актриса

 Актриса

(маленький роман)      



-  У вас не было в зоопарке ощущения, что не звери, а вы в клетке? Мы променяли свободу на игру. Нет! У вас нет таких ощущений! Вы были в театре? Вам не казалось, что  на сцене - истинная жизнь, а в зале зрители играют роли-глупо,непрофессионально, и потом ночами не спят, переживая за
сыгранное.
- Нет.
- Странная вы, однако, а у меня  в театре ощущение неловкости и
стеснительности. Мне  кажется, что я подсматриваю за игрой на сцене, а
актеры со сцены подсматривают за нами. Вы когда-нибудь хотели стать
знаменитой? Замолчать? Молчу.
  Конечно, последняя моя фраза была из ряда вон, но говорливый мужчина
мне надоел. Замолчал. Вот и вышла на утреннюю прогулку во
двор... Мое любимое время так испортить!
К нам направляются люди в белых халатах. Мужчина встает,
поднимает руки. На него  надевают  белую рубашку. Белые халаты
называют мужчину "оно". Спрашивают меня.
- Нет, оно меня не обидело, не ударило, мы только разговаривали.  Мне
повезло?! Да-аа, как интересно. Так «оно»  утром  сбежало из психиатрической больницы? Изувечило санитара, крепкого парня? Я и не подумала, что
странности так просто объясняются.
 Оно -белый халат оборачивается.
- Вы актриса?
- Да.
- Я вас узнал, вы - Великая актриса! Я вас обожаю и поклоняюсь как богине.
Следы. Затихающие голоса, шум машины. Тишина. Все вернулось в
привычное. Настя  с пледом: "Еленочка,  опять без пальто, давайте
ноги укутаю. Прохладно". Старше меня на многие годы, а ходит
быстрее, соображает лучше. Завидую ей. Или не завидую. Не знаю. Люблю наверное.
Тепло от пледа. Показалось солнце. Теплое. Хорошо. Пятна света, как
Метроном - успокаивают, укачивают. Сон, сон. Где я? Дома.

 ПЕВЦЫ

В прихожей шум. Настя открывает дверь. Отец доволен, шутит. В
последнее время это бывает редко,  а потому особенно приятно. Папка
доволен спектаклем, значит сегодня проверки уроков не будет.
Потянулась на диване. Пора спать.
- Ленка?
Подняла голову:
- Папка, какой спектакль?
- "Феденька Иоаныч". Ты что делаешь?
- Страдаю. Задали Тургенева. Читаю, мучаюсь,буквально
продираюсь сквозь скуку и желание заснуть.
- Да? - отец заглянул в книгу. – Певцы!Скучно?! Ты серьезно,
тебе действительно неинтересно?
Пожала плечами, - действительно. Да и что  могло заинтересовать в
тягучем, бесконечном описании жары, кабака, оврагов, в  долгих и
перегруженных описаниях героев. Возможно, Тургенев - великий писатель,
но  великим он стал за какие-то другие произведения. Это явно было не
из их числа.
- Так-так. - задумался отец. - Давай я тебе почитаю,может
быть поймешь, увидишь его.
Отец не готовился: не рисовался, не отодвигал ногу, не делал
впечатляющих жестов рукой, не замирал, не откидывал голову, не
закатывал глубокомысленно глаза. Он ничего не делал привычного, оправданного для актерского
дела, позволяющего привлечь внимание, и в тоже время дающего
актеру  время сосредоточится, войти в образ. И хорошие, и плохие
актеры, талантливые и бесталанные, делают это, и публика прощает, ей даже нравятся,  бесхитростные приемы актерского
ремесла.
 Неспешные, нараспев слова: ясные, тихие - создавали иную жизнь. В кабаке, в середине комнаты, стоял рядчик,  готовый вступить в
певческий спор.
"Итак, рядчик выступил вперед, закрыл до половины глаза и запел
высочайшим фальцетом.". Отец произнес фразу чуть растягивая
гласные, выделив  слова:  "до половины" и "высочайшим". И
пронзительно возник образ некой птицы с глазами,  наполовину
прикрытыми тонкой красной пленкой, с синими прожилками вен, исподволь наблюдающей за вами. Или она презирает вас и не хочет видеть, или болезнь заставляет ее прятать взгляд. В  уши, металлом по стеклу,
вонзилось "высочайшим" и следом "голос у него был довольно приятный и сладкий". Высочайший фальцет, и  представилась полная неприятность голоса певца, и одновременно - "приятный и сладкий". Отец подчеркнул несоответствие, произнеся слова приторно, сладко, так, что потекла патока по
губам и от сладости передернулись плечи.
Следующее мгновение лицо отца словно накрыла тень облака в солнечный
день, ничего не менялось в фигуре, движениях, но изменилось все:
рисунок морщин, движение ресниц, жесткость губ, дрожание упрямого
волоса, не соблюдающего линию пробора. "Он играл и вилял
этим голосом, как юлою." - это было произнесено безразлично, голосом,
сообщающим сводку погоды по радио, но промелькнувшее облако, тень,
выразили внутреннюю неприятность, заложенную в словах.
Почувствовала, как перед глазами начала раскручивать свой бег юла: медленно, быстрее, неприятно быстро; разноцветные полосы слились в
один серый круг, издававший все нарастающий по силе и обжигающий своей
пронзительностью звук. От мелькания и звука подташнивало.
Отец продолжал: ".беспрестанно заливался и переливался сверху вниз, и
беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и
вытягивал с особенным стараньем.".  Еще сильнее мелькание и звук юлы,
и все это вызывало желание выскочить из комнаты, переждать, пока отец
дочитает, не слушать пение рядчика, подавляющее своей механической
виртуозностью и высотой звука. Рядчик оттачивал
каждый звук, старательно собирал безупречные детали в тончайший, сложный механизм, и теперь механическая идеальность удивляла и восхищала  слушателей изощренностью звуков. Не
важны слова песни, не важен смысл, механизм
требовал бесконечных украшений, прибавления согласных и восклицаний, и
откликался необыкновенной сложностью и сладостью звука.
Картина предстала так ясно, что не удержалась, кинулась к отцу, желая
объяснить ему  происходящее в душе, но он жестом остановил. Дальше…
Папка у меня великий. То, что она сейчас
наблюдает, не может быть игрой, идеальным обманом, все происходит в
душе отца и потом выражается снаружи. Какие же силы должен иметь он,
чтобы черные буквы превратить в обжигающую жизнь духа! Он пришел со
спектакля, готовился отдыхать, случайно взял текст и мгновенно
преобразился в рядчика, в автора, в Дикого-Барина. Прикосновение к
этому чуду возбуждало, уносило в неизведанные просторы собственной
души.
Отец продолжал: "Ободренный знаками всеобщего удовольствия, рядчик
совсем завихрился, и уже такие начал отделывать завитушки, так
защелкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что
когда, наконец, утомленный, бледный и облитый горячим потом, он
пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас,
- общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом."
Зааплодировала и воскликнула:
- Хорошо,хорошо!
Отец сделал паузу. Почувствовала облегчение, успокоение от
нарастающего, усложняющегося  пения, от стремления к совершенству,
которое, казалось, вот-вот сломается, разрушится. Механизм выдержал, и публика  восторгается его чудесам.
Отец - Яшка,  взялся рукой за горло: ".что, брат,
того.что-то... Гм. Не знаю, право, что-то того.". Отец- изумление русского человека перед техническим совершенством, восторженная растерянность русской
души перед точностью и цифрой. "Когда же наконец Яков открыл свое лицо
- оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные
ресницы.".
  Рядчик подсматривал за публикой наполовину прикрытыми глазами, искал восхищения, искал видимой приятной реакции публики и, обнаружив ее,
возбуждался и накалялся еще больше. Ему нужен был восторг публики, как
топливо для его чудесной машины пения.
 Глаза Яши едва мерцали сквозь опущенные веки, он прикрыл глаза
ресницами, он прятался, стеснялся взгляда публики, он боялся, что
нечаянный взгляд нарушит внутренний мир, разрушит песню. В паутине
ресниц угадывались: и истинно русское стеснение на публике,
и неуверенность в своем праве артиста, певца привлекать  внимание.
Происходило и другое,- он словно открывал свою душу, и глаза-ресницы
были чудесными окнами в нее и, каждый уловивший взгляд приникал,
завороженный, к бездонным окнам.
"Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из
его груди, но принесся откуда-то, словно залетел случайно в комнату.
Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас.".
Физически  ощутила странность. Вытянулась струной, на которой
Яков мог сыграть любую мелодию - от прекрасной до печальной. Такова
была странность трепещущего звенящего звука.
"Но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила и
сладость, и какая-то увлекательно-беспечная грустная скорбь. Русская,
правдивая горячая душа звучала и дышала в нем и, так и хватала вас за
сердце.".
Русская душа готовая взлететь белой птице. Там, где только
что был отец,- стояла чайка - неподвижная, изредка расширяющая свои
длинные крылья навстречу знакомому морю. Невозможно! Закрыла глаза
руками… открыла - чайка под багровым солнцем.
"Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и
необозримо широким, словно знакомая степь раскрылась перед вами, уходя
в бесконечную даль.".
Отец отложил книгу, отвернулся к балконному окну,
замер. Тихо подошла к нему, обняла  за плечи. Отец плакал. Прозрачная капля бежала по щеке. Провела рукой по своей щеке и поняла - тоже плачу.
Русская песня своей простотой задевает главные, глубинные
струны человеческой души, дарит покой и счастье, заставляя печалиться, по-доброму смеяться, вызывая естественные, но столь редкие ощущения ясности и радости.
- Дочка, ты поняла  "Певцов"?
- Я пережила потрясение, прожила целую жизнь. Как ты
это делаешь?
- Становлюсь рядчиком, Яковом, чайкой... Невыносимая мука, тяжкий труд, поэтому актеры  рано стареют и умирают, но без этого жить не могут: без сцены, без слез зрителей, их
потрясения и душевного прояснения. Мы пытаемся нести свет душам людей,
это не слова, не патетика, это истинный смысл актерского труда, смысл
моей жизни.
 Она обязательно станет актрисой….Задумалась, размечталась, увидела себя сдающей экзамены в "Щуку", на
актерский. Актриса.  Рука отца перед глазами. "Леночка, мы тут, дома!
Настя приготовила чай,  пойдем на кухню. У меня был замечательный
спектакль и, самое главное, я давно с таким настроением не читал
Тургенева. Ты подарила мне праздник!". Чмокнул в щеку. "Пойдем!".
Конечно, пойдем! Чай - это здорово, с отцом - даже очень. Он налил себе
рюмку водки, налил и Насте. У отца действительно хорошее настроение:
Насте он наливал крайне редко. Боялся, что она опять может увлечься
вином. От Насти однажды сбежал жених, и она
так переживала, что начала попивать, а потом и вовсе не могла без
рюмки. К ней и мама начала присоединяться. Иногда отец
приходил домой и вынужден был заниматься домашними делами, потому что
жена и домохозяйка ничего делать не могли по причине сильной
душевной печали. Но сейчас отец водки налил и, значит, это его не
волновало. Настя достала бокал. Отец посмотрел внимательно на Настю,
на меня, и кивнул головой. Настя достала початую бутылку "Кагора" и
налила немного в бокал. "За театр!".
Вино пила первый раз. Сладкий, ароматный напиток обжог и
опьянил. Опьянил приятно, легко. Не заметила, как заснула за столом
под неспешный разговор отца и Насти. Они говорят о прошедшем дне.
Настя сетует на суету, на бесконечное количество дел, которые
необходимо переделала за день: заплатила за квартиру, телефон;
оказывается, снизили цены за свет. Отец сказал, что это только начало.
Он слышал,- скоро все будет бесплатным: квартира, телефон,
электричество, транспорт. Настя не верит. Еще она была на базаре,
купила свежих овощей; цены не менялись, отдала деньги за уборку в
подъезде, Леночка ушла в школу вовремя, получила пятерки по математике и русскому.
Отец гладит меня. Он радовался хорошим оценкам и  не ругал за плохие.
Он полагал, что у талантливого актера провалы должны быть обязательно,
иначе это не талант, а старательность. А он считал дочку талантливой.
Настя продолжает,- приходила соседка, из квартиры напротив, тоже домохозяйка,
сообщила, что в армянском магазине продают национальные сладости. Побежала, не поторопишься - все раскупят. Успела. "Пробуйте, вот они, на столе". Отец
пробует, хвалит. Была комиссия из ЖЭКа, проверяли электросчетчики. У
них все нормально - вовремя уплачено и  правильно, а вот "в соседнем
подъезде, у знаменитого композитора,  счетчик бежал в обратную
сторону, представляете?". "Как узнала? Нет, не рассказали.", сама
видела. "Как видела? Да случайно, как-то так увязалась за комиссией.".
- " Любопытная ты, Настя, тебя когда-нибудь побьют".
Перед глазами побежали огромные черные цифры на белом фоне. Цифры
электросчетчика - 10, 9, 8 .0 . Вспышка. Ничего не видно. Голова
опускается на стол, отец подхватывает. Настя рядом помогает, ворчит:
"Рано вино, еще годик-два подождать надо, видите, как девочка
реагирует. Не разболелась бы". "Ничего, - отец несет ее по коридору, -
ничего, "Кагор" - церковное вино, от него только благо, если в меру".
Постель - легкая, любимая. Поцелуй отца на ночь. Привычная мысль, что
у мамы опять мигрень, она рано легла спать и просила ее не тревожить.
Смысл жизни - "не тревожить". Мама редко целовала ее на ночь. Так
редко, что она и не помнила, когда это было. Опять цифры, опять
вспышка…
Актовый зал школы. Спектакль - подарок мамам к восьмому марта. Ее
героине, девочке, надо плакать по-настоящему, горько,
со слезами. Нервничаю, мучительно жду момента  слез и, чем он ближе, тем явственнее понимаю - не заплачу. Нет горя в  душе,  знать не
знаю, что это такое - горе. Отворачиваюсь  от зала, прижимаю ладони к
лицу. Зрители думают: плачу - горько, безутешно. Тело вздрагивает от
смеха. И если в начале сцены сдерживаюсь, то через мгновение  смеюсь до слез.
Так и ушла,  спиной к залу. Аплодировали, хвалили, говорили,- она, без всякого сомнения – талантливая девочка. Мама была счастлива: дочь  чудесно играет на сцене,  тонко чувствует переживания героини.
  Мама любила школьные спектакли, громко аплодировала,
целовала, ласкала при всех, а дома… дома словно забывала ее. Мама
играла "маму", когда вокруг были зрители и, чем больше их было, тем
ярче и убедительнее она была, а дома снова становилась чужой
женщиной, случайно родившей дочку и случайно живущей в этой квартире. Мама, мама...
 Изумрудный круг травы и над ней розовый шар цветущей яблони.
На изумруде травы, под розовым шаром - огненно-рыжий комок. Он
распрямился. Появились черные лапы, на них легла вытянутая рыжая
голова, уши осторожно двигаются. Это она - забавный грим ей придумали,
необычная мимика, пластика: вожделение и хитрость, ум и
достоинство. Она - Лис. Слышит тихий плач. Надо быть
точнее. На этой планете звук плача был бы слышен
везде, он оглушил бы. Она слышит, как слеза упала на травинку,
побежала по ней и исчезла в земле. Она уловила именно это
исчезновение. Так печально.
Приподняла голову - золотые волосы закрывают голубое небо. Слезы принадлежали золотым волосам. "Здравствуй", -
сказала она. Золотые волосы взлетели, на нее  смотрели синие глаза - два неба, а над ними еще одно, настоящее.
Глаза были так близко и так неожиданно, что она испугалась, прижалась
к траве, и огромные глаза не заметили ее. Глаза смотрели.  Приподняла
голову. Хотелось, чтобы они увидели: "Я здесь, под яблоней!".
Это не роль, это - жизнь. Грустная и светлая жизнь рядом с
удивительными глазами. Не учила слова - они
идут из сердца,  поэтому  так легко проникают в сердце голубых глаз.
Скучная жизнь. Делаю хорошо все, что положено, думаю об этом днем и
ночью, и жизнь все правильней, и все скучней. Глаза удивленно смотрят.
Хотят  понять, но не понимают и, наверное,  никогда не поймут. Как
понять, что жизнь бывает скучной? Скучной среди цветов, в таком саду.
Но это не жизнь, это ее декорации. А жизнь в повторяемости
бессмысленности и безликости происходящего. Я охочусь за курами, а
люди охотятся за мною. Все куры одинаковы и люди все одинаковы.
Произнесены  важные слова. Они о смысле жизни. Глаза понимают. Слова
затронули  главное - сострадание. Продолжаю - "если ты меня приручишь, моя жизнь словно солнцем озарится. Твои шаги
я стану различать среди тысяч других..." Несколько шагов, пытаясь
показать, как сложно, практически невозможно - различать
шаги - но как важно и необходимо: уметь чувствовать и понимать
близкое тебе существо. Заслышав шаги,  всегда прячусь. Таково правило
жизни: держись подальше от одинаковых людей. Для них мы тоже
одинаковые. Поэтому  мы прячемся. "Твои шаги я стану различать
среди тысяч других. Твоя походка позовет меня, точно музыка, и я выйду
из своего убежища.". Как необычно  говорю красиво,  точно. Не верю,
что эти слова рождаются в моей голове. Сколько же там неизведанного,
пережитого, умного и доброго спрятано.
Перед нами бескрайние волны золотой пшеницы. Она переливается,
словно золотые волосы мальчика. "Видишь, вон там, в полях, зреет
пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем
мне не говорят и это грустно. Прекрасное обязательно должно будить
сердце" -  вхожу в пшеничное поле,  золотые колосья  струятся,
ласкают. "У тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня
приручишь, и золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю
шелест колосьев на ветру.". Замолкаю, выхожу из пшеницы, встаю
поодаль. Да, именно так.
"Как много чудесных открытий ждет нас, если ты приручишь меня - музыка
походки, шелест колосьев. То, что сейчас пугает или безразлично
сердцу, станет знаками дружбы и верности, приобретет смысл. Мы такие
разные - огненно-рыжий и нежно-золотой,  горячие черные лапы,
прохладные белые руки.". - "Пожалуйста, приручи меня. Узнать можно
только те вещи, которые приручишь. У людей уже не хватает времени
что-либо узнавать. Они покупают вещи готовыми. Но ведь нет
таких магазинов, где торговали бы друзьями, и поэтому люди больше не
имеют друзей. Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня..."
На синем  небе появились два облака. В огромном небе,
бесконечном небе два белых облака, они плывут рядом тихо и спокойно.
Им безразлична громадность мира. Они не одиноки в нем. ".Пожалуйста,
приручи меня.".  Как красиво вокруг. Мы в самом центре красоты мира,
вокруг нас сад роз, золотые поля, изумрудная трава, синее небо. Наши
руки соединены. Мы сами - красота мира. Чья это рука: папы, мамы,
Насти? Все исчезает, растворяется. Только черное небо и звезды,
близко, рядом, так близко, что я слышу их чудесный звон. Надоедливый
звон. Открываю глаза. Надо мной Настя с будильником. "Леночка, пора в
школу! Завтрак на столе".

***
Вздрагиваю. Настя. "Долго спала?" - "Полчаса". Пора идти. Должен
прийти чиновник из мэрии.  Да-да, чиновник.
Сломали дом купца Рябушкина. Он устоял в большевистский период штурма
и натиска, в брежневский застой, в горбачевскую перестройку, а москвич
Лужков снес. Начали ломать и угол  квартиры треснул. Я написала в
мэрию. Сегодня обещали прийти, просили быть дома.
Звонок. Чиновник. Долго и брезгливо изучает трещину.
- Стройка тут не при чем. Дом старый, квартира ваша давно не
ремонтировалась. Вы бы покрасили, побелили, и все трещины исчезнут.
- Вы, верно, шутите, господин чиновник. Это не трещина в побелке, это
трещина в стене.
- Не сочиняйте. Просто необходим косметический ремонт. Вот старухи!
Занимают квартиру большую, хорошую, в самом центре - а ухаживать за
ней не хотят.
- Я ничего не занимала, это квартира моего папы.
- Вот-вот, папа трудился, а вам  досталась.
Указываю на дверь. Чиновник выходит, хлопает дверью. Власть - странная
стала. Хамит, ничего не делает, а когда выгоняют - обижается и норовит
погромче уйти.
  Телефонный звонок – журнал, - интервью, сегодня,- горит
номер. "Но я не даю интервью. Нет, я не против. Просто давно никто не
брал интервью. Я думала, меня уже и не помнят, кроме как в сумасшедших
домах. Нет, это не вам. Вы - не сумасшедший дом. Конечно, можете
прийти. Я вас жду. Хорошо, через час".
Суета. Прическа, платье, шаль, новая скатерть, альбомы, села, листаю -
я давно их не видела. После Летчика и не открывала. Летчик. выхожу на
балкон . Летчик. Провожаю, он уходит к Тверской.

             ЛЕТЧИК

Несколько долгих лет оцепенения. Еда, сон, прогулки, магазин, помощь
Насте. Та отнекивалась, обижалась, потом поняла: это заполняет
опустевшее время. Время... Оно исчезало медленно, по каплям; минута
превращалась в час, час в день, а день - как месяц. Время как паутина
обволакивало, раздражало. Происходили события,  важные для
обыкновенной жизни, но не для  безвременья. Удивилась Насте: "Игорь
ушел". - "Какой Игорь?". Настя плачет - "Ваш муж". Мой муж?
"Вы женаты десять лет!" - "Десять лет? У нас не было детей, я даже
абортов не делала. Я спала с ним? Один год. Потом  перевела его спать
в зал. И правильно сделала, он много пил, курил, а мне это вредно".
Настя качает головой: Не наговаривайте: он не пил, не курил.
 Возможно, но у него был плохой для мужчины недостаток - безволие.
Спать в зале - он спал, не тревожить вечерами - не тревожил, утром не
шуметь - не шумел, живи на даче - он уезжал. Он завтракал в
транспорте, по пути на работу, чтобы не тревожить. Заботился о моем
спокойствии. Лучше бы он сказал: "да пошла ты со своими
"нельзя"! Будет так, как я хочу".  Я бы выполнила.
- Леночка у него одна беда, вы не любили его. Не позволяли ему
проявлять  чувства, а он вас боготворил.
Боготворил. Не объяснишь. Он  ласкает, а грезится Кристофер. На
гонорары от первых фильмов купила машину. Игорь обрадовался, любил
технику, работал инженером на оборонном предприятии, изобретал. Так и
не узнала, что он изобретал. На машине ездить не разрешала. Даже
подвезти его куда-нибудь было некогда. Была ли свадьба? На фотографиях
белое платье невесты, рядом он в строгом черном костюме, шампанское,
целуются, гости, стол. На фотографиях было, но было ли в жизни?
Неудачные кинопробы. Неудачная роль.
Он уходил тихо, безвольно, надеялся, что скажу:  "останься",
"глупость", "ошибка". Горячие слова. Бесполезность и унизительность
жизни. Простить  уход... Любит, готов быть  рабом, "но даже раба
замечают". Не слышу, не понимаю. Теребит салфетку. Забрала. "Настя
старается, отбеливает, крахмалит, а ты мнешь". Глупо. Удивленно
смотрит: "Ты слышала, что я сказал?".
- Отчетливо.
- И что?
- Поступай, как считаешь нужным.
Настя, расстроенные глаза. Настя слушает, кивает головой. Надо
запомнить этот жест. Хорош. Сострадания и безразличие одновременно.
Как нелепо: в коридоре, на ходу. Он невыносим. Настя плачет.
Захлопнувшаяся дверь. Одинокая и покинутая жизнь, горькие безразличные
слова. Все в прошлом. Но и в нем мало хорошего. Исчезли надежды.
 Незаметно исчезли  и накопления. Стало не хватать зарплаты. Потом
стало не хватать денег, что занимала. Потом поняла, что не отдать
долги. Театр платил мало, на концерты не приглашали, кино.
Рассказывала:  завалена сценариями,  очень требовательна, сценарии не
нравятся, отказываюсь. На самом деле согласилась бы на любой, лишь бы играть,
заработать, чтобы Настя не вздыхала, заглядывая в кухонный стол, где
хранились деньги, и не отсчитывала там сорок копеек на хлеб и молоко.
Иногда и они были роскошью. Понимала - нищета, не соглашалась.
Было стыдно, когда Настя вытряхивала последнюю мелочь.
  С Настей в магазине. Перебои с молоком, приходилось вставать рано.
Настя боялась ходить одна по темным дворам.
Две ухоженные женщины. Капризный голос: "Представляешь, опять выгнала
прислугу. Воровала. И что! Папиросы мужа! А он, как обнаружил пропажу,
чуть сердечный приступ не получил. Он их сушит специально, выдерживает
несколько месяцев, прежде чем курить - и на тебе, исчезла пачка. Он
думал, я курю. Смешной. Я его папиросы видеть не могу. Последила,
прислуга раз - и в карман фартука. Я ее за руку,  выгнала. Табак
сберегла, а прислугу потеряла.
Касаюсь ее плеча.  Недовольный поворот головы:
-  Что еще?
-  Вы ищите женщину для уборки квартиры?
- Да.
- Могу помочь.
- Как?
- Я и моя подруга, - при этих словах притягиваю Настю, - можем убирать
у вас три раза в неделю за небольшое вознаграждение.
- Да? - Женщина осматривает нас. - Рекомендации есть?
- Да, от актрисы Елены Борисовны. Мы у нее убираем много лет.
- У самой Елены Борисовны! Мне других рекомендаций не надо. Кстати, вы
на нее похожи.
Так оказалась в доме Летчика. Хозяин находился в длительной
командировке на испытании самолета. Жена его не помнила место, куда он
уехал, не знала точно, что он испытывал, но знала, что успех испытаний
даст Звезду Героя, новую квартиру, большую зарплату. Затянувшаяся
командировка  раздражала, оттягивала долгожданный момент прикосновения
к новым вещам. Это немногое, что улавливалось в рассказах супруги о
муже - небрежных и торопливых.
  Протирала  фотокарточки на комоде, расставленные между слонами и кошками.
Молодой, уверенный в себе мужчина. Пожалуй, его улыбка сделала бы
любого актера звездой экрана. Представляла его лицо через стекло
кабины самолета - напряженные глаза, взъерошенные волосы, сильные
руки. Он  даже  нравился.
Обнаружила умение к наведению порядка. Пыль протирала тщательно, по
несколько раз проходя одно и то же место. Пол мыла неторопливо, вычищая
все углы. Оставалась идеальная чистота.
 Очередной приход. Звонок в дверь. Тишина.
Знакомого резкого "Сейчас, сейчас!" не  слышно. Еще звонок.  Уверенные
шаги за дверью. Щелчок замка. На пороге  Летчик. Фотографии скрывали
зеленые глаза и черноту волос. Мундир, расстегнутый на верхней
пуговице, белый воротничок, смуглая кожа. Цыган. Верно, хорошо поет.
Не сказала "здравствуйте", не сделала ничего, чтобы изобразить
приветствие. "Вы хорошо поете?".
- Не знаю. Спеть? - Его глаза. Они наполнялись темной зеленью, как у
школьника, который стоял у доски и все больше запутывался в условиях
задачи.
- Спойте, пожалуйста, - продолжала, хотя понимала всю абсурдность
происходящего.
Они  стояли в прихожей. Летчик принес гитару. Настя заглядывает в
глубь квартиры - пора работать.
Хозяйка:
- Девочки заходите, я  заждалась вас! - Летчик смотрит вопросительно.
- Котик, это уборщицы. Аккуратные и интеллигентные. Они работают у
самой Актрисы. - Летчик смотрит в мои глаза, отводит взгляд. Сквозь
смуглую кожу выступил румянец.
Убрали квартиру. На улице ждет Летчик.
- Разрешите вас подвезти.
- Хорошо.
Подъехали к дому.
- Тут и живет Актриса?
- Да.
- Она дома?
- Нет, на репетиции.
- Можно зайти?
- Пойдемте.
Настя дергает за руку, строго смотрит. Увидит  портреты на стенах и
поймет.  Лишимся заработка. Высмеют. Вахтерша:
- Елена Борисовна, добрый день.
Летчик улыбается:
- Я  сразу узнал вас. Бесконечное число раз смотрел ваши
фильмы, а когда увидел, понял, почему смотрел.
- Об одном прошу: не говорите жене. Ее деньги помогают нам жить.
- Хорошо.
Поднялись. Провела гостя в гостиную,  прислушиваюсь к шуму на кухне.
Настя достает хорошую посуду. Она ее после гостей заворачивает в
газеты и складывает, как елочные игрушки, в коробку для посылки.
Значит, гость Насте понравился.
Пауза. Словно  долго говорили и теперь решили передохнуть, подумать. С
ним уютно.
- Я не спел вам.
Вынесла гитару. Он несколько минут настраивает. Целую жизнь на ней
никто не играл, со смерти отца. Аккорд. "Позови меня с собой. я приду
сквозь злые ночи. я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце. где
разбитые мечты обретают снова силу высоты.".
Поет хорошо. Чуть открытый рот, но звук  ясный, профессионально
чистый. Голос согревает. Шотландский плед. Улыбнулась сравнению.
- Необычные слова.
- Песня из будущего.
Села рядом с ним.
- Кто вас зовет?
- Я не знаю.
Появляется Настя. Поднос сияет английским фарфором, сервелат,
буженина, твердый сыр. Не предполагала, что в доме есть такие
вкусности.  Настя вносит чайник, наполняющий комнату ароматом красного
египетского чая. Изумление побороло артистическую привычку не
удивляться.
- Настя, откуда все это?
- Для хорошего человека. Какие жалостливые песни поет - сердце
закололо.
- Ты умеешь удивлять. Садись.
- Мне кажется, я вам помешаю.
- Настя, не играй словами, гость может подумать, что мы так завлекаем
мужчин.
- Да уж лучше бы так  и было, чем целыми днями сидеть и хандрить;
ждать, не придет ли кто со свежей новостью, не предложит ли удивительную
роль.
- Настя! Береги слова.
Настя садится. Смотрит на меня. Встает. Приносит плед, укутывает мне
ноги. Садится. Встает. Приносит хрустящие от крахмала салфетки.
Садится. Встает. Приносит платок, накинула себе на плечи. Наблюдаем и,
когда Настя окончательно садится, смеемся. Настя тоже.
- Я испытываю сложную технику. Сейчас летаю на лучшей в мире машине.
Я  чувствую - по форме, скорости, отзывчивости, мощи… и сливаюсь с нею
во время полета. Мне кажется, вместе мы - одно целое, человек-машина,
способная на  дерзкие и великие дела. Внеземная сила и мощь.
Там, где  проводились испытания, нет дня,
нет солнца. Черное небо и звезды. Взлет - и  самолет в
сполохах полярного сияния. Красивого, тревожного. Прекратилась связь, в эфире
тишина. Ни звука, ни шороха. Я летел в полыхающем полярном космосе в
никуда. Неожиданно в наушниках голос  девушки-девочки,- Позови меня с
собой." 
Сияние прекратилось. Привычное черное небо окружило меня. В наушниках
раздался  голос полковника: "Ты где провалился? Мы тебя  потеряли". Я
отсутствовал  два часа. Но часы в самолете отсчитали десять минут.
Составил отчет. Указал на несоответствие времени полета,
зафиксированное на Земле, и аппаратурой самолета. За два часа полета я
сжег керосина как за десять минут. Начальство посчитало - сбой
датчика. Я попросил механиков и заправщиков проверить баки, оказалось,
аппаратура не ошиблась.  Начальство пожало плечами: не может быть.
Позабавил отчет о песне. Исполнил, понравилась. Решили, нервный стресс
выявил новую способность. "Елена Борисовна, утром, услышав вас,
вспомнил голос в полярном небе. Один и тот же голос. Мистика?".
- Конечно. Я спою и вы поймете, что это невозможно. Я в космосе еще не
бывала. -  Напеваю песню летчика. Голос девушки-девочки. Летчик
впитывает голос. Там, в эфире, за полярным кругом он слышал этот
голос, даже дыхание и металл струн звучали так же.
- Елена Борисовна, я слышал тогда ваш голос.
Откладываю гитару. Несколько глотков горячей
красной жидкости.
- Вы  были в Будущем. Песня из неизвестного и
грустного времени.  Наши песни - песни  радости, счастья. Нет места
печали и неуверенности. Только вперед! Неужели в будущем все будет так
печально и так красиво?
Настя ничего не понимает в  словах, что звучат в комнате. Да и не
важно. Она видит, что я опять влюбляюсь. И, самое печальное, что я
этого не замечаю. И второе печальное - этого не замечает Летчик,
который тоже  влюбляется. Вот что Настя видит. Это вижу я в Настиных
глазах. Но не верю. Настя ощущает, как воздух вокруг нас, рассуждающих
о  Будущем, наполняется электричеством чувств сейчас, а не в туманном
будущем.  Настя встает. Она сейчас будет его провожать.
- Елена Борисовна, товарища Летчика ждет жена. - Смотрю на Настю, как на что-то
неправильное, и в то же время  самое правильное.  Настя права. Ждет жена.
- Действительно пора.
- Вы позволите позвонить?
- Да.
- Сегодня?
- Но сегодня уже сегодня.
- Нет, сегодня наступит, когда я с вами расстанусь.
- Вы путаник.
- Я счастливый человек.  Я дважды побывал в Будущем. Тогда, в
самолете, и сейчас, с вами.
- Еще мгновение, и начну играть, чтобы спрятать смущение. Вы же не
хотите увидеть мою игру в жизни, не на сцене?
- Вы не сможете со мной играть. Вас выдают глаза.
Слова захватывают, возбуждают. Головокружение, словно поднимаешься в
горы.  Наблюдает. Он рассматривает меня, как картину. Чудной и милый
человек. Женат. Знаменитый летчик,  партийный, ответственный человек.
Нас ждут скандалы. А он? Может, он  знает и уважает лишь актрису.
Приятно в кругу приятелей сказать:  "Вы о такой-то? Я ее
знаю, она убирает в моей квартире. Бедствует,  денег не хватает, вот и
подрабатывает. Я у нее дома был - бедновато. И экономка у нее -
страшненькая тетка. На  экране она звезда, а в жизни - не вышло".
Вздрагиваю, представив подобный разговор. Его взгляд.
- Подумала всякую нелепицу. Вы хороший человек?
- Я разный, Елена Борисовна, но с вами плохим нельзя быть: или
хорошим, или не рядом.
- Вам пора, Настя проводит.
Выхожу на балкон. Из подъезда выходят Летчик и Настя. Вижу их головы,
плечи. Летчик не надевает фуражку, держит в руках, крутит. Настя
расспрашивает. Хорошо, хотелось узнать о Летчике побольше... Фуражка
падает, он не замечает,  отвечает Насте. Надо окликнуть, Настя
увлеклась. Она может и воспитывать, защищая хрупкий мир и покой в
доме. Настя  боялась новых мужчин и  правильно делала, потому что ни
один из них счастья не принес. Счастливых ролей нет. Никто не знает,
как играть счастье. Всегда переигрывают. А сумасшедших играют
гениально. И несчастье играют убедительно.
Летчик заметил фуражку. Настя  подняла, вытерла фартуком козырек. Тысячу раз говорилось ей об этом: по дому ходит без фартука, а на улицу
обязательно его наденет. Настя поседела. Голова белая. Они
почувствовали взгляд, вскинули головы. Настя конечно думает о том, что
"Еленочка Борисовна вышла на балкон без шали, на балконе  сквозняк,
Еленочка простудитесь. Еще при батюшке была пневмония, вы болели, неделю у вас был жар, потом стало легче, доктор разрешил вас помыть, и я носила вас, легкую как перышко, в ванную, мыла, завернув в полотенце, несла в согретую
грелками постель. Неужели вы забыли те страдания, Еленочка Борисовна,
накиньте шаль".
Взгляд Насти, взгляд ангела-хранителя. И его взгляд. Зеленые глаза,
бездонные, я тону в них, они притягивают меня, я схожу с ума, я
влюбляюсь. Его взгляд... Он обволакивает, ласкает, тревожит,
возбуждает... Пошло и цинично.  Кивнула и ушла в комнату.
Изощренные игры в интерпретацию происходящего. Актерская забава. Пища
для голодной на впечатления актерской натуры. Почему "взгляд зеленых глаз" - это пошло и примитивно? Летчик видел смену настроения. Он поймал взгляд
влюбленной девочки, а через мгновение на него холодно смотрела
актриса. Ему показалось, что на него смотрела влюбленная девочка, а
это был просто рассеянный взгляд, чуть уставший и безразличный.
Он ушел и не ушел. Настя вернулась, убрала со стола. Он сидит за
столом, стоит рядом, обнимает ее. Он понравился или  воображение ищет
новых ощущений? Он ей понравился, без всяких фантазий. И не просто
понравился. Чувство радости и света. Она проснулась. Солнечное утро на
берегу моря.
- Леночка Борисовна, он влюбился. - Настя убирает со стола. Говорит,
не оборачиваясь, прячет глаза.
- Настя, повтори.
- Военный человек  фуражку не роняет.
В своей комнате лежу, задаю вопросы и отвечаю на них. Стакан молока,
кусок белого, чуть подогретого хлеба. Настя знает, как прервать круг
"вопрос-ответ". Внутренние монологи. Необходимое, тяжкое бремя
профессии. Роль, мизансцены. Сначала в воображении, потом перед
зеркалом. Следить за каждым  движением. В реальности ведешь такой же
образ жизни. Все проигрывается через внутренние диалоги. Происходящее
оценивается и анализируется непроизвольно, автоматически. Это и есть
профессионализм. Он угнетает точностью и обязательностью.
Холодное молоко, аромат хлеба.  Стало спокойнее, отрешеннее.
Понравился. Влюблена. Теплый, добрый человек, лучистый.
  Прошло несколько безразличных дней. День уборки. Настя молчит.  Заговор
молчания. Не знаю, что делать. Деньги нужны, но идти туда, встретить
Летчика.
Пошли. Открыла хозяйка. Мрачная, расстроенная. "Проходите.
Постарайтесь быстро, мне необходимо уйти". Через час все сделали.
Хозяйка не показывалась. Заглянула в спальню - она лежала на
кровати и плакала. Прикрыла дверь. Так плачут покинутые женщины.
Что-то произошло. Настя громко: "Мы уходим".  Вышла хозяйка,
отдала деньги. Разрыдалась, муж сказал: мы не любим друг друга… Любовь? Какая любовь офицеру, коммунисту?!".
Ушли. Догадывалась, и не хотела догадываться. Надеялась, и не
надеялась. Поток эмоций, мыслей, желаний. Все произошло из-за нее.
Нет, невозможно. 
Около подъезда Летчик. Мгновение счастья, но
погасила чувства. Долг и ответственность.
- Елена Борисовна, можно с вами поговорить?
- Говорите, Настя не мешает.
Умоляющий взгляд Летчика на Настю.
- Настя, я прошу вас не уходить, -  не узнала собственный голос,
прозвучавший как стальная струна. Настя сделала вид, что не слышит,
дверь захлопнулась.
- Одну минуту, одно слово.
- Хорошо, минуту.
-  Я вас люблю!
- Я слышала это от актеров, плохих и великих, от мужа. Они были
убедительнее. Вам следует порепетировать, например, с вашей женой.
Прощайте.
Зашла в подъезд. Господи, дай ему силы! Пусть войдет в подъезд,
позвонит в дверь,  обнимет меня! Я хочу этого, я желаю этого! Я умру
без этого! Остановилась, прислушалась. Тишина. Пусто. Разрушила
счастье. Легко, глупо, по-актерски. Какая репетиция? Искренние,
чудесные слова. Она услышала их после стольких лет одиночества.
"Я вас люблю". "Не уходи, не покидай меня. Не верь глупым словам! Будь
мужчиной!..". Как  ему сказать? Невозможно.
В подъезде тишина. Дверь квартиры открылась. Настя смотрит на
лестницу: вверх, вниз. Никого. Ничего не сказав, ушла. Диван. Жизнь
потолка, трещины, паутина в углу. Встала, взяла веник, обмотала
влажной тряпкой. Настя наблюдает. Пытаюсь достать паутину - не
получается. Бросаю веник. Заглянула Настя:
- Я в этом углу обметала.
- Да нет же, Настя, паутина прямо надо мной.
Вдвоем разглядываем потолок. Паутины нет. Ложусь, рядом Настя. Смотрим
вдвоем. Действительно нет.
- Напрасно вы так с Летчиком. Он очень хороший человек.
- Знаю, Настя, я вечно все разрушаю. Мой рок, наверное.
Звонок в дверь. Переглянулись, вскочили.
- Настя, бегом, это он.
Открылась дверь,  его голос. У меня в руках цветы. Вот почему его не
было вечность - чайные розы. Легла, укуталась в
плед. Все произошло. Надо отдохнуть.
Проснулась. Темно, тихие голоса в гостиной. Летчик и Настя сидят на
диване, разглядывают фотографии. Села рядом, пристроилась под его
руку. Он обнял за плечи, поцеловал в волосы. Он тут жил всегда, и я всегда проводила вечера, прижавшись к нему, неторопливо рассказывая:
"Это я на даче с папкой. Черное море. Ялта. Подмосковье, Дом Отдыха
актеров. Выпускной в "Щуке". Моя первая театральная роль". Спрятала
фотографию -  не надо смотреть: моя первая кинопроба, ужасно. До сих
пор уши краснеют. Театр, театр, театр. Вырезки из газет, журналов - рецензии, фотографии с
премьер. Настя засуетилась: "Чай остыл, пойду подогрею".
Встала, подошла к темному окну.
- Вы ушли из дому?
- Да.
- Почему?
- Вы знаете ответ.
- Что собираетесь делать?
- Зависит от вас.
Взяла его руку. Линии на ладони. Тревожная и недолгая жизнь. Прижалась к нему. Нашла взглядом его глаза: "Не уходи. Здесь твой
дом". Прикосновение. Жадно впитываем запахи, вкус друг друга.
Свобода тела. Губы, пальцы, язык,
ресницы. Погружение в наслаждение. Проснулись к обеду.
Настя услышала нас.
- Завтракать-обедать будете?
Ели, смеялись. Он поднялся, поставил поднос на пол, около окна.
Красивое тело, освещенное солнцем и любовью. Обожгло:Кристофер.
- Иди ко мне, я боюсь тебя отпускать - улетишь.
Его руки …Он целует ее. Сон наслаждения.
Через месяц - собрание в театре. Объявлений  не читала, сплетни не
слушала, пришла на собрание, села. Странно-заинтересованные взгляды и
перешептывание.
Директриса дрожащим от гнева голосом, явно репетировала, читает
письмо:
".Простая женщина, прошедшая со своим мужем все тяготы военной службы
в отдаленных гарнизонах, провела сотни бессонных, страшных ночей в
ожидании его возвращения из долгих перелетов.
Обращаюсь к вам, дорогие товарищи артисты. Ваша коллега, но мне
странно считать ее советской актрисой,- увела мужа из семьи.
Используя подлые актерские штучки змеей вползла в наш
дом, притворившись уборщицей; познакомилась с мужем и увела его. Она распутничает с женатым мужчиной у себя дома.
Товарищи!  Прошу вас осудить поведение вашей коллеги, не
соответствующее моральному облику актера!".
Поняла, почему так ласкова была директриса перед собранием:
боялась вспугнуть. Хотела нанести удар, неожиданный и сокрушающий.
Удивлена собственному безразличию к происходящему. Выступающие. Не слышала слов, мешали звуки: сморкание директрисы, шум воды в трубах отопления.
Молодая актриса говорит о чести, достоинстве. Долго. Вышла на сцену, ждала тишины.
- Коллеги, мне безразлично ваше мнение. Он любит меня, я люблю его, мы
счастливы. Мне пора, скоро мой Летчик возвращается.
Собрание не приняло решения, но сформировалось мнение - актрису следует
выжить из театра.
Счастливые дни, самые счастливые.
  Летчик пришел с работы рано, быстро собрался: "Уезжаю на тяжелые и
ответственные испытания. Буду писать и звонить".
Проводила, вышла на балкон. Он поднял голову, упала фуражка. Он
улыбался, смотрел на нее. Закрыла глаза, спрятала слезы и страх.
Упавшая фуражка блестела козырьком.
Улыбается. Поднял фуражку. Привычно строго надел ее. Твердо, быстро
уходил к Тверской. Не оглядывался. Круг фуражки с выпуклостью головы
качался в такт шагов, быстро удаляясь. Уменьшился. Точка. Ничего.
Пустой дом. Пустая душа. Одинокая душа.
Он не вернулся. Вернулось тело в цинковом запаянном гробу. Похороны. На удивление, жена не отринула ее. Подошла,
взяла под руку, подвела к гробу. Они стояли вместе около головы
Летчика. На крышке гроба лежала фуражка.
- Как это случилось?
- Новый самолет, двигатель.
- Он легко умер?
- Его нашли мертвым через неделю после аварии. Он жил еще
несколько дней.
Разучилась плакать даже на сцене. Глицерин и вода имитируют слезы:
соленые, горькие слезы, слезы радости и смеха.

***
Звонок в дверь. Корреспондент, мальчик. Усаживаю напротив окна. Глаза
черные, кожа бледная, тонкая. Задает вопросы и краснеет. Не уверен,
стеснителен, прекрасен. Завидую. Наливаю чай, отвечаю. Просит
искренности и открытости. У актрисы! У меня! Я всегда искренне
отвечаю, мне нечего таить. Я всегда была на виду у публики. Такова
профессия. Школа. Театральный. Вахтанговский. Первый успех в кино.
Канны. Успех в театре. Роли, роли, роли. Кино, театр. Болезнь. Годы
тишины. Пенсия. Вот и все. Что же тут спрячешь, в чем неискренность?
Еще чаю. "Кушайте конфеты. Московские. Я коренная москвичка. Папа?
Актер. МХАТовский. Знаменитый. Не слышали?". Так просто: он не слышал.
Ушедших не слышат. "Не обращайте внимания. Я иногда сама с
собой разговариваю. Детей не было. Братья, сестры? Нет. Забавный вы,
об этом никто не спрашивал. Зачем вам братья, сестры? Могут рассказать
что-нибудь интересное? Поговорите с Настей. Настя, пожалуйста, зайди к
нам!".
Настя появляется на пороге. Новый белый платок на плечах.
Прихорошилась, кокетка. "Ты помнишь что-нибудь забавное из нашей
жизни?". "Леночка Борисовна купила первую машину, "Победу". Колеса
блестят, сиденья мягкие, руль из слоновой кости. Первый раз выехали на
дачу. Леночка Борисовна за рулем, я на заднем сиденье - впереди боюсь
ездить. Мчимся по Киевскому. Свисток. Останавливает милиционер,строгий, просит выйти, показать документы. Превышение скорости. На
Леночку не смотрит. Изучает документы. Читает, читает... Снимает
фуражку: "Елена Борисовна, извините бога ради, не узнал, заработался.
Поезжайте. И аккуратней. Дождь прошел, дорога скользкая". Вот какая
забавная история".
Настя всегда рассказывает эту историю. Не знаю, чем она ей нравится,
но журналисты исправно помещают эту ерунду в свои статьи. Корреспондент тоже записывает. "Настя, помнишь, как пришел
Режиссер?". Любимая история Насти, она в ней главная. Ее любимая роль.
***
Звонок в прихожей, Настя открывает.
- Елена Борисовна дома?
- Дома. Я доложу.
Мой вопрос:
- Кто?
- Не знаю.
Быстро по коридору. Прихожая, знакомое лицо. - не помню. Роза.
Галантный!
- Прошу извинить мое вторжение. Я узнал ваш адрес в театре. Хотел вас
увидеть.
- Так просто? Проходите.
Чай. Неловкое молчание. Взгляд на Настю: поговори.
- Давеча читала газету на балконе. Леночка выписывает "Советскую
культуру". Интересная газета, только пачкается сильно.
Гость отпил чай, улыбнулся:
- Впервые слышу такую  точную характеристику нашей культуре.
- Хвалят "Малый" за премьеру, ругают Орловский драматический за гастроли в Москве. Я когда читаю, всегда смотрю, кто идет по улице, кто к нам в подъезд
заходит. Идет соседка, Леночка ее  знает, мама Павлика,- дирижера из Большого.
Пашенька на наших глазах вырос. Маменькин сынок. Мама не давала Паше ничего делать, даже ноты и сумки носила
за ним. Я думаю, если бы Пашенька, не дай бог, в армию попал, она бы и
ружье носила. Но в армию он не попал. Попал в консерваторию. Закончил,
и мама пробила ему место какого-то пятого, четвертого дирижера в "Большом". Идет соседка, шляпа в руках, платок у глаз,-плачет. Вижу, неладно с ней. Быстро вниз. Она стоит
около подъезда. Если бы я не видела ее до этого, ни за
что бы не догадалась, что она плакала-горевала. Воспитание!.. Я так не
смогу. Леночка знает, если я плачу, то по мне всегда видно: глаза
красные, нос опухший.
Соседка: "Здравствуйте" и заходит в подъезд. И я на мгновение
поверила, что мне все показалось с балкона, так спокойно она сказала
"здравствуйте". Шляпка в руках. Не показалось. Говорю: " Пойдемте ко мне, чаю попьем, поговорим".
Она соглашается, кивает головой. А говорить  не может. Рыдания
сдерживает. Вот так же мы сели. Чай пьем.
Она успокоилась.
- Паша ушел из Большого, и вообще ушел: ушел из дирижеров, ушел из
музыки, ушел из дома.
- Слышу и не верю. Почему, зачем ушел? Такой
ухоженный, успешный, мамин - и вдруг ушел.
- Да не вдруг. Он давно решил, но ничего не говорил. Я чувствовала,
просила поговорить, обсудить. Молчал. Боялся что помешаю, отговорю. А
я бы и отговорила. Глупость! Как можно все бросать?! Так трудно
пробивались, только настроили этот капризный инструмент под названием
"карьера". Ушел. Отговорила бы... Он решил, что занимается не своим делом, что богом и судьбой ему
предначертан иной путь, а он живет жизнью, навязанной ему,
сделанной кем-то другим. Это он меня подразумевает под этим
холодно-оскорбительным "кем-то". Нет, он меня не обвинял, и вообще
ничего мне не говорил. Но глаза. Получается, я его мучила, заставляла
заниматься не своим делом. Теперь он занимается своим делом, живет в
общежитии. Мой Паша - в общежитии, в двадцать семь лет!? Настенька,
ведь он во ВГИК, на режиссерский поступил. Он решил, что это его
призвание. Какой режиссер?! Эти вечно небритые, неухоженные мужчины,
изображающие из себя гениев. Как  можно в
мятых брюках рассуждать об Анне Карениной? Теперь
надо полжизни убить на знакомства во  ВГИКе и все
устраивать заново.  У них и должностей приличных нет, в кино даже
главного режиссера нет, все одинаково называются - "режиссер". Ужас.
Мужчина смеется.
- Настя, вы придумали или просто попали в точку?
- Вы сидите, молчите, а я вижу - поговорить хотите. Леночка газет
 не читает, а я вас сразу узнала. Вы недавно "Культуре" интервью дали,  хорошо и умело рассказывали о кино. Фотокарточка
была ваша  большая. Вы  - Режиссер.
-  Настя, вы меня разоблачили.
Мое лицо: брови-домик, брови-вопрос:
- Режиссер?! Мне казалось, вы живете где-то на облаках.
- Впечатление театральных актеров. Не мистифицируйте  кино,
мы земные люди. Я  не знал, что Паша здесь живет. Он у меня на курсе
учится - действительно талант.
Чай, взгляды. "Угощайтесь!".
- Елена Борисовна, я слышал вашу Офелию в сельском клубе. Потрясающе!
Я начинаю фильм и хочу пригласить вас на роль второго плана, но очень
важную для меня, близкую мне роль. Это героиня из моей жизни и я хочу,
чтобы вы ее сыграли.

***
Как быстро буквы превращаются в слова! Пишет. Трудолюбивый парень.
Фотографии. Одна недавняя, на открытии памятника около Вахтанговского.
"Что, в молодости  похожа на Принцессу? Мне памятник?! Не думаю.
Памятник - не фамилиям, памятник - Актрисам. Что-то не договариваю?
Это не я, жизнь недоговаривает". Провожаем, обедаем,
дневной сон. Памятник, похожий на меня. Похожий... Жизнь не
договаривает. Метроном слов.

        ТЕАТР

 Один день жизни - как вся жизнь, таким долгим и бесконечным он
был. День хранится в памяти. Могу рассматривать через увеличительное
стекло каждую минуту, секунду, миг.
.Тороплюсь, завязываю шнурок на ботинке. Ломаю ноготь. Больно, обидно;
слезы. Вечером  холила и нежила ногти, покрыла заморским лаком,- все
напрасно. Сдвинутый коврик перед входной дверью. Отец уходил,
торопился. Странная торопливость. Утром нет репетиций, но его торопил
звонок из театра. Поскользнулся на коврике, чуть не упал. Настя,
выглядывающая из кухни, дает:  бутерброды; синий китайский термос с вмятинами от долгой жизни, колпак-стакан; холщовая сумка, одна ручка которой еле держится на белых нитках. "Некогда зашивать, опаздываю, Настя, некогда!
Шумное «некогда» - эхо в подъезде. Скрипучий лифт, сонная вахтерша,
сонная рыжая собака – зевают; пружина двери выбрасывает  на улицу.
Две секунды размышлений: пешком, трамваем? Пешком - двадцать минут, но
каких! Сказка: Тверская, Газетный, Романовский, Скатерный,
Николопесковский, "Щука". Трамвай - сутолока, пересадки, обрывки улиц
за окном. Солнечный луч. Пешком!
Репетирую. Громкая фраза. Старая женщина. Где  ее
видела? Вахтерша из МХАТа. Будет теперь рассказывать - у Актера дочь
со странностями. Не будет - зачем? Улыбается ведь, не сердится. Да и пусть
рассказывает. Роль, повторяй роль, не отвлекайся. Милиционер
перекрывает Тверскую. Симпатизирует. И что: познакомлюсь, влюблюсь и выйду за него замуж! Он станет генералом, я - народной и знаменитой, и будем  рассказывать,
как он перекрывал Тверскую…Романтично. Сладко. И глупо.
Бегом. На Газетном переделывают церковь. Лист ватмана.
Реконструкция бывшего церковного здания под центральный переговорный
пункт. Улучшают телефонное обслуживание.
Божий дом лучше всего подошел: большой зал, можно разместить много
переговорных кабинок, да и связь лучше, к небу ближе.
На Герцена перекрыто движение. В сторону Манежа -  кортеж: три черных
машины с зашторенными окнами. По номерам: первая и третья машина -
кремлевская охрана; средняя, без номеров, принадлежит небожителю. Дым
вырывается из выхлопной трубы последней машины, ослепительно белые
шторы за задним стеклом, блеск холеного черного лака. Перед
Зоологическим музеем машины резко затормозили, что-то помешало на дороге, но
тут же рванулись вперед. Звук тормозов, но не высокий, визжащий, а
солидный, масляный. Тормоза, тормоза.
Слово мешало вернуться к домашнему  заданию. Напрягаюсь,
возвращаюсь, уговариваю, что-то себе обещаю, наверное, мороженое, или
пугаю тем, что могу завалить этюд, а это нельзя. Потомственная актриса
всегда и во всем  профессиональна. "Щука". Афиша старшего курса
"Гроза» Островского. Пробиваюсь сквозь толпу студентов. "Гроза". Жаль.
Значит их курс Островского ставить не  будет. Традиция - не
повторяться. Надеялась, тайно мечтала о роли Катерины, не просто
мечтала - знаю роль, понимаю ее. Жаль. Теперь это слово закрутилось.
Первый, второй, третий этаж. Крутая лестница, быстрая  для молодых ног.

Жаль. Конечно, жаль. Ставить Гамлета им не разрешат. Нельзя советским
актерам учиться на иностранных пьесах. Только русские, только
классика, а иначе это не школа Станиславского. Давно не ставили "На
дне". Ужас. Так и будет! Они будут играть "На дне". За что? Дважды
ужас! Дверь класса. Следом входит преподаватель. Оглядываюсь на
сокурсников - что на руках, какие учебники. Обязательные предметы:
историю, и философию - не готовлю и не знаю, когда они случаются.
Лица скучные и напряженные - история. Преподаватель: один глаз настоящий, на выкате, слезится; второй - искусственный, стеклянный, сделанный столь тщательно, что  похож на настоящий. Он пугал сильнее, чем если бы вместо него была черная дыра. Стеклянный глаз притягивал, не давал покоя.
- Расстрел в Ленске был вызовом самодержавия российскому
обществу. Он стал катализатором революционного взрыва.
Большевистская партия возглавила революционный порыв масс. Решение о
расстреле принял военный в звании подполковника. Вот так ценилась
жизнь человека в царское время: какой-то подполковник без суда и
следствия приказал убить десятки мирных рабочих, просивших у властей
зарплаты и человеческих условий труда. Ручкой вожу по листу бумаги. Если действительно "На дне" - умру от горя. Почему  так не везет? Сломанный ноготь!? Возьму и  умру, и противный глаз выпадет от удивления.
 - Бездельничаете!
Одноглазый  навис над трибуной, вытянул в мою сторону длинные худые
руки. Он словно хочет меня схватить. На правом мизинце
- длинный холеный ноготь. Эстет одноглазый. Убийца, зачем тебе ноготь?! У меня сломался, а у него целый. Зачем мужику такой длинный ноготь?
 - Встаньте и объясните, почему не конспектируете.
Невежливый. Не встану! Встаю. Глаза в пол.
- Где ваши записи?
Пожимаю плечами.
- Вы даже не представляете, что вам грозит. Без знания истории вы  будете актрисулькой, шансонеткой, а зная и понимая историю, вполне можете стать знаменитой
и любимой актрисой советского народа. Но вам это явно не грозит.
Сажусь, конспектирую. Вот и он о грозе. Самое главное  уже не  грозит
- Катерину  не сыграю. Опять его глаз. Внимание, где ты, мое внимание?
Опять его  палец.
- Выйдите вон. Я доложу о вашем вызывающем поведении.
Над головой стеклянный глаз, длинный ноготь. Вблизи он
 Страшный и неопрятный. На костюме под мышками- белые круги,
следы пота. Ухожу. Доложит!
Дверь к руководству. Сажусь в приемной и начинаю беззвучно плакать, плечи вздрагивают.
Где платок? Забыла. Настя каждое утро выкладывает свежий платок на
тумбочку. Горячий платок. Настя - волшебница. Она утром
успевает разбудить, одеть, накормить, дать с собой обед, проверить
одежду и обувь и  пройтись еще одежной щеткой. Настя, как ей тяжело с нами, а мы с отцом неблагодарные,бесчувственные создания, даже не замечаем ее иногда. Как вовремя вспомнила! Слезы искренние. Плачу.
Секретарша в панике бегает по приемной - стакан воды, платок.
Зубы стучат о край стакана,
вода расплескивается. Не переиграть! Секретарша - бывшая актриса, но
любовь к руководству в виде конкретного физического объекта привела ее
на эту работу. Секретарша была довольна - и любовь рядом, и
театральный мир с секретарского кресла весь как на ладони. Стакан
подает и наблюдает, ищет промахи, неискренность, игру. Не заметила.
Полетела к руководству.
Руководство импозантно и красиво даже в утренние часы - редкое явление
для театральной жизни. Проход в кабинет под ручку, усаживание в
кресло, обволакивающий баритон: "Что случилось, кто обидел, лучшая
студентка, да разве можно так переживать? Лекция по истории, выгнали
из аудитории, преподаватель накричал? Нехорошо. Это же история. А,
плохо спала ночью, случайно задремала? Конечно, виновата, но зачем же
кричать, пугать? Пугал руководством?". Баритон зазвучал металлом. "Он
что же, меня в институтского жандарма превращает, студентов мною
пугает?". Проснулись актер и режиссер одновременно. "Я этого не
потерплю. Идите, погуляйте по Арбату. Солнце, тепло, успокоитесь. Что
следующее? Актерский класс, этюды? Великолепно. С историей я улажу".
Коридор, лестница, Арбат. Одноглазый влип по полной, нельзя так с
актрисами. Сдержаннее надо быть, понимать их тонкую душу. Афиша
Вахтанговского - "Принцесса Турандот". Смотрела бесконечное множество
раз, но пойду с удовольствием. Каждый спектакль уникален, каждый -
новая неожиданная импровизация. Театр - это джаз; пьеса та же, а
спектакль каждый раз новый. Только бы не затянулись
этюды, вчера курс разошелся в двенадцать ночи. Шла по пугающе черной
Москве, боялась собственного страха. Около подъезда испугалась темной
фигуры. Настя! Ждала с десяти вечера, продрогла. Ругалась. "Как же
так можно! Отец вернулся, а у него был четырехактный, поужинал, в
кабинете, репетирует завтрашнюю роль. А вас все нет и нет! Леночка, у
отца сердце побаливает. Он не говорит, но трет грудь слева и таблетку
под язык клал. Валидол, может быть?
Нельзя так поздно. У нее тоже сердце есть, заболеет от волнений - кто
тогда будет дом вести, за ними, неугомонными смотреть? Беречь друг
друга надо, оберегать от лишних волнений". Это было вчера, повторится
сегодня, и завтра, и каждый день. Но как  приятно, что
за них переживает Настя, заботится и ворчит.
До этюдов полчаса.На сцене - огромное,
бесконечное время: за полчаса появляются и исчезают театральные
звезды. Достаточно взгляда, жеста, вздоха актера - если он  вызвал
зрительскую волну чувств, превратил ее в ураган - он со сцены уходит
новым кумиром. Полчаса. Как узнать их? В актерской судьбе их может и
не быть. Слишком много должно сойтись в эти полчаса: пьеса, роль,
режиссер, настроение гримера, публика, цветы, звезды, черные кошки и
кто еще знает, что должно сойтись в тот миг, который называют "успех",
миг единения актера и публики. Знаю талантливых, да что талантливых -
гениальных актеров, проживших сценическую жизнь тихо,
по-профессиональному солидно, но так и не получивших от судьбы своих
полчаса Актерства. Судьба? Везение? Другое предназначение таланта?
Вопросы без ответов. Скучные вопросы.
Отдел соков в овощном на Арбате. Из большого стеклянного конуса льется
томатный сок, с мякотью. Синий ценник, ложка, стакан соли. Люблю
крепко соленый. Мешаю, пью - еще. Продавщица протирает капли красного
сока с мраморного прилавка. Морщится. Наливает. Почему недовольна?
Лень вытирать прилавок? Подставь блюдце, так просто. Густая багровая
капля падает на руку с перстнями. Капля на вздувшейся вене, брызги на
черных и желтых камнях. Тряпка вытирает руку, размазывая багрянец
капли.
Густой красный сок льется в горло. Вурдалак, вий. Здорово. Сыграть бы!
Страшно и притягательно. Еле успела на этюды.
Самые трудные и любимые  занятия - по актерскому мастерству.
Начинаются в пять-шесть вечера, что зависит от занятости
преподавателя, актера МХАТ,  заканчиваются в двенадцать, час ночи.
Студенты остаются ночевать в театре: метро не работает, денег на такси
нет. Иногда привожу студентов домой, спят на полу. Утром отец
всех будит, Настя кормит и отправляет на занятия.
Все-таки легче понимать формулы и логику, чем мифические, неосязаемые
образы. Папа правильно говорит: у нее математические мозги. Они
требовали ясности и четкости задачи. Долго раздражали на  занятиях по
актерскому мастерству неясность, обтекаемость этюдов. Задание: символы
боли, счастья, радости. Все, что приходит на ум, тривиально и
неинтересно. Глупая и  бездарная!
 Сегодня задание – одиночество. Выглядываю в окно. В колодце двора:  соседка с собачкой, сестры-близнецы - маленькие, пухленькие, беззлобно-бесполезные;
Вахтерша попивала. У нее  глаза опухшие, погруженные в морщинистые мешки, но  не пустые, как у алкоголиков,  а грустные и нежные. У собаки
те же глаза. Человек и собака с грустными глазами.
Им одиноко каждому в своем мире. Символ одиночества. Как показать его?
Не глупо и сентиментально, а на грани чувств. На разрыв, но не сам
разрыв. Одиночество. Не физическое изображение женщины или собаки, а
одиночество. Сажусь в кресло, закутываюсь в плед, и застываю, глядя на
дверь. Жду,- откроется. Не открывается. Глаза грустнее и тяжелее от
ожидания, ожидания ничего. Знаю: жду никого, сюда никто и никогда не
приходит. Плотнее закутываюсь в плед. Зеленая лампа. Дверь. Никого.
Пусто. Тихо.
На этюде плакали. Мелькнуло: это я  через много лет.
Секретарша руководства манит  из класса. Неужели начались
разборки с историком? Вышла, щебет секретарши: "Ваш
папа. Из театра. Срочно, очень просил. Она любит и уважает
папу, конечно, она позовет Леночку, она знает ее, такую
талантливую и красивую девочку...
Черная трубка.
- Да, пап, слушаю.
- Вечером - в театр. Во МХАТе "Царь Федор Иоанович", будет Сталин. Он
сам звонил, спрашивал о тебе - просил, чтобы ты была на спектакле.
- Сталин!
- Он знает, что ты учишься на актерском. Хвалил, что поддерживаем
династию, хочет на тебя посмотреть вблизи, как он сказал. Будь за
час до спектакля, тебя проведут в спецложу.
Слова - раскаленные угли из черной пластмассы трубки: Сталин,…
спектакль,… династия,… ложа... Сталин знает о ее существовании!
Знает. Сталин. Секретарша, слышавшая разговор, онемевшая, разводит
руками, готовая явиться к руководству с докладом об услышанном. Их
студентка будет сегодня смотреть спектакль вместе со Сталиным! Да-да,
это секретная информация, да, она извиняется, что случайно все
услышала, но она нечаянно, вы же знаете, какой громкий звук у
телефонов, особенно в приемных.
Вылетаем из приемной: секретарша к руководству, я на улицу. Какие
занятия! Домой. Быстро. Бегом. Деревья, светофоры. Звонок в дверь.
Настя, растерянная, напуганная, вытирает руки о фартук: "Леночка, что
случилось: сгорел ваш институт, упала звезда с Кремля, влюбилась?
Леночка?!".
Шкаф вывернут наизнанку. Платья приличного нет. Либо школьные, либо
глупо-летние. Настя подбирает падающие на пол платья. Ничего - полный
шкаф абсолютно бесполезных вещей. Что - "минуточку!", что изменит
минута?! Настя выходит и приносит платье из черного шелка. Вспомнила,
мама сшила его на премьеру к отцу.
Почему она это сделала - так и осталось тайной. Говорили -
самоубийство. Но я знала - нет. Просто мама решила, что небесный мир
для нее подходит лучше и ушла туда, как путник, "выпила на дорогу
воды" и ушла. Отец был потрясен, он не мог понять, объяснить,
"почему"?.. Не было ссор, болезней, горя, нужды. Он любил и боготворил
ее. Почему? Он так и не понял и не простил ее. Он ни разу не был на
кладбище. А может, не хотел видеть могилу, хотел помнить живой.
Однажды случайно видела, как он целовал ее фотографию перед выходом на
сцену.
Платье ей идет. Идеальное платье. Из девчонки-студентки превратилась в
красивую, очень красивую, идеально красивую женщину. Платье - чудо.
Образ в зеркале пронзил догадкой. Явственно почувствовала, что
произошло с мамой.  Она пришла тогда от портнихи, примеряла платье и
увидела себя. Увидела божественно красивую женщину.
Мама была необыкновенно красивой. Красота мешала ее карьере, мешала ее
семейной жизни. Но и сколько чудесных мгновений подарила ей жизнь,
откликаясь на красоту. Мама увидела себя - богиню с судьбой эпизодической актрисы. Красота не терпит
заурядности, она создана для поклонения, славы. Красивая женщина
должна быть первой, любимой, обожаемой не одним-двумя - всеми. Так
устроена красота. Только лучшие цветы принимает она от жизни. Если
реальность не воспринимает ее – красота уходит, покидает реальность в поисках мира, где она боготворима и обожаема.
Мы любили маму. Но  поклонение и любовь ближних только
подчеркивали разрыв между желаемым и реальным, превращая разрыв в
непреодолимую пропасть c остальным миром. Она устала обманывать себя, играть безразличие к признанию ее ума, красоты, таланта. Устала
подыгрывать  режиссерам, устала от их поисков, от их балаганных
вскрикиваний "Не верю!". Чему не веришь? Тому, что она с филигранной
точностью повторила весь твой режиссерский замысел, который называется
в обычной жизни бредом, а увиденное вызвало твои крики "не верю!"?
Кричать она должна: Я не верю тебе, режиссер, потому что тебя назвали
гением и талантом такие же бездари, как и ты. Нельзя
гениальный текст жизни наполнять болезненными галлюцинациями, выдавая
это за уникальный почерк, за потрясающий стиль. А потом,
увидев их, воплощенные на сцене, истерично выкрикивать "не
верю"".
А  она  должна терпеть только потому, что ей не повезло, что режиссер не понимает, что от его крика ее талант, ее вера в себя
растворяются, исчезают, оставляя острую боль неосуществленного, не
сыгранного, а если сыгранного - то не так. Потому что все, что ей
предлагалось - не ее, а то, что могла сыграть страстно, до конца
- доставалось другим, портившим роли, делавшим из них уродцев без
рук и ног.
Однажды, после очередной премьеры, после очередной эпизодической роли,
выпивший режиссер сказал: "Вы красивы, талантливы, умны. Такое
сочетание губит вашу карьеру. Ум и талант не позволяют вам
эксплуатировать красоту тела. Вы играли безупречно, но
если бы вы позволили себе быть просто красивой дурой, вы бы имели
потрясающий успех. Позвольте себе быть просто красивой, доступной
- и вы заблистаете орденами и бриллиантами. Ваша безупречность
мешает дать вам главную роль. Вы будете неубедительны, потому
что вы будете не пошлы. Поэтому я беру актрису попроще, даю ей
роль - она делает свое ремесло; народ доволен, я получаю Госпремию.
  Она поняла, что на земной сцене ей
режиссера не найти, а прийти в другой мир старой - значит потерять свой шанс навечно. Мама
сделала выбор. Она ушла на небеса, ушла за
своим шансом. Мамино платье. Захотелось плакать. Нельзя,
некогда, и опухшие глаза не нужны.
  Пока собиралась, прошел
быстрый, теплый дождь. Солнце сияет на асфальте похожем на серо-голубой шелк, сияет на гранитной облицовке домов.
Облицовку недавно завершили, опасения москвичей, что зеркально-гранитные фасады будут чужими,- не оправдались. Гранит придал
домам строгости, столичного лоска. Дома одели во фраки, при этом не
в театрально-кургузые, а от хорошего портного из английской
мануфактуры. Сверкающие чистыми окнами троллейбусы, машины, поток
людей, перетекающий из магазина в магазин. Приезжие. Их всегда видно
по искреннему восхищению красотой и богатством Москвы.
Открытое окно на первом этаже в начале Камергерского.
- Леночка! - давняя подруга матери, скульптор. -
Зайди.
Впорхнула в студию.
- Спасибо, что заглянула, присядь вот так, замри.
- Я тороплюсь в театр.
- Только несколько штрихов, мне достаточно мгновения.
Стремительный полет грифеля. Сорвала лист, повернула.
- Нравится?
В высоком кресле сидела принцесса. Она приготовилась к чудесной, легкой прогулке, к полету, и задержалась на мгновение.
- Вы видите меня принцессой?
- Я сделаю ваш скульптурный портрет
принцессы.
Чмок в обе прокуренные скульпторские щеки. Конечно! Приятно быть
принцессой, у нее получиться. Даже королевой станет!
Бегом. Строгое лицо администратора.
- Еще бы задержались - и охрана вас не впустила бы.
Узкие коридоры, выкрашенные розовой краской, низкие потолки, небольшая
дверь.Вошла.
- Здравствуйте, Лена.
Сталин. Ниже ее ростом, с
забавным круглым животом; неожиданно большой размер сапога, рука
маленькая, сильно сжимает руку - больно. На носу
торчат несколько черных волосинок, глаз не видно, смотрит вниз. Стало
спокойнее. Человеческие черты вождя вернули уверенность. Оттаяла.
 Глаза Сталина - карие, хитрые - Вот и хорошо, а то смотрит на меня, как на плохой портрет в райкоме партии. Я в жизни другой? Лучше? Хуже?
- Другой? Вы в жизни - живой, а значит, и плохого, и хорошего пополам.
Сталин трогает левый ус. Обдумывает. Слишком откровенный ответ.
- Лена, у вас есть друг?
Сталин спрашивает. Сталин смотрит в глаза.
- Нет. Товарищи по учебе, по комсомолу, но не больше. Мне
не доверяют. Думают:  дочка Актера, живет в облаках. Я переживаю, но
дружбы ради дружбы не ищу. Дружба, как любовь - дар божий.
- Дар божий. возможно, ты близка к истине, девочка. Без друга жить
тяжело, одиноко, холодно; в конце концов сам себе становишься другом и
самое откровенное обсуждаешь только с собой. Но это тяжело, болезненно
тяжело для человеческой природы.
- У меня была подруга в школе. Я все ей рассказывала - любую мелочь, переживания, сны,  мечты, а она рассказывала девочке. Когда это раскрылось, она даже не
поняла, почему я плачу. Мне было очень больно, и не только
потому, что меня предали; я поняла, что никогда больше не буду
доверять другому человеку.
- Предательство, Лена, обрекает на одиночество. Вы будете чай?
- Спасибо. Я налью.
- Не спешите, чай - дело мужское. - Сталин наливает крепкого чаю. - Будете пирожок? Тут есть замечательно
вкусные с повидлом,- их готовят в театральном буфете. Я, собственно,
ради них и хожу сюда.
- Я тоже. Думаю, у нас и династия образовалась из-за семейной любви
к пирожкам.
Сталин улыбается. Я улыбаюсь. Шутим.
- А друга я тебе желаю обязательно, одиночество - плохая привычка,
быстро стареешь. - Сталин посмотрел на часы - десять минут восьмого. -
Пора в зал, задерживать спектакль -
плохой тон.
Выхожу первой. Пристальное, сковывающее внимание. Публика знает:
Сталин здесь. Никто не
сообщал, что на спектакле вождь, но от внимательного глаза не спрячешь одинаково одетых мужчин,
пристально оглядывающих  входящих, нервозность билетерш, старающихся
усадить публику до второго звонка, "некогда, некогда, голубчик!",
всегда разговорчивого администратора и, наконец, вымытые и
благоухающие туалеты.
Шепот в зале. "Кто
это? Да вот, же посмотри, видишь?". Несколько секунд и публика знает - дочь  Актера. "На мать похожа. Наверное такая же ненормальная.  А говорили,- Сталин будет. Вот тебе и
Сталин. Уже девчонок в спецложи пускаю, а мы сидим в партере?
Вечно мы не там сидим! Смотри-ка, ей еще и помогают сесть. Кресло
пододвигают. Красивая девочка. Говорят, тоже на артистку учится.
Обязательно схожу на учебный спектакль. Посмотрю. По глазам видно -
девочка талантливая. Ну, на детях,
знаете ли, природа часто отдыхает. Не судите по своим, мой дорогой.
Кто же ей помогает сесть? Господи, Сталин!".
Зал встает. Овации. Сталин морщится. От простых людей он аплодисменты принимает и даже  одобряет, но от публики в театре, от чиновников,  заполнявших Кремль, Старую
площадь, министерские кабинеты – нет, этих он не любит. Театралы! Приползли, что бы он увидел их, оценил их
любовь. От жира  лоснятся, крысы. Сколько их  он уже повывел -
нет,  размножаются, и все такие же: круглые, лысые, заискивающие,
подлые, тупые и ленивые. Жен в меха, в бриллианты нарядили. Стыда нет. В
народный театр - как на панель.
- Козлы.
Вздрогнула.
- Лена, не пугайтесь, я о тех, кто в первые ряды уселся.
Занавес. "Царь Федор Иоанович".  Трилогию Толстого поставили по
указанию Сталина. Он гордился тем, что открыл публике
талантливые пьесы. "Царя Федора" он выделял
особо. В пьесе было противостояние безволия, глупости,
блаженности царской власти в лице царя Федора - и народа, его силы,
мужества, ума, естественной государственности, которые олицетворял Борис Годунов.
 Отец произносит знаменитые слова: "Когда земля, по долгом
неустройстве, в порядок быть должна приведена, болезненно свершается
целенье старинных ран. Чтоб здание исправить, насильственно коснуться
мы должны его частей. Но милостию божьей мы неизбежную страданья пору
уже перешли, и мудрость государя сознали все; вы только лишь одни, вы,
Шуйские, противитесь упорно и жизни новой светлое теченье отвлечь
хотите в старое русло.".
 Сталин - само внимание, он сам
- Годунов, и говорит великой стране - ".болезненно
целенье старинных ран. противитесь упорно жизни новой светлой.". Отец
волнуется и на мгновение  срывается в пафос, на долю секунды. По
нетерпеливому движению пальцев понимаю: Сталин замечает, он
переживает вместе с актером эту фальшивую ноту - всего лишь поворот
головы, на миллиметр больше, чем требовалось, и тяжелые, правильные
слова зазвучали искусственно-возвышенно. Не позавидуешь его окружению,
если он так точно чувствует фальшь.
Финал первого акта. Безвольный Федор отстраняет Годунова от
управления страной. Сталин на стороне Годунова.  Как можно навести
порядок в  стране добрыми словами и призывами? Только блаженный может
в это верить. Царю представляют доказательства государственного заговора, а он рассуждает о любви, о чести,
о соблюдении слова. К кому любви, чьей чести? Предателей, изменников?!
Как он, царь, не понимает, что Россия уважает силу, подчинение, страх
наказания? Если ты не будешь коварен - это сделает твой враг. У  царей
нет друзей, даже среди ближних надо все время искать врагов; чем
сильнее царь, тем больше врагов. У слабого царя врагов нет, он сам
себе враг. Если Бог дал тебе власть в России, то ты обязан быть
жестоким, властным правителем, иначе - раздор и развал государства.
Сталин считает отца идеальным для Бориса Годунова. Великий Актер.
Однажды он зашел к нему в гримерную после спектакля и был поражен,
увидев в кресле изможденного, старого человека. Он сжигал себя на
сцене. Но именно этот огонь заставлял трепетать зал.
- Вы бы себя поберегли!  - сказал тогда Сталин.
Но в тех словах не было тревоги или сострадания, в них была гордость,
что в России, в русском театре, есть  Актер.
 Значительные, сильные слова Годунова: "Лишь
только так могу я, государь, тебе за целостность царства отвечать,
когда тебе мне верить не угодно - раз навсегда дозволь мне удалиться,
а на себя за все возьми ответ" -  и глупые, слабые, не царские слова
Федора: "Да, шурин, да! Я в этом на себя возьму ответ! Вот видишь ли,
я знаю, что не умею править государством - какой я царь? Меня во всех
делах и с толку сбить, и обмануть нетрудно.". Слабак! Как такое может
говорить правитель Руси!? Сталин ненавидел Федора за слабость: царь - богом данная власть, власть, которая никем не
оспаривается, власть безраздельная - и огромная страна, которая ждет
отеческого, строгого пригляда. И этот человек заявляет: ".какой я царь?".
 Последние слова:  "Я ухожу, великий государь!" - отец направляется
 к двери, но прежде, чем отворить ее, оборачивается на Федора.
 Что-то случилось. Поняла  по странно вздрогнувшей руке отца. Он говорит: "Я ухожу,
великий государь!", делает шаг, застывает на мгновение, вздрагивает
рука. Это не игра. Что случилось? Отец смотрит не на Федора, он
смотрит  в ложу, он смотрит на меня, он протягивает руку ко мне.
Делает мучительный шаг, второй: "Я ухожу. как больно." - взгляд в
глаза Сталина - "Я ухожу, великий государь!". Отец опускается
на дерево сцены.
Сталин резко встал. Короткий приказ. На сцене офицеры охраны. Театральный врач. Пульс. Зрачки. Беспомощный
взгляд в зал. Сталинская рука поднимает меня. Не понимаю происходящее,
шепчу Сталину, себе, отцу: "Зачем так неосторожно играть, так
нехорошо падать. Папа, верно, сильно ударился, ему нужна помощь".
Говорила-спрашивала, а Сталин гладил мою руку.
- Пошли, дочка, к отцу. Умер он.
- Умер? Папа умер? Истерика. Кричу - он великий актер! Актеры не умирают!
Вырываю руку из ладони Сталина,  выбегаю на сцену. Отец лежит
один. Публика молчит. Закрыли
занавес. Все происходит не со мной. Сталин приказывает завернуть
отца в ковер, зачем - никто не понимает. Охранники выносят его во
внутренний двор театра. Иду и держу его ноги, обутые в сафьяновые
красные сапоги, расшитые бисером. Красиво! Папе,
наверное, они очень нравятся. Лифт нашего дома.
Охранники ставят отца. Из-под ковра выглядывают красные сапоги. Капля
томатного сока на зеркале мрамора. Папу укладывают на диван.
 - "Не беспокойтесь ни о чем –говорит офицер охраны - Сталин приказал все
организовать, на похоронах будет сам". Не понимаю его слов. Оглядываюсь.      
Глаза Насти, остановившиеся, наполненные ужасом. Ни звука. Ни крика.
Настя, крикни, заплачь! Невыразимо страшно на нее смотреть.
-Настенька, что делать?!
Настя вслед уходящим офицерам: "Спасибо, что же вы - может, чаю?".
Благодарят, переглядываются, понимают - горе. Стало тихо.
Папа умер.
Он  лежит на диване, чуть набок, ближе к краю, закрытые глаза. Спит.
Стук в прихожей. Из театра. Просят вернуть ковер
и костюм. Несу ковер к выходу. Тяжелый.
Настя пытается помочь, отталкиваю - не надо, я сама! Тени из
театра подхватывают ковер. " И костюм, будьте добры, реквизит
дорогой". Руки сдерживают рыдания,  расстегивают кафтан. Настины
пальцы. Не надо, я сама! Стягиваю сапоги. Прости. Как же это,
- "Я ухожу, великий государь!". Зачем? Ты
им не нужен, ты нужен мне. "Я ухожу.", от кого,
куда? Вкрадчивые руки забирают вещи. Теперь все папино - реквизит.
Дверь закрывается.  Одни. Навсегда.
 Ложусь рядом с отцом, обнимаю его, кладу голову ему на грудь.
Успокаиваюсь. Холодное тело. Острая боль - мертвое тело. Покой и сон. Потом, через дни, годы,  все больше
сомневалась в том, что это был сон. Это было со мной реально. Или все
же сон?
  По затемненной  сцене ходит мужчина в синем халате. В руках моток провода.
Останавливается: стук молотка, скрип декорации. Уходит. Женщина в
сером халате подметает сцену. Шум оборванной морской волны.
Раздражает, усыпляет. Пыль. Три луча света. Колонны-миражи. Звон
ведерной  ручки. Женщина веником разбрызгивает воду. Уходит. Скрип
кресла. Так скрипят кресла  в Вахтанговском. Тормоза на черных
"эмках".
 Свет. На сцене молодой актер. Делает шаг вперед и начинает говорить:
- Что актер? Одежда? -  снимает пиджак и бросает на
сцену -  брюки, рубашка?  -  снимает все, остается обнаженным  -   голос,
жест, мимика, пластика, жест, тело? Да! Глаза актеров прекрасны, их губы влекут, их тело вызывает
вожделение. Владеть собственным телом - это ремесло, профессия. Проходит время, и актеры становятся профессионалами. Горе, радость, печаль, счастье, слезы, гордость, тщеславие -
все эти маски надеваются  легко и убедительно.  Актеры получают
признание публики, как профессионалы театра.
  Талантливый актер понимает, что играет не тело - играет ум. Внешняя, телесная оболочка  ему не нужна, она мешает.
Актер снимает с себя кожу, как одежду. Мышечный человек.
- Талант овладевает игрой ума: это уже не движения - акварель
движения,  движение ресниц,  звук
упавшего волоса, от которого вздрагивает зал - это актеры-звезды.
Закрыла глаза, не могу смотреть. Что он ощущает, снимая с себя кожу
и спокойно произнося текст? Невыносимая боль и спокойные слова. Невозможно. Актер продолжает - Актер-гений,  божий дар, помноженный на тяжкий труд ремесленника. Но прежде  божий дар. Игра тела, игра ума подчиняется игре души. Странное
выражение, "игра души"? Как можно ею играть? Гениальным
подвластна такая игра.  Как она выражается? - Актер снимает с себя мышцы, остаются нервы, мозг, сердце, пульсирующие сосуды.
- Вот все, что требуется гению для игры. Струны нервов и сосудов
создают мелодию, откликающуюся в зрительских сердцах гневом и
радостью, исступлением и безумием. Страшная, испепеляющая игра. Гении
не долговечны. Такая игра забирает не годы - жизнь.
И, наконец, Актер. Тяжкий путь проходит человек, что бы стать Актером.
Ремесло, талант, гениальность, сцена, жизнь - все переплавляется и
создает Актера. Тело,  мышцы, нервы, сосуды - он отказывается от этих
физических носителей образов. На сцене как в тумане
растворяется актер, он исчезает, остается голос. -  Актер создает
видимое из невидимого. Пространство, время, волна, мысль - вот его
инструменты. Из вечности он создает мгновение, из мгновения -
вечность. Игра - его космос, образы его неподвластны времени и
пространству. Игра Актера -  божественное зрелище для публики. Актер -
единственный Игрок в мире.
Голос затих. Тишина. Минута, две. Из-за кулисы выходит актер - Елена, вы должны знать: ваш отец прошел путь до конца.Занавес.
Мучительные видения. Отец, я уйду с тобой.
Вижу себя - запавшие, горящие глаза, губы-нитки, каменные скулы - лицо
горя. Прохладно.
Лестничный пролет. Как и все в театре, где не появляется зритель,
стены - крашенный в прошлом веке жидкой серой краской кирпич, серый
грязный бетон ступенек, подоконники, заставленные банками с окурками,
окна - грязные, немытые, местами забитые фанерой.
Актерская курилка. Все четыре этажа - курилка. Последний этаж, надпись
"Музей театра". Небольшая комната
заставлена шкафами. Книги, фотографии, пыльные макеты спектаклей.
Маленькое окно, круглый стол. Дымится чашка чая, в вазочке конфеты,
пирожки. Где-то уже это было. Смотрю на стену
над столом. Кнопками приколоты фотографии. Актеры и актрисы. Великие и
неизвестные. Сбоку внизу,- фотография смерти отца. Фотография пожелтевшая, ей много лет. Непонимание рождает страх, растворяет реальность. Окно быстро темнеет, необычно быстро для московского заката. Темно.
Глянец фотографии отражает свет. Он сзади. Поворот головы, взгляд
наверх, на шкаф. Светится модель. Стул, протянутые руки, с трудом
сдвигается - тяжелая, ставлю на стол. Источник света внутри модели, за
картонными стенами. Мгновение - и все оживает. Бумага, картон
превращаются в дерево, камень, металл.
 Занавес раздвинулся. Сцена ярко
освещена, свет сжимается, погружая сцену в темноту. На сцене
освещенный круг. Белый ослепительный круг. Появляется актер, входит в
круг, поднимает голову. Отец.
- Отпусти меня, не держи. Не торопись идти за мной. Мы будем вместе. Дойди до конца, стань Актрисой. Свет погас.
Проснулась от холода. Лежу, прижавшись к отцу. Разжимаю объятия,
сползаю с дивана на пол. Холодно. Дрожь тела, трясущиеся губы.
Стягиваю плед с дивана, дергаю. Рука отца свесилась с дивана. Ничего,
завтра все сделаем правильно. Укуталась в плед, заснула. Проснулась от тепла. Объятия  Насти.
- Ты не спала?
- Нет, девочка моя. Ты всю ночь кричала и плакала. А потом затихла,
уснула на полу. Очень дрожала. Что тебе снилось, Леночка?
- Моя жизнь, Настенька. Мой путь.
- И какой он, твой путь?
- Ничего нового, все повторяется, все - Вечность.

***
 Сквозняк. Дует из зала. Сержусь:  - "Настя, опять дверь
на балконе не закрыта! Ты такая старая стала, что все забываешь".
Настя соскакивает с топчана на кухне. Через мгновение из зала
раздается причитание. Встаю, иду в зал.
Застываю.  В углу зала зияет дыра. Белое облако плывет по голубому
небу. И тут вспомнила, поняла, почему так тревожила и беспокоила
трещина в стене.
  Мы вернулись из Самары, где  были с отцом и театром в эвакуации. Мама беспокоилась за квартиру. Приезжали знакомые и рассказывали, что немец бомбил
центр Москвы. Бомбы падали и на  Горького, разрушив несколько
домов. Нет, насчет их дома ничего не известно.
Они обрадовались, когда увидели  дом целым и невредимым.
Зашли в квартиру и увидели небо в стене.
- Папа, как красиво, у нас облака на стене!
- Это дыра.
Угол квартиры был разрушен бомбой. Заткнули дыру
матрацем.
Отец нанял рабочих и они заложили стену кирпичом, заштукатурили,
забелили. Долгие годы война оставалась невидимой.
Звоню утреннему чиновнику. Испугался. Сейчас будет с комиссией.
Пришли. Изучили. Спорят, пытаясь переложить вину и ответственность
друг на друга. Устаю от их споров. Рассказываю историю дыры.
Внимательно выслушали и неожиданно успокоились. Они не виноваты и
новое строительство не при чем. Виновата война, немец виноват. "Вот и
вызывайте того, кто сбросил бомбу, и судитесь с ним!".
Настя идет на стройку, говорит, объясняет. Пришли строители и заложили
дыру. Извинялись, обещали через несколько дней заштукатурить, и покрасить зал.  Суетный  день.
К концу дня валимся с ног. Глаза закрываются, а сна
нет. Что беспокоит? Краска. Нужна синяя краска. В зале так было
выкрашено еще при отце, цвет не меняли. "Настя, где
синяя краска?". Настя, сонная: "В кладовке". Проверь. Настя идет в кладовку. Есть. "Потряси". Булькает. Успокаиваюсь: краска есть. Одеяло с
головой. Надо спать. "Настя, а мыло?" Этому научили еще до войны
латыши, которые в первый раз ремонтировали квартиру и добавляли в
краску хозяйственного мыла. Краска не блестела, ровно и надолго
ложилась на стены. Ворчание Насти, шум в кладовке. Долго возится. "Нет
мыла". "Настя, а где
хозяйственное продают?". "Еленочка Борисовна, спи уже.
Надоела. В округе не продают. Дорогие магазины стесняются мыла. На
Сивцев Вражек надо ехать. Там есть мыло". Хорошо, завтра поеду.
 Была ли Офелия сумасшедшей?

   ОФЕЛИЯ
Выпускной спектакль. "Гамлет". Что-то изменилось в жизни страны -
им позволили играть Шекспира. Ее Офелия понравилась Главному
Вахтанговского. Он зашел после спектакля.
- Играете отвратительно. Выжали несколько слез из зрителей, но это
не Офелия. Вам надо дозреть до Офелии. Предлагаю
дозревать в Вахтанговском.
Вахтанговский - придворный театр, туда  часто захаживали кремлевские
небожители; и актеры, и актрисы быстро становились заслуженными и
известными. Вахтанговский - золотая мечта.
 Вахтанговский по той же дороге, что и "Щука", только  дальше на
несколько шагов. Но каких шагов! Первый рабочий день. Первый сбор
труппы после летнего отпуска. Около лестницы к служебному входу -
яркая толпа в тюбетейках и разноцветных шелковых халатах. Звезды Вахтанговского! Смех, шутки. Театр вернулся с больших гастролей по Средней  Азии.
 На нее с интересом посмотрели: "Новенькая?
Ничего. Чья? Говорят, покойного Актера. Не похожа.
Симпатичная. Для тебя любая молоденькая юбка симпатичная. На какую
роль? На твою. Плохая шутка. Я тебя не люблю. Красивая девочка. Вот,
еще один знаток женской красоты. Бедра узкие. Не мой стиль".
Вошла в театр. Благоговение, страх. Сцена Вахтанговского тяжела для
актера. Много требует и редко помогает. Звезды, такие веселые и
нарядные перед входом, в реальной жизни были ревнивы и капризны. Так
говорили в "Щуке". Так говорили во "МХАТе". Редкая птица выживала в
этом раю. Кого подстреливали, кто сам уходил.
Вахтер проверил документы, посмотрел списки.
- Вас ждет директриса.
- Зачем?
- Курс молодого бойца.
В приемной  мужчина-секретарь,- что он тут
Делает,- мужчина на женской работе? Секретарь всплеснул руками:
- Елена Борисовна, как приятно, что вы заглянули к нам, директор ждет
вас. Чай, лимонад?.
Холеные пальцы, белые бумажные брюки, висевшие на откормленной нижней
половине, как плохой театральный занавес. Мужчина раздражает.
Исчез в кабинете, через секунду вышел. На лице
озабоченность: Директор разговаривает по вертушке.
 Находиться в приемной было невозможно, секретарь пользовался
одеколоном. Вышла. Портреты бывших директоров. Скучные чиновничьи
лица, твердый взгляд, маленький лоб, волосы, зачесанные назад, черные
костюмы -  один человек, только маски меняет. Пятнадцать минут.
Язвительно-злобный взгляд секретаря. Врага  нажила. Мужчина, верно,
мстительный. Почему обиделся?  Отказалась от  чая.
Поправил брюки. Поняла. Он заметил ее взгляд на  заднице и штанах.
Тонкая штучка. Надо осторожней  рассматривать предметы в театре.
Телефон. Услужливо-подобострастное - "Да!". Сухо:
- Заходите, директор ждет. У вас пять минут.
Продержали двадцать минут - воспитывали. Ничего, я актриса. Улыбка
радости и счастья.
Раздражающая неуютность кабинета. Стальной голос директрисы.
- Мы - один из лучших театров в мире благодаря
жесткой  дисциплине, - от режиссера  до осветителя. Мы боремся со
всем, что разрушает живую ткань творчества, мы - коллективный театр, а
не театр звезд.
Директриса  говорит жестко и быстро.
- Бригада театра работает в подшефных колхозах, в полях и на фермах.
Будете играть для детей Бабу-Ягу. Мне
кажется, при вашем таланте вам будет интересно и поучительно. Удачных выступлений, заходите, если будут проблемы. Неласковая улыбка директрисы. За
полчаса жизни в театре - два врага. "Удачный" дебют!
Бригада работает в дальнем Подмосковном колхозе, на границе с
Владимирской областью. Актриса - Баба-Яга  здорова, заболела и уехала
ведущая концертной программы, поэтому, вместо того, что бы стать
Бабой-Ягой, становлюсь красивой, легкой ведущей концерта.
Объявляю номера, актеров, заполняю технические паузы стихами -
Маяковский "Облако в штанах", "Ленин". Хлопают, потому что
правильный поэт Маяковский, потому что вахтанговцы, потому что молодая
и красивая актриса старается, читает, но не потому, что им
действительно нравятся стихи. Руководство бригады советует не  обращать
внимания: Маяковский - это очень хорошо, читает отлично,
убедительно и, что самое важное, громко.
 Только отстроенный сельский клуб. Зал переполнен. Тихие слова, сосредоточенные  глаза, плотно прикрытая входная дверь. Слушают. Переживают. "Певцы" Тургенева. Долгие аплодисменты не дают объявить следующий
номер. Наконец выходит  актер. Исчезаю в кулисах. Руководитель бригады
хватает за руку - "Пошли!".
Выходим в коридор.
- Молодец, брось Маяковского и читай "Певцов". Народу понравилось.
Хотя это очень странно. Всегда считал, что Тургенев скучен и
слишком печален для исполнения со сцены.
- Я тоже так считала.
 Сломался автобус. Пришлось заночевать в деревне. Гостиница,
одноэтажное деревянное строение не может вместить всех. Меня приглашает местная учительница. Тонкая, прохладная рука, синие узлы вен под истонченной кожей. Учительница живет на окраине деревни. Калитка, дом
не заперты. Синие переплеты окон, зеленый почтовый ящик, собачья будка из разноцветных досок. Дворняга, лает от радости и нетерпения, лижет руки.
- Хотите в душ?
- Душ?
- Летний.
- С удовольствием!
Теплое мягкое полотенце из большого желтого шкафа, байковый халат,
толстые шерстяные носки.
- Запачкаю.
- Вы по траве идите, они останутся чистыми.
Душ - черный бак на деревянном каркасе, небрежно обитом досками.
Деревянный настил под ногами. Дверь не закрывается. Собственно, зачем? Дом на окраине. И даже хорошо,
что не закрывается. Вид из душа необыкновенный. Золотое поле, белый
березовый лес, серебряная лента реки, полукруг красного солнца.
Раздеваюсь. Теплая вода. Розовое малиновое мыло. Пена бежит по телу.
Блаженство. Выхожу, вытираюсь. О чем еще мечтать? Окно в сад, утром будит петух, живая
вода. Уходящее солнце, ласковый ветер, мое полотенце. Волосы легкой
волной кружат вокруг плеч. Я сейчас полечу. Трава - нежность шелка. Легкость полета. Острое желание оказаться в
золотом поле. Иду. Руки перебирают колосья. Желтые,
твердые, спелые. Пересчитала - 22 золотых зерна. Мистика. Мне двадцать
два года. Из огромного поля выбираю единственный свой колосок.
Тропинка. Край березового леса. Белые стволы, изумрудные
кроны, золотые верхушки,- белые стены, зеленые купола, золотые кресты,- божьи храмы.
Тепло желтого песка. Быстрая синяя вода, в ней розовое облако. Солнце-художник. Белое - в розовое, розовое - в бордовое,
бордовое - в золотое, золото - в черное серебро. Бесконечная игра.
Превращения облака отражаются в реке. Она тоже изменяется-переливается
- розовая, бордовая, золотая река. Вхожу в воду. Золотое тело. В воде,
как в шелковых простынях. Пытаюсь согреться под остатками солнечных
лучей, но они уже несут прохладу ночи. Осторожные шаги, тепло ткани.
Халат. Учительница обнимает за плечи.
- Завораживает?
Стоим вдвоем. Солнце исчезает. Огромная луна. Возвращаемся через
лунное царство. Серебряный лес, серебряные колосья, серебряная трава.
- Где мы, в сказке?
- Это всего-навсего забытая богом деревня.
Веранда. Керосиновая лампа. Медленно разгорается фитиль, коптит,
робкое пламя становится желтым,спокойным. Круглая буханка
хлеба. Учительница отрезает кусок хлеба, прижав буханку к груди, режет
на себя. От этого жеста становится по-домашнему трогательно,
повлажнели глаза. Шипит сало, картошка. На столе огурцы, помидоры,
лук, соль.
Оказывается, я голодная. Городское слово "аппетит" не
подходит. Ем быстро. Учительница приносит еще помидоров,
огурцов. Чай. Тишина. Над лампой летают бабочки. Глаза
закрываются. Учительница выносит шаль, подушку - "Посидите,
подремлите". За рекой мелькает  пламя костра. Рыбаки. Голоса чуть
касаются уха. Слышно неслышное. Взгляд скользит по воде. Дерево, ива,
лунная тень до воды. Офелия падает с ивы и плывет по лунной дорожке.
Тихая вода уносит ее, усыпляет, готовит ей постель на мягком дне.
Просыпаюсь от шороха. Звезды близко, рукой подать. Глаза учительницы.
- Леночка, пойдемте в дом, я постелила.
Медленный, сонный переход в дом.
Книги. Днем не заметила. Книг много.
Шекспир, редкое издание. На английском. Сквозь сон рука достает книгу.
Мелькают страницы. Пометки карандашом, закладки.
Учительница в ночной рубашке.
- Это мои пометки. Я не люблю переводы Шекспира. Стараюсь передать
детям точный смысл написанного им, а не его трансформацию на
русский, а потом в форму стиха. Гамлет на русском звучит скучно,
подобно итальянской опере в русском переводе - наказание для ушей.
Хотите, я вам почитаю?
- Да,  Офелию.
- Уговор,- ложитесь.
Вытягиваюсь на мягких пружинах кровати, качаюсь, как в гамаке.
Мелодичный звук пружин, перина, подушка, запах полевых цветов.
Луна в открытом окне. Звуки ночи: колокольчики звезд,
струны лунного света, ветви вишни, далекая жизнь реки. Учительница читает медленно, растягивая слова.
Безукоризненный английский. Голос ее вплетается в ночные звуки. Монологи Офелии, ровная и спокойная мелодия. Мелодичность и сумасшествие? Возможно ли это? Она не сходила с ума. Мысль поразила. Вся внимание. Не потерять ни одного слова, ни одной паузы.
Офелия играла сумасшедшую, но не была ею. Что тогда значат странные
слова  Офелии? Что она говорит Гамлету, окружающим?
Учительница закрывает книгу: - "Все, Елена, дальше Офелия тонет".
- Как вы думаете, Офелия  случайно гибнет или это было решение?
- Я не знаю. Шекспир - загадка.
Придворные говорят о случайности, могильщики о самоубийстве, вы
говорите о решении, каждый видит себя в ее Образе.
Луна освещала профиль учительницы - высокий лоб, прямой нос, узкие
губы, выступающий подбородок, узел волос.
- Вы не русская?
- Литовка.
- А…
-  как сюда попала? Долгая история. Хотите чаю?
- Да, позвольте мне самой приготовить.
Старый, обмотанный синей изолентой выключатель. Щелчок, второй.
Зажегся свет. Керогазка. Точно не знаю, но предполагаю, что это и есть
керогазка. Подкачиваю. Спички. Не зажигается. Изучаю. Еще два качка.
Спички - вспыхнул огонь, отпрянула. Огонь горит ровно. Чайник быстро
зашумел. Вскипела вода. Незнакомая жизнь вещей.
Обжигающие кружки. Пар над ними - маленькие облака в лунном небе
комнаты.
- Я из Каунаса. Тихая жизнь без чудес, маленькие радости, маленькие
горести. Жизнь вежливости и чистоты. Я люблю ее, скучаю по ней -
размеренной, как движение маятника. У меня была небольшая квартира на
Ратушной площади. Верхний этаж. Раннее солнце. Запах кофе, белый хлеб
с сыром. Мои вещи. Шляпа, перчатки, сумочка. Их было немного. Я
покупала их в дорогом магазине - кожа, шерсть, шелк, хлопок,
классические формы, никаких модных линий. Каунас так жил - скромно и
солидно. Утренняя прогулка. Поклоны. Никто не торопится,  никто не
опаздывает. Моя работа - женская гимназия. Литература. После уроков:
проверка классных работ, пачка тетрадей, терраса любимого кафе. Робкие нежные сочинения, приветствия знакомых, крепкий
кофе, бисквит - я благодарила Господа за мою жизнь. Что-то сломалось в
сороковом, поздним вечером. Меня арестовали. Не удивилась - в гимназии шли аресты. Так была организована
жизнь города: все, что происходит не с вами, вас не касается. После
ареста ко мне никто не пришел, никто не вспомнил. Я не обиделась, я
тоже ни о ком не беспокоилась. Жизнь маятника безразлична к
окружающим. В этом смысле Каунас - холодный город. Я так и не
узнала  за что меня арестовали. Через несколько месяцев оправили в
Россию. Вагон, темнота, стук колес, остановки. Однажды открылась
дверь. Солнце. Снег. Женщины в темных пуховых платках. Теплая
картошка.
- Поешьте, родимые. - Охранники их отгоняют.
Вниз, бесконечно вниз с косогора. Не могу идти - отвыкла. Бегом.
Падаю, поднимаюсь. Огромная быстрая река, черная вода. Баржа. Темнота.
Редкие остановки. Выводят людей. Было тесно, но скоро в темноте баржи
осталось несколько человек. Выкрикивают мой номер. Белый ослепляющий
снег. Река так широка, что незаметно движение воды. Падающий снег
отражается в воде, как в зеркале. Охранник. Красные глаза,  догорающая
газетная самокрутка.
- Поднимешься на пригорок, увидишь деревню - тебе туда.
Долгий пригорок. Застыла. Земля обрывалась. Дальше - серо-голубая
полоска воды и  бесконечный лед.  На краю земли несколько  бревенчатых
домов, деревянные крыши,  кладбищенские кресты рядом с домами. Из труб
шел дым. Бесконечный лед двигался. Я заплакала -
от безысходности. Вся моя будущая жизнь и смерть были передо мной.
Тепло. На плечи набросили телогрейку. Руки обняли мои плечи. Женщина:
- Не плачь. Привыкнешь. Я ревела месяц - и зачем? Только морщин
добавилось. Жить будешь в нашем доме. Семья большая, десять человек -
я, муж, дети. В деревне тридцать детей живет,
и не  учатся. Попросили заезжего начальника, на удивление, прислал
бумажку, что учительница будет направлена. Мы тебя неделю выглядывали.
- Дети ссыльные?
- Прижитые.
- Вы откуда?
- Местная, если можно так сказать. А ссыльные - из Эстонии. Обжились.
Рыба, оленина. Тихо и спокойно, и начальство  редко бывает, раз в год.
Водки напьется - и назад по Енисею.
-  Енисею?
- Вы не знаете, где находитесь? Лед на горизонте - Северный Ледовитый
океан, а это - берег Енисея.
- Как страшно.
- Без слез! Люди хорошие, добрые - редкие люди; дети смышленые,
спокойные.
Прижилась. Собирала детвору по очереди: то в одной избе, то в другой.
Целый день шли занятия. Составила  расписание. Узнала, что живу в
августе. Арестовали меня весной. Без времени я прожила полгода. Я и не
хотела знать, какой  день. Страшно сознавать, что где-то существуют
дни, недели, месяцы, жизнь. Первое расписание на месяц, потом на
четверть, потом на учебный год. Летом тоже занимались. Пять лет. Дети
стали моей семьей.
В поселке все на виду и просто. Любовь не скрывали. Над влюбленными и
их попытками укрыться подшучивали. Собственно, это была единственная
пара молодых и влюбленных. Однажды он ушел на охоту в тундру. Один.
Редко кто уходил в тундру один. Почему он ушел - не знаю. Молодость
опасна для человека.
Она ждала его.  День, два, три - нормально. Погода хорошая. Неделя.
Начали в разговорах упоминать охотника: "или охота добрая, или
заблудился парень". Через две недели - "что-то случилось". Идти искать
бессмысленно. Через месяц - "чудо, если он  жив". Через два разговоры
затихли. Мир живых не любит умерших.
Девочка ждала. Что ее заставляло ждать и верить - не знаю. Тепло его
губ, запах его тела, сильные руки?  День для нее - месяц, неделя -
год. Ожидание любви, любимого, известий, ожидание
несчастья, смерти; ожидание - как способ жизни. Мы видели эти превращения. Девочка стала чужой для окружающих. Точнее,
окружающие перестали для нее существовать. Она часами стояла на
окраине деревни, рядом с кладбищем, и смотрела в одну точку на
горизонте. День за днем. Одна точка.
Парень вернулся через три месяца. Он заблудился, дошел до другого
поселка. Его там долго держали, выясняли: кто он, откуда.
Он увидел ее издалека. Он летел к ней. Обнял ее. Она испуганно
отпрянула от него.
- Не мешайте мне, я жду любимого.
- Ты ждешь меня, я вернулся.
- Вы ошибаетесь.
 Пытались объяснить ей, что он вернулся, что благодаря ее
вере и надежде он жив. Она не понимала. Каждый
день выходила - и ждала. Он был рядом, согревал ее. Она благодарила и ждала.
Вечером он уводил ее домой,  утром  приводил. Я думаю,- она до сих пор
ждет.
- Она сошла с ума?
- В той жизни все были хоть немного  сумасшедшие. Каждый со своей
Болью, у каждого своя Надежда. Мы были ей благодарны за странное,
болезненное ожидание. Она давала надежду нам. И мы надеялись. Конечно,
для медицины она была сумасшедшей,  для обычного, не растревоженного
мира она была чужой, но не для нас.
Луну закрыло одинокое облако. Она высветила его краски - белые,
серые, черные. Дождевое облако,- освободило
луну, закрыло звезды. Облако растворилось в черном небе и только
гаснущие звезды указывали  его неторопливый ход. Звезды гасли легко,
послушно. Погасить звезды легко,- зажечь невозможно.
Учительница встала: "Спокойной ночи, сладких снов".
"Сладких снов, сладких снов" - пели колеса автобуса. Обратный путь в
Москву, домой. Сладкие слова. В голове Космос, в котором как обломки
кораблей плавают учительница, ожидание, облако, Офелия, дом. Жизнь без
мыслей. Только образы. Всадница без головы. Сыграть, только в женском
образе. Облако вспугнуло Космос. Сумасшествие - это не диагноз, это
способ выживания. Капли дождя на стекле. Интересно, в Москве тоже
дождь? Автобус останавливается. Контора совхоза. Руководитель исчезает
в ней. Много новых домов. Отряхивающийся по-собачьи руководитель -
смешно.  Просят дать концерт. Совхозу тридцать лет. Полный зал людей,
заканчивается торжественное собрание. Автобус подъехал к клубу. Потянулись: автобус-дождь-клуб. Сижу.
Раздраженный взгляд руководителя - "Особое приглашение?".
- Горло болит и температура. Я не смогу выступить.
- Саботаж?
Прикладывает руку ко лбу.
- Действительно температура. Почему молчишь? Таблетку бы дал.
- Пройдет. Простите.
Вышел. Нарочито громко ворчит:
- Все самому. Опять подменять. То месячные, то простуда. Не театр, а
дешевый балет.
Не обижаюсь - руководитель переживает. Холодно, влажно. Полчаса, как
два часа. Выхожу из автобуса. Зал клуба. Люди стоят и сидят в проходе.
Уступили место. Руководитель - молодец, ведет концерт с юмором, легко,
намного лучше нее. Аплодисменты, стихи, песни, танцы.
Хороший у них концерт, актеры великолепные. Руководитель представляет
актеров, они выходят на поклон. Молодцы мы! Сколько радости людям.
Рука руководителя в мою сторону. Он представляет меня публике. Встаю,
поклон. Не видно. Выхожу на сцену. Поклон. Шепчу руководителю:
- Я так не умею. Аплодисменты надо заслужить.
- Вперед, давай "Певцов".
- Даю.
Шаг вперед. Глаза людей. Ожидание смешного. Думают,- заготовленная
финальная сцена. Странности памяти. Одни роли  учишь неделями и все
равно забываешь, а другие запоминаешь сразу и навсегда. Что читаю?
Зачем? Так надо. И заболела, чтобы неожиданно выйти на сцену
Офелией. Английский звучит диковинно. Но притихшие люди понимают:
не английский,- Офелию! Боль и радость, ожидание и жертву. Платки,
семечки, табак и Шекспир. Автобус. Дождь. Москва.

***
Утро. Собираюсь в магазин, Настю не беру. У нее плохое
настроение - потеряла веник. Ворчит на меня. Я виновата. Всегда я
виновата! "Да вот же он, веник! В прихожей. Я поставила? Побойся бога,
Настя. Зачем он мне нужен? Специально, что бы ты волновалась? Настя!
Прекращай ворчать, пошли завтракать!".
Течение женской жизни, не обремененной мужчинами, детьми, страстью -
временем не измеряется. Для нее важны не "девять утра", а приход
почтальона, не "двенадцать дня", а привоз свежего творога в магазин,
не "четыре дня", а звонок соседки по телефону.   И  все эти события,
жизненный мусор для многих, для Насти - жизнь. Неприход почтальона
вызывал головную боль, и не только из-за отсутствия газеты,  прежде
всего из-за  почтальона - не случилось ли с ним какой беды.
Затерявшаяся тряпица для пыли становилась событием на весь день. Она,
конечно, находилась там, где ей и положено быть, но долго в пустой
квартире слышалось ворчание Насти на "ничего не помнящую дуру".
Я теперь тоже похожа на Настю. Сумка на колесиках. Троллейбус до
Гоголевского. За окном обрывки улиц. Утомляют, усыпляют. Качнулся
троллейбус. Удержал молодой человек. На кого он похож? Он из ее жизни.
"Благодарю". Колеса сумки скрипят. Противно. Оборачиваются.
Магазин. Двадцать пачек черного пахучего мыла. Запах стирки, запах
ремонта, запах детства. Тяжелая сумка. Скрип невыносимый.  Угол
Староконюшенного. Не заметила машины. Блестящая, красивая, за рулем
мужчина разговаривает по телефону. Это тот же парень из троллейбуса.
Вижу как машина подъезжает. Удар в сумку. Удар в тело. Я узнала его.
Как я могла забыть это лицо? Кристофер. Ты все-таки вернулся! Я ведь
запретила.

    КРИСТОФЕР

 Я снялась у Режиссера. Фильм хвалят. В "верхах" решают везти в Канны.
Директриса сообщает: "Поедете в счет  отпуска. В театре  разгар
сезона, а у вас фестивали; осенью - в  колхоз". Не слышу.
Фестиваль. Канны. Сказка.
 - "Вы режиссера как охмурили? Я слышала,
Офелию изображали в деревенском клубе?!".
Не отвечаю. Провоцирует на эмоции, на ошибку.
Обсуждаем как ехать. Самолетом красиво, быстро, но . хочется увидеть
Польшу, Францию, надо везти большой груз -  черной икры сто
двадцать килограммов, ящики с шампанским. Делегацию готовят для
официальных приемов - открытие, закрытие,  представление фильма.
Мужчинам шьют смокинги в кремлевском ателье. С нами сложнее - требуется
три  платья. Заказываю у Сони в театре. На открытие - красное, на
закрытие - черное, на представление фильма - белое. Черное платье с
декольте. Портниха настаивает. Знакомые приносят замечательное колье.
Но - бижутерия. Думаю переделать платье, закрыть. Перед отъездом
звонок в дверь. Старуха-смерть: шамкает, шаркает. "Кто вы?". Строго
смотрит, проходит в зал, выкладывает на стол белый шелковый платок.
Внутри - звездное небо.
-  Фаберже, фамильное.
- Я не возьму - дорогая вещь, я буду переживать.
- Свозите колье в Канны, в мою молодую и безмятежную жизнь. Вернетесь,
не пожалейте вечера, расскажите обо всем, что увидите и почувствуете.
Я до сердечной глухой боли тоскую по тем местам. Обещаете? Киваю.
  Поезд. Красивый вагон, из царских. Париж. Переход с одного перрона на другой. Шумный, веселый вокзал. Простота и улыбчивость людей. Беззаботная страна.
Поезд увозит к Лазурному берегу, поезд с гордыми и непонятными
золотыми буквами "TGV". Купе: полка, умывальник около окна, маленький
стол.  Поправляю прическу, выхожу в коридор. Мягкая ковровая дорожка,
задрапированные окна, настенные светильники, полумрак. Ощущение
нереально уютной жизни. Иду по коридору, из вагона в вагон китайский
мостик -  рискую, перехожу. Открываю и теряюсь. Переливы хрусталя,
ослепительные белые скатерти, красные бархатные диваны. Мужчина в
белом пиджаке и бабочке.
- Мадам желает поужинать? Мадам одна?
- Просто посижу, у вас так красиво.
-  Мадам  любезна.
Столик справа по ходу движения. Легкий звон хрусталя.  Танец Золушки.
Напротив мужчина. Они - единственные посетители. Мужчина  ест.
Недопитый бокал красного вина. Мужчина сосредоточенно жует. Берет
бокал, поднимает голову. Рука с бокалом продолжает движение. Она
делает круг, возвращает бокал на стол, отправляется к воротничку
рубашки, поправляет его, галстук, поднимается выше, поправляет волосы.
Мужчина встает. Неотрывно  смотрит на меня.
- Простите, я не заметил богиню. Я ничтожество. Что мне сделать?
Пожимаю плечами:
- Мне не за что вас извинять.
Черные волосы, зачесанные назад. Поправляет. Жест привычный, не
наигранный, красивый. Забавное продолжение.  Проводит ладонью по лицу.
Он не знает о своей привычке. Убирает чужие взгляды, недобрые помыслы
с лица. Высокий лоб, стремительные брови, глаза - озера черной влаги.
В них дрожит мое изображение. Прямой нос, узкие ноздри, четко
очерченные гладкие губы, подбородок с ямочкой и смешные, двигающиеся
уши. Улыбка светится, излучает доброту и нежность. Чудесное лицо.
Смотрит на меня. Мне приятен его взгляд. Смотри. Я: красивая,
застенчивая, добрая; каштановые волосы, зеленые глаза, шелк ресниц. Я
знаю, они сейчас отражают свет; нежные губы, чуть заостренный
подбородок, красивая шея, белая кожа, тонкие, хрупкие пальцы; талия,
бедра. Я должна нравиться таким мужчинам, я хочу нравиться им.
- Вы потеряли запонку.
По столу катаются части запонки. Он раскрутил ее.
- Кристофер.
Не понимаю его.
- Кристофер, - повторяет он.
Его зовут Кристофер. Имя из детства. Принц.
- Елена.
- Божественная Елена, Елена Прекрасная.
Слова кажутся неискренними. Вызывают желание избежать общения.
Мелькнувшее  раздражение исчезает.  Его глаза, ямочка на подбородке.
Не игра, не фальшь. Кристофер. Сила и доброта. Открытый, искренний
человек. Случилось важное,  пока не переведенное на язык слов. Это
позволяет быть открытым и искренним.  Боюсь определять словами,
осмысление разрушит чудо. Бесконечность - единственное желание.
Бесконечное движение поезда; они бесконечно рядом, глаза в глаза. Убегающие огни. Где они сейчас? Наваждение. Уйди.
Исчезни!
- Мне пора.
Целует руку. Чувствую его губы, кожу каждой клеткой. Темнота коридора.
Все показалась. Мираж в пустыне. Щемящее чувство потери.
Сладко-терпкий аромат надежды.
Канны. Делегация шумно собирается на перроне. Идем к выходу.
Кристофер. Рука. Шляпа. Улыбаюсь. Делегация переглядывается. В Каннах,
на вокзале, знакомый иностранец?! Красавчик. Ярковато одет. А вам бы в
черном и сером? Строгий взгляд руководства.
Цыганский табор фестиваля.  Несколько раз вижу Кристофера с членами
жюри. Только взгляд. Обижаюсь.  Мечтаю о его улыбке.
Фильм отмечает пресса, жюри. Получаю специальный приз за роль второго
плана. Радуюсь. Горжусь. Светский успех. Знакомлюсь, знакомят,
интересуются. Чопорные фотографы во фраках. В журнале цветные фото в
красном и белом платьях. "Русская покоряет французов элегантностью".
Богатые ухоженные женщины расспрашивают о  портном,  парикмахере.
Дразню их, непонимающих: "Кутюрье - алкоголичка тетя Соня. Вечно
курит. Вырез на красном платье тетя Соня прожгла. А другого материала
не было". Глоток шампанского. Не понимают.
Прием по поводу закрытия фестиваля. Делегация поднимается по лестнице
последней. Перепутали время и опоздали. Публика и репортеры начали
расходиться. Делегация идет быстро, стесняется внимания и опоздания.
Длинное узкое черное платье. Колье. Быстро не могу идти, отстаю. На лестнице одна. Взмах руки. Пытаюсь
остановить кого-нибудь. Одной на  красной лестнице,  на виду у всей
Франции, не очень уютно. Делегация наверху. Совсем нехорошо.
Вызывающе одна на лестнице, да еще помахиваю рукой. Прижимаю  руку.
Улыбаюсь. Аплодисменты, вспышки. Непроизвольно прикрываю лицо. Восторг
публики. Возглас: "Пришла королева!". Эхо публики: "Королева,
королева.". Одну минуту в жизни королева.
Наверху холодный душ. Руководство: "Ведете себя недостойно, вызывающе.
От обиды заплакала. Публика принимает
слезы за благодарность. Новые аплодисменты. Холл дворца фестивалей.
Белый платок промокнул слезы. Кристофер. Прижимаюсь щекой к  платку,
к руке.
- "Елена прекрасная, убежим отсюда!".
Минута по коридорам. Тихая улочка. Машина. Набережная. Беспечная жизнь
людей.  Небольшие  домики. Обсерватория. Канны на ладони: берег моря, веера пальм, гирлянды фонарей в темнеющем воздухе, синий холм, вытянутые вверх дома с колоннами. Белые каменные трубы над красными крышами. Переплеты балконов и террас,
эвкалипты, огромные окна. Красота и покой завораживают. Старуха права,
это счастье - увидеть Канны. Слова Кристофера. Видел на приемах, на
просмотрах, несколько раз был в ее гостинице по делам, но избегал
встреч. Не считал возможным просто подойти, поздороваться. Дальше ресторан, вино, танец. Смотрю на его губы.
Как сладко и долго можно их целовать.
- Елена, посмотри на купол ресторана - копия груди куртизанки Отеро. - Смотрю
наверх. Чудесная грудь.
Номер гостиницы. Его  пальцы, застежки платья. Мои пальцы, его рубашка
на ковре. Он рядом. Два обнаженных тела. Отражение в окне. Звезды,
луна, тела в их свете. Руки, губы, подбородок. Тайны тела. Нежность и ярость тела. Засыпаю в его объятьях.
 Мы на Круазет. Солнце, цветы, толпы гуляющих. Поворачиваюсь к
Кристоферу. Он обнажен. Хочу сказать ему: вижу свои ноги, живот,
грудь. На мне нет одежды. Обнаженность нравится. Обнаженность не
удивляет. Гуляющие обнажены. Смешные люди. Толстый кудрявый мужчина,
большой живот. Рядом  женщина с татуировкой красной
розы на обвислой груди. Рука в руке. Они счастливы.
Обсерватория. Вместо телескопа - кровать. Кровать из номера
Кристофера. Они на ней сейчас лежат. Кровать-близнец, летучий
голландец. Глаза Кристофера. Он проснулся. Его губы.
Взгляд вниз. Медленно проплывают огни набережной. Над ними звезды,
луна. Люди поднимают головы, смотрят на них. В руке Кристофера купол ресторана. Как уютно
ему в его руке. Он накрывает куполом мою грудь. Прикосновение
прохладного камня. "Ты в прошлой жизни была Отерой.". Вершины
эвкалиптов касаются звезд. Пьянящий космос. Дыхание вечности. Море. Белые волны. Кристофер-ветер ласкает, целует. Нежность.
Утонуть в ней.
Звезды и глаза Кристофера. Он не закрывает их в минуты
блаженства. Я закрываю. Его слова: Будь моей вечно.
Рука вдоль тела - движение шелка. Платье. Обсерватория. Из боковой
двери входит  древний человек. Колпак со звездами. Звезды живые,
дышат. Старик кашляет. Звезды тоже кашляют.  - "Поль, астролог. Прошу
вас следовать за мной, это недалеко". Повинуюсь. Зачем? Выходим из
обсерватории.  У старика отдышка. Часто останавливаемся. Его колпак -
и не колпак вовсе. Шапочка на ночь. Немцы надевают такие в холодные
зимние ночи. На нем старая мятая пижама.
Старик ворчит: "Врываетесь среди ночи.
Заставляете таскаться по этому паршивому камышовому городишке".
- Я не просила. Мы даже не знакомы.
- Вы русская актриса. Пришли.
Двухэтажный  дом, вывеска - больница. Высокая дверь, женщина в белой
одежде. Старик исчезает. Женщина идет впереди. Лестница, красный
ковер. Это лестница ко Дворцу фестивалей. Опять дверь. Открывается,
женщина в белом исчезает. Они все исчезают. Больничная палата,
огромные окна, кровать. Та же кровать. Кровать-наваждение.  На кровати
- старуха. Она страдает от боли. Сухая рука указывает на кресло. Руку
видела, старуху видела. Она приносила колье. Кресло. Уютное, ласковое
кресло из номера Кристофера. И окно узнала. Отражение тел. Теперь это
больничная палата. Все условность, все случай, все странность. Я тоже.
Старуха заговорила. Старая пластинка со  знакомой нежной песней.
- Я умираю. Рак -  безжалостное существо. Боль невыносима. Дневное
одиночество, ночные страхи, эйфория утра. Вечернее ожидание смерти. Я
устала. Я  приняла решение. Морфий - нежная смерть, сладкая, как
танец, как балет. Балет. Ставили новый балет. Пригласили французского
художника. Я не слышала о нем. В труппе говорили - знаменитость.
Пожимала плечами. Я  не знала ничего, кроме  танца. Он расспрашивал,
удобные ли костюмы, нравятся ли. Я видела. Не поза: ему действительно
хотелось, чтобы нам было хорошо в  костюмах. Я - прима, молодая,
капризная, категоричная. В таком костюме возможно появиться  на
корриде - я знала, что он испанец, но танцевать в этом "могут только
сумасшедшие, или какой-нибудь второсортный  французский балет". Он не
обиделся, не вспылил. Удивительно. Он не позволял смертным судить свои
работы. Подошел, проверил швы, на которые указывал мой палец. Рука
скользнула по бедру, груди. Я онемела. - "Костюм сидит хорошо, вы
привыкнете к нему". Сильные руки, терпкие духи, шелк платка  - его
прикосновение пронзило меня. Любовь-вспышка. Мы не расставались. Меня
осудили. Мама заговорила о происхождении. Мы - обедневший род, но
знатный,  а ты появляешься  в  обществе маленького, безродного
испанца, который  к тому же имеет славу ловеласа. Он тебя бросит, и
это будет двойным позором.
Старуха замолкает. Взгляд блуждает по комнате. Она тоже  была молодой,
как я. Как все быстро.
Я встаю за кресло, прячусь за высокую спинку. Прячусь от беспокойного
взгляда,  от нелепого белого парика, яркой косметики на бледном лице,
от обнаженной шеи и плеча, покрытых сморщенной, бородавчатой кожей, от
старинной массивной золотой цепи, пуховой шали и еще множества
деталей, которые выдают  русскую женщину, страдающую от нерусской
жизни.
- Парижская публика балет не приняла. Газеты обозвали спектакль
дешевым балаганом, решено было везти спектакль в Америку. Гастроли
предстояли долгие. Испанец  сделал предложение, я согласилась. Карьера
балерины закончилась. Началась тихая семейная жизнь, насколько это
возможно в Париже. Я была  счастлива. Родился сын -
испанские глаза и русский характер. Я не нуждалась, но русская
женщина живет не достатком, а семейным счастьем - мужем, детьми,
домом, размеренностью и постоянством. Все  было разрушено. Я не давала
развод: думала одумается, вернется, но он  не вернулся. Он искал
музу, а я ждала мужчину, хозяина. Гений - это так мало для жизни.
 Пауза. Блуждающий, ищущий взгляд. Женщина практически слепа. Она
теряет меня и потом долго высматривает в белом пространстве комнаты.
Нашла, сосредоточилась, поправила шаль, парик.
 - Наступили годы пустоты. Сын Поль стал алкоголиком,  наркоманом. Я кричала, плакала, спрашивала "почему?!" - "Из-за вашей ненависти. Отец ненавидит во мне
все, что похоже на тебя, а ты ненавидишь во мне отца". Он сгорел от
нашей ненависти.
Испанец купил нам небольшой дом в Каннах. Тут я и жила, пока не
заболела. Что моя жизнь - не знаю. Где она? Зачем она? Русские не
могут быть счастливы в чужой стране. Мы верим, прощаем, любим, терпим,
у нас нет правил, нет расчета, единственное место, созданное для нашей
наивной души - Россия. Я хотела бы умереть в своем доме, на Тверском
бульваре, так, как умирала моя бабушка: за окном пушистый
рождественский снег, она среди зелени  зимнего сада, в плетеном
кресле. Тихая, она смотрела на рождественский снег. Как я
тоскую по Москве! - старуха закашлялась. Я подошла к прикроватному
столику, налила из кувшина воды, повернулась.
Кристофер спит, обняв подушку. Поставила стакан, оделась, выскользнула
из номера. Осторожно, бесшумно прикрыла дверь. Я возвращалась.
Изменили время отъезда. Обрадовалась - не надо  объясняться с
Кристофером. Уезжала с легким сердцем. Решила,- правильно. Поздно
вечером в купе постучали. Поняла, почувствовала - Кристофер. Не
открыла. Он долго стоял. Ждал. Не понимал тишины, но ждал. Ждал.
Стояла с другой стороны двери и готова была открыть. Нельзя. Все
решено. Правильно решено. Шептали  слова одним дыханием.
- Я люблю тебя!
- Я люблю тебя!
- Мы должны быть вместе.
- Ты навсегда в моем сердце.
- Я люблю тебя!
- Я люблю тебя!
- Останься!
- Я люблю тебя!
- Я умру!
- Я люблю тебя!
Светало. За окном  пригород Парижа.
- Прощай, моя сказка!
- Прощай, мой сон!
Парижский перрон. Неотрывный взгляд на исчезающую Францию. Граница.
Москва. Будни.
В театре победу в Каннах не заметили. Пресса пошумела об итогах
фестиваля, упоминала успех фильма, актерской труппы - обо мне ни
слова. Наказывали за  "вызывающее поведение". Московская публика,
питаемая слухами, домыслами и случайными переводами из французских
газет,  знает о победе, об успехе, о  платьях, о королеве фестиваля.
Публика идет в театр на новую звезду и красавицу. Аплодируют,
прерывают спектакль, дарят цветы, ждут у служебного входа, просят
автограф. Чем больше толпа около театра, чем громче аплодисменты, - тем
напряженнее отношения в театре. Партнер по спектаклю, народный артист,
требует убрать меня из спектакля - или он уйдет в другой театр; ему
мешают играть  неуместные, провоцируемые  "каннской примой"
аплодисменты. На общем собрании труппы молодая актриса с красными
пятнами на лице решительно требует прекратить приводить в театр
родственников и знакомых.  Они создают давку в коридорах, мусорят и
мешают работать.
Вызов  к директрисе. Не иду. Директриса дожидается у выхода из театра:
"Вы потеряли голову от славы!".
- Я не жду от вас  ничего хорошего.
- Лично - да, но коллективу, который вы третируете, это хорошо и
правильно. Принято решение снять вас со спектакля, мы уже подобрали
актрису.
- Девушка с красными пятнами?
- Слава богу,  театральные школы еще готовят талантливых и скромных
актрис. Мы дадим ей того же гримера, что работает с вами, и публика
даже не  заметит подмены, а потом привыкнет к новой звезде. Мы
зажигаем звезды, только мы. Вам будет предоставлена возможность
играть. Если исправитесь - будем расширять репертуар. Я слышала, у вас
был  роман с французом, что же не остались? Блистали бы в Париже, а
так вот с нами страдаете.
Черные дни. Бесконечные, тяжелые. Дома плачу, кричу, умоляю; в   театре - улыбчивая,  красивая, недоступная.
Звонок в дверь. Старуха-колье. Прикрыв глаза, слушает. Она из сна.
Собирающиеся морщины вокруг рта. Она реагирует. Фестиваль, сон,
больничная палата. Старуха просит повторить о старой женщине из сна.
Кивает головой: "Я так и думала, я так и думала. Это моя сестра. Ольга была  балериной, хорошей, знаменитой. Умерла от рака в Каннах. Как
жестоко. Берегите колье, оно ваше".
 Меня выводят из всех спектаклей. Теперь я -
актриса без репертуара; платят деньги, ставят рабочие дни, прихожу на
репетиции, на спектакли, но ничего не делаю. Кто-то говорит: "Не
ходите сюда: и вам отдых, и нам спокойней - начальство  нервничает,
когда вы в театре".  Ошеломленная, иду через Тверскую. Сбивает машина.
Перелом бедра. Бесконечно долго гипс и
неподвижность. Кажется, навсегда. Встала на костыли,  сделала первый
мучительный шаг. Поняла: жизнь стала другой. Замолчал телефон: черная точка в конце сказки об Актрисе. Забыли.
Перелистнули страницу - новые лица, новые фильмы, новые кумиры. Днями
разговариваем с Настей. Слушает, кормит, рассказывает о подружках, о
магазинах, о Тверской.  О театре - никогда.
Не так срослось. Дважды ломают ногу. Но и после этих мук место
перелома болит, хромаю. На сцену нельзя. Наконец  попала к хорошему,
понимающему врачу. Предложил операцию. Проплакала всю ночь. Утром Настя дает телефон: "Звоните ". Через два месяца стояла на собственных ногах, без костылей, без
ставшей уже привычной боли, без хромоты. Ходила как ребенок, расставив
руки, от стены  к стене, плакала как ребенок. Со слезами  душа
освобождается от страданий.  Первое место куда  пришла,
прилетела - театр. С афишы смотрит новая прима - действительно, мы
очень похожи. Прима - жена
Главного. Иду к нему. Он  ласков, словообилен: "Скоро новая пьеса,
хорошая роль обязательно, собственно, посмотри Офелию внимательно - но
это пока секрет". Их совместный секрет, "но ставить будем точно.
Решено. Это твоя роль, божественная роль, она сразу вернет тебе
публику и славу, роль будет твоей, это даже не обсуждается". Дверь
мягко закрылась. В ближайшие годы она без работы.
Директриса приняла сразу: "Выздоровели? Думала, придется  оформлять вас на инвалидность. Хотите работать? Нет желания пойти в другой театр? В нашем вряд ли  найдете работу. Не
собираетесь уходить? Выгоним за непрофессионализм, личную нескромность,
неумение вести себя в коллективе. Заявление напишите - проводим со
слезой, грамоту дадим; не напишите - уволим по статье. Я подыщу
подходящую, вас потом ни один театр не примет". Дверь закрылась.
Настя на даче. Сижу на диване, смотрю в одну точку. На столе
полупустая  бутылка водки.  Приехала Настя. Стоим на балконе. Плачем.
Второе завершение жизни. В первой сообщили, что не стало отца, а
теперь - что не стало меня самой.

*******
Я очень неудобно упала - некрасиво, смешно вскрикнув, запрокинув
голову и глупо, цепко прижимая к себе сумку. Нас теперь двое: я и мое
тело. Оно и лежит на асфальте. Оно плохо играет смерть. Упала в
какое-то масляное пятно, платье теперь не вычистишь. Неубедительный
удар головой об асфальт, струйка крови изо рта. Дешевый актерский трюк
в провинциальном театре. И зачем надо было рассыпать вокруг сухого
тела старухи куски черного мыла? А запах какой! Только приличную
публику отпугивать от театра.
Мужчина за рулем убедителен и симпатичен. Он не похож на Кристофера.
Обозналась.  Спокойно вышел, спокойно потрогал носком ботинка мою
голову. Голова безжизненно качнулась. Поморщился на куски мыла.
Процедил смешные слова: "В баню собралась". Красиво
набрал номер на сотовом, вызвал помощника. "Разберись тут, оплати
расходы по похоронам этой сумасшедшей". И уехал. Молодцом. Достойно.
Современно.
Я стою на тротуаре. Мое тело лежит, вокруг никого. Из углового
магазина выбегает продавщица. Кричит вслед уезжающему мужчине, грозит
судом. Смешная. Неубедительно. Какие мы неубедительные! Мне скучно и
неинтересно - сцена затянулась. Я ухожу к театру. К Вахтанговскому.
Как легко! Тело невесомое. Полет. Канны. Чудеса не повторяются. Не
лечу - опускаюсь вниз. Лифт. Зачем лифт, зачем вниз? Бесконечно долго.
Кабина скрипит. Грязь, обожженные кнопки этажей. Поднимаю голову. Лифт
без верха. Идеально прямая шахта. Параллельные линии сходятся в одну
точку. Полярная звезда. Бесконечность точки.
Жарко. Душно. Кажется,  в лифте несколько дней. Сплю, сижу, стою,
плачу, смеюсь. Лифт двигается. Он качается и издает звуки. Лифт-вагон.
Тошнит. Лифт дернулся и остановился. Не обращаю внимания. Плач железа.
Открывается дверь.  Вздрагиваю. Ослепительно яркий свет. Коридор. Осторожный шаг. Долгий, испуганный взгляд в глубину коридора.
Бесконечно пустой. Иду. Это не коридор: стены  расходятся, сходятся.
Еле прохожу. Коснулась стены - рука в пустоте. Вокруг пустота.
Видимость стены, коридора. Смотрю вверх. Среди звезд двигаются кабины
лифтов. Сверху вниз. Бесконечно. Миллионы.  Одна вверх. Значит, можно
вернуться. Коридор исчез. Пытаюсь запомнить момент, место
исчезновения.  Обратный путь важен, если он есть.
 На изумрудной траве - здание, к нему нет дороги,
только ковер изумрудной травы. Красивый дом. Знакомый -
он в подсознании, крови, записан в генах. Не могу вспомнить. Все дело
в траве и ярком синем небе. Помню дом под серым небом. Что там рядом?
Дома, улица, мощенная кирпичом, фонари. Иду по траве. Шелк. Яблони
цветут. Розовые шары. Рыжий лис. Улыбается: "Давно ждем". Его тоже
видела. Но где, где. Иду, а дом удаляется. Дом, дом? Мучительная
работа памяти. Скрип ржавых   деталей. Не помню. Но знаю. Экзамен в
"Щуке". "Определите коммунизм"  - "Коммунизм - это. формация. это
когда. это то, что .".
Не помню. Не ответила на вопрос номер тринадцать. Получила "пять".
Комиссия не могла даже предположить, что лучшая ученица курса,
комсомолка, живущая на пороге коммунизма, в коммунистической стране,
не знает, что такое коммунизм. Волнение! Конечно, талантливая, ранимая
девочка разволновалась и поэтому на такой важный вопрос ответила
молчанием, и глаза у нее смотрите, влажные, она же сейчас заплачет и
будем ее успокаивать всей комиссией. Шепотом и взглядами убедили
председателя. Получила "пять", не сказав ни слова. Я действительно не
знала, что такое коммунизм.
 Вспышка. Механизм сработал. Не такой он и ржавый.
Высокие колонны, разбитая лестница, дверь - дерево с огромной медной
ручкой. Афиша на сегодня, афиша на месяц. Не узнала театр. Признала
только по деталям, на ощупь. Но это не память. Нельзя связать театр и
изумрудную траву, бесконечность и фонари. Рядом с театром на Арбате
фонари, серые дома. Изумрудная трава, как новая штора в гримерной.
 Я думала ошиблась гримерными. Убеждают, что это моя гримерная. Недоверчиво вхожу. Зеленая чашка для чая. Моя. Прошу, умоляю ничего не менять. Кивают,
ухмыляются: актриса, чего с нее взять. Не люблю перемен, жизнь всегда
меняется к худшему. Не люблю новых людей. Много душевных и физических
сил отбирают они, пока ум, сердце, душа, обоняние обживут и примут их.
Афиша - белый лист и розовые буквы. Необыкновенно красивые буквы.
Буквы - цветы. Буквы - наслаждение. Невозможно оторвать глаз.
Прижалась губами. Наслаждение охватило тело. На афише написано
"Фауст". Дверь. Другая, на Арбате - высокая, с переплетами,
стеклянными квадратами, прикрытыми медными решетками. Изображают то ли
солнце, то ли луну. Символ, охраняющий театр. Решетки появились
вынужденно. Стекла  выбивали дети Арбата. Вот и придумали тяжелые
медные решетки, для защиты.
Но двери передо мной совсем другого свойства. Структура дерева,
рисунок. Дерево теплое и деликатно влажное, живое. Стекла тоже
необычные, влажные, и внутри них движение. Это и не стекла, это огромные
драгоценные камни, в которых  причудливо переливается свет. Но для
игры света -  странное наличие кругов и черных точек внутри. И почему
влажные?  Огромные алмазы, рубины, изумруды во входной двери. Пусть
театра - но лишь театра! Отпрянула. В упор смотрят глаза. Это не
камни, а глаза. За мной наблюдает восемь пар
глаз. Мгновение. Глаза закрыли золотые веки. Золотая, обжигающая
дверь. Плавно, торжественно открывается. Озноб. Холодно. Живые глаза.
 Знакомый узкий холл перед второй дверью и  незнакомый блеск хрустальных люстр, золото ваз, парча стен. Во всю высоту двери резьба, буквы,
слова, это Библия, послание Петра: "Покажите в вере вашей добродетель, в добродетели рассудительность, в
рассудительности воздержание, в воздержании терпение, в  терпении
благочестие, в благочестии братолюбие, в братолюбии любовь. Если это в
вас есть и умножается, то вы не останетесь без успеха и плода в
познании Господа нашего Иисуса Христа".
На второй половине двери другая надпись:  "Покажите в вере вашей
сомнение, в сомнении  безрассудство, в безрассудстве необузданность, в
необузданности нетерпимость, в  нетерпимости похоть, в похоти
ненависть, в ненависти силу. Если это в вас есть и умножается, то вы
не останетесь без успеха и плода в познании Господа нашего Иисуса
Христа".  Пугаюсь, несколько шагов назад. Уйти, уйти! Плохое место.
- Еленочка Борисовна, -  сладко-приторный голос, - куда же вы? Вам
играть сегодня,  а вы опять расстроились. Вы как прочтете нашу
шутливую надпись, так все норовите из театра, а нужно в него,
на сцену, публика вас любит. - Из боковой двери появляется хозяин
голоса, альбинос: белые волосы, без бровей, ресниц. Красные глаза. Клоун-не-клоун.
- Я тут первый раз?
Альбинос всплеснул руками: "Ай, ай, солнышко вы мое! Все-таки вам надо
к хорошему доктору. Вы все время  говорите, словно и правда в первый
раз читаете этот текст. Родная вы моя! Вы сюда  лет сорок ходите и
текстики эти не только знаете, но и некоторые пунктики исправно
выполняете. Вы - душка, вы - славная, вы - прелесть нашей сцены! Ну,
опять слезы, удивление - а у меня слезы умиления". Действительно, по
лицу Клоуна-не-клоуна текут слезы,- "Вот видите,
как вы меня расстроили! Поплакали. Пора работать. Еленочка
Борисовна, прошу в гримерную. Там ничего не тронуто с
прошлого раза. Когда был прошлый раз? Опять вы за свое. Прошлый раз?
Сейчас". Альбинос взмахнул рукой, появилось изображение.
Альбинос поморщился: "Это не прошлый раз.  Что-то с техникой. Но
тоже сильная игра". Мужчина. Женщина. Целуются. Ложатся. Обнимаются обнаженные. Красивые тела, красивые движения.
Пронзил стыд. Кристофер. Как это оказалось тут, в воздухе? - "Очень
просто, вы тогда играли, а вас смотрели наши зрители. Помниться, вы
знали об этом, вы были тут, у нас, гримировались, а потом вышли на
сцену.
-  "Вы лгун и нечестный человек!
Это подло - подсматривать за такими интимными моментами!"  - "Вы
глубоко ошибаетесь, Еленочка: если это красиво и талантливо - это
должна видеть публика. И она  видела. В финальной сцене есть моменты,
вошедшие в классику".  -  "Я не играла тогда". - "Не может быть:
актриса - и не играла! Играли, Еленочка Борисовна, еще как играли! Ну
вот, опять слезы. Женщины. Нет аргументов - остаются слезы. Все - в
гримерную, вперед! Времени мало, а у вас  очень сложный грим.  В чем
вы правы, так это в том, что на этой сцене вы будете играть в первый
раз, и это очень ответственный момент в вашей актерской жизни. Роль у
вас сложная. Но вы справитесь. Какая? Секрет. Вы о ней узнаете на
сцене. Правда, пикантно - о роли узнать на сцене, перед публикой?
Кстати, публика сама выбирает пьесу, прямо в зале". Кричу: - "Вы
сумасшедший, и правила ваши ненормальные. Я не буду играть!" - "А вас
никто и не просит играть. Более того, за игру вы будете наказаны. Вы
должны будете прожить роль. А "буду", "не буду"... Не бросайтесь
словами. Мы не знаем слова "нет".
Утихаю. Привыкаю. Прошли центральный
круглый холл с гардеробом, колоннами, буфетами. Опять впечатление -
живой организм,  наблюдающий за ней. Подхожу к колонне. Знаю эти
небольшие колонны  десятки лет. Полированный мрамор, белый, чуть
розоватый внутри, всегда прохладный, ласковый. Одна из колонн -
талисман, перед спектаклем  касаюсь, глажу, в зависимости от
настроения. Колонна давала уверенность и силу перед залом. Но эта
колонна другая: серая, шершавая поверхность, утолщение у  основания.
"Нравится?" -  Клоун-не-клоун пытливо смотрит в глаза. - "Нога слона
живая, специальная  техника создает  питательную среду, кормит.
Выращена из клетки. В природе таких ног нет. Тридцать метров. А стены
-  шедевр! Покрытие - перепонки крыльев рамфоринха. Видите: внутри, по
сосудам течет кровь.  Чудо, просто чудо! Эффективная система
отопления, никогда не выходит из строя". Трогаю. Дрожит. Она дрожит!
Ей больно! Говорю: "Она же живая! Как вы можете?!". Огромная улыбка
Клоуна-не-клоуна: " Даже болеет иногда". Дрожь тела. Мне страшно.
Лестница. Осторожно прикасаюсь. "Не волнуйтесь - камень. Что-то
лунное. Лунная лестница.
Романтики. Клоун-не-клоун кивает головой: " Романтики. Театр и придумали романтики. Мать-основательница театра долго убеждала Высшие советы Рая и Ада в необходимости создания театра, и убедила. Правда, ей было запрещено появляться в театре. Она самоубийца. Вы ее знаете, она ваша мама. При этих словах, боль пронзила сердце, а потом, словно иголку вынули из него, боль ушла.  Мама не ошиблась, мама приняла тогда правильное решение.
- Зал - наша гордость. Решены две задачи. Первая - трансформация зала под
тот или иной спектакль. Долго искали приемлемый вариант. Традиционный
путь физической трансформации: сцена за мгновения превращается в
бушующее море, зал - в извергающийся вулкан, нас не устроил -
примитивно. Следующая итерация - иллюзии. Ничего не меняется
физически. У зрителей и актеров создается иллюзия горного озера или
тюремного подвала. Не удовлетворило: у каждого человека свое представление о горном озере, лесной поляне,
старинном замке, а технологии предлагают идеально-усредненный
образ. Он нравится или не нравится потому, что у человека есть свой
образ, с которым он и сравнивает. Это отвлекает от главного - от
происходящего на сцене. Театр должен разрывать привычный мир, это
фонтан крови из сердца, глаза, видящие свет свечи на солнце. Если
этого не происходит, зритель больше в зал не придет. Мы сосредоточились на задаче
индивидуальной имитации физических явлений и многократном усилении
переживаний зрителя. Мы решили задачу. Все в зале сделано
из живого материала. Дерево, шелк, кожа - во всех этих материалах,
изделиях из них поддерживается жизнь. Сложно, но мы научили жить
кресла, паркет. Каждая эмоция артиста, зрителя многократно усиливается
этой  живой массой.
Слушаю. Кажется, Альбинос сейчас скорчит физиономию, рассмеется и
скажет: "Какой  бред я несу, а вы так внимательно слушаете!". Не
корчит. Наоборот, гордится. Ненормальность происходящего висит в
воздухе, утяжеляет его, не позволяет дышать. "Елена Борисовна, не
бледнейте. Вокруг нормальная,  рутинная жизнь".
- Вторая задача. Когда поднимется занавес, не удивляйтесь - откроются
два зала. Это было  трудное и ответственное решение. Раньше были
театры Ада и Рая, труппы, звезды, репертуары. Мы мучились. Рай желал
спектакли  Ада, обитатели Ада стремились в райский театр. Существовали
запреты, преграды, специальная система проверок. Предрассудки.
Неравенство. Сколько трагедий, смертей, массовых драк мы пережили,
пока не появился Проект вашей мамы. Здание театра построено на границе Ада и Рая. Два зрительских зала и одна сцена. В одном зале  Ад, в другом
- Рай. Актерская труппа  и репертуар едины. Общий вход, холлы, буфеты,
туалеты. Успех превзошел все ожидания. Мы пришли. Ваша гримерная.
Смотрю-изучаю. Она. Гримерная золотых лет славы и силы. Ее отдали
новой приме, выселив меня в четырехместную. Расческа, книга
Ахмадулиной. Повеяло тоскливой зимней вьюгой стихов. Халат, туфли.
Зеркало. Альбинос над ней. Тень двигается на потолке. Тень. Он живой,
он настоящий. Где я? Я же везу мыло домой.  В моих волосах  быстрые
руки. Он знает свое дело. Убрал все, что хоть как-то делало меня
привлекательной. Гладкие волосы в узел - открылись морщины. Страшная.
Я страшная и старая. Что я могу играть?
Альбинос подает платье. Зачем  черный балахон? Я достаточно стара и
уродлива.  "Елена Борисовна, - голос альбиноса лишился приторности, -
у нас последние секунды перед выходом,  надевайте. Он волшебный".
Поднимаю руки. Сумасшедший поднимает руки. Белая рубашка. Черный
балахон выпрямил, стянул тело. В зеркале стройная женщина. Обвислая
грудь, живот, сутулость - все исчезло. Молодое тело. Взгляд на
Альбиноса. "Для большей уверенности, Елена Борисовна, ни лицо, ни тело
вам не понадобятся. Ваша игра  другая. Прошу на сцену. Пожалуйста,
внимательно слушайте меня".
  Кулисы. Запах зеленого чая. Успокоилась: зеленый чай к успеху.
Проверено. Альбинос на середине темной сцены, -
огромной и пустой. Не видела такой огромной сцены. Как играть? Я
должна кричать, чтобы меня услышали, да еще два зала. Непонятно и
пугающе. Луч света. Поднимаю голову. Звезды. Свет луны. Сцена - ослепительный свет. Занавес. Залы - звездное небо. Красный зал. Стены, кресла обиты
темно-красным шелком. Нежность шелка подчеркнута золотым жгутом. Центральная ложа обита
черным бархатом, свод ложи замыкает черный бриллиант, в ложе - Люцифер. Красный зал заполнен зрителями, одетыми в черные одежды.
Другой зал - ослепительно белый, нежный, как первый снег. Зрители одеты в белые одежды. Ложи обиты белой парчой, центральная ложа украшена жемчугом. В ней находился Ангел. Я удивленно смотрю на Клоуна-не-клоуна.
- Удивлены. Да, рядом с Ангелом, ваш бывший вождь Сталин. У него особый статус – он Почетный гость Рая и Ада. Он поочередно живет то в Раю, то в Аду, как ему нравиться. Приятный человек. Но вы внимательно посмотрите в залы, там много ваших знакомых.
 Смотрю. В огромных залах лица сливаются и кажется невозможно разглядеть..но, нет, вот в белом зале Летчик и рядом с ним мой муж. Они разговаривают. В красном зале, в первом ряду – Кристофер. Он прекрасен. Он улыбается мне.
 Над сценой, на высоте бельэтажа, еще одна ложа. Темное дерево, деревянное кресло. Она пуста.
 На сцене Клоун-не-клоун:
- Уважаемая публика! Сегодня вы увидите сцену в тюрьме из "Фауста"
великого Гете. Поприветствуем Гете. - В ложе красного зала поднялся
пышно одетый старик в белом парике, с тяжелым взглядом и подбородком.
Он изобразил приветствие: чуть склонил голову и недовольно сел. Гениев
нельзя тревожить по пустякам. Аплодисменты, крики.  Альбинос:
- Вы помните эту замечательную по драматургии, языку, философии,- сцену.
Трагизм происходящего потрясает даже заклятых грешников. Только шаг до
свободы тела, до вечной жизни. Только один шаг, но нужно сделать выбор
- ангел или дьявол. Прошу прощения, господа, - альбинос кланяется
черной и белой ложам. - Вы увидите эту сцену в исполнении величайших
актеров, отобранных нашей уважаемой комиссией. Напомню вам критерии
отбора: профессионализм, честность, чистота души, трудолюбие и,
конечно, талант. Талант называется мной на последнем месте, потому что
комиссия считает, что гений - это актер, совместивший все качества, и
сумевший талант превратить не в способ зарабатывания денег, а в
единственно возможный способ существования души и тела. Итак, "Фауст":
Актер. - Взрыв аплодисментов. - Да, наша суперзвезда, любимый трагик
земных и небесных богов. После непродолжительного отдыха на море он
вновь с нами.
Я вскрикиваю.
- О, я слышу возгласы удивления. На сцене уникальный актерский
ансамбль. Маргарита - дочь Актера, только что прибыла к нам. Комиссия
давно признала ее великой. Сегодня  уважаемая публика убедится сама. -
В этот момент в ложе над сценой открылась дверь. Боком, стеснительно в
ложу проник старик, тихо сел в кресло. Волна движения в залах. Публика
встает, смотрит на старика. Понимаю: Бог. Он внимательно смотрит на
меня. Тихо. Шелест звезд. Бог закрывает глаза. Какой же он
древний!
Отец выглядит отдохнувшим, загоревшим: действительно, как после отдыха
на море. Он пересекает сцену. Его объятия. Горячие, порывистые. Мой
папка. Плачу. Аплодисменты. Для публики это - тоже театр. Держу руку
отца, не отпускаю. Теперь не отпущу никогда. Зал опять аплодирует. Но
теперь это напоминание. Пора начинать.
Яркий свет затерялся в закулисье. Полумрак ночи. Тюрьма. Фауст со
связкой ключей перед железной дверью. Он сосредоточен и растерян.
Словно он забыл то, что происходило с ним в предыдущее мгновение.
Вспомнил. Вальпургиева ночь,  ведьма-старьевщица, танец с красавицей,
розовая мышь. Было и не было. Восторг свободы вчера. Холод
обязательств сейчас. Вот что мучит. Надо ли входить? Надо ли открывать
замок? Да или нет?
За дверью Гретхен. Она  отдала ему тело и душу на вечные времена.
Зачем? Он  забыл ее. Не забыл! Он стал другим. Помнил и любил Грэтхен
тот, прежний, малознакомый ему Фауст. Перед дверью стоял иной, мощный,
сильный, свободный Фауст. Он  перед выбором. Свобода или вера? Сила
или любовь?  Гретхен, любовь, вера - его  прежний путь.
Другой, свободный Фауст знал, что это только слова, самообман и
самоуспокоение. Нет другого пути. Он выбрал путь.  Ему нравилось быть
тенью света. Тень уже отравила ему кровь и душу. Отравила? Вылечила.
Излечила от хандры и безволия. Его привела сюда не любовь, не желание
спасти Гретхен.  Испытать свои чувства, испытать силу и вольность духа
- вот зачем он тут.  Какое томительно-сладкое испытание. Знать, что ты
иной, но продолжать играть любовью и преданностью. Испытание на излом.
Он отворяет дверь.
Гретхен. Шум за дверью. Скрежет замка. Дверь открылась. Она ждет
палача, ждет смерти. Ждет с надеждой на избавление от страданий. Она
ждет Фауста, ждет спасения. Две молитвы об избавлении к Господу -
смерть или спасение. Палач или Фауст. Она молила Всевышнего: "Позволь
любимому  спасти меня!".  Гретхен смотрит в сторону открытой двери.
Полоска лунного света шла к ней, к ее ногам. Дорожка. Лунный свет. Ее
обнаженное тело. Обнаженное тело Фауста.  Счастье. Мгновение, вспышка.
Если оно не повторится - ей не нужна жизнь. Лунная дорожка. Путь
жизни? Путь смерти? Призрачная надежда. Мгновения счастья и
наслаждения  можно повторить. Она будет ждать Фауста. Счастье? Но как?
Душа пылает болью. Дочь, оставленная в лесу. Видения. Тени. Призраки.
Люди. Теплые руки забирают, греют кричащий комочек боли. Звери,
терзающие тело ребенка. Холод ночи. Она слышит крик дочери, видит
слезы на сморщенном от ужаса лице. Она сходит с ума от этих призраков.
Она должна выйти, должна спасти дочь. Фауст, Фауст.
Тень человека. Она узнает тень. Фауст - ее любовь, ее земной бог.
Узнает и пугается. Незнакомая, чужая сила. Гретхен вжимается в камень
пола. Спрятаться.  Оборотень. Чтобы она
рассказала о любви самое сокровенное, то, что на страшном суде не
скажет. О свободе тела и души. О Фаусте-боге. Назовут ведьмой, отлучат
от веры. Она ничего не скажет.
Смотрит в глаза Фауста, на его руки. Он ли это, настоящий ли Фауст
вошел к ней, настоящий ли Фауст разбивает ее цепи? По движениям,
облику, глазам, это был ее Фауст, и голос его - родной, знакомый,
терпкий и сладкий. Горячее движение воздуха - его дыхание обожгло ее.
Это он. Но почему он говорит "мы"? Кто с ним? Кто это - "мы"? Она
говорит Фаусту о казни, о молодости, но слова обман, отвлечение. Она
встает. Его глаза так близко - больно смотреть в них.
Слова Гретхен о палаче, Фауст обижается, мелко, не по-мужски. Не
узнала, принимает за палача. Облегчение. Не узнает. Гретхен сошла с
ума. Это другая женщина. Он пришел спасать любовь, свою Гретхен, а не
сумасшедшую женщину. Говорит как с палачом. Я и есть ее палач. Я не
сожалею о содеянном, такова жизнь. Это только событие, только
сообщение в газете.
Он разбивает цепи. Руки в крови. Он смотрит на них. Палач, настоящий
палач. Улыбается. Спасаю, чтобы погубить, погубил, чтобы спасать. Но
все безразлично и не больно. Как она смотрит на меня? Она чувствует во
мне эти изменения, силу, что вошла в меня. Ее доброта и вера уже не
могут повлиять на меня. Зачем я тогда проявил слабость и отдался наслаждению? Тень предупреждала меня, но так, чтобы сильнее
втянуть в сети желания, а потом увлек ярким, волшебным потоком неведомой
жизни. Увлек? Я сам увлекся. Я хотел, чтобы он меня унес в эту
сказку.
Глаза Гретхен. Она не сумасшедшая. Но  в глазах страх, а не радость.
Она знает, что перед ней  Фауст, но пытается обмануть его, спрятаться
от него. Фауст  поражен этим открытием. Она знает, что я - это я, но
называет меня палачом. Что она говорит? Ребенок? Дочь? Его ребенок,
его дочь, в лесу. Ужас охватывает  Фауста. Маленькая Гретхен. Страсть
возвращается страшным потрясением из-за произошедшего в жизни Гретхен
и ребенка. Как все ненужно! Как пусто на душе. "Гретхен, милая моя,
узнай меня, позови меня, прости меня!". Слова сорвались с губ
горячечным, искренним, чистым дыханием. Нельзя было не поверить в их
истинность. И в мгновение, что он их произносил, он был честен и
прекрасен. Мгновение.
Гретхен обнимает его. Пытается уберечь  от страшного смысла сказанных
ею слов. И вновь холод, как в миг, когда он входил в камеру, когда она
увидела его на лунной дорожке в проеме двери. Холод, холод. Больно.
Гретхен отпрянула от Фауста. Тело, голос, глаза - Фауста, душа - не
его. Жестокий человек. Он зовет, умоляет. О чем он? О любви? О
прощении? В любимых черных, бездонных глазах холод, бесконечный холод.
Нет веры, нет смерти. Он  смотрит на нее, как смотрят спектакль в
театре. Переживает, плачет, страдает, но уверен: после спектакля
зайдет в трактир и выпьет за игру актеров, заставившую трепетать душу.
Выпьет и забудет. Прощение  для него - возможность переживать восторг
от собственного благородства. Прощение. Как мало для  нее, как много
для него.
Он желает остаться с ней в темнице. Слова. Она хотела умереть вместе с
ним.  Вместе с его улетающей в небеса душой, как голуби надежды,
вылетели бы из ее уст слова прощения. Не быть этому. Не Фауст это. Он
превращается в Тень. Мефистофель. Вот кто  - "мы".  Страшное - "мы". А
Фауст ли был с ней в ту ночь? Она не пойдет с Тенью. Она примет
смерть. Решение принято. Спасена! Фауст-Мефистофель растворяется в
утреннем тумане.
Занавес. Отец и дочь.
Залы не аплодировали и это было обычным. Публика позволяла себе быть
честной и строгой и, если что-то не нравилось, выходила молча. На
следующий день в газетах появлялись вежливые рецензии. В любезных
фразах о сильной и убедительной игре настоящий знаток читал приговор
исполнителю. Иногда молчание в зале продолжалось годы.
Публика молчала. Наблюдала. Влажные глаза Ангела. Слезы Люцифера.
 Клоун – не Клоун манит меня рукой – Сюда, быстро. Наденьте это – Он подает черное мамино платье и колье старухи – Вы же всегда мечтали так выйти на сцену – Актрисой. Я возвращаюсь на сцену – Актрисой.
Старик в деревянной ложе взмахнул рукой. Мгновение - белая и черная
ложи опустели. Залы замерли. Происходило необыкновенное. Ангел и
Дьявол рядом со Стариком. Бог встал,  шаг вперед. Он смотрит на Актера
и Актрису. У него трясется голова. Он с трудом
складывает ладони. Он аплодировал. Старик  поднял руку,
коснулся лица Люцифера, вытер его слезу. Тихие слова, хриплый,
волнующий голос: "Я ждал этого мгновения долго, бесконечно долго, я
даже начал думать,  что это невозможно. Но  постоянство - путь к
совершенству. Я увидел то, что хотел увидеть. Зрители склонили головы в знак понимания и благодарности.
 Отец плакал, провожая меня. Все исчезло. Скорая. Сирена. "Склиф". Реанимация. Я умерла через два часа. Травма,
несовместимая с жизнью.

***
 Елену похоронила Настя. Пришли вахтанговцы. Пришли - ушли.
Настя осталась одна, в квартире, мире. И что теперь делать,
для кого теперь жить - она не  знает. Живет для Елены: моет, чистит
квартиру, готовит на двоих, ездит на кладбище каждый день, оставляет
еду; летом на даче - цветы, сад. Утром сидит на ее любимой скамейке во
дворе. И многие думают, что это Великая Елена Борисовна появляется
каждое утро. Привидение. Пугались. Привыкли, считают это добрым
знаком. Настя разговаривает с Еленой, обсуждает дела. А тут недавно
случился сон.
  Ее разбудила Елена: Настенька, я такая счастливая! Если бы ты слышала
Бога, ты бы поняла - я не преувеличиваю. Ставь чаю, будем
разговаривать"  - "Хорошо, хорошо - наливаю воды в чайник, - а когда
это вы  видели такого уважаемого человека? Вроде ночь на дворе, а вы
никуда не выходили".  - "Настенька, я и папу видела. Я играла
вместе с ним". - "И папу видели? Еленочка Борисовна, идите в кабинет, на
диване полежите".
Уходит в кабинет отца. Я рядом. Напугалась ее слов. Заболела моя девочка. Смотрит на дом напротив. Горит одно окно на самом верху. Окно распахнуто, зеленая лампа, мужчина быстро пишет, словно ловит буквы. Лица не видно. Он
поворачивается и каждое мгновение - новое лицо. А Елена дрожит и шепчет: - "Фауст, Мефистофель, Гретхен".  Я задернула штору. Опять кухня, диван. Слушаю.
- Понимаешь, Настенька, это необыкновенный театр. Мы с папой не произнесли ни
единого слова. Мы не играли - мы были. Эта
игра-жизнь. Я хочу бесконечно, вечно быть на той
сцене. Жизнь на сцене. Игра-жизнь. Слова, написанные Гете,
прятали другой, таинственный смысл, как и весь Фауст. Гете не разделял
их, это был один человек Фауст-Мефистофель-Гретхен. Подлость, страх,
ум, душевная чистота, разделенные на роли и человеческие тела,
сливались, объединялись в один образ, в один поток мыслей, сознания. Я
хочу вернуться в этот поток.  Настя, я  стала Актрисой.
 - Интересно, а кем же  до этого вы были столько лет?
Вроде температуры нет, спали нормально, проснулись, правда рановато. Вы давно
большая актриса, это всяк уважающий русский театр скажет. Все-таки вы
простыли, у вас жар.
- Нет, Настенька, раньше я играла со зрителем, изображая чувства, а
теперь я открываю душу, ум зрителю; я не прячусь за игрой - и это
оказалось опустошительным и  величайшим наслаждением. Я сейчас готовлю Офелию, ты обязательно должна посмотреть.
Чай остыл. Чайник - белый, эмалированный, с отбитой по бокам эмалью,
покрытый ржавчиной на обнаженных местах. Газ ударил в дно, вода
сначала зашумела, потом запела, а потом забурлила. Струя пара ударила
из носика. Я заварила красного чаю. Налила Елене. "Попейте, он очень
полезный и успокаивает".
Вот и весь сон. Актриса. Папа. Бог. Я его записала. Возьму с собой на
небо. Покажу Елене, порасспрошу, правда ли все так было.
Настя закуталась в теплый пуховый платок. Вышла на балкон. Погладила
платок. Мама положила ей в дорогу хлеба и платок. Отправляла дочь на
заработки в Москву, отправляла наугад, наудачу, подальше от их
голодной и страшной жизни в деревне. Больше она маму не видела. Так и
жила с платком, как с мамой. А с Еленой, как с дочкой.
Настя очень хочет заслужить доброе слово от Елены Борисовны там, на
небесах, когда ее призовут ангелы и она вновь будет вместе со своей
Леночкой. Быстрей бы уже, Господи, поторопи слуг своих.

17.12.02   Арбат,  "Барвиха"