Ветер с Аргентины

Станислав Фурта

ВЕТЕР С АРГЕНТИНЫ

Tristeza nao tem fim
Felicidade sim.

(Том и Винисиус)

...Я проснулся среди ночи от монотонного завывания и шороха, и понял, что несколько последующих дней мне суждено безбожно мёрзнуть. Осторожно приоткрыв один глаз, через зарешёченное окно я увидел узкий серпик луны, не по-людски загнутый рожками вверх, несущиеся с бешеной скоростью рваные серые облака и дёргающиеся словно в иступлённой шаманской пляске очертания ветвей худосочной пальмочки, которые и издавали этот напоминающий шум дождя шорох. Извергнув что-то среднее между стоном и рыком, я укутался с головой в жиденькое синтетическое одеяло и снова заснул.

Под утро мне приснилась очаровательная старая мультяшка, в которой грустный тенор в смокинге и бабочке, с прилепленными на макушке унылыми заячьими ушами пел о том, что скоро навсегда закроются его косые очи и не увидит больше он свою любовь, свою морковь. Приложив пухлые ручки к груди, он вывел душещипательную руладу: „Моя душа предчувствием полна...“ Хор визгливо вторил: „Предчувствия его не обманули“. В тёмном углу сцены появился охотник в древнерусском кафтане почти до пят, с козлиной бородой записного злодея и ружьём под мышкой, напоминающим средних размеров гаубицу. Гаденько потерев руки, он поднял орудие убийства и произнёс роковое "Пиф-паф!" ...Я снова проснулся.

Предчувствия меня действительно не обманули. В комнате было чертовски холодно. Я вскочил с кровати и, постукивая зубами, по-военному за двадцать секунд облачился в валявшийся рядом на полу шерстяной тренировочный костюм и длинные вязаные носки, одолженные мне на случай наступления холодов сердобольной хозяйкой дома, доной Розанжелой. Затем уже в полном облачении я опять зарылся в одеяло. Чуть привстав, я выглянул в окно. Западный ветер, сделав своё чёрное дело, стих. Небо сплошь затянули свинцовые облака. Измученная пальмочка бессильно опустила пожелтевшие листья.

Закрыв глаза, я погрузился в размышления, чем бы этаким содержательным заняться сегодня. Была суббота. Тащиться битый час пешком по ухабистым тротуарам в университет мне ужасно не хотелось. Мой босс, профессор Жоаким Муниз Каэтану Фильу, розовощёкий крепыш пятидесяти трёх лет от роду, обладающий неистребимым жизнелюбием и редкой профессиональной непригодностью, укатил греться подальше от июльских холодов в какое-то райское местечко на Коста-Браве в Испании, где на конференции для узкого круга избранных намеревался доложить нашу, а по правде сказать, мою работу. После двухнедельного натаскивания шефа на материал от математики меня просто тошнило. Ехать в какой-нибудь парк, один из немногих зелёных оазисов в Сан-Паулу, по причине ухудшившейся погоды не имело особого смысла. Все привезённые с собой книжки на русском и английском языках я перечитал ещё месяцев пять назад. Телевизор мне тоже осточертел, поскольку на комнатную антенну он брал только три местные программы, по которым тянулись бесконечные сериалы про бесчисленных "Санчо-с-ранчо", которые я по причине скверного знания языка понимал всего процентов на десять. Выходило так, что из всех имеющихся в мире возможностей провести выходные, мне оставалась всего одна, не самая, правда, скучная, и к которой в последнее время я прибегал всё чаще и чаще – сесть в потрескавшееся пластмассовое кресло на балконе и, созерцая окружающую жизнь, накачиваться "Дрейером" – убойным коричневым сладковатым напитком из сахарного тростника, который бразильцы гордо называют коньяком. Справедливости ради надо сказать, что в выборе напитков у меня была некоторая свобода. В буфете, помимо слегка початой бутылки пресловутого "Дрейера", стояла ещё бутылка тростниковой самогонки-пинги  "Вельо Баррейро" да литровая бутыль водки "Байкал", с этикетки которой сурово взирала голубыми глазами чистокровная японская хаски. Помимо всего перечисленного, на случай резкого ухудшения самочувствия в холодильнике у меня было припасено с десяток бутылок пива.

Однако реализация этой программы требовала, по крайней мере, вылезти из-под одеяла, а вот этого-то как раз делать и не хотелось. Внезапно поскуливание, подвывание и позвякивание, раздавшееся с противоположной стороны дома, напомнило мне о некоторых моих обязанностях. Дело в том, что необходимым условием моего пребывания в доме, сдаваемым внаём доной Розанжелой, было кормление Лоло – дурного и рахитичного пса, а также уборка остаточных продуктов его жизнедеятельности. Сторожевая собака – непременный атрибут любого частного дома в Сан-Паулу. Дона Розанжела хвасталась мне, что Лоло – чистопородный фила бразилейру. Оно, может быть, так и было, но плохой уход и практически постоянное сидение на цепи сделали из Лоло то, чем он и являлся, - брехливого сексуально озабоченного кобеля с кривыми лапами и проваленной спиной. Впрочем, для воров Лоло не представлял никакой опасности, поскольку по натуре был добр и отчасти даже великодушен. Время от времени, надравшись "Дрейеру", я садился перед ним на корточки и рассказывал о своей непутёвой жизни. Лоло никогда не отказывал мне в обществе. Он переставал лаять, и рассматривая меня в упор круглыми тёмными глазами, свесив на сторону длинный розовый язык, внимательно слушал. Иногда, чтобы оказаться с собакой на равных, я называл его не Лоло, а Жоакимом – в честь шефа.

Чертыхнувшись, я одел шлёпанцы и трусцой побежал на двор. Лоло радостно рванулся ко мне, но тут же растянулся на бетонном полу, жёстко остановленный ошейником. По отношению к несчастному животному я время от времени поступал просто по-свински, забывая спускать его на ночь с цепи. Пробормотав что-то невнятное типа: "Извини, друг...", я швырнул ему в одну миску добрую жменю сухого корма, а в другую – ливанул воды из шланга. Пока Лоло метался между двумя мисками, не зная с чего начать утреннюю трапезу, я прошмыгнул в дом, куда меня повлекли естественные потребности моего организма.

За время житья в Бразилии я выработал несколько правил, которым пытался следовать неукоснительно. Правило Номер Один гласило, что бритьё по утрам священно. Душ с навёрнутым на него хилым электронагревателем был единственным источником тёплой воды в доме. Дрожа всем телом, я разделся до гола и юркнул в кабину. Худосочные струйки кое-как согрели моё озябшее тело, и я, не выходя из-под душа, на ощупь побрился.

После душа сразу захотелось курить, но тут вступало в силу Правило Номер Два, строго запрещающее курить натощак. Опытным путём я установил, что выкуренная до завтрака сигарета по силе воздействия на организм равна стакану "Дрейера" на сон грядущий. Тяжело вздохнув, я решил приготовить себе поесть. Порывшись в холодильнике, я нашёл оптимальный набор продуктов для завтрака – порезав на сковородку крупными ломтями кусок свиной колбасы, я залил всё это пятком яиц. При моём образе жизни проблемы холестерина меня волновали мало, а согреть такой завтрак должен был неплохо. Когда над сковородой начал подниматься предупредительный прогорклый дымок, я вспомнил о Правиле Номер Три, которое предписывало воздерживаться от питья по утрам. Но сегодня, чёрт возьми, была суббота, чай у меня кончился аккурат два дня назад, кофе – наследство доны Розанжелы я не выносил органически, и потому я решил разговеться бутылочкой пивка. Вывалив содержимое сковородки в тарелку, я мысленно попросил у себя прощения и достал из холодильника бутылку. Взглянув на этикетку, я невольно поёжился. Название у пива было под стать погоде – "Антарктика". На картинке два упитанных пингвина застыли в симметричном дружественном порыве. Картинка вызвала у меня саркастическую усмешку. Где-то я слышал, что некоторые пьяницы имеют обыкновение чокаться со своим отражением в зеркале. Лично я никогда не пробовал, но идея мне всегда казалась забавной, особенно после того, как Ика, Ирина, одна из моих жён, окончательно сбрендившая на почве эзотерики, рассказала мне о существовании эфирного двойника. Бедная Ика! Подлец гуру внушил ей, что в наших с ней отношениях секс превалирует над духовностью, и что для разблокирования некоего энергетического канала, находящегося в позвоночнике (Ика была сутуловата) ей необходимо спать на жёстком. Я собрал свои манатки в тот день, когда Ика со вздохом сняла с петель тяжеленную дубовую дверь, призванную отныне заменить ей супружеское ложе.

Яичницу я ел долго, тщательно пережёвывая попадающиеся в кусках колбасы хрящики, методично запивая жиденьким пивом. Потом также долго старательно мыл посуду, пытаясь оттянуть неизбежное столкновение с проблемами бытия. Тем не менее, когда было покончено и с завтраком, и с мытьём посуды, эти проблемы меня настигли. Часы показывали лишь начало одиннадцатого, а никакого стремления к созидательной деятельности я не испытывал. Послонявшись по дому ещё минут пятнадцать, я направился к заветному буфету.

В Бразилии всё шиворот-навыворот. Начиная с луны, которая загибалась рожками вверх, словно пытаясь боднуть тебя, как бешеная корова. Прожив в Москве большую, и отнюдь не худшую часть жизни, а последние пять лет периодически мотаясь по матушке-Европе, я привык, чёрт возьми, к тому, что в июле должно быть лето, а в январе – зима. Бразильщина же одаривала в январе несносной жарой, а в июле иногда прямо-таки нестерпимым холодом. Наконец, западный ветер во время европейской зимы означал потепление, а здесь он нёс холод, который у нас бывает разве что в конце октября. Промозглые западные ветры дули с Аргентины. С роду там не бывал, но в моём неопытном сознании возникал образ мрачных окутанных серой дымкой гор, в копях которых тускло поблёскивали заиндевевшие россыпи серебра.

Одев тёплую куртку, я вытащил на балкон бутылку "Дрейера", стакан, блюдо с крупными мандаринами-панканами на закуску, пепельницу и пачку сигарет "Free". Налив себе полстакана, я медленно нарастяг выпил. Сперва меня слегка передёрнуло, но затем по телу разлилось приятное тепло, так что мне даже захотелось расстегнуться. Я достал из пачки сигарету и закурил. Нёбо наполнилось едким горьковатым дымом.

По бразильским стандартам аккуратно побеленный двухэтажный домик доны Розанжелы был достаточно уютен. От внешнего мира дом отделяли решётчатые ворота и небольшой двор под навесом с бетонным полом. Это была среда обитания Лоло. На верхнем этаже располагалась вполне сносно обставленная гостиная и спальня. Второй, нижний этаж, где находились душ, туалет, кухня и здоровенная пустая кладовка, уходил в землю, поскольку с противоположной стороны дома был глубокий овраг, густо поросший каким-то субтропическим бурьяном. Со стороны оврага владения доны Розанжелы защищала высокая глинобитная стена, по толщине лишь немного уступающая Великой Китайской, с вмурованными сверху кусками битого стекла. Верхний этаж с противоположной стороны украшал небольшой балкончик с выцветшей полосатой маркизой, где стояли пластмассовые стол и кресло, бывшие когда-то девственно белыми да полузасохшая пальмочка в кадке, разбудившая меня давеча шорохом своих листьев. Это была моя среда обитания.

Я плеснул себе ещё немного и выпил на сей раз залпом. Медленно очистил панкан и интеллигентно, долька за долькой его уничтожил. Теперь можно было окинуть взором окружающий мир. Утро было на редкость невзрачным. В воздухе висела серая угрюмая хмарь. На другой стороне оврага раскинулась в тумане небольшая фавела . Если выпить к ряду пару стаканов "Дрейера" и прищуриться, то издалека фавела напоминала разломанные медовые соты, правда слеплены эти соты были из битого кирпича, деревянных щитов и прочего подсобного материала, едва ли пригодного для строительства нормального дома. То, что фавела обитаема, выдавали лишь торчащие кое-где тарелки спутниковых антенн, беспорядочно развешенное цветастое бельё, да маленькая тёмная фигурка, копошившаяся у самого обрыва. Босой негритёнок лет десяти, одетый в длинные трусы и толстый свитер запускал бумажного змея. Он отчаянно тянул за намотанную на консервную банку нить и что-то возбуждённо вопил, но его крики тонули в воздухе, как в вате. Змей зацепился за верхушку дерева, на узловатых ветвях которого, сплошь усыпанных крупными розовыми цветами, не было ни единого листочка.

Через некоторое время и негритёнок, и его змей порядком мне надоели. Какое мне в конце концов дело до них? Выпить что ли ещё? Я налил себе ещё полстакана и слегка пригубил. Темп с самого утра был взят неплохой. Если я буду продолжать в том же духе, то к обеду надерусь в стельку. В этот момент со стороны фавелы раздалась беспорядочная стрельба. То ли туда в поисках наркотиков нагрянула военная полиция, то ли её обитатели взрывом самодельных петард праздновали победу местной футбольной команды во вчерашнем матче. Но окутанная белесоватым туманом фавела продолжала пребывать в неподвижности. Что-то там происходило на задних дворах, чего я при всём желании разглядеть не мог.

Я отхлебнул ещё "Дрейера" и закурил новую сигарету. Мне стало хорошо. Я почувствовал, как мои губы расплываются в глуповатой пьяной улыбке. В этот момент я готов был принять весь этот мир с его несуразностями и жестокостями, мир, населённый отнюдь не Санта-Клаусами. Меня повело... То ли от упавшей на старые дрожжи изрядной порции алкоголя, то ли от врезавшего по мозгам никотинового кайфа, то ли от всего вместе взятого. С медитацией на фавелу было покончено. На что бы ещё обратить своё драгоценное внимание?

За фавелой раскинулся обширный пустырь, на котором по непонятным причинам трава росла островками, оставляя солидные проплешины кирпично-красной почвы. Дальше за пустырём пролегала оживлённая магистраль, кишащая разноцветными букашками автомобилей. С противоположной стороны она граничила с уютной пальмовой рощей, из которой торчали наружу похожие на баллистические ракеты класса «Земля-Земля» здания недавно отстроенного фешенебельного кондоминиума. Мне приходилось бывать пару раз в таких местечках, где за высоченным забором жители нежились в бассейнах с подогретой водой, парились в саунах, накачивали бицепсы в тренажёрных залах, трахались на отделанных в стиле последних Людовиков кроватях, ни мало не беспокоя себя тем, что с наружной стороны забора их окружал океан дерьма. Мне вдруг стало страшно интересно, как называется этот локальный раёк. Бразильцы имеют обыкновение давать таким тюрягам навыворот звучные и иногда даже поэтические названия. Я начал фантазировать. "Космос Флэт". А неплохо! Звучит современно и вполне в духе глобализасао . А внутри – на тебе, вся солнечная система, как на ладони! "Эдифисио  Меркурио". "Эдифисио Урано". "Эдифисио Нептуно". И, наконец, самое печальное... "Эдифисио Терра ". Почему же печальное-то? А чего же тут весёлого? Видел я снимки, сделанные из космоса. Симпатичный такой уютный зелёно-голубой шарик... А заселён на девяносто процентов отпетыми придурками.

Просветлённое состояние души куда-то улетучилось. Я выпил ещё полстакана в надежде его вернуть, но у меня ничего не вышло, и я понял, что достиг определённой кондиции. В Бразилии у меня выработалась сквернейшая привычка. По пьяни я становился законченным мизантропом. Извиняло меня только одно. Себя самого я относил к оставшимся десяти процентам человечества, а именно к патологическим кретинам. Действительно, уехать к чёрту на рога за тридевять земель, чтобы по выходным накачиваться с тоски тростниковым спиртом – было что-то в этом от врождённого слабоумия. А с чего мне, собственно говоря, быть недовольным? Бабки мне платят такие, какие в Москве и не снились, сижу пишу статьи и, вроде бы, тьфу-тьфу-тьфу, неплохие. А что до того, что на титульном листе будет красоваться вместе с моей фамилия шефа, так плевать мне... Мне плевать? Да, плевать, я не жадный, я никогда не был жадным. Скажи дяде, мальчик, ты никогда не был жадным? Никогда! Честное пионерское!

Следующая порция "Дрейера" размером в полный стакан вошла в меня как-то уже совсем поперёк, вызвав ощущение столбняка в пищеводе и общее сотрясение организма. Плохо слушающимися пальцами я очистил ещё один панкан, но фрукт в меня тоже не полез, и я ограничился двумя дольками. Закурив очередную сигарету, я почувствовал, что вся Бразилия с её фавелами и кондоминиумами завертелась у меня перед глазами в ритме самбы , и я осторожно потушил окурок в пепельнице, чтобы, не дай Бог, не сгореть заживо. Спустя мгновение я уже улетел в тяжёлый хмельной сон.

Во сне у меня был конец августа. Дождливый и грибной. Такой, каким он бывает у нас в средней полосе России. Я увидел покосившуюся дачу на Клязьминском водохранилище, которую снимала для меня мама, когда мне было шесть лет. Мне столько и было в этом моём сне. Допотопные часы-ходики пробили шесть раз. На случай, если приспичит по нужде, на ночь на веранду выставляли помойное ведро, чтобы не бродить в кромешной тьме по улице в поисках отхожего места. Я выскочил из протопленной комнаты на веранду, шлёпая босыми пятками по холодным плохо оструганным доскам. Светало, но как-то очень неуверенно, будто бы нехотя. Деревья кутались в мятые клочья тумана. Мелкий дождичек лениво кропил оцинкованную крышу. Я вдруг забыл о том, что привело меня на веранду и прилип носом к заляпанному оконному стеклу. За почерневшим забором я увидел мамину фигуру. Мама шла в лес по грибы и уже стояла на опушке. На ней был старенький синий плащ-болонья. Разорванный полиэтиленовый пакет покрывал голову вместо косынки. Она постукивала ивовым прутиком по голенищам коротких резиновых сапог, из которых торчали красные шерстяные носки. Я позвал её. Она не могла услышать меня, но словно почувствовав, что я стою на веранде, обернулась. Странно, но я никак не мог различить черт её лица, словно под пакетом лица вообще не было. Будто в замедленной съёмке мама подняла руку и махнула мне, чтобы я ушёл в тёплую комнату. Но я почему-то очень захотел, чтобы она вернулась назад, и забарабанил кулачками по хлипкой раме. Мама только укоризненно покачала головой, развернулась и быстро зашагала по направлению к березняку. Через мгновение её фигура растворилась среди кривоватых белесых стволов. И тут до меня дошло, что я остался совершенно один в этом пустом неуютном доме. Мне стало очень страшно, и я проснулся от собственного вопля: "О минья маэ!"

...В голове гудело, как в аэродинамической трубе довоенной постройки. От долгого сидения нещадно ныла спина. Понемногу начинало смеркаться. Время обеда давным-давно прошло. Осоловелым взглядом я окинул окружавший меня натюрморт. Уполовиненная бутылка "Дрейера". Окурки в вонючей пепельнице. Блюдо с панканами и набросанной сверху кожурой. И я понял, что больше так жить не могу...

Долой старую жизнь! Я вытряхнул окурки из пепельницы, помыл стакан, панканы уложил в холодильник, а недопитую бутылку «Дрейера» вернул на её законное место в в буфете. Долой старую жизнь! Я ещё не очень понимал, что же буду делать дальше, но для начала следовало привести себя в порядок. Я долго стоял под душем, стараясь смыть с себя грязь бестолково прожитых последних часов. А, может быть, дней, недель, месяцев, лет. Какая разница! Моя душа вожделенно стремилась к очищению! Потом в ознаменование начала новой жизни я решил ещё раз побриться. Выйдя из душа, я насухо вытерся и принялся рассматривать своё отражение в зеркале. Мне показалось, что выгляжу я сильно помолодевшим и посвежевшим. Вот только во время бритья я умудрился раскровить себе мочку уха. Ну да ничего! Ни одно новое начинание не обходится без минимальных жертв. Я почувствовал сильный голод, и это натолкнуло меня на план дальнейших действий.

Через пятнадцать минут, надушившись одеколоном "Хьюго Босс" я уже стоял перед зеркалом, облачённый в небесно-голубую сорочку, светло-серый с желтой искрой галстук, кремовый пиджак и чёрные брюки с несминаемой стрелкой. Что ж, получилось отнюдь неплохо. Вон из этого пропахшего никотином и водочным перегаром дома! Я был великолепно приготовлен к выходу в свет.

Бутанта  – отнюдь не самое гиблое место в Сан-Паулу, но живя здесь и решив разок пройтись по улице в костюме и при галстуке, нужно быть готовым к тому, что станешь объектом пристального внимания окружающих. Местные жители по целому ряду причин предпочитают одеваться неброско вне зависимости от уровня доходов. Я ловил на себе несколько удивлённые, но вполне дружелюбные взгляды прохожих. Дело было ещё в том, что вечерний воздух Бутанты, прямо скажем, жаром не дышал, а вот соответствующего верхнего прикида у меня не водилось. Но место, к которому меня несли ноги, находилось всего минутах в пятнадцати ходьбы, поэтому закоченеть я не боялся. Так я шёл, периодически спотыкаясь о бесконечные выбоины в тротуаре, и вертя направо-налево головой, от нечего делать разглядывал обнесённые высокими пёстро размалёванными стенами приземистые домики, будто вбитые в землю увесистым небом. Время от времени мне на глаза попадались аляповатые рекламные щиты, в которых обитатели Бутанты предлагали разнообразные услуги соседям, прохожим и всем желающим. Один из таких щитов привлёк моё внимание. Наверху была безыскусно нарисована кудрявая женская головка, а внизу сообщалось, что некто "кабелейрейро Карлос" обслужит дам на любой вкус по высшему разряду. По счастливой случайности я знал, что кабелейрейро – это всего-навсего парикмахер, но получалось всё равно очень двусмысленно, и я залился гомерическим хохотом, отчего шедшая мне навстречу пожилая индианка предпочла перейти на другую сторону улицы.

Скоро я оказался рядом с объектом своего вожделения. Передо мной раскинулся некий островок цивилизации. За забором из металлических прутьев эдак в два пальца толщиной располагалась территория шоппинг-центра "Se", выстроенного, как мне говорили более опытные коллеги, по американским образцам. Под крышей здоровенного ангара находился супермаркет, прачечная, химчистка, цветочный киоск и ресторан-шурраскария , куда я собственно и направлял свои стопы. Он уже давно привлекал моё внимание, но я всё никак не мог собраться сюда сходить.
- Por favor, o senhor , - встретил меня у входа низенький метрдотель с пухлыми щёчками, но тут же, с пол-пинка вычислив во мне иностранца, с извиняющейся улыбкой добавил:
- Oh, sorry, please, sir...
Думаю, что он выучил пяток английских слов специально для таких недоумков, как я. Но запас их был весьма невелик, и помявшись немного, он жестом проводил меня к столику у окна. С улыбкой, исполненной приветливости, но отнюдь не подобострастной, он что-то сказал по-португальски, но я был занят отодвиганием громоздкого деревянного стула и ни хрена не понял. Я плюхнулся в плетёное сиденье с ощущением некоторого блаженства и запустив в метрдотеля зараннее заготовленной фразой:
- Шурраска ком пиканья, пор фавор , - устремил на него выжидательный взгляд.
- O que o senhor vai beber?  Drink, sir , - он был, по-видимому, очень горд тем, что подобрал подходящее английское слово.
Мне почему-то тоже не захотелось ударить в грязь лицом, и, надувая щёки, я произнёс:
- Восе тень рашн водка?
Метрдотель слегка наморщил лоб, стараясь понять, чего же я на самом деле хочу:
- Pode ser, voce pede uma caipirinha? Caipininha com pinga ou caipirinha com vodka? Caipirinha e... very good.
"К лешему свинячему твою каипиринью", - подумал я, впрочем абсолютно беззлобно.
- Нао. Рашн водка. Пуру.
Метрдотель огорчённо развёл руками:
- Desculpe. Nao temos.
Изобразив на физиономии крайнюю степень разочарования, я буркнул:
- Картао дас бебидас, пор фавор .
Он притащил откуда-то здоровенную книжищу в кожаном переплёте и протянул мне. Перелистывая страницу за страницей, я понял, что это не только карта вин и напитков, а список всего, чем располагало данное заведение. Выражаясь по-русски, меню. Увидев в одной из колонок уже знакомый мне "Дрейер", я понял, что нахожусь на правильном пути. Ткнув пальцем в строчку, название которой мне о чём-то говорило, я сказал:
- Пор фавор, кашаса эспесиау , - но спохватившись, что могу опять надраться, торопливо добавил, - Ком суко ди лимао. Мейо-мейо.
На этот раз метрдотель понял меня хорошо. Понажимав на кнопочки на каком-то аппарате, напоминающем раза в два увеличенный мобильник, он всё с той же неизменной улыбкой мурлыкнул:
- Por enquanto voce pode escolher salgados, e a carne depois , - и моментально исчез из виду.
Зная, что в заведениях подобного рода, заплатив за вход и напитки, можно жрать до упора, я, плотоядно облизываясь, направился в дальний конец зала, где находился салат-бар. Время для ужина ещё не наступило, и посетителей было немного, поэтому я мог широким шагом дефилировать между столиками без боязни кого-нибудь зашибить. Я прошествовал мимо выделанного под "пау до Бразил " монстра, на котором среди мелких тарелочек и горшочков со снедью неизвестного мне назначения возвышались два внушительных глиняных чана, один из которых был наполнен рисом, а второй – каким-то чёрным дымящимся варевом, пахнущим, правда, весьма соблазнительно. В детстве я слыл сообразительным ребёнком, и потому догадался, что это была знаменитая фейжоада , блюдо, которым в некую далёкую беспросветную пору кормили рабов.

Я подошёл к квадратному столу, статью напоминающему биллиардный, где в углублении были выложены продолговатые металлические подносы с закусками. Прихватив тарелку, я начал обходить стол по периметру. Гордо отворотив нос от нарезанной кружочками колбасы-калабрезы, я обратил своё внимание на блюдо, на котором была горкой выложена крупная фиолетовая фасоль, аппетитно поблескивающая залитыми растительным маслом боками, перемежающаяся колечками репчатого лука и кусочками сладкого красного перца.
- Не искушать ли нам фасольки, Сергей Сергеевич? - пробормотал я себе под нос.
- Мясо с фасолью – гарантированное несварение желудка, - ответило мне из-за спины низкое контральто.
- Вы так думаете? – рассеянно бросил я.
- Просто уверена.
Я готов было что-то такое хмыкнуть в ответ, но тут до меня дошло, что со мной говорят на чистейшем русском языке, в котором слышался лишь едва заметный акцент. Я обернулся. Передо мной стояла крашеная блондинка на вид лет сорока пяти, одетая в розовую мохеровую кофту и облегающие блестящие чёрные брюки. Предмет, по которому я мог почти безошибочно угалать возраст женщины, пересчитав морщины и складки, то бишь шею, скрывал шёлковый платок нескромной раскраски. В бледно-розовых мочках ушей поблёскивали фальшивые бриллиантики. Через плечо была перекинута небольшая дамская сумочка из искусственной кожи. Женщина была самую малость расположена к полноте, но это ей шло – фигура у неё была отменная. Ей можно было бы дать и меньше, лихая короткая стрижка здорово молодила её, если бы не выражение глаз, выдававших жизненный опыт и определённую усталость.

Минуту-другую я стоял, не в силах вымолвить ни слова. Потом, поняв, что пауза несколько затянулась, затараторил:
- Ой…  Боже правый, прекрасная незнакомка, и где? В этой дыре? Не верю глазам своим... Какими судьбами? Мадам, не откажитесь ли разделить скромную трапезу с соотечественником? Мой столик вон там, у окна.
Мелькнувшая в глазах женщины искорка подсказала мне, что она готова принять правила игры. Почти без колебания она ответила:
- Ну что ж, прекрасный юноша, почему бы в самом деле и не разделить вашу скромную трапезу? Подождите минутку...
Она отошла от салат-бара и что-то негромко сказала метрдотелю, который словно по мановению волшебной палочки оказался рядом, и указала на мой столик. Тот перевёл взгляд на меня, снова улыбнулся, на сей раз чуть заговорщически, и согласно кивнул.

Тем временем я, навалив на тарелку всяких закусок, включая салат-оливье, называемый здесь русским, жареные баклажаны, залитые майонезом перепелиные яйца, ветчину, маринованные пальмитос , оливки, раскритикованную моей неожиданной спутницей фасоль, и даже первоначально забракованную мной калабрезу, вернулся за свой столик. Через некоторое время подошла и женщина, неся в одной руке тарелку, на которой на нежно зелёных листиках салата изящно возлежали политые оливковым маслом кружочки огурцов и помидоров, а в другой – дешёвый пёстренький зонтик.
- Приятного аппетита, - женщина грациозно опустилась на стул и одарила меня несколько искусственной улыбкой, продемонстрировав, что за её пухлыми губами скрываются ровные, лишь едва тронутые желтизной зубы.
Я привык к тому, что хоть и по-разному, но в Бразилии улыбаются практически все, во всяком случае те, у кого есть деньги на хорошего дантиста, и потому особого значения улыбкам не придавал.
- Вам так же. Давно вы здесь? – спросил я просто для того, чтобы как-то начать разговор.
- Десять лет. А вы? – спросила в ответ женщина, насаживая на вилку кусок огурца.
- Примерно столько же. Десять месяцев.
- Нравится?
- Нет. А вам?
- Живу.
Тут около нашего столика вновь объявился метрдотель, несший на круглом металлическом подносе в небольшом стаканчике мою "кашасу эспесиау ком суко ди лимао мейо-мейо". Судя по всему, в этом заведении за спиртные напитки отвечал именно он. Я отхлебнул. Хотя на мой вкус напиток был слабоват и кисловат, я бросил дежурное:
- Бом. Обригаду.
Но метрдотель не уходил:
- Desculpe. O que a senhora vai beber?
- Eu pedi a cerveja e estou esperando .
- "Brahma"? "Skol"? "Antarctica"?
- "Antarctica".
- Um minutinho .
Метрдотель исчез так же внезапно, как и появился. Услышав про "Антарктику" я хмыкнул.
- Я сказала что-то смешное? – поинтересовалась женщина.
- Нет-нет, что вы! Извините, я не хотел вас обидеть, – я вдруг испугался, что она сейчас встанет и уйдёт, - Просто название уж очень холодное... для данной погоды.
- Здесь вы, пожалуй, правы...
Я набрался наглости и, отхлебнув ещё кашасы, заявил:
- А я всегда прав.
Женщина покачала головой, отправляя в рот кусочек помидора:
- Вряд ли. Да вы и сами в это не верите.
Возразить я не успел, потому что над моим ухом раздалось:
- A picanha, o senhor. A picanha, a senhora .
Я невольно вздрогнул. Перед столиком, как из-под земли, вырос приземистый жемчужно скалящийся молодой негр в белоснежной рубашке и красном фартучке. В руках он держал здоровенный, в половину своего роста вертел, на который был насажен дымяшийся кусок мяса. Мне захотелось изобразить перед своей спутницей, что я не совсем уж лыком шит, и я важно произнёс:
- О ке е исту? Карне ди ваку?
- Sim, o senhor. Se o senhor nao sabe o que e a picanha, precisa experimentar necessariamente.
- Та бом.
Разумеется, я прекрасно знал, что такое пиканья. Прожить десять месяцев в Бразилии и не попробовать пиканью, было бы уже слишком, но если даже перед метрдотелем я изображал из себя знатока португальского, то опростоволоситься перед дамой я никак не мог себе позволить. Похожим на небольшую секиру ножом официант охватил два внушительных куска, которые мы перенесли себе на тарелки. Внутри мясо имело красноватый оттенок и исходило соком. Пиканью принято было подавать с кровью. Когда официант ушёл, появился метрдотель с бутылкой "Антарктики" и наполнил стакан моей спутницы. Слава Богу, на сей раз он обошёлся без слов и лишь в очередной раз дежурно улыбнулся.
- А не выпить ли нам за столь чудесную встречу? – сказал я, приподнимая начавший пустеть стаканчик с кашасой.
- Давайте выпьем.
Мы чокнулись. Я прикончил свой напиток и жестом показал сновавшему неподалёку метрдотелю на пустой стакан. Женщина сделала несколько крупных глотков пива.
- По-моему нам пора познакомиться. Меня зовут Сергей Сергеевич. Лучше просто Сергей.
- А меня Мария. Просто Мария.
- Славное имя. Машенька, можно я буду вас так называть? Расскажите же мне, как вы здесь очутились?
- Вы кушайте. Мясо остынет.
Она словно не услышала моего вопроса. Я начал прикидывать, как бы его задать в другой, не столь прямой форме, но тут у меня над ухом бодро гаркнули:
- O cupim, o senhor. O cupim, a senhora.
Новый официант, одетый в точно такую же белую сорочку и красный фартук, выглядел вполне по-европейски. На вид ему было лет тридцать пять, и он был огненно рыж и веснушчат. На скулы его наползали щегольские баки. Он так же улыбался во всю ширь своего рта. В руках он держал такой же вертел и нож-секиру, только мясо на сей раз было серо-коричневатого цвета.
         - Pouco, por favor. Obrigado , - пропела Мария.
Рыжий официант вопросительно взглянул на меня, но я только пожал плечами. Мне помогла Мария:
- Советую. Очень нежное мясо.
Я утвердительно кивнул, и в моей тарелке оказался очередной шмат говядины. Принесли кашасу, и отхлебнув чуть-чуть, я принялся за еду. Несколько минут мы молча двигали челюстями. Надо признаться, что и пиканья, и купинь были изумительны, да и закуски в целом удовлетворяли моим не слишком взыскательным требованиям. Тем не менее гора еды на моей тарелке не очень-то уменьшилась, когда к нашему столу вырулил крепкого сложения индеец и почти бесстрастно произнёс:
- O lombo, o senhor. O lombo, a senhora.
Индеец смотрел поверх наших голов, устремив свой крупный, растущий прямо изо лба нос в некую невидимую точку. Хотя исходя из собственных наблюдений, я знал, что у случайно сохранившегося коренного населения с улыбками туговато, мне это показалось не совсем вежливым. Я вызывающе осклабился. В ответ индеец слегка приподнял уголки губ в некоем подобии дружеской улыбки. Этикет был полностью соблюдён, и мы получили новую пайку.
- Вкусно, да? – спросил я у своей спутницы, запивая кашасой пережёванный кусок мяса.
- Угу, - ответила она, опорожняя стакан пива, и, не дожидаясь проявления любезности с моей стороны, налила себе следующий, - Только вы едите плохо, у вас почти полная тарелка.
- Ну, я же не могу так быстро! – словно извиняясь, воскликнул я, - Они так и будут каждые три минуты носить?
- Конечно. Если они будут подходить реже, вы намного больше съедите.
- Да… На этом рынке тоже свои законы, - сделал я почти философское замечание и, взбодрив себя новым глотком кашасы, снова погрузился в тарелку.
- A linguica de porco, o senhor. A linguica de porco, a senhora , - прозвучал высокий голос с характерным свистящим "с".
На сей раз перед нами стоял смуглый узкоглазый парень, предки которого наверняка были выходцами из Японии. Он улыбался сдержанно, не показывая зубов. Я устало махнул рукой. Дескать, что с тобой поделаешь, клади, и моя тарелка пополнилась парой аккуратненьких колбасок с хрустящей чуть обугленной корочкой.
- Ну это уже прямо людоедство какое-то…
- Скажите, Сергей, а вы действительно почти не понимаете по-португальски?
- Ну, в общем-то не очень. Дескулпе. Соу макаку руссу .
Мария рассмеялась:
- Мужчины делятся на две категории. Одни лезут вон из кожи, чтобы казаться эдакими львами, понимая в глубине души, что в общем-то они так себе, на троечку. Другие, будучи о себе весьма высокого мнения, предпочитают показывать себя с наихудших сторон, чтобы, не дай бог, не разочаровать партнёршу, а значит, и себя самого. Вы, пожалуй, относитесь ко второй категории.
- Вам, Машенька, виднее.
- А в принципе, это одно и тоже, - бросила она и одним махом допила пиво, - Слушайте, Серёжа, у меня пиво кончилось. Закажите-ка даме ещё пивка. А вам будет языковая практика.
Я искоса взглянул на Машину бутылку. Как-то незаметно для меня она её уговорила. Мой стаканчик был тоже пуст. Я щёлкнул пальцами в направлении метрдотеля, который, как всегда, оказался в нужное время в нужном месте.
- Маис сервежа е маис кашаса, пор фавор.
- Ну, Серёжа, вы делаете потрясающие успехи.
- Стараюсь, Машенька, для вас стараюсь.
- Вы ешьте, ешьте, - показала она глазами на мою всё ещё полную тарелку.
Когда принесли напитки, я повертел наполненный кашасой стаканчик перед глазами.
- Давайте выпьем, Маша.
- За что?
- Не знаю. Просто так выпьем.
- Очень хочется напиться?
- Да нет… А если сказать по правде, то да.
- Зачем?
- Не знаю. А что, боитесь, что начну приставать?
- Нет, Серёжа, вас я ни капельки не боюсь.
- Так выпьем?
- Давайте выпьем.
Я отпил полстаканчика кашасы, Мария медленно, равнодушными глотками выпила полный стакан пива. Я подхватил бутылку и налил ей следующий.
- Coxas de frango, o senhor. Coxas de frango, a senhora.
Загриленные куриные бёдра предлагал пожилой сутулый креол с печальными глазами и седой курчавой шевелюрой. Я уже еле сдерживался от подступавшей икоты, но, тем не менее, жадность возобладала над разумом, и я слабо пискнул подобно обожравшейся солёного сала синице:
- Синь .
Маша последовала моему примеру. В этот момент из-за окна раздался резкий булькающий звук, как будто кто-то шутки ради ливанул на стекло ведро воды. Мы обернулись. По стеклу расползались змейками прозрачные струи – на улице разразился нешуточный ливень. Старик покачал головой и укоризненно произнёс:
- A chuva foi trazenda por o vento de Argentina. Que coisa boa pode vir de Argentina?
Прихватив вертел, он ушёл от нашего стола, продолжая покачивать головой и что-то бормоча себе под нос.
- Что он сказал? – поинтересовался я.
- Он сказал, что этот дождь принёс ветер с Аргентины. А что хорошего может прийти из Аргентины?
- Это почему же он так считает?
- Вы когда-нибудь жили в коммуналке, Серёжа?
- Пришлось в детстве.
- Отношения с соседями нормальные были?
- Разные.
- Так и здесь. Земной шар – это всего-навсего большая крикливая коммуналка. Так что, не удивляйтесь, Серёжа. Это нормально.
- У меня есть тост. Выпьем за коммуналку. Или лучше за ветер с Аргентины?
- Выпьем за ветер с Аргентины, - Мария вылила остатки пива в изрядно опустевший стакан.
Мы выпили.
- A picanha, o senhor. A picanha, a senhora.
Снова появился белозубый разносчик пиканьи. Я посмотрел на него мученическим взглядом, который по-бразильски должен был означать: "Мы вам несказанно рады", а по-русски: "Умоляю, друг, вали отсюда". Но официант по-русски не понимал, поэтому я вынужден был объяснить:
- Керу нао маис карне. Акабо.
Отразив в улыбке свет люминесцентной лампы, он исчез.
- Всё, Машенька, милая, не могу больше есть. И не хочу. Хочу пить и разговаривать.
- Тогда закажите ещё пива.
- Йес, мэм…  Очень хочется напиться?
- Право, не знаю. Может быть, да. А скорее всего, нет. Так что вы здесь делаете, Серёжа?
- Соу профессор визитанче. Еу трабальу на УСПи. Институто ди матемачика е естатисчика .
Я захотел курить и достал пачку сигарет.
- Ну, это звучит куда более гордо, чем "макаку руссу", - при виде сигарет Маша оживилась, - Угостите даму сигареткой, Серёжа.
Я протянул ей сигарету. Она прикурила и выпустила в потолок тоненькую струйку дыма. Принесли новую бутылку пива и очередной стаканчик кашасы.
- Вы один здесь или с семьёй? Хотя чего я спрашиваю? Конечно же вы здесь один.
- Почему же вы так решили?
- Вид у вас неустроенный.
- А мне казалось, что как раз сегодня я великолепно выгляжу.
- Вы меня не поняли. Я не сказала "неухоженный", я сказала "неустроенный".
- Что-то в ваших словах есть. Вы правы, я один, как перст.
- Вас, наверное, жена бросила?
- Это, смотря, которая…
- Вот даже как?
- Вот так.
- Дети остались?
- Двое. Девочка тринадцати лет и мальчик семи. Мамы у них разные.
- Помогаете?
- А как же…
- А мне вот Бог детей не дал… - Маша жадно поглотила стакан пива.
Я отвёл от неё взгляд. Отсутствие детей с Машиным обликом как-то не вязалось.
- Извините, Серёжа, я покину вас ненадолго, - она встала и, прихватив сумочку, удалилась.

То ли наш разговор затронул какую-то больную точку, то ли выпитые две с половиной бутылки "Антарктики" сделали её дальнейшее пребывание за столом невозможным. Я огляделся. Было что-то около девяти вечера, по бразильским меркам – время ужина, и шурраскария наполнилась посетителями. Приходили большими шумными компаниями, минимум человека по четыре. Мы с Марией были здесь едва ли не единственной парой. Представители всех рас, полов и возрастов с невоздержанным тропическим энтузиазмом поглощали мясо. Мне они были не слишком интересны, и я уткнулся в тарелку, дабы уничтожить остатки пиршества.

Из туалета Мария вернулась значительно посвежевшей. Я приветствовал её поднятием вилки, с героическими усилиями пережёвывая заплывший жиром кусок.
- Вы спрашивали, Серёжа, как я сюда попала… История не слишком интересная. Я – русская, родилась в Ашхабаде, хотя мои родители родом с Украины. Отец работал там в одном из министерств. Наступил момент, когда из Туркмении пришлось удирать. Мать с отцом предпочли переселиться в Россию, а я – сюда.
- Каким образом?
- Нашлась родственница. Её предки эмигрировали в Бразилию ещё до революции. Ей было восемьдесят два года, и она была одинока. За ней требовался уход, и под этим соусом она меня и выписала, тем более, что по образованию я врач, хоть и педиатр. Через два года бабушка умерла, а я осталась здесь навсегда.
- Работу нашли?
- Можно сказать, что нашла, но вы ведь, наверное, знаете, сколько здесь зарабатывает врач, не имеющий частной практики?
- Примерно. С родителями связь поддерживаете?
- Я была единственной дочерью, они были против моего отъезда и не ответили ни на одно моё письмо. Я их потеряла. Наверное, я поступила жестоко, но в тот момент мне хотелось уехать на край света, а здесь и есть этот самый край.
- Но семья-то у вас есть?
- Была два раза замужем. Один раз там, другой – здесь, - она выпила пива, и облизывая пену с губ, добавила, - От моего последнего мужа мне осталась только фамилия. Его звали Роберто Поцци. Толстенький такой итальяшечка с маленьким таким поцом.
В Машиных глазах сверкнули недобрые искорки. Я почувствовал шум в голове – верный признак того, что по идее пить пора прекращать. Прикинув, что на Машину душу приходится почти три бутылки "Антарктики", я понял, что моя спутница тоже порядком опьянела. Поймав мой слегка удивлённый взгляд, она смутилась:
- Извините теперь вы меня. Грубовато получилось.
- Ничего. Можно ещё кое-что спросить?
- Попробуйте.
- Вы ведь не любили своего мужа. Верно? Почему же вы оставили его фамилию?
- А моя собственная – Иванова. Согласитесь, что в Бразилии Маша Иванова звучит несколько странно. Другое дело Мария Поцци. Гораздо естественнее.
- Да, - вздохнул я, - так гораздо проще слиться с толпой.
Тут я обнаружил, что у Марии снова кончилось пиво, да и мой стаканчик зиял пустотой.
- Хотите ещё пива, Маша?
- Нет, не хочу. Вы в самом начале правильно заметили. Холодно…
- А я ещё хочу выпить.
- Может быть, достаточно?
Я хмыкнул:
- Не бойтесь, я не доставлю вам неудобств.
В ответ Маша улыбнулась.
- Я же сказала вам, Серёжа, что я вас не боюсь. Знаете что, закажите мне вашей кашасы и дайте ещё сигарету.
Мы закурили. Когда на столе появились два новых стаканчика, я снова почувствовал голод. К тому же пить кашасу без закуски стало тяжеловато.
- А чего нас забыли?
- В каком смысле?
- Мяса не носят.
- Так вы же официанта сами отослали. Они потеряли к нам интерес. Если попросите, подадут. Но теперь каждый раз придётся просить.
- Ничего, не развалюсь. Вы хотите есть?
- Нет, Серёжа, спасибо.
Я поманил проходившего мимо официанта и получил солидный кусок мяса.
- Серёжа, а вы и вправду математик? – спросила Маша, пригубив свой стаканчик.
- Да, Машенька, в прошлой жизни я был доктором наук, профессором, и мог стать заведующим кафедрой.
- С ума сойти, а такой молоденький… - Машины глаза приняли игривое выражение, - Сколько вам лет, Серёжа?
- Сорок.
- Бывают такие молодые профессора?
- Как видите, бывают.
- А чего в России не сиделось?
- Да ведь кушать хочется. Профессор математики в России зарабатывает куда меньше, чем в Бразилии врач, не имеющий частной практики.
Вдруг заиграла музыка. Услышав вступительные фортепьянные аккорды, Маша замерла. Я хотел было её что-то спросить, но она предупредительно подняла палец. Звонкий, серебристый, прозрачный, как вода в роднике, женский голос запел:

Tristeza nao tem fim
Felicidade sim.
A felicidade e como a gota
De orvalho numa petala de flor.
Brilha tranquilla
Depois de leve oscila
E cai como lagrima de amor...

Маша покачивала головой в такт музыке и тихонько подпевала:

Tristeza nao tem fim
Felicidade sim.
A felicidade e como a pluma
Que o vento vai levando pelo ar.
Voa tao leve
Mas tem a vida breve
Precisa que haja vento sem parar...

Я сидел тихо, как мышь, стараясь не мешать ей наслаждаться. Когда песня закончилась, и зазвучала какая-то лёгкая джазовая миниатюра, она сказала:
- Обычно тут играет ансамбль. Так себе. Попса среднего пошиба. Что-то там у них случилось, и хозяева пустили запись. И слава богу. Это музыка Тома Жобима. Вы знаете кто такой Том Жобим, Серёжа?
- Нет, не знаю.
- Что же вы… Живёте в Бразилии и не знаете самого знаменитого бразильского композитора.
- А я, Машенька, не бываю нигде. Я целыми днями сижу в университете. Утром – пятьдесят минут пешком на работу. Вечером – те же пятьдесят минут пешком с работы. Постирался, приготовил поесть, поел, вот день и кончился – пора спать ложиться. Иногда и в выходные то же самое. О чём поётся в этой песне, Маша?
- Там поётся о том, что печаль бесконечна. Лишь счастье имеет конец. Там поётся о том, что счастье подобно капле росы на лепестке цветка, которая сверкает в абсолютном покое, потом слегка задрожит, и упадёт, как слеза любви. Печаль бесконечна, и лишь счастье имеет конец. Счастье – как пёрышко, подхваченное ветром. Слишком легко летит, да только полёт его краток… И чтобы не дать ему упасть, ветер должен дуть без остановки.
- Грустная песня, а музыка весёлая.
- А здесь всё так, Серёжа. Это особенность этой страны. Здесь жизнь считается праздником. Никогда не замечали, как бразильцы отмечают победу своей футбольной команды? Они смеются, обнимаются, а потом танцуют на улицах, потому что праздник… Если же команда проигрывает, то они сначала плачут, а потом всё равно обнимаются и танцуют, потому что зачем портить праздник… Между прочим, вас здесь могут ограбить и даже зарезать, если не захотите расстаться со своим кошельком, но сделают это без тени ненависти, потому что зачем портить праздник…
Я залпом выпил стаканчик кашасы и заказал ещё.
- Ну уж извините… Я – чужой на этом празднике жизни.
В ответ Мария только пожала плечами. Заиграл оркестр. Маша улыбнулась. Новая песня была ей тоже знакома. Она мечтательно прикрыла глаза.
- Неужели они сегодня решили только Жобима крутить? Вот было бы здорово!
Голос у певицы был густой, бархатный.

Um cantinho, um violao
Esse amor, uma cancao
Pra fazer feliz a quem se ama.
Muita calma pra pensar
E ter tempo pra sonhar
Da janela ve-se o Corcovado.
O Redentor, que lindo...

- А о чём эта песня? – осторожно поинтересовался я.
- Кабачок. Гитара. Та самая любовь и песня, делающая счастливым того, кого любишь. Слишком жарко, чтобы размышлять и есть время, чтобы грезить наяву, потому что окно выходит на Корковаду. О, Спаситель, как прекрасно!
Маша вытащила из моей пачки сигарету и закурила.
- Вы бывали в Рио-де-Жанейро, Серёжа?
- Да это, пожалуй, единственный город в Бразилии, где я был, кроме Сан-Паулу.
- На гору Корковаду поднимались?
- Ну, поднимался…
- Хорошо там, Серёжа, несмотря на толпы туристов. Я очень люблю Рио. Дух там какой-то особенный.
- Да уж, - заметил я саркастически, - Неужели вас никогда не шокировал цинизм этой статуи?
- Да вы что, Серёжа, - Мария посмотрела на меня с некоторым даже испугом, - О чём вы таком говорите?
Меня охватило раздражение.
- Не понимаете? Спаситель?! Но он же никого не спасает. Он благословляет. Благословляет все те безобразия, которые творятся внизу. Внизу-то, Машенька – фавелы.
- Зря вы так, Серёжа. Разумеется, в Бразилии хватает всякого, и хорошего, и плохого, как и везде. Но ведь вы живёте здесь, и наверняка, попытаетесь остаться. Деваться-то вам всё равно некуда. Нельзя так не любить страну, в которой живёшь. От этого можно сойти с ума. Вы хотя бы к песням этим прислушайтесь. Нравится?
- Нравится, - ответил я, не слишком кривя душой.
- Запомните, лучшие бразильские песни написаны Антонио Карлосом Жобимом и Винисиусом де Мораесом. К сожалению, оба уже умерли. Слушайте их музыку и тогда, может быть, вы что-то поймёте про эту страну.
Но я не унимался:
- Я бы здесь тоже быстро отошёл в мир иной. И, наверное, так оно и будет.
Маша снисходительно улыбнулась:
- Жобим большую часть жизни прожил в Штатах и умер там уже, можно сказать, в преклонном возрасте. И вообще, вам рано думать о смерти. Вы ещё очень молодой, Серёжа, я бы даже сказала… маленький. Мне жаль вас. Но если вы будете продолжать в том же духе, я встану и уйду. Я не могу ужинать в одной компании с таким неисправимым пессимистом.
- Не уходите. Не уходите, пожалуйста.
- Не пугайтесь. Я пошутила.
- Знаете, что меня поразило по дороге в Рио?
- Расскажите.
- Я ехал на автобусе, и где-то на полпути мы сделали остановку. Там в чистом поле стоял небольшой придорожный ресторанчик. Мне приспичило по нужде, и я обнаружил распятие, прибитое аккуратно над входом в мужской сортир…
- А вы сами в Бога верите? – перебила меня Маша.
- Не во мне, Маша, дело. Просто в этом факте – типичное бразильское лицемерие. Я поэтому и статую Христа принять не могу.
- Ох, Серёженька. Бразильцы во многом, как дети. Нужно, чтобы было распятие, они и вешают его на свободную стенку, не особо задумываюсь. А может быть, в этом есть свой смысл. Бог должен сопровождать человека всегда и везде. Даже в сортире. Но вы не ответили мне, верите ли вы в Бога?
Секунду-другую я молчал.
- Наверное, нет, Маша. Я только всё какие-то странные болсы  от него получаю.
Маша ничего не сказала, поигрывая стаканчиком с кашасой, к которой она почти не притронулась.
- Хотите выпить? – спросил я её.
- Пока нет, и вам не советую.
- А что, глаза уже безумные?
- Да нет, вроде, - ответила она, оценивающе смерив меня взглядом.
- Сейчас будут, - пробормотал я со вздохом и, отправив внутрь очередную порцию сдобренного лимонным соком алкоголя, громко щёлкнул пальцами.
Через пару минут полный стаканчик снова стоял передо мной.
Прозвучало несколько резких аккордов, и новая певица, хрипловатый голос которой можно было запросто спутать с мужским, запела по-английски:

Tall and tan and young and handsome
The boy from Ipanema goes walking
And when he passes, each girl he passes goes „a-a-ah!“

Что-то эдакое озорное шевельнулось во мне. Я понял, что настал мой час.
- Знаете, Маша, о чём здесь поётся?
- Я знаю эту песню, но слов не понимаю. Я же не знаю английского.
- Это, Машенька, песня обо мне. Высокий и смуглый, молодой и красивый парень с Ипанемы  идёт на прогулку, и когда он проходит мимо, каждая девчонка идёт за ним: "А-а-ах!"
Маша от души рассмеялась.
- Серёженька, вы просто лапочка. Вот таким вы мне нравитесь гораздо больше.

When he walks he's like a samba that
Swings so cool and sways so gently,
That when he passes, each girl he passes goes „a-a-ah!“

Машина реплика меня раззадорила.
- Его походка подобна самбе, он так круто раскачивает бёдрами, он так мягко ступает, что когда он проходит мимо, каждая девчонка идёт за ним: "А-а-ах!"
Я схватил со стола вилку с ножом и, постукивая ими друг о друга в такт музыке, не слезая со стула, стал изображать, как топает на прогулку парень с Ипанемы. Мои телодвижения рассмешили Машу до слёз. Она закрыла лицо руками и затряслась в беззвучных рыданиях. На нас стали обращать внимание, но меня это нисколько не смутило.

Oh, but I watch him so sadly
How can I tell him I love him?
Yes, I would give my heart gladly
But each day when he walks to the sea
He looks straight ahead not at me...

Я наклонился к Маше и промурлыкал, двигая взад-вперёд плечами:
- А вот это от вашего имени… Но я смотрю на него так печально. Ну как мне сказать, что я люблю его? Да, я с радостью отдала бы ему своё сердце, но каждый раз, когда он идёт к морю, он смотрит прямо перед собой, а вовсе не на меня…
Маша откинулась на спинке стула и безудержно захохотала.

And when he passes I smile, but he doesn't see...
He just doesn't see...
He doesn't see me.
He doesn't see me.
He ain't look in my way.

Когда раздалось заключительное фортепьянное "блям", я поднялся со стула и поклонился со всей учтивостью, на которую только был способен. Чтобы не свалиться, я незаметно для Маши опирался на стол.
- Спасибо вам большое, Серёжа. Я давно так не смеялась. Развеселили старую тётку.
- Всегда к вашим услугам, - я галантно склонил голову и с трудом водрузился на место.
Снова заиграла музыка. Уже по первым тактам я догадался, что это та же самая песня только в другом исполнении. В Машиных глазах заплясали бесенята. Она в один присест выпила стаканчик кашасы и встала из-за стола. Я понял, что сейчас произойдёт нечто.
- А теперь то же самое в женском варианте, - сказала она и вышла в проход между столиками.
Я узнал тот самый серебристый женский голос, певший давеча о том, что печаль бесконечна…

Olha que coisa mais linda
Mais cheia de graca
E ela menina que vem e que passa
Num doce balanco a caminho do mar.
Moca do corpo dourado, do sol de Ipanema
O seu balancado e mais que um poema
E a coisa mais linda que eu ja vi passar...

Маша сняла шейный платок и мохеровую кофту и решительным движением швырнула на стул. Я на мгновение зажмурился. Она осталась в белой полупрозрачной блузке, сквозь которую предательски проглядывали кружева лифчика. Я залпом уничтожил остатки кашасы, и передо мной мигом оказался новый стаканчик – в напоминаниях с моей стороны метрдотель больше не нуждался. Маша начала танцевать, покачивая округлыми плечами и слегка поглаживая себя по животу и по бёдрам. Гул в зале стих. Перестав жевать, посетители, разинув рты, наблюдали за Машей. Она вдруг подняла вверх руки и, пятясь назад, плавно раскачивая бёдрами, поплыла между рядами. Как мышь, наверное, созерцает в мышеловке кусочек сыра, я уставился на позолоченную пряжку узкого ремешка, перехватывающего её талию. Всё было, как в песне. Маша смотрела не на меня, а куда-то мимо. Я почувствовал, как мои мысли уплывают совсем не в ту часть тела, где им надлежит быть, и начал остервенело тереть глаза.

Это немного помогло, и я начал озираться по сторонам. Машино шоу возбудило интерес прежде всего мужской части посетителей шурраскарии. Лица любвеобильных бразильских мужиков приобрели похотливое выражение. Кое-кто, особенно те, кто появился здесь без своих эспоз , похлопывали в ладоши в такт музыке. Моё внимание привлёк рыхлый негр, сидевший через ряд от меня и посылавший Маше воздушные поцелуи толстыми, как сардельки, пальцами в золотых перстнях. Она заметила это и едва заметно подмигнула ему. Этого пассажа моя чувствительная душа вынести не смогла. Я тяжело встал и, покачиваясь, направился к его столику, попутно соображая, как будет по-португальски "черножопая скотина". Я вырос перед ним, словно гора Корковаду, закрывая своим телом Машину импровизированную сцену. Но он продолжал посылать свои воздушные поцелуи, которые теперь предназначались моему шикарному пиджаку. Я удивлённо заглянул к нему в глаза, но увидел лишь расширенные зрачки, в которых отсутствовало всякое подобие мысли. Я перевёл взгляд на стол и узрел внушительного вида бокал, наполненный коричневатой жидкостью, в которой я безошибочно признал "Дрейер". Агрессию как рукой сняло – я вспомнил ключевую фразу из "Сказок Маугли": "Мы с тобой одной крови".

Мои манёвры не остались незамеченными. Прекратив танцевать, Маша подскочила ко мне и цепко ухватила за рукав. Бросив поспешное "Desculpe" , она водворила меня на место.
- Эх, упился наш профессор. В стельку упился. Не стыдно? В драку полез из-за старой тётки.
- Ты не старая, Маша, - произнёс я, задыхаясь, - Ты… Ты замечательная… Ты удивительная женщина, Маша.
- А чего это вы, профессор, мне тыкать стали?
- Можно? Можно, я буду называть тебя… вас… на "ты"? – взмолился я.
- Да начал уже, - Маша устало вытерла пот со лба тыльной стороной ладони, - Можно, Серёжа, можно.
- И не смей говорить, что ты старая. Не говори так при мне.
- Ладно, не буду, если тебе это так не нравится. Дурашка… - добавила она после небольшой паузы.
Заиграли что-то медленное и очень печальное.
- Пойдём, потанцуем, Маша.
- Да ты с ума сошёл, Серёжа. Не принято здесь. И так мы уже переполох устроили.
- Я очень прошу тебя, Маша.
- А ты обещаешь больше не буянить?
- Обещаю.
- Тогда пошли.
Я взял её за кончики пальцев и повёл туда, где между столиков было больше всего места. Она искоса поглядывала на меня, но я шёл на удивление прямо. Я обнял её, и мы начали танцевать. Собственно говоря, мы просто обнимались под музыку, медленно переступая ногами. Маша уткнулась мне в плечо, а я касался губами её волос. От неё удивительно пахло, чем-то таким тёплым и уютным, как парное молоко. Так, наверное, пахло в пору моего детства от мамы, да только я уже всё забыл... Я тихонечко гладил Машу по спине, и мне казалось, что сквозь тонкую блузку я чувствую, как пульсируют соки её тела.

Once, I loved...
And I gave so much love to this love you were the world to me.
Once, I cried at the thought I was foolish and proud
and let you say good-bye.
Then one day from my infinite sadness you came
and brought me love again.

- Хочешь, переведу, о чём здесь поётся?
- Хочу.
- Однажды я любил. И я отдал так много любви этой нашей любви. Ты была для меня всем миром. Однажды я плакал. Плакал от мысли, что был слишком глуп и горд и позволил тебе сказать "Прощай". Но настал день, когда из глубин моей печали ты вернулась ко мне и вновь подарила мне любовь.

Now I know that no matter whatever befalls
I;ll never let you go...
I will hold you close
Make you stay
'Сause love is the saddest thing when it goes away.

- Теперь-то я знаю, что бы ни случилось, я не позволю тебе уйти, я удержу тебя. Потому что нет ничего печальнее любви, когда она уходит.

Love is the saddest thing when it goes away .

Надрывное фортепьяно продолжало терзать душу, напоминая о том, что самое печальное на свете – это ушедшая любовь.
- Тебе не кажется это странным, Машенька?
- Что, Серёжа?
- Два русских человека разговаривают о любви на двух разных иностранных языках, из которых один не знает одного, а другой - другого. Ты ведь не знаешь английского, а я – португальского. Неужели мы собственный язык потеряли?
- А мы говорим о любви?
- Да, мы говорим о любви, Машенька.
- Серёжка, ну какой же ты романтик! Ты мой маленький романтик. Славный такой.
Она ещё сильнее прижалась ко мне.

Now I know that no matter whatever befalls
I'll never let you go...
I will hold you close
Night and day
'Сause love is the saddest thing when it goes away.

- Это ты славная, Машенька, ты очень славная.

Love is the saddest thing when it goes away.

Мы вернулись за столик. Я ухватился за стаканчик с кашасой.
- Выпьем ещё?
- Хватит, Серёженька. В самом деле хватит. Пойдём, милый. Поздно уже.
- Ну что ж поделаешь, желание дамы для меня закон, - я попытался игриво улыбнуться, но почувствовал, что губы мои сложились в маловыразительную гримаску. Опорожнив стаканчик, я подозвал метрдотеля.
- А конта, пор фавор. Жунту.
- Серёженька, я самостоятельная женщина и могу сама заплатить за свой ужин.
- Оставь, Маша. Я заплачу.
Вскоре появился метрдотель с чеком.
- Quarenta e um reais, por favor.
Я достал портмоне и не без труда отсчитал требуемую сумму, добавив ещё пять реалов чаевых. Метрдотель расплылся в улыбке:
- Tudo bem?
- Муйту-обригаду. Фой бом. Тудо бом.  Еу теньу классную мульер.  Но если по правде, друг… Жизнь – полный пердемос .
Само собой разумеется, что из моей абракадабры он не понял ничего.
- Хватит валять дурака, Серёженька. Пойдём.
- Всё, Маша, уходим. Ате логу. Чао.
Отдуваясь, я поднялся из-за стола, и сжав ладонь в кулак, выставил вверх большой палец.  Метрдотель повторил мой жест и улыбнулся так, как будто мы были, по крайней мере, сводными братьями. Маша подхватила меня под руку, но тут заиграл бодряческий джаз, каким может быть только американский джаз, даже если он написан иностранцем.

No more blues,
I'm going back home.
No more blues,
I promise no more to roam.
Home is where the heart is
The fun and parties
My heart's been right there all along.

- Машенька, перевести тебе?
- По дороге, Серёжа, ладно?
Мы шли по обезлюдевшему залу, и я, опираясь на Машино плечо, жарко шептал ей на ухо:
- Хватит хандры, хватит блюза . Я собираюсь домой. Хватит блюза. Я обещаю больше не скитаться. Дом – это там, где моё сердце, там, где веселье и праздники. Моё сердце всегда было там.

No more fears
And no more sighs.
No more tears,
I've said my last good-byes.
If trouble beckons me I swear I'm going to refuse
I'm going to settle down
There'll be no more blues.

- Хватит страхов, хватит вздохов, хватит слёз. Я роздал свои последние "Прощай". Если приключения снова поманят меня, я обещаю больше не поддаваться. Я собираюсь осесть там, где не будет больше блюза. Поняла, Маша? Хватит с меня блюза! Хватит! – я с силой стукнул себя кулаком в грудь.
- Поняла, Серёжа, поняла. Не будет больше блюза. Не лупи себя. Пойдём скорей.
- Если бы ты знала, Маша, как я устал… Как я устал мотаться… Понимаешь, Маша? Я хочу, наконец, осесть где-нибудь. Я домой хочу.
- Очень хорошо понимаю тебя, Серёжа. Только вот дома у тебя нет, так же, как и у меня. Пошли.
Мы вышли на крыльцо. По-прежнему лил дождь. Фонари освещали опустевший паркинг перед супермаркетом, но за забором была темень, хоть глаз выколи. Я поднял воротник пиджака.
- Я провожу тебя, Маша.
- Да куда ж ты меня проводишь в таком-то состоянии? У тебя же и зонта нет. Так что это я тебя провожу.
- А как же ты потом доберёшься?
- Ничего, доберусь, не маленькая.
- Слушай, Машуля, есть идея. Оставайся у меня. У меня пустой дом, есть чего выпить, и может быть, найдётся чего пожрать. Оставайся…
Она повернулась ко мне, взяла в ладони мою голову и пристально посмотрела в глаза.
- Ты очень этого хочешь, Серёжа?
- Ну ты же знаешь…
Маша отвернулась. Постояв немного в нерешительности, она бросила, не глядя в мою сторону:
- Хорошо. Только ты не пей больше, ладно?
- Постараюсь.

…В кромешной темноте, прижавшись друг другу, мы ковыляли под Машиным зонтом по направлению к моему дому. Пару раз я, спотыкаясь об ухабы, падал на четвереньки, и Маша с заботливостью наседки нависала надо мной, помогая подняться. Я отряхивался, обнимал её за талию, и мы продолжали путь. Наконец, мы оказались около знакомых мне до боли зарешёченных ворот. Лоло встретил нас громким радостным лаем.
- Цыц, обормот, - прикрикнул я на него, - Все свои.
Лоло поджал хвост и ретировался куда-то вглубь двора.
- Ты, Маша, его не бойся. Он добрый, он не укусит. Вот попачкать может, а укусить не-е-е…
Я долго пытался нащупать выключатель, потом так же долго возился с ключами. Всё это время Маша молча стояла рядом, держа над моей головой зонт. В конце концов мне удалось зажечь свет и открыть ворота.
- Маш, ты осторожней здесь. В дерьмо не наступи. Я за псом два дня не убирал.
Мы вошли в гостиную. Я включил свет. Мой щегольской пиджак потемнел от воды – Машин зонт не спас. Я скинул его на стул и сорвал галстук, он почему-то начал сдавливать мне шею. Маша подошла к окну.
- Ничего не видно, - тихо проговорила она, - но ведь там только решётка?
- Да, Машенька, там только решётка. А с другой стороны – овраг и фавела. И больше ни-че-го.
Тут я заметил, что Машина мохеровая кофта тоже напиталась влагой.
- Маш, ты же мокрая вся. Замёрзла небось?
Маша не отвечала, уставившись в пустое окно.
- Хочешь, я тебе что-нибудь из своего барахла дам?
- Не надо, Серёжа, я обойдусь.
- Может быть, выпьешь чего-нибудь, чтобы согреться?
- Не хочу. Ты мне сигаретку дай. Я покурю.
Я выставил на журнальный столик пепельницу и положил пачку сигарет и зажигалку. Маша всё ещё стояла у окна. Я незаметно выскользнул из гостиной.
…Распахнув дверцы буфета, я обнаружил остатки "Дрейера", водку "Байкал" и бутыль "Вельо Баррейро". Бутылки плавно покачивались перед моими глазами. Не без колебаний я сделал выбор в пользу "Дрейера". Налив себе четверть стакана, я выпил. Потом здраво поразмыслив, я решил, что нахожусь дома, и налив целый стакан, вернулся к Маше.
Она курила, сидя на диване, выпуская дым аккуратными колечками. Я присел рядом, на краешек. Сделав маленький глоток, я уставился в стакан.
- Маша, скажи мне, почему у тебя не было детей?
- Мужики мне, Серёжа, такие попадались, с которыми детей заводить не стоило. А когда одна осталась, так и вовсе страшно стало. А жизнь тем временем прошла. Кончилась жизнь, Серёжа.
- Ничего не кончилось, Маша. Ничего не кончилось. Ничего, - я упрямо качал головой, продолжая изучать содержимое стакана.
Внезапно она ловким движением вырвала стакан из моих рук и, поставив его на столик, крепко прижала свои губы к моим…

…Я покрывал поцелуями обнажённое Машино тело.
- Машенька, радость моя. Радость моя, Машенька. Как долго я ждал тебя. Как долго я ждал, когда ты придёшь ко мне. Такая… Я всю жизнь тебя ждал, Машенька. Ты не покидай меня. Только не уходи от меня, Машенька. Господи, если ты всё же есть, не отнимай её у меня. Если она останется со мной, я ведь и впрямь в тебя поверю, Господи. Только не отнимай её у меня…
Маша ерошила мои волосы.
- Ты пьяненький, Серёжа, совсем пьяненький. Вы, мужики, все так по пьяни говорите. Завтра ты проснёшься с головной болью, и всё встанет на место. Ты забудешь меня. Ты забудешь свою Машу. Но ты говори, говори так… Мне нравится, когда ты так говоришь. Говори, сокол мой ясный. Завтра ведь будет только завтра… Мне очень приятно. Мне, правда, очень приятно, - она вдруг часто и прерывисто задышала, - Ой, Господи, Серёженька, мальчик мой, хорошо-то как… Иди же ко мне. Иди к своей Маше…
…Когда всё закончилось, мы некоторое время лежали молча с закрытыми глазами. Маша держала меня за руку. Потом я осторожно высвободил руку и сел на кровати. Мне показалось, что она уснула. Я потихоньку встал и на цыпочках пошёл в гостиную. В дверях я услышал Машин голос, в котором не было ни тени сонливости:
- Ты куда, Серёжа?
Я ответил не оборачиваясь:
- Я сейчас приду, Маша. Всё хорошо. Всё было просто классно. Спасибо, Маша. Я сейчас приду.
Я вернулся в спальню с недопитым стаканом "Дрейера" в руках, прихлёбывая на ходу. Маша по-прежнему смотрела в потолок, закинув за голову полные руки. По её щекам текли слёзы. Я плюхнулся на кровать.
- Скажи, Серёженька, - тихо спросила она, - Зачем ты пьёшь?
- Позволь ответить тебе вопросом на вопрос… Зачем ты плачешь?
Я лёг на спину, пристроив стакан на собственной груди, как на сервировочном столике. Я сделал ещё несколько мелких глотков.
- No more fears, and no more sighs… No more tears…  Не плачь, Машенька. Всё будет хорошо… Тудо вай сер муйту-бень…  Мне кажется, что я… я… тебя…
Так я и уснул со стаканом в руках…

Меня разбудил лязг собственных зубов. Я лежал скрючившись под одеялом. Меня трясло. Открыв глаза, я увидел недопитый давеча стакан "Дрейера". Он стоял на стуле прямо перед моим носом. Выпростав из-под одеяла трясущуюся кисть, я ухватился за стакан и плеснул его содержимое в рот, не успев даже вспомнить о знаменитом Правиле Номер Три. Тут же меня крутануло так, что я едва не взвыл. На лбу выступил холодный пот, а на глазах слёзы. Но уже спустя мгновение мне полегчало. Я перевернулся на спину, напряжённо пытаясь вспомнить, что же это такое произошло со мной вчера. Ах да, Маша… Я резко перевернулся на правый бок, но Маши рядом не было. А была ли Маша вообще? Однако тут я увидел на другом стуле свой праздничный прикид, аккуратно развешанный, вычищенный и выглаженный. Это доказывало факт Машиного существования с достоверностью теоремы – сам я на такой подвиг вряд ли был способен. Я посмотрел на будильник – было около полудня. Я быстро встал и, облачаясь в неизменный тренировочный костюм, валявшийся на своём привычном месте рядом с кроватью, прокричал:
- Машенька, солнышко… Я встал. Сейчас будем завтракать.
Никто не ответил.
Я вышел в гостиную. Здесь Маши тоже не было. На журнальном столике стоял утюг. Надо же, как она его нашла? Я дотронулся до утюга – он был ещё тёплым. Значит, Маша либо в душе, либо на кухне. Проворно, насколько позволяло моё исключающее резкие движения состояние, я сбежал вниз по лестнице. Но Маши не было ни на кухне, ни в душе, ни в туалете. Я снова поднялся наверх. Ни на балконе, ни на дворе Маши тоже не было. Её не было нигде.

Now I know that no matter whatever befalls
I'll never let you go...
I will hold you close
Make you stay
Сause love is the saddest thing when it goes away.

Я вернулся в спальню и устало опустился на край кровати. Тут моё внимание привлёк пёстрый лоскут ткани, в котором я узнал Машин шейный платок, сиротливо свернувшийся у дверного косяка. Подняв его, я обнаружил застиранную бирку Elaborado en Argentina . Я горько усмехнулся. Вряд ли она вернётся за этим... Она не вернётся больше никогда...

Love is the saddest thing when it goes away.

Я с тоской посмотрел в окно. Свинцовые облака расступились, и сквозь трещину в небе выглянул луч солнца. Я закрыл лицо руками и заплакал…

…Спустя некоторое время мне удалось себя убедить, что всё случившееся со мной в тот день было просто наваждением, принесённым ветром с Аргентины. Этот ветер принёс мне Машу, он же и унёс её от меня. Может быть, к кому-то другому. Куда-то, где ей будет лучше. Поначалу я здорово обижался на судьбу, но потом успокоился. В конце концов, нельзя быть таким законченным эгоистом. Ведь кому-то на этом свете может быть так же одиноко, как и мне…


Рецензии
Пожалуй, у этого мира ещё есть шанс выжить - пока существуют романтики-мужчины, способные понять и принять ветер Аргентины... Прекрасная работа,Станислав - большое спасибо! С уважением, Роман Зайцев.

Зайцев Романв   28.05.2013 08:23     Заявить о нарушении
И Вам спасибо, Роман!

Ваш Станислав Фурта.

Фурта Станислав   28.05.2013 23:00   Заявить о нарушении
На это произведение написано 29 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.