В его сердце

    Он  стоял у окна и, куря одну сигарету за другой, отрешенно смотрел в промозглую московскую ночь. Ветер вперемешку со снегом тревожил налетами неплотно закрытые рамы окон, отчего они жалобно дребезжали и ныли, отдаваясь болезненными спазмами в его голове. Он не спал уже третью ночь подряд. Тревожные мысли, туманные образы, манящие и волнующие, и обрывки прошлых воспоминаний, как в калейдоскопе сменяющиеся загадочными картинками из будущего, не давали покоя, и он, ворочаясь на влажных простынях в душной маленькой комнате, проклинал тот день, когда впервые увидел ее.
    В темноте, стоя босяком на кафельном полу тесной кухоньки, он мучительно думал, что он делал не так, но равнодушный город за окном не давал ответов, он жил другими проблемами, в своем параллельном мире. Он не любил этот город, для него он был слишком большим и одновременно слишком тесным, холодным и круглосуточно погруженным в простуженный полумрак декабрьских сумерек без намека на спасительный лучик солнца. Ему казалось, что зима здесь длится не месяцы, а годы, а весна – это миф, далекая, несбыточная сказка. Но было в этом городе приятное обстоятельство, ради которого он мог простить ему даже эту угнетающую тоску и мучительную бессонницу. Этот город подарил ему ее. Нежным сентябрьским утром, в легкой дамке желто-оранжевого листопада этот город впервые явил ему свою главную тайну, свое любимое дитя. Стройная фигурка на фоне бледно-голубого осеннего неба, веселый ветер в длинных льняных волосах и весенние глаза цвета сочной листвы. Мечта, обретшая зрительный образ, мечта, до которой ему миллионы лет пути…
    Его усталое лицо исказила натянутая улыбка, он горячим лбом прислонился к спасительной прохладе оконного стекла и на мгновенье сомкнул опухшие от бессонницы и сигаретного дыма веки. Он усмехнулся, вспомнив как он глупо выглядел в тот самый первый раз, когда их глаза встетились. Стремительность ее взгяда поразила его в самое сердце, то самое сердце, которое до этого хрустальной ледышкой спало в его груди. Сейчас оно болело. Он снова думал о ней. Он знал, что она, также как и он, дышит этим больным, пропитанным сыростью и выхлопными газами водухом, что она также ходит по этому городу, зябко кутаясь в тонкое замшевое пальто, она также порой смотрит в тяжелое густо-облачное небо, но не с тоской, как он, а с приветливой улыбкой. Она ничего не знает...

    Он не верил в любовь. Презирал саму мысль о том, что эта дешевая, набившая оскомину сказочка про прекрасное, светлое чувство может соответствовать реальности. Он брезгливо морщился при виде всласть целующихся парочек в метро и, поспешно отводя взгляд, внутренне съеживался от бьющей в глаза фальши и оголенной наигранности. Его тошнило от надоевших разговоров на тему «блин-чувак-я-конкретно-запал-на-нее-она-такая». Его единственным ответом на такой пассаж была неизменно недоверчивая ухмылка. Он смотрел на своих потерявших сон и покой приятелей с досадой и жалостью, как смотрят на тяжело больных. Он то знал, что с ним такого никогда не случится. Он знал, что он выше этой мышиной возни и в своей холодной надменности никогда не смущался лишний раз с издевкой упрекнуть окружающих в их слабости. Да, он считал любовь слабостью.
    А друзья считали его циником, но шутя и по-доброму, потому что давно привыкли, хотя иногда все-таки обижались на его язвительные шутки. Но друзей было мало, только один преданный друг, проверенный временем, и пара-тройка приятелей. Но его это не напрягало. Его вообще мало что напрягало в этой жизни, кроме страха быть не собой. Он никогда не гнался за дешевой популярностью, не стремился быть на виду. Его роль была второго плана, или даже третьего. Он жил в своем собственном мире, в своем измерении, на своей окутанной туманом и лишенной солнца планете. Он не любил шумных компаний и новых знакомств, потому что ему претила роль любезного, тупо улыбающего собеседника, его утомляли разговоры ни о чем, маниакальная потребность окружающих играть на публику, юморить, откалывать глупые шутки, нести всякую муть из-за желания понравиться.  Его это бесило. Никогда за свои двадцать с небольшим он не пытался угодить другим в ущерб себе и своим привычкам. Окружающие считали его замкнутым и депрессивным. Его красивое лицо редко выражало какие бы то ни было эмоции, по нему никогда нельзя было прочесть его мысли, догадаться о его настроении. Все свои чувства он прятал в себе. Может, именно поэтому парни на него смотрели с недоверием и опаской. А девушки? Девушки западали.
   
    Они видели в нем какую-то тайну, загадку, которую страсть как хотелось разгадать. Но помимо этого было еще кое-что. Он был красив, но не той штампованной красотой с обложек модных глянцевых журналов, а своеобразной, утонченной, неброской, но от этого не менее очевидной. Правильные черты лица, тонкий профиль, глубокие глаза цвета летнего безоблачного неба, идеальные скулы и грустная кривая чувственных губ. Не зная о его крутом нраве и нелегком характере, можно было принять его за идеал, тот самый, которого всю жизнь ждут и ищут и, отчаявшись, находят не в тех. При первом же взгляде на него возникало необыкновенное желание быть к нему ближе, прикоснуться к этому лицу, дотронуться до этих поникших губ, запустить руку в густую копну каштановых волос, взять за красивую жилистую руку, почувствовать тепло от касаний этих длинных, искуссных пальцев, обнять эти широкие плечи, прильнуть к худощавой груди. К нему тянуло. Его закрытость и отстраненность привлекали больше чем искрометный юмор, взбалмошное обаяние и модные шмотки его сверстников. Девушки чувствовали за этой внешней холодностью и высокомерием ранимую душу и огромное сердце, жаждующее тепла. Осознание этого сулило насметные сокровища тем, кто сумеет отыскать затерявшийся ключик  и выпустить из одинокого заточенья то, что мы называем любовью.
    Все встречающиеся ему девушки хотели научить его улыбаться. Он не просил, а они настаивали. Они хотели подарить ему сердце, но натыкались на крепкую стену равнодушия. Они хотели подарить ему жизнь, а он лишь брал то, что было нужно ему. А почему не брать, если предлагают? За ним тянулась слава бабника, безжалостно разбивающего девичьи сердца, а он все никак не мог понять почему. Он никогда ничего не обещал, не говорил красивых слов, не дарил дорогих подарков, не устраивал романтичеких вечеров с признаниями, не приглашал домой. Девушки сами ему звонили, сами искали встреч, приглашали прогуляться. Они хотели как лучше, а получалось как всегда. Первая же совместно проведенная ночь оказывалась последней. Они не понимали почему, а у него не было ни малейшего желания что-то объяснять. Он рвал безжалостно и решительно, хотя слово «рвал» здесь не совсем уместно: порвать можно то, что было, а его с ними ничего не связывало, кроме одноразового секса.

     Он не любил, когда посторонние лезли к нему в душу, да и вообще откровенничать было не в его стиле. Он дорожил своими друзьями, доверял им, но грузить своими проблемами – никогда, он привык решать все сам. Вот и сейчас никто даже не догадывался о том, что творится у него внутри. А внутри у него происходило что-то непонятное, дать описание которому он не мог, как ни старался. Он понимал, что случилось то, чего он больше всего боялся, что всю жизнь отрицал. И чем яснее и очевиднее становилось осознание этого, тем сильнее это его пугало, тем больше он замыкался в себе. В первый раз он чувствовал, что теряет контроль над собой, а ведь самообладание и стойкость всегда были его сильными сторонами.
    Он видел ее почти каждый день. Поначалу это его забавляло, он получал эстетическое удовольствие от этих коротких, мимолетных встеч. Потом его начало это тяготить, нет, не сама она и ее скромное присутствие рядом с ним, его тяготила его собственная роль стороннего наблюдателя. Ведь она ему нравилась, очень нравилась, и он понимал, что прошло уже достаточно времени для того, чтобы сделать превый шаг, но он все время медлил. Медлил, потому что не был уверен, что ей это надо. Медлил, потому что боялся услышать «нет». Он не знал, кто она, что кроется за этой внешней привлекательностью, что она за человек, о чем мечтает, о чем думает, на что надеется, чего ждет, а ведь для него это было не менее важно. Он не знал  о ней ровным счетом ничего, только ее лицо казалось ему почему-то таким знакомым, таким понятным. Когда он смотрел на нее, он представлял, что может читать ее мысли, ему мерещилось, что он знает, что она сделает в следующий момент, например, легким жестом поправит растрепавшиеся волосы, нетерпеливо посмотрит на часы, улыбнется про себя, вспомнив что-то смешное. Он знал все это наизусть. Он так привык за ней наблюдать. Каждый раз, смотря на нее, он представлял, что вот сейчас она обернется и посмотрит ему в глаза, а он не отведет взгляд. И она поворачивала голову, а он смущенно опускал взгляд в пол.
    Нет, он не трус, никогда им не был. Он никогда не стеснялся говорить то, что думает, никогда не играл словами, никогда не притворялся. Он мог скорее умолчать о чем-то, но только не соврать. А сейчас он понимал, что врет самому себе, пытаясь убедить себя в том, что он прекрасно жил без любви, а значит, проживет и дальше. На самом же деле он заранее боялся поражения и поэтому предпочитал покой действию. Хотя покой-то он уже давно потерял.
    Трусы не терпят поражений, но и побед тоже не одерживают. Он это знал, для него эта мысль была на сто процентов верной, но... легко учить других, сложнее бороться со своими демонами, труднее признаться самому себе в слабохарактерности и трусости, нежели чем упрекнуть в этом другого. Он знал, что из-за своей собственной глупости может потерять то, что еще не имеет, но то, что уже почти его, стоит только протянуть руку. Он знал, что тратит драгоценное время, напрасно изводя себя сомнениями. Он знал, что совершает ошибку. Но в данном случае для него было легче отступить, легче оставить все, как есть, чем измениться.

    Ему снилась ее улыбка, такая знакомая, милая полу-улыбка, снились ее золотистые волосы, струящися по ветру в свете солнечных лучей. Ее зеленые глаза смотрели на него так приветливо и нежно. Во сне она была с ним, для него, ради него, во сне она была его сбывшейся мечтою. Ему снилось, как он целует ее тонкие запястья, тихонько касаясь губами ее нежной кожи. Ему снились ее заботливые руки на его груди. Он почти физически ощущал тепло ее хрупкого тела  в своих крепких объятьях, пьянящий аромат ее мягких волос, сладкий вкус ее горячих губ. Он чувствовал ее кожей. Он целовал ее шею, ее плечи, проводил жаркими ладонями по ее идеальной спине, чувствуя ее гибкость и податливость. Его сердце билось в десять раз сильнее обычного, никогда никого он желал с таким бешеным нетерпеньем. Он хотел попробовать ее на вкус, насладиться ее пылом, выпить ее страсть до конца. Ее тело таяло в его руках, под его ненасытными поцелуями. Она была великолепна, божественна, она околдовывала, она опьяняла, она раскрывалась перед ним подобно созревшему бутону. Она забиралась ему под кожу, она обвалакивала его своей любовью, своей силой, своим желаньем, и он проникал в нее, растворялся в ней,  сливался с ней в одно неделимое целое, взрывался в ней, разделяясь на маленькие кусочки, умирал в ней, находил в ее бесконечности умиротворенье и покой и снова возраждался к жизни...
    Он просыпался от своего собственного стона в своей горячей, но одинокой постеле и,  прижав ладони к пульсирующим вескам, еще долго приходил в себя, стряхивая с глаз пелену недавних сновидений. Потом он вставал и шел на кухню. И снова курил. На часах – три часа. Ну что ж, он снова верен себе, и за окном все та же ночь. Лишь на кончике языка еще долго оставался сладкий привкус ее кожи. Он смотрел в темноту, не зная, что смотрит прямо в ее глаза...
... Она также стояла у окна и спрашивала ночь, почему ей так холодно и одиноко, почему она не может спать, а думает лишь о нем. Она снова запишет  в дневнике, что сегодня ночью ей снился странный сон, что они были вместе. А утром он снова погладит ее взглядом и, улыбнувшись самому себе, пройдет мимо, а ее сердце снова будет бешено колотиться от осознания того, что он был так близко, но ближе не стал. Почему? Он ничего не знает...