Моя жизнь в аквариуме

        М О Я    Ж И З Н Ь   В   А К В А Р И У М Е


Серьезную науку сопереживания я изучал за аквариумной доской. И пару я схлопотал вполне заслуженно. Мне было десять лет, когда вернувшись из школы, увидел на холодильнике небольшой, светящийся сколок света. Это лампочка-прищепка, зажатая на потустороннем стекле аквариума, освещала прекрасный и неведомый мне мир, в котором плавала одна единственная рыбка – вуалехвост. Впоследствии появились гурами и тернеции, неоны и «дамские чулочки»: я взирал часами на это чудо и видел, как мой друг вуалехвост, храня горделивое превосходство старожила, спокойно развивал крейсерскую скорость от одной стенки до другой и делал это, кажется, с той большей резвостью, когда моя физиономия появлялась, освещенная светом все той же бессменной лампочки. Какой-то специалист по аквариумным рыбкам, взглянувший на мое богатство, отметил особую породу вуалехвоста: «Надо бы ему самку, а то жаль, «телескоп» это. Вуалехвост – «телескоп», очень редкая рыбка». Мне кажется, «редкая рыбка» с предчувствием перемены своей судьбы выслушала наш разговор и проплыла перед нами, сверкая жемчужным шлейфом вполне созревшего нарядного хвоста. Мы даже заулыбались в ответ на это кокетство. Потом я постукал с другой стороны и выгнал пугливых неонов. Те тут же скрылись, так что мне пришлось снова их выстукивать, чтобы похвастаться редкими по тем временам и дорогими красотками подводного царства. Рыбки метались доставляя нам истинное наслаждение своим нарядом. Когда на следующий день я подошел полюбоваться вертлявой семейкой, мой пучеглазый вуалехвост  завернул за грот и выплыл оттуда, гоня перед собой эту стайку. И как неоны ни старались спрятаться от падающего на них дневного света,  «телескоп» дежурил с той стороны, не давая им скрыться от моего наблюдения. Теперь он поступал так всякий раз, когда я приближался к аквариуму! В благодарность за труд он получал свою долю отменных красных червячков. Но однажды случилась беда: все рыбки от пониженной температуры воды повымерли. Я корил себя за то, что давно не вникал в судьбу нежных обитателей аквариума, но мой дружок выжил, выжила и пара медлительных  тернеций, семейка  небольших  меченосцев и, кажется, один  гурами. Я не мог смириться с потерей, быстро восстановил необходимую температуру и более того, поместил в аквариуме сине красную полосатую и очень подвижную рыбку макропод, попавшуюся мне на глаза в магазине. Я видел, что макропод стал гоняться за моими друзьями, те уворачивались от него и я считал, что вреда он не принесет. Но я ошибался. Одну за другой находил я маленьких обитателей аквариума безжизненными на песчаном, ухоженном дне, в то время, как макропод, шевеля усами прятался при моем появлении в теневой стороне. Вот уже остался один мой вуалехвост и я как то подметил, торопясь утром в школу, как мой старожил получил сильнейший удар в бок от этого бандита. Вечером я приблизил лицо к стеклу. Передо мной появилась гордость моего аквариума. Став на уровень моих глаз, он то сохранял обвисшим хвостом неподвижность,  то разворачивал ко мне утратившее яркость тело: я заметил сине-черное пятно справа на его брюхе. Все время, пока я глядел в аквариум, он не удалялся от моего лица противу обыкновения и вопреки его подвижной натуре, а шевелил и шевелил губами, и то ли он так тяжело дышал, то ли он разговаривал со мной, веря в мою безоговорочную защиту – я равнодушно ушел, оставив его один на один с преследователем, этакой невинной овечкой гулявшим в высоких зарослях замеревшей в ужасе травы. Утром следующего дня я нашел его мертвым на песчаном дне моего аквариума. Блистающий всеми красками макропод зловеще, как бы исподлобья посматривал на меня из-за угла осиротевшего грота.
          Прошло много лет. Я работал в газете и был признанным лидером в нашем коллективе, где каждого заботила своя «доля света» из потолка государственного учреждения. Так получилось, что пришедший к нам новый сотрудник завоевал сердце нашего редактора, подполковника в отставке, частыми с ним выпивками и постоянными разговорами о роли партии в жизни советского народа. Наконец, он и сам вступил в партию по рекомендации нашего бывшего военного. Но к тому времени очень осложнилась моя жизнь в нашей журналистской среде. Верный ленинец не давал мне покоя, а с уходом редактора, став единственным претендентом на его кресло, он выносил мне выговоры один за другим просто за то, что я взял в руки книгу или вышел из комнаты не предупредив сотрудников. В случившейся в то время командировке я так увлекся обдумыванием моего положения, что подвернул ногу и ударился боком об угол ржавого, выброшенного из цеха аквариума; тут же, растирая на лавочке непрошенную боль, понял: этот ублюдок меня подталкивал к увольнению по собственному желанию! Ведь три выговора и моего добровольного согласия уже не нужно: «волчий билет» и, значит, прощай, будущее! Я кинулся в партком, в профком, к директору огромного объединения, ведомству которого и принадлежала наша газета – никто не хотел мне помочь. Я остался один на один с этим негодяем, не в силах противостоять его разнузданным ударам по моей судьбе. Что-то саднило в боку. Раздевшись перед сном, увидел суровое черно-синее пятно. Попробовал его растереть – оно приобрело зловещий лиловый оттенок. На следующий день, получив третий выговор за опоздание на одну минуту, я подал заявление об увольнении.

         К А К     П Л А Ч У Т    К О Ш К И

      Как-то рассматривал я рекламу автомобилей западного мира. «Форды» и «Ситроены», «Фиаты» и «Мерседесы» величественно заполняли страницы великолепного издания, их фотографии перечеркивали мою жизнь с тем неведомым простодушием, с каким черная кошка переходит дорогу суеверному пешеходу. Добравшись до середины, перевернул страницу и увидел пустой разворот, в левом углу которого была надпись: «Ролс-Ройс». В ширину двух страниц вместо изображения машины была скромная, но четкая строка: «Ролс-Ройс» в рекламе не нуждается». «Ну, умницы!» - подумал я тогда и решил, что придет час – я тоже поступлю также хитроумно. Отложив буклет в сторону, чмокнул я свою подругу и направился в фотолабораторию, которая находилась довольно далеко, в подвале четырехэтажного дома. На втором этаже жила моя знакомая, кстати, это она представила меня домоуправлению, где мне пошли навстречу с этим помещением.  Моя знакомая имела странную привычку раз в два года рожать детей черного цвета. У нее первый муж был заграничный студент медицинского института. Мальчик, естественно, имел весьма темный оттенок. Впоследствии она приводила различных мужчин, но рождались у нее исключительно черные дети. Она была беременна четвертым, по ее шутке, «снова съела шоколадку», и хотя видал я спускающихся от нее и белых удальцов, зачинала она все-таки от черных – была здесь, видимо, тайна! Такая же тайна была и у ее кошки. Как-то я очень долго работал, приемник уже после часа ночи давно молчал, и я предвкушал последнюю проявку. И тут я услышал странное мяуканье, падение каких-то мягких тел и ласковое мурлыканье на этаже сверху. Моему выглянувшему взору представилась забавная картинка: белая кошка моей знакомой на лестничной площадке у родных дверей крутила любовь с десятью, не меньше, котами, цвет шерсти которых трудно было назвать черным. Она кокетливо валялась на спинке, и каждые десять секунд нетерпеливые кавалеры с вожделенным стоном пододвигали свои шерстяные яйца к ее избалованному телу. На меня, вдруг замахавшему на них руками с криком «А ну, кыш!», вошедшая в раж блудница и внимания не обратила, зато от стаи мужланов отделились трое огромных рыжих котов и оскалились на меня с таким чревовещанием, что оставайся я еще мгновение на лестнице, вряд ли бы мне пришлось писать эти строки. Я, естественно, ретировался. Через месяца три хозяйка  с призывом «Выбирай!» вынесла мне в корзине пятерых окрепших, исключительно черных котят. Вообще о кошках я наслышался разных историй и все они свидетельствовали о незаурядном интеллекте этих тварей. Некий кот в проливной дождь, чтобы его наконец впустили в дом поднапрягся и сбросил бюст с постамента у крыльца. Грохот заставил людей тревожно выглянуть, а подлецу только того и надо было. Другую кошку хояин оставлял новой жилице, не переваривавшей этих животных. Кошка, заподозрив неладное, притащила к ногам отъезжавшего трех мышек, уложила их в ряд, всем видом упрашивая сидевшего на чемодане хозяина замолвить доброе словечко перед новой владелицей квартиры о совершенной необходимости в доме ее хвостатой особы. Старая дева, никого не воспитавшая  кроме рослого откормленного кота, взяла его на руки и тревожно в темноте смотрела на вертящийся в замке ключ. Надо было слышать вопль вора, открывшего все-таки дверь, когда в лицо ему, предвкушавшему добычу, вцепился осознавший суть момента и содрогающийся от негодования кот. У меня же самого произошла вот какая история. С группой подростков после очередного занятия в кружке журналистики  я  вышел на подтаевшую от оттепели улицу и увидел кошку такой красоты, что тут же лишился всех остальных чувств кроме чувства прекрасного. Да и ребята обратили на нее внимание, умоляя взять ее себе, что я после небольшого раздумья и сделал. Нес ее на руках и выпустил в комнате, едва все ребята расселись кто где. Кошка обнюхала все углы и предметы в комнате, потом детей и с достоинством попросилась мне на руки. На следующий день что-то я сочинял за столом, и вдруг глянул на сидевшую передо мной кошку. Она смотрела на меня, то прерываясь на облизывание шерстки, то переминаясь своими грациозными ножками. «Как ты будешь меня звать?» - спросила она. Да, да, именно спросила! «Как? – задался я вопросом, - Марфа, во как! Марфа». Надо сказать, что с первого раза она пошла ко мне из другой комнаты на этот зов. Она была чудесной и тихой в квартире и я очень огорчился когда дня три ее не было дома. А я-то уж нашел ей достойную пару, сговорившись через три или четыре дома с хозяевами одного огромного важного дымчатого кота. Он презрительно игнорировал осаждавших его порог похотливых тварей. «Ой, какая кошечка!», воскликнули соседи на мою Марфу и запустили к ней своего рыцаря. Вопль, который он в скором времени издал, был сродни с нечеловеческим криком того вора, в лицо которому прыгнул славный обитатель квартиры. Мне пришлось со вздохом забрать красавицу и терпеть ее выходки из дома. «Видели твою Марфу, там ее к земле жал какой-то черный кот», - как-то сказали заглянувшие ко мне друзья, что ввело меня в невыносимую злость. Однако я простил ей наглость, с какой она облюбовала один из отделов моего платяного шкафа. Там она и окатилась пятью котятами. Там она их и облизывала, стараясь особенно с отважным черненьким Отелло, предостерегая его падение сверху. У меня было немало подруг. Вот они, заглядывая ко мне, и поздравляли меня с «отцовством», что в конце концов решило судьбу Марфы. Я отдал ее женщине, воткнувшей для чего-то иголку с ниткой в лацкан моего пиджака, и понесшей домой обреченно сидевшую в платяной сумке Марфу с единственным оставшимся котенком. Позвонила она мне через неделю. «Не возьмете ли Вы свою кошку назад? Ее днем не видно, а по ночам она орет когда мы все спим», - такой была просьба. Я отказался и о судьбе Марфы ничегошеньки не знаю. Зато продавщица гастронома, которой я отдал черного котенка, при виде меня запричитала: Отелло у нее украли. «Какой был котенок! – ломала она руки, - Я ему только показала куда поставлю песочек, так он сам нашел его и аккуратно туда ходил. А красавчик какой! А умница какой! Сядет возле и весь вечер ни с места, за руками моими следил, как я шила!» «Этому его мать научила, когда лизала его, - пояснил я, -  Такая же умница была». Через несколько лет я работал в отделе рекламы и очень подружился с моей начальницей. Мы не пропускали ни один концерт, мы посещали выставки и из всей гвардии сотрудников только меня она премировала какими-то особенными собраниями сочинений и какими-то редкими статуэтками. Но однажды требовался от отдела в осенюю стынь и слякоть человек на месяц в колхоз. Я был уверен, что уж меня-то на эту каторгу не отправят. Надо было видеть отчаяние в моих глазах, когда именно моя фамилия легла в надлежащую строку. Изобразив радостное возбуждение, я колко поблагодарил начальницу. А она со вздохом: «Что делать, надо!» обратилась к нашему лоботрясу Женьке, подрамники которого были заготовлены  на  два месяца вперед. Возвратившись в нашу контору, мстительно немногословный, засел я за какой-то буклет, заказанный городскими властями. Надо было прорекламировать домашних  зверушек, которых зоопарк предлагал на содержание горожанам. Здесь были кролики и морские свинки, попугайчики и черепахи. Всего двадцать животных я распределил по обеим сторонам книжки. Двадцать первое я поместил на развороте.  Покрыл обе страницы черной краской и вывел белой строчкой: «Кошки в рекламе не нуждаются». Потом я любовался делом рук своих, перелистывая сверкающие лаком картинки. Потом снова раскрыв разворот, смотрел и смотрел на  свою удачную надпись. Потом заплакал.

                К А К    Я     В С Е Х  –  В С Е Х    К А Т А Л    Н А   П О Н И 
               
Бесспорно, пони – животное для детей. Оттого мы так понимаем его. Видите, даже часть слова «понимаем» отдано пони.  И можно было бы принять мою фразу за каламбур, если бы не случай, который произошел однажды со мной. В моем городе всегда для детей ставили новогоднюю елку. Сколько я помню детство, эта елка располагалась в центре большой улицы Энгельса, где-то напротив кинотеатра «Родина». За фасадом крашенного кремовой краской дома, в широком и пустом  дворе устанавливали сверкающую красавицу, огораживали небольшим частоколом, вокруг которого пони возил на санях детей. И честное слово, дело не в пони. А в том прекрасном вечере, когда папа  привел меня сюда, купил сладкого на палочке снежка и катал на пони. Потом я попросил проехаться еще раз и кажется еще. Вот все. Нет, что еще, так это вышла из подъезда очень нарядная женщина со сверкавшим перстнем, тут же скрывшемся в перчатке, увидела меня и воскликнула: «Какой славный мальчик! Ты знаешь, что ты красавчик?» Вот тогда папа и подошел ко мне с купленным снежком. Не помню, был ли снежок и елка с пони на следующий год тоже. Кажется, все было. Потом я долго не появлялся там. Новогоднюю елку переместили на Театральную площадь, я приходил туда уже повзрослевший и смотрел, как толпы народа забавлялись Дедом Морозом, ну и конечно, Снегурочкой. Наверное там были и пони. Не знаю, наверное были. Только однажды я себя увидел во дворе того самого дома. Двор не был большим. Стояло лето и передо мной были  подъезды и сваленая тара. Справа громоздились ящики с порожними бутылками. Черная явь подъезда сожрала частокол и обрывки бумаг безжизненно валялись, одушевляемые ветром. Надо придти зимой, тогда  здесь будет пони,  решил  я.    Не знаю, какой из последующих зим я заглянул сюда, но картина двора не изменилась. Ну и пони, естественно, не было. «Следующую зиму здесь будет пони», решил я. Но это так, по законам искусства я так подумал. Потому что насмотрелся разных сентиментальных стишков и рисуночков про этих животных, потому что понимал, что на этом можно будет раскрасить какие-то щемящие душу картинки о невозвратном детстве, ну и того подобное... Но еще было светло когда проходил я с девушкой мимо и было жутко холодно, потому что занимался январь. И у арки того самого дома я вдруг остановился и попросил подождать меня несколько минут. Я зашел во двор и увидел пони. Пони стоял у изгороди и его челка покрывала широкий короткошерстный лоб. Я подошел к нему и сказал: «Здравствуй, пони. Вот и я». А пони не был привязан. Я подошел и обнял его. Он мотнул головой и застыл под моим рукавом. Я погладил его. Было очень тихо. Из подъезда вышла старуха со сверкнувшим кольцом на пальце. Я спросил, откуда тут пони, а она сказала, что возчик зашел погреться, пока загрузят тару. Сказала и как-то по утиному заковыляла со двора. Я пошел прочь, а пони двинул за мной. Я махнул на него рукой и вышел на улицу. А девушка сказала: «Ты видел – пони!» Я вспомнил одну фразу по латыни и пролепетал: «Ejus est nolle qui potest velle» - отказываться от притязаний может тот, кто имеет на них права – а ей сказал: «Нет, не видел». Она оглянулась и сказала: «А пони идет за нами». А я сказал: «Если елка в другом месте, значит там и снежок». Тогда она в ответ: «А все-таки, пони идет». Тогда я сказал: «Старуха не будет грузить тару». Не принимая моих слов на веру, она продолжила: «Ты ему видно нужен, раз он идет», отчего я уже со злостью оборонялся так: «Ты не имеешь права на частокол, а я ни за что не сяду в сани». Она остановилась и так громко сказала: «Я видела, как ты обнимал пони! Да, я видела! И это я его поманила и теперь он будет все время идти за тобой!» И я сказал ей: «Тогда ты – все это: пони и женщина, папа и снежок, старуха и елка. И я не хочу больше видеть тебя, понимаешь?» И очень быстро, а потом и вовсе навсегда побежал от нее прочь.

 

          К А К   М Е Н Я   В О С П И Т А Л И


Однажды я занялся воспитанием  сына. Поступая столь неразумно, мне и в голову не приходило, что требовал от малыша больше, чем он мог принять в этом деле участия. А хотелось мне на минуточку всего-то ничего: только бы он понял, что Толстой слямзил у Шекспира луну, да не просто луну, а еще и балкон. Ладно бы только луну и балкон, он еще и свою Джульету – Наташу Ростову вместил в эту картинку. Пусть бы только это, а то ведь и его Ромео оказался рядом, ой ты, пропасть, князь Балконский, то-есть. Мой девятилетний отпрыск смотрел на меня большими ничего не понимающими глазами и делал вид, что это ему интересно. Помятуя, что дети Карла Маркса в шесть лет читали наизусть сонеты Шекспира, я, ничтоже сумняшися, решил, что уж пьесу в более старшем возрасте одолеть можно. Моя беда была в том, что напав на слова «О, не клянись луной...» я вспомнил луну  Толстова в «Войне и Мире» и увлекся глубокомысленными пояснениями о вреде зависти и как следствие – in fraudem legis et honestatis  (вопреки закону и чести, лат.) – воровства. Мой сынишка посмотрел на меня с бесконечной любовью и сказал, что хочет пойти попить воды. Я остался наедине с текстом и заметил, перевернув десять страниц, что я уже с этим текстом наедине давно.
            Несколько дней спустя я увидел одну забавную сцену. Около большой лужи жирной пыли воробьиха – мать присела рядом с ее желторотым птенцом. Как можно более расторопно и менее заметно я спрятался за деревом и замер, наблюдая происходящее. Сначала она чирикала нежно и сладостно в его несмышленную головку всякие поучения, затем прыгнула в пыль, раскинула крылья и пару раз взъерошилась, окунув на мгновение даже голову в глубокую, тончайшего помола пыль. Видно было, что мать радовалась столь удачной ванне, потому что подпрыгнула к нерадивому сынку и на своем языке спросила: «Ну?» Малыш беззащитно и непонимающе выставил к ней желтизной обрамленный клюв. Воробьиха снова прыгнула в пыль, поднимая такое сверкающее на солнце облачко, что птенчик зажмурился и вовсе отступил от жирной лужи. Тогда мать выскочила и зацепив клювом шею малыша потянула его к пыли. Парень столь удачно уперся лапками в землю и так тормознул крыльями, что мать буквально вкатилась в пыль одна, погрузив хвостик и пол туловища в ею облюбованную ванну. Тут же выбравшись из нее она взлетела вверх на ветку и стала чирикать гневно и весьма неделикатно жирному самцу с большим черным галстучком на грудке. Пара спланировала к сыночку и  - о, чудо! - они затолкали вдвоем несмышленыша в пыль, причем отец поддавал корпусом сзади, в то время как мать пользовалась излюбленным приемом. Втроем они так увлеклись купанием, что не заметили меня, проскочившего в стороне. Вокруг не было ни души и я пошел, молясь, чтобы какая-нибудь кошка не приметила святую для меня в этот миг и далее в годах троицу. Дома я попросил сынишку толкнуть ко мне увесистый кожаный мяч, что он сделал с превеликим рвением и я, пропустив гол, сел на полу смеясь и приглашая его к себе. Когда он приблизился мы стали бодаться и помню, что он совершенно затолкал меня под кровать, откуда я, высунув голову и глядя хитро в глаза сына, неожиданно выдал «Чик-чирик!» Потом я сел возле кровати и глядя на замершего в восторге ребенка, повторил это предложение еще раз.


               К А К    Я     Б Ы Л    Л О Ш А Д Ь Ю


Урал – река не ахти какая могучая. Скажем больше – совсем узкая. По крайней мере там, где мне пришлось побывать далекой ранней осенью. Я прошел невысокий и буреломный лесок, вышел к речной крутизне и присел на какой-то камень, в метрах  пяти от обрыва. Человеку, стоявшему хоть однажды на высоте перед низменностью, непременно в грудь вольется чувство свободы, а подсказанный природой полет какой-нибудь пичужки заставит задуматься о неразвитой , точнее -  в зачатии утраченной способности к передвижению по воздуху. Я поднялся с камня, посмотрел вниз на быструю речку и пожалел, что я не птица. Толщина манящего пространства, его прозрачность, синева отдаления и тихие краски близких пропорций дышали миром и тишиной. Вдалеке на другом берегу паслось стадо коров. Его присутствие было органично и оправдано. Казалось, весь этот покой создан для этих необыкновенных живых существ. Симметрии линий коровьего тела безупречны, эти животные величавы и грациозны. Присмотритесь к корове – она поразит вас философией замысла и предначертанием смертного конца всего сущего. Их ум достоен наблюдения, а ироничный взгляд на нас приводит в движение глубокие пласты души. Обладай мы не столь законченным мировоззрением, эти существа показались бы нам неуклюжей и неповоротливой скотиной, недостойной создания. Но я проникся этим их молчаливым присутствием и точно почувствовал себя коровой, конечно же на часик уместившись в их стаде, довольном блеклой данностью осеннего дня. И тут я увидел лошадь, приблизившуюся к одинокому невысокому, но пышному деревцу. Она остановилась возле чуть возвышавшейся над ней кроны и постояла, погрузив морду прямо в листву. Затем случилось что-то необъяснимое. Лошадка подалась назад и пошла прямо на деревце, подминая крупом гибкий ствол. Вся листва оказалась у нее под брюхом и ствол облегченно выпрямился, едва животное прошло над ним. Не тут-то было! Лошадка сделав круг вновь подмяла под своим телом деревце да так ловко, что вся листва в виде веника прочесала округлое брюхо, и еще раз и еще... Я с удовольствием наблюдал этот подаренный мне природой миг. Но вот что произошло в конце. Лошадь остановилась перед усталым деревцем и стала лизать листья. Нет-нет, она не ела их, она полизала прямо перед ней раскидистую листву и за мгновение, как она пошла прочь, до меня донеслось ее благодарное ржание. Я обомлел! Рядом со мной никого не было, вот что жаль! Разделить эту встречу с прекрасным мне не с кем было: я надолго сохранил в памяти эту картину. Помню еще, что однажды я порезался и дело было возле некой южнорусской деревни и идти было далеко. Какой-то куст предоставил мне свои услуги и с дюжину листьев я оборвал, прежде чем кровь с руки перестала капать на пыльную землю. Вдобавок, оступившись, я угодил в свежую коровью лепешку. Я заругался и пошел прочь, огибая сытое стадо. Какая-то гадкая корова остановилась и промычала мне вслед. Я все еще держал листик на ране и только спустя час, наверное, снял его. Не знаю, с чего это вдруг, но я тогда пожалел, что я не лошадь.