Останки Зигмунда Фрейда

Ровно четыре капли отделились от шероховатой, покрытой известью кромки водопроводного крана и упали в раковину. В первой из них отразилось бытие, вечное, бесконечное, мертвое. Бытие расплылось в серебристой зеркальной поверхности капли оранжевыми пирамидами и песочными бурями, не вызвав у Творца никакого интереса. Во второй капле отразились времена – красными марсианскими вихрями. Прежде чем разбиться на миллионы кусочков, капля вобрала в себя пустынные поля, усеянные ломаным железом и залитые реками крови. Вопль смерти, миллиардов смертей, слившийся в едином движении в бездну, расплылся по изогнутой сферической водяной поверхности, да так и застыл в остановившемся миге предсветового ускорения, - Творец только вздохнул и покачал головой. В третьей капле отразился мученик, победивший смерть - Творец отвернулся, не желая приписывать себе чужую славу.
В наш век следовало бы увеличить дискретность до 40 756 470 капель на единицу онтологического смысла. Наш век выстреливает в информационное пространство Вселенной биллионами таких ячеек. Но кого интересует то, чего биллионы? – биллионы валяются на каждом прилавке, и никто их не покупает.
Поэтому Творцу было интересно лишь то, что отразилось в последней, четвертой капле.
В ней отразились восемь испуганных глаз, направленных на приближающуюся натянутую пленку водяной поверхности. Глаза были жалкими, но угрюмыми, откровенными, но погруженными в себя. Они принадлежали кусочку жизни, сидящему на самом дне раковины.
Это был паук. Он отчаянно зашевелил лапками. Он продвинулся на несколько сантиметров в сторону и снова сполз вниз. Его попытка могла показаться бессмысленной, но это было не так. В тот момент, когда он, подобно Сизифу, устремлялся вверх по скользкой эмалевой поверхности, заранее бессильный победить ее, в то место, где он за миг до этого находился, с титаническим грохотом упала последняя, четвертая по счету капля и расшиблась на  множество брызг, смывая следы лапок паука в бездну канализации. Сползая на мокрое от воды место, которое, казалось, еще подрагивало от удара, произошедшего мгновение тому назад, паук был жив. Все возможности для дальнейшей борьбы были сохранены.
Отдохнув несколько секунд, паук снова зашевелил лапками, на этот раз неторопливо, потому что в спешке не было никакой необходимости. Забавно буксуя, он продвинулся на пару сантиметров вдоль воронки и оказался у отвесной поверхности с обратной стороны раковины. Здесь он остановился и замер еще на несколько секунд. Мгновения тянулись непрерывным потоком, обволакивая поупрозрачное тельце паука, словно густая горячая карамель. Рука, державшая кран, успела в эти мгновения повернуться ровно на 4 градуса 07 минут 56 секунд против часовой стрелки. Кран при этом скрипнул.
Мозг паука был глух к ритмическим колебаниям окружающей среды. Пилообразные вибрации воздуха с частотой, резко возрастающей от 43 до 238 герц, не вызвали в нем никакого ощущения, сколько-нибудь похожего на то, что мы называем звуком. Однако именно этот,  в высшей степени немузыкальный скрип давно не менявшихся водопроводных прокладок  в кране вызвал в его крошечном хитиновом теле легкую тревогу, нечто смутное, нечленораздельное, не имеющее ни источника, ни цели, но ясно значащее одно: смерть!
И паук снова зашевелил своими лапками, на этот раз истерически, на самом пределе, из последних сил, словно ужаленный. И он взобрался по отвесной эмалевой стенке раковины наверх. Оказавшись на плоской горизонтальной поверхности, он сразу же остановился, дождался, когда в его клетках будет выработано достаточное количество энергии для дальнейшего движения и, цепляясь клейкими лапками за стену, пополз вертикально вверх, все выше и выше - туда, где скорее всего было его гнездышко .
А в это время за его спиной от шероховатой, покрытой известью кромки крана в каждое мгновение уже отделялось не менее 407 564 700 капель холодной воды, сливающихся в неостановимую струю, ежесекундно проваливающуюся в ледяную бездну воронки и уносящую за собой в черное небытие все живое…
Я открыл кран и вымыл руки с мылом. Я долго и старательно оттирал их, стараясь смыть … с каждой складки кожи, ощущая как ледяная вода лишает ее чувствительности, превращая в две трясущиеся ледышки. Я закрыл воду и стянув с крючка полотенце, аккуратно вытер с рук остатки влаги. Полотенце было мягкое, махровое, как в детстве. Впрочем, нет, ни как в детстве. В детстве не было махровых полотенец, были только вафельные, жесткие, неприятные, как мокрая одежда, которые быстро напитывались водой и становились мерзкими и холодными. Я повесил полотенце на место и вышел из ванной комнаты, погасив за собой свет. А паук остался там, наедине со своими паучьими мыслями. О чем он думал? О чем может думать живое существо…
В теплой гостиной витали пряные кольца домашнего уюта. Вдохнув их словно фимиам, прищурив глаза, я сел на диван и засунул обмерзшие кисти под себя, чтобы согреть их. Передо мной на стене тикали часы. Рядом с ними висели две старые фотографии, доставшиеся мне по наследству от бабушки, изображавшие ослепительно солнечный день: два кипариса и пальма возле работающего фонтана. Это что-то невероятное, фантастическое! В углу белая надпись от руки, сделанная фотографическим способом: Адлер, лето 1964. Задержав немного бессмысленный взгляд на этих жалких, ничего не значащих осколках, я опустил голову себе на колени. Посидев так с минуту, я взял с журнального столика свой блокнот и сделал такую запись:
«Это была оранжевая изморозь при незначительной облачности. Светило солнце, плыли белоснежные тучки, я был пьян и счастлив. «Если бы меня здесь не было, Вам бы вдвоем было лучше» - сказала ты, подмигнув мне и какой-то плошке с цветочным вареньем . «Если бы не было этой чертовой плошки с вареньем, мы бы с тобой тут такое устроили!» - подумал я и, с отвращением плюнув в плошку с цветочным вареньем, бросил на тебя обреченный взгляд, надеясь что так ты поймешь, о чем я думаю. Ты, конечно, поняла – умница! - но виду, естественно, не подала.»
Я поставил точку и задумался, можно ли сюда что-то добавить. Ручка выпала из моей ослабевшей руки и блокнот скатился вниз и упал на пол. Мне показалось, что сейчас раздастся звонок в дверь, я пойду посмотреть в глазок, кто там пришел, а за дверью будет стоять Смерть, дребежжа свернутой набок челюстью, нагримированной в морге. Ее лохмотья будут вонять гвоздиками и ладаном, подол будет волочиться по пыльному заплеванному бетону подъезда, и – Господи, как мерзко! -  из щели под дверью будет разить накрахмаленным трупом!
Я подошел к окну и устало поглядел в небо. Там не было ничего, кроме серости. Небо было пустым, как был пустым вчерашний день, как была пустой вся эта неделя. На фоне этого заплывшего жиром неба вырисовывались худощавые сплетения веток тополя. Свобода в этом мрачном, тяжелом пространстве была моей проклятой прероготивой. Так бы взмахнул крыльями и полетел в это свинцовое небо. Только вряд ли там будет что-то интересное. Проблемы потянутся за мной и туда.
Тополь был мокрый и одинокий. Он стоял под дождем, обреченно покачиваясь на ветру. Окажись я за тысячи километров от этого места под точно таким же тополем, я бы ни за что не отличил того места от этого, потому что все тополя на фоне пасмурного неба одинаковы. Дом напротив умывался холодной водой как промокший бомж. Капли падали на него, а казалось, будто он мокрый сам по себе, просто потому, что такова его жалкая природа, подобно тому, как одежда на бомжах рваная и грязная сама по себе, не оттого, что носитель ее извалялся в пыли и пьяный падал где попало, а оттого лишь, что таково ее предназначение, таков ее онтологический статус – по крайней мере в этой при****нутой текстовой квазиреальности, о которой распинаются профессора филологии.
Я снова опустился на диван и закрыл глаза. Что сделать? Может быть, написать ей что-нибудь? – Я остановил взгляд на телефоне, лежащем на столе. Что я могу ей написать? Нет, все это уже было много раз. Мысли копошились в голове, а я был пуст и не мог ничего придумать. Это все бесполезно. Если я сейчас что-нибудь напишу, это будет глупость, которую она не поймет в силу того, что написана она будет человеком, не понимающим ни ее, ни себя, ни кого-либо другого.
Я лег, положив ноги на спинку дивана и вытянув руки вдоль тела. Мне хотелось расслабиться, утешая себя мыслью о сне, о забытии. Тогда я, возможно, перестану думать, и мне станет легче. Да, успокоить мыслительные процессы, установить порядок в их следовании друг за другом – вот, что сейчас нужно для  улучшения состояния. Я начал релаксацию, и у меня тут же зачесалось во всех местах. Шепча проклятия, я повернулся на бок. Взгляд мой остановился на висевшем напротив окна зеркале. В зеркале отражалась противоположная стена, рисунок обоев и тень от окна, ложащаяся на него, подобно краске, и создающая странный эффект, будто медленно проплываешь мимо этого узора, погружаясь  в глубину душного пространства. Я сделал глубокий вдох. Пространство перестало быть душным.
Ноги мои отяжелели. Их стало приятно покалывать. Наконец-то пошло! Я стал думать о пауке, который остался в ванной, все глубже погружаясь в приятное расслабленное состояние. Паук вырисовывался перед мысленным взором как маленькая черная точка с лапками, миниатюрное живое существо, забавно выпрыгивающее из раковины, и не стряхивая с себя брызг и капель влаги, начинающее деловито бегать по кругу, все выше поднимаясь по скользкой поверхности. Я стараюсь сбить его пальцем вниз, но мокрый паучок вывертывается, кружась вокруг моих неловких рук с бессмысленной нарисованной улыбкой, словно персонаж детской книжки. Я хочу убить его, чтобы он упал обратно в раковину, но мне это не удается. Мое напряжение нарастает с неимоверной силой. Паучок увеличивается, его идиотская улыбка становится огромным трафаретом из грубого картона, который угрожает мне, налетая и с маху пытаясь меня сбить. Я сжимаю руками голову, но это не помогает. Я в ужасе шатаюсь над бездной раковины. О, этот ужасный персонаж моих старых кошмаров! Я открываю глаза…
Закройте рот. Закрыли? Теперь помычите. Вот так: у,у,у,у,у…у,у,у,у,у… Нет, неправильно! Все неправильно! Стисните зубы, закройте рот, а потом отрывисто, быстро повторяйте мычанием букву У. 
Это вы изображаете, как звонит телефон Сименс А35.
Я оборачиваюсь. Передо мной огромный, в человеческий рост мобильник, на двух спичках-ногах. Он смотрит на меня своими жалостливыми глазками, изредка моргая, словно прося о чем-то.  Я протягиваю руку, чтобы нажать на светящиеся кнопки, но  телефон скалится и убегает. Я остаюсь один посреди красной шахматной доски, простирающейся бесконечно в даль, во всех направлениях.
Собственно говоря, шахматной эту красную доску можно было бы назвать лишь условно. У нее не было видно конца, она простиралась от горизонта до горизонта, на сколько хватало глаз. На ней не было фигур, а клетки были сплошь темно-грязно-красные и не были никак обозначены. Клетки, фигуры…Являются ли шахматные фигуры частью доски или это отдельные предметы? Ответ очевиден – конечно, да… Ответ всегда очевиден.
Стоять на месте было непривлекательно, нужно было куда-то идти, но как ходить по шахматному полю? Я напряг память и попытался вспомнить, как какая фигура ходит. «Буквой Г, буквой Г!» - повторял голос отца из далекого детства. Отец учил меня играть в шахматы. И я пошел, исполняя ход за ходом.
Я шагал конем и все оно е…сь конем. Таковы мои наилучшие пожелания ферзям и слонам. Я бежал на одном месте, как Алиса, миниатюрный, мчался по плоскости, не имеющей конца, а впереди была смерть, черной вагиной разверзшаяся над деревянной поверхностью моего существования. А я все никак не мог к ней приблизиться, и как я ни старался, приближалась она. Я уже чувствовал тяжелый сладковатый ее запах, знакомый каждому, кому доводилось нюхать живую вагину носом. Во мне уже бушевало то  волнующее ощущение вседозволенности, которое бушует в известные счастливые моменты нашей жизни, как вдруг что-то щелкнуло над ухом и тихий проникновенный голос манерно проговорил: «Куда бежишь, дружок? Спешить некуда, не гонись – успеется». Я обернулся: вокруг никого не было. Справа посреди пустыни стоял блестящий предмет. Я подошел ближе и увидел, что это обыкновенное зеркало. В зеркале была видна моя комната с тикающими часами, узорчатыми обоями, диванчиком и двумя фотографиями на стене. «Мама, ты родишь меня обратно?» - снова проговорил проникновенный голос, на этот раз еще более тихо и еще более манерно. Мне стало не по себе. «Кто здесь?» - простонал я. Ответа не последовало. Но нарастающий шум указал мне на приближающуюся черную вагину. Я второпях стал просовывать правую ногу в зеркало. Я не хочу оставаться в этом жутком месте, я хочу обратно в свою теплую, безопасную комнату! Но сделав неловкое движение, я толкнул плечом зеркало, непонятным образом державшееся на вису и оно упало, разлетевшись в дребезги совершенно беззвучно, как в безвоздушном пространстве. Выход закрылся. Выхода больше нет. Теперь я оказался абсолютно один, наедине с непонятными голосами, преследующими меня повсюду, и гигантской черной вагиной, неумолимо надвигающейся на меня. Убегать было бесполезно, паниковать – бессмысленно, бояться – глупо. Все, что оставалось, это сесть и спокойно ждать, пока эта махина меня накроет.
Так прошло какое-то время. От невыносимой силы томного запаха, исходящего от вагины, которая уже практически возвышалась надо мной, я кончил. Наверное, грохот надвигающейся бури разносился эхом из одной бесконечности в другую, а я сидел и глупо смотрел как по моим штанам стекает что-то мучнисто-белое, склизкое. Наверное, вокруг меня уже кружились черные вихри. Вагина издала зов, перемежающийся со свистом ветра: «Ооооооооооооо!!!»
Меня перекособочило от извергаемой спермы. Зов усилился до оглушительного воя, и пахнув тоннами сладостного и невыносимо приторного запаха, вагина накрыла меня своими губами. Существование тотчас закончилось.
Да-а-а... Наверное, именно так мы воспринимаем одинокую смерть. Не в силах более выносить страданий от жажды размножаться, мы умираем в сладостных муках первого и последнего оргазма. Так умрут монахи, совращенные за секунду до Страшного Суда. А я попал в рай.
По ту сторону было много травы и цветов. Что-то теплое, красноватое грело мне спину, а бабочки, пархавшие с цветка на цветок, ласкали мой взор своими яркими крылышками. Я сделал несколько шагов вперед по этому чудесному лугу и остановился в восхищении. Впереди, там где заканчивалась поляна, были заросли кустарника, усыпанного оранжевыми ягодами. Я подошел ближе, сорвал одну и попробовал. Ягоды оказались горькими. «Плюнь! член извилинами покроется!» - гласила табличка, привешенная кем-то прямо на ветвистую крону кустарника. Я снял табличку, положил ее в карман и пошел прочь, преминая  копытцами зеленую травку. Стоп! Почему копытцами? Я опустил глаза: да, действительно, вместо ног у меня были копыта. А вместо члена – серый, удлиненный отросток, изрытый впадинами и канавками, похожий на мозги. В тот же миг я почувствовал, что рассудок мой словно раздваивается, как-будто мысли мои мечутся от головы до паха и обратно, не зная где задержаться, как оформиться. И почувствовал я сильное мышление внизу живота. Он думал!
Ну что ж, думал так думал. В конце концов, одна голова хорошо, а две – лучше. Я подумал, что мне теперь проще будет принимать решения, ведь у меня на один мозг больше, чем у всех обычных людей. Возможно, я смогу использовать это преимущество для того, чтобы занять более почетное место в социальной лестнице, смогу сделать отличную карьеру, зарабатывать много денег...
Я улыбнулся и тут же одернул себя: что за бредовые фантазии?!
Иметь много женщин, - продолжала между тем лететь моя мысль, а я в ужасе смотрел на свои набухающие чресла.
Наверное потом, когда я стану богатым, у меня будут шикарные друзья, мне не придется прилагать столько усилий для того, чтобы заставить себя следовать социальным  условностям и приносить свой талант в жертву общепринятым нормам литературной убогости, жалкости и бездарости. Да, я буду настолько крут, что смогу позволить себе даже употреблять нецензурные словечки в своей речи, а окружающие меня ханжи будут воспринимать это как концептуальную фишку или как милую странность гения – и будут абсолютно правы: концептуальный гений – это легко, babys…
Мой член дрожал и покрывался красноватой паутинкой капилляров. Видно было, что в нем идет напряженный мыслительный процесс.
Хотя скорее всего тогда, умудренный опытом, я уже вряд ли буду склонен к таким мелочам, как матерщина, пахабщина, пьяное буйство – «эх, молодость, молодость», скажете вы – и буду понимать, что я не отшельник и в обществе нужно соблюдать кое-какие нормы поведения. Стереотипы мышления, если позволите! - грубо вмешался мой нижний мозг. Потому я и буду с удовольствием пользоваться неприрекаемым авторитетом и уважением. Да, я буду плавать в лучах славы, мне будут завидовать абсолютно все. Все! Все мне будут завидовать!!! Не будет человека, который мне не будет завидовать!..
Я не на шутку испугался и попытался отстраниться от него, но не так то просто отстраниться от собственного полового органа, жаждущего признания, популярности, уважения и размножения. Я поднял смятенный взгляд и уткнулся в зеркало, висящее прямо надо мной. В нем была моя недоверчивая физиономия. 
Я продолжил свой путь. Вокруг росли мелкие колючки, иногда пошевеливаемые ветерком. В том месте, где я шел, они в страхе перед моими копытами расступались, образуя тропинку, а плоскость изгибалась в стороны так, что куда бы я не повернулся, передо мной образовывалась длинная впадина, приглашающая прогуляться между двумя склонами, словно по дну оврага. Выходило, что дороги как таковой не было, она образовывалась строго передо мной в любом направлении, куда бы я не направил шаги. Чудно! Я долго шел прямо, потом свернул налево, промаршировал еще какое-то время, потом повернул вправо и снова прямо. Дорога все время оказывалась передо мной, на ней не было никаких препятствий, а пейзаж не менялся. Собственно идти было некуда именно потому, что идти можно было, куда хочешь. Я шел сначала наполненный радостью, словно горячительным напитком. Я испытывал эйфорию от воли выбрать из бесконечного множества вариантов направлений, но - понятное дело, мысль не новая – быстро устал от этой абсолютной свободы. Какая радость от выбора, если выбирать приходится из массы одинаковых  вариантов?
Чтобы немного перевести дух, я сел по-турецки прямо на дорогу и сложил руки перед собой. Колючки в тот же миг стали шевелиться в моем направлении, постепенно приближаясь. Я с опаской поглядывал на них, а они все извивались, обступая меня со всех сторон. В намерениях их сомневаться не приходилось, поэтому я опять встал и пошел вперед (или назад?), сплюнув на них на прощание. Колючки пошипели и снова расступились. Две не успели отползти, и я раздавил их своими копытцами.
«Вот оно что, - рассуждал я – идти значит можно, куда хочешь, не встречая никаких препятствий, но стоит остановиться – тут тебе и п…ц! Местечко типа думай быстрее, а то прямо здесь получишь. Интересно, как отсюда выбраться?» Мне это было действительно интересно. Я сел снова и стал наблюдать за поведением колючек. Ничего оригинального в их поведении не было: они точно так же стали пытаться меня уколоть. Я встал и пошел дальше, крепко задумавшись. Я долго ломал голову, прикидывая так и эдак, но ситуация казалась безвыходной. Я шел час, шел два, перебирая все возможные решения. Через пять часов ходьбы я остановился и напряг мозги из последних сил. «Что делать?!» - закричал я в отчаянии. Но никто не ответил. Я отдохнул и начал думать снова.
«Так, колючки нападают каждый раз, когда им не угрожают мои копыта. Это плохо. Идти я могу в любых направлениях. Я наслаждаюсь абсолютной свободой. Это хорошо. Значит свобода – это единственное, чем я могу воспользоваться. Что, если я буду двигаться все время в одном направлении? По идее, каждое пространство должно иметь конец, иначе быть не может». Решив так, я ускорил шаг. Через семь часов тупого бессмысленного марша я понял, что конец придет скоро, но он мне вряд ли понравится.
«Так, - подумал я, - Что делать, что делать, что делать… Та-а-ак! Я же нахожусь в двухмерном пространстве! Я могу идти куда угодно в плоскости, но ведь должны быть еще верх и низ. Как это я до сих пор не додумался!». Я посмотрел вверх – увы, там ничего не было. Посмотрел вниз – искривленная шахматная доска, грязно-красного цвета, проминающаяся под моими ногами, покрытая мерзкими колючими полипами. Кстати они опять пытаются меня ужалить.
Я бросился бежать, но после долгих часов непрерывной ходьбы не мог выдержать и тридцати метров.
Я опять остановился и стал уже беспомощно напрягать мозги, постукивая копытцами. Так я стоял и постукивал копытцем, постукивал себе постукивал. А полипы опасливо поглядывали на меня. Наверное, они боялись подойти близко еще и потому, что у меня был большой думающий х…й. Я стал им шевелить.
Промеж ног зазудело. Х…й раздулся и испустил несколько желтых капель.
Калючки тотчас стали разбегаться в разные стороны. Плоскость начала выпрямляться. Я смущенно посмотрел по сторонам и глупо заулыбался, по-прежнему ничего не понимая. «Скажи свое веское слово!» - откуда ни возьмись прошептал тот самый проникновенный голос. Я открыл рот, чтобы спросить , чего ему от меня опять надо, но мой язык вдруг перестал меня слушаться и выдал нечто, уж совсем несуразное:
 - Е…ся хочу!
«Аминь глаголишь!!!» - возопили тысячи голосов.
Тогда картина рухнула, рассыпавшись на тысячи осколков, словно снесенная могучим заклинанием, и передо мной снова оказалось нескончаемое шахматное поле. Но теперь в каждой клетке сидели пешки. Все они держали в руках мобильные телефоны и набирали смс-сообщения:
Ya ne mogu segodnya_ya idu na den’ ro*denya Kak ya ustala! Nakonets-to konchaetsa rabochaya nedelya!!!!!!! Privet!Ty gde? Kak dela? Sto let tebya ne videla Zajdesh’? Ne znayu_poka nikakih planov_pozvoni mne zavtra Da mi tut gulyaem Ti ne v kurse ché tam namechaetsa? Kak ya zaebals’a ot etoj fuckin raboti!! My vchera obmyvali moju zarplatu Tak na*ralis’!Ya poshutil_eto bila reklama sotovih telefonov :)
Они сидели с таким легкомысленным видом, что глядя на них я преисполнился такой невыразимой тоской, что достал из кармана табличку с надписью и порвал ее на части. Мне плевать, что у меня покроется извилинами! Мне захотелось настоящей жизни, захотелось плакать от досады, что вся эта жизнь проносится мимо меня. Мне захотелось стать одной из этих пешок, сесть в одну из клеток и тоже набирать смс-сообщение. Мне так этого хотелось! Я шел мимо них и взирал на них сквозь слезы, ручьями текущие из глаз, - в поисках свободной клетки.
В одной из клеток вместо пешки стояла большая стеклянная банка, как мне показалось, наполненная чем-то. Да, издалека разглядеть было трудно, но шахматная реальность уже успела научить меня не верить своим глазам, поэтому я решил рассмотреть интересную банку вблизи – вдруг в ней спирт! Приближаясь к этой банке, я действительно думал, что она чем-то наполнена.
Но когда, подойдя поближе, я дотронулся до нее рукой, убедился в ее вещественности в этом иллюзорном мире, я увидел внутри маленькую игрушечную эстраду. То была стилизованная театральная сцена, на которой в данный момент находилось три миниатюрных актерчика – опоссум, гусар и мобильник, в котором я узнал тот самый, что сбежал от меня еще до того, как меня накрыла черная вагина -  да еще кое-какие декорации. Огромный опоссум сидел за разбитым роялем и барабанил по клавишам. Из рояля доносилось фальшивое, нестройное умца-умца, дикими диссонансами режущее живое мясо. Перед кокетничающим мобильником на коленях стоял гусар и пел ему белый романс. Гусар был похож на меня, автора, и пел фальшивым, надорваным фальцетом, прижимая к груди тряпичную розу из скорлупы тухлых яиц:

О, этот старый запах пластика и универмага!
Мои воспоминанья, словно
Листья осени, витающие в мгле
Всплывают из заснеженой не-были
Ведь запах твой увязан у меня
С надеждой и мольбой, раздумьем горьким, злом  -  всем тем, что потерял навек.

Здесь опоссум попытался сделать небрежное глиссандо, но споткнулся о черные клавиши и содрал ноготь. Из его глотки послышалось омерзительное поскрипывание. Он помотал мордой, опрокинул литровую кружку с прозрачной жидкостью и продолжил с нескрываемым раздражением свое кошмарное умца-умца:
 
Ведь ты – дитя прогресса и проклятье – телефон! Ты был мне вместо всех.
Я помню миг в далеком вечереющем ничто, скрипит мороз, метель кружится в свете фонаря,
А я иду один.
Я набираю номер.
Жду гудков –
И вот она взяла.
Я позабыл тот голос, что не раз терзал меня, на части рвал, до утешений снизойти не смея,
Пока однажды не сказал «прощай!»,
Не помню имени ее и слов, лица ее и глаз, - я этого не знал.
Я этого не знал.
Я этого не знал.
Но помню запах кожаный и вкус
Антенны, что я грыз с досады.
Я помню, как к щеке я прижимал тебя, заветный выбрав номер
В смятении дрожа, лелея жадную тоску, желая одного –
Чтоб не кончался миг,
Любви миг, истинного счастья –
Пока идут гудки, я полон трепета
Ведь разочарование наступит только через два мгновенья,
Заговорит лишь снова тот проклятый голос.
А пока –
Я жадно жду его услышать, и молюсь,
Чтоб был другим он, не таким, как был…

Гусар закатил очи горе, изображая невыносимую тоску, в то время как опоссум свирепствовал над роялем. Подождав семь с половиной тактов, гусар вступил не в попад, визжа как марьин козел:

А теперь, когда не сбылось ни одной надежды,
Ни голоса, ни слов, ни даже тишины – все в прошлом ложь!
Со мной остался телефон, все в том же кожаном чехле,
И пахнет он все так же!!!

Опоссум уже не знал, куда деть свои эмоции. От наплыва чувств он поднялся на пол-тона, потом еще на пол-тона, потом еще на пол-тона, и так продолжал через каждые две трети такта, стараясь передать нарастающее напряжение: умца-умца-умца-умца…

Бывает в комнате своей томясь,
Мгновений не считая, в ночь
Я выйду на мороз, прижму к щеке тебя, и будто снова грусть и горечь тех далеких дней
Со мной,
И будто бы моя -
Она.

Последний слог гусар протянул, дурашливо дрыгая харей. Когда вдарил последний атональный аккорд, он упал навзничь и разрыдался. Откуда-то из-за спины раздались громкие аплодисменты и улюлюканья.
Тогда на сцену вышел седой подслеповатый доцент. Профессор в упор разглядел с кафедры каждого присутствующего и начал лекцию о сотовых телефонах в современной культуре, во многом объясняющую поведение гусара:
Die moderne Sprachwissenschaft ist durch eine hoch gesetzte Verbindungsmobilität geprägt. In diesem Zusammenhang wurde für die Bezeichnung der obengenannten Erscheinung von dem französischen Begriffeforscher – а в скобочках напишите по-русски, а то ж вы не поймете ничего: dass heisst vom lateinischen Stamm „pons – pontis“ abgeleitetes Wort понятия – Pferdetante Issuer (Лошачка Выходная) ein neues Begriffswort eingeführt, das etwa wie Fetischismus Mobilii klingt. Fetischismus mobilii подчеркните, mobilii - двумя  чертами. Das wird ins Deutsche als Abgotthändyzuneigung übersetzt. In der russischen Sprachwissenschaft ist für diese beiden Termini die Wortgruppe мобильный фетишизм zu verwenden. Das wesentlichste in dieser Erscheinung wird von Pferdetante Issuer als „Ersetzen eines Sprachobjekts (oder Adressaten, angewandten Homeostaten, Rezipienten, Angesprochenen) in einem Kommunikationsakt durch das mobile Kommunikationsmittel, über das die gegebene Kommunikation in dem betrachteten Redemoment eigentlich verläuft“ definiert. So Issuer, „bedeutet das vor allem das Gefühl des falschen räumlichen Dabeiseins des Gesprächpartners während des Gesprächs und ein zurückhaltendes Nacheffekt, selbst wenn die Verbindung längst abgebrochen ist.” Dieses Dabeisein wird von dem Sprechenden als eine in der Vergangenheit gebliebene Gegebenheit akzeptiert, da der Augenblick des Kommunikationsbeendens schon in seinem Gedächtnis fixiert worden war. Aber die Sinnesorgane berichten immer weiter über das Fehlen der mit dem tatsächlichen Ende der Beziehung (des Kommunikationsaktes) verbundenen Veränderungen angemäss Gerüche und Tastsinnes. Der Kopfhörer übernimmt auf solche Weise die Funktionen der realen physiologischen Inkarnation des Gesprächspartners und wird oft auch demgemäss bedient. Im formellen Sinne, das heisst was den formellen tatsächlichen Ausdruck dieses Trends angeht, führt das vor allem dazu, das das Telefon eine Art Liebesobjektersatz wird oder, mit anderen Worten, Fetisch. Genauso wie mal zum Objekt irgenwelches Bezuges angehörende Sachen in Gelegenheiten der bekannten sexuellen Perversion zum Ersatz dieses Objekts (oder Person) werden können, tritt das Telefon, mit dem man einmal mit einem bestimmten Redeobjekt kommuniziert hat, als sein eingebildetes Connect-being aufrechterhaltende Gegenstand auf .
Я отошел от банки и понуро отправился дальше. Увиденные персонажи болезненно впились в мой мозг. Лекция умного профессора въелась в душу и звенела в ней тупыми  рефлексиями по инерции: «Если я звонил кому-то по мобильнику, тоска не по человеку, а по состоянию – подло, все мы эгоисты…А что дальше?»
Ко мне подбежал какой-то суматохий худощавый тип, сказал несколько слов на непонятном языке и убежал. Следом за ним бежала огромная гарилла в ковбойской шляпе. Она подбежала ко мне, размахивая сачком, и спросила, не видел ли я суматохого худощавого типа, с которым совет племени предписал ей спариваться. Я сказал, что видел, но не помню, куда он побежал. Тогда шляпа раскланялась и побежала в том направлении, в котором убежал суматохий тип. По запаху учуяла, что ли?

Мне стало грустно. Я находился в пространстве своей беспомощности. А какие-то сволочи сводили это все к физиологическим процессам на гормональном уровне, к запахам что-ли. Вы когда-нибудь задумывались над тем, как пахнет феромональное мышление? Не мойтесь несколько дней и понюхайте у себя между ног! Это и есть тот самый запах. Нет, умный лектор был конечно прав, но он далеко не умный, потому что выводов из своей правоты не сделал. В жизни он руководствовался интуицией, как и все остальные, словно его лекция не была посвящена этой жизни. Он умудрился обесценить этим все свои знания. Он знал столько о мире, а в жизни использовал лишь те знания, которые известны каждому животному – но только не мне. Он не смог меня научить.
Но мир не позволил мне долго придаваться размышлениям.
Я увидел, что впереди меня на горизонте маячили две фигуры, к которым я медленно-медленно приближался. Это были две, извините за выражение, головки, игравшие в бадминтон сценарием эротического фильма. При каждом ударе ракетки из сценария выпадали листки, сыпались буквы и слова, сыпались прямо на красную землю, а головки планомерно делали свое дело, как два гигантских мухомора, растерявших  свои белые крапинки. Я подошле к одной и спросил у нее, куда мне идти дальше. За…па ответила, что если бы была на моем месте, то продолжила бы играть в бадминтон. А вторая остановилась, брезгливо сморщилась и добавила, что таких глупых вопросов головкам вообще-то не задают, но если я хочу знать ее лично мнение, то она считает, что мне следует пойти налево. После этого они продолжили свою игру.
Я не стал больше ничего у них спрашивать, а только набрал горсть букв из эротического сценария, положил их в карман и поплелся прочь, снова придавшись мрачным раздумьям о том, что найти в этом мире понимание практически невозможно. На месте нижнего мозга у меня снова было то, что у всех нормальных людей. Копыта превратились в кроссовки.
Действительно ведь, каждый живет своими очевидными представлениями, часто забывая о том, что очевидности бывают разными и у каждого они свои?
Я обернулся: головки прыгали, плюхаясь машонками на деревянный асфальт аэродрома, а сценарий валялся где-то в стороне, и ветер выдирал из него остатки листов…

Я проснулся.
Я лежал на диване во все той же комнате, рядом со мной в пепельнице почему-то лежала вырезанная из картона буква Э. Я повернулся. При этом из кармана рубашки высыпалось еще несколько букв, точно так же вырезанных из картона. Это были С, Р, О.  Изумившись,  я шевельнулся и почувствовал что-то твердое под боком. Посмотрел: это была целая кучка картонных букв. Первые, которые бросились мне в глаза, были  Р, Д, Ф, Й, Е. Я сел на диване и, непонимающе моргая, смотрел на них, соображая, сплю ли я еще или уже нет. Я поднял глаза. Прямо передо мной по стене полз паук, занятый своими паучьими мыслями. Это глупость, конечно, но мне почему-то показалось, что он улыбается…