Без названия...

  Я любил её всегда.
  Мы познакомились самым невероятным образом: она в буквальном смысле упала мне на голову с высоты второго этажа, когда мыла окно в спальне. Как давно это случилось? Год, пять или десять лет назад? Мне до сих пор кажется, что на самом деле мы знали друг друга с самого рождения.
  Я любил её всегда.
  Я даже не ухаживал за ней, не дарил цветы, не водил в рестораны и бары, на танцы или в кино. Просто, встречаясь на улице, мы брались за руки и, не сговариваясь, шли прямо. Иногда сворачивали направо и налево, но ни разу – назад. Она говорила, что у нас нет обратного пути. Я никогда не упоминал о том, что терпеть не могу философию.
  Я любил её всегда.
  Мы бродили под дождём, не прячась под скользкую ткань зонта, шагали босиком по влажной траве в городских скверах и молчали. Я улыбался, когда сверкающие водные искры срывались с неба и плавно ложились на её длинные ресницы – тёмно-коричневые, а у самых кончиков светлеющие. Она медленно опускала веки, позволяя небесным слезам соскользнуть на светлую кожу, поднимала взгляд и смотрела на меня, тоже улыбаясь. Я ни разу не сказал ей, что после дождя у меня всегда обостряется хронический гайморит.
  Я любил её всегда.
  Она часто тянула меня за руку к неудобной деревянной скамейке под плакучей ивой, дожидалась, пока я устроюсь поудобнее, после чего доставала из своей кожаной сумочки помятую кое-где старую тетрадь. Раскрыв её посередине, она начинала читать мне плохо рифмованные строки или бессмысленные сплетения прозаических зарисовок. Я улыбался, поглаживая её по плечу и иногда хмыкая, надеясь, что этот звук совпадёт с тем временем, когда она будет произносить самое важное. Закончив читать, она целовала меня в губы и прятала тетрадь в сумку, обещая, что к следующей нашей встрече напишет что-нибудь ещё. Я ни словом не обмолвился о том, что, долгое время проработав литературным критиком, устал от бесталанного графоманства и избитых рифм.
  Я любил её всегда.
  Мы приходили к ней домой, усаживались на твёрдые неудобные табуреты в маленькой уютной кухне и пили обжигающий чёрный кофе, который она варила специально для меня в старой джезве. Она разливала смоляную крепкую жидкость в небольшие фарфоровые чашки, ставила посреди стола блюдо с печеньем и лимоном, посыпанным сахарной пудрой, и садилась напротив. Я даже не намекал ей, что с детства ненавижу кофе.
  Я любил её всегда.
  Почти каждое кофепитие заканчивалось тем, что она, тщательно вымыв посуду и вытерев свои мягкие нежные ладони, брала меня за руку и вела по полутёмному коридору в спальню. Опустив тяжёлые алые гардины, она выключала верхний свет и плавным движением вынимала из розетки провод тусклого ночника. Подходила она ко мне сзади, клала едва ощутимые пальцы на плечи и начинала медленно развязывать узел галстука. Она даже не зажигала свечей в своей спальне, когда я оставался на ночь. Я и не подумал намекнуть ей, что мне не так уж приятно заниматься любовью в полной темноте.
  Я любил её всегда.
  Уже спокойно лёжа в постели, она опускала голову мне на плечо, щекоча ноздри спутанными прядями волос. Если бы она не задвигала окна непроглядной тьмой гардин, я смог бы уснуть, глядя, как в её каштаново-рыжих прядях тонет сияние луны и звёзд. Но я засыпал в полной темноте, к которой глаза так и не смогли привыкнуть. А утром она выскальзывала из-под одеяла, прикрывая обнажённое тело простынёй, краснела и старалась побыстрее оказаться возле шкафа, снять с вешалки махровый голубой халат и потуже затянуть пояс чуть ниже талии. Я так и не сказал ей, что терпеть не могу эту старую голубую тряпку, которая не позволяла мне скользнуть взглядом по её идеальной фигуре.
  Я любил её всегда.
  Но когда тонкие длинные пальчики (сколько раз их прикосновения заставляли мою кровь пульсировать в висках, руки – дрожать от возбуждения, а глаза – мутнеть от восторга?) надели на мой безымянный палец тонкое кольцо из белого золота, я понял, что в мире больше нет Нас. Остались только Она и Я, и идти дальше некуда. Я не видел дороги впереди нас, не ощущал дуновения ветра в спину, не чувствовал в себе силы куда-то стремиться.
  Я любил её всегда.
  Я не смог сказать ей правды, потому что она не поверила бы мне. Я не смог изменять ей с другими женщинами, потому что не в силах был причинить ей боль после всего того, что нас объединяло и разделяло. Я не смог просить у неё развода, потому что она не позволила бы себе разбить то, что было создано под сводами дома Божьего. Я не смог безвозвратно уйти, потому что понимал – она будет ждать меня столько, сколько ей отмеряно дней жизни, веря в то, что когда-нибудь вновь увидит меня. Но я не мог не уйти. Если не куда-то, то хоть в никуда – в пустоту, тишину, темноту, ничто, нигде и никогда.               
  Я любил её всегда.
  Поэтому и собрался уйти так, чтобы ей это понравилось. Такой способ она сама описала в одном из своих наименее глупых рассказов, который читала во время какой-то из наших очередных прогулок по дождливому парку. Я не хотел пить таблетки, чтобы ей не пришлось убирать после меня то, что мой организм выбросит наружу. Я не стал резать вены, чтобы не испортить её дорогие ковры, купленные где-то за границей ещё во времена застоя. Я решил не стрелять себе в висок, чтобы потом пьяный участковый не мучил её вопросом, где я мог достать оружие. Я не захотел вешаться на собственном галстуке в ванной комнате, чтобы она, придя домой, не увидела в зеркале моё посиневшее лицо вместо своей идеальной причёски. Я не хотел обременять её особыми трудностями. Пусть мой труп придётся убирать другим.
  Я любил её всегда.
  Пройдя в сумрачную спальню, я раздвинул тяжёлые гардины и распахнул окно настежь, впустив в комнату освежающее дуновение ветра. Прежде чем подняться на подоконник, я закрыл глаза. Всегда боялся высоты… Несколько секунд я стоял, судорожно держась за оконную раму и слушая доносящиеся с улицы гудки автомобилей, шаги прохожих и редкие голоса. Набрав в грудь как можно больше воздуха, всё-таки сделал шаг вперёд, всё ещё не решив, стоит ли мне открыть глаза.
  Испуганный женский вскрик и слабая боль, пронзившая левое колено, пришли почти сразу же. Помедлив несколько секунд, я поднял веки и увидел перед собой сидящую на земле удивлённую жену, которая, морщась, потирала ушибленное плечо. Странное чувство «дежа вю» рвалось из горла истерическим хохотом: какой же я идиот, если решил размазать собственное тело об асфальт, прыгнув со второго этажа!
  - Что это ты? - она машинальным движением отправила за ухо идеальную прядь каштаново-рыжих волос, переводя взгляд с глупо улыбающегося меня на распахнутое окно, через которое в спальню посмел ворваться ветер.
  Я поднялся на ноги и подал ей руку. Она встала и начала отряхивать грязь с дорогого тёмно-зелёного костюма, так гармонирующего с её малахитовыми глазами. Я молча наблюдал за ней, уже предвкушая, как приведу домой, демонстративно высыплю в урну кофейные зёрна, напою крепким чаем без сахара, после чего приведу в спальню, сдеру с окон тяжёлые тёмные шторы и брошу их на пол, потом подниму жену на руки, быстро приближаясь к постели, а утром ни за что не позволю завернуться в простыню или надеть махровый халат.
  Я любил её всегда.
  - Так… Ничего… - я подхватил жену под руку, ведя к подъезду. – Просто мыл окно в спальне…

12.05.2003