Долгая дорогая к солнцу

Говорят, если при рождении ребёнок не кричит, это ненормально. Максим родился здоровым. И, казалось, его жизнь будет так же хороша, как цветы, которыми его отец осыпал его мать. Была ранняя весна, и солнце блестело в лужах, и бесновались птицы, и останки грязного снега тихо потухали в безмерном тепле. Рождалась жизнь, и всё смялось и пело.
Максим долго не говорил и родители думали уже отнести его к врачу, но вдруг, он сказал, и первое слово было «Свет». Воспитателям в детском саду было сложно с ним. И не потому что, однажды, в тихий час во сне, Максим поднялся, прошёл в мойку и точно написал в тарелку, так и не проснувшись…. Несколько раз ему удавалось убегать из садика, заставляя бедных воспитательниц, бутылками пить карвалол. Одна из попыток увенчалась победой. Всякий раз Максим направлялся в автомобильный парк к своему отцу. Отец был шофёром и обещал повезти сына по огромной дороге, когда кажется, что летишь, и деревья проносятся за окном, и вечернего горизонта можно коснуться рукой. Парк находился за железной дорогой и кладбищем, почти в шести километрах. Максиму не исполнилось и пяти…. Отца на работе уже не было. Через несколько лет он бросил жену с ребёнком и ушёл к другой, навсегда забыв имя сына. Мама Максима только плакала, когда он спрашивал об отце. Она была непривлекательной женщиной, и муж был единственным мужчиной в её жизни. Теперь остался только сын, и она была готова отдать ему всё, и отдавала, долгими вечерами штопая колготки, и подогревая безвкусные макароны и, вытряхивая пыль из дешёвого коридорного коврика по воскресениям.
Учился Максим плохо и каждый класс давался всё труднее. Учителя говорили, что он не к чему не стремится и, что на вопрос, кем хочешь быть, всегда отвечает «никем». Но Максим мечтал стать шофёром, как отец. Только шофёр огромного грузовика может.… Когда на солнце, кажется - плавится дорога и дрожит воздух. Или мерный звук мотора разрывает стену дождя и вода быстро бежит по стеклу, рождая новые и новые реки. А за дождём всегда будет солнце.
В одиннадцать лет он уже состоял на учёте в детской комнате милиции. Он с товарищами избил до полусмерти одного пьяного человека, просто так…. из уважения к палке. Его ловили на грабежах ларьков. И его первой машиной была угнанная шестёрка, полностью разбитая и сгоревшая под Колпино. Тогда он чудом остался жив.
Школа была развлечением, но он не хотел бросать учиться. И многое бежало с этим, на взгляд Максима, бессмысленным занятием. В восьмом классе, уже в конце учебного года весь их класс поехал в тур поход на Карельский перешеек. И электричка неслась сквозь новорождённые деревья, и тени их мелькали на стекле, и сладкий железнодорожный ветер рвался в открытое окно.
Весенний лес трепетал зеленью. Птицы журчали в чистом голубом небе. И, ещё сквозь холодный воздух, пригревало солнце, оттаивали камни и твёрдая земля. И маленькое лесное озеро утопало в этой свежести. И в зеркале воды блестело утреннее солнце. Максим медленно разделся, не снял, лишь, узкие треники и майку. Он вошёл по колено в воду и склонился. Солнце в воде дрожало и волновалось, сверкали в переливах ровные круги. Максим надолго застыл в этой позе, словно он был литой частью этого мира, он остановил время, словно ничего и не было. Он нырнул быстро и для всех неожиданно, вновь запуская эту нелепую бесконечную круговерть. Но только холод пронзил конечности и заковал воздух в лёгких. Вода была ледяной. Максим выскочил на берег. Все смеялись, он тряс мокрой головой и не проронил ни слова. Он сидел у тлеющего костровища и скрипел зубами. Мир так прост, а вода так обманчива. Но ему было плевать. К костру подошла Надька Сухина, она принесла тёплую куртку и откуда-то достала пятьдесят грамм водки. Он опрокинул горячую жидкость в себя, закашлял, остановился и медленно поднял взгляд на её глаза. Как два зеркальных озера и две зелёные звезды в отражениях…. Она улыбнулась, он поцеловал её. Вечером он залез в её палатку, выгнал Надиных соседок и, не говоря ни слова, ухватил её за талию, другой рукой расстёгивая кофту. Она попыталась оттолкнуть его, но Максим влез на неё и стал судорожно срывать вещи. Она не кричала, ей было стыдно кричать, у неё не был сил вырваться. Он рычал, по-собачьи оскалившись, а она только плакала. И когда всё кончилось, ей стало очень жалко Максима. Он натянул штаны, откинулся на спину и облегчённо выдохнул. Никакого наслаждения он не испытал, даже было немного больно и трудно. Хорошо, что Надька не кричала. Он вернулся в свою палатку и быстро заснул. Надя плакала всю ночь. Серый свет вяз на ткани палатки и её никто не слышал, она лежала тихо, боясь двинутся. А утром пошёл дождь. Он смывал всё, и даже злая память, казалась, тонула в нём. Уносились с холма дождевые реки и покрылось мурашками озеро.
Надя пришла к Максиму через три года. Она пришла насовсем, с большой спортивной сумкой и маленькой коробочкой. Он смотрел на неё странно, словно на почтальона, который принёс извещение. Надя так хотела быть для него вестью, весточкой к жизни. Тогда ей казалось, что он нуждается в ней, и что она может помочь ему. И даже, несмотря на всё, что он сделал ей за эти годы. Надя стояла на пороге и неловко улыбалась. И ей хотелось плакать от счастья, лишь глядя на него. Ей говорили, что так не бывает и, что она дура, и что она ещё поплатится.… Но ей было плевать. Надя хотела взять Максима за руку, но он отдёрнул плечо. У него начиналась ломка. И когда она побежала за дозой, и принесла ему, и он заслонился в этом, рухнул в небо, тогда он вдруг начал ласкать её и говорить то, чего она не слышала никогда. Теперь она не знала, кто из них больший наркоман. Но мирок быстро тускнел и Максим возвращался к своему холодному крысиному звуку.
Он называл её сукой, а она его – Максимка. Он пропадал на улице неделями, потом приходил, требовал денег и тонул в небытии. Она пыталась учиться в вечерней школе и подрабатывала официанткой. Они переехали в квартиру её бабушки, которой, так удачно, не стало. Надя была готова бросить Максима, но всякий раз, что-то резало её и ей хотелось плакать, хотя она давно разучилась это делать. Иногда на рассвете, она просыпалась и видела, как он сидит у окна, просто сидит и смотрит. День рождался и через миг, он мог умереть. Лишь стоило ей сказать что-нибудь неловкое, ласковое. Максим молчал, потом взрывался, кричал на неё, мог ударить или упасть на неё, сорвать трусы, резким движением раздвинув ноги и с остервенением, как зверь, выплеснуть инстинкты.
И, когда вновь, она была готова уйти, рыдала, хватала вещи, он падал ей в ноги и плакал. И она оставалась, и обнимала его, и целовала его волосы. И даже та, душная белая ночь становилась, бредом, страшным сном, которого не было. Надя больше не верило в будущее, но маленькое белое пушистое счастье, которое она представляла в детстве, так зудело, что казалось, что она никогда не проснется из всего этого. У неё болели руки и ноги, и по ночам она плакала над своими синяками в ванной. Но ничего не происходило. Она не вернулась, когда он сломал ей ногу, и она ковыляла по снегу в одних тапочках, пока её кто-то не подобрал. А счастье это что-то белое и пушистое, что зудит в её ранах, счастье - это что-то скользкое и липкое… Она не вернулась. Максим переехал обратно к матери. И теперь вокруг наступила одна лишь ночь, может потому, что под кожей трещал январь или руки просили новой дозы. Всё больше и больше. И больше… Вены скрылись куда-то глубоко, будто играя с ним в прятки. И вечная сухость во рту, и холодная земля на лице, и три с половиной тонны воздуха на плечах. Максим больше не сидел у окна, он продал всё, что можно было продать. Он умолял мать, но она была больше не в силах. И когда заскользил холод, и боль стала гниющим запахом, а выдохшиеся мышцы свело в мясную коросту, а кровь в перебродившее пиво. Максим почувствовал сквозь толщу льда, как стало спотыкаться усталое сердце. Неутомимый стайер стал подскакивать и заплетать ноги, и красно-чёрные пятна запульсировали в голове Максима. Он упал на траву, схватился за грудь и жёлтая шестидесяти ваттная лампочка превратилась в солнце. Она затухала, но Максим не хотел в это верить, он хотел коснуться её. Но рука не дотягивалась. Пальцы чувствовали только холод. Лампочка тускнела и заливалась густой тёмной кровью. Из-под плинтуса пополз серый крысиный звук. Свет исчез.
Дом опять обесточили. Послышалось негромкое соседское бормотание, крики и смех. В комнатной темноте, ещё более чёрные, уличные тени ползали по стенкам.
- Мама, я боюсь, - прошептал Максим. Мать склонилась к сыну, взяла его за руку. Он заплакал.

У Скляревского раскалывалась голова. Ему было тяжело, он устал. В добавок, всю смену его не оставляли мысли о дальнейшей судьбе щенков Греты, которая расплодилась неожиданно таким их количеством. Но собака была породистой, и его волновало, что бы всё было по порядку, как у людей… Скляревский был реаниматологом, и дежурство в скорой помощи было некой ежемесячной нагрузкой, которая, впрочем, давалась ему легко. Да и работал он в «своей» бригаде. Машенька сидела напротив, хищно приподняв левую бровь, глядя куда-то сквозь Скляревского. Он уныло смотрел в разрез на груди её халата, тёмная ложбинка пышного белого бюста притягивала кого ни попадя, и думал о щенках.
Они приехали на последний вызов через два часа после сигнала. Бригад не хватало, несмотря на поддержку стационарных врачей. На пороге бедного голого коридора лежал жёлтый некрасивый коврик. Скляревский почему-то перешагнул его. В пустой комнате горел тусклый свет шестидесяти ваттной лампочки. На табуретке стояло блюдечко с тонкой и изогнутой, как осина свечкой. Она горела маленьким красным огоньком. «Как за упокой», мрачно усмехнулся Скляревский про себя. У него не было суеверий врачей «скорой», хотя хватало своих. Машенька вплыла в комнату за ним, как двух палубный пароход. На кровати лежал серый, цвета старых простыней, труп. Рядом с ним сидела женщина, положив руку на лоб трупу.
- Доктор, - сказала она, - ему стало плохо…. Наверное, у него температура?
Скляревский склонился над трупом, приложил руку к горлу, приподнял веко, щёлкнул своим фонариком. «Мы, банально, опоздали», отметил про себя он. Приподнялся, оглядел исколотые руки Максима и, повернувшись к Машеньке, покачал головой.
- Вызывайте труповоз, мамаша, - сказала Машенька после всех бумажных процедур, подхватила чемоданчик и, вильнув задом перед Скляревским, поплыла назад…
«Всё же, она ничего», - подумал Скляревский и устало побрёл к выходу. У него чертовски болела голова.

Я шёл из института с возом незакрытой сессии и «Алисой» в наушниках. Почти около дома я встретил мать Максима. Она болезненно улыбалась и часто моргала.
- Ой, а у нас такая суета, такая суета… - заговорила она. – Похороны на уровне, - она гордо вскинула брови, - Я же Максимке костюм прикупила… такая парадная тройка. Конечно, спасибо Вале, без неё ничего не вышло бы. И место на Северном очень-очень, блатное. – Я смотрел в её пустые водянистые глаза и мурашки побежали по спине. - И гробик то я с обивкой, непростой…
- А Надя? – зачем-то спросил я.
- Что Надя? – нахмурилась мать Максима. Это имя явно вызывало у неё раздражение.
- Надя пришла?
- Да что ты?! – воскликнула она, - И не явилась стерва, и не дернулась. Вот, в правду, сука….
Я пробормотал что-то прощальное и уже пошёл в сторону своей парадной, как она кинула мне:
- Вот только не знаю, как Максимка там будет, в гробу то. Ведь он так темноты боялся….
Маршрутки вязли в мокром снеге, как в бреду. Голые деревья, словно чёрные порезы на сером небе построились в долгую колонну. Промозглый проспект тянулся к недалёкому горизонту, вязнущему в руинах Горбатого моста. Там дорога заканчивалась.

Февраль 2004 

This is the end