Future Imperfect

“Там-там-да-да-там…”- оживает крышка чайника, нарушив покой бесконечно долгого зимнего вечера; тугие струйки пара вырываются наружу – уносят тепло прочь и, соприкасаясь с холодом оконного стекла, смиренно оседают на нем плотным туманом, превращая праздничные огни города в расплывчатые радужные пятна. Закрыв глаза, вслушиваюсь в разноголосие хора…
С каждым мгновением голоса становятся громче и отчетливее:  “… газеты в ящике спалили, лампочки повыкруч’вали…”
Это наши почтенные старушки-персионерки вышли в коридор посудачить на темы бескрайние, в перерыве между любимыми сериалами по “телевизеру”.
- Нiнка на Каляды прыязджае, цi ня чулi?
Узнаю бабку Марью – седовласую, необыкновенно жизнелюбивую старушку, прилагающую немало усилий, чтобы подъезд был чистым и уютным: сколотила костяк из пенсионеров, договорилась на каждой площадке горшочки с цветами повесить, занавесочки на окна пошила. Молодые жильцы ее не понимают – плечами пожимают, усмехаются: “Дура бабка! Не сегодня – завтра дубу даст, а она дергается. Тут власть надо менять”. Иногда очень обидно высказываются в ее адрес: “Зря, бабка, стараешься. Нам это на… не надо: завтра отсюда сваливаем”.
Одной из первых она вселилась в нашу малосемейку, но никак не желает изменять своему прежнему образу жизни, цепко держится за свой родной язык, традиции, веру. До этого она в деревне жила. Домишко на ней после смерти мужа остался, хозяйство небольшое. В годы перестройки, когда заинтересованные лица стали активно разваливать коллективные хозяйства в пользу фермерских, молодежь дружно рванула в города, оставив стариков на произвол судьбы. Марьина дочка тоже в город переехала. Мать навещала только по осени, чтобы “витаминчиками запастись”. А как лета перестали позволять старушке рыться в земле, воду носить, дрова заготавливать, так зять ее на зиму в город забрал. Очень она тогда на него обижалась и держалась до последнего – так не хотела дом покидать, от земли родной, что кормила ее, отрываться. Не долго тот дом простоял без присмотра, - сгорел той же зимой. Кто-то, видно, поджег, чтобы участок подешевле выкупить. С тех пор живет бабка Марья у зятя своего на правах погорельца. Сейчас полиартрит ее совсем скрутил, а, бывало, в годы войны вытаскивала с поля боя раненых бойцов. Но она молодцом: настрой всегда бодрый, глаза солнечные, ни видом ни словом не кажет,  какую боль терпит денно и нощно.
- Эт’ какая Нинка? – допытывается соседка Наталья, недавно переехавшая из России вместе с сыном - инвалидом: потерял зрение в горячей точке.
Девушка у него была. Дня не проходило, чтобы она к нему не зашла - значит, любила. В Израиль с собой звала – отказался. Теперь один мается. Было дело – руки хотел на себя наложить - мать спасла… и увезла подальше от кривотолков.
- Станиславны дочка, что-ль?
- Яна самая. Якая-ж яшчэ? 
- Так… говорили она в Америку убежала, – осторожно спросила Ядвига.
- Ну дык, адтуль i едзе. Званiла учора. Мабыць, грошай багата зарабляе, таму й скача… туды-сюды, - покачала головой бабка Марья. -  Лепей бы ужо там заставалася, а то, як прылятае сюды, дык толькi гадзiць… матке сэрца iрве: то яда ёй не такая, то жывем не гэтак, як трэба, то людзей нашых на дух цярпець ня можа... 
В неописуемый восторг приводит меня купание в искристой симфонии сотен наречий и тысяч акцентов подлинно живого народного языка – не схороненного под вековым слоем пыли, не выхолощенного жаргона келейных эпигонов. Невозможно передать тот невероятный прилив душевных сил, который дает пребывание в окружении своего народа, с его давними обычаями, традициями, преданиями, чаяниями, устоявшимся бытом. Каким обделенным, обездоленным и заброшенным кажется человек, сознательно отказавшийся делить радости и печали своего народа!
- Понятное дело. – вступает в разговор Ядвига. - И откуда у неё столько злобы? Да и ведет себя не по-нашенски, язык коверкает - не поймешь… Будто в другом месте выросла.
Может, правда, в другом? В детстве ее часто возили в Европу от всяких фондов. Привозила набитые “гуманитаркой” сумки, массу впечатлений и цветных фотографий, хвалилась, что никогда не скучает вдали от дома, взахлеб рассказывала о важности и необходимости таких поездок, так как они помогают узнать больше о других странах, научиться понимать и любить другие народы. Я слушал ее и думал: “Как это, должно быть, нелегко любить все человечество”. Ещё она говорила, что в будущем не будет национальностей, останется только один язык, общие ценности, а человек будет путешествовать свободно и сможет жить там, где захочет.
Однажды, вернувшись из очередной поездки в Италию, Нинка заявила матери:
- Ты все время врала мне: говорила что любишь меня. Смотри! –  кричала Нинка, выбрасывая из сумки многочисленные коробки с подарками, стоимость которых во много раз превышала месячный заработок ее матери. – Ну, кто меня любит больше?
Дело тогда закончилось нервным срывом у Нинкиной матери. А сколько еще таких меценатов в своих и чужих землях, зарабатывающих на искалеченных детских душах! 
Несколько дней спустя, я встретил Нинку во дворе и спросил:
- У тебя мама очень бедная. Ты бы хотела поменять ее на богатую?
Нинка посмотрела на меня как на пришельца из дальних  миров и спросила: - А разве так можно?
Никогда не понимал Нинку. У нее был свой, непостижимо огромный мир и великая цель в жизни - особняк с огромной зеленой лужайкой и длиннющим белым лимузином. Мне казалось, что остальной мир она рассматривала в кривом зеркале избранности – с особым вниманием относилась она к собственной персоне, даже кандидатуру свою в депутаты выдвигала. Подруги, многие из которых уже далече, завидовали ее красному диплому, ее необычайному проворству и деловитости. Особенно она “взлетела” в материальном плане, когда народную собственность в частную “превращали”. Как бы там ни было, стать душой местечкового бомонда ей помешало рабоче-крестьянское прошлое. Однажды поиски молочных рек и кисельных берегов привели ее в американское посольство, где, пройдя ряд проверок и унизительных процедур, она получила долгожданную наклейку в паспорте, которая, казалось, должна была поднять ее в глазах окружающих, выделить ее на сером фоне, - но никто даже не заметил ее отъезда - все произошло быстро и буднично. Через недели две узнали, что Нинка уехала навсегда. Потом о ней надолго забыли.
За что всевышний Нинку так наказал – останется тайной. Для меня, заграница - место ссылки, как бы его не пытались расписывать в рекламных буклетах. Меня страшит мысль, даже временно, оказаться безучастным, выброшенным за борт своего корабля: быть вырванным из кипучей жизни своей страны, во всех ее противоречиях. Что может быть ужаснее, чем отречься от своей культуры и раствориться в чужой, обречь себя на прозябание в воспоминаниях или - что неизмеримо хуже – дать возможность чужим мыслям поглотить свое сознание? Только в родном краю отдыхаю, только в родном краю вижу цветные сны. Здесь мое прошлое, настоящее и будущее мое. В ином уголке, коли пожелаешь отведать взаправдашнего крупеника с портошным молоком, да чарочку вишневки опрокинуть, да заесть свежеиспеченным поклеванным хлебушком, часом, с паюсною икоркою, да похрустеть крепеньким моченым яблочком с кваском, и, прикрыв вьюшку, прикорнуть на горячей лежанке, завернувшись в овчинный тулуп и, вдыхая дурманящий запах опары, задремать под убаюкивающее завывание ветра на дворе, непременно сочтут тебя за увечного ублюдка. И совсем немыслимо оторвать одно от другого: запаха от окреста, окрест от времени, буйство “засидок” от страданий в войну и голодуху, народ - от земли его. Не ведет отрыв от истока к биологической смерти, но представлю себе душу-ободранку – жуть берет. Лучше уж тело на растерзание отдать… Никак без студеной колодежной водицы не могу… Может Нинка тоже не может? О нет, у нее другие мотивы: пытается заявить о себе, доказать правильность своего выбора. Вот, только, кому?
- Может и правда забыла, как по нашему-то? Ведь там по-английски нужно знать… Мы вот, языка не знаем, потому нас в ихний рай и не пущают.- весело усмехнулась Наталья, сверкнув коронками из серебристого металла.
- Нашто нам ихний рай? Наш рай - на небе, а жыць, дык й тут нядрэнна можна, - успокоила всех бабка Марья.
- Нам можно: мы привыкшие, а девки молодые не хотят по-нашему жить. Да и как иначе? Им с детства в голову вдалбливают, что “так жить нельзя”. И главное, кто уезжает-то?  Хранительницы очага! Просто помешались на этой загранице, на деньгах, на домах, на машинах… Наши ребята головы за них кладут, а они с итальяшками да французиками милуются, – с болью выдохнула Наталья. – Вот не тянет их к своим...  и все тут!
- Да какие они свои? Половина двора – темненькие да кудрявенькие, - возразила, было, Ядвига. Видно, задело ее: дочка ее замуж за итальянца вышла и уехала - через год заболела и умерла. На чужбине умерла. Матери пришлось за свои деньги за прахом ездить. Слухи ходили - продукты европейские её погубили. Мол, в них нитратов и пестицидов раз в десять больше, чем в наших. Думаю - дело в другом. Я где-то читал, что виноват наш организм -  вырабатываемые им ферменты, генетически настроены на определенный вид пищи. Можно выучить чужой язык, перекреститься в чужую веру, раствориться в толпе иноземцев, но, рано или поздно, гены дадут о себе знать. По этой причине, традиционно иммигрантские страны сидят на пороховой бочке. Нинку тоже гены не отпускают: до Америки стройненькая и привлекательная была, а сейчас – человек-слон. Хотя, она уже до отъезда начала поправляться, когда стала помогать одной американской фирмежке эти продукты в Россию “спихивать”.
- Свае-свае, не чапай, - вступилась за соседских детей бабка Марья… Яны й па-нашаму гаворуць, кнiжкi нашыя чытаюць, песьнi пяюць, на яду нашую не плююць, у царкву нашу ходзюць…
- Иди-ты! – недоверчиво отшатнулась Ядвига.
- Да-а, до-обрыя хлопцы, – заверила Марья. - Кожны дзень вiтаюць мяне. Кашелку падносяць, як з базару iду. Захварэю- лекi прыносюць. А Нiнка тая у царкву нiколi не хадзiла, у Бога ня верыла. Як амерыканкай зрабiлася, дык нос ад нас вороцiць… Цi ж яна свая? Вось i матку хоча у Амерыку забраць. Кажа: “там лепей, бо людзi адзiн аднаго любяць”. – Можа й так, алеж ёй яшчэ няма каму у доме прыбрать, ды есцi згатовiць. Самой няма калi, бо целы дзень працуе…
Далась вам, бабаньки, эта Нинка? – подумалось. - Ну уехала, ну бросила… Может, это мечта всей ее жизни…была. Хотя, по-моему, это от бедности. Ведь у нее тут ничего не было – избушка да околица. Вот она это убогое хозяйство и оставила.
Нет, даже не могу представить, чем бы сейчас был, если бы не ваша поддержка, бабаньки. Туманом на холодном стекле...