Влада Урошевич. Рассказы. Перевод с македонского

НЕВЕСТА ГОСПОДИНА САРКОЯНА

Холод уже закрывал невидимые двери вокруг города, но погода все еще стояла ясная. Послеполуденное красноватое солнце освещало ветхие крыши и слепые стены старой чаршии. Продавцы каштанов уже расставили на углах свои жаровни: сизыми вечерами их красный глаз мигал издалека, как будто что-то предвещая.
В это время Лиле и я, как всегда, возвращались из библиотеки. Галки суматошно метались над крышами, выискивая тополя, чтобы устроиться на ночлег. Птицы напоминали разлетевшийся пепел далекого пожара, они проносились на фоне красного неба и исчезали. В чаршии зажигались огни, в замасленных кондитерских сидели, неподвижные и задумчивые, последние посетители; в медницких мастерских тусклым блеском горела медь.
На улице медников, тусклая среди блеска металла, притулилась кофейная лавка «Арарат». Ее хозяин, Зариадрис Саркоян, армянин, был нашим знакомым: мы частенько заходили к нему купить жареного кофе. Вокруг лавки, в холодном воздухе октябрьских сумерек, невидимым теплым облаком распространялся кофейный дух.
- Господин Саркоян, - сказал я входя, - у вас пахнет новой партией кофе.
У Зариадриса Саркояна было красное лоснящееся лицо человека, который привык наклоняться над огнем; его крупный нос был настоящим прибором для определения нюансов в кофейном аромате.
- Аравия, Занзибар, Сомали? - спросил я, принюхиваясь.
– Колумбия, - ответил продавец кофе, с легкой улыбкой прощая мне мое невежество. – Сейчас кофе поступает к нам из Южной Америки.
Машина перемешивала звонкие зерна. Сквозь ее решетку проникали отблески огня: по стене проносилась конница мгновенных бликов, разыгрывались короткие сцены молниеносных расправ, хаотичных преследований. Густо и тяжело пахло кофе. Это был запах далеких незнакомых стран, городов, в которых мы никогда не бывали, но о существовании которых знали всегда.
В этом шуме слов не было слышно: Господин Саркоян что-то вкрадчиво и складно говорил, склонившись к Лиле. Она смеялась, кокетничала глазами; по ее волосам пробегали золотые блики. Я пристроился рядом с кофемольной машиной. Зерна потрескивали, щелкали. В углу, греясь у очага, галдели цыгане-носильщики.
Я смотрел на них, и тут Лиле тронула меня за рукав: «Господин Саркоян приглашает нас к себе в комнату», - сказала она. А тот уже открыл дверь, которая вела в глубь дома,  и кивком приглашал следовать за ним. Мы никогда не были в задней части дома. Наши разговоры всегда проходили в лавке, где все, несмотря на дружеское отношение господина Саркояна, было скорее обставлено по-деловому и где существование жилой части дома лишь подразумевалось.
По мере того как мы поднимались по лестнице запах кофе слабел, и к нему примешивались запахи старого дома: древесной трухи, непроветренной одежды, пахло кошками и плесенью. «Нет, не сюда», - сказал господин Саркоян, когда я хотел было пойти по темному коридору, в глубине которого угадывалась дверь. Он открыл другую дверь, которую мы в первый момент не заметили, и мы вошли,
Комната была невелика, ее потолок косо спускался в сторону окна. Окно выходило на улицу: это была одна из тех таинственных комнат, в окна которых мы с таким любопытством заглядывали, бродя  вечерами по чаршии. В одном углу стоял полукруглый рабочий стол с многочисленными деревянными украшениями по краям в виде шахматных пешек или веретенец, части которых недоставало. Стол был завален бумагами, исписанными мелким неразборчивым почерком. На стенах висели большая эмалевая реклама кофе «Франк» с улыбающимся арабом и пожелтевший календарь из какого-то старинного журнала. На календаре, засиженном мухами и усеянным пометками, сделанными красными чернилами, значился год 1937. Для нас это был далекий год нашего детства; но здесь это было недавнее прошлое, а, может быть, и настоящее, в нем здесь все еще жили. Надписи частью выцвели, и их нельзя было разобрать, но были и свежие, как будто написанные только вчера. Над всем этим горела слабая лампочка без абажура.
- Прошу вас, - несмело приглашал господин Саркоян. – Вот сюда, - сказал он, указывая на стулья, обитые зеленым бархатом. Он смущался, как человек, отвыкший принимать гостей. – Сейчас я вас чем-нибудь угощу, - сказал он.
- Совсем не так представляла себе вашу комнату, - сказала Лиле, когда мы пили греческое узо из малюсеньких рюмочек.
- В самом деле? – спросил господин Саркоян. – Как же вы себе ее представляли?
- По-другому, - сказала Лиле. – Здесь должна была бы висеть люстра с красными кисточками, - сказала она, указывая на лампочку, - знаете такие шелковые люстры, с которых свисают маленькие красные кисточки. Это придает комнате такую теплоту. И потом, - сказала она, зажмуриваясь, - я представляла себе… -
- Что?  - спросил господин Саркоян.
- Нет, - ответила она, передумав, - нет, не скажу, я и так слишком много болтаю.
- Что вы представляли? – произнес господин Саркоян. Свет в комнате был слабым, но я был почти уверен, что хозяин переменился в лице. Он попытался встать, потом опять сел. – Скажите, что вы представляли? - повторил он.
- Ну, - сказала Лиле, - ей начала нравиться роль колдуньи и она явно кокетничала с господином Саркояном, - я представляла себе, что здесь должна стоять большая кровать. Старинная. С украшениями из латуни в виде маленьких желтых яблок; по одному на каждом из четырех углов.
Лиле сидела, прикрыв глаза, Напротив нее сидел господин Саркоян. Зависла тишина: надвигающаяся ночь заглушала шум чаршии.
- Нет, - сказал с усилием господин Саркоян, - я сплю на оттоманке.
- Лиле имеет обыкновение выдумывать, - сказал я. – А где ты видела такую люстру и такую кровать? – обратился я к ней.
- Не знаю, - сказала Лиле, - просто мне всегда казалось, что в комнате господина Саркояна должна быть такая люстра, а под ней кровать с желтыми латунными шариками на спинках. Я всегда так представляла себе.
- Господин Саркоян смотрел куда-то на улицу: его широко открытые  глаза были обращены к окну, взгляд казался стеклянным. – Одну минуту, - сказал он, вдруг вставая. – Я сейчас вернусь.
- Пожалуй, это, с люстрой, ему не очень-то понравилось, - сказал я. Лиле передернула плечами и надула губы: - Ну и что, - сказала она. – Я действительно все себе так и представляла.
Господин Саркоян вернулся. Он нес что-то завернутое в измятую бумагу. Его лицо было красным от напряжения, он тяжело дышал. Похоже он поднимался по крутой лестнице или ворочал тяжелые предметы. – Уф, - сказал он, - вот оно. При этом он виновато посмотрел на меня. – Я хотел сделать маленький подарок барышне. - Вы  ведь любите старинные вещи. - Он говорил с усилием, тщательно подбирая слова.
- Вы прекрасный, - сказала Лиле. – Правда? – спросила она, оборачиваясь ко мне.
- Что вы сказали? – проговорил господин Саркоян, смутившись.
- Это прекрасно с вашей стороны, - поправилась Лиле. – Это так мило с вашей стороны.
Старый продавец кофе смущенно и счастливо улыбался; на лбу у него блестели маленькие капельки пота. Было очевидно, что он влюблен в Лиле, и я это знал. Нам с Лиле случалось нескромно пошутить на его счет, но в присутствии господина Саркояна мы держались серьезно. Он всегда был так любезен с нами.
- Надеюсь, вам понравится подарок, -сказал он, заикаясь. – Я знаю, что у вас другой вкус, но я понимаю молодежь.
- Ты не развернешь его? - спросил я Лиле,
- Посмотрите его дома, - сказал старый господин Саркоян, и мы послушались.
Но уже на улице Лиле ощупала мятый пакет. Это какое-то платье, - сказала она, поморщившись. Мы торопливо пересекли чаршию, которая уже становилась загадочным лабиринтом из старых стен и теней. За грязными витринами горели слабые желтые лампочки: усталые помощники торговцев поднимали на полки тяжелые рулоны тканей, ломаные тени панически метались по потолку. Со старого моста, дуя на свои посиневшие руки, возвращались попрошайки, которые провели там целый день.
- Господин Саркоян ужасно влюблен в тебя, - сказал я Лиле, беря ее под руку,
- Бред, - ответила она, кисло улыбаясь.
Мы развернули пакет в комнате  у Лиле. – Это платье, - сказала Лиле. – Я же тебе говорила. Да еще к тому же свадебное.
Из пакета выпало старинное подвенечное платье, расшитое вручную, очень давно: оно уже не было белоснежным. Платье пожелтело, как это бывает с долго пролежавшими вещами; от него исходил запах затхлости.
- Я верну его, - сказала Лиле, - Он сумасшедший. Что он себе вообразил? Мне не нужны старые платья его жены.
- Господин Саркоян никогда не был женат, - сказал я. – Это факт. Он старый холостяк, и он влюбился в тебя.
- Я верну ему платье, - сказала Лиле. – Меня эта история нисколько не интересует.
Я пытался разубедить ее, говоря, что старый продавец кофе хотел следать ей приятное, но Лиле была неумолима. На лице ее появилось упрямое и злое выражение лица, она вдруг рассердилась, как бы ни с того ни с сего.
Она завернула платье в бумагу и прежде чем перевязать его бечевкой, вырвала лист из тетрадки и что-то нацарапала. Я заглянул ей через плечо. На листе было написано: «Очень сожалею, но я не ваша невеста».
- Это слишком грубо, - сказал я.
- Подумаешь, - сказала она. - Я не могу позволить, чтобы какой-то старикашка издевался надо мной, Он мне в отцы годится, Уж не думает ли он, что после этого подарка я лягу с ним в постель?
Лиле была в бешенстве: ее глаза блестели зеленоватым блеском, движения были порывисты. Я знал, что лучше не вмешиваться.
Я попрощался и вышел. Ночь была холодной и светлой, Над городом висела луна, желтая, как украшение из латуни, со следами зеленоватой, ядовитой ржавчины.
На следующий день мы снова встретились в библиотеке.
- Я отправила ему пакет по почте, - шепнула мне Лиле, садясь напротив.
- Зря, - ответил я тихо, - Все можно было уладить по-другому. Мы сходили бы вместе.
- Вот еще, - сказала она. - Наверняка он уже получил пакет. Я больше не хочу иметь с ним никаких дел.
Читающие начали оборачиваться. «Тсс!» – зашипел кто-то в углу. Мы погрузились в наши книги.
Воздух в библиотеке был жарким и спертым. Пахло сохнущей обувью, облупившейся с батарей краской, старыми книгами.
Я делал выписки из путевых заметок одного русского архимандрита, который в девятнадцатом веке проезжал через Македонию, а Лиле пыталась по старым провинциальным газетам восстановить театральный репертуар того времени. Она нетерпеливо перелистывала большие ветхие листы, шелестевшие в теплом воздухе, попутно она читала и другие статьи, репортажи о ежедневных событиях, судебную хронику, объявления.
Я не слишком вникал в путевые заметки: за окном город жужжал, как большая муха, которая безуспешно бьется в стекло; звук то усиливался, то стихал, чтобы опять возобновиться.
- Ой, - вдруг сказала Лиле, - смотри-ка!
Я поднял голову. Лиле сидела, вперясь в газету, так будто сквозь пожелтевшую бумагу видела нечто далекое, какие-то иные миры.
- Что там? – спросил я. – Что-нибудь интересное?
Она все так же сидела, уставясь в газету, и я понял, что дело нешуточное. Я заглянул к ней и прочел заголовок: «Смерть в подвенечном платье». Более мелким шрифтом было набрано: «Барышня Б.М. обнаружена мертвой в комнате своего жениха Зариадриса Саркояна в его отсутствие». Я передвинулся к Лиле, чтобы удобнее было читать. При этом я опрокинул стул. «Тсс», - опять прошипели в углу.
«Сегодня утром, в квартире г-на Зариадриса Саркояна, хозяина кофейной лавки «Арарат», который…»,  тут я перескочил несколько строк, - «…обнаружена  его невеста, барышня…» – я опять перепрыгнул несколько строчек – «…по всей видимости, имело место самоубийство…» – я пробегал глазами текст – «…отсутствовал вследствие приема нового товара…» – я читал все быстрее – «…найдена короткая записка…» – я остановился и очень медленно прочел «…в которой написано: «Я не ваша невеста».
Я вскочил.
- Скорей, - сказала Лиле. - Мы выбрались из библиотеки, протискиваясь между стульями, бормоча невнятные извинения, вызывая негодование.
Мы бежали по улице, продуваемой сухим холодным ветром. Лиле задыхалась, с усилием переводила дух. Я пытался ухватить ее за руку, но она вырывалась, убегала вперед, потом, обессилев от встречного ветра, приостанавливалась.
- Какого года была газета? - спросил я между двумя порывами ветра.
- Тридцать седьмого, что ли, - прокричала Лиле, закрываясь шарфом. - Не помню. Да, кажется, тридцать седьмого, - она была бледна от холода или от волнения, я впервые заметил у нее на висках мелкие голубоватые прожилки.
Мы пробрались сквозь сплетение узких улочек, ведущих к чаршии. В лавках, где шили стеганые одеяла, подмастерья и ученики сидели, зарывшись в тюки с пухом, так что торчали одни носы.
Мы осторожно открыли дверь в кофейную лавку. Огня в очаге не было. Запах кофе стыл в воздухе. По полу мотались какие-то бумажки. Дом чуть слышно позванивал от ветра. Других звуков не было.
Мы стояли посреди лавки, словно боясь нарушить эту тишину, которая, казалось, уже много лет обволакивает предметы в комнате. Я открыл заднюю дверь, и мы нерешительно поднялись по лестнице, то и дело останавливаясь.
Ступеньки слегка скрипели у нас под ногами. Больше ничто не нарушало тишину.
- Господин Саркоян, - крикнула Лиле. - Господин Саркоян, где вы? - кричала она, теряя голос к концу предложения, так что последние слоги прозвучали чуть слышно.
Дом тут же поглотил ее крик; никто не отозвался: мягкая полутьма, полная матовых отблесков, дерево, отполированное многочисленными прикосновениями, запах лежалых тканей – все это приглушало шумы, и они ложились по углам, подобно серой пыли.
- Господин Саркоян, - еще раз произнесла Лиле, теперь уже тихо, словно извиняясь. Я открыл дверь. В бледном свете холодного дня, проникавшего через незавешенное окно, мы увидели рабочий стол, заваленный бумагами, стулья, обитые зеленым бархатом, календарь на стене. В комнате никого не было.
Мы в нерешительности остановились на пороге. Потом я пошел по коридору к другой двери, той, что была в глубине.
- Не надо, - в ужасе сказала Лиле.
Но я уже открыл дверь.
На решетке высокого окна висел господин Саркоян с открытыми глазами и страшно искаженным лицом. То, на чем он висел, не было веревкой: в лентах, несколько раз связанных узлом, можно было узнать остатки старинного кружевного подвенечного платья. Окошко было маленькое и едва пропускало скудный свет. Я смотрел на тело господина Саркояна, не зная, что делать.
В этот момент Лиле что-то прошептала. Ее шепот был невнятным и тихим, как будто она боялась нарушить тишину старого дома. Я обернулся. Лиле стояла бледная, с округлившимися глазами, указывая рукой куда-то в угол.
Там, над большой старинной кроватью, на спинках которой блестели маленькие латунные шарики, висела большая люстра. Это была красная круглая люстра с шелковыми кисточками, которые слегка покачивались.
Лиле закричала ужасным голосом и не могла остановиться, пока не пришли люди и не увели ее.


 ВИШНЕВЫЙ ЛИКЕР

- Я студент, изучаю архитектуру. Ищу комнату. Готов заплатить за три месяца вперед! - кричал Филипп Яковчев снизу, из-под лестницы, женщине, чей темный силуэт виднелся в проеме двери, за которой горел свет. Он не мог подойти ближе: ступеньки были заставлены банками с краской, завалены щетками, смятыми газетами – очевидно, в доме шел ремонт.
-Я беру только девушек, - кричала в ответ женщина. Лица ее не было видно. – Вы, парни, - неряхи! Провоняете мне всю комнату!
Из комнаты доносился запах прокисшей еды. Филипп пытался представить, как выглядит женщина, чье лицо лишь угадывалось, но напрасно: оно тонуло в темноте; по выговору чувствовалось, что женщина недавно приехала из деревни.
- Четыре месяца, - сказал Филипп. – Я заплачу за четыре месяца вперед.
- Подожди, - сказала женщина, - я позову мужа.
Дверь закрылась. Филипп стоял в темноте, боясь пошевелиться и нечаянно опрокинуть какую-нибудь банку с краской. Запах прокисшей еды чувствовался уже не так сильно. Где-то внизу, в подвале, мяукали кошки.
- Муж говорит - только девушки, - сказала женщина, - они чистоплотнее.
- Пять месяцев, - произнес Филипп.
- Закрой дверь, - послышался визгливый мужской голос. – Хватит разговаривать.
Филипп развернулся. Свет позади него погас.
Выйдя на улицу, он увидел, что уже зажигаются фонари. Это был четырнадцатый дом, в котором он пытался найти себе комнату. А может и пятнадцатый.
Не успев далеко отойти, Филипп заметил большое белое пятно на левом ботинке: несмотря на всю свою осторожность, он все-таки испачкался в краске. Не хватало еще наследить у кого-нибудь на паркете или на ковре, подумал он. Меня и так отовсюду гонят.
Филипп вспомнил, что на ступеньках, среди банок, лежала кипа газет. Он вернулся и взял одну.
Дойдя до фонаря, он наклонился, чтобы вытереть ботинок, и увидел, что у него в руках страница с объявлениями. Он по привычке заглянул в рубрику «Сдается квартира». И сразу же прочел: «Сдам комнату студенту. Оплата по договоренности. Минеральная вода 123. Заселение с сентября».
У него затеплилась надежда. Он как раз находился на той самой улице, и нужно было пройти всего десяток домов. Такие знаки не посылаются напрасно, подумал он и пошел вверх по улице, отсчитывая дома. Газету с объявлением он свернул и сунул в карман.
Уже стемнело: улица была окраинная, прохожие почти не встречались. Здесь рано ложатся спать, решил Филипп.
Сквозь тротуары пробивалась трава. С полуразрушенных оград свисал плющ, тут и там торчали воинственные ирисы, из-под заборов расползался бурьян. Ветвистые деревья закрывали дома, чуть белевшие в глубине дворов. Это был район бывших дач - огромных безвкусных построек, возведенных владельцами виноградников, быстро разбогатевшими сразу после войны, когда экономика была на подъеме.
Густая темнота уже совсем окутала ветви деревьев, когда Филипп остановился перед домом номер 123. Ограда была полуразрушена, калитка висела на одной петле. Филипп с трудом открыл ее. По дорожке, пролегавшей меж давно не стриженных кустов, очертания которых едва можно было различить, он пошел в глубь двора. Дорожка была выложена каменными плитами, белыми и гладкими, которые, должно быть, прежде чем попасть сюда, служили для чего-то другого. С кладбища, подумал Филипп, и неизвестно отчего вздрогнул.
Дом стоял в глубине сада. Вход, к которому вела широкая лестница, не был освещен. Но за домом, среди кустов, он как будто увидел свет.
Он обошел вокруг дома, споткнулся о таз, подставленный под водосточную трубу (для дождевой воды, сообразил он), перешагнул через несколько отвалившихся черепиц, обогнул скамейку, на которой теснились миски с нарезанными плодами, и оказался позади дома. Здесь был сарай, перед входом в него стояла тарелка с орехами, на ней горела свеча, освещая множество бутылок, наполненных вишнями.
Филипп в нерешительности остановился.
Вокруг никого не было. Филиппу неожиданно понравился этот мирный уголок, освещенный пламенем свечи: здесь царил  покой, в котором было нечто чарующее. Филипп присел на скамью, вытянул ноги и зевнул. В темноте он услышал чье-то дыхание.
- Нет света, - произнес над ним женский голос. – Подождите, я посвечу вам.
Филипп оглянулся, но вверху, в окне, уже никого не было.
На ступеньках, которые вели в заднюю часть дома, появилась лампа. Только потом он увидел руку, державшую ее, обнаженную до плеча, затем летнее платье; лицо покрывала тень. Судя по голосу, это была молодая девушка.
- Поднимайтесь сюда, - сказала она. – Там сидеть неудобно.
Филипп пошел, задев по пути какую-то табуретку.
- Осторожно, не споткнитесь, - сказала девушка и чему-то засмеялась.
- У нас нет электричества, - сказала она, когда он поднялся к ней. – Где-то короткое замыкание. Сидим в темноте.
Она ждала, пока он войдет, он пропускал ее. Они столкнулись в дверях, лампа опасно покачнулась.
- Меня зовут Адела, - сказала она и снова засмеялась.
Осветив часть комнаты, в которой Филипп увидел несколько старых кресел, лавку, накрытую тяжелым шерстяным покрывалом, и большую куклу на ней, Адела указала ему, где сесть.
- Я студент, учусь в архитектурном, - сказал Филипп.
- Ищете комнату? – раздался другой женский голос. Филипп не заметил, что в углу есть кто-то еще. Там сидела еще одна девушка, одетая в темное, и раскачивалась в кресле-качалке.
- Сколько же вас тут? – спросил Филипп.
- Три, - отозвался от двери третий голос: в комнату вошла еще одна девушка, а, может быть, она с самого начала стояла там, Филипп не мог сказать наверняка.
- Три сестры, - полувопросительно произнес Филипп.
- Вишневый сад, - подхватила та, у двери.
Это Каллиопа, - сказала первая девушка. – А это – Милена – она указала на девушку  в кресле-качалке. – Я – самая младшая.
        - Адела, - представила ее девушка у двери.
- Милена толстая, продолжала Адела и прыснула от смеха.
- Свинья, – отозвалась Милена, качаясь в кресле.
Глаза Филиппа привыкли к темноте. Лампу приносили и снова уносили. Сестры удалялись в другую комнату, было слышно, как они что-то обсуждают, доносился звон рюмок. Милена оставалась в своем кресле: по тому, как поблескивали в темноте ее ноги, Филипп понимал, что она покачивается.
- Хотите вишневки, - услышал он над собой голос одной из сестер. Каллиопа, припомнил Филипп. Она наклонилась над ним, и Филипп скорее почувствовал, чем увидел, что она поднесла к его руке рюмку.
- Спасибо, - сказал Филипп. - Это из ваших вишен?
- Да, - сказала Милена. – Мы не знаем, куда их девать, так их много. Мы каждое лето делаем вишневку.
- Вы живете одни? – спросил Филипп. – Втроем?…
- Родители умерли, - ответила Милена.
Лампа уже давно исчезла где-то в глубинах дома. В темноте Филипп только угадывал движения, жесты, лица.
- Хотите еще? – спросила Каллиопа где-то над ним.
Он протянул в темноте руку, но вместо стакана коснулся кончиками пальцев ее живота, обтянутого легким платьем; ее тело дрогнуло, она пролила несколько капель вишневого ликера ему на руку.
Филипп пробормотал нечто вроде извинения и облизнул руку.
Милена качалась в своем кресле: светлое пятно на противоположной стене то пропадало, то появлялось. Отдаленные голоса других сестер ушли доносились откуда-то из глубины дома. Потом одна из них вошла в комнату. Филипп почувствовал, что она не решается что-то сказать.
Если вам негде ночевать, - сказала Адела из темноты, - то можете остаться, мы будем считать от первого числа.
- Но ведь мы не договорились. Да и комнаты я не видел.
- Увидите, - ответила Адела. – Сейчас темно.
Она опять чему-то рассмеялась.
- Перестань, - сказала Каллиопа, входя в комнату.
- Не командуй, - сердито ответила Адела и вышла.
Филипп в темноте принял рюмку из рук Калиоппы. Кончики пальцев у нее были липкими.
- Хотите поужинать с нами? – спросила она.
- Не беспокойтесь обо мне, - сказал Филипп, - я могу куда-нибудь пойти...
- Глупо в такое время идти в город, - сказала Каллиопа, –  раз уж вы здесь. Автобусы ходят редко.
- Остаетесь? - спросила Адела из дверей.
- Остается, - ответила Каллиопа.
- Это не очень удобно, - пробормотал Филипп.
- Пойду помогу на кухне, - сказала Милена и с неохотой встала.
В темноте она передвигалась на ощупь.
- Еще вишневки? – спросила Каллиопа.
На этот раз Филипп левой рукой  задержал ее руку, а правой взял рюмку.
- Вам здесь будет хорошо, - сказала Каллиопа. – Здесь очень спокойно. К нам никто не ходит.
Филипп хотел сказать, что ему будет приятно находиться в обществе трех девушек, но потом передумал. Он боялся показаться навязчивыми только посетовал, как трудно найти комнату на одного.
У вас здесь кто-нибудь есть? – неожиданно спросила его Каллиопа.
Филипп ответил, что нет.
- Хорошо, - сухо сказала Калиопа.
Филипп не понял, почему это хорошо.
- А хотите, я исправлю электричество, - предложил он вдруг. – Я могу.
- Нет, - довольно грубо оборвала его  Каллиопа. – Там какое-то серьезное повреждение. А вам разве не нравится темнота?
- Филипп смущенно засмеялся.
- Все-таки … - пробормотал он.
- Ужин, - сказала Адела от дверей.
Филипп встал и пошел за сестрами.
- После ужина Адела взяла лампу и предложила показать Филиппу комнату.
Ну, ладно, - сказала Каллиопа. - Пойду спать.
И я, - сказала Милена. – Я сегодня что-то плохо себя чувствую.
Все происходило как-то слишком быстро: Филипп хотел задержаться, перекинуться с сестрами еще парой слов, но Адела уже пошла вперед; Филипп пожелал сестрам спокойной ночи и пошел за Аделой.
Они прошли по заставленному рухлядью коридору, свернули под прямым углом, поднялись по деревянной лестнице и наконец достигли двери комнаты.
Через окно Филипп увидел темные деревья, которые почти касались дома, и кусочек ночного неба. Затем он огляделся вокруг себя: комната небольшая, с железной кроватью напротив двери. Рядом с кроватью этажерка для книг; на стенах несколько старых фотографий в темных рамках. Через окно в комнату проникали запахи ночи: дыхание влажных трав, сырой земли, листьев.
- Нравится? – спросила Адела. Потом, не дожидаясь ответа, заговорщически сказала: - Я сейчас вернусь, - и исчезла из комнаты, унеся с собой лампу.
Филипп остался один в темноте. С дерева напротив заухала сова; птица словно задавала короткие, неясные вопросы. Шума города не было слышно. Как в деревне, подумал Филипп. Потом прислушался: ему показалось, что в доме прозвучал смешок, потом что-то вроде короткой перебранки. Филипп старался разобрать слова, но все стихло: дом уснул, погрузившись глубоко на дно ночного моря.
Внезапно вошла Адела. Филипп не слышал даже ее шагов по лестнице, как если бы она все это время просто стояла за дверью. Она была без лампы, но Филипп узнал ее по приглушенному смеху, по легкой поступи, по кошачьим движениям. Она подошла к кровати, на которой он сидел, и склонилась над ним. Филипп попытался привлечь ее к себе.
- Подожди, - сказала она, и Филипп почувствовал вместо ее губ горлышко бутылочки с вишневкой. Он сделал несколько глотков, чуть не захлебнувшись, потому что Адела не опускала бутылку. Потом отпила и она. Когда он поцеловал ее, то почувствовал, что ее губы липкие: горьковато-сладкий вкус вишневого ликера делал поцелуй приторным и жадным.
Пока он расстегивал ей платье, она снова приложила к его губам бутылку. Неловким движением она испачкала ему подбородок и пролила сок ему на шею. Не сняв с нее до конца платье, Филипп набрал в левую ладонь густую жидкость и  размазал по ее груди; потом стал губами искать сосок. Он водил языком по липкой, сладкой коже, слизывая сок, а потом вдруг сжал зубы. Адела вскрикнула, то ли от боли, то ли от наслаждения. По мере того как он, целуя, спускался все ниже, стон превращался в смех.
Внезапно дверь открылась. Филипп поднял голову: на пороге, освещаемые лампой, стояли две другие сестры. Они были совершенно голые: округлости толстой Милены наползали друг на друга, у тощей Калиоппы были волосатые ноги.
- Что такое? – спросил Филипп, пытаясь встать с кровати.
- Не бойся, - прошептала Адела и навалилась на него, – Филипп почувствовал ужасную, невыносимую тяжесть, и тут Адела укусила его за шею.
Филипп вскрикнул и услышал над собой смех. Он попытался защититься от света лампы, бившего ему в глаза, но не мог. Он прикрыл глаза ладонью, потом вновь открыл их. И с ужасом осознал, что над головой у него не потолок, а открытое небо.
Он попытался встать, запнулся о кучу ветоши, упал навзничь, тут же вскочил. Над ним, на полуразрушенной стене сидело несколько детей, они светили ему маленьким зеркальцем прямо в глаза. Филипп выругался, наклонился за камнем. Дети убежали.
У Филиппа кружилась голова. Он стоял среди развалин, окруженный кучами щебня, битого кирпича, сквозь который пробивались крапива, бузина и бурьян. Было раннее утро: веяло прохладой, на деревьях пели птицы.
- Он бросается в нас камнями, - услышал Филипп детские голоса и обернулся.
Над щербатой стеной показалась голова пожилого человека в засаленной шляпе поверх седины.
- Что тебе здесь нужно? – спросил старик.
- Ничего, - сказал Филипп, - так, смотрю.
- Он спал здесь! Он спал здесь, - кричала детвора. – Мы видели!
Я студент, - сказал Филипп. - Ищу комнату.
Старик смотрел на него с любопытством. Над его головой раскинулась крона огромной вишни, а еще выше висело пухлое белое облако.
- Это здесь-то ты ищешь комнату? – спросил старик. В его голосе Филипп почувствовал насмешку, и вместе с тем ему показалось, что тот хочет что-то осторожно выведать.
- А что, нельзя? – дерзко сказал Филипп.
Старик смотрел на него, прищурясь. Дети толпились вокруг, залезали на стену.
- Хозяева погибли, - сказал старик. – Их нет. Я здесь держу пчел, сушу орехи.
- Какие хозяева? – спросил Филипп.  – Когда?
- Сестры, - ответил старик. – Три сестры. Во время землетрясения.
- Сестры? Какие сестры?
- Каллиопа, - произнес старик, - и… - Он замолк.
- И Милена, - подсказали дети.
- Да, - повторил старик, - Милена. А третью звали Адела.
Филипп стоял, ни в силах вымолвить ни слова. Потом повернулся и побрел прочь от развалин, по дороге стряхивая с себя пыль. Известка липла к пальцам левой руки.
- Мы были соседями, - сказал старик. – А ты что, знал их?
Дети уже нашли себе какое-то занятие поодаль в траве и с криками сбегались туда.
- Они часто приглашали меня на вишневку, - говорил старик. – Из этих вишен. Теперь их некому собирать.
И он пошел к своим ульям.
Филипп стал рыться в карманах. Он достал газету с объявлениями. Газета была старой, пожелтевшей и рассыпалась в руках. Вверху стояла дата: 25 июля 1963 года.
Он пошел по заросшей тропинке, на ходу вытирая газетой все еще липкую руку.


 ПОЕЗД НА КОЧОБАМБУ

1.
Зоран Туртул впервые услышал название Кочабамба ранним июльским вечером. Странное чужеземное название прозвучало из громкоговорителя железнодорожного вокзала.
В первую минуту Зоран не поверил своим ушам. Он лежал на диване, отдыхая после обеда и листая газету. С противоположной стороны, от вокзала, доносился металлический стук прицепляемых вагонов, выкрики пассажиров и монотонный голос, периодически объявляющий время отправления поездов, место назначения и путь. И вот этот голос, совершенно спокойно, не оставляя никаких сомнений, произнес название Кочабамба.
Зоран подумал, что ослышался. Но, после короткой паузы, голос повторил: "Поезд до Кочабамбы отправляется в пять часов пятнадцать минут с седьмого пути".
Он зачем-то сразу же посмотрел на часы. Была половина пятого. Через сорок пять минут, подумал он и быстро встал с дивана.
Его охватило необъяснимое волнение. Он чувствовал, что необычное название  города притягивает его, как магнит. Где находится этот город? Неужели туда можно попасть по железной дороге, на поезде, который стоит на седьмом пути? Ясно, что он не из тех городов, в который ведут обычные линии, по которым каждый день бегут, заунывно свистя, серые поезда. Как  он оказался в маршруте, по которым идут составы из его города?
Зоран почти год жил в новой квартире в большом жилом доме напротив вокзала и привык к голосу, объявляющему отправление поездов. Он почти перестал его замечать. Тем более странным было то, что на этот раз голос проник в его сознание.
Он подошел к окну и посмотрел: напротив, у входа в вокзал, была обычная сутолока пассажиров и бездельников. Продавец газет раскладывал свой товар, таксист дремал в машине, выставив ноги через полуоткрытую дверь. Несколько носильщиков сидели на тротуаре, в тени, и играли в шашки на доске, нарисованной мелом на бетоне. Все было как обычно: никого не взволновало  сообщение о странном поезде, который должен отвезти своих пассажиров в Кочабамбу.
Зоран Туртул вернулся к дивану и сел. Было ясно, что такого поезда не существует, что услышанное – ошибка или шутка, что все это ему пригрезилось из-за жары или послеобеденной дремоты. Невозможно, чтобы с такого обычного, рядового вокзала отправлялся поезд в город с названием из великих путешествий. По крайней мере, привычный вид из его окна убедил его в этом.
Все это было ясно как день. Он взял газету и попытался продолжить чтение. Но через несколько минут поймал себя на том, что ничего из прочитанного не понял, что он пробегает глазами слова, не улавливая их смысла. От волнения у него взмокла спина.
Он встал, пошел в ванную, обрызгался холодной водой. И в тот момент, когда он возвращался в комнату, раздался монотонный невозмутимый голос: "Поезд до Кочабамбы стоит на седьмом пути. Отправление в пять часов пятнадцать минут".
Он посмотрел на часы.  Было уже пять. Кочабамба, пробормотал он и решительно двинулся к телефону. Нашел номер, набрал его, и через несколько мгновений услышал голос своего приятеля, преподавателя географии. Пробормотав скороговоркой обычные приветствия, Зоран выпалил, обрывая расспросы приятеля: "Слушай, где находится Кочабамба?"
Преподаватель географии на минуту замолчал, вероятно, решив, что это шутка.
- Не знаешь? – спросил Зоран с нетерпением.
- В Южной Америке, - ответил географ. – Подожди-ка… Да, в Боливии. В Андах. Шахтерский город. А зачем тебе? Ты случайно не…
Зоран бросил трубку. Мгновение он стоял, оцепенев, как человек, который очень долго, пока совсем не осталось воздуха, пробыл под водой, и сейчас, выйдя их воды, не видит ничего вокруг. Он снова весь покрылся потом.
Дойдя до дивана, он взял газету. Попытался читать. Он не узнавал ни одной буквы.
"Кочабамба", - пробормотал он чуть слышно. Ему казалось, что в этом имени незнакомого города заключено какое-то сообщение, что именно к нему обращен таинственный призыв, нарушающий все законы логики, географии и железнодорожного транспорта.
Зазвонил телефон. Это наверняка был географ, обеспокоенный, уж не сошел ли его приятель с ума или ему просто напекло голову. Зоран свернул газету, сунул ее в карман и подошел к телефону.
Но эту минуту он в третий раз услышал объявление: "Поезд до Кочабамбы отправляется с седьмого пути".
И Зоран, вместо того чтобы подойти к телефону, бросился к двери. Выйдя, он в спешке запер за собой, и опрометью побежал к полутемной воронке лестницы. Перепрыгивая через две ступеньки, он слышал, как у него за спиной в пустой квартире напрасно звонит телефон.
Он перебежал улицу, влетел в вокзал, столкнувшись  с носильщиком, пронесся через пути и оказался возле вагонов на седьмом пути. Поезд уже тронулся. Зоран схватился за ручку двери, пробежал еще два шага и вскочил  на ходу.
В вагоне не было ни одного пассажира. Он вытер лоб и сел на первое сиденье. В окно он видел оставшееся позади здание вокзала, мелкие фигурки людей, стоящих на перроне, маленькую красную точку – фуражку дежурного. Все это удалялось с большой скоростью.
Зоран Туртул не успел подумать, что не купил билет, что в кармане нет денег, что он не взял с собой документов и что он вообще не знает, сколько продлится путешествие, на которое он так скоропалительно решился, потому что поезд начал останавливаться, скрипя тормозами. В следующий момент раздался треск, вагон накренился, раздался треск дерева и скрежет железа. Зоран пытался ухватиться за что-нибудь, пока вагон швыряло из стороны в сторону.
И тогда, в бесконечно малый отрезок времени, когда вагон уже летел к земле, Зоран Туртул увидел, что за окном совершенно иной, незнакомый пейзаж. Огромные серые холмы, абсолютно голые, и только вблизи, вдоль дороги, - незнакомые деревья с большими гладкими листьями.
Потом все исчезло.

2.
На следующий день, 6 июля, в газетах в Скопье можно было прочесть одно незначительное сообщение:
"Вчера вечером, в шестом часу, в непосредственной близости от железнодорожного вокзала г. Скопье произошла небольшая авария. Пассажирский поезд, cледовавший до Кочани и Бани, едва отойдя от станции, столкнулся, по не установленной причине, с товарным вагоном, который, судя по всему, отцепился от состава. Несколько пассажиров получили легкие повреждения. К счастью, в вагоне, пострадавшем больше остальных, который полностью искорежен, пассажиров не оказалось. Материальный ущерб выясняется. Ведется расследование".
Журналист-стажер В. С., который через полчаса выехал на место события, узнал, кроме того, что  кондуктор поезда утверждает, будто видел, как в злополучный вагон за несколько минут до столкновения вскочил на ходу какой-то пассажир. Известие, как неподтвержденное, а также за недостатком места, напечатано не было.

3.
Никому, естественно, не пришло в голову связать это событие с известием об аварии, случившейся в тот же день, 5 июля, на железной дороге, соединяющей Ла-Пас с Пуной. Заметку об этом происшествии первой опубликовала боливийская газета "Ультима ора", откуда, с небольшими изменениями, ее перепечатали "Ла Пресесия" и "Эль Диарио". Сообщение заканчивалось следующей подробностью:
"В этой аварии, происшедшей в непосредственной близости от Кочабамбы, в пять часов семнадцать минут, до сих пор есть невыясненные обстоятельства. Одно из них, как мы узнали от полицейских, ведущих расследование, - это личность единственного погибшего пассажира. При нем не обнаружено ни документов,  ни каких-либо других предметов, кроме газеты, по-видимому, европейской, на неизвестном языке с необычной азбукой. Самым интересным является то, что ней обозначена дата дня аварии. Эта газета может помочь в определении личности несчастного, но одновременно представляет собой загадку, поскольку, учитывая состояние наших почтовых и транспортных связей со старым светом, мы можем утверждать, что в нашей стране получение европейской газеты в день ее выхода неосуществимо".
 КОРАБЛЬ ПО ИМЕНИ СКОПЬЕ

Ноябрьскими ночами над Скопье собирается большой пласт тяжелого осеннего тумана. Он ползет по горным ущельям, тянется вдоль реки, крадучись стелется по полю, исподтишка обволакивает дома на окраинах, и внезапно оказывается на улицах: подобно врагу, который перехитрил городскую стражу и неожиданно проник через плохо охраняемые места, он выглядывает из-за углов, перебегает на перекрестках, захватывая здания одно за другим. У города нет времени защищаться: как стражник, к которому подкрались из-за спины и, застав врасплох, зажали ладонью рот, он задыхается, делает несколько едва заметных движений и в одночасье погружается в бессознание. Не успеешь оглянуться, а туман уже покрыл все:  не стало стен, исчезли целые дома, а от освещенного окна осталось только размытое светлое пятно между небом и землей, вокруг которого крутятся огромные мотки тяжелой шерстяной пряжи.
В такие вечера даже старые жители Скопье легко сбиваются с дороги: идя к вокзалу, они вдруг оказываются у входа в парк, наталкиваются на ограду набережной Вардара, который непонятно как оказался у них на пути, на ощупь бредут вдоль стен домов, по каким-то незнакомым, никогда прежде не виданным улицам. С трудом можно отыскать и собственный дом, он тоже стал иным, ворота двора словно ведут куда-то в другое место, и только входная дверь возвращает уверенность: вы наконец-то выбрались из влажного хаоса, вернулись к надежности четких предметов.
Порой в такие вечера можно услышать корабль: его сирена прорывается сквозь тяжелые пласты тумана, пробивается сквозь темные, переставшие существовать улицы, и вдруг раздается где-то совсем рядом, кажется, за ближайшими домами.
Корабельная сирена звучит хрипло, слегка приглушенная туманом, но не остается сомнений: корабль ищет курс, подает голос, вопрошает, устремляет призыв. Он нетерпеливо, упорно трубит: сквозь бескрайнее, недосягаемое пространство, заполненное туманом, его гудок обращает свой зов, требует ответа, ожидает отклика. Протяжный, глубокий звук блуждает над влажными крышами, в нем  слышатся голоса далеких просторов, вздохи иных краев, шторма морей. Город прислушивается к этому звуку, затаив дыхание, погруженный в пучину туманов, содрогаясь от подспудно угадываемого значения, скрывающегося за, казалось бы, обычной грубой сиреной. Ночь окрашивает туман в лиловый цвет, синий как чернила, сизый как сырая печенка, звук плывет над городом, то приближаясь, то удаляясь, как настойчивый призыв.
Не знаю, известно ли вам? Скопье – это город, путь в который пролегает через горы. Море далеко: от Дринского залива, через Албанию, по воздушному пути - восемьдесят морских миль; до Салоникского залива и вовсе сто десять. Вардар – река, которая летом сильно мелеет, и по которой в Скопье никогда не плавали даже обычные лодки. И, тем не менее, этот корабль иногда подает голос: его слышал хотя бы раз каждый житель Скопье. Это тот самый глубокий протяжный звук, который ноябрьскими ночами разносится над старой чаршией, над бывшими складами на железнодорожной улице и проникает все дальше, внося тревогу и беспокойство в дома, окутанные туманом.
В такие ночи, прислушиваясь к этому отдаленному звуку, который порой нельзя различить в общем шуме города, но который порой бывает ясным и чистым, дедушка Симон разворачивал старые мореходные карты Средиземноморья, испещренные обозначениями морских течений, данных о портах и пунктирами корабельных фарватеров. Он раскладывал перевернутые карты Османской империи, на которых юг со святыми местами располагается сверху,  изданные во Франции карты Балканского полуострова, на которых Македония, Албания и Греция относятся к Ближнему Востоку. Были здесь и карты никогда не существовавшей сан-стефанской Болгарии, недействительные и бесполезные, карты балканских стран с латинскими названиями, выполненные для нужд Ватикана, где территория делилась в соответствии с церковными епархиями, а также карты Македонии, составленные австро-венгерским генерал штабом на основании ненадежных шпионских донесений. Он мерил и перемерял что-то на них, бормотал цифры, в которых время от времени можно было узнать высоту над уровнем моря, расстояние в географических, морских и даже древнеримских милях, Что-то не сходилось, и он, махнув рукой, вздыхал и отирал лоб. Потом он дышал на пальцы: в верхней комнате не топили, и снизу, из кухни дедушку постоянно звали вернуться в тепло, чтобы он не простудился.
"Оставьте меня в покое", - кричал он, путаясь в своих расчетах, вынужденный начинать их снова и снова. Внизу, в кухне, тетки пили чай из вишневых черешков с крыжовниковым вареньем; дядья отсутствовали по своим важным, сложным и непонятным делам. Я сидел, в который раз перечитывая Жюля Верна в красном переплете с роскошным золотым тиснением. Издалека, через невидимые улицы, доносилась корабельная сирена: гнусавая, приглушенная, но тем не менее ясно различимая среди прочих звуков. Ее эхо долго не затихало, оно звучало и звучало с упрямым и настойчивым упорством. В тумане, за домами, невидимый, гудел корабль.
Я захлопнул книгу: "Это опять он".
"Кто? - спрашивали тетки, делая вид, что не понимают. – О чем ты?"
"Вы что, не слышите? – говорил я. – Только что гудел".
"Это ветер", - отвечала одна тетка. "Или поезд," – вторила другая. "Я ничего не слышала", - произносила третья, отхлебывая чай.
Такова была общая позиция взрослых. Они делали вид, что ничего не слышат, никакой сирены, никакого корабля.
Я прислушался. Внизу, у высоких входных ворот кто-то стучался. Стучали чуть слышно, слабой рукой, из последних сил. «Кто-то постучал», - сказал я. «Это ветер», - ответила одна тетка. «Или поезд», - сказала другая. Я вышел в коридор, не закрыв дверь в кухню, прошел через холодную часть дома, пробежал по вымощенному двору и открыл ворота. За ними, вся окутанная пушистым шарфом тумана, посиневшая от дыхания нездоровых речных испарений, стояла моя родственница Эмилия.
«Ты слышал?» – спросила она, Я кивнул головой. «Он гудит за нашим домом, - сказала Эмилия. – Я вышла искать его, - добавила она, - но заблудилась. Едва нашла ваш дом».
Туман огромными клубами лез в наш двор через раскрытые ворота, как нахальная цыганка в накидке и с узлами, пристающая с гаданием или колдовством. Туман протискивался между нами, вползал во двор, напирая и наваливаясь. Мне казалось, что, если мы немедленно не закроем ворота, туман со всего города заберется в наш двор. Я закрыл ворота, и мы вдвоем побежали на кухню.
Тетки переполошились: они немедленно бросились согревать Эмилию, поить ее чаем, гладили ее и засыпали вопросами. Одной рукой Эмилия ласкала кота Федора, а в другой сжимала маленькую сумочку из серебряных колечек, полученную в подарок от теток, которую она брала с собой только в исключительных случаях. Кот Федор урчал, а Эмилия чавкала, уплетая крыжовниковое варенье, и рассказыая невероятную историю, содержавшую неправдоподобные причины того, почему она вышла из дома.
"В такую погоду, - верещали тетки, - в такую погоду девочка пускается бродить в одиночку!" Они что-то еще говорили резкими голосами, на печке свистел чайник, позвякивали чашки и ложки, а на кушетке, пробудившись от своей дремы, поднял голову и замяукал кот Федор.
"Мне пора возвращаться", - сказала Эмилия.
Тетки снова начали кричать хором и очень громко. Кот Федор смотрел на них, будто видит впервые. Семейный совет длился недолго: было решено, что я провожу Эмилию и сразу же вернусь.
Как только мы вышли за ворота, туман подхватил нас, как некая стихия, мы брели через него как исследователи Антарктиды, заблудившиеся в снежной пустыне. Туман клубился, становясь все гуще и плотнее. Мы как будто были в огромном котле,  закипавшем в тишине; вокруг нас совершались чудесные превращения, как в реторте алхимика. Стелились желтые испарения серы, окиси меди испускали зеленый чад, поднимались кверху серебряные ртутные пары. Мы держались за руки: мы были астронавтами, спустившимися на планету, которая только-только рождается из магмы.
Город вокруг нас походил на призрак. Над нами внезапно возникала часть многоэтажного дома, то вдруг на пути выныривала какая-нибудь влажная стена; а то над головой на миг выплывала большая медуза уличного фонаря, взмывая к верхним слоям вселенной. Это были остатки затонувшего мира, фрагменты какой-то исчезнувшей Атлантиды; туман затапливал город, как некое бесшумное, ватное море.
Моя родственница Эмилия сжимала мою руку: "Я не знаю, где мы," – бормотала она. Ее бледное лицо передергивалось, губы дрожали. "Где мы?" – спрашивала она.
И словно ей в ответ подал голос корабль. Где-то впереди, в тумане, зазвучала его сирена. В этом звуке было нечто магнетическое, необыкновенно притягательное, в его глубине слышалось трепетание диафрагмы, и нам становилось дурно, мы как будто выплывали в штормящее открытое море.
Мы не могли точно определить, откуда доносится звук: казалось, что он рядом, совсем близко, за домами, в первой же улице. Потом звук удалялся, словно корабль уплывал. В следующий раз он подавал голос как будто с другой стороны, на неопределенном расстоянии. Корабль трубил глубоким, низким, надтреснутым, хриплым голосом.
Мы остановились, прислушиваясь. Внезапно за спиной мы услышали шаги. Этот звук был нам знаком: между двумя шаркающими шагами раздавался позвякивающий, чистый металлический стук – трость дедушки Симона исследовала неровности дороги. Я оттащил Эмилию в сторону в тот самый момент, когда дедушка Симон вынырнул из тумана. Он куда-то спешил, согнувшись, держа под мышкой свернутые географические карты. Стоя в глубине ворот, мы выждали, пока он пройдет.
Не говоря ни слова, даже не посмотрев друг на друга, мы двинулись за ним.  Он шел уверенно, зная дорогу, как человек, у которого твердые намерения и ясная цель.
"Он знает, где корабль", - шепнула Эмилия. "Тсс", - цыкнул я. Словно услышав что-то, дедушка Симон остановился. Мы затаили дыхание. Потом шаги возобновились. Металлический конец трости осторожно постукивал по камням мостовой. Мы пробирались сквозь туман, держась за руки и следуя на звук шагов.
Дедушка Симон вошел в незнакомое нам здание. Дождавшись, пока его шаги на лестнице стихнут, мы шмыгнули в подъезд. Там было холодно, грязно, валялось множество сухих листьев, нанесенных ветром еще в прошлом месяце. Стены были грязные, облупившиеся; табличка, указывающая, что это какое-нибудь учреждение, общество или клуб, отсутствовала. Когда мы подошли к лестнице, снаружи послышались шаги. Кто-то приближался. Я огляделся: в глубине коридора была дверь. У входа в здание шаги на миг замерли, раздались голоса: кто-то собирался войти внутрь. Я распахнул дверь, и мы нырнули в полутьму. С трудом втиснувшись, мы быстро закрыли за собой: это было одно из тех заброшенных мест, что существуют во всех старых домах, что-то вроде склада ненужного хлама или комната, в которой уборщицы оставляли свой инвентарь,. Паутина облепила нам лицо. Мы выждали, пока удалятся шаги на лестнице, и осмотрелись.
В полумраке предметы постепенно начали приобретать очертания, из хаоса проступали искривленные стулья, метлы, карнизы с изорванными и пыльными занавесками, перевязанные картонные коробки, заржавелые спинки кроватей. Мы разглядели рассохшиеся настенные часы с искореженным маятником, давно онемевший граммофон с трубой. Потом наш взгляд различил бильярдные кии, горшки с погибшими фикусами, подшивки старых газет, сломанные игрушки, бесформенные башмаки, пустые бутылки из-под спиртных напитков, лампы со смятыми абажурами, фотографии с облупившимися рамками и заляпанными стеклами. И над всем этим, как символ грозного духа бренности, царившего здесь, стояло чучело птицы, крылья которой были оплетены паутиной.  Я без слов взирал на весь этот страшный хаос, когда Эмилия потянула меня за руку.
Я обернулся. Она изумленно указывала мне на противоположную стену. Там, в слабом свете, проникавшем из высокого мутного окошка, висел на гвозде большой корабельный спасательный пояс.
Пояс был в бело-синюю полоску, но поверх краски время уже давно наложило слой серой пыли. Краска облупилась, в трещины въелась грязь; весь он был старым и потерявшим вид. Но тем не менее, это был спасательный круг, и это о чем-то говорило.
И сразу же все в комнате приобрело иное значение: все эти брошенные и забытые предметы представляли собой что-то иное, они пришли из других мест, чем могло показаться на первый взгляд. И действительно, подойдя ближе к куче старья, мы обнаружили, что на фотографиях в рамках – не школьные экскурсии и семейные торжества. Когда мы протерли грязные и пыльные стекла, за ними оказались группы людей в одежде, которую некогда называли дорожной; рядом с ними стояли люди в морской форме, державшие принадлежности корабельного снаряжения.  На мгновение нам показалось, что в одном из них, с большим морским биноклем в руках, мы узнали дедушку Симона в молодости; правда, было слишком темно, чтобы утверждать это. Фотография от времени утратила резкость, ее светлые части выцвели, и мы лишь напрасно напрягали глаза.
Издалека, высоко над нами, как будто снова прозвучал зов корабля. Мы вернули фотографию в кучу старья. Не посмотрев друг на друга, мы, не сговариваясь, медленно вышли из комнаты и устремились вверх по лестнице.
Внизу лестница была грязной, все производило впечатление запущенного жилого здания. Но, по мере того, как мы поднимались, разные мелочи изменяли это впечатление: стены становились все чище, по углам появились глиняные горшки с экзотическими растениями: рододендронами, фикусами, аспарагусами,  мы заметили даже маленькие эмалированные плевательницы. Начиная с третьего этажа, лестница была устлана ковром, матово поблескивали латунные шарики на поворотах. На четвертом этаже мы остановились перед большой дверью орехового дерева, отливавшей гладким блеском; за ней раздавались неясные голоса, отдаленный говор, свидетельствовавший о том, что несколько человек ведут несвязный разговор на несколько тем одновременно.
Я нажал ручку. Но дверь была заперта. Мы на миг остановились в недоумении, не зная, что делать. Здесь, за этой дверью, мы были уверены, лежал ключ к загадке. Приложив ухо к гладкому дереву, мы услышали звон бокалов, шаги и голос, призывавших присутствующих выслушать какое-то обращение или речь. Что происходит за дверьми? Там ли  дедушка Симон? Кто еще  с ним? И как связаны все эти люди с кораблем, подающим голос в тумане?
Прислушавшись, я уловил звук скрипнувшей двери. Я в испуге отпрянул, но это была дверь с противоположной стороны лестницы: ее открывала Эмилия. Такие двери в прежние времена называли дверью для прислуги: маленькая, узкая едва заметная в темноте. Моя родственница Эмилия уже почти скрылась за ней, я увидел только ее руку, нетерпеливо подающую мне знак следовать за ней, а не стоять здесь истуканом. Внутри был полумрак, опять (во второй раз за этот день) мы оказались в какой-то кладовке, где хранят ненужные вещи. Мы остановились, на миг ослепнув от темноты, а затем, привыкнув, увидели висящие по стенам спасательные пояса. Там, внизу, был один, как предвестье, теперь же нас окружала целая коллекция, огромный склад красивых, блестящих, новеньких спасательных поясов, как на трансатлантическом лайнере. На полу лежали, вперемежку с толстыми канатами, скрученными в клубок, паруса, маленькие сигнальные флажки и даже несколько весел. Мы пробрались среди сваленных в кучу вещей, миновали небольшой коридор, открыли несколько дверей. Шум голосов стих: мы наверняка зашли в какую-то отдаленную, заброшенную часть дома.
Повсюду вдоль стен были небольшие поручни из темного дерева. Непонятно зачем там и сям были укреплены небольшие латунные элементы: ручки, крючки, кронштейны для инструментов. Мы бродили изумленные, ступая на цыпочках, как будто боясь кого-то разбудить. В одной из комнат нас ослепил блеск морских приборов.
Это были большие компасы, квадранты, секстанты, барометры. По стенам висели карты неизвестных островов. К потолку был подвешен большой корабельный колокол. Все это было отполировано, сверкало, отбрасывая теплые отблески. Магнитная стрелка большого компаса дрожала, отсвечивая фиолетовым сиянием. Вокруг нее раскрылась колючая роза частей света. Моя родственница Эмилия подошла к этому сверкающему сокровищу из отполированной латуни, протягивая к нему руки.
"Не трогай, - прошептал я испуганно, - не трогай ничего". Но было поздно: она уже склонилась над столом, на котором лежали раскрытые атласы с картами далеких морей, темно-синие изображения звездного неба, книги с длинными колонками цифр, обозначающих соотношение географической широты и долготы относительно положения звезд. Эмилия отбросила свою сумочку из серебряных колечек, соединенных как на кольчуге, и рылась в картах, приводя их в беспорядок, спутывая, небрежно сворачивая. На картах карандашом, едва заметно, были нанесены маршруты, и цифры, обозначающие расстояния и даты. Некоторые точки на картах были обведены, возле других были небольшие, краткие пометки, написанные неразборчивым почерком.
Из какой-то дальней комнаты послышались голоса, где-то как будто открылась дверь. "Слышишь?" – сказал я и схватил свою родственницу за руку. Она вцепилась в меня. Так держась за руки, мы прислушивались, затаив дыхание. Голоса стихли, но мы услышали нечто другое: по всему дому пронесся едва ощутимый шум, тихое гудение, чуть слышное урчанье большого мотора. Только тогда мы почувствовали, что все в комнате вибрирует: через все, к чему мы прикасались, нам передавались эти скрытые щекочущие, слегка нервные колебания. Металл, стекло, бумага – все эти предметы сообщали при соприкосновении с нашими пальцами связь с непонятной сильной пульсацией, исходившей откуда-то из недр дома.
Внезапно сквозь тихое отдаленное жужжание колесиков шестеренок мы услышали голоса; они становились все ясней, раздались шаги. Было ясно, что кто-то идет сюда. "Скорей", - сказал я и потянул Эмилию за руку. В противоположной стене, там, откуда мы пришли, было две одинаковые двери, одна подле другой. Через которую из них мы вошли? Но времени на размышления не было: шаги уже были отчетливы. Я подошел к правой двери. "Левая", - сказала Эмилия, и мы проскользнули в нее в последний момент, когда дверь на другом конце комнаты уже открывалась.
Мы стояли (в третий раз за день) в полумраке. Отдышавшись, мы сделали несколько шагов, паркет заскрипел. Рядом с нами стояли большие стеклянные шкафы, заполненные необычными предметами; на стенах висели большие картины, изображавшие незнакомые места, штормящее море, извержения вулканов, военные походы. Мы прошли мимо белесоватого скелета человека. Наши глаза уже привыкли к сумраку: на черепе скелета мы разглядели пиратский знак, нарисованный химическим карандашом, - череп и две скрещенные кости. "Это капитан Джон", - изумленно произнесла Эмилия. Капитан Джон был знаком всем поколениям учеников в гимназии:  это был скелет человека, на бренных останках которого мы учили анатомию на уроках природоведения. Значит, мы находимся в школьном кабинете. И действительно, когда моя родственница Эмилия протянула руку ко лбу скелета, позади нас раздался голос школьного служителя: "Руками не трогать". Он сидел на расшатанном стуле и строго смотрел на нас. "Как вы сюда попали, и что вам здесь нужно?" – спросил он.
Мы смущенно попятились к выходу, бормоча что-то о дополнительных уроках, о занятиях кружка юных натуралистов. Служитель не поверил нам: он проводил нас до главного входа в гимназию и, подозрительно глядя на нас, запер за нами дверь огромным ключом.
Туман, как оборванная ведьма, швырнул нам в лицо свои ядовитые клубки. "Ой, моя сумочка!" – воскликнула Эмилия, в отчаянии всплеснув руками. Мы вспомнили, что она осталась на столе с картами, брошенная среди гладких блестящих инструментов. Ничего нельзя было поделать/Но делать было нечего. "Придется придумать какую-нибудь длинную историю для теток", - сказала Эмилия. Туман опутывал нас длинными лиловыми нитками, пока мы стояли на небольшой площадке перед гимназией. Потом мы брели вдоль влажных обветшалых стен, теряя и снова находя дорогу. Нам несколько раз казалось, что мы слышим корабельную сирену, она звучала вдалеке, несколько приглушенно, как будто доносилась из невидимых далей.
Мы шли на этот звук, пытаясь понять, откуда он раздается. Но  место менялось, он ускользал, как будто в тумане играя с нами в прятки. Иногда нам казалось, что мы вот-вот найдем его, но оказывалось, что мы выбрали неверное направление: сбиваясь с пути, мы возвращались, а звук при этом становился все слабее, все удаленнее, все обманнее, чтобы, наконец, совсем раствориться во мгле.

***

Потом мы с моей родственницей Эмилией много раз пытались отыскать необычный дом, который, мы чувствовали, был таинственным образом связан с корабельной сиреной. Мы вместе бродили зимними вечерами в кварталах, которые, нам казалось, могли бы скрывать в своих глубинах этот дом, заглядывали в подъезды старых зданий, даже поднимались на один-два этажа по лестнице, встречая нелюбезных жилиц, которые несли в подвал квашеную капусту, но все было напрасно. Этого дома нигде не было, мы не могли с уверенностью определить улицу, ходили по кругу, плутали.
Однажды вечером, воспользовавшись собранием литературного общества и невнимательностью школьного служителя, мы пробрались в кабинет. Нас ожидало разочарование: стена, в которой должна была находиться дверь, через которую мы проникли в кабинет, была загорожена тяжелым шкафом с коллекцией минералов. Мы раскачивали шкаф, пытаясь сдвинуть его, но ничего не вышло, только стекла звенели, кристаллы стукались друг о друга, поблескивали пыльные образцы руд.
Здания, стоявшие вплотную к гимназии, были старыми, серыми, неказистыми, ни одно из них не могло быть тем таинственным домом, в котором  мы оказались в тот туманный день.
Той зимой мы много бродили по старой чаршии. Заглядывали в цирюльни, где среди клеток с канарейками и олеографий, представляющих сцены из "Отелло", висели аляповатые гравюры с кораблями, которые изображали гибель "Титаника", взрыв "Гвадалквивира", кораблекрушение "Луизианы". Немногочисленные клиенты листали растрепанные книги, водили указательным пальцем по каким-то спискам, бормоча цифры – грузоподъемность и географическую широту. Моя родственница Эмилия утверждала, что это каталоги исчезнувших кораблей, которые ежегодно публикует триестовский "Лойд", но, когда мы входили в цирюльню, эта загадочная литература оказывалась наполовину разгаданными кроссвордами из развлекательных журналов или замасленными фотографиями из порнографических изданий. Дольше всего мы стояли пред лавкой лудильщика "Тишина" на углу, где разветвлялись улица одеяльщиков и улица жестянщиков. Тут, в матовом блеске меди, допоздна раздавались удары молотка. Наше внимание привлек круглый медный сосуд с загнутыми книзу трубками, выходившими из его верхней части. Сосуд имел необычные размеры: все говорили, что это необыкновенно большой самогонный аппарат, но мы знали, что это не так. Это был, мы были уверены, корабельный котел, изготовленный, пусть и примитивно, но в соответствии с хорошо скрываемыми и недоступными чертежами. Мы следовали за дедушкой Симоном в его долгих и запутанных прогулках по чаршии, когда он брал с собой свои географические карты, свернутые в толстый рулон. Когда он выходил из какого-нибудь магазина без них, мы через некоторое время шли туда под предлогом, что ищем дедушку. Но продавец лишь указывал на стопку макулатуры, которую дедушка только что ему продал. Мы в нерешительности стояли пред дверями адвокатской конторы, в которую никто никогда не входил, и под чьей полу4стертой вывеской "Адвокат" висела маленькая пожелтевшая бумажка с дополнением: "Морская экспедиция – представительство", Кого представлял адвокат? И откуда отправлялась эта морская экспедиция? Нам казалось, что все начнет распутываться, стоит только найти ниточку, но она ускользала от нас. Тайна ускользала, растворялась в воздухе, как корабельная сирена.

***

В то лето нас повезли на море: я был малокровным, с прозрачными ушами, с плохим аппетитом. Остриженные наголо, мы напоминали больших летучих мышей. Мы жили в католическом храме, реквизированном для нужд народа, нас кормили консервами из американских сухих пайков. Однажды мы поехали на экскурсию в большой порт. Там, у пристани, стоял на якоре большой корабль "Скопье".
Нас подняли на корабль, чтобы мы осмотрели его. Мы были взволнованы, ведь корабль носил имя нашего города. Капитан любезно объяснял нам все, рассказывал случаи, происшедшие во время дальних плаваний. Мы спустились в машинное отделение, потом прошли в рулевую рубку. Я сразу же узнал ее: это была та самая комната, в которой мы побывали с моей родственницей Эмилией. Все было так же: карты, инструменты, стены, даже расположение дверей. Первый помощник объяснил нам, как ходят по азимуту, определяют географическую широту по звездам. Выглядывая из-за чужих спин, я увидел серебряную сумочку моей родственницы Эмилии: на ней был инициал Э, нижний крючок которого был отломлен, цепочка, служившая ручкой, была порвана и  залеплена оловом на том же самом месте,  в левом углу недоставало нескольких звеньев. Серебро слегка потемнело, как тогда, когда Эмилия отбросила сумочку, чтобы та не мешала ей рыться в картах. "Что это?" – спросил я, стараясь придать своему голосу невозмутимость. "Это?" – спросил офицер, указывая на черное зеркало в блестящей латунной рамке, со множеством делений, углов и градусов. "Нет, - сказал я, - другое, вот это". "А, - ответил офицер, - ничего особенного,  женская сумочка. Должно быть, во время экскурсии забыла какая-нибудь ученица. Сначала мы хранили сумочку, думая, что за ней вернутся, а потом оставили как талисман. Она приносит нам удачу". Прокатился недовольный ропот. "Дурак, - сказал кто-то сзади, - вечно спрашивает всякие глупости". Потом нас повели в город, и мы разглядывали маленького сфинкса из черного камня, привезенного очень давно из Египта, мавзолей римского императора, превращенный в церковь, памятник, изображавший монаха с  грозно поднятым указательным пальцем. Я ходил с отсутствующим видом, ни на что не смотрел, меня беспрерывно толкали. У меня все время было чувство, что я забыл что-то спросить.
Уже на обратном пути, в автобусе, я вспомнил: я не спросил, где был корабль, когда на нем забыли маленькую серебряную сумочку.

***

А вы слышите корабль туманными ноябрьскими вечерами? Что он говорит вам? Уверяет ли вас, что далекое может неожиданно стать близким? Не правда ли? Может быть, в такие минуты и у вас рождается чувство, что вы плывете? И что в следующий миг вы прикоснетесь к неизведанному, чей образ уже приоткрывается?