лытдыбр графомана. сиквелл

 Я тяну на удавке животное. Животному нужно гулять и дышать свежим воздухом. Мы плутаем по темному двору-тетрису. Я смотрю на то, как животное остервенело роет снег.
- Послушай, только что:
На границе Льва и Девы
Животное с интересом задирает вверх бритую морду.
-…все спокойно. Спит Багдад…
Врастяжку, развязно тяну слова:
- …пьет Адам, ****ует Ева…
Животное приседает в книксене. В сугробе появляется презрительная желтая воронка.
- И ты, Брут… Не ожидала, - морщусь, выкидываю окурок, натягиваю удавку.

 Когда-то мне было восемь лет, и я совершенно точно знала, что буду великим  писателем. В тонкой зеленой тетрадке корявым почерком были нацарапаны два стишка про лето и сказка про неземную любовь пингвина и чайки в арктических условиях, приближенных к экстремальным. Бабушка отчего-то плакала, когда прочла сии шедевры, а мама утешала ее, приговаривая: «Ну-ну, ничего страшного…».
 Я была очевидно способным ребенком.
 И меня отдали в плаванье. Я честно сходила на пять тренировок и заболела бронхитом. Дома зубрила языки, глотала книги, не жуя, одну за другой, годами, без системы, без распорядка-режима; заработала букинистический  гастрит и аллергию на книжную пыль. Что-то писала – редко, стыдливо, в толстый блокнот, обмотанный прозрачной изолентой. Искренне удивлялась, когда школьный учитель русского не возвращал мои сочинения, бормоча: «Ну, у вас же остались черновики… Нет, в этом определенно что-то есть». Я краснела и выбегала из кабинета, чтобы интеллигентный Сергей Иванович, похожий на князя Мышкина, не слышал, как в моем животе ворчит съеденное натощак яблоко и разбуженно-недоверчивая надежда.  С тех пор мужчина и литература стали для меня неразлучны, как серп и молот в руках бессмертного творения тов. Мухиной.
 А потом я поступала.
 Зачем-то на модный и пафосный факультет Международных Экономических Отношений.
 На подготовительных курсах я встретила еще одно подтверждение прочности союза  силы и слова. Лингвист Павел Юрьевич, человек и пароход, лимонно-коньячный интеллектуал с роскошной гривой волос, вызывающей бородкой и желтыми от табака пальцами, читал мои эссе с красным фломастером в руке. Ставил минусы(дефисы?) на полях, комментируя:
- Вот это неплохо, хотя в целом говно.
Вернее, он говорил не совсем так. Вернее, совсем не так. Но так, безусловно,  мог – на что способен человек, сообщающий, что лучше быть евреем, чем долбоебом?
 Я плакала ему в электронную жилетку на kudryashov@ehu.com, старательно подчищая восклицательные знаки и многоточия. Я ждала, как верная дурнушка, и молча требовала комплиментов, конструктивности, советов, ободряюще-напутственного «Вера, большая литература ждет Вас». Из вороха пространно-загадочных писем выловила лишь непостижимое: «Язык любит Вас, Вера, только иногда, как человек, ломается».

Высушенный, как Арал, Андрей Ильин улыбается мне с обложки. Я его часто читаю. Каждый день. Если все хорошо, то по два раза. Я его слушаюсь. Он не писатель, но его издают. Он не психолог, но говорит правильные вещи. Сапожник в сапогах, жизнерадостно-недоумевающий, коряво пишущий, он советует мне взять ящик водки и свои распечатки и  пойти к профессионалам, которые бы сказали мне что-нибудь ободряющее, напутственное, либо честно поблагодарили за водку и компанию. Я согласно трясу головой и тянусь за туалетной бумагой. Боюсь, у меня не хватит средств и прочности пробиться к профессионалам уровня, позволяющего конструктивно советовать после ящика водки.

Гениальный юноша и хороший человек Антон сидит напротив. Он тягает у меня с подноса жареную картошку и что-то рассказывает про Буковски. Я люблю юношу Антона. Он мой друг. У него много достоинств, помимо очевидных способностей к литературе. Еще он любит меня и говорит, что когда мы поженимся, станем разводить кроликов и гнать самогон у меня на даче. Громко смеемся, а потом я говорю, что через пару лет перестанем быть подростками, в которых умные дяди и тети тычут пальцами и говорят, что мы не укладываемся у них в голове. Перейдем в новую возрастную группу и будем сдавать другие нормативы на разряд. Антон скисает и неохотно соглашается с лежалой мыслью о том, что из подающих надежды любителей очень легко стать заурядными профи.
Мы не пошляки, но панически боимся острых скобок среднего арифметического, да еще немного стыдно перед Довлатовым.
Вернее, почему это мы? Он, он; это ему, талантливому юноше и хорошему человеку в одних штанах, нужно волноваться о серых зонтиках, тиражах, золотых сечениях и аллитерациях.
Я же куплю, я куплю этот ваш ящик водки, нет, я украду деньги, и буду ездить по городам и весям, совать взятки агентам, профессионалам, акулам пера и зубочистки, а они мне скажут:
- Вот это неплохо, хотя в целом говно. Учитесь готовить, Вера, литература и так велика.
 И я успокоюсь, ведь действительно ничего страшного, просто я больше не буду, просто в стол -  редко, стыдливо и графомански-для-себя, просто средним бухгалтером. Только пусть позволят по вечерам читать животному четверостишья без последней строчки, убого-нелепые, как трехногая собака Чика, которая падает, когда писает, в желтый перезрелый снег.