда ты погладил там? Sono un po’nervosetto oggi… Ну ладно, sta, или уж su dunque, andiamo. Тут, á propos, прекрасный туалет, облитый разного рода спермами, уж мы пристроим свои члены под умывальниками, via, animo. Это так загадочно, так дико… Знаешь, есть на свете совершенно правильные люди, о господи, есть, правильные, идеальные, не я, не ты, они – это они, абсурдные люди, правильные люди, не наши друзья, не мои и не твои любовники или любовницы, они не трахаются в туалетах в три утра, не слепят себе глаза трусами цвета metallique, не едят волшебно-психоделичные грибы и не танцуют с роялем на пару на кончике обрезанного *** незнакомого афрофранцуза, нет, не танцуют… Они словно созданы из паутины этой земли, выплавлены из её ужасов. И они, c’est vrai, посмотрят на этот туалет, как на уборную, и захотят, чтобы мы смыли свои никчёмные жизни в эти унитазы из бисквита. Они хотят, чтобы мы устыдились, может, даже раскаялись, и посвятили себя абсурдным целям, может, даже обратились в лоно, o, cazzo, господа нашего небесного. Но и они не знают, эти правильные всезнающие философы, что есть purgatoire, где я могу, - да-да, могу, - прокричать: «А я не просил меня создавать и с самого рождения судить только за этот факт, а вы, дио, - сумасшедший псих, несчастный одинокий разум Вселенной, одинокий хрен, надрочивший буратин!». И всё же я верю, что всё есть добро, и… ****ь, я схожу с ума, donazione, ты меня балуешь, туалетный золотой italiano… всё есть добро, всё… о…х… naturale… dai, dai… я не верю, что я неправильный, я не верю в неправильность. Слушай, я говорю это из чувства жалости к себе? Я, проанализировав свою жизнь, пытаюсь защититься, *****… Неужели это так? Не-э-эт!!! Я не верю, не верю в объективность зеркал, они врут -  ci giocherei la testa. Я буду прыгать час позже в этом же туалете, а рядом прилизанный diverso с расплавленной носовой перегородкой и мехом шиншиллы на зябких фарфоровых плечиках будет, жеманничая, поверять мне детали своего романа с издателем поп-журналов, его родители – тоже издатели неприспособленные совки неправильный diverso russo, а я, сдержанный и богатый, буду глушить рукой минискандал. Non fare lo sbruffone, occupati dei cazzi tuoi. Изысканно? Кстати, хорошая шиншиллка, а член у тебя такой же хороший, или у тебя нет уже члена – изошёлся на ладонные мозоли? S’intende, s’intende bene. Ну ладно, принц из папье-маше и тысячедолларового меха [поцелуй – левая щека, поцелуй – правая щека, поцелуй – левая щека, сногсшибательные духи only-for-gays], мне надо идти в зал – у меня там сидит italiano, просто душка, сын дилера итальянской фирмы-производителя чего-то там межгалактического пластиково-электроплазматического. Представь, да, учился где-то среди развратных лендлордов в гольфах и твидовых клетчатых костюмах, которые разожгли в нём однажды ночью похоть ко мне, и он на эти каникулы приехал сюда, в мои трусики, ты не видел ещё мои трусики? O, coze da pazzi, но ты поосторожней, они суть собственность italiano, и хотя у него в штанах dei quattrini ne ha a sfascio, я боюсь, что он заметит чужие отпечатки пальцев (он ведь бывал в Америке), так что – fermo con le mani… Giu’le zampe. Gira alla larga, nin bisognia illudersi, pizza. Ci rivedremo! Конечно, конечно увидимся, как-нибудь позже, когда нас посторонние абсурдные личности отвезут в наркологию и попытаются интегрировать в нас фрейдизм. А пока мы расстаёмся, я возвращаюсь к своему italiano, скользя на коньках по сверкающему полу, по поверхности. Зелёная лягушачья голова брызнула бриллиантом в зубе – модная дизайнерша, кстати, училась в Милане, склонна к космизму шестидесятых через призму чистых функционалистов двадцатых. Ты её не знаешь? Впрочем, да, Милан – большой город, можно запутаться в шпилях собора, а дизайнеры на каждом углу, оформляют твою римскую квартиру разрезанными буддами, разбросанными там и сям на вязаных О-образных диванах арт-деко, клеят на стену битые стёкла из развалин ITC и говорят «это концептуально». И ведь мы верим, верим, но не понимаем до конца, но разве скажем об этом? Italiano, ты слушал авангардные эксперименты в рок-музыке начала семидесятых, что ты о них скажешь? Ты скажешь, что это было своеобразной попыткой постхипповской богемы переосмыслить концепцию постбитловского рока в условиях перехода цивилизации к постиндустриальной стадии и экстраполяции постмодернистской философии эклектики разных культур и их уровней? Но скользи, скользи по поверхности, italiano, мне приятно слушать тебя-аналитика. Ты тут же закуриваешь, и когда первый дым отлетает, ты, чуть прищурив глаз, отворачиваешься, держа сигарету в зубах, ты смотришь на джинсы, облепившие тугую попу смачного, сочного ковбоя. Ах, гадство, ковбой целует молодую певичку – che infania, cio’non gli fa punto onore. Да, согласен – мужик просто класс, coze da pazzi. Он относится к типу молодых мужчин с узкой плотной талией модели, грудью легкоатлета и шикарной задницей танцовщика. Да пошёл он на хуй, мой милый italiano, да и вкус у него… Глянь, шепчет ему на ухо мерзости о своих секрециях, che ragazza despettosa, а он, чувствительный самец, благодарит изготовителей брюк за заботу о таких, как он. А давай поедем ко мне? Che mezzo prendiamo? Не важно, это тебе решать, у меня уже голова не варит, просто не варит, лучше сам меня отвези, меня всё раздражает, меня бесит это место, эти непонятные люди, забывшие с самого начала, кого надо поздравлять и с чем. Давай уйдём, я тоже не помню, кто должен находиться в центре внимания, и кого вместо умирающего diverso я должен был бы целовать в сухие щёки. Знаешь, у меня уже болят ноги, гудят ноги, я слишком долго их напрягал, фигурист проклятый, the slider. Я желаю быть настоящим, хочу сидеть на полу у твоей кровати и рассказывать о своём изгойном детстве. Ты хочешь послушать о моём детстве? Это из разряда психоанализа. Ты не помнишь о моём детстве, ты его не рассказывал себе по ночам в перерывах? Представь гигантский зал, холодный, пустой, стерилизованный. Там стоит мой осмиевый гроб с моим маленьким трупиком. Горе, горе, умер величайший младенец (t’ha dato di batta il cervello?). Моей матери со всех концов страны шлют охапки калов, мифических, иногда железных, иногда каменных. Увитый парчой умерший ребёнок благодарит за цветы - grazie, grazie, цветы склонены и похоронены под блеском саркофага, шелка соскальзывают с перстов Марата и растворяются в сернистой влаге, куда же, куда же вы, сеньорита Корде? Так в тронной тиши совершается сепультура, и когда геометрия стен сдвигается пилонами из замороженного стекла друг к другу – губы – двенадцать скрипок выписывают очередной ракоход в аммониевом воздухе. Это моё детство, если хочешь знать, ха-ха… Snapshot – гроб, snapshot – личико, синее, в инее, snapshot – безжизненная хрустальная ручка, snapshot – третий такт, snapshot – ультразвук. Микенские плакальщицы плакали-плакали, пуская по густой дейтериевой воде погибшие венки со свечками, а мы, абстрагируясь в чистые спирали, наблюдали с молитвой на полусомкнутых устах за их рафинированными движениями, смотрели на их головы, крытые тяжёлыми кружевами, благословляли их на акты дионисийских мистерий. Лесбианки side by side в зеркальной гостиной с бичами в покрасневших руках читают вслух стихи наперебой, осыпают своих отравленных подруг лепестками греческих полевых цветов. Дионис меж них на ложе мадам Рекамье – хрупкий вьюнош с талией  10 inch, в сверхтяжёлой бордовой робе от Dior, с открытыми плечами, - лежит, пытаясь заснуть. Ах, моё потерянное детство… Italiano, ты же не видел этого ничего, ты ничего не понял. Пока ты, скрючившись под простынёй, тихо рыдаешь, я пытаюсь провалиться в чёрный квадрат, туда, за пределы, где азм есмь альфа и омега, ангел в зале консерватории, разделяющий полифонию музыкальных глыб. Прислушайся, приставь губы к моему уху – там звучит музыка. В окружении людей-виолончелей, изгибающихся под ударами электронных смычков, некогда сидел и я, - прислушайся, italiano. Тебе будет больно от моих слов, но я знаю, что боль тебе приятна, и ты, как напряжённая медная струна, начинаешь стройно звучать, как и эти люди, строгие и неподкупные. Они оглушали меня своими гармониями, своей тригонометрией, и мне было велено свыше стать нотой в их пюпитрах. Italiano, ты был обуреваем страстями? Я – да. Тогда, в символическом обществе, я чувствовал, что мир вокруг начинает распадаться, как гигантский бисквитный торт, пропитанный вином. Мой стул, реактивный трон, вдруг оторвался – я не стал заставлять его подчиняться закону гравитации и стоять на одном из обрушающихся ломтей. Знаешь, italiano, это было разумное решение, простое, как всё в этом мире. Было бы глупо лететь вслед за неумными обломками вниз, зная о неминуемости смерти. Я сказал себе: «Да, мой дорогой, ты умрёшь, но не так». С верой, открывшейся в душе, я был спасён, но, наверное, не моё тело. Люди-виолончели искромсали мой жирный бисквит, от которого я питался ранее, и у меня во вселенной не осталось ни крошки, за которую я мог бы зацепиться своими крабьими пальцами, ничего не осталось из того, что, как мне казалось, составляло меня. Люди-виолончели подарили мне музыку, но не ту музыку, что вибрирует воздухом у тебя в голове, а ту, из которой ты соткан на самом деле. Поэтому я стал нотой, вырвавшейся из осмиевого гроба, я растворился в инверсии, вслед за ракоходом воплощённой дирижёром в партитуре – концерт для моего духа. Стать нотой, italiano, стать нотой, стать нотой, стать символом. И уже не заметил я, преображённый, как обрёл себя в совокупности, чего был лишён когда-то. Конечно, в смерти были и слёзы из алюминия моих друзей, и иней, и стекло, лёд, разбитый чёрный фужер у каблука-шпильки сияющей гипюровой вдовы. Ветер тихо теребил выбившиеся из-под шляп волосы гостей, молчаливых, прозрачными прикосновениями нарушал строгое спокойствие складок их траурных туник. Ветер через щели проник и в туалет, где мы, ты и я, совокуплялись перед зеркалами. Ветер погладил измождённые волосы лежащего на полу мальчишки, diverso с шиншиллой на плечах. Совсем недавно он сидел на унитазе и одурял себя, но неожиданный посетитель его кабинки, тень без тела и мыслей, стал трясти его, тщедушного, ломая косточки и взбивая кровь, отравленную. Diverso, пульсируя напрягшимися мышцами, разбил себе нос и упал около унитаза, обняв его, как нелепая марионетка. Деталь: перестающий дрожать ботинок смотрит из-под двери. Italiano, ты видел ли, как посыпались из принца шприцы и деньги, заменившие ему телевизор и книги, как изо рта вытекла непереварившаяся сперма? А вокруг стояла идиотская тишина, во всём мире, огромная, пустая, холодная, наполненная электричеством и мелким гудением ртутных ламп. Я молчал. Sei per l’oche, думал я, глядя на своё отражение в твоих глазах, огромных итальянских глазах. Italiano кричал опять tha dato di batta il cervello?, а я снова молчал. Italiano кричал col cavolo? Col cavolo vuoi? Кому ты кричал? Мне? Мне, этому нежному дурачку в тяжёлой обуви и трусах цвета metallique. Посмотри же на этого дурачка, italiano, на его жалкую позу, на его чуть раскрытые губы, его залитые пьяными слезами северные бледные глаза. La preso una sbandata, lasciamolo cantare… Он смотрит на тебя, italiano, и ему хочется плакать в грустном экстазе, ему страшно прикасаться к тебе, он хочет, чтобы ты просто полулежал к нему лицом, вытянув на кровати ноги, и он бы просто печально мастурбировал на тебя, одними глазами (да, одними глазами, не пуская в ход потные руки) ласкал твоё тело, твою грудь, ноги. Скажи же, italiano, в каких краях, на каких полях взрастают эти italiani? На полях Кампании, мой дорогой руссо, italiani стоят целыми толпами – дрочи на них, руссо, дрочи, не переставая. Ты, italiano, не сомневайся, я буду любить тебя издалека, когда ты вернёшься туда, я буду вспоминать твою грудь, где не растёт ни единого волоска и где таяло моё лицо. Che bel gusto, italiano, думать об этом – глянь-ка, как начинают раздуваться metallique! Они пропарывают всё во мне и в тебе, я пьянею ещё больше и теряю рассудок в сплетениях юношеских фаллосов и рук. Хотя, наверное, он давно во мне утерян, и ты прав – я спятил. Да, я спятил. Я слишком часто повторял это впустую, и, наконец, это случилось. Мой мозг болен, он отказывается воспринимать действительность, по крайней мере ту, в которой болен я сам. Он не видит реальные ситуации. В мире, им созданном, italiano растворяется, полулежа нагишом. Italiano, я вижу, как ты испаряешься, бледнеешь, становишься прозрачным. Я не поверю, если ты станешь спорить и доказывать мне свою абсолютно устойчивую и плотную материальность. Ни упругость бёдер, ни по-детски мягкая тонкая лужица жира на животе, ни чуть солёные пальчики ног не заставят меня усомниться в моём видении тебя. Ты растворяешься, ты уходишь. Красивенький мальчик, бежавший сначала у одного горизонта, бесшумно проплывает солнечным призраком среди волн луговой зелени, оставляя на моих губах сверкнувший загадкой взгляд и абрикосовую восторженность юной плоти; проплывает и исчезает на другом горизонте, за линией моего холодного рассудка. И ты также, italiano, убегаешь, хлопая пухлыми ножками по песку сельской тропы, проносишься мимо меня, стоящего на обочине деревенского учителя литературы. Остановись же, italiano, оглянись на мрачную фигуру вдали. Этот человек – не персонаж кампанских сказок, феерических новелл. Реальней Фауста, он долгими слепыми ночами старательно анализирует структуру пропасти, в которую провалился из женского развёрзнутого влагалища много лет назад. Он убивает время, сочиняя элегии, раскрашивая свои глухие монологи французскими фразами (il sait bien le français) и итальянскими просторечиями (che negozio e’questi?). Исписывает тонны бумаги, ведя летопись своего декаданса на фоне природы, которую ненавидит, из-за которой плачет по вечерам, вспоминая утреннее явление шаловливого пирожкового ребёнка. Отражение за завесой пыли спрашивает его каждое утро Comment vous sentez-vous? ou ou ou ou ou ou… а он в ярости разрушает однажды зеркало, но тут же кидается на колени и дрожащими порезанными руками пытается, размешивая бессмысленную кучу, заставить зеркало восстановиться. Сколько воспоминаний разбилось! Человек плачет, нелепо избивая мысль о своей несдержанности. Он не может забыть те дни, когда стоял перед подобным зеркалом, ещё совсем юный и чистый, строил себе глазки, восхищаясь, как ему идут туфли матери, как нежно оплывает шёлк её ночной сорочки на его худеньких бёдрышках, как дорого лежит мех на его миниатюрных ключицах. Оттуда, из зеркала, может, и пришёл наш друг diverso? Но нет, разве diverso когда-нибудь  вечером,  сидя в  тощем кресле,  декламировал Rimbaud? Нет. А наша тень, волоокий отшельник, декламирует, или мучает себя экзистенционализмом, или просто отрешённо смотрит на точку, что так удачно примостилась около обойного цветка. Утром он идёт туда, куда не хочет идти, где будет говорить то, о чём ему говорить невыносимо уже: «…стрекоза, в отличии от трудолюбивого и целеустремлённого муравья, озабочена лишь тем, как бы веселее провести время, и совсем не думает о том, что лето – не вечно». «А-а!!!- кричит нереальный учитель, - да ведь так и надо! Мне противен му-ра-вей!!! […а муравей думал о своём будущем, о том, что зимой всё будет совсем не так, как…]». К концу дня у него начинает болеть голова, руки, глаза, наконец, воспаляется душа. Душит ворот рубашки, душит галстук, потеют руки, сохнут губы. Он едет в город, куря одну сигарету за другой (выкуривая мысли), чтобы с уже отключающимся мозгом выйти на особую улицу, блистающую улыбками. «Ты идёшь? Ты идёшь?.. Милó, давай же, с ума не сходи. Ты идёшь?..» Можно подслушать его мысли: «умереть в объятиях этого грязного педика». Ну, italiano, теперь ты мне веришь? Если остаются у тебя сомнения, то я прошу тебя, ради меня, - напряги уши, пожалуйста. Это опьянение оркестровой ямы, проваливающейся в бесконечную модуляцию губительного аккорда. Слышишь?.. Теперь я перейду на шёпот, чтобы не глушить своим лепетом… тшш… мой italiano будет спать, убаюканный диссонансами… тшш… italiano будет сладко изгибать своё диковатое тело, italiano будет светиться своими трогательно приоткрытыми зубами в темноте утренних сумерек -  Che bellezza!.. Italiano, italiano, I-ta-li-a-a-n-o…  С улицы доносятся звуки активизирующегося города, берущего поначалу неуверенные, но чувственные нижние ноты рояля, кто-то кашляет, разогревается автомобиль. Наверное, эти звери снаружи и не подозревают, ктó сейчас спит. Им неведомо то волнение, что охватывает меня, ненавязчиво ласкающего прядку волос italiano, когда он, вдруг сквозь сон заслышав резкий контрастирующий звук с улицы, начинает шевелиться, смешными постонываниями выражая свой безнадёжный протест. Тшш, italiano, спи, italiano, эти люди за окном – просто глупцы, или они не знают, что вообще происходит. Не думаю, что умный человек стал бы кричать так громко «…правым боком его, cazzo, вытаскивай!». Скорее, он бы приложил палец к губам «тшш, italiano сейчас спит. Во сне он так трогательно красив – до слёз, – что рушить эти мгновения неумелыми пертурбациями старого вонючего шкафа просто аморально». Я сам не выдерживаю, вываливаю в окно Stronzo!!! Occupati dei cazzi tuoi!!! Chiudi il becco!!! … italiano, ты не проснулся? Ах, мой маленький italiano, я сделал глупость, о, я несчастный… Это всё виноват ветер, разгонявший мои слова. Ветер легко вбежал в комнату, нырнул под кровать, затанцевал на столе, играя страницами никогда не закрывающейся и никем не читаемой книги. Слова вслед за ним пролетели, раздражая и мои собственные уши, неся запах diverso, унося все радости этой ночи к дьявольскому завершению презрительным «Che tu possa sprofondare!». Italiano, che furia?! Italiano, куда ты?.. Italiano, ты опять скользишь? Cazzo! Gran danno…

Вологда – Череповец январь 2004