Шабаш фантасмагория

        У кромки леса, на дубовых и буковых корнях ещё тлели последние тусклые полосы света, а впадины и овраги уже полнились вязкой темнотой – в древесных чащах, обволакивая стволы, потрескивала жирная вечерняя тишина, и каждое дерево, каждая ветка и выступающий из земли корень, каждый палый лист принимали участие в сумеречном заговоре и ждали укрыться непроглядной чернотой.
За пределами леса звенели вольные травяные ароматы, и над ними открывались низкие облачка, подсвеченные розовым сиянием догорающего заката.
Иероним Босх нёсся вниз по отлогому склону верхом на тонконогом искристо-черном, как антрацит, скакуне. Брошенный под копыта простор скатывался в уютную долину, где сидело небольшое село, и далее дыбился, уползая вверх лесистой горой. Спускаясь к подвижному блеску протянувшейся через село реки, Босх обогнал и оставил далеко позади свою тень. Угольный двойник всадника отделился от земли и перекинулся на забрезживший звёздами холст.
Створки заката захлопнулись. Ночное, словно засиженное алмазными мухами, небо легло на обступившие селение горы, на высокую стражу лесов, и всё слилось, потерялось во мраке, лишь речка, да маленький пруд на окраине села отозвались на кружение звёздной россыпи и в наступившей слепоте едва уловимо перекликались с высотами.
Босх остановил коня и, спешившись, вошёл в село. Мягкая дорога проглатывала стук копыт. Глухонемые крестьянские хижины пятились в дымящийся сумрак. Река мурлыкала, умывая прозрачными лапками девственную ночь, выползавшую из черного кипения деревьев. Ведя под уздцы фыркающего от речной прохлады коня, Босх прошёл по мостику и по укрытой лиственными сводами тропке стал подниматься на холм. Где-то там, на вершине, в крепнущей, прошитой скрипом цикад темноте, сквозь брешь в кронах теплился рукотворный огонёк. Поднявшись на холм, Босх различил смутную мельницу без крыльев и лишенный красок постоялый двор с крохотными моргающими оконцами и тусклой лужицей пролившегося из открытой двери света.
Внизу, у подножия холма, в убаюканном журчанием реки селе ворочался сон, а здесь, вздымая серебристый пух, бродили пьяные голоса и слышалась бодрая посудная дребедень. Хозяин постоялого двора, низенький крепыш, стоял у плетня и, раскрывши рот, наблюдал восход луны.
- Луною любуетесь? – приветливо обратился к нему подошедший художник.
- Видите всадника? – спросил хозяин постоялого двора, указывая пальцем в лунную высоту.
Босх посмотрел в небо, стараясь отыскать всадника в причудливой мешанине облачных пастбищ. Из тёмных глубин вдруг вынырнул силуэт летящей на метле ведьмы, пронёсся по чистой звёздной глади, вонзился в озарённый луною шёлковый бок и пропал. Ещё одна, быстрая как нетопырь тень чиркнула по лунному диску, брызнула голубыми искрами и скрылась в клубящемся мраке. В тот же миг конь заржал, встал на дыбы; Босх, выпустив поводья, отшатнулся, попал ногой в канавку и, проломив подвернувшийся плетень, упал наземь.
- Игнатий! Игнатий! – закричал хозяин постоялого двора. Из дверей выскочил долговязый детина и, вскинув длинные руки, ловко поймал коня за уздечку.
- Вы не ушиблись? – участливо поинтересовался хозяин у поднявшегося художника.
- Нет, ничего.
Игнатий подвёл странно присмиревшего коня, и оба они, совершенно одинаковыми, большими, блестящими глазами выжидающе уставились на Босха.
- Скажите, - обратился Босх к хозяину, отвязывая от седла мешок, - как называется это селение.
- Репей, - ответил хозяин.
- Я Иероним Босх, художник из Герцегенбосса, по просьбе Николаса ван Аакена, председателя братства «Белого лебедя», прибыл в ваше село, чтобы расписать церковь.
- Слава Иисусу! – воскликнул хозяин, - Игнатий, задашь коню господина художника отборнейшего овса. Ах! какое сокровище! – опасливо приблизившись к скакуну, хозяин осторожно скользнул пухлой ладонью по лунному отливу мощной груди.
Наконец Босх справился с узлами, и хозяин, обуянный суетливым усердием, забегая то с одной, то с другой стороны, повёл гостя в дом. Игнатий, запрокинув голову, пару минут оставался неподвижен, а затем, ухмыляясь, отправился исполнять приказание.
Хозяин и Босх вошли в большую комнату, полную горящих плошек. Глиняные чашечки с пламенеющими фитилями стояли на столах, на полках, тянувшихся по периметру комнаты, на стойке, на придвинутых к стенам длинных скамьях и даже кое-где на полу. С низкого потолка свешивалась утыканная свечами люстра. Но вопреки своему количеству, свечи и плошки давали не так уж много света. Комната жила и дышала тенями. Казалось – болтливые плошки о чём – то горячо спорят, но вместо слов с подвижных языков пламени слетают длинные тени, которые, точно диковинные птицы, теряя перья, мечутся по клетке. В глазах у Босха зарябило, и он почувствовал лёгкое головокружение. Комната,  со всем, что в ней находилось, вытягивалась и сжималась как меха гармоники. Хозяин провёл художника к одному из круглых столов. Языкастые огоньки бросились наперебой обсуждать незнакомца, заметались в переполохе тени их зловещих, беззвучных слов, заиграла быстрее комната-гармоника, и сидящий по соседству мужичок запел хриплым, срывающимся на визг голосом застольную песню. Босх никогда не слышал столь отвратительного голоса,  по мальчишески петушьего и вместе с тем разбитого как у старого прожжёного пропойцы. Обладатель неслыханного голоса сидел в компании двух жидкобородых белоголовых старичков, невыразительными чертами своих румяных мордашек братски похожих один на другого.  Все трое были одеты в алые куртки. На столе перед ними в полном раздрязге грудилась грязная посуда. Старички жевали хлеб и в такт песне покачивали головами. В комнате были так-же и другие, весьма примечательные фигуры. Справа от входной двери, у стены на лавке, как поганки на пне, за узким прямоугольным столом росли четыре крошечные старушки с вытянутыми, лошадинными лицами. На их головах сидело нечто, похожее на печные горшки, это нечто обтягивали чёрные платки, так-что сказать с уверенностью, что за удивительные уборы венчают старушек было нельзя. Старушки пощипывали лапками большую рыбу, лежавшую на длинном деревянном блюде. Рыба, копошащиеся в ней руки, вытянутые морщинистые лица с подвижными щёлочками испачканных чешуёю ртов – на всём играл зеленоватый металлический отблеск. Босх  с интересом отметил глаза старух, из которых била яркая гадючья зелень, и подумал, что в конечном счёте непонятно кто кого ест: старушки рыбу, или рыба – старушек. И от первого и от второго варианта почему-то становилось не по себе, и Босх старался не смотреть больше в сторону этого болотного сборища. За ещё одним столом сидел монах – доминиканец с накинутым на голову капюшоном и, макая в глиняную чернильницу перо, что-то записывал в пергаментный свиток. В центре комнаты, как раз под люстрой, упавши на стол грудью и свесив руки, храпел здоровенный рыжий парень, весь уляпанный восковыми кляксами.
     Босх удивился такому нелепому расположению стола и капающей люстре, но более - спящему великану, выбравшему место под капелью тающих свечей.
     Лунный толстун-хозяин принёс баклагу вина, серебряный стаканчик, коричневый каравай и жареную курицу на блюде; расставив снедь, он отпрянул от стола и, сложивши ручки на груди, со сладчайшей улыбочкой, влюблёнными, сузившимися глазками посмотрел на Босха. Закруглив приторную паузу хлопком в ладоши, хозяин сказал: «Дар небес – принимать в нашем бедном убежище прославленного живописца!» Противный певец умолк, и стало слышно как  потрескивают плавающие в масле фитили. Босха окатило чувство, что все, кто находится в комнате, скрестили на нём своё внимание. С холодным неудовольствием он оглядел окружающих – они сидели неподвижно и, действительно, их взоры были обращены на него. Выражения физиономий поразили Босха своею пестротою. Недавний певец возвышался над горой объедков, горделиво приосанившись, выставив вперед правое плечо; лицо его было строгим, а нижняя губа надменно поджата, в глазах же, устремлённых на Босха, искрилась тёмная восторженность. Румяные старички, обнявшись, смотрели с каким-то ласковым недоумением. Монах, застыв с занесённым над пергаментом пером, скалил в жуткой улыбке неровные крупные  жемчужины. Лицо его было покрыто щетиной, начинавшей расти из под нижних век, и в этой звериной шерсти горели и сочились жадною слюною круглые чёрные глазищи. Босх оглянулся на зелёную плесень старушачьего угла. У каждой старушки на левом глазу поблёскивала толстая линза, правый глаз  был зажмурен и путался в паутине морщин, оттягивавшей кверху губу, из под которой вылезал остренький клык. Увеличенные линзами глаза бессмыслено смотрели в ни чем не наполненное пространство. Босх вздрогнул – лежащая перед старушками рыба, повернув голову, ртутными глазками так-же пялилась в его сторону и, разевая пасть, беззвучно смеялась.
Вошёл ухмыляющийся Игнатий, на шее у него висел хомут.
- Что за чертовщина, - изумился Босх.
- А вот, кстати, наш церковный староста, - разбив молчание, радостно произнёс хозяин и принялся тормошить рыжего парня.
- Я влюбился в мельникову до-о-очь! – заорал несносный певун.
     Старички поднялись с табуретов и, приседая тяжёлыми задами, заплясали в обнимочку у стола.  Монах, склонившись над пергаментом, заскрипел пером. Старушки энергично зашушукались, оживив стену шарообразными  тенями.
Отчаявшись растолкать уткнувшегося в стол парня, хозяин подскочил к старушкам, схватил за хвост рыбину и стал охаживать ею рыжего здоровяка, натянуто улыбаясь Босху. Рыба оказалась на удивление крепкой.
- Сырая! – с отвращением подумал Босх.
- Опа! Опа! – орал осанистый мужичёк, прищёлкивая пальцами.
  Рыжий парень замычал, зашевелился, закрывая руками голову.
- Иов! – гаркнул хозяин ему в ухо, - к нам господин художник пожаловали.
Игнатий пронзительно засвистал в пальцы, погасив свистом несколько плошек. Парень, извиваясь, отлепился от стола, делая открытым ртом вдох, откинулся назад и загремел на пол. Игнатий и хозяин подняли очумелого Иова, подвели к Босху и со всеми предосторожностями усадили напротив художника.
- Надо рисовать. Надо много рисовать, - меланхолично сказал Иов, после чего бесцеремонно сцапал курицу, разломил её и, ткнув себе в лицо кусок, стал чавкать.
Босху сделалось смешно. Он налил себе вина и выпил.
- Недурное у вас вино, - сказал он хозяину.
- Надо рисовать, - ткнул Иов курицей в сторону Босха, и в голосе его прозвучала недобрая, нагловатая интонация.
«Напьюсь, и будь что будет, а утром прочь из этих мест», - подумал Босх, наполняя стакан. Иов уронил курицу. Лицо его блестело, на щеках висела чешуя, на волосах налип воск. «Если таков церковный староста, то я не удивлюсь, если вместо церкви мне подсунут мельницу», – подумал Босх.
И тут Иов раззявил толстые слюнявые губы, сморщился и заревел. Он рыдал самозабвенно, как плачут новорождённые дети, подвывая и всхлипывая, крича и захлёбываясь слезами.
- Сена! Принеси сена! – пихнул хозяин Игнатия.
- В небо лезешь, а лебедей жрёшь?! – проскулил дрожащий от рыданий Иов и вдруг резко, делая открытым ртом вдох, откинулся назад, но хозяин успел схватить его за плечи и не дал ему упасть. Дробно топоча деревянными башмаками, ходили в танце обнявшиеся старички.
- Жги! Эх-ма, жги! – вопил мужичок, срываясь с хрипа на визг.
Прибежал пыхтящий стожок сена. Хозяин выхватил из стожка травяной пук и сунул Иову в открытую пасть. Иов захрумкал сеном и сразу как-то поглупел и сник. Хозяин с помощью стожка, у которого выросли длинные руки Игнатия, поднял Иова, с шевелящейся у щёк травою, и поволок его за стойку в чёрный проём маленькой двери. В этот момент один из старичков попал ногою на валявшуюся рыбу, подскользнулся и, широко взмахнув рукою, упал, разорвав ворот куртки у своего партнёра, за который, стараясь сохранить равновесие, успел судорожно схватиться; второй старичок повалился следом. Старушки захохотали басом. «Что такое, сплошные падения», - подумал Босх. Он приятно захмелел и не переставал опорожнять стакан за стаканом. Старички поднялись с пола.
- Ты, ты… - закипая и не находя от возмущения слов, шипел тот, на чьём плече болтался оторванный  воротник, - ты, Тициан, свинья, смотри ЧТО наделал!
- Ой, ой, ой! Ну стоит ли так беспокоиться, дружище Тацит? Ты свалился на меня, а не на пол и потому остался цел, а ведь мог брякнуться на голые доски – точно бы на куски разлетелся.
- Да это ты, паршивец, разлетелся бы враз, если бы не мой воротник; хлопнись ты с размаху об пол – и ты, ты улыбался бы сейчас сотнею осколков – только веничком на совок и в мусор.
- Я?! Охо – хо! Что – то тебя давненько не протирали – запылился весь.
- Ха – ха! Посмотрите на него! – вырядился! Я тебя научу правде; думаешь напялил одежду, так тебе и врать теперь можно? – затрясся в ярости Тацит и в свою очередь оторвал Тициану воротник.
- Ах вот как!!! – заорал Тициан, - долго же я тебя терпел, липкий кривляка; ну сейчас я тебя раскокаю.
- Ха – ха – мне смешно. Мне смешно! – обращаясь к присутствующим сказал Тацит.
Тициан схватил табурет и ударил им Тацита по голове. Табурет разлетелся, и Тициан с Тацитом, выпучив глаза, с удивлением уставились друг на друга. Выражения их лиц стали медленно меняться. Тацит ощупал голову, и лицо его разъехалось в плотоядной улыбке. Удивление на лице Тициана сменил страх, страх сменился ужасом. Тацит присел и, неотрывно смотря шальными глазами на Тициана, стал шарить вокруг себя, пока не нащупал ножку от табурета. Тициан издал вопль, полный предсмертной тоски, и бросился бежать.
- Стой! – страшным голосом крикнул Тацит и запустил ножкой в Тициана. Ножка ударила Тициану в затылок, и Тициан разбился и осыпался осколками на пол.
- Рано или поздно это случается со всяким, - сказал, подсаживаясь к Босху, алый мужичок.
- Вот и нет меня, - сказал Тацит.
- Ну и надерут же тебе за это уши, я думаю – даже вовсе оторвут, - сказал мужичок и покосился на монаха, - ладно, садись к нам – выпьем. Эй! Хозяин! Неси сюда своё лучшее вино! Хозяин! Где ты там запропастился?!
Из маленькой двери в стене за уставленной кувшинами стойкой выскочил Игнатий, держа в руках две пузатенькие баклаги. Прохрустев по осколкам разбитого Тициана и озадаченно смотря под ноги, Игнатий наделил компанию вином и вышел на улицу.
- А почему у него на шее хомут? – спросил Босх.
- Потому что он конь, - сказал Тацит и захихикал, явно довольный тем, что так удачно пошутил.
Троекратно прожурчала винная струя.
- За знакомство, - сказал мужичок.
Босх глотнул…, звёздное чудо, звуки и запахи июльской ночи, моргнувшее видение луны, капающей воском и шагающей на длинных птичьих ногах по жирным блескучим болотам, тёмное как старое серебро небо, изогнувшаяся кошачьим хребтом земля, весёлая музыка волынок, глаза, горящие светом костров, хвойный дым и страстный поцелуй – в одном глотке волшебного вина прокатились у Босха по горлу, зеркальным зайчиком отдались в голове, и тут же пришло отчётливое понимание того, что он попал в лапы нечистому, в самое что ни на есть настоящее чёртово гнездо, и сразу, сами собой разъяснились и старушки, и разбитый вдребезги Тициан, Игнатий с конскими очами и хомутом на шее, а что до монаха – так это, вне всяких сомнений, … да что с того! Вино околдовало Босха. Его новые знакомые сняли с плеч головы и обменялись ими.
- Цвет -  это насекомое, - сказал мужичок своей новоприобретённой головой, явно малой для его объёмистой шеи.
- Это почему же, интересно? – провизжал Тацит, которому чужая голова, соответственно, оказалась велика.
Пропустив мимом ушей заданный вопрос, мужичок продолжал: «А музыка - это точка на теле вечности, то есть, по сути, то же насекомое».
- Очень интересно! А почему? – похихикивая, спросил Тацит.
- Какая ты всё таки бестолочь! – сказал мужичок, - вот спроси у господина художника. Господин Босх, вы согласны с тем, что цвет -–это насекомое?
- Да, - сказал Босх.
- Ну вот, слышал, уж кому знать как ни художнику. Может ты не знаешь и того, что…
- Сатана – детородный орган Бога, - продолжил за мужичка красивый, с металлом, голос.
- А поче… - по энерции начал было Тацит, но тут же осёкся и съёжившись сполз под стол. Мрачная фигура монаха нависла над ускользающим в тень Тацитом. Тацит заверещал, вылез из под стола и стал вытягиваться, склонивши голову набок, всё выше и выше, так что ноги его вскоре отделились от пола и беспомощно задёргались в воздухе. Ухо его было зажато в безжалостной монашьей лапе. Подняв Тацита за ухо, монах взял со стола баклагу и, опрокинув её над разверстым ртом, одним махом вылил в себя всё вино.
- Крепкое у тебя ухо, - сказал монах, обращаясь к мужичку, - кто тебе разрешил Тициана разбивать? – монах встряхнул за ухо Тацита.
- Нет в мире справедливости, - прокряхтел Тацит.
- Ты чертовски прав, сказал монах и выпустил Тацита из когтей. Тацит шлёпнулся на пол.
- Нельзя не наказать, - монах протянул руку к посеревшему лицу мужичка; раздался треск рвущейся материи, и в руке монаха оказалось окровавленное ухо. Монах обмакнул ухо в стакан с вином и бросил рыбе, валявшейся среди мерцающих осколков. Из рыбьих боков вылезло четыре кошачьих лапы; рыба вскочила и, хищно раздувая жабры, набросилась на ухо. Сожрав ухо, рыба задрала рыльце и, просительно мяукнув, повертелась у ног монаха, запрыгнула на стол, ткнулась в хлебный каравай и, взломав зубками лаковую корку, стала зарываться острой головой в духмяную мякоть. Босх выхватил из-за пояса стилет и вогнал его в жирную рыбью спину. Рыба истошно замяучила и, оставив каравай, метнулась к монаху на руки. Подхватив рыбу, монах извлёк из её скользкого тела стилет, отбросил его и смерил Босха насмешливым взглядом.
- Извольте рассчитаться за вино и хлеб, господин Босх, - процедил сквозь зубы возникший из-за спины монаха хозяин, с которым произошла более чем странная метаморфоза, впрочем, никак Босха не удивившая: хозяин был уже не хозяин, а скорее, хозяйка; к прежней круглоте прибавились пушечные ядра мощного бюста, угрожающие стеснённые  бирюзовым льном, над широким и лоснящимся лицом, в котором каждая деталь была завершённой и пухленькой, готическим шпилем стремился высокий конус из красного бархата, отороченный у основания кружевной лентой. Босх вытащил из кармана кошелёк, вынул из него две золотые монеты и припечатал их к столу: «За вино и за ночлег – я, пожалуй, вздремну». Приступ раздирающей рот зевоты слетел на художника, и все вокруг, включая и рыбу, вслед за ним издали звуки зевков, сладчайшие из которых донеслись от старушек, заключивших зевание почмокиванием, словно бы во рту у них растаяло что-то вкусное.
- Где я могу лечь? – спросил Босх.
Хозяин-хозяйка сковырнул со стола монетки, покрутил их перед глазами, обиженно глянул на Босха и послал монаху удивлённо-вопрошающий взгляд.  Тацит и мужичок, прикрывший рану стаканом, презрительно хмыкнули.
- Дайте сюда ваш кошелёк,- сказал монах.
Босх кинул звонкий мешочек в протянутую ладонь. Монах выпустил рыбу, отошёл к столу, за которым сидел ранее, и вернулся с пергаментным свитком.
- Господин Босх, вы когда-нибудь покупали индульгенции?- спросил он, разворачивая свиток.
- Спасибо, я в них не нуждаюсь.
- Тогда слушайте, а благодарить будете позже, - и монах принялся читать из пергамента: «Мы, всемогущий даритель света, сопровождаемый неисчислимыми именами воинства своего, прихотью ночи прощаем Иерониму Босху, художнику, добрые дела его, прошлые и будущие».
- Это,- сказал монах, помахав свитком, стоит гораздо большего, чем горсточка золотых монет, прошу, - монах вручил свиток Босху.
- Как буд-то горелым тянет, - с тревогою сказал хозяин – хозяйка и шумно обнюхал воздух. Все засопели, пробуя носами растущий запах; волны гари притекали из маленькой зияющей двери за стойкой. Обвивая края чёрного проёма к потолку ползли робкие дымные струи. Неожиданно и густо дверная дыра с резкою силою выдохнула барашковый поток белокурого дыма, из дыма с кашлем выплюнулся Иов в огромных рыжих усах, закопчёный и мотающийся как матрос на штормовой палубе.
- Пожар! – ударяя на «о», набатно загудел Иов.
- Мужичок и Тацит тут-же снялись с мест и быстрее свиста вылетели вон. С обезьяньим смехом попрыгали с лавки старушки и, стукаясь горшковыми головами, устроили в дверях весёлую давку, пропихиваясь наружу и подскакивая от лавирующей у них в ногах рыбы.
- Пóжар! Пóжар! – изумительным по чистоте баритоном запел Иов.
Хозяин - хозяйка издал какой-то пронзительный не то клич, не то плач, набросился на Иова, и из дымящейся рыжей головы полетели клочья выдранных волос. Огненный кулак ударил в комнату, пламя рассыпалось и с довольным урчанием потекло по мебели.
- Ночевать вам прийдётся на улице. – сказал монах и приглашающим жестом указал Босху в сторону входной двери, куда направился и сам.  Босх ухватил свой мешок, внезапно отяжелевший и раздувшийся;            внутри мешка с хитиновым скрежетом шевелилась таинственная, непонятно откуда взявшаяся, масса.
-Пусть всё! Всё! Сгорит! – заорала остервенелая хозяйка, опрокидывая столы и расшвыривая плошки. Что-то щёлкнуло, переломилось, выстреливая снопы искр. Босх сунул за пояс свиток, закрыл лицо рукавом и сквозь жар и  дым выбросился из пекла. Верхом на гнедом скакуне в стонущей пене выгнанных из хлева скотов пронёсся Игнатий. У набирающего силу пожара сновали крестьяне, множество их ползло вверх по холму, ярко освещённому оранжевой луной. Каждый крестьянин тащил в руках или полено, или грабли, или ещё какую деревяшку и, подойдя к постоялому двору, бросал её в огонь. Уже занялась крыша, и пламя сочилось из неё, и швыряло тучи огненной пыли в звёздное небо, и из маленьких окошечек, из дверей вылезал пожар, и в доме рушилось и ревело, а слёзные крики хозяйки и приятный баритон Иова по-прежнему звучали в горящих стенах. Азарт, с каким крестьяне кормили огонь, передался и Босху и, недолго думая, он запустил в недра пламени пожалованным ему свитком. Из печной трубы взвился кроваво-жаркий столб, и две пламенеющие фигурки вознеслись в черноту ночи; крыша обрушилась, и согласно с нею на озарённый пожаром холм обрушилась музыка: змеисто заструился крикливый волыночный пляс; рассыпчато забили бубны;  свирели, дудки, рожки залились смехом; наперегонки бросились скрипки, и пошло, понеслось взахлёб неистовое веселье. Пламенные комки завертелись, разбрызгивая искристые хвосты; голос Иова закружился, всё выше, всё быстрее; два лохматых огненных кокона молниями прожгли зашипевший воздух; белая вспышка яростно выхватила из плоской темноты мельницу и угасла, оставив мельнице лучистые багровые крылья; полыхающие лопасти покатились, и мельничные жернова заскрежетали, перемалывая чёрные зёрна. Крестьяне, высоко подпрыгивая, невесомо повисая и барахтаясь в воздухе, опускаясь, ломаясь в вычурных позах, срывали с себя одежды и, сплетаясь в орущие, хохочущие клубки, катились по земле. Мельница гудела, вращая огненными крыльями. На месте постоялого двора ровно гудел исполинский костёр.
Босх развязал мешок и опрокинул его вверх дном. Из мешка посыпались светлячки. Рои светящихся изумрудов и сапфиров поднялись над землёй и осели, покрыв разноцветными угольками мельницу, раскидистые буки и сидящих на ветвях музыкантов, припудрив сиянием кучи бесстыдных тел и превратив холм в маленькую вселенную с дрожащими созвездиями, радужными туманностями, подвижными огоньками галактик. Удивлённая луна смотрела вниз, и небо поражённое красотой возникшего перед ним светлячкового космоса, стыдливо и робко моргало своими зыбкими светочами. Мглистый воздух полнился слетающейся ото всюду нечистью. Раскосмаченые ведьмы со шлейфами увязавшихся за ними чертей, ведьмаков и разной дьявольской мелочи, пикировали на кучи извивающихся тел и вместе со всей разношёрстной компанией присоединялись к изощрённейшему, непередаваемому в своей гнусности разврату. Какие-то безобразные адские исчадия, несомые кожистыми крыльями, толклись над пламенем пожара. Но ужаснее всего был призрачный великан, светящийся холодной голубой мертвенностью. Великан медленно приближался к холму, колыхаясь как пламя свечи, голова его была опущена на грудь, лицо завораживало сомнамбулическим сочетанием сосредоточенности и глубокой отрешённости; прикрытые тёмными набрякшими веками большие навыкате глаза, крупный, похожий на каплю нос, и толстые губы кое-как умещались на маленьком треугольном лице. Босху сделалось душно и тесно, он расстегнул куртку и, оглядываясь кругом, старался отыскать своего коня. Несколько старых, чудовищно жирных ведьм затеяли чехарду. Ударяя по очереди ладонями в подставленную спину, они тяжело переваливались одна через другую и, падая, били пятками в землю, отчего, содрагаясь, глухо отзывался весь холм. Их бесформенные, сочащиеся салом туши тряслись и ходили волнами, готовые лопнуть и пролиться на траву. Тут –же хватаясь прутиками за мягкие бока, к прыгающим толстухам пристроился сплетённый из хвороста лешак с тремя гнилушками  вместо глаз.
По всему холму расцветали костры. Вокруг огоньков собирались тесные хороводы. Без устали звучала исступлённая музыка. От мельницы, нагруженные мешками, к разложенным кострам спешили согбенные человечки. Острый приступ всеобщей страсти постепенно затихал; клубки тел распадались, и утомлённая орава сползалась в тёплые круги зажённых огней. На большом, покрытом витиеватой резьбою, каменном кубе восседал монах; капюшон был откинут, и над тёмным лицом нестерпимым блеском сияла белая пламенная звезда. У подножия каменного трона, подобно двум сторожевым псам, сидели Тацит и мужичок, уже успевшие заново  обменяться головами. Позы их были совершенно собачьими. Они вытягивали шеи и, поводя хищными мордами, протяжно выли. Неподалеку от них, на растеленом тряпье расположились знакомые Босху зелёные старушки. Их головные уборы действительно оказались горшками. Горшки стояли в горке пылающих углей, из глиняных горл валил пар. Время от времени старушки бросали в горшки щепоти бурой трухи и помешивали кипящее варево выхваченными из огня головнями. Старые чертовки ритмично раскачивались и в диссонанс развесёлой музыке хрипловатыми басками пели что-то очень тоскливое, лишённое слов и состоящее из всхлипов и стенаний. Одна из старушек кормила плоской сморщенной грудью пухлую белую жабу, она нежно баюкала её на руках, а жаба раздувала бока, посасывала кусок иссохшей плоти и блаженно курлыкала. Где-то в буковых стволах, на границе засеянного огнём пространства прогарцевала длинноногая тень. В надежде выручить своего коня Босх побежал к деревьям, разметав по пути кучку непонятных мохнатых существ, усердно дувших на тонкий дымок. Мохнатые со злобной руганью бросились вдогонку. У самых деревьев железные лапы схватили Босха за ногу, и художник упал навзничь, разбив об древесные корни лицо. Мохнатые уцепились за его штаны и тянули их долой. Босх перевернулся на спину и со словами: «Во имя Отца и Сына, и святого Духа», - осенил нечисть крестным знамением. Мохнатые заорали дичайшим хохотом, широко и пародийно повторили святой жест, после чего мгновенно пропали. Тщетно бродил Босх в деревьях, ища почудившийся конский призрак. Под забрызгаными изумрудным пульсом ветвями таинственно переливался полумрак; наверху, в кронах, надрывались близкие музыканты, стряхивая с ветвей пляшущие дожди светлячков. Неожиданно на глаза художнику легли тёплые ладошки, и затылок его овеяло дыханием. Кто-то за спиной засмеялся удивительным смехом, и не засмеялся, а пропел, вывел прелестную мелодию, зовущую сопереживать счастье. Босх отнял напавшие ладошки от лица и обернулся. Перед ним стояла девушка волшебной красоты, одетая в ручьи вольных волос, спадающих искрящимися прядями всех оттенков красного, жёлтого, оранжевого золота.
Покрывая высокий лоб, над густыми изящными бровями лежала белая как снег чёлка. Рельеф прекрасного лица был тонким и младенчески мягким. Жаркие губы открыто улыбались, обозначив на щеках две озорные ямочки. Медовая кожа источала мягкий и ясный свет. Опушённые ореолами тёмно-медных ресниц, лукавые глаза неуловимо и непрерывно меняли свой цвет: чистейшая зелень трав и лесов, в свете яркого майского полдня, заслонялась серебристо-серыми облаками, тучнеющими до чернильной тяжести, и тогда, из черноты били молнии, но вот грозовая, непроглядная повязка спадала, и озёра заливались янтарным лаком, жёлтые солнца дрожали и таяли в голубых каплях, падающих с радужного коромысла в водные зеркала, и синие круги, накрывая янтарь, растягивали бирюзовый шёлк и вновь разбивались о зелёные берега. Босх вынырнул из девичьих глаз и увидел протянутую руку с цветком белены в прозрачных пальцах. Он принял цветок. Осязание дарящей руки было волнительным и кратким, как движение моргнувшего века. Девушка взметнула руками плакучие ветви волос, откинула за спину своё мягкое золото и, ослепив Босха блеснувшим телом, побежала в бурлящее под открытым небом ведьмовское собрание. Музыка скомкалась и оборвалась. Плотная тишина сгустилась и замерла во влажном воздухе. И, постепенно проясняясь, из глубины её полезли пёстрые клочья шумной возни. Босх покинул деревья и брёл среди разлёгшейся у костров нечисти. Наступил час всеобщей трапезы. Над огнём шипело и капало насаженное на вертела мясо. Из мешков выгребалась чёрная мука, замешивалась на крови животных, которым перерезали горло тут-же, и на углях пеклись бесформенные, не съедобные на вид куски. Кипели котлы. Рыгали и чавкали измазанные кровью рыла. Тихий стон, подобный лёгким дуновениям ветра, проносился над холмом – это бесплотный, волнующийся, прозрачный великан простирал к жрущим ведьмам свои зыбкие руки в бессильном желании схватить хоть кого-нибудь. Его туманные длани пали на монаха, рассеялись и вновь собрались в вышине, в медленном воздухе потекли волны тяжёлых стенаний. Босх подошёл к трону.  Здесь, похлопывая по морде драгоценного скакуна, стоял Игнатий; старушки вытаскивали из горшков разварившиеся младенческие трупики и укладывали их на широкое золотое блюдо, мужичок с Тацитом ползали около на четвереньках, запуская носы в идущий от мяса пар и, роняя слюну, облизывались. Босх поспешил отнять коня у Игнатия. Он думал тотчас вскочить в седло и где - нибудь далеко, где  только он, да вороной спаситель, очнуться, стряхнуть с себя обмелевшую от огня и шума ночь. Внезапный переполох, всеобщее смятение и паника объявшие ведьм, отвлекли его, а случившееся следом погребло надежды на быстрое бегство. А  случилось вот что: неожиданный, как снег в июле, над холмом разразился победный и громогласный крик петуха. Сразу же образовалась какая – то свалка, зашарахались тени, завопили со злобою и болью. Монах набросил на голову копюшон и в испуге вскочил с трона, так, словно почувствовал под собой раскалённую плиту. К трону подвинулась возбуждённая толпа.
- Это её! Это она! – кричали ведьмы, выволакивая из леса дрожащих тел прекрасную рыжеволосую девушку. Над головами, схваченный за горло чьей-то волосатой рукой, безжизненно болтался петух. Девушку и петуха швырнули к подножию трона. Девушка упала на колени, и, протягивая руки, со светящимися мольбой и отчаяньем глазами,поползла к Босху, но монах ухватил её за волосы и притянул к себе.
- Оставь её! - крикнул Босх.
- А-а…- наш герой провещился, - сказал Монах.
- Эта девушка уйдёт со мной, отпусти её немедленно.
- Эта девушка притащила сюда очень хорошую птицу, от которой всем нам стало очень нехорошо. – монах дерганул девушку за волосы, - не знаю, не знаю, хотя, может мы и придумаем нечто, что могло бы ей посодействовать и, разумеется, без вас тут не обойтись никак.
- Придумаем, - я уже придумал, - захихикал Тацит, - этот бездарь только и делает, что за своим конём носится: туда – сюда, какая –то одержимость.
Ведьмы заржали: «Иго-го!»
- Да, да, да, - продолжал Тацит, - всё у него кони на уме; ну гонялся бы за кем-нибудь из нас.
- За мной! – выкрикнула жирная ведьмачка и подпрыгнула.
- Это действительно нездоровая ситуация, - сказал монах, - тебе, что кроме коней думать больше не о чем?
- Конский хвост! – загоготали ведьмы.
- Не знал я, что ты Босх, такой пошляк, - сказал монах.
- Иго-го! – заржали ведьмы.
- Ему всюду кони мерещаться – захохотал мужичок и повалился на спину.
- Так мы вот что. – сказал Тацит, - если ему эта дура нужна – пусть он коня на неё сменяет, для него это тяжёлая утрата. Все засмеялись.
- Но и приобретение не хуже, - сказал монах, - ну, Босх, меняемся! Можешь её спасти, а нет – так мы ей сейчас сердце вырежем.
- Вырежем! – отозвались ведьмы.
- Меняйся, конявый! – сказал Игнатий, поигрывая синей сталью.
- Девушка смотрела на Босха, и глаза её, набравшие слёз,и алмазные капельки на слипшихся ресницах были необычайно красивы.
«Нет ничего прекраснее глаз плачущей женщины», – подумал Босх и отдал повода Игнатию.
Девушка кинулась Босху на шею.
- Свадебка! Пару-рам! – запели по всему холму. В огонь полетели можжевеловые охапки. Заиграли посвежевшие музыканты, сызнова помчалась свистопляска. Над Босхом, совсем низко, нагоняя крыльями ветер, захлопала сова и выронила из когтей цветочный венок, упавший ему на голову.
- Целуйтесь, ну же! - прокричал весёлый монах. Девушка обхватила Босха за голову и впилась в его губы своими, прохладными и сладкими, как утренняя роса на розовом бутоне. От этой влажной близости Босх почувствовал себя отчаянно счастливым. Он рассыпался намокшим сахаром, растворялся, насыщался, исчезал… Вдруг в рот ему обильно потекла какая-то омерзительная гадость, в губы упёрлось что-то вонючее и колкое. Босх отпрянул назад, отплёвываясь и утирая рот рукавом. Вместо волшебного лика перед ним, вытянув губы и сощурив глаза, пышноусым пламенем пылала скорченная рожа Иова.
От чудовищности произошедшего Босх едва ни сел на землю. Сатанинское сборище оглушительно завопило, захохотало от восторга.
- Провели лошадника!
- Нарисуй мне мерина!
- Ой, Помогите! Сейчас лопну от смеха!
И вправду бабахнуло, обдав Босха тошнотворными брызгами.
- Поцелуй меня, моя рыбонька! – закружила вокруг художника жирная чертовка. Изо рта у неё выпрыгнула рыба.
Чертовка была схвачена Иовом и страшным образом, вплоть до выбитых зубов, расцелована.
- Причащайтесь, деточки, - говорил монах, доставая золотые монеты из неиссякаемого кошелька и разбрасывая их.
Совокупляясь с метлой, пронеслась ведьма.
- Жертву во славу ночи! – молвил монах чугунным голосом и простёр руки к небесам.
Звёзды в облаках уже были бледны, и луна скатывалась за деревья. Ночь линяла, и всё меньше непроглядной шерсти оставалось на её боках. Ведьмы роем облепили коня, вмиг скрылось несчастное животное под массой насевших злодеев, его повалили, Игнатий ударил в конскую шею клинком, и горячая кровь фонтаном забила вверх. Туманный великан, развевающийся в воздухе, потемнел и накрыл дланью кровавую жертву. Багровые ручьи, как в губку, засочились в его колеблющуюся руку, и все, кто попал под его ладонь, ощутили над собой неостановимо возрастающую тяжесть. Великан – призрак стал пунцовым.
- Погибаем, - прохрипели ведьмы, прижатые к земле великанской ладонью. Монах, как попавшая в смолу муха, вяло шевелился в загустевающих багровых пластах. На холме начался ужас. Всё стремилось исчезнуть и не быть. Одной ладонью прижимая распластанных вокруг конской туши ведьм, другою, сжатою в кулак, великан молотил по кому прийдётся. Без вопля, без крика, без малейшего звука спасалась нечисть, но ничто не могло быть страшнее этой тишины, её стремительно стучащего пульса. Кулак падал и убивал, развевал в пыль, мозжил, со смертным хрустом и всхлипами, бил в тлеющее пепелище, разбрызгивал и гасил костры. Светляки погасли. Кубарем катились со склонов холма крестьяне. Босх пал на колени и, закрыв лицо ладонями, творил молитву. Смерчем кружило в его голове какое-то кошмарное полуслепое видение: ему казалось, что шабаш сотнями рук подбрасывает его к луне и кричит: «Молитва! Молитва!» Пропали огненно-шумящие мельничные крылья. Обескровленная ночь каменела в предрассветных сумерках; воцарились молчание и покой. Великан сделался ещё мрачнее, плен его ладони – ещё тягостнее, и даже монах, не в силах продолжать борьбу лежал неподвижно среди безгласных, раздавленных ведьм.
Скрытое, но слышимое в дальних просторах неба, утреннее солнце пробудило резкую воронью перебранку. Свободный, радостный вздох наполнил титана. Крылатая заря, расстилаясь цокотом зацветающего пения птиц, летела и близилась; раскрывались, росли зубцы солнечной короны. Туманное тело великана стало светлеть и таять, и обращаться в лазурь. Монах полыхнул белым огнём и, прорезав сиянием прозрачную ладонь, с чрезвычайной поспешностью скрылся в валявшемся на земле пустом мешке, за ним следом кинулись воспрявшие ведьмы и так-же спрятались в мешок. Совершенно рассвело. Солнце пронзало облака, и торжественные лучи веером расходились из ватных волн, как воплощенная, божественная музыка. Великан, уже едва отделимый от утреннего неба, вскочил на спину солнцегривой зари и вознёсся в светлую вышину. Босх долго лежал закинув руки за голову, и смотрел в небо, провожая глазами его исчезающий полёт.
Потом он поднялся, подобрал мешок, в который скрылась нечисть, запустил в него руку и вытащил на свет кисти, краски и палитру…