Мишка-маньяк

Маньяки бывают разные. Ну, душегубы, там, и разные насильники – это уже крайность. Я не про них. Есть целый отряд маньяков мирных, непроявленных, живущих прямо посреди нас. Мы смотрим на них ясными глазами и совершенно не догадываемся – кто они есть!
Знавал я одного такого – одержимого рыбалкой. Он сутками бродил по берегу Байкала и смотрел на воду, держа в руках какую-нибудь штуку. Ему кричат из окна избушки: «Василич, иди уху есть. Нам тут аборигены полный таз омуля принесли. Что ты там ерундой маешься!» — А он и ухом не ведёт. Ходит как проклятый – день, другой, третий, пока его в полуобморочном состоянии в машину не посадят и домой к жене не отвезут. Во всём остальном это был вполне нормальный человек, даже и начальник, хотя и мелкого калибра. В шахматы, кстати сказать, играл неплохо. Его все остальные рыбаки так и звали меж собой: маньяк, одержимый (хотя сами, в общем-то, были ещё те маньяки!).
Было ещё несколько маньяков в моей жизни – я их всех пропускаю ради одного единственного, о котором хочу рассказать подробнее. Совсем недавно я повстречался нос к носу с шахматным маньяком. Удивительно, что я знал его десять лет до этого, но не догадывался о его сумасшествии. Хотя и заметны были странности в его характере – чрезмерная эмоциональность, этакая непосредственность, бесшабашность, неконтролируемая искренность, повышенная возбудимость и ещё кой-чего по мелочи. Но среди писателей полно чудаков, поэтому Мишка (назовём его так) среди всех других особо не выделялся. Но однажды случилось мне выиграть у него партию в шахматы. Сел я с ним играть случайно, без всякой задней мысли. Произошло это с полгода назад у нас в Доме литераторов. У нас там на втором этаже такой красивый шахматный столик уже лет двадцать стоит. Прямо на столешнице клетки нарисованы – жёлтым и коричневым, покрытые лаком. А фигуры в двух ящиках хранятся (за двадцать лет ни одной фигурки не пропало!). Среди писателей шахматистов мало – два медведя в одной берлоге и всё такое. Но Мишка не был писателем, а был он журналистом (эти на все руки мастера). Я сам когда-то играл в шахматы на любительском уровне — между первым и вторым разрядом. Считать комбинации не умел, а полагался больше на итуицию, да на психологию, которые выручали далеко не всегда. И вот мы садимся с Мишкой за доску и где-то на тридцатом ходу я, неожиданно для всех, разделываю его в пух и прах, так, что самому непонятно – как это произошло. Если бы я знал, к чему это приведёт, ни за что бы не сел играть с Михаилом. Сперва всё было нормально и даже красиво. Он играл со мной легко, сознавая своё превосходство и снисходительно улыбаясь. Когда я зевнул коня на десятом ходу, он великодушно предложил мне переходить. Однако я отказался. Потому что позиция всё равно была проигранная, а кроме того я не любил перехаживать. К тому же я разозлился: на себя самого – за расхлябанность, а на Михаила – за его снисходительный тон и самоуверенность. Я решил доказать Мишке, что можно играть и без фигуры, что можно долго сопротивляться и в проигранной позиции, потому что шахматы, это довольно загадочная игра, чем-то очень похожая на нашу жизнь. Зевнув коня я вдруг бросился всеми фигурами и пешками в атаку – по левому краю шахматной доски. У Мишки было сильнейшее давление по центру, король его находился в безопасности, и он даже бровью не повёл. А только удивился моей наглости и глупости. Он давил по центру, я пробирался по краю. Говорят, что шахматы – это трагедия одного темпа. Но это у мастеров. У меня не хватало темпов пяти – чтобы хоть как-то выправить ситуацию. Всё было против меня – отсутствие фигуры, раскрытый король и полное рассогласование позиции. Спасти меня могло лишь чудо. И чудо произошло. Сначала Мишка самым непостижимым образом зевнул одну из центральных пешек, которыми он на меня надвигался. Зевнуть центральную пешку в правильной позиции очень сложно. Легче ферзя отдать, чем центральную пешку – такова специфика этой игры, таковы все классические дебюты, обеспечивающие железобетонную надёжность позиции и трёхкратное резерверование центральных редутов. Когда я взял пешку конём на «d5», Мишка остолбенел – до того дико это ему показалось. Он быстро окинул взглядом всю позицию и убедился, что точно, пешку он зевнул. Да ещё коня запустил в самый центр. Это был для него первый сигнал опасности. Но он к нему не прислушался. Он всё ещё считал, что перед ним лох, фуфло, шахматный фраер. Я это видел по его лицу. Что ж, играем дальше. Мишка нападает на моего коня своим конём и вдруг попадает под связку с ферзём – детская ошибка. Увидев собственную оплошность, Мишка глухо заворчал, что-то вроде: везёт дуракам, — и запустил пятерню в спутавшиеся чёрные волосы. А я уже почувствовал, что он в моих руках, что сейчас я ему врежу, так врежу, что только сопли полетят. Я наклонился над доской и страшно нахмурился. Пора было браться за дело. И здесь Мишка совершил третью и последнюю ошибку в этой партии – вместо того, чтобы отдать коня и спокойно играть дальше, он подтянул ладью, пытаясь удержать эту неустойчивую конструкцию. Я тогда спокойно объявил шах королю белопольным слоном, потом шахнул ферзём, и уже тогда взял вражеского коня своим конём, да так удачно, что сразу напал на ферзя и ладью, да ещё встал на вскрытый шах. Следующим ходом я забрал ферзя, а потом и ладью сожрал. Всё закончилось очень быстро, просто невероятно скоропостижно и жутко. Мишка очумело мотал головой. Ему показалось, что на него нашло затмение, или на доску вдруг опустилось непроницаемое облако, и неведомые силы вдруг всё спутали, одурманили его войско, свели с ума короля – и вот всё кончено, конница разбита, армия бежит, враг вступает в город, пленных не щадя… А я сижу перед ним, совершенно спокойный, с улыбкой на лице, и делаю вид, что совершенно ни при чём, что всё так и должно быть.
Я и на самом деле не догадывался, какую бурю произвёл в душе своего противника. Я видел перед собой человека, переоценившего свои возможности и потерявшего бдительность – только и всего. Такое бывает сплошь и рядом, и не только в шахматах. Забегая вперёд, скажу, что это первое поражение оставило глубокий, почти мистический след в душе несчастного Михаила. С тех пор он глядел на меня не то что с испугом, но вроде как изучающе, с немым вопросом во взоре, с жуткой настороженностью, как смотрят, быть может, на ожившего покойника или на материализовавшегося духа. Потрясение было глубоким. Словно прикоснулась к душе некая сила, жуткая и безжалостная, — оледенила душу, привела в трепет нервы, испугала навсегда. Без колдовства тут не обошлось. Не-ет, не обошлось!
В тот день Мишка куда-то спешил. Поспешно сдавшись, он пробормотал какие-то угрозы и убежал по своим делам. А я вернулся к себе в кабинет, посмеиваясь от удовольствия и радостного возбуждения. Приятно выиграть у сильного соперника (а Мишка при мне два раза подряд в пух разнёс кандидата в мастера спорта). Радостно выигрывать так – переломив безнадёжную ситуацию, наложив на противника свою тяжёлую руку.
Радость моя была недолгой. Мишка явился через два дня. Лицо его было мрачно, под глазами круги. Как ни ничтожен я был в его глазах, поражение подействовало на него самым обескураживающим образом. Я думаю, он плохо спал ночами. Наверное, у него испортился аппетит. Ну а мешки под глазами и нездоровый цвет лица я мог видеть сам.
Мишка с порога объявил, что я выиграл у него случайно и играть я не умею. Смешно, что я у него выиграл. Это совершенная нелепость и он этого так не оставит. Я его слушал и не знал, что ответить. Был разгар рабочего дня. В доме литераторов толклись люди. Два моих бухгалтера тянули меня за руки подписывать неотложные бумаги. Телефон обрывали знакомые и не знакомые мне люди. Нужно было вывозить журнал из типографии, подписывать оригинал-макеты готовых к изданию книг, ждали меня на комиссии по топонимике в городской администрации… Я махнул на всё рукой. Мы сели с Мишкой по обе стороны стола. Я, ведь, тоже азартный человек. И, если на то пошло, не привык никому не давать спуску. «Этот Мишка ещё пожалеет, что связался со мной! — подумал я мстительно. — Он у меня попляшет. Будет знать, как с Лаптевым бодаться!»
Мишка сказал: три партии, три партии мы играем, и он разделывает меня под орех. Это была его программа. Идея-фикс. Ультиматум
Я не спорил.
В первой партии я играл очень внимательно, Мишка тоже что-то осторожничал. Мы бились на равных до десятого, до двадцатого, до тридцатого хода. Разменяли почти все фигуры. Остались у каждого по две лёгких, да по четыре пешки. Эндшпили я играл хорошо. Мишка этого не знал. У меня было какое-то чутьё на пешечные окончания. Мне даже и считать не надо было – я просто чувствовал, что нужно двинуть эту вот пешку или пойти королём сюда. В общем и целом, Мишка первую партию проиграл (упустив проходную пешку). Это его совершенно изумило. Тщательно лелеемый план рухнул. Разгром не удался. Ему, ведь нужна была показательная порка. Три – ноль, да как-нибудь с блеском, с каким-нибудь неслыханным вывертом, чтоб ни у кого не оставалось сомнений в том – кто между нами умный, а кто мразь подзаборная. Я в тот момент подумал, что даже если я сейчас проиграю две оставшиеся партии, то всё равно счёт будет равный, то есть: два-два (с учётом первой игры). Я ведь не кровожадный, благородство мне не чуждо. Увидев, как переживает мой соперник, я решил дать ему поиграть. И даже нет, не поиграть. Я даже не знаю, как объяснить. Парадокс в том и заключался, что Мишка играл сильнее меня – я это сразу понял. Но я-то бил его совсем другим оружием! Я разил непредсказуемостью, абсурдностью, откровенной дуростью иных ходов. Я раскачивал его психику. То в жар, то в холод. То наваливаюсь, то улетаю в пустоту. Он никогда не знал, где подорвётся. В какой момент прозвучит у него в ушах похоронный туш. Я и сам этого не знал, потому что шахматы – это искусство. Как к искусству я к ним и относился.
Короче говоря, вторую партию я стал играть в обычном режиме, без всякой там метафизики и сверхусилий, без похоронных маршей и неправильных ходов. Мишка методично меня прижимал и обкладывал и легко и просто задавил насмерть к двадцать пятому ходу. Так это славно у него вышло и так я был беспомощен, что снова он недоумевал – почему это так? Как он мог проиграть такому слабаку? Выгрыш он расценил как начало перелома, как психологический сдвиг, и тут же радостно мне объявил: «Играем ещё пять партий!»
Я внимательно на него посмотрел.
— Мы договаривались на три. Осталась одна.
— Пять играем, — отрезал он, сразу посуровев и глядя на меня изподлобья кровавым глазом. — Должен же я отыграться!
— Михаил, мне работать надо. Меня люди ждут!
— Какие ещё люди?
— Вон Нелли Семёновна с платёжками ходит кругами. Галина Ивановна в кабинете ждёт не дождётся – бумаги в пенсионный фонд нужно подписывать…
— Ерунда всё это. Пять партий! — оборвал он. — Или ты боишься?
Что тут оставалось делать? Расставили фигуры. Мишка сделал ход…
Я стал нервничать, даже злиться. Стал напрягаться и мысленно пыхтеть. В результате – проигрыш в равной борьбе. Общий счёт выравнялся. Последовала четвёртая партия – снова Мишка победил.
— Ну что, хватит? — сказал я, превозмогая обиду. — Теперь перевес на твоей стороне.
Как же плохо я его знал! Мишка только-только во вкус вошёл. Он жаждал крови. Ему нужно было стократно реабилитироваться за два унизительные поражения. Нужно было доказать их совершенную случайность, нелепость, немыслимость. Нужно было размазать меня по стенке, изничтожить как личность, чтоб я ползал на брюхе и молил о пощаде, чтобы меня в дрожь бросало при одной мысли о шахматах. А тут – какие-то жалкие «три-два». Мишка решил по простоте своей, что он меня уже сломал, что я устал, что не хочу больше драться из обычной трусости. Я бы сам этому не поверил, если бы Мишка вдруг не крикнул мне прямо в лицо, с расстояния в сорок сантиметров: «Трус! Трус!» — и выказал при этом намерение броситься на меня с кулаками.
Тут до меня дошло, в какой капкан я угодил. Мишка был в каком-то экстазе. В таком состоянии бросаются с голыми руками на вражеские бастионы, рвут врагу глотки и вырывают глаза. Играть с ним в этот момент было бесполезно. Я и устал, и не желал этой испепеляющей борьбы – этого бессмысленного соперничества души и нервов. Но не играть тоже было нельзя. Образно говоря, мы оба стояли возле барьера. А от барьера просто так не уходят. И мы расставили фигуры в пятый раз. При этом Мишка объявил: «Играем до первой твоей победы». Он не сомневался, что выиграет у меня четыре партии подряд. А я думал про себя о том, как бы мне исхитриться и выиграть хотя бы одну партию из четырёх. Мишка так разошёлся, что я не знал, как остановить этот стотонный локомотив из эмоций, нервов, злобы.
Мишка прекрасно знал дебюты, а я дебюты знал плохо. В результате, к десятому ходу я неизбежно получал проигранную позицию. И в этой, пятой партии я тоже сразу стал отступать, проигрывать. Отдал фигуру, попал под прямую атаку на короля. Дело шло к мату. У меня уже болела голова. Вокруг ходили с осуждающими лицами мои сотрудники, и я понял, что если сейчас проиграю, то уже не поднимусь. Третий проигрыш подряд будет означать, что Мишка действительно меня сломал, задавил психологически, испугал так, что я с самого начала думаю только о защите и не смею перейти на чужую половину поля. И снова наступил точно такой же момент, как в самой первой партии. Дело казалось сделанным. Мишка торжествовал. Он уже отпускал словечки в мой адрес типа: «Игруля. Чайник. Заяц». и т.п. На лице написано было торжество. Странно ему было, что я не сдаюсь, что малодушно тяну время, когда можно начать другую партию и попытаться реабилитироваться. В общем, Мишка в очередной раз потерял бдительность. У меня снова появился шанс. Очень призрачный, почти невесомый. Но всё-таки он был. Я должен был немедленно кинуться в атаку. Только прямая атака на вражеского короля, только какое-нибудь чудо могло меня спасти. И чудо снова произошло! Это чудо могли наблюдать несколько человек. Например, Володя Лапин, талантливый художник и неплохой шахматист. Он стоял рядом, болел за меня, и по его молчанию я понимал, что он моих действий не одобряет и не понимает. Я двинул крайнюю левую пешку вперёд. А просто так, без всякого подкрепления, без поддержки и без надежды – что называется, на дурака. Потом ещё дальше двинул, потом конём скакнул на самый край, туда, где конь теряет половину своей силы. Сам я уже висел на волоске – король мой задыхался во вражеском окружении. Медлить было нельзя. Я пробил конём пешку, прикрывающую чёрного короля, то есть пожертвовал фигуру. Затем вдруг, ни с того ни с сего, поставил «пустой» шах ладьёй — отдал ладью задаром! Мишка ухмыльнулся и ладью, конечно, взял. И тут же выяснилось, что у меня есть вскрытый шах слоном по большой диагонали, ради которого и были отданы две фигуры. Я шахнул слоном и следующим ходом взял пешкой ферзя. Мишка побледнел – не ожидал подобной подлости. Откуда что взялось? Я и сам этого не знал. Ничего я не подстраивал, а всё само произошло. Я лишь вовремя заметил приоткрывшуюся щелку и юркнул в неё, успел унести ноги за секунду до взрыва у себя за спиной. Собственно, перевес всё ещё был на стороне противника. Но Мишка уже почувствовал знакомый холодок, этот мистический ужас, эту чёрную тучу, накрывшую игровое поле и затмившую разум. Через пару ходов я вышаховал у него коня, затем важную пешку слямзил, и он сдался, не дожидаясь развязки. Володя Лапин посмотрел на меня так, будто увидел в первый раз.
— Я не думал, что из этой атаки что-нибудь получится, — проговорил он медленно.
— Я тоже.
Мишка уже расставлял новую партию.
— Это случайно, — обратился он к Володе. — Ты же видел, что я выиграл у него по всем статьям? Там же вообще без вариантов было!
Я пожал плечами и сказал как бы сам себе:
— Зачем же тогда сдавался?
Мишка свирепо сверкнул глазами, мне послышался даже скрежет зубов.
— Ходи давай! Игрочишка...
В этот день мы сыграли пятнадцать партий. Счёт был примерно равный. Это притом, что я три или четыре раза возвращал Мишке ходы, когда он зевал мат, или пат, или, против всякого ожидания, пропускал в ферзи мою пешку. Если бы не эти возвраты, я бы вёл с перевесом в три-четыре очка. А так получалась ничья. По всякому получалась ничья – как ни крути и ни выворачивай.
Мишка был в бешенстве. Он же точно видел, что играет сильнее, что я теории не знаю, что допускаю элементарные просчёты. Он давил меня по всем правилам шахматного искусства – правилам, проверенным веками! По законам, которые открыли великие игроки, настоящие колосы интеллекта, духа и воли. И что же, выходит, что эти законы не работают? Что всё, чему Мишку учили, что он сам понял в кромешной борьбе – всё это неверно? Дело было уже не в частном соперничестве. Рушилось целое мироздание – шахматное мироздание! Заодно что-то рушилось в неустойчивой Мишкиной душе. Первая его догадка о том, что я выигрываю случайно, что мне сказочно везёт – не подтвердилась. Так часто везти не может. Объяснить везением выигрыш в совершенно безнадёжной ситуации было нельзя – это он, как опытный шахматист, вынужден был признать.
В тот день я был совершенно измучен, но и доволен собой. Я выстоял в тяжелейшей борьбе. Главное, я не уступил в борьбе характеров – в этом извечном соперничестве всех борющихся. Неважно, играешь ли ты в шахматы, или боксируешь, или бежишь наперегонки. Прежде всего – характер. Сила воли творит чудеса. (Ну и хитрость, само собой).
После этого Мишка приходил ещё пару раз. Кончалось всегда одинаково. Упорнейшая и ни с чем несообразная борьба, равный счёт, проклятия на мою голову, уверения в полной моей ничтожности, в случайности выигрышей и ещё в том, что справедливости в мире не было, нет и не будет никогда – тому порукой его, Мишкина, честь и его слово. Добавить к этому надо, что всякий раз я с огромным трудом от него отвязывался. Начиналось всегда одинаково: «Только три партии! Ну что ты ломаешься как девка? Это всего пятнадцать минут». После трёх партий: «Ещё пять!». Потом: «До первой твоей победы», и, наконец: «Ещё четыре (пять, десять, двадцать – сколько угодно; цифра ничего не значила, потому что все обещания нарушались). Мне уже звонили из дома, я уже одетый стоял, и Мишка стоял одетый. Он хватал меня за рукава, за воротник, теснил в угол и говорил почти в бреду: «Ещё одну патрию, последнюю! Не будь трусом! Ну!!!...» — и т.п. Дважды я опаздывал на важные встречи. Жена стала на меня с подозрением коситься. Надо было что-то делать. Но что тут сделаешь? Не проигрывать же ему специально! Выиграть за явным преимуществом я также не мог. Тут нужна была третья сила, новый фактор. И такой фактор нашёлся. Этим фактором стали шахматные часы! Однажды Мишка притащил с собой это незатейливое, но чрезвычайно полезное изобретение, и мы стали играть на время – знаменитый блиц, пятиминутки. Мишка думал, что тут он меня уест. Блиц подходил Мишке лучше всего, потому что был он взрывной, остроатакующего плана игрок. Он всю жизнь играл пятиминутки и выигрывал даже у мастеров. Но бедный Мишка не знал, что я тоже весьма и весьма неплохо играю партии с укороченным контролем времени – гораздо лучше, чем обыкновенные партии, без всякого контроля. Я ведь тоже взрывной и решительный, по-хорошему наглый (и по-плохому тоже). А ещё я – хитрый, коварный, жестокий и мстительный. Всё это в полной мере проявилось в первом же столкновении. Из десяти партий Мишка выиграл всего три, шесть проиграл, а одну партию свёл вничью. Он, правда, ставил себе четыре минуты, а мне пять – но это уже его личная инициатива. Он хотел заранее подчеркнуть своё превосходство, обыграть меня с двойным перевесом. Не удалось. Я стал играть на время, сознательно запутывая позицию, играя нелогично, отдавая вдруг ферзя за ладью, или ладью за две пешки. Мишка после таких финтов что-то задумывался, не знал с какой стороны ко мне подступиться, хотя до этого очень хорошо всё знал, даже подсказывал мне ходы. Я так думаю, что у него происходили в душе судороги, когда я ни за что ни про что отдавал ему ферзя. Слишком живы были в памяти те две партии, когда я из ничего сотворял чудо. Мишка думал, думал и думал, тщательно соразмерял свои действия, с опаской косился на мои фланговые пешки, гипнотизировал мирно пасущихся коней, топтался на месте и в результате проигрывал по времени. Почти все партии он проиграл по времени. Это явилось для него новым поводом для ядовитых замечаний и уничтожающих суждений. Часы (как выяснилось) подло крали у него драгоценные секунды, работали против него.
— Но ведь это же твои часы! — напоминал я.
— Ничего не знаю. Не идут, заразы! — кричал он и хлопал по кнопке с такой силой, что бухгалтера, сидевший через две стены и через три комнаты, подпрыгивали на своих стульях.
Его приводила в неистовство моя манера останавливать игру после того, как упал флажок на его часах.
— Играй! — кричал он, как припадочный.
— Зачем же тогда часы? — возражал я спокойно. — Ты же сам предложил играть на время. В чём дело?
А дело было в том, что Мишка никак не ожидал, что я буду думать быстрее его. И при этом меньше ошибаться.
— Ставь себе пять минут, — предлагал я.
— Ещё чего. Я тебя и на четырёх сделаю. И не таких обыгрывал.
— Как знаешь.
И мы продолжали состязание.
Снова я не мог уйти домой, опаздывал на встречи, видел неудовольствие жены. Однажды, в припадке бешенства Мишка поставил себе три минуты и выиграл у меня две партии из четырёх.
— Ну что, уел я тебя, уел? Ну признайся!
— Нет, не уел.
— Но я же выиграл!
— Как – выиграл? Счёт: два-два. Ничья у нас.
— Так я на трёх минутах играл! — торжествовал Мишка. — У меня на две минуты меньше было.
— А кто тебя заставлял три минуты ставить? Ставь себе пять, а мне три, и я точно так же тебя обыграю.
— Не обыграешь, куда тебе.
— Обыграю! Обыграю!
— Не обыграешь, цыплёнок.
— Ну поставь себе пять минут!
— Не поставлю!
— Отчего же?
— Неинтересно будет.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь не пробовал.
— Да уж знаю. Птицу видно по полёту…

В общем и целом, сказать мне в заключение нечего. Мишка от меня до сих пор не отвязался, и неизвестно, когда отвяжется. Также неизвестно, чем закончится наше соперничество. Возможно, Мишка предложит мне играть на деньги. А может, и на саму жизнь. С него станется. Но мне-то, мне зачем эти страсти-мордасти? Что мне с этих шахмат? Разве шахматами я себе на жизнь зарабатываю? Разве от них зависит моё благополучие? Нет и ещё раз нет! Я всё это понимаю, но ничего поправить не могу. С Мишкой мы будем играть, пока один из нас не окочурится. Это потому, что я тоже маньяк. Правда, не очень ярко выраженный. Я – сглаженный маньяк, причесанный, припудренный. Но суть та же! Поэтому я понимаю Мишку. Поэтому могу предугадывать его действия. Поэтому, видно, и выигрываю. То есть, не проигрываю. Чёрт, с ума сойду я с этими шахматами. И кто их придумал? Заставить бы его с таким вот Мишкой играть с утра до вечера трое суток подряд. Он бы проклял своё изобретение. Ей богу, проклял бы! Ну а нам – маньякам, всё нипочём. Мы живём и в ус не дуем. Все проглотим. Всё перемелем. Изо всего у нас мука будет. На том стоим и стоять будем.