СЁ. Документы Осипа ВописО

КРАЕВЕДЧЕСКИЙ МУЗЕЙ ГОРОДА  N
Отдел «Наши знаменитые земляки»
Документы Осипа Вописо

(АСП. Ф. 294. Карт 11. Ед. хр. 4)



------------------------------------------------
ОБЩИЙ ПЕРЕЧЕНЬ ДОКУМЕНТОВ
Э. Н.. Горяченькая об Осипе Вописо

Документы Осипа Вописо
ПАПКА ОБЩАЯ.  СЁ
ПАПКА № 2/а. Старая школа
ПАПКА № 5/д. Промежутки
ПАПКА № 7/б. У окна
ПАПКА № 9/х. За пределами

ПРИЛОЖЕНИЕ
С. Селиверстов. Кто такой Осип Вописо, и что мы про него знаем


----------------------------------------------------
Документы Осипа Вописо поступили в музей от краеведа Эльвиры Николаевны Горяченькой – прим. отдела.
    

Э. Н. Горяченькая об Осипе Вописо:
«Я познакомилась с Осипом Вописо в 1992 году. Тогда я работала на механическом заводе в отделе главного конструктора в патентном бюро. Была членом местного общества  книголюбов, где занималась сбором заявок на книги, распространяемые по планам издательств. Осип Вописо тоже работал на нашем заводе, но в каком подразделении, точно сказать не могу.  Он приходил ко мне регулярно в начале каждого месяца и делал заказы на  интересующие его книги. К счастью у меня сохранился список книг его последнего заказа:

1. Ренан О. «Жизнь Иисуса» (Библиотека атеистической литературы)
2. «Магический кристалл: магия глазами ученых и чародеев»
3. Барская Н. А. «Сюжеты и образы древнерусской живописи»
4. Гроздова Н. Б. «Занимательная дендрология»
5. Мандельштам О. Э. Комплект из 18-ти фотооткрыток
6. Лукьянов А. Е. «Лаоцзы» (Философия раннего даосизма)
7. Леннон , Маккартни. Стихи и песни. Сборник
8. Ноосфера и художественное творчество
9. Очерки методов восточной рефлексотерапии
10. Карсавин Л. П. «Монашество в средние века»
11. Тынянов Ю. Н. «Литературный факт»
12. Лосский Н. О. «Условия абсолютного добра: основы этики» (Б-ка
          атеистической мысли)
13. Мягков Н. А. Школьный атлас-определитель рыб
14. Цицерон «Трактаты, речи, письма» (История эстетики)
15. Брук П. «Пустое пространство», «Смещающаяся точка» (Театральная мысль ХХ в.)
16. Щуцкий Ю. К. «Китайская классическая «Книга перемен»

Сейчас можно сказать, что при всей тематической пестроте книг, список не отличается оригинальностью. Это простительно. В то время некоторые из них только-только стали доступны, и часть интеллигенции считала, что эти книги необходимо если не читать, то, по крайней мере, иметь в своей библиотеке.
О характере Осипа Вописо знаю не много. Он всегда приходил ко мне каким-то внутренне собранным, сосредоточенным. В разговоре тщательно подбирал слова, говорил только по делу. Казалось, этот человек внутренне закрыт для посторонних. Да и случаев поговорить «по душам» у нас особенных не было. «Здравствуйте-здравствуйте», на ходу возьмет планы и через некоторое время возвращает вместе с открытками заказов. Иногда видела его в читальном зале завода.
Лишь однажды он разговорился, немного рассказал об институте, в котором учился. Города, где был институт, не назвал. Не помню почему, но тогда мне показалось, что это где-то на ленинградской ветке, что позже подтвердилось текстом. Хотя, может быть, все это и выдумки с его стороны. Повторюсь, он казался человеком закрытым, и, порой, было непонятно говорит он серьезно или шутит.
Свои документы в виде нескольких папок, числом около четырех, он передал мне незадолго до своего неожиданного отъезда, буквально исчезновения.
Ах, где-то он сейчас!..

С уважением, Эльвира Николаевна Горяченькая.
Май, 2002 г.»




--------------------------------------   
ПАПКА ОБЩАЯ

СЁ (Название общего свода документов, нумерация и названия папок, включая папки Приложения, а также расположение листов внутри папок сохранено авторское – прим. отдела)



------------------------------------------
ПАПКА № 2/а
СТАРАЯ ШКОЛА

…в одном из городов, расположенном где-то пожалуй что и посередине между Москвой и Петербургом, тогда еще Ленинградом, это происходило.



Марка трясет. Который уже раз, сдавленным голосом, запевает он вступление. Сидит на корточках, уперевшись спиной в стену, смотрит вперед невидящим взглядом.
В подсобных помещениях Дворца Культуры «Металлист», за сценой, бездонно и холодно. Аккуратно стоят у стены огромные фанерные щиты – разобранные декорации, транспаранты. В углу высокой стопой лежат гимнастические маты.
Марку что-то не нравится. Постоянно, исподтишка расстраивается то одна, то другая струна. Проклятые сквозняки! В тщетном усердии Марк вытягивает губы, кривит набок язык.
- Марк, да хватит тебе. Только хуже делаешь, - не выдерживает Осип.
Не слышит.
- Марк!
- Отстань!!! – зло огрызается Марк и отрывается от стены. – Я же тебе не мешал!
Через мгновенье он уже ходит в сумрачном холле, высоким полушепотом повторяет одно и то же. «Сентябрь мрачен и растеря-а-ан…»
За тяжелой, обитой железным листом дверью сцена. Она пока еще едва угадывается ярким пятном. На эту освещенную полуденным солнцем поляну еще надо продраться сквозь заросли кулис.
Вытянув шеи, словно стоя по шейку в воде, все слушают.
Кулисы коварны. Они неожиданно выталкивают тянущихся к свету. И те оказываются одни на маленькой – шаг вперед, шаг вбок – ярко освещенной площадке. Балансируют над пропастью, прикрывают собою оставшихся позади, несмышленых, напирающих…
- Выступает «Сентябрь»!
- Это нас! Быстрей!
Зал несется навстречу как локомотив. Прожектора бьют. В столбах света, в молочном тумане, плавает пыль. Медлительность ее угрожающа. …А невидимый локомотив, визжа и трясясь, несется все быстрей и быстрей.
Заветной секундой звон бешеной машины вдруг переходит границу слышимого. Захватывает дыхание. Наступившая тишина непонятна. Тишина чего?
Она оказывается обманчивой, короткой. Осыпается лавиной аплодисментов.
С разбегу, возбужденные, улыбающиеся, ткнулись в пыльные полотнища кулис и – быстрей к двери. Оторваться от преследования, будто напроказничали, оставить этот сладкий шелест позади, поиграть с ним, словно не очень нужен.
В пустом, прохладном холле, из-за прикрытых дверей зала слышны лишь слабые всхлипывания и вздохи. Концерт продолжался.
Поздно  вечером все вывалили на улицу. Падал редкий снег.
- Песни – это что-то большее! Вот он выходит на сцену. Как он идет, как садится – все имеет значение, - они стояли на задней площадке троллейбуса. Осип говорил, Марк слушал, рассеянно глядя на стекло, на размытые, ползущие блики фонарей.
- Музыка рождает ассоциации, определенные или не очень... Это не важно. Потом появляется какая-то деталь, и все становится другим, что-то начинает напоминать или наоборот, затуманивается и накладывается на то, как он выходил, как садился... «Такое знакомое, - говоришь ты себе. - Конечно, так все и было тогда!. И вечер был, и снег так же шел и скрипел под ногами. И из окна соседнего дома падал свет, а за ним темнота, в которой дальше, вперед и во все стороны был весь город. Мы шли куда-то, и собеседник твой, с толстым носом и смешной щеточкой усов под ним, говорил, говорил о чем-то. Тебя эта восторженность немного раздражала, ты слушал его и не слушал, а в груди была грусть... И вдруг на сцене опять новая деталь. Какой-нибудь апельсин рыжий или свечка! Быстрые тени рождают жизнь. В конкретности все дело. И все меняется или к прежнему добавляется новое. А музыка звучит и звучит. И заканчивается. И все забыто, и снег, и темнота города, и толстый нос. Лишь грусть еще звенит и вибрирует, но скоро и она забудется... Ассоциативная песня. А как сделать – не знаю!
Марк поцарапал ногтем толстый иней замерзшего окна и смущенно улыбнулся. Он не ожидал.
Ехать долго. Из-за реки, через мосты и новые районы, делая огромную петлю по всему городу.
Осип сошел с троллейбуса. Поздно. Снег кончился. Улица была пуста. Охваченные особой, ночной неподвижностью, стояли дома. И свет фонарей был уже другим. В пустоте улицы он казался ослепительным. «Ночью, когда их никто не видит, снег, свет и дома готовятся к ночным таинствам»,- с удовольствием подумал Осип и свернул к своему дому.


Звонок. Три звонка.
- Соломон, дорогой, откуда ты?
Было утро. Осип еще спал. Появление Соломона показалось втройне неожиданным.
- Да вот, отпуск, послезавтра обратно, - Соломон смутился и закачался из стороны в сторону.
Они прошли в комнату.
- Ну, рассказывай, как ты там? - начал Осип.
- Да ничего, жарко очень, я это люблю, ты же знаешь. В тени до сорока пяти доходит. Я же в Самарканде...
Они познакомились на подготовительных курсах два года назад, когда поступали. Соломоном звали Андрея. Откуда появилась кличка неизвестно, скорее всего случайно. Тем крепче она прилепилась. Как бы то ни было, Осип довольствовался уже свершившимся фактом. Три равномерно чередующихся “О” почему-то напоминали бархатное тепло южных ночей. Соломон был смугл и курчав как грек. После года учебы в институте его отчислили за неуспеваемость, забрали в армию.
Сейчас Осип заметил, что Соломон стал как будто больше, шире. Возмужал. Он ходил по комнате, рассеянно трогал вещи, прятал глаза, хотел что-то сказать.
- Погоди минутку, схожу умоюсь, - Осип вышел.
За время службы Соломон прислал два или три письма. В одном из них была фотография. Откинутый воротничок гимнастерки, панама на затылке, темные очки, гитара, - традиционный набор армейских небрежностей,
«приближающих» долгожданный дембель. В надписи на обороте Соломон был прежний.  «Дорогому Осипу от не менее дорогого Соломона». Неловкость была в его природе, неловкость и постоянное состояние смущенности.
Осип вернулся.
- Приходи сегодня ко мне. Посидим, девчонки придут. Стол будет, с вином… - Соломон сделал ударение на последнем слове и улыбнулся.
- Приду, конечно. Правда учеба… Ну, да ладно. Дел много, - мямлил Осип, хотя знал наверняка, что придет.
- Значит до вечера?!
- Да.
Вечером у Соломона было шумно. Приехали девчонки, видимо еще из класса, и Марк. Соломон смотрел на всех с грустной, блаженной полуулыбкой.
Мама носила тарелки.
Марк сидел в кресле и снисходительно молчал. В комнате было по-музейному прибрано. Смотрели фотографии, щебетали.
И вдруг:
- Нет, что бы вы ни говорили, а самое главное – это здоровье.
На секунду повисла нескладная пауза. Осип поерзал на стуле, Марк сменил ногу. Потом громче прежнего залопотали, заголосили…
А из угла, из того, что ближе к окну, едва заметно дохнуло свежестью. За банальностью и стертостью слов о здоровье отчетливо проступала искренность, с которой они были сказаны. Кто говорил? Говорила Люда – вон та, с огромной черной шевелюрой.
Потом, уже после застолья, Осип ее провожал. Они вышли на его остановке, на «Текстильщиков». Люда где-то здесь работала медсестрой и шла на дежурство.
Был неторопливый, осторожный разговор.
Люда была очень тонкая. Высокая лисья шапка и крупные черты лица немного тяжелили ее голову, подчеркивали тонкость. Тонкость была и в ее речи. Словно с тихим перезвоном сталкивались стеклянные шарики – аккуратная, негромкая речь медицинского работника, немного педантичная и, при необходимости, легко переходящая в молчание. Когда Люда молчала, она смотрела прямо в глаза, в ее огромных, как бы воспаленных глазах были заинтересованность, глубина и вопрос. Глаза пугали. Перед ними Осип сам себе казался недостаточно глубок.
- Окончила медучилище. Сюда устроила мама. Она у меня тоже медик.
- Тебе нравится твоя работа, - уверенно сказал Осип.
Люда начала что-то объяснять в ответ. Не закончила. Отрицательно покачала головой.
Долго стояли у старого, деревянного, похожего на барак лазарета.
Она была классический медсестрой, внимательной и нежной. К ней должны тянуться больные. Они ее всегда о чем-нибудь спрашивают, с нежностью думают о ней, глядят вслед и ждут очередного ее дежурства. Она  со всеми ровна, одинакова, проводит прохладной рукой по горячим лбам и говорит ласковые слова.
- Я тебя больше не увижу?
Она улыбнулась:
- У меня есть телефон.
Она назвала номер. Осип повертел цифрами в голове, присел и написал их на снегу. Она присела рядом.
- Ты что делаешь?
- Зрительно запоминаю.
Ровно светил снег. Две фигуры в сером закоулке у двери казались шальными, заблудившимися тенями.
Потом Осип быстро шел домой по кривым, заснеженным улочкам, мимо огромных, дребезжащих окон, грохочущих корпусов текстильной фабрики. На мосту он остановился и перевел дыхание. Задыхался.
Маленькая речушка, наполовину затянутая льдом, зимой становилась почти невидимой. Теплая вода дымилась. Из темной, узкой щели валил пар – пожар где-то там, очень глубоко в недрах земли. Огромные, отягченные наросшим инеем ветви склонялись низко, едва заметно покачивались. Движение казалось знакомым, но вспоминать о чем-либо сейчас было смешно, неважно.
«Текстильщики»! Здесь жил он. Здесь Люда каждый день выходила из трамвая и шла на работу. Он мог ее видеть, наверняка видел!
Он понял, он задыхался от радости.



- Я должен вам кое-что рассказать. Мне кажется, вы будете слушать.
Осип с Марком переглянулись. Перед ними стоял молодой человек, лет двадцати, в демисезонном, коричневом пальто с поднятым воротником. В руках он держал старую, кроличью шапку. Он смотрел спокойно и ждал.
Они сидели в буфете ДК «Текстильщиков», пили пиво и ждали начала киносеанса. Иногда, когда выпадали свободные, «пустые» вечера, они ходили в кино. Сдавались на милость таинственной тишине Дворца культуры, огромному, темному залу. Садились в последние ряды, проваливались в глубокие кресла. Жизнь замирала, отодвигалась. Можно было стать спокойным, покорным, никаким…
- Вам чего? - с расстановкой произнес Марк. Он смотрел снизу вверх на
говорившего.
Тот постоял и направился к выходу. Уже в дверях он обернулся:
- Ну же, пошли!
- Н-ну пошли…- протянул Марк.
Из буфета повернули налево, по коридору, к далекой двери. И только закрыли ее за собой, - будто провалились. Спускались и поднимались по каким-то лестницам, шли по бесконечным переходам, освещенным через маленькие окошки светом фонарей с улицы.
Шли долго.
- Ну хватит, - не выдержал наконец Марк. Но, увидев, что, кажется, уже
пришли, не закончил.
По правую стену коридора были двери, - пять или шесть. Стекло одной из них, затянутое изнутри занавеской, светилось. Сюда они и вошли.
В комнате ничего кроме ряда стульев вдоль стены и темного, полированного гардероба не было. Чернели два огромных окна без штор.
- Вот мы и на месте, - человек тихо притворил дверь и облегченно
вздохнул, будто пришел домой с дороги, которая была длинна и трудна.
- Гм, и что? - Марк оглядывал комнату и пытался казаться спокойным.
Осип рассеянно молчал.
- Вам, наверное, лучше раздеться. Пожалуйста…
- Да не буду я раздеваться! Господи, что я тут делаю! - Марк всплеснул
руками и сел на стул.
И тут Осип понял, зачем нужны были эти коридоры, переходы. Они отделяли, втягивали в какую-то игру. Без них бы ничего не получилось. «Ну что ж, послушаем, поиграем немножко и тут же уйдем»,- подумал он и с тоской вспомнил буфет, бутылку пива на столе…
Боясь спугнуть своих спутников неловкой паузой или ненужным, пустым словом оправдания, человек поторопился начать говорить.


-----------------------------------------------
Жара в городе стояла нестерпимая. Солнце было в сизой дымке. От этого становилось еще жарче. Часов в десять где-нибудь в тени между домами еще можно было почувствовать слабое подобие ветерка. К полудню воздух уже медленно передвигал пыль с места на место.
Трамваи начинали ходить очень рано. И от того ли, что шум дня еще не успевал накатить в полную силу, или воздух утром был еще прозрачным и прохладным, но утром они громыхали особенно сильно. Утренний, звонкий, сухой перестук трамваев был как спасение.
В самое страшное время, часам к трем, над городом повисало огромное, зудящее облако. Спины болели, и головы ныли. Все ссылались на жару, пыль и грохот, пытались унять ломоту имеющимися под рукой средствами и, отчаявшись, медленно расползались кто куда, каждый туда, где ему становилось легче. Сидя там, каждый думал, что он сам себе хозяин…
Продавцы кваса быстро делали дневную выручку и, наверное, одни они были веселы в эту пору.
- Следующий! Подходи! Не задерживай, – задорно подмигивали они всяк подходящему клиенту и, точно выверенным движением освобождая кран бочки, с шумом наполняли стаканы и кружки теплым квасом. – Пожалте! Хотите еще?! Граждане, наливаю по одной емкости на каждую личность! За добавкой – в порядке общей очереди-и-и!..
Продавцы были все на одно лицо. И речь их была какая-то странная. Как будто не наша. Да и глупо «в порядке общей очереди»-то, с этаким подвыванием. Как я сразу тогда не обратил на это внимания?!
Асфальт размягчался и через подошвы жег ступни. Жара, словно в тисках, сжимала город.
И когда силы были уже на пределе, когда казалось, готово лопнуть, как барабанная перепонка, всеобщее терпение, и всё в едином потоке, сметая всякое препятствие на пути, катастрофически набирая скорость, должно устремиться, как в воронке, к какому-то узкому горлу, когда казалось, что вот-вот должно что-то произойти, и прорваться, наконец, это ужасное марево, поскольку по-другому быть более точно уж никак не могло… ничего не происходило!.. Просто жара как бы растворялась и пропадала. Морок, морок! Предела-то и не оказывалось.
И недовольные, брошенные, в нелепых позах, все хотели уже было начинать недоумевать по поводу того, почему они лежат здесь, на песке пляжа, полураздетые, или стоят в этой длинной очереди за стаканом теплой, сладкой жидкости… И, конечно, так бы оно и было. Но все были настолько измучены, что никто ни у кого ни о чем не спрашивал. А то и вообще, было заметно, как некоторые, особенно вредные и опасные, делали вид, что так и надо, и они по доброй воле исполняли этот танец ломаных поз, но вот он закончен, и они давно уже ждут команды, чтобы успокоиться и разойтись.
И успокоившись, все расходились. Наступал вечер.
Два года назад я приехал сюда поступать в институт. Поступил. Мест в общежитии не оказалось, поселили в частном секторе. Это совсем недалеко отсюда, за ЖБИ. Хозяин деревянного домика, Евгений Иванович, был тихим, маленьким мужичком неопределенного возраста. Бесцветные глазки, лысеющая, гладенькая головка тыковкой. Я его звал просто Женя. Женя был мелиоратором. Он все время пропадал в командировках. В те редкие дни, когда он появлялся, он был пьяным и злым. Злым! – мне так всегда казалось. Он почти ничего не говорил, в нем была даже какая-то пьяная осоловелость, но когда он смотрел на меня, делалось страшно, как будто внутри у него шевелился плотный комок змей. Женя проходил к себе за перегородку и ложился спать не раздеваясь. Утром он исчезал.
Дом был в моем распоряжении. Я ходил за водой и топил печь. Тумбочка из-под телевизора была мне столом. Поставил ее у окна, накрыл клеенкой. На ней – рисунок: лимоны, ананасы, бананы, собранные в кучки. Рядом повесил полку для книг, поставил торшер. «Здесь я буду сидеть и заниматься,» - думал я. Наступал вечер, и я включал торшер. Свет от его зеленого абажура был вязким, похожим на восковые цветы. Вечером комната уменьшалась до размеров моего маленького стола.
Виновником дальнейших событий стал Степан. Он был как связующий элемент. Есть Степан, значит каждому есть чем заняться, что слушать и говорить. Казалось, Степан мог все предусмотреть.
Однажды я увидел у нас в институтском Студклубе объявление о том, что набирается молодежная театр-студия. Все желающие могли подойти в четверг, в назначенное время в такую-то комнату в ДК «Текстильщиков». Я пошел.
Театр, - это было сильно сказано! Степан хотел собрать ребят и начать экспериментировать. В первый раз пришло много народу. Степан долго говорил. Но, как выяснилось, ничего, кроме восторгов и романтической идеи, там не было.
Скоро все успокоились. Кто-то больше не появился. Приезжать стали одни и те же, немногие. Мы просто собирались, в основном разговаривали, иногда читали стихи, что-то там пели под гитару. Привязались друг к другу. Казалось, каждый из нас ждал четверга, того момента, когда наша комната снова услышит знакомые голоса, оживет ими.
Так, за разговорами, прошла зима, и наступила весна.
Иногда появлялись новенькие. Их разыскивал и приводил тоже Степан.
И вот однажды пришла она.
Она впервые появилась именно в этой комнате. Невысокого роста, большеглазая… Джинсовая юбка, туфли на высоченных каблуках. В дверях появились сначала ее глаза, потом она сама.
- Это Лариса, - представил Степан, - Романо-германское отделение
университета.
Из университета у нас никого не было.
Лариса кротко села в уголке, закурила, справляясь с неловкостью.
Я заговорил с ней уже в конце. Степан дал ей почитать что-то из стихов. Читала она обыкновенно, почти без выражения, казалось, совсем не думая о том, что читает. Из авторов мог быть кто угодно – интонация была бы та же. Некоторые читают так, что становится не удобно. В это смысле Лариса читала «удобно».
«Залетная птица. Увидит, что мы тут разговоры разговариваем и уйдет. Не будет у нее времени»,- подумал я.
- У тебя какой язык?
- Английский. Второй курс… - Лариса улыбнулась как-то на одну
сторону, правым уголком рта. Я заметил там две тонкие полукруглые морщинки.
Мы вышли поздно, на улице было уже темно. Лариса уехала на трамвае, идущем на вокзал. Там, за две или три остановки до него, трамвайной линии касались несколько улиц, уводящих в Старый Город. В Старом Городе было университетское общежитие.
Она появилась в следующий четверг, и надо ли говорить, что я ее уже ждал. Я был обречен. Этому нет слов на нашем языке. И «это», то, чему нет слов, и было Самым Главным.
Я так сразу к ней и подошел тогда:
- Лариса, мне надо с тобой поговорить.
Я стал бы с ней говорить даже если бы началось землетрясение. И мне казалось, что чем проще и откровенней я буду, тем лучше.
Она даже как будто радостно мотнула головой.
А через час я вижу, как она поспешно прощается со Степаном.
Уходит! Неужели забыла?! Догнать! Остановить! Напомнить!
Лариса была уже по другую сторону двери. Я чуть не сбил Степана с ног. Вылетел в коридор. Она шла навстречу окну, я видел лишь ее темный силуэт.
Лариса невольно дернулась и обернулась. Увидев меня, остановилась.
- У тебя нет времени, я понимаю.
- Да, надо идти.
- Я быстро. Я, наверное, сгустил краски, - начинаю молоть какую-то
чепуху. Она со всем соглашается, кивает головой.
- Я не мог бы видеть тебя немного чаще?
- Знаешь, сейчас времени почти нет. Дел вот, вот сколько, - Лариса
проводит ладонью по горлу, потом над головой. – А почаще – это помимо этого? – она кивает в сторону двери.
- Угу.
- Я подумаю, ладно? – она примиряюще улыбается.
Весь остаток вечера мне было хорошо. Казалось, что сделал, наконец, что-то важное, необходимое.
В следующий четверг она не появилась. Из-за экзаменов ли, из-за чего-то другого – я этого не знал, да и не задумывался.
Наши идеи дали трещину. С каждым разом, по четвергам, людей становилось все меньше, и никакой Степанов энтузиазм ничего не мог поделать. Появилась даже будто какая-то негласная договоренность, что можно пропустить один-два приезда, и это ничего не убавит.
И вот настал тот четверг, в который не приехал никто. Я просидел на ступеньках Дворца культуры около полутора часов. Не приехал даже Степан. Я позвонил ему домой. Трубку не брали. Я подождал еще полчаса, бездумно, как истукан, сопровождая взглядом подходящие к остановке трамваи.
Наутро я опять ему позвонил и узнал, что он уехал на месяц в командировку.
Вот тогда-то и началась та самая жара.
Ближе к полудню время останавливалось. Накалившийся до звона воздух, пустые улицы, горячий асфальт, пыльные деревья – мне нужно было как-то прожить этот месяц…
Никого нигде нельзя было застать: ни дома, ни на работе. И неизвестно где все находились. Может, бежали, повинуясь какому-то могучему чувству. А к вечеру опять появятся и сделают вид, что ничего не произошло. Возьми с поличным, схвати по возвращении за руку, спроси строго, где были? – станут уверять, что где-то здесь все время и были, или простодушно молчать, а сами будут перемигиваться между собой, пересмеиваться.
Лариса была со мной все это время.
Те два вечера, когда она приходила, стали играть важную роль для меня. От них нельзя было уже просто так отмахнуться. Я на это не имел права. Появится ли она снова? Была надежда. А когда ее не было, я закрывал глаза и жил только сознанием того, что Лариса существует где-то в этом городе.
Была уверенность в другом. В том, что она поймет, понимает, или уж не знаю как там еще! Что здесь надо было понимать? То, что мне надо быть рядом с ней? Ну, если не быть, то хотя бы побыть? Да, все так. Но главное не это. А «это» – ускользало. Но оно-то и было здесь основным – Самым Главным.
Я знал, что она знает это – Самое Главное. Я верил, что она сможет мне все растолковать, объяснить, что же это такое – Самое Главное. Иногда казалось, что она-то сама и есть это – Самое Главное.
Я видел, как уходило время. Как песок между пальцами! «Нельзя так преступно бездействовать, - говорил я себе. – Надо немедленно что-то предпринять, скомандовать, сломать!» Чувство было, будто кто-то серьезно болен, а я ничего не делаю, чтобы его вылечить.
Надо было куда-то бежать.
И я бежал…
Каждый день я слонялся по городу пока не уставал, не успокаивался, не… Смешно… Это не описать словами человеческого языка. Или нет, слово, наверное, все-таки было. Но была жара, и я его не находил. А если бы и нашел, жара сделала бы его не-че-ло-ве-че-ским!
Наступал вечер. Жара спадала. Я шел на заветные ступеньки и начинал ждать. Я пришел туда на следующий же день после того четверга, когда никто не приехал. Казалось, что кто-то просто перепутал день и приедет на следующий. И опять я следил за трамваями, и опять никто не приехал.
Кажется, в ту пятницу я начал что-то такое писать. Все оказалось просто! Пришел домой, зажег свет, открыл чистую тетрадь… И это был мой последний ответ на дневные мысли о бездействии. Ответ успокаивал. Я спокойно засыпал. Снов своих я никогда не помнил.
Не помнил и на этот раз, когда, проснувшись утром, почувствовал, что в комнате что-то не так. Может, Женя приехал, был трезвым с утра, никуда не исчез?.. Может, я забыл с вечера выключить свет?.. Нет, не то.
Я оделся и вышел из дома. «Все должно быть по-прежнему, не стоит спешить»,- думал, шагая к остановке. Я был абсолютно спокоен в это утро, убийственно спокоен.
Сколько километров исходил я по этому городу? Что выгоняло меня на улицу и водило, заставляя наблюдать за делами других? Сам я никаких дел не имел. Хождение было моим делом.
Не дождавшись трамвая, поскольку понятия не имел какой мне нужен, я решил пройти остановку пешком.
Вчера или сегодня утром из командировки должен был приехать Степан. Я не торопился. Ждал новостей. Ожидание всегда лучше, чем сами новости, когда точно знаешь, что они будут.
Наконец не выдержал, зашел в одну из телефонных будок. Чудная, чудная батарея телефонных будок, выстроившихся на одной из трамвайных остановок!
Набрал номер. Никого!!!
Долго трезвонил. Почувствовал в животе кусок ваты. Уперевшись лбом в стекло, наблюдал, как с той остановки на эту медленно-медленно тащится трамвай.
Так на работу же надо звонить!!!
- Привет, Степан!
- А-а-а-а… - заговорчески протянул Степан, будто не я его, а он меня
поймал, подловил, - Привет, привет!
- Ты когда приехал, наверное, вчера?! – я ору на всю будку, на всю
улицу.
- Да, вчера. Вчера ко мне зашел…
- Мы сегодня собираемся?! – перебил я его. Он приехал, какая разница,
кто к нему вчера заходил!
На мгновенье он замолк, может обиделся, но тут же простил. Он очень легко умел прощать. Всегда! А тем более сегодня.
- Да, конечно, я обязательно буду.
Я вышел и сел в трамвай, увидев перед собой его открытые двери. Я поехал. Куда? Какая разница! Сегодня в семь вечера мы снова встречаемся!
--------------------------------------------------



Осип позвонил ей через два дня, дольше не вытерпел.
- Люда, это я, Осип, помнишь? – она, конечно же, помнила. - Извини,
раньше не получилось… Люда, я не мог бы тебя видеть?
- Прямо сейчас? Что-то случилось? Что случилось?!
- Да нет, ничего.
- Что случилось? – испуг ее не унимался.
От неожиданности Осип сам испугался.
- Да все нормально.
- Ну ладно, ты где сейчас?
- У себя.
Она назвала свою остановку – «Строителей», - и он поехал.
Случилось, конечно же случилось! Во-первых, история в ДК. Во-вторых, - он жутко хотел ее видеть.
- Извини, я тебя напугал.
Она молчала. Шли не видя.
- Напугал, конечно. Все это так неожиданно…
Осип предложил пойти в кино. Кинотеатр был тут же, на остановке. До сеанса еще час. Они перешли дорогу и сели напротив длинного, многооконного здания полиграфкомбината. Над далекой дверью проходной висели часы.
- Ты представляешь, сидим мы тут с Марком, подходит к нам какой-то тип…
Осип стал рассказывать о странной встрече в буфете. Люда слушала с дежурным вниманием, и Осип понял, - в его пересказе история не получается. "Что-то там было, чего здесь нет?" – думал он, высчитывая разность. И вдруг, будто ключ в замке повернулся с неожиданной легкостью:
- Волшебства!
- Что?
- Да так… Как важно уметь всё объяснить правильными словами, -
Осипу стало спокойно, свободно и счастливо.
В зале было душно. Погасили свет,  Люда сняла пальто.
Фильм оказался плохим. Рота десантников ловила каких-то уголовников.
Осип дотронулся до ее локтя, до тонкого сгиба руки в нейлоновой водолазке. Люда замерла, опустила глаза и подняла их снова, Осип видел ее ресницы. Так, замерев, они просидели весь фильм. Лишь к концу она склонилась к нему и, обжигая дыханием, прошептала на ухо: «Сейчас будет страшное место, этот фильм я уже видела».
На улице медленно, огромными хлопьями падал снег. Прохожих не было. Они шли вглубь района к ее дому. У подъезда она лодочкой протянула ему ладонь.
Осип возвращался домой. Мир менялся. «Неужели появился в городе человек, который будет теперь думать обо мне?!»
Дома - чай, хозяйка, вечерний сериал.
- А это кто, его брат что ли?.. Он же уехал! Уж воротился?
- Воротился. Он же там жил два года, не может кино длиться два года. Да
и не важно это. Важно как его провожали и потом встретили, - тянуло долго, со всеми подробностями с удовольствием объяснять чтоб поняли.
Хозяйка соглашается, мотает головой и потом опять:
- Нет, как же так, ведь уезжал, уж воротился?.. Быстро, быстро… - и
бормочет уже больше про себя, и чувствует, что чего-то не понимает, да и не поймет никогда.
Осипу весело.


    
Тогда, вечером, в ДК «Текстильщиков» они расстались как друзья. К концу рассказа Марк уже вальяжно курил, раскинув руки на спинки стульев, и обращался к рассказчику на "ты". Тот, казалось, радовался сближению. Был вежлив, но скорого панибратства не допустил и имени своего не назвал. "Не важно все это…"
Договорились, что они придут еще.
- В конце концов, чем это не то же самое кино свободным вечером?
Или аттракцион. Ты садишься, тебя везут. Забесплатно! – балагурил Марк на улице.
Осип сдержанно соглашался, - Марк любил потрепаться. Сегодня он говорит одно, завтра другое. Осип не хотел другого. Они должны снова сюда прийти.
У рассказа было продолжение.



---------------------------------------------------
В семь часов никто кроме Степана не приехал. Другого я, кажется, и не ожидал.
Мы посидели немного на ступеньках и пошли.
Степан рассказывал о командировке. Вообще, случалось иногда, что он был немногословен. Но даже тогда воздух вокруг него густел, разливалась благостная атмосфера. А уж когда он начинал говорить!.. «Свежие» люди его еще слушали. Мы же приезжали просто побыть рядом и насладиться благостью.
Сейчас он был восхищен и, наконец, предложил мне через неделю поехать  в командировку вместе с ним.
- Да ты там многих знаешь. Слава, Коля, ракета на лоне природы…
Слава и Коля были со Степановой работы. Однажды он затащил меня в их компанию. Дети, жены, - все собрались за город, на природу. Искупаться, для детей запустить самодельную ракету. Заплывали на середину реки, потом выходили на пологий, травянистый берег, в кустах переодевались. Потом как-то вразброд шли обратно в город, усталые, а Степан даже какой-то грустный. Наверное, из-за меня. Было скучно среди этих малознакомых мне людей. Ракета так и не взлетела, взорвалась в метре от земли.
Было понятно, что никуда я не поеду. Да и, позвольте, какие глупости – в командировку!
Мы медленно шли по улице. Степан все говорил, но выражение его лица из заинтересованного и устремленного превращалось во всепонимающее, пресное.
Дошли до Старого Города.
Старый Город!… - мы замолчали, думая каждый о своем и, как мне показалось, пошли совершенно без цели и маршрута.
Четырехэтажное здание общежития было очень старое. Ниши, уступы, деревянные балконы, большие окна с густым переплетом и грязными стеклами. Старинный замок! Неприступная крепость! Здесь она пройдет сегодня вечером, или, о, Боже, уже прошла утром! Нет, все это - легенда, миф. Нам ее не встретить!
Я отвернулся.
Деревянные дома обшиты вагонкой - потемневшим паркетом. Двухэтажные каменные особняки с колоннами на фасаде. Липы, акации, клены. Фонари поскрипывают ржавыми колпаками, булыжные мостовые заплывают асфальтом, и небо - спокойное и ровное, далеко видное в прямых пролетах улиц, - я очередной раз пытался осмотреться, поместиться туда, где находился, чтобы потом рассыпаться на мириады песчинок, остаться там навсегда.
Мы уходили от общежития. Скоро повернули налево и оказались на Главной улице, пошли  к Центру. Прогулка заканчивалась. Сейчас мы сядем каждый в свой трамвай и разъедемся по домам.
     Старый Город был где-то позади. Он стал декорацией, бутафорией.
Мы уже подходили к Фонтанной площади, когда я увидел Ларису!
- Смотри!.. – я дотронулся до Степанова рукава.
Она переходила улицу. Посмотрела направо, краем глаза увидела нас, по инерции отвернулась налево. И снова, резко, - на нас. На лице – улыбка.
Все случилось неожиданно и вопреки всему!.. Я даже не очень обрадовался. Понимал, что вроде бы должен, и не мог. Будто не хватало чего-то.
Мы свернули к реке, на набережную. Сели на скамейку. Лариса курила.
- А у меня образовалось «окно» и вот, встретила вас… Как ваш клуб,
собираетесь?
- Мы объявили каникулы на месяц. Это для тех, кто далеко живет и
очень занят. Все остальные могут приезжать, день и время прежние.
«Что ж ты говоришь-то такое?! Сам целый месяц прятался где-то, а теперь, видите ли, каникулы!.. Да и не собирались мы вовсе, даже те, кто недалеко и не занят!» – я всерьез обозлился на Степана за эдакую болтовню.
- А у меня был завал. Сессия, потом ездила домой. Сейчас работаю на
текстильной фабрике.
- На «Текстильщиков»!
- Да, на них самых, - Лариса, вторя моему возбуждению, засмеялась,
откинулась на спинку скамейки. – На диспетчерском…
- Так это же совсем рядом со мной!
Проговорили мы в тот вечер долго. Глядели на темную, спокойную воду, на здание Речного вокзала на том берегу. Близость воды успокаивала. Не торопились. Стало смеркаться.
Лариса поднялась:
- Я к вам приеду в следующий четверг.
- А что, если нам, вот как сегодня, встретиться пораньше. Ну, скажем,
во вторник, - сказал Степан.
- Согласна! Только вторник у меня занят. Лучше в понедельник.
- Прекрасно. «Чистый» понедельник! – Степан был уже в роли
дипломата в переговорах между мной и ею.
На Фонтанной площади Лариса показала скамейку, на которой и договорились встретиться.
Пошли провожать.
- А вот и мое общежитие. Заходите как-нибудь в гости, только сначала
позвоните, - она назвала телефон вахты, -  комната двадцать четыре. Стасова Лариса, меня позовут. Так значит в понедельник, в семь…
- «Чистый» понедельник, - подтвердил Степан. – Можно делать
сюрпризы.
- Сюрпризы? Она не придет!
Лариса засмеялась и захлопала в ладоши.
К понедельнику я написал ей письмо. Про одиночество, про бесконечное время, про то, что пишу по вечерам. Последние слова были такими: …никого нет рядом, и неизвестно, сколько это продлится, - неделю месяц, год. Что у нас, война, что ли?!
Фонтанов на Фонтанной площади не было. Она имела форму восьмиугольника, с перекрестком посередине. В свободных секторах разрослись деревья и кустарники. В свое время они были подрезаны и огорожены. Получился сквер. В одном из его секторов и стояла наша заветная скамейка.
В понедельник я приехал первым. Подошла Лариса. Я передал письмо.
- Это мой сюрприз.
Она не удивилась, «дакнула», будто ждала чего-то в этом роде. Быстро сунула письмо в свой полиэтиленовый пакет.
Уверенной, неторопливой походкой, широко размахивая руками, подошел Степан. Усы, похожие на зубную щетку, торчали из-под его носа бодро, жизнеутверждающе.
«Чистый» понедельник - секрет, игра, в которой нам было интересно, забавно. Прошлый раз Степан придумал ей название. Сейчас мы должны были придумать наши общие правила.
Лариса была со мной. Я думал о ней и о письме. Шел рядом, следил за интонациями ее голоса, за походкой, смехом. Я пытался понять что-то для себя, отобрать главное из того ненужного, повседневного, что делается по привычке, по бездумию. Я был на охоте, сторожил, сидел в засаде. Я торопился, заглядывал в глаза и сладко обманывался, пытался увидеть в них то, чего в них еще не было. Еще!
Этим вечером мы были у Тани. Пили чай, смотрели слайды.
Таня была одной из тех, кто изредка появлялся по четвергам. По общему в нашей компании мнению между Степаном и Таней существовали какие-то особые, нежные и в тоже время сложные отношения. Будто однажды между ними «что-то произошло», и с тех пор они, с трудом и навсегда, договорились обходить в разговорах и поступках какую-то вполне определенную тему. Таня была тихая и обреченно-спокойная, Степан романтично благородным. Никто ничего конкретного не знал. Все просто так думали и помалкивали.
Жила Таня в согласии с собой, покорно принимая данную ей возможность жить. Мы со Степаном любили к ней заходить. Танина мама, крупная женщина, больная, рано вышедшая на пенсию, всегда сидела в углу, в глубоком кресле, под угрожающе нависшей, переполненной книжной полкой. Вязала. До пенсии она работала в школе, преподавала немецкий язык.
В Таниной комнате было тесно. Огромного ковра, закрывающего всю стену, хватало еще и на то, чтобы накрыть диван. В углу, у окна стоял сервант, без всякого разбора, почти навалом набитый хрусталем. Почему-то казалось, что раньше хрусталь был пристрастием Таниной мамы.
Мы часто засиживались здесь до глубокого вечера. От нее невозможно было уйти. Уютная теснота подступала вплотную, мягко подпирала локотки. Мы сидели и улыбались, улыбались и говорили друг другу милые вещи.
Через день у Тани день рождения.
- Приходите. И Лариса приходи, - пригласила она.
Обратно мы шли уже по ночному городу. Приглашение на день рождения, - это был, пожалуй, сюрприз Степана.
Над входом в общежитие горели две лампочки. Одна в матовом стеклянном шаре, другая без него. У двери стоял высокий, худой человек. Увидя нас, он тронулся с места и пошел навстречу. Лариса, неопределенно мотнув нам головой, стала забирать в его сторону. Они дошли друг до друга и вполголоса заговорили, а сами, будто два разноименных заряда, тихо искрили и потрескивали.
Потом Лариса подошла к нам, а ее высокий собеседник, не оглянувшись, исчез за дверью общежития.
- Ну вот, а в следующий раз я расскажу вам о болоте, - Лариса
напоминала об интриге сегодняшней встречи. Не будничные, откровенные слова и истории были главной ее частью.
От двери она обернулась и помахала рукой, той, что была у нее свободна. Другой, согнутой в локте, она крепко прижимала  к себе полиэтиленовый пакет.
Ни ветерка не было вокруг. Свет фонарей, пройдя сквозь плотную, истомленную листву деревьев, ложился на асфальт замысловатыми пятнами. Тишина опустилась на Старый Город, темнота обступила его со всех сторон. Сильно пахло озоном.
В среду мы встретились на Фонтанной. Степан был с цветами.
Лариса была такой же как всегда. Ни малейшего изменения, ни намека. Но я-то знал, что это не так. Между нами уже натянулись гудящие струны. По молчаливому уговору, мы откладывали наш разговор напотом, и начать его должна будет именно Лариса.
Мы направились к Тане на день рождения.
Как это обычно и бывает, подготовка к застолью оказалась длинней и праздничней самого застолья. Сели. Степан сказал тост, потом второй, потом все смеялись. Таня сияла. Потом все пошли танцевать в другую комнату.
Мы оказались на балконе. Она курила, стряхивая пепел, запросто, в цветочный ящик. Слова не давались ей. А в тех редких словах, которые все же были произнесены, она топила свой страх.
- Однажды мне подруга показала письмо, писал какой-то военный, я
читала и думала, что вот напиши мне кто такое письмо, сразу бы сорвалась и уехала к нему…
Потом разговорилась. Я слушал ее, а сам глядел, завороженный, вниз, во двор. Слова отскакивали от меня. Не долетев и до середины двора, они падали в детскую песочницу, и песок в ней становился мокрым, темнел.
Сели за стол второй раз, и все смотрели на меня. А я смотрел на всех и видел будто искривленные увеличительным стеклом лица, огромные глаза, слышал странную, непонятную речь из другого мира. Лишь одни Танины глаза… Они не изменились, светились счастьем и теперь уже еще чем-то.
Лариса уходила раньше.
- Проводи меня, - попросила она мягко, коротко.
- Я сейчас вернусь, - сказал я, с трудом глядя на понимающее Танино
лицо.
- Я хотела бы почитать, ну твои записи, - сказала Лариса на улице.
Я согласился. Она уехала. Кажется, она была сильно напугана и даже извинялась.
В двенадцать часов ночи я ехал домой в пустом трамвае. В голове по кругу пробегали одни и те же слова, что-то вроде «некуда идти, некуда спешить». Лирические такие словечки, любоф–моркоф. Но с ними было легче. К тому же, всего каких-то несколько дней назад, я действительно и шел, и спешил.
Трамвай еле тащился. Он подолгу стоял на остановках, и в вагон входил ночной воздух: через передние двери входил, через задние выходил. Или наоборот?.. Темнота не решалась проникнуть в вагон. Она напряженно стояла у открытых дверей, осторожно, по-воровски заглядывала внутрь и выжидала, готовая ворваться туда в любую секунду.
На следующий день я ее встречал. Накануне вечером я позволил себе быть расточительным, роскошествовал, - не договорился о встрече, что-то мямлил.
Я точно не знал, где находится этот диспетчерский. И потому стоял там, где в пересменок было больше всего народу – на остановке. Портфель с тетрадями был со мной.
Лариса не появилась.
Ближе к вечеру жара немного утихла, я стал вспоминать телефон. Я всегда запоминал телефоны не по цифрам, а по гармонии их звучания. Но сейчас слова никак не хотели складываться в единое упругое целое, - звучало некрасиво.
Однако, в тот вечер мне повезло. Набрав-таки, наконец, наиболее благозвучную последовательность цифр, я вдруг сразу попал на вахту общежития.
- Стасову Ларису из двадцать четвертой квартиры можно позвать?!
- Из квартиры?.. – ухмыльнулись на том конце.
Минут пять в трубке было тихо. Потом что-то заворочалось, кто-то что-то сказал вполголоса, и вдруг я услышал отчетливо, совсем рядом:
- Да.
- Лариса?!
- Да, это я.
- Здравствуй. Я тебя сегодня встречал!
- А у меня сегодня выходной, - невозмутимо ответила она.
Я не назвал себя, но, вне сомнений, она меня узнала. Удивительным скорее было другое – неужели это действительно она? Так просто!
- Я напомнил про тетради.
Лариса две секунды молчала, соображая, потом по-деловому влепила:
- Давай завтра, - и через мгновение чуть мягче: - Можно завтра? Давай
завтра?
Мы договорились встретиться все там же.
Странное дело. Я угадал телефон, застал ее дома, говорил с ней. Завтра мы встречаемся! Такого удачного стечения обстоятельств давно не было.
…Лариса опаздывала на десять минут. Я увидел ее еще на дальнем конце улицы. Но так и не успел подготовиться. Она подошла, и я боялся смотреть ей в лицо. Чем больше нас, тем меньше достается каждому. Когда двое – достается всё.
Лариса протянула мне маленькую зеленую книжечку:
- Как обещала…
Вот тебе новости! Я ничего не помнил. Оказывается позавчера, на дне рождения, Лариса со своей стороны пообещала тоже дать кое-что почитать. Или потом придумала?.. Сейчас я держал в руках отпечатанный на ксероксе журнальный вариант первой части «Ремесленника и Русалки». О том, что есть такая книга, я впервые узнал, пожалуй что, от Степана. Однажды, когда мы были уже хорошо знакомы, он спросил, мол, читал ли я «Ремесленника и Русалку». И, кажется, удивился, узнав, что не читал.
Не замечая пути, мы прошли по Старому Городу, оказались на набережной. Сели. Я достал тетради.
Читала Лариса медленно, с трудом разбирая почерк и порой по смыслу догадываясь о значении слов. Сидя сбоку, немного сзади, я украдкой рассматривал ее. Она была в сером, вязаном свитере с широким воротником. Наступал вечер, и Лариса пряталась от его свежести в этот воротник, закрывая им нижнюю часть лица.
Просидели мы долго. Река, липы, скамейка, рука, согнутая в локте, воротник. Я боялся шевельнуться и разбить эту конструкцию. Сделай я сейчас одно неосторожное движение, - и все осыплется, осядет грудой мелких осколков. Увеличится энтропия, и больше никогда не собрать всего так, как было в тот вечер.
Так и случилось. Едва я двинулся, выпрямляя затекшую ногу, как что-то слабо звякнуло в воздухе, шорох-вздох прошел по веткам и листьям.
- Спасибо тебе. Я пойду. Пока. Ладно?..
Лариса окинула скамейку и меня на ней сидящего светлым взглядом, сунула пакет себе под мышку, развернулась и, не дожидаясь ответа, исчезла. Я успел заметить лишь каблуки ее туфель.
Домой я приехал поздно вечером. Сел за стол, включил торшер и за ночь, одним разом, прочитал первую часть «Ремесленника и Русалки».
В воскресенье Лариса спешила. Хотя, если подумать, спешила она всегда. Джинсовая юбка, свитер, туфли – я вдруг подумал, что она и днем такая же, какая была вечером, будто шла, шла все это время и пришла прямиком из позавчерашнего вечера в сегодняшний день, как сейчас идет от трамвая через дорогу на тротуар, на котором стою я.
- Привет, - сказали две морщинки.
Мы медленно пошли по дорожке сквера у остановки. Лариса курила и все глядела куда-то вперед, поверх клумб и кустов, словно кого-то искала.
Я отдал книгу. Она поразила. Будто развернули перед тобой огромный экран, толкнули туда, и зашлось дыхание…
- У него есть такие штучки, такие то-о-ненькие, - Лариса прочертила в
воздухе указательным пальцем с холеным ногтем воображаемую линию, сама себе задумчиво улыбнулась и замолкла, не в силах, видимо, до конца объяснить какие именно штучки были в книге, и насколько они были тонки.
Мы вышли из сквера и пошли по «Английской» улице. Есть здесь такая. По одной стороне зеленые двухэтажные домики, аккуратные садики перед ними. Не хватало газовых фонарей и экипажей. Ощущение декоративности усиливалось вечером. Когда-то давно я назвал эту улицу «Английской» и сейчас, попав сюда, подумал о Старом Городе. Улица была короткой, почти заповедной. Сразу за ней огромной буквой П стоял диспетчерский.
«Что делает здесь Лариса, на этой фабрике, на этом диспетчерском, среди грохота, запаха аммиака и матерщины грузчиков?» - подумал я и вспомнил ее слова:
- Работа, конечно, не очень, в три смены, но зато хоть лето не впустую.
Следующая смена у Ларисы была вечерняя, и вечером, спустя день, я уже стоял на трамвайной остановке.
Их было трое. Она и две ее подружки сошли с трамвая и быстро, быстро исчезли во мраке между домами, сокращая путь до диспетчерского. Меня не заметили.
Я прыгнул в сквер. Мне нужно было опять их встретить! Сквер, угол дома, «Английская» улица – все шаталось, я бежал, выпучив в темноту обессмысленные глаза. Мне нужно было успеть опять увидеть их лица.
Я встал в тени акации в конце «Английской». Обзор был превосходный.
Справа, вдоль тротуара, стояли деревья. Высокие, старые липы, и в темноте за ними была пропасть. Подойди к стволам, и темнота обдаст тебя холодом, притянет к себе. Мне было любопытно понаблюдать, как это Лариса сможет пройти здесь, так близко к деревьям?!
Неподвижные листья, ветки, стволы, свет фонарей – все было нарисованным на холсте. И если подойти поближе, можно, наверное, рассмотреть фактуру, те отдельные мазки, которые вблизи – мазня. Можно даже пошкрябать ногтем и осыпать немного масляной краски.
Они вылетели из-за угла дома. Впереди она, чуть сзади, по бокам – подружки. Они ни о чем не говорят, а только идут, идут, кажется, уже на пределе возможностей. Пересекают дорогу, маршируют по тротуару. Дальше поворот налево. У Ларисы ее пакет, она крепко прижимает его к себе (как вы догадались?) согнутой в локте рукой. В пакете минимум, лишь самое необходимое для жизни, гм, зубная щетка, полотенце. Другой рукой она размахивает, помогая тем самым своей быстрой ходьбе.
Боевым треугольником они сворачивают к диспетчерскому и скрываются за поворотом…
Я постоял еще немного в тени под акацией, - из-за угла дома, через дорогу на тротуар - проследил еще раз путь Ларисы и… вышел на искусственный свет фонарей.
У нее была большая скорость. Это не давало ей свалиться на сторону, к липам. Это была езда на велосипеде. Чем быстрее едешь, тем легче едется, можно даже отпустить руки. У новичков этот парадокс вызывает ужас.
Лариса никогда и ни в чем не была новичком. Казалось, с самого рождения она уже все знала. И как ездить на велосипеде, и как не обращать внимания на темноту за липами. Она рвала притяжение, стараясь не думать о нем. Она умело держала равновесие и рвалась вперед…
Она действительно знала Самое Главное!
-----------------------------------------------------




С той стороны двери мягко прошаркал вахтер. Он принимал вечернюю смену и сейчас обходил свои владения, осматривал все ли в порядке. В комнату он даже не заглянул, будто знал кто здесь, и что творится.
«Театр, наверное, давно развалился. Один он продолжал появляться. К нему привыкли и пускали. Его перестали замечать. А когда появились мы, то и вовсе, наверное, подумали, что снова у них тут что-то затевается, - подумал Осип. – Но больше мы не придем. История, судя по всему, закончилась».
Они встали.
- Но это еще не все. Есть продолжение. Приходите когда хотите, только
не в воскресенье. В воскресенье в ДК много народу, шумно, кружки… А так, по вечерам я всегда здесь, - он пытался казаться беспечным.
На улице был мороз.
- Да ну его, - сказал Марк, выдыхая упругие клубы белого пара. -
Надоело!
Он был злым, усталым, хотел спать и в более вразумительном доводе сюда не приходить не нуждался.
Ну что ж, а Осип как всегда промолчал.



Зима. Раннее утро. Вокзал. Поезд, который должен вот-вот отправиться.
Рядом с локомотивом, на грязном ноздреватом снегу лежит человек. Его ломает как консервную банку, из которой выкачивают воздух. Человек высунул язык и мертвыми, стеклянными глазами уставился куда-то в серое небо.
Подошел машинист в фуражке и синей форме.
- Это утренние судороги, ничего страшного. Я вызвал машину. Они его
отвезут на консервный завод, тем более что там он задолжал, - сказал он неизвестно кому.
А у того все продолжаются конвульсии…
Осип проснулся. Ломило поясницу. Они ехали в поезде, в сидячем вагоне, ехали домой. Спинку кресла хотелось опустить как можно ниже. Она не опускалась. Тело ныло. Физическая боль стала первым сигналом сознанию о том, что всюду жизнь.
Они возвращались из Горького. Осип, Марк, Олег, шумный институтский ансамбль «Ровесник».
Олег был высок, много и по делу шутил, знал огромное количество песен под гитару. Каждый вечер в комнате университетского общежития, куда их поселили, он пел все новое и новое. Осип и Марк ему завидовали. Они так не умели, знали только «свое», слишком личное, не для всякого случая годное.
Каждый день был расписан. Экскурсии по городу, поездки, концерты… Утром полоскали глотки от намечающейся почему-то сразу у всех ангины, а вечером шли в бар при студенческой столовой. На третий день наступила очередь выступать Осипа с Марком.
Марк пытался что-то изобразить руками. Манерно, беспомощно вытягивал их вперед, в зрительный зал, якобы вдаль.

Как страшно подстреленным быть на бегу,
Позорно быть раненным в левую руку,
Как жутко все время по кругу, по кругу…
То спину, то грудь подставляя врагу.

  Ведь что-то осталось на том берегу?!
  Безглавая церковь качнулась в испуге,
  И клин журавлиный как девичьи руки
  В мою пустоту… Не могу, не могу…

Спели вяло, без куража. Звуки глохли в кулисах.
- А, ну их! Не расстраивайтесь, - успокаивал Олег вечером. – У меня,
вообще, микрофоны отказали. Но я выше этого.
- Уж куда выше? И так длинный, - равнодушно шутил Марк.
Медленно, незаметно копилась усталость.
Ночь накануне отъезда, как и полагается, была сумасшедшей. Никто не спал и не чувствовал, как незаметно наползало утро.
В баре грохотала музыка. Осип с Олегом сидели за стойкой бара.
- Ты заметил, какие глаза вон у той армяночки – бездонные, - Олег
мотает головой в сторону темного зала.
Осип соглашается. Он видит эти темные, влажные, испуганно-рассеянные, блуждающие глаза в глубине зала. В них можно утонуть.
Посреди веселья они потеряли Марка. Перед этим он пьяно орал, совал в рот пальцы, пытался освистать оркестр. Наконец освистал и стал громко ругаться, уже серьезно, зло. Потом он пропал.
Обнаружили его в общежитии. Дверь комнаты была открыта, горел свет, Марк лежал на кровати, свернувшись калачиком, лицом к стене. Надо было быстро одеваться. Они в спешке тупо совали его голову в рукав свитера. Марк слабо отбивался, поджимал ноги и говорил, чтобы его оставили в покое, что он хочет остаться здесь навсегда.
Опаздывали.
… А утренняя синева уже расползалась по спящему городу, и была она страшней ночной черноты.
На попутном автобусе доехали до вокзала. При выходе Марк упал в лужу.
- Осип! Осип! Закрой меня, - шипел он, брал в руки гитару, прикрывал
ею левый, грязный бок, озирался мутными, бесцветными глазами.
Поезд, вагон. Осип думал, что как только дойдет до кресла, сразу уснет. Не получалось. Сквозь грязное стекло было видно, как на перроне стоят те, кто не может расстаться. Ежатся, курят, окруженные клубами не то дыма, не то пара, и от холода еще крепче прижимаются друг к другу. Чем короче встреча, тем трудней расставание, больше тоска по несбывшемуся.
Толстый мужчина, взволнованный, потный, со шляпой на затылке и пузатым чемоданом в руке, шумно толкался в проходе, никак не мог найти свое место.
Марк спал, увозя в своем кармане ключ от комнаты. Ключ этот, с кольцом и деревянной биркой, с написанными на ней чернильным карандашом неровными цифрами 67, всплывет по приезде из душных, с табачной крошкой, недр кармана и снова затеряется уже где-то в недрах Марковой квартиры, чтобы с тех пор, время от времени, попадаться в ней на глаза среди призов, книг, пыли, писем и мелкого хлама.
Осип медленно жевал черствый пирожок. Этот остаток ночной трапезы  кто-то сунул Осипу в ответ на его голодные призывы. Кто-то еще мог в такую минуту заботиться о других. Или просто шутил? Да нет, не до шуток. Пирожок оказался с рисовой кашей. Не глоталось. Осип пошел в тамбур, только бы не сидеть на месте. Сигарету так и не докурил. В тамбуре было холодно. Везде холодно. О, господи! Хоть бы немного тепла!
В поезде сотни людей. Они встали с теплых постелей, наскоро что-то проглотили и вот сейчас терпеливо сидят в изломанных позах, заранее зная, что заснуть не удастся. Наступает зимнее утро. В морозной дымке не видно солнца, но все знают - оно встает, лениво и угрожающе. В такое утро, когда надо бы спать себе и спать в своих теплых постельках, люди несут свои тела, эти пустые, гулкие оболочки из-под мыслей, навстречу чему-то. Долг! Долг идти всю жизнь вперед по морозному утру?!
…Осип открыл глаза. Наступил день. Свет в вагоне, теплый и грязный утром, погашен. Меняются тени, краски становятся строже и холодней.
Осип обернулся. Беспокойный толстяк спал, склонив голову на лацканы пиджака. Шляпа валялась в проходе.
В вагоне начинают шевелиться. За окном пошли знакомые пригороды Москвы.
В Москве они перешли на другой вокзал и еще два часа тряслись в пригородной электричке.
Город принял их серым днем, мокрым снегом и банальной слякотью под ногами. Начиналась оттепель.




Осип не знал, почему он не звонил Люде. Прошел месяц, другой, зима уже заканчивалась, а его что-то удерживало. Может быть виной тому тот кристалл. Сквозь него все выглядело далеким, неопределенным и красивым. Любой же звонок требовал каких-то усилий, чувств, конкретных слов. А мысль овеществленная, как известно, была фальшивой.
Однажды, когда институтская группа проходила в поликлинике медосмотр, он встретил ее, тонкую и хрупкую, среди этого мужского, жеребячьего юмора. Она была, как и тогда, в лисьей шапке, пальто. И через неделю Осип занес ей билеты на концерт, в котором они с Марком выступали. Она обрадовалась и обещала подъехать.
Она была с подружкой. Осип сам их не видел. Сказал Марк. Осип был за кулисами, и его трясло как никогда. Во время выступления он сумел-таки разглядеть в темноте нужный угол зала. Два кресла были пусты.
Вечером, стоя в промерзшей телефонной будке, он звонил.
- Мы уехали, не дождались. Извини. Наташа очень торопилась.
Люда. Их история была странной историей расставаний навсегда и робких, горьковатых встреч. Февраль был тому прологом.
Летом он иногда появлялся на остановке трамвая. В первый раз она удивилась, но потом привыкла и знала, что он может ее встретить, может снова возникнуть после недели непонятного молчания.
Она выходила, и они вместе шли до больницы. Однажды даже говорили там через форточку. Она – в белом халате и в белой шапочке, казавшейся косынкой, а дальше за спиной по коридору, в темноте, наверное, стол, на нем лампа с теплым, слабым светом, какие-то бумаги. Осип – внизу, на улице, в сумерках под окном, в длинном плаще, задрав голову вверх…
Однажды она сказала, что хочет поступать на вечернее отделение университета, «на экономику». Медсестра и бухгалтер в черных нарукавниках – это было несовместимо! Осип удивился, но ничего не спросил. Он почему-то был уверен, что она, как обычно, просто молча улыбнется ему в ответ. И еще он продолжал бояться ее глубины. Той самой, незаметной как излучение и так же как излучение, дающей о себе знать легкой испариной на лбу и туманом перед глазами, мешающим смотреть и видеть.
Однажды Осип пришел к ней домой. Неожиданно, без предупреждения.
Они долго стояли в подъезде у окна, смотрели на улицу, на дождь.
- Мне нужна твоя фотография.
Она замотала головой:
- Нет, нет, фотографию дарят, когда навсегда…
Осип не знал, чего хотел. Возможно, получив фотографию, скрылся бы на время. Потом появился бы снова, чтобы опять мучить обоих. А Люда опять бы молчала, будто понимала и знала больше него. И плакала бы.
Разрядка в тот вечер была неминуема, разнос – неотвратим.
Осип сказал страшное, магическое для него слово «прощай» и стал медленно спускаться по ступенькам. Чего он ждал? Что она кинется следом, скажет «Не уходи», и все решится? Но она тоже сказала, будто машинально повторила, - «Прощай» и скрылась за дверью.
Через месяц, уже осенью, он обнаружил у себя в двери записку. Крупным, размашистым почерком на чистом рецептурном бланке: «Осип, позвони мне. Люда». И внизу штамп поликлиники.
И он позвонил как ни в чем не бывало.
Она действительно поступила «на экономику», и ей нужна была помощь в учебе.
Она была у него дома первый раз. Весь вечер они просидели над рефератом по «Экономической географии». Люда смотрела, как Осип раскрашивает фломастерами круговые диаграммы и не молчала, говорила о том, что когда она пишет, и на нее смотрят, у нее начинают дрожать руки. А Осип замирал от радости, что она рядом, и руки у него не дрожали.
Он проводил ее до остановки, посадил в трамвай и подождал пока тот скроется за поворотом. Думать о том, что будет дальше, не хотелось. Осип наслаждался неожиданным покоем, улыбался.
Потом он посмотрел на Дворец культуры. Где-то там, по темным коридорам ходил, вероятно, в эти минуты кто-то. Смотрел в окна на трамваи и огни ночного города, что-то продолжал искать и ждать. Освещенная, пустая комната была конечным пунктом его хождений. Глубоким вечером кто-то входил, наконец, в этот музей, где все было так, как при жизни…




--------------------------------------------------------
Осень в том году выдалась поздняя. Слякоть, унылые дожди, ветер. Небо с утра до вечера было затянуто серыми, быстро бегущими тучами, солнце почти не появлялось. А если и появлялось, то очень ненадолго, в узкой прогалине разорванных ветром облаков, и было уже не такое, какое летом – холодное, равнодушное. От него становилось даже холодней. И люди опять были им недовольны.
Первыми поддались тополя. В один день они, те, огромные, которые вот здесь, на остановке, стали какими-то белесыми. Лишь голые ветки, да на самой вершине темные пятна брошенных грачиных гнезд.
Старый Город еще долго оставался прежним. Здесь было тепло. И тополей не росло. Липы, акации и клены, - они прекрасно держали листву. Густые кроны надежно защищали землю, внизу было спокойно, если не считать того, что Старый Город как-то весь притих, насторожился. Он как будто экономил драгоценное тепло.
Однако надвигались перемены.
Тогда, летом, Степан опять уехал в командировку. Не помню сколько времени прошло с его отъезда. И когда я перестал чего-либо уже ждать, я вдруг встретил его в городе, в центре, у книжного магазина. Тут-то он мне и поведал, что в ближайший четверг намечается первое после летних отпусков и каникул собрание. А про «чистый» понедельник - молчок. Будто не было. Из-за своей проклятой деликатности даже и не поинтересовался?!
В четверг все было по-старому. В новом сезоне в голове Степана опять возникло множество идей. Да и не возникло, не возникало никогда – они там всегда были и шли одним, сплошным потоком, неважно, что впустую. Он оставался все таким же неугомонным, наивным романтиком и тормошил каждого, кто появлялся по четвергам в нашей комнате.
Появилась Лена. Она кем-то работала в ДК. Я часто ее видел. Ходила она, гордо вскинув голову. Сухой, хрустящий или, наоборот, гулкий, рыхлый стук раздавался в коридорах и холлах Дворца будто тикали невидимые часы. Красные туфли отстукивали секунды нового времени.
К нам ее привел опять же Степан. Ха-ха! Мы даже не сразу ее заметили, будто она и не входила в эту дверь, а возникала уже прямо в комнате, потихоньку, из ничего.
И случилось непредвиденное!
Она обрывала его на полуслове, на самой высокой ноте. Она делала два-три сильных хлопка, вставала, тушила, ломая в пепельнице, сигарету и говорила, что все это никуда не годится!
Мы и раньше подшучивали над Степаном. За глаза иронизировали над его сентиментальностью, и он знал об этом. Теперь наша ирония стала злой, болезненной. И он не выдержал этого, ушел. Никому из нас ничего не стал говорить, - лишь растерянное выражение на лице и тихий щелчок закрывшейся двери.
Ушла и Таня. Она случайно узнала, что между нами бытует мнение, будто она ходит в клуб только ради Степана. Она ушла почти следом за ним. Разница была лишь в несколько дней. Выходило так, что мнение было небезосновательным.
Вторую часть «Ремесленника и Русалки» я доставал с тем большей одержимостью, чем вдруг удивительней оказалась для меня мысль о том, почему я раньше этого не делал.
В чудесное, уникальное все-таки время мы живем. Как там пишут в газетах – «Эпоха тотального дефицита»? Книгу – я имею в виду настоящую книгу - мы сейчас не берем и читаем, а достаем и читаем. И книга такая читается иначе, чем та,  которую буднично бы стянули с полки. Появляется незапланированный писателем оттенок, смысл. О такой степени сотворчества иной автор, пожалуй, и не помышляет. А некоторые помышляющие могут только мечтать.
Я позвонил Ларисе в один из ясных теплых вечеров середины сентября. Несмотря на то, что мы долго не виделись, не разговаривали, она сразу меня узнала. Удивление изображать не стала, но заинтересованность, душевность выказала.
- Ты не догадываешься, зачем я тебе звоню?
- Догадываюсь, наверное… - мягко вторила она.
- Я достал вторую часть.
- Да? Серьезно?
Ждала она определенно не этого. Договорились, что книгу я поднесу в общежитие.
…Здание выглядело угрюмо, неприступно. Из окошечка, из своего застекленного уголка, выглядывали внимательные паучьи глазки вахтера-профессионала. Я показал свой студенческий билет. Всё, теперь меня найдут и на краю света!
Комната 24 оказалась в конце длинного, мрачного коридора.
- Лариса, к тебе, - обернулась в комнату девушка, отворившая дверь.
Я перешагнул порог и увидел Ларису. Секунду назад она сидела на кровати, сейчас вставала и двигалась навстречу. Улыбалась. И возле правого уголка рта я увидел две тонкие, полукруглые морщинки. Внутренности подобрались. Да, это была Лариса. Я узнал ее!
Книгу она вернула в четверг. Приехала в ДК «Текстильщиков». Незаметно, одним бочком протиснулась в комнату, постояла, поводила глазами. И никто, кроме меня, не видел, как она доставала из своего пакета что-то, завернутое в газету и осторожно вкладывала это в мой портфель. Сделка совершилась!
В перерыве мы гурьбой высыпали из комнаты в коридор. Вниз по лестнице – попадаешь на сцену, за кулисы, вверх – на чердак. Слова в пролетах звучали гулко, гулко…
Ночью снилось страшное. С минуты на минуту нас ожидает землетрясение огромной силы. Удивительно, но никто не спешит, не пытается уехать. Стараюсь объяснить, но, выслушав меня и согласившись со мной, все продолжают спокойно заниматься своими делами. Опять сговорились! Никто не хочет вникнуть в то, что я говорю. А времени остается все меньше… Страшно. Уже чувствую, как на большой глубине земля начинает двигаться, разверзаться, и эти подвижные пласты с каждой секундой все ближе и ближе приближаются к нам.
Я проснулся очень рано. Было еще темно. «Рассветает поздно. День укорачивается прямо на глазах. Темнеет рано. К тому же по вечерам стали зачем-то выключать уличные фонари. Поначалу зажгут, а через некоторое время вдруг неожиданно выключают. Экономия, наверное…», - подумал я.
Ближе к вечеру я двинулся в Старый Город. Накрапывал дождь, дул сильный ветер. Тем необходимее было то тепло, которое еще могло там оставаться.
Но тепла не оказалось. Я долго ходил по вроде бы знакомым улицам. Смешение стилей и времени, не более. Нелепое смешение. Что-то изменилось в Старом Городе.
Стемнело. Я подошел к общежитию. В темноте здание казалось больше, выше… Я высчитал окно Ларисы. Угловое, на втором этаже. В окне горел свет. Я видел часть потолка, то место, где из него торчит провод для лампочки. Сейчас, сквозь недельный слой времени, огромная эта комната на семь коек представлялась как казарма, как больничная палата. Я вспомнил Ларисину кровать – это продавленное приспособление для спанья – и рассмеялся.
На вторую лампочку из тех двух, что горели над входом, надели белый матовый колпак. Ну, наконец-то!!! Значит вот что изменилось! А я-то ходил, выискивал…
Из общежития вышли две студентки. Хлопнули дверью, постояли, подняли воротники. Заметили меня, с интересом оглядели, громко хихикнули и, обойдя, быстро, бесстрашно скрылись в темноте. Еще подумалось, как они смогут одни-то, в Старом Городе?
И тут я вспомнил! Что? А кто ж его знает, но уж точно что-то очень важное! И вне связи с этой «важностью», будто живые, побежали слова: она ведь улыбалась тогда, закрывала рот широким воротником свитера, читала и улыбалась! Губы так и расползались в улыбке, и не было сил их удержать. Наверное, и свитер специально надела…
Потом я вспомнил случайно оброненное ею слово. «Опошление». Как я сейчас понимал, не должна она была читать все это… Лариса на мгновение отвлеклась, подняла голову, произнесла: «Ведь это опошление» и снова ушла в воротник, уткнулась в записи. А потом она сбежала.
Справа, где здание идет уступом, в углу, где от высохшей сырости во всю стену от первого до четвертого этажа красовался огромный развод, я увидел водосточную трубу и рядом пожарную лестницу. Она начиналась довольно высоко над землей, мне пришлось подпрыгнуть, чтобы за нее зацепиться. Упираясь ногами в стену, я кое-как подтянулся, взобрался на первую перекладину, перевел дыхание и полез вверх.
От дождя лестница была мокрой. Я несколько раз соскальзывал, но пальцы всякий раз цепко хватались за прутья. С набором высоты, двигаться становилось трудней. Руки коченели, к тому же сильно мешал плащ. Он стягивал плечи. Казалось, он должен был вот-вот лопнуть где-то там, на спине, когда я очередной раз выкидывал руку далеко вперед.
Вот, наконец, и крыша. Железо под ногами «заухало». Я сделал несколько шагов от края и замер.
Город был темен.
И надо было постоять, присмотреться, чтобы увидеть или скорее почувствовать, что темнота эта была необычная. Иссиня-черная, почти фосфоресцирующая. Додумать не успел…
- Эй! Кто там?! Кто там ходит?! – пауза. – А ну слазь!
Я вздрогнул. Кричали снизу. Чего им надо?
Я подошел к краю крыши и осторожно выглянул вниз.
- Вон, вон он! – внизу, подставив лица дождю, стояли какие-то люди,
человека три.
Один их них, подняв руку, указывал пальцем. Я узнал глаза. «Да это ж паук! Вот меня и нашли!..»
- Эй, слезай оттудова!
Опять пауза. Они, видимо, советовались, что делать дальше.
- Что это за хулиганье там?! А ну слазь живо! Сейчас милицию вызовем!
- И скорую, скорую непременно тоже! – неизвестно откуда заверещал
какой-то пронзительный голосок.
Я забегал по крыше, грохоча железом. Люди внизу что-то опять, теперь хором, закричали, но я их уже не слышал.
Если спускаться по лестнице, попадешь прямо им в лапы. Это исключено. Надо искать какой-то другой выход. Ведь должен же быть отсюда какой-то другой выход?!
Я отыскал на крыше слуховое окно, проник на чердак, там, в темноте, сам не знаю как, видимо по тонким, желтым щелям в полу, нашел люк и через него спустился внутрь здания.
Ну, теперь держитесь!
Стараясь грохотать как можно громче, несся я по коридорам общежития, распугивая жильцов. Плащ мой трепыхался где-то за спиной. Ударом ноги распахнув дверь и с каким-то утробным мычанием, заменяющим мне внезапно прекратившийся на улице коридорный грохот, я ринулся прямо на этих троих. От неожиданности они расступились и притихли. А что еще мне было нужно. Промчавшись мимо, я наддал ходу.
- Стой! Держи-и-и! – наконец послышалось за спиной.
- Не скоро они очухались, - подумал я и свернул в темные переулки
Старого Города. – Здесь они меня не найдут.
Бежал я долго, то и дело сворачивал, путал след. Крики за спиной давно стихли, а я все бежал… Потом перешел на быстрый шаг. Голова стала ясная. Надо этими переулками попытаться добраться до дома. Незаметно проскочить в комнату и тихо-тихо, не раздеваясь, юркнуть под одеяло. Притворюсь спящим, и никто уже ничего не сможет доказать.
Однако вскоре я понял, что заблудился. Дождь кончился, ветер стих. Все вокруг было незнакомым, чужим. В этих местах я определенно был в первый раз. Это показалось странным. Уж Старый-то Город я исходил вдоль и поперек. Потом стало казаться, что я вовсе уже и не в Старом Городе. Вот сейчас поверну за угол и окажусь на знакомой улице, пусть даже в другом районе города. Чувство опасности, погони улеглось. Все происходящее теперь напоминало скорее забавную игру в лабиринт. Игру, которую, едва наскучит, можно быстро прекратить и вернуться в надежные, уютные три измерения привычных, обжитых пространств. Или как в кино… На полтора-два часа ты погружаешься в киношный мир. И делаешь это с удовольствием. Гм, кто знает, не горчит ли это удовольствие от задней мысли о том, что рано или поздно фильм заканчивается, и ты над этим не властен.
Да, да, пожалуй, именно про кино я тогда и думал, потому что помню, как вздрогнул, когда увидел по правую руку кинотеатрик.
Интересные все-таки эти кинотеатрики. Смотришь точно на фасад, и здание кажется небольшим. Думаешь, как это там поди еще и два зала умещаются!.. А сдвинешься вбок, посмотришь в проулок и увидишь, что и конца-то этому зданию нет, прячется он в деревьях, сараях, заборах, дворах домов. Красят же у кинотеатриков для экономии только лицевую, уличную сторону, а в проулке – глухие, облупленные стены. Исподнее.
Вот и сейчас, - на белом фасаде были двери входа, и симметрично к нему, - две пары фальшивых полуколонн. В проулках серела мертвая, предрассветная дымка. И ни души кругом.
Рядом со зданием располагалась стоянка такси. Большой стеклянный столб, с буквой Т и «шашечками», в обычные дни светящийся, сейчас был погашен. На стоянке не было ни одной машины.
Я уже почти прошел мимо кинотеатрика и стоянки, как вдруг заметил квасную бочку. Она стояла торцом ко мне и не на самом тротуаре, иначе мешала бы, а чуть в стороне, ближе к зданию. Еще подумалось, чего это квасная бочка делает здесь в такую пору? Наверное, с лета забыли убрать.
И тут, когда я  еще раз посмотрел в ту сторону и подумал о том, есть ли сейчас в ней какое содержимое или тоже с лета забыли вылить, я увидел его – продавца кваса.
Он сидел там, где ему и положено было сидеть. Все по правилам. Только вот то место где кран, мойка, кружки, где обычно лежит в блюдце мелочь и непременно рядом еще какие-нибудь грязные, мокрые тряпки, – то место было закрыто. Бочка была закрыта на замок!!!
Любопытство мое стало перемешиваться с жутью. Отмечая машинально, что сидит он неподвижно, как-то неестественно прямо и смахивает на манекен, я невольно прибавил шагу, чтобы побыстрей проскочить странное место, даже отвернулся, чтобы больше никогда, никогда не видеть все это и… вдруг отчетливо услышал за своей спиной:
- Гражданин! Не хотите квасу? Освежиться…
Я остановился… Обернулся. Голова в маленьких черных очках повернута в мою сторону. Чтобы лучше рассмотреть говорившего, я сделал несколько шагов в его сторону. Он сидел на косом ящике из-под бутылок, положив руки на колени, и улыбался. Куцый, белый, грязненький халатик с засученными рукавами, кругленькие очечки как у слепого. И как слепой, - едва повернул голову, обозначив направление, или просто неподвижность была еще во всей его остальной фигуре, которая только-только принялась оживать.
- С лета здесь сижу, вас дожидаюсь. Что ж летом-то не зашли, что б уж
сразу?.. А? Подходи, не робей, свежу квасу налей!
Неожиданно резво задрав ноги, субъект в очках присвистнул, отхлестал ладонями по груди и ляжкам звонкую фигуру, подался вперед, заискивающе улыбнулся и замер, выставив ухо, будто ожидая, что я что-то вспомню: «А?»
В тишине слабо дзенькнуло, - одно из стекол его очков выпало на асфальт. «Наверное, треснутое было», - подумал я.
- Да вы что, оглохли?! – услышал я совсем близко. Очкастый оказался
вдруг рядом и одним своим, теперь уже видимым глазом, маленьким, с длинными белыми ресницами, разглядывал меня.
- Э-э-э… Да вы больны. Вас давно уже пора лечить. Сильно
запущенный этот, как его, ну этот, - он защелкал пальцами, закатил глаз, притворно вспоминая название. – Ну неважно! Я могу предложить свои услуги. Мой шеф, у нас в тресте, как раз специалист по таким вопросам. Советую обратиться. Прекраснейший специалист… Может вызвать? Я мигом позвоню. Позвонить?! Позвонить?!
Очкастый трендел, вовсе не нуждаясь в моих ответах. И вот он уже в телефонной будке, здесь же рядом, у бочки.
Напевая какой-то мотивчик, он вывинтил и вытряс из трубки все содержимое, пару раз в нее, в пустую, озабоченно дунул, проговорил: «Сейчас, сейчас, не беспокойтесь, все будет улажено», изо всей силы треснул трубкой по металлическому корпусу таксофона, отчего внутри у того звякнуло, и замер.
- Шеф! Извините за беспокойство! Дело, как говорится, не терпит
промедления… - и ко мне, - впрочем, что это я, у него все дела такие. Светило науки! – очкастый выставил указательный палец, удивленно посмотрел на него, отстранившись, и - снова в трубку: - Да, да, хронический стоик… э-э-э… стоический хроник. Ждать? Вас ждать? – пауза. - Есть! – он по-армейски вытянулся в будке, руки по швам, подбородок вверх, брошенная трубка болталась на шнуре и из нее доносилось что-то празднично-духовое.
- Готово! Сейчас таксишка прибудет… - очкастый выскочил из будки,
направился к стоянке такси. Он вышел на середину дороги, поглядел вдоль нее и стал нетерпеливо расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Про меня он, казалось, забыл.
И действительно, не прошло и минуты, как далеко-далеко, в серой мгле мертвого проспекта зажглись два огонька. Они, мерцая, зависли, еле заметно сдвигались, приближались. Наконец, к стоянке подъехала черная Волга.
Очкастый, отирая руки о свой и без того грязный халат, поспешил навстречу. Подбежав к машине, он нагнулся и что-то тихо сказал через приспущенное стекло. Фиглярство пропало. Сделавшись серьезным, он открыл дверцу и склонился в почтительном реверансе.
Из мрака автомобиля долго никто не появлялся. Потом раздались два звонких удара, с весомой, почти театральной паузой между ними, и я увидел на асфальте под нижним краем дверцы острые носы и скошенные каблуки резных «казаков». Согнувшись пополам, из машины выбирался очень высокий человек. Распрямился. Черный, строгий костюм, безупречный изгиб белой сорочки. «На гробовщика похож», - подумал я.
Хлопнула дверца. Машина тронулась, развернулась и, проехав совсем рядом со мной, укатила в ту сторону, откуда появилась. Я проводил машину взглядом и подумал, что что-то тут не так. Потом равнодушно констатировал, - шофера за рулем нет.
В руках у очкастого откуда-то  возникло опахало. Он помахивал им над головой своего «шефа», и огромные перья плавно изгибались в такт движениям. Подумалось, что вот, мол, этот высокий, с опахалом ездит, по-другому у них, у важных, видимо, нельзя.
Однако, несмотря на все эти замечаемые мною детали, я не видел лица высокого. То ли он стоял в темноте, то ли как раз детали-то и мешали разглядеть главное, то ли я просто боялся его увидеть…
Простояли мы друг против друга, кажется, довольно долго. Никто не произнес ни слова. И только опахало качалось…
Ковбойские башмаки, пустая машина, идиотское опахало, - господи, все было так естественно и нужно. Глядя куда-то мимо, сквозь, вбок, оборотив глаза внутрь, в себя, обозревая все те события, которые только мне и были дороги и необходимы, я начал говорить.
Я не знал сколько прошло времени. Знал только одно, - высокий все так же беспощадно смотрит на меня. В коротких паузах между периодами речи, придаточными предложениями и отдельными словами я переводил дыхание, сглатывал слюну, думал. К концу рассказа, вышелушивая очередной важный нюанс, долженствующий быть упомянутым в моем горячечном рассказе, я понял, - бесполезно.  История все равно будет не полной. Либо тогда, летом, я что-то не доделал, либо сейчас обязательно что-то забуду. И я замолчал на полуфразе. Тем более, к тому времени я додумался до той мысли, что высокий все знает и без моего рассказа.
Некоторое время мы продолжали стоять как стояли.
Потом в его глазах промелькнул еле заметный лучик. Затухая, он материализовался в морщинки, веером раскрывшиеся по сторонам лица. Глаза сузились, уголки губ поползли в стороны, рот открылся и стал округляться. И прежде чем раздался первый звук, я понял – высокий смеется.
Сначала еле слышно, по нарастающей, все громче и громче, потом в полный голос и, наконец, дико и неистово, - словно в падучей сотрясался он всем своим длинным телом.
- Ха-ха-ха!!! – грохотал он на всю улицу.
- Хи-хи-хи! – очкастый за его спиной бросил опахало и, в изнеможении
топоча ногами, давился тоненьким, пронзительным писком.
Высокий схватился обеими руками за живот, согнулся. Он почти падал от смеха. Я терпеливо дожидался окончания припадка и даже немного обиделся.
- Ты вот спрашиваешь, ха-ха-ха... неужели смеяться можно до такой
степени, что…ха-ха… да и что тут смешного, тебе вон плакать хочется? – хохот стихал, стал появляться голос и был он негромким, с легкой хрипотцой, обволакивающим. Сам же высокий, за ломаными движениями спадавшей истерики, как-то незаметно уменьшился. Теперь это был сухонький старичок, щеки его ввалились, и морщинилась на них по-старчески сухая, землистая кожа. – Можно, милый, можно… Что делать?.. Даешь повод. Да и не только ты. Как по мне, так вам вообще нельзя поручать никаких дел. Тут же гробите.
Старик раздосадовано махнул рукой. Очкастый, который маячил все время на заднем плане, так же махнул, неодобрительно крякнул, будто сам себе. Он слонялся около бочки. Потрогал зачем-то замок, два раза стукнул по колесу, проверяя давление. Потом подошел к стеклянному столбу остановки, нажал какую-то кнопку. Столб загорелся. Очкастый подобрал опахало и стал гонять им бабочек, быстро и в избытке слетавшихся в огню.
- И представляете, шеф, – закричал он, - сегодня он опять туда ходил!
Залез на крышу старого дома и высматривал, не горит ли какого лишнего фонаря в городе. Тоже мне, ревизор!.. Уж и фонари нельзя включить, тут же начинают искать виноватых! – Очкастый вдруг размахнулся и с удовольствием, словно копье, пульнул опахало через проспект, на другую его сторону.
- Да? – в голосе старика зазвучало наигранное удивление. – И чем же
кончилось?
- Он там всех перепугал. И сам струсил. Убежал, но и оставил-таки
сувенирчик. Пояс-то от плаща потерял, милейший. Сейчас они там сидят и ломают головы над этим пояском. Головоломка. Им, наверное, больно? Ой, больно! – очкастый обхватил голову руками и закачался.
Я нащупал пояс в кармане. Видимо, я сунул его туда на лестнице, чтобы было свободнее. Вынул, показал старику.
- Как, разве не потерял? – очкастый оказался рядом, рассматривал пояс. -
Эх, не беда. В следующий раз обязательно потеряет, и они уж точно свихнут себе мозги. Знаете, вот так вот, бам-с – и голова напополам-с! Может не будем дожидаться? Прямо сейчас и раскроим?
- Пожалуйста, без крови. Все еще можно уладить, - старик по-отечески
погрозил пальцем очкастому и, повернувшись ко мне, вкрадчиво повторил: - Все еще можно уладить. Ты ведь искал какую-то правду? И ждешь от меня сейчас ответа, - нашел ли?! Честно скажу, насчет правды, - не знаю. Знаю другое, но точно, - таким способом ты ничего не найдешь. Извините, негодные средства!.. Настанет лето, и все снова повторится.
- Ну, люди! Ну что за народ! – очкастый все время был тут, рядом. –
Ноют, и ноют, проклинают, призывают, чтобы стало чуть-чуть полегче, чтобы сбросить с себя хоть немного этой жестокости, односторонности.
Мы все трое оказались вдруг в Старом Городе. Быстро поднимались по горбатой, вымощенной булыжником улице. Будто знали куда шли. Очкастый – чуть позади, старик – впереди. Резные сапоги его казались теперь неестественно большими, смешными. Он глядел вперед, вдоль бесконечного ряда деревянных домов, на далекое предрассветное небо. Было тепло.
- Во всем виновато наше сознание. Путает оно нас. Вовремя
остановиться - вот что тебе было нужно. Последний шанс. Ты им не воспользовался. Ты не успевал, а куда - не знал. Лечить кого-то собирался. Как я устал от этих твоих «то», «не то»!
Очкастый тихо вздохнул и повторил: «…не то-о»
- А тебе надо было делать, просто делать… или не делать. Ты был очень
в себе не уверен. В этом твоя основная вина!
- А неуверенность рождает безответственность, - очкарик опять
возбудился, запрыгал на ходу и заорал на всю улицу – Вы, сударь, безответственны! Да вас судить за это надо! Я требую следственного эксперимента и разбирательства! Судебного разбирательства!
В Старом Городе стало светло. Небо мягко светило матовым куполом.
- Разбирательство? – произнес старик, и мы резко остановились. –
Неплохая идея.
Очкастый заулыбался масляной улыбкой и залебезил:
- Да, это я как раз вовремя, в самую точку, в яблочко. Теперь-то уж ему
не отвертеться! Да?
- Да, да,  - старик повернулся ко мне и улыбнулся. – И запомни, парень,
чудес не бывает. Многие в очередной раз будут обманывать тебя, себя и всех, что, мол, бывают, просто опять были веские причины, из-за которых они не сочли нужным, возможным случиться. Не верь! Не бы-ва-ет! Бывает лишь повторение сюжета. Но об этом, - он выжидающе замолк, - об этом никому! Тс-с… - прижал палец к губам, и, по мере того, как таял в воздухе последний шелестящий звук, таяли и эти двое.
- Не вздумай… - донеслось уже неизвестно откуда.
Когда последний звук затих, я очнулся. Я сидел на той самой скамейке, на Фонтанной. Рядом лежал мой портфель. Я ждал Ларису. Она вот-вот должна была подойти.
------------------------------------------




От раскрытого окна тянуло прохладой. Пахло яблоками. Где-то далеко, за рекой и вагонным заводом, там, где был ДК «Металлист», лаяли собаки.
Они закрыли окно. Осип молча помогал. Нужно было подвинуть стол, встать на него, чтобы защелкнуть верхний шпингалет.
Вышли на улицу. Было темно и тихо. Дворец культуры стоял углом. Звуки шагов звонко отскакивали от стен.
Они вышли на проспект.
- С тех пор я боюсь жары. Институт пришлось бросить. Болел, долго
лежал в больнице. Да и не в этом дело. Устроился работать, сюда, на комбинат ЖБИ. Я по-прежнему жил у Жени. Он по-прежнему редко появлялся. Однажды он пришел с какой-то женщиной. Они всё больше молчали. Лишь изредка из-за перегородки доносились короткие обрывки слов. Наутро Женя остался дома и сказал, что женится. Я понял это как намек выметаться. Но он опять пропал, и женщина эта тоже больше не появлялась. Я остался. Но завтра я уезжаю. Поеду к матери. Она ведь до сих пор думает, что я учусь. Спасибо за компанию. Действительно, без дураков, всё было здорово!
Уже в трамвае он сдвинул стекло, высунулся, помахал рукой.
- А Лариса! Как же Лариса?! – закричал Осип вслед трамваю.
- Что?! Что ты говоришь?!
- Лариса!.. – опять крикнул Осип.
Он не расслышал. Трамвай шумно набирал скорость.




Утром Осип вышел из дома. Стоя у подъезда, посмотрел налево.       
«Английская» улица.
Он прошел по ней и попытался угадать акацию. Кажется эта. Он посмотрел через дорогу, на липы. Светило солнце, оно лежало на листьях, стволах, мелкой рябью на асфальте. Далеко впереди, на повороте дороги, он увидел открытые ворота текстильной фабрики с натянутой поперек провисающей цепью. Время от времени цепь опускали, и в ворота заезжала машина.
Вечером Осип позвонил Люде. Сказал, что надо ее видеть. Ни о чем не спрашивая, она сказала: «Сейчас», - и положила трубку.
Он ждал ее на «Текстильщиков».
- Что случилось?
- Ничего.
- А давай позвоним! – она весело заскочила в телефонную будку. – Мама,
это я, скоро буду. Мама, нет! – она сунула трубку Осипу под ухо.
- Люда, немедленно домой! – услышал он тревожный, строгий голос
матери и глупо улыбнулся.
- Мама, нет, я уже взрослая.
Она весело нажала на рычаг.
Они поднялись к нему. Дома никого не было.
В этот вечер он увидел как она плачет. У закрытых глаз стояли две крупные слезы.
- Ты что, не надо, - он вдруг испугался.
Она молчала, так, с закрытыми глазами подала ему лицо. Он большими пальцами вытер слезы, ту и другую, в стороны висков.
- Мне надо идти. Пойдем.
Фонари на проспекте не горели. Слепили фары машин. Метались плоские силуэты прохожих.
Казалось, там, в комнате, он сам плакал.
Наконец, на короткое мгновение он увидел выхваченное из темноты ее лицо. Оно было спокойное, серьезное. Обычное. Он боялся слез, но их не было и в помине.



Весной Марк не сдал сессию, взял академический отпуск и на лето устроился на завод. Осип стал редко его видеть.
Появлялись и исчезали новые знакомые. Казалось, Марк сам придумывал сюжет и развязку новых отношений. Как правило, всегда непростых. Душные мгновения!.. Все катится в тар-тарары. Марк страдает.
Иногда он кое-что рассказывал. Но всегда скупо, как бы стесняясь. Он делился сокровенным и боялся выболтать лишнее, предать.
Лишь однажды он затащил Осипа куда-то на окраину города.
Была осень, праздник. Осип проснулся поздно. На улице выпал первый, мокрый снег. Окна запотели. Далеко в городе рокотала демонстрация.
Вечером накануне хозяйка варила холодец. Неловко, трогательно она пыталась устроить праздник, им, - Осипу и себе. Зачем?! Как мало надо – просто сварить холодец.
Люди на проспекте уже давно идут в сторону центра. Разгоряченные, возбужденные, они вышли из своих квартир, где провели странную ночь накануне праздника. «Странную, непременно странную!» - решил Осип.
В просторных, темных коридорах коммуналки хлопают двери, шаркают тапочки, гремит посуда. Где-то работает телевизор. Шум квартиры сливается с шумом улицы. Праздничный, равномерный гул висит над городом. «Где мои друзья? Что делают? Вливаются в эту возбужденную суету? Громко смеются и озорно, по-хулигански пьют стопку водки в каком-нибудь подъезде?..» - думает Осип.
Марк вел его к незнакомым людям. По дороге он все время весело и возбужденно повторял:
- Сейчас ты увидишь.
В новом микрорайоне среди домов сыро, бело и пустынно. В темной квартире - стол с водкой и закуской. Работает телевизор. Какие-то люди сидят за столом. Толстая, громадная женщина в кремпленовом платье, ее муж, щупленький, маленький, в нелепой зеленой самосвязанной безрукавке, кто-то еще… Их скупая, марсианская речь Осипу непонятна. Ему кажется, что в этой телевизионной пустоте люди чего-то ждут, маются.
У хозяина лучистые глаза. Он наливает рюмки, и они долго стоят наполненными.
Курят на кухне. Марк старательно выговаривает: «… Валерий Палыч», молчит, злится, - водка ударила в голову. Валерий Палыч стоит у плиты, скрестив руки на груди. Смотрит снисходительно, по-доброму.
Осип уходит.
Трамваи редки и пусты, от промокших насквозь перчаток пахнет табаком и мокрым снегом.



Осип заканчивал диплом. Тот был очень быстро исполнен с помощью самой обыкновенной чертежной доски, положенной на стол, и простой рейсшины.
В день защиты их собрали в большой аудитории. У планшетов с чертежами, за длинным столом сидела комиссия: преподаватели с кафедры, кто-то из руководства вагонного завода. За два часа все было кончено. Осипу поставили «хорошо». Вручили значки, дипломы, поздравили.
После защиты, в блаженном безделии, Осип слонялся по коридорам института. Зашел в столовую, потом зачем-то в деканат.
Марк оказался дома. Они купили трехлитровую банку легкого яблочного вина и пошли на реку.
В голове стоял туман. Марк молчал. Осип смотрел ему в глаза и орал, что счастлив.
Утром он обнаружил дома цветы.
- Это откуда? – спросил он, чувствуя в груди что-то недоброе,
сладостное.
- Вчера принесла. Как ее, Лида… Люда. Худая такая. Просила
поздравить.
Через два дня он уехал в другой город. Туда его распределили, и там он жил раньше, учился в школе. Осип никак не комментировал это совпадение. Он казался спокойным. Все время! То грядущая перемена была слишком далекой, размытой. То процесс собственно решения увлек свежестью момента, - маленькая комната деканата, важные дядьки за столом, чуть ли не зубы у них смотрят... Когда же все свершилось, стало казаться, что так оно и должно было быть.
Не спокоен был Марк.
- Идиот! Ты же себя губишь! Человеку дан талант, понимаешь, талант!
Тебе надо оставаться здесь. Это же жизнь!
Градус разговора поднимался под утро. Хотелось спать. Свет настольной лампы разъедал глаза. Осип молчал.
Весь месяц он возил вещи. Почти механически. Второй раз в жизни он переезжал жить на другое место. Пять лет назад переехал сюда для институтской учебы. Прежнюю жизнь, проросшую в организме, приходилось вырывать с плотью. Была физическая боль. Тогда ее сравнить было не с чем, и он просто тупо жил в этой боли. И вот снова переезд. Оказывается, Осип очень не любил переезды. Механичность перевоза вещей была защитой от уже знакомых переживаний.
Однажды он позвонил Люде. Она обрадовалась:
- Ну где ты пропадаешь?! Я уже стала волноваться.
Ах, вот оно что! Надо по-настоящему собраться уехать, чтобы все понять, разобраться в себе и других! А ей ведь нравились их отношения, - решил он и как-то с грустью подумал, что глагол вышел в прошедшем времени. – Такие неопределенные, романтические. Не зря ведь сказала как-то: «Когда знаешь все наперед, - неинтересно», – и в груди, наверное, щемило, и тайно зрело чувство, что в будущем она станет тем человеком, который сможет понять его до конца. Как красиво! Так ведь можно было и доиграться, - Осип помнил, как давалась ему эта неопределенность.
Договорились, что он приедет к ней домой.
Днем он шатался по городу. Купил цветы, бутылку хорошего вина. К пяти подъехал.
- А я спала.
Осип понял, - она ждала, а он долго не приходил.
- Вино… Как хорошо, что ты купил вино!
Вино, а тем более это – темное, густое, терпкое, было для нее, видимо, возрождением каких-то старых, добрых традиций. Тихий, задушевный разговор в семейном кругу…
В большой комнате, на столике рядом с торшером, Осип увидел телефон. Она брала эту трубку и говорила в нее свои слова, когда он звонил ей…
Дома были ее младшая сестра и мама. Просидели до вечера. О чем-то говорили, смотрели телевизор. Здесь его видели в первый раз.
На улице шел дождь.
- Тебе холодно. Застегнись. Давай помогу.
Они остановились в темном переулке. Осип держал зонт. Люда застегивала его куртку. Застегнула на все пуговицы, и он подумал, что сам он так - на все пуговицы – никогда не делал.
…И опять пошли по темным улочкам. Она взяла его под руку. Он увидел это еще не знакомое ему ее движение, увидел близко ее лицо, волосы, успокаивающие набухший, тяжелый от влаги воздух.
«Я люблю ее», - подумал Осип.
- Тебе трудно со мной…
- Да нет… - она помолчала. – Ты добрый.
Вышли на проспект. Дождь усилился. В рваных, мелких лужицах осколками искрила  реклама магазина. Где-то наверху, раскачивая провода, гулял ветер. Редкие трамваи, постояв на остановке, трогались, разгонялись, пьянели от скорости и грохота. Там, далеко, где затихал их перестук, они взлетали.
- Выходи за меня замуж.
Она долго на него смотрит.
- Ты когда уезжаешь?
- Завтра утром.
- Тебе не холодно.
- Нет.
Осипа знобит.
На следующее утро он позвонил:
- Я сейчас приеду.
- Не надо.
- Приеду.
Ему нужно было еще раз увидеть ее глаза, услышать ее молчание, в котором уже не было обреченности. Они ведь стали другими, серьезными? Им ведь было уже не до слез и истерик?
- Нам надо подождать. Хотя бы год. Мне надо закончить третий курс.
Да? – она его почти уговаривала. – Ну что это за семейная жизнь получится, - ты там, я здесь, а?
Обрадованный, усталый, согласный на все Осип уехал в другой город.


-----------------------------------------------------
Привет, Марк.
Приехал домой и увидел твое письмо. Хорошо, что ты меня не забываешь. Судьба!
Двадцать первого июня у меня родился сын. Назвали Иваном. И сразу уехали к теще. Противное, наверное, тебе слово. Да и сама эта новость нова и неожиданна для тебя. Вот у нас уже и дети родятся! Неожиданно! Для меня – так уж точно!
Сегодня вот выбрался оттуда, своего рода увольнительная, кое-что из вещей забрать, и завтра опять - головой в пеленки. Вера пробудет у матери все лето, а дальше посмотрим. Там ей все-таки полегче, я сейчас в отпуске, уеду, - будет хоть кому постирать, приготовить.
Часто думаю про наш город. Мы были слишком чувствительными людьми. Таким трудно становиться «технарями», каковым я сейчас судя по диплому и должен быть. Должен… Для этого нужна известная доля хорошей такой «технарской» тупости, когда у всего есть своя причина, следствие. Так что тут, я думаю, нам придется туго. Сочиняли и горланили мы почти без цели, по-другому не могли, как не могут не горланить петухи поутру. Смысла в этом, при близком рассмотрении, пожалуй что действительно никакого, скорее одно раздражение. Однако прожил иной «технарь» жизнь, умную такую, полезную, целесообразную, а вспомнить-то и нечего. Вспоминается только бабушкина деревня, утро, занавески белые, солнце слепящее, да петух соседкин. Сидит на заборе и орет всю глотку! И выясняется, что петушиное-то это одурелое кукареканье  дороже, важнее и нужнее всех этих причин и следствий… Не останавливайся, продолжай голосить! Какой никакой, а талантишко у нас с тобой все-таки был!
Жду новостей. Осип.



Здравствуй, Осип!
Спасибо за письмо. В голову лезет какая-то правильная чушь, и язык спотыкается о нужные и ненужные слова. И надо бы поздравить тебя с рождением сына, а душу распирает сумасшедшая фраза: «Поздравьте меня, у Осипа родился сын!!!» Бред, конечно, но это первое, что было, когда получил твое письмо. Пожелай сыну от меня таланта!
Думаю по этому поводу мы должны встретиться в том городе, переулки и скверы которого еще бредят нашей музыкой. Приезжай. Только предупреди заранее, чтобы я не слинял на гастроли. Кстати, только что вернулся из поездки в Кимры, где пропагандировал любовь и прочее… Мне нравится работать амурчиком, который вместо лука вооружен гитарой, - оружие понежнее и поточнее.
Все меня забыли, кроме верного, загорелого Соломона. Все думают, что я постигаю гармонию с полифонией, а я здесь, в своей бесконечной комнате, при свете звезды пишу стихи о тех, кто так долго ко мне не приходит. И получаю письма. Переполненные любовью и тоской. Если бы ты намекнул, что не прочь со мной встретиться, я бы приехал к тебе и обратил случайность в систему. Ведь хватает у меня сил и времени трижды в неделю посещать свой родной дом, который много слышал, но ничего не забыл.
Так вот, о Соломоне. Есть обратная сторона. Ты же знаешь, он женился и уже народил сына. Но вот два раза он приходил ко мне, пьяный, с какими-то девицами. Я и сам не прочь чего-нибудь такого. Но здесь мне было как-то неприятно. Бедный Соломон!.. Он ушел куда-то очень далеко в сторону.
В конце лета поеду в Таллин, чтобы на высокой и красивой ноте закончить свои трудовые каникулы. Присоединяйся!
С усердием камнетеса зарабатываю деньги, чтобы сделать капитальный ремонт купленного не так давно рояля фирмы «Беккер», изготовленного для какого-то музыканта из Санкт-Петербурга. Инструмент старый и большой как мамонт. Вносили через окно. Благо первый этаж.
Пока все. Привет Вере. Поздравь от меня с внуком бабушек и дедушек.
Марк.



-----------------------------------------------------
Осип глубоко вдохнул. В холодной запахе осени было что-то строгое, скорбное. Внутри, слабо, но грозно опять шевельнулся этот ком. Все уже было и казалось забытым. Но вот сохранилось, просто отложилось очень глубоко, и вдруг дало о себе знать слабым ворочанием. Те же голые тополя, в воздухе тот же запах, а где и когда было, и что говорили при этом - не вспомнить!
Осип стоял у школы. У того, что от нее осталось.
Их перевели сюда, после четырех классов начальной. Самым главным был вопрос как добираться. Новая школа находилась далеко, у вокзала. И путей было несколько. Первый – прямо по железнодорожной насыпи, по тропинке,  совсем близко к путям, на которых грохочут страшные поезда. Второй путь – по кривой Овражной улице, петляя между деревянными домами. В одном из них жила Маша-дура. Она сидела у ворот и ждала этих злых, настырных мальчишек. Они появлялись, она подбирала с земли камень и гналась за ними, и кидала камень. Мальчишки смеялись, а Маша грозила им кулаком.
Понятно, что оба эти пути, самые интересные, отпадали. Запрет налагали родители.
Третий путь был автобусным.
Нельзя сказать, чтобы он был безопасней первых двух, при детальном размышлении, пожалуй что и наоборот, - взрослые иногда бывают такими глупыми, - но именно он был официально разрешенным.
Отец привозил из Москвы полный карман наменянных в метро пятаков. Они позвякивали и грузно пересыпались из ладони в ладонь…
Все эти сложности дальнего и опасного расстояния улетучились, как только начался учебный год.
Добирались когда как. Первым и вторым способом, естественно, гораздо чаще, чем третьим. На сэкономленные пятаки покупался после школы пирожок. Ах, этот пирожок – самая вкусная еда на свете!
После долгих летних каникул тревожно пахли флоксы, новые учебники, портфель, свежевыкрашенные парты в классе. Под деревьями на улице было удивительно светло, они стояли как в тумане в опустившемся на них небе. Дома Осип судорожно готовил уроки, по оконному стеклу ползала сонная муха, и ее одинокое слабое жужжание смутно напоминало о чем-то и заставляло прислушиваться к тишине. Напрасно. Быстрей на улицу, там происходит сейчас самое важное!
Он давно хотел сюда прийти. Почти сразу после переезда.
Лет восемь назад школа перестала существовать. Издалека здание мрачно гудело оконными проемами. Говорили, что его передали какой-то другой организации.
Осип ходил по второму этажу. Сквозняки слабо трогали то, что некогда было дверями и оконными рамами. Школа просвечивала насквозь. С одной стороны была видна еще темно-зеленая, плотная листва высоких кленов в саду, с другой – школьный двор, ржавые листы железа на земле, битый кирпич, осколки стекол…
Ночью, во сне, читал стихи. Они рождались неожиданно легко и были на удивление складными. И не было им конца.
Утром он проснулся и ничего не вспомнил. Только это:
               
Тихо коснусь леденящей струны,
Молча замру в ожидании чуда.
- Кто ты, скажи мне, откуда же ты?
Ты же оттуда? Ты же оттуда…
               
К чему это и зачем? А неясная грусть тормошит, переполняет и просится наружу.
Что там у нас за окном? Осень…
Осип взял ручку, достал чистую тетрадь, открыл и на белом листе сверху
вывел пошловатую фразу: «За окном неутомимо шумит осень».







_________________________________________
ПАПКА № 5/д
ПРОМЕЖУТКИ



Лист 1. (принятое отделом музея условное обозначение фрагмента текста – прим. отдела)
-------------------------------------------------
     Количество – цветовое пятно, размеры. Цвет – буро-красный, размеры – 8 на 15 метров, да - третья координата - отодвинуть метров на двести.
     Плоскость буро-красного цвета, суживающаяся кверху клином крыши.
     Торец дома – сплошная стена без окон и выступов – был буро-красного цвета.
     Теперь качество. Почему начинаю именно с этого торца? Потому что стена, плоскость, заполненная краской, вертикальна, перпендикулярна линии взгляда. Это, если угодно, простейший, чистейший случай.
     Дом появился, когда расчищали близлежащие к площади дворы, сносили дома, сараи. Процесса я не застал. Сейчас, задним числом отмечаю: да, были сараи и вот теперь их нет, значит, что-то здесь происходило. И как ближайшее - сносили.
     Меня очень долго не было в этом городе.
     Отнесемся философски. Пусть НЕ БЫЛО будет скорее само по себе. Ну не было и не было. Надо же где-то БЫТЬ, где-то НЕ БЫТЬ. Тогда, сейчас, никогда…
     Вглядимся. Догадаться, что здесь что-то происходило можно и по самому торцу. Он без окон, плоский, как будто голый. Мне кажется, когда строят дом, в наружной стене делают какие-то уступы, «украшают», делят на участки, соизмеримые с чем-то. ТАКОГО торца просто нельзя было построить НАРУЖУ. Значит, здесь было что-то еще.
     Извлечено цветовое пятно. Появление болезненно. Нужно оправдать появление. Первое и последнее всему оправдание – любовь. И коль уж мы добрались до таких слов - поднимаю руки, добавить нечего. Готов замолкнуть…
     Тема известная. Полюбить ранее любимое невозможно. Мы уже другие. И новых себя не знаем. Это, - то, что ранее, - нужно создать заново. Может не получиться.
     …Я увидел плоскость, обрадовался случаю, наложил краску, как совсем недавно это сделали маляры.
     Они покрасили и ушли. Для них эта стена была не хуже и не лучше любой другой. Да и весь дом, четыре его стены, эта трехмерная коробка была для них одной большой, плоской стеной. Я наблюдал издалека, как они, закончив рабочий день, уходили. Между нетолстыми стволами лип мелькали их спины.
     Вечерние сумерки и следом мое воспоминание этим же, только более поздним вечером, доделали работу до конца – придали красному цвету бурый оттенок.
     Спустя несколько дней я появился там снова. С определенной целью. Раньше никакой цели не было. Следовал из книжного магазина домой, невидящим взглядом скользил по абрисам предметов, сворачивал на другую улицу. Цели не было, значит не было и ТАМ. Теперь я пришел уже и с ОПРЕДЕЛЕННОЙ ЦЕЛЬЮ и ТУДА. И стал сравнивать.
     Поначалу расстроился. Торец оказался не совсем таким, каким вспоминался. Совсем не таким! С выступами, и не буро-красным, а каким-то даже коралловым, и соседняя, перпендикулярная к нему стена, с фанерой заколоченными окнами, была видна не хуже его самого. Было от чего растеряться. Ох, побьют меня за дезинформацию мои земляки, загонят в угол и забьют насмерть палками и каменьями разгневанные жители города за прегрешения против правды!
     Однако люди проходили мимо не такие уж и рассерженные, скорее равнодушные. И меня они не замечали. Абсолютно!
     И пришло спокойное созерцание.
     Лишь одна единственная, самая маленькая клеточка уже даже и не мозга, а ткани, кожного покрова где-то за ухом или на лбу, знала о небескорыстии этого спокойствия. Не задумывался я больше над тем, что будет ДАЛЬШЕ с торцем после того как я повернусь в нему спиной. Я спокойно смотрел и был уверен: приду домой - что-то произойдет!

     ЕГО снесли. Предоставили простор для прямых и тонких как игла перпендикулярных взглядов. Оголили упругую дугу пруда, семейство часто и ровно посаженных липок, торец нежилого дома с заколоченными окнами, который сейчас, спустя много лет, пытается помочь мне вернуться назад.
     А пока… ЕМУ еще предстояло умереть, смертию смерть поправ, замкнуть новое пространство.

     …Я набирал стопку книжек, - тонких, детских, моих, - клал их в коричневую хозяйственную сумку и шел в ЭТОТ дом.
     Второй этаж был деревянным. Там жили. На всю длину – коридор с двумя рядами дверей и тусклыми лампочками. Где-то посередине – огромная общая кухня с керосинками.
     Стучусь во вторую дверь по правой стороне.
     Баба Фая.
     Комната метров пятнадцать. Гардероб, кухонный столик в темноте за ним, круглый стол посередине, кровать и диван у стен, рядом туалетные столики – все симметрично от окна. Тесно. Белая печка – голландка до потолка справа от двери. На столике у дивана большое зеркало, салфетка, коробка с нитками-иголками, настольная лампа и фарфоровая статуэтка балерины, изображающей лису. Пристегнутый хвост, глухая шапочка с маленькими ушками – детский спектакль. Белая, гладкая выпуклость бедер, плавная линия ноги интересовали. Хотелось похныкать, как иногда рядом с мамой, просто так, без причины, чтоб пожалели.
     Статуэтка была полая. Сзади, внизу на хвосте – скол, как у Царь Колокола в Кремле. Когда я оставался у бабы Фаи ночевать и укладывался на диване, те несколько пуговиц, наперсток и заколку, которыми играл здесь же, на столе, прятал в эту в пещерку. Там они лежали до самого утра и были в безопасности.
     На столике у кровати был приемник черного, эбонитового корпуса. Высокий лоб - затянутый плетеной из толстых шелковых нитей тканью динамик, оскал шкалы, два широко расставленных, удивленных глаза – ручки громкости и настройки, и ниже – маленькие клавиши «сеть» и «переключение поддиапазонов» - клоунские темные кружочки под глазами – оттенок вечной грусти на лице. Загорается внутри невидимая лампочка, озаряет пространство, желтый задник сцены в глубине, чуть ближе – декорация  - черный штакетник шкалы, названия городов. Тонкая, кровяная, неуловимая нитка визира – тайна спектакля.
- Три часа. Включи, сейчас будут передавать последние известия.
     Но уже включено. Цифра «три», как и остальные три, через четверть часа каждая, вызывает почтение. Они – как магический узор, как обозначение сторон света, от которых никуда не деться, куда бы ни шел.
     Позже родители отдали бабе Фае наш старый телевизор «Рекорд». Приемник послушно переместился на нижнюю полку. Появилась антенна и стабилизатор напряжения, о цифре 220 которого баба Фая много и уважительно говорила.
     Родители. Меня забирали. Успею добавить: картофельный суп, какого нигде и никогда больше не будет, большая картофелина, разрезанная для удобства очистки пополам, предложенная вареная вместо сырой, теплая, рыхлая, противная морковина, и искреннее удивление в глазах, мол, почему не ем, просил ведь… «Господи Исусе», - и я спрашиваю про букву «е». Она-то и скрепляла эти слова друг с другом. Звучало непонятно, таинственно и вместе. Объяснений не помню, скорей всего их не было. Улыбка, короткий, ласковый скрип дверцы шкафа, сахарница, щипчики для сахара. Расколоть его ими никогда не удавалось, не хватало силы. И внутренняя, молчаливая трагедия – не хватит, не хватит никогда – изгой! Старую ножную швейную машинку «Зингер», стоявшую в нише у печки, разгонял до страшной скорости. Ходили за дровами в сарай. Топили печь. Смотрел, как пламя лижет поленья, прикрывал чугунную дверцу и наслаждался неожиданно возникающей силой тяги. Поленья догорали, появлялись крупные угли. Лупил по ним кочергой, сжигал города и смотрел на багровое зарево.
     Наконец, колдовство открывания-закрывания заслонки трубы. Тройное незнание, три измерения, появление каждого очередного – новое чудо. Заслонка под потолком – уже вне пространства моего обитания. Табуретка, баба Фая с поднятой рукой, на цыпочках, открывает-закрывает. Зачем? – второе. И третье – точное знание момента, замковой точки всего свода пространства-времени.
     Баба Фая умерла в другом городе, в доме для престарелых.
     Через мою тетку она передала для правнука свою еще новую кофту, чтобы распустили и связали заново. Синяя, крупной вязки, с желтыми, деревянными пуговицами и двумя выпуклыми, «почти настоящими», витыми колоннами спереди.

     Мне выпало два города. В том, из которого я приехал, уже пахнет нежилым. То разговор особый. Теперешний встретил осторожным молчанием. Тут я был пока чужим. Ко мне следовало присмотреться.
     Автобус, богато покачиваясь, взбирался на очередной холм. Достигнув вершины, тут же проваливался в низину. Дух захватывало от невесомости. Неожиданно открывшийся «поплывшим» глазам проспект выгибался, уходил в небо, был почти миражом. Шагнув из автобуса, я чувствовал знакомую грязь под ногами. Она всегда была в этом городе, как бы ее не убирали. Видимо, из-за типа почвы.
     Город был рядом, ноги «помнили» беспокойную дорогу, на которой всегда либо поднимаешься, либо опускаешься. Организм молча узнавал легкое напряжение некогда испытываемых перегрузок. Слепая, немая дорога домой.
     Не хватало слов. Не было их, да и некуда было их сказать, если б были.
     Чувствовал только, что все может решиться сразу, в одночасье, и не исключено, что какою-нибудь глупостью.
     Однако ж, два живых слова я все-таки нашел. Когда их увидел, не вглядывался. Почувствовал прохладу, порадовался скупо и – дальше…
     Скользнуть по округе, - произношу уверенно и легко, без всякого желания что-то еще добавить, что-то утилитарно заполнить и без того выражения на лице и в голосе, которое на самом деле лишь скрывает стыд перед собой и бумагой за потуги придать особую значимость потерявшим всяческий смысл лукавым словам, которыми истоптал столько драгоценного места вокруг.
     Ну, еще немного, и будут…
                Скользни по округе
                нормальным и добрым
                не взглядом даже,
                а так, -
                сожалением светлым.
                Прости ее,
                стань никаким,
                растворись сколько можешь –
                настолько тебе и молчанья.

     Что-то вроде постскриптума. Дополнения, уточнения там и сям неизбежны, бесконечны. Признаю и в почтении склоняю голову. Но для меня они невозможны.



Лист 2.
-------------------------------------------------

                Звонкая песня лилась рекою по улицам села.
                Было то время, когда утомленные дневным
                трудами и заботами парубки и девушки шумно               
                собирались в кружок, в блеске чистого вечера,               
                выливать свое веселье в звуки, всегда 
                неразлучные с уныньем. И задумавшийся 
                вечер мечтательно обнимал синее небо,               
                превращая все в неопределенность и даль. Уже
                и сумерки; а песни все не утихали. С бандурою
                в руках пробирался ускользнувший от   
                песельников молодой козак Левко, сын
                сельского головы. На козаке решетиловская
                шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по
                струнам и подплясывает. Вот он тихо
                остановился перед дверью хаты, уставленной
                невысокими вишневыми деревьями. Чья же это
                хата? Чья это дверь?
                Гоголь

                ГРАДИЕНТ (от лат. gradiens – шагающий)…
                Энциклопедический словарь

----------------------------
     В тысяча четыреста сорока минутах суток есть некоторые особые. Не скажу про остальные, но те, которые между четырьмя и пятью часами вечера – странные, страшные. Одно становится другим. Про другое нам еще ничего не известно. Да и будет ли оно? Про одно уже ясно все – оно было и закончилось.
     Разреженные минуты – перегрузки приближения к... Минуты самоубийств.
     Сведение несводимого. Ошибка. Я с обезьяньей настойчивостью все равно соединяю, сшиваю день с ночью, верх с низом, прошлое с будущим. Ошибка – это здорово!  Шов виден. Эдакий натирающий желвак, – он и есть мое существование.


Лист 3.
---------------------------------------------------
     Кое-что о бесконечности и «золотом» сечении. Я любил бесконечность. Она не имела достойных соперниц. Это была красивая, холодная, вызывающая любовь. Внутрь – без конца. Так же – наружу. Всякая малая часть равна большой, такой же пресной, часть  - целому, а целого нет, и совершенно все равно куда попасть. И мы непременно посередине в положении неустойчивой нарочитости.

                --------------------о--------------------

     Фигура бесконечности. Холод, взгляд, страх, покой.
     Теперь я ее ненавижу. Вероятно, старею.
     И вот другое, пойманное легко, на глазок, но с абсолютной точностью.

                -------------------------о---------------

     Принципиальный сдвиг. Движение. И можно говорить, что один отрезок, смотрите! смотрите! длиннее другого. Один из ботинков всегда изнашивается быстрее, и очки на носу сидят криво. Мир надежно асимметричен, он невероятно сдвинут, сдвигается непрерывно. Параллельные сходятся!
     Бесконечность и «золотое» сечение… Они равновелики, друг о друге не знают. Мы – где-то между ними, в видимой части спектра, на коротком расстоянии от одного к другому и обратно, сквозь все великие пространства перпендикулярно.


Лист 4.
---------------------------------------------------
     …И вот я переехал. Встаю каждое утро между рождением и смертью и думаю о перемене места. Когда приезжаешь туда, где был однажды, помимо чувства что ли радости, заинтересованности, любопытства появляется некоторое постороннее чувство. Обман. Нас обманывают! Мы здесь ни разу не были! К чему это?! Что за планы?! Это фарс? Попытка завести и бросить посреди поля, леса, посмеяться?
     Или просто мы смотрим и не видим?..


Лист 5.
---------------------------------------------------
     «Если собрать все, что я написал в письмах о том городе, то…»
     Фраза торчала как обломанная стрела. И я уехал в творческую командировку искать ее вторую половину.
     Марк. Шатались по городу от одной цели к другой, столь же теперь ненужной, лишь странным образом гревшей сердце. Приятный способ безвозмездного вкладывания времени. Разговоры вообще. О письмах тоже, кого бы то ни было, когда бы то ни было, о чем-то еще, скорее всего, просто о небе.
     Во второй половине дня из тумбочки была извлечена коробка плотно стоявших в ней писем. Среди них оказались и мои. Так я минут тридцать чистого времени разглядывал свое отражение. Однако рядом в этой воде уже стоял кто-то другой, шли круги, отражение дрожало, волновалось. Орнамент, узор изящных, волнистых линий и экспрессионистически наложенных пятен краски; народное, декоративно-прикладное искусство, вновь оживленное методами конца двадцатого столетия – движением. Видео! Новый образец ткани на платье… Глядишь на рисунок, расцветку его и всегда кажется, что где-то уже такое видел. «Как тебе мой новый костюм?» - спрашивает женщина, вертит перед зеркалом попкой и строит глазки. Ей, в отличие от тебя, все это может быть и понятно. Она может быть и находит в этом то, что называется словом «вкус». Женщина тут случайно. Это я скорее про себя. Иметь вкус – что может быть пошлее!
     Продолжением благого, платонического желания собрать все под одной обложкой стало, через запятую, непосредственное, грубое действие. Желание было понято буквально. Далее – уже моя инициатива, имеющая самостоятельные оттенки извращения. Не удержался, стал сравнивать, вспоминать. Ничего не находил. Сходства не было, не было и несходства. В акте смотрения не было оговоренных правил эксперимента. Ужаснуться не пришлось. А придумывать что-то было как-то стыдно. Я был спокоен, и даже на удивление равнодушен. Наверное, разочарован.
     Ближе к вечеру случился крохотный эпизодик, маленькая поездка.
     Мы возвращались с реки, где сидели на лавке и, посмеиваясь, долго наблюдали за ненасытным и одиноким по тем не слишком теплым временам пловцом. Он упрямо держался далеко от берега, ближе к противоположному. Двигался против течения и стоял на месте, завораживая как в планетарии. Прошел теплоход, рассекая дремоту. Пловец оказался по ту его сторону. Мы ушли, навечно оставив пловца в водной стихии.
     Подходя к дому, увидели машину, УАЗик, шофер которой, молодой парень, что-то искал. Мы, сначала словами рта, кивками головы и взмахами рук, а потом уже и прямо забравшись в машину и поехав, стали объяснять как найти. Легкость в теле, внезапно появившуюся, хотелось продлить.
     То, что искалось, было рядом, до назначенного нами часа возвращения домой оставалось еще полчаса. С неспешным достоинством старожилов города, прервавших свои занятия и гордых своим знанием, сидели в креслах машины. Ту изрядно трясло, нас, важных, смешно мотало. Проехали две трамвайные остановки улицей, параллельной Главной, вверх по ее течению (все проспекты и улицы в конце концов начинают течь в каком-то направлении – об этом я может быть как-нибудь расскажу). Притормозили у салатового цвета ворот, указали дом. Шофер побежал, сбегал, вернулся. Поворотили на Главную улицу, поехали обратно.
     Тут и начинается, собственно, эпизодик.
     Если быть точным – событие это совсем лишено временной длительности. Мгновение, взгляд. Существует точка в пространстве, попасть в которую чрезвычайно трудно, но только из нее можно так увидеть. Даже не взгляд –  боковое зрение, мысль о взгляде. Вроде бы и не глядел совсем, не рассмотрел в деталях, а что-то очень важное, образ поймал. И даже не точка – в ней нельзя остаться, ее можно только миновать. Суббота, 20 часов, 47 минут, 35 секунд и т.д., первый ряд дороги, скорость – 35, 5 км/час, взгляд на 33 градуса, 56 минут и т.д. влево от направления движения… Бордюрный камень, газон, липы, бурые стены домов, темные окна, - я знаю, что начинать описывать бесполезно, нельзя. Это все равно, что остановиться, обрекая себя на вечный поиск и страдания. Какие уж тут слова!.. Хлеб, вода и – сыт. Чуткие, аскетичные, будем непослушной рукой процарапывать на стенах фигуры зверей, мычать, улыбаться, и улыбка будет слегка смягчать суровые черты наших лиц.
     Да мы и не дали словам никаких прав – ехали молча, бездумно. Солнце садилось в ложбину Главной улицы, бронзовели кроны с вывернутой черно-зеленой изнанкой листьев… Быстрей, быстрей, пока не поздно, вон из машины!
     Впереди была ночь, песня, купание в реке, неожиданный, длинный монолог, похожий на исповедь. По очередному участнику нашего небольшого праздника можно было проверять часы.


Лист 6.
-----------------------------------------------
     Его звали Сергей.
     Серега! Серега Ралин! – раздается над просторами печальным птичьим криком. Раздавалось задолго до этого. Звучал над колхозными и немного российскими полями этот призыв куда-то, к кому-то. Мы не слышали, увлеченные стремительными мальчишечьими делами – лазали в забытые деревенские дома, копались в старой утвари, просто ходили по ярусам и галереям этих сумрачных замков; находили бронзовый крест, старую, источенную жуками икону Богоматери, слащавое изображение Христа. Он почему-то был нарисован на стекле и глядел страшными глазами загримированного покойника. С трудом выбирались наружу через преступно приоткрытую осевшую дверь, убегали, испугавшись отрешенной, не успевшей обратить на нас внимания соседки. «Тонизирует», - говорил ты. Успокоившись, делили: тебе – крест, маленький, но целый, мне – большую, но трухлявую икону. Спаса никто не взял. В другой раз ты, хмельной и шумный, с приемником возле уха, танцевал под одному тебе слышную музыку, энергично раскидывал в стороны длинные ноги, обтянутые спортивными штанами, в замедленных движениях играл мышцами и смешно, неэкономно выделывал балетные па. Это могло разозлить кого угодно, и ты был болезненно упрям.
     Было и еще что-то, менее существенное. Ты казался рассеянным, но своенравным, мог неожиданно уйти или появиться. Особенных изменений в атмосфере это не вызывало, слов не произносилось. Но все замыкались в каком-то молчаливом, единодушном согласии, волей-неволей превращаясь в заговорщиков. Так, при всеобщем молчании ты и проходил, брал, что нужно, схватывал на лету. Однако ж, чересчур легко, и в глазах твоих скорее, чем рассеянность, была грусть, до добра не доводящая.
    
     …Перебрал тысячу слов, стянул с полки книгу, наткнулся на «Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал один раз далеко послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с парадного входа». Разочаровался, решив, что искал что-то другое, какой-то другой оттенок. Потом стал считать, - фраза сломана три раза, стоит жестко, мостом, буквой М, - исправлять. Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал один раз издалека послышавшийся, какой бывает с парадного входа, непонятный в этих условиях звонок.
     Звонки были робкими просьбами войти из внешнего, ненужного мира.
- Не волнуйтесь, все будет хорошо, вас проводят.
     Глухой притвор прихожей, колено коридора, обязательное пространство большой проходной комнаты. Суетливое топтание в маленьком, темном закоулке перед новой дверью. Слабый хлопок, потрескивание, скрип. Окно выходит во двор. Нужно было сделать полную петлю оборота, чтобы, уйдя со двора, вернуться к нему снова, в раме и слегка потемневшему. И только для близких – проходом в подъезд, прямой, обжигающий стук в стекло и терпеливо-обыденное ожидание начала метаний юркой сердцевины шпингалета по свободному ложу.
     Выявление скрытых закономерностей существования этого дома, - к примеру, причин появления на двери, на внутренней ее стороне, задвижки,  – задача будущих поколений исследователей. Сейчас – другое. Пока жизнь здесь еще теплится, мое предназначение, мой долг и догл – вести рассказ о ней настоящей. И длить, длить и длить, уменьшая промежуток!
     Итак, нас стало трое.
     Радость, любопытство, несколько вспышек фотоаппарата. На фотографиях у него в глазах полное отсутствие позы, а грусти – до оловянности. Несколько неловких, трогательно-неудачных слов – вот встреча, достойная восхищения, вот освященный традициями тон!
     Три - спасительная цифра. Каждый может делать что угодно: молчать, говорить, не слушать, не курить, о своем, по комнате, половицами, книги, окно, рюмки, слушать, - каждый – и слушатель и исполнитель на выбор, и все довольны.
     Ночь незаметно переносила свой центр тяжести, чтобы потом в один миг передвинуться, пересесть, сворачивая темноту. Марк скоро вышел из строя. Он не спал прошлую ночь, и невидимое, низко рокочущее перемещение глубоких масс мрака ночи этой его сломало. Начал молоть безотчетную чепуху и, извинившись, ушел. Какая трепетная взаимопомощь!
     Мы тянули до конца, до половины пятого, когда откровенность и равнодушие слиты вместе. Продолжался неизвестно когда начатый разговор про лавины и обморожения, подъемы и спуски. В сегодняшней жизни он был альпинистом. К двум привычным горизонтальным координатам добавлялась третья, и… - с пространством и временем начинали происходить неожиданные вещи. Пройдя огромные расстояния, ты был все еще рядом, оторвавшись на метр, - становился недосягаем. Задачку про пешехода из А в Б теперь надо было решать, беря какой-нибудь интеграл или раскладывая ряд. К высшей математике он всегда приступал с удовольствием гурмана!
     Подошла минута. Я принял спокойно его слова о том, что если так случится, что, то значит суждено, то и пусть, и он нисколько не. Дальнейшей определенности не хотелось. Отсутствие обязательного счастья, но и безнадежности, но зато и какой-то прозрачный свет в глазах, наполняли спокойствием, общим на все случаи.
     Разговор еще продолжался, постепенно истончаясь.
     - Да, я сейчас уйду.
     Я искренне предложил остаться ночевать и, удивленный, если не обиженный упрямым отказом, понял, что окончательно выгоняю.
- Нет, я сплю только дома, - сказал он с тем серьезным видом, с каким
иные балагуры заканчивают свои анекдоты. Выпил «на посошок» и ушел, оставив меня в смутном недоумении от слова «дом», которого, как мне теперь казалось, у этого человека быть не может.
     Светало. Вовсю громыхали трамваи, сотрясая стекла и пол первых этажей и оставляя после себя двусмысленную тишину. Страх и за ним безумие стояли ближе обычного. Я потеснил разруху, за ночь перекинувшуюся со стола на стулья, на пол и теперь буйно цветшую по всей комнате, ограничил ее только столом, недопитую рюмку аккуратно накрыл другой, перевернутой вверх дном, вытащил из-под спящего в соседней комнате Марка ватное одеяло и подушку, постелил на полу, около окна и батареи, умылся, выкурил до половины сигарету и так, добросовестно цепляясь за спасительный, ускользающий распорядок, лег спать.
     Утром я набрал его номер. Нужно было позвонить, проверить. Что-то было не так. Приготовился потрезвонить, но подошли быстро, и я узнал его голос, как всегда насмешливый по телефону. Что-то, спрашиваю, было? Нет, отвечает, не было, бывает, но редко, звони в конце месяца, редко, но метко, и я догадываюсь, что все-таки что-то было, но это уже не имеет значения, потому что  разбросанность наша в городе и скудное частотами звучание в телефонной трубке делают так, что мы разговариваем сами с собой, понарошку, а вокруг непочатые края воздушного и прочих других пространств, и только из них мы можем черпать наше спокойствие, и никто, никто нам не поможет, и потому ничего не остается делать, как делать вид, что ничего не остается с нами и пролетает мимо, как мы пролетаем мимо родных сердцу пейзажей среднерусской полосы в окне пассажирского поезда Ленинград – Москва, - и вид делается, пейзажи идут и идут, - и радуемся смене впечатлений и алкаемому забытью… Потом мы еще немного поговорили о том, что для него это уже четвертый или пятый звонок за такой-сякой час, что я встал ни свет ни заря и вот теперь слоняюсь по квартире, пью тонизирующие напитки, играю на рояле импрессионистического Дебюсси, а все те, кто спал всю ночь, так и продолжают спать на своих софах и диванах, на сырых, горячечных подушках, под грудой одеял. Потом мы сказали друг другу «пока», «ну пока» и повесили трубки. Еще я мог бы ему сказать, что уезжаю сегодня вечером, не зная того, что уеду только назавтра утром. Не знал. Не ведал. Знать – соединить утро и вечер, смешать день и ночь – худо-бедно подобрать слова, неудачные заменить на, так называемые, удачные и о том, что было, и о том, чего не было, потому что, идя вперед, мы заполняем, набиваем эти боковые, пустые, гулкие полости, и город несется, тяжелый, во мраке вселенной к неведомой цели, спит и несется во мраке вселенной, тяжелый, бесцельно к неведомой цели – подбираются слова, и потом понимается, что это уже все, что все это не более чем длинная, определенная последовательность слов и только она нужна, как нужен каждый из нас, и если будет другая последовательность, то она тоже будет нужна, но то будет уже другая сказка, и давайте тогда сначала разберемся и решим, какая из двух сказок нам нужнее, но только какая-то одна, поскольку уж двух сказок сразу никак не может быть. И знать будем.


Лист 7.
-------------------------------------------------
     Начинаем тяжело. Ступаем неловко, с трудом и не туда.
     Счастья нет.
     И самое неприятное на этом пути, от чего надо быстрей избавиться – ужасы детства, когда зачем-то появляются: деревья, дома, лица... Лица – гримасничающие, деревья – огромные, живые, дремучие, дома... Это первое, прошлое. Второе – расставить все по своим местам, разъяснить: этот тот-то, этот – тот, пошел туда-то, - имена, события, явки, всю коньюнктуру. Но вот третье. СЕЙЧАС легко говорить, мол, это первое, второе. А ТОГДА было первым и больше никаким и не далее вытянутой руки. Когда-нибудь потом, в комнате, на диване – аромат, легкость, хорошее настроение, но в тот момент - теснота, духота и близорукость, и шаришь руками... А потом предаешь.
     Есть, вероятно, еще причина, свойства, так сказать, художественного. А это посерьезней. И потому сказать надо по-другому, - беспомощно, жалобно, мучительно, значительно:
- О, здесь ходят только один раз. Второй раз будет уже другой путь и к
другой цели. Не надо двоить движения – это будет нестерпимо печально, и произойдет то, что. И только такая, единственная свобода! когда, если и нечаянно повторить, то уже все – взрыв, аннигиляция, коллапс.
     И вот все резоны к тому, чтобы спокойно, метаясь, может быть, по вагону, но уж не вылетая на первой же относительной станции, а то и раньше, за пределы его неведомо куда, рассеиваясь, - спокойно доехать до конечной, вздохнуть не особенно тяжко и легко, обыденно, как сугубо нормальные люди, - традиционно, но все же вздохнуть, поскольку, как не следил за видами, не тратился, а все ж сморило, заснул и сохранил в темноте немного тяжести, пересесть в жесткую электричку – ах, электрички, электричечки! – свидетельницы таинственных молчаний – добраться на ревущем, разношенном как старый сапог автобусе до родной остановки и далее уже просто пешком, мимо магазина, бани, гаражей, почты, сквозь пар из колодцев (Россия – страна гейзеров), по сухим асфальтовым проплешинам, по оплавленным ледяным кочкам, до дома, до фанерной двери подъезда, подняться и так, почти со слезами, а скорее с мрачным равнодушием, ткнуться в подушку, укрыться с головой и, спустя время, однажды, робко высунуть из-за занавески глаз, из-под двери нос и потом все смелее и смелее...
     Не кружить, двигаться только вперед, превратить прошлое в дьявольский соблазн, бежать, открещиваясь, отплевываясь, с трудом и спешно подтягивая остающиеся пока еще где-то там накануне бесстыдно разбросанные части тела – те, которые еще можно спасти, а то и оставить.
                Ну вот же и все!
                С картонкой билета стою на перроне.
                Состав, наползая оскалом, свой выдох последний уронит.
                Я все еще там, я, кажется, здесь уже где-то,
                на этих ста метрах, пробитых болезненным светом.

                Ну вот же и все!
                Как ход потаенный – тоннель перехода,
                и должен уйти от погони, уверенно путь сокращая,
                и двести минут молодого, упрямого года
                так быстро летят! перестуками пульс учащая...

                Ну все уже, все...
                А город встречал послепраздничной дрожью,
                Слепой откровенностью, легкой возможностью лгать
                не кончая.
                Был в оттепель эту незимнюю ветер отчаян
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Лист 8.
-------------------------------------------------
     Приближался юбилей. Тысяча девятьсот какой-то год заканчивался, заставляя тревожить телефонные трубки и дверные пружины магазинов. Артачились горожане, хорохорились по тротуарам, толкли снег на льду, рябину на коньяке, выбирали подарки, себе, жене и детям, да что-нибудь на стол… Артачились и так, на всякий случай, вдруг если приспичит что внезапно. И я тоже, поскольку, уж конечно, там же, где и все, с юбилеем на носу и готовиться обязан.
     Ничего особенного не купил: холодный, деревянный коробок для драгоценностей жены и из пяти гвоздик букет, в котором обнаружил, придя домой, одну сломанную у самого соцветия, так что оно прямо и вывалилось  бильярдным шаром из бумажного кулька и упало на пол, покатившись в сторону. Подняли, прикололи к стеблю булавкой. Цветы вправлены в вазу. К полированному столу, в молчании простоявшему год в прихожей прислоненным к стене, привинчены ножки и попирают пол, расправлена скатерть, и где-то в руках – последний в этом году «Огонек» с двумя окончаниями, рассказом без продолжения, надеждой и прогнозом. Лежу на диване, успокаиваюсь, пытаясь унять рокот в груди и понять прошедшие будни. Но разве лежится!..
     Звонки бывают разные. Звонки – вот эти небольшие ящички, которые мы вместе с трогательными кнопками в комплекте покупаем в конце концов в магазине. И если уж такова неизбежность, рассмотрим все по порядку.
     Начать хотя бы с цены. В каком-то там городе, в один из дней летних, солнечных, когда листва радостно шелестит, тревожимая теплым ветром, или пасмурных зимних, когда снеговые тучи опускаются на землю, в конторе с зелеными стенами и календариком из «Работницы» на них или в значительном, а в общем-то столь же тщедушном, стеклянном «аквариуме», с жалюзями и плакатами, рекламирующими сувениры, телевизоры и актеров советского кино, в одной из служб завода Каких-то-там приборов рождается эта цифра. Составляется смета со всякими расходами и прочей грустью и радостью бумажных дел составляется смета молодой испуганной институткой или старой заслуженной волчицей тощей худой худоватой нормальной полноватой полной толстой невысокого роста с химией сделанной в местной парикмахерской слегка подкрашенными губами и карими глазами глядящими иногда удивительными стекляшечками женщиной того неопределенного возраста когда до пенсии два года есть уже и внуки и сын с невесткой живет на другом конце города в микрорайоне в двухкомнатной квартире которую получил от своей работы шофером в автоколонне составляется смета заполняются строки и столбцы бланков серой бумаги между утренним чаем разговорами незадолго до гимнастики и обедом когда не одеваясь только норковая шапка да сапоги если зима в халате в компании из пяти таких же «ой девчонки!» вся комната под руку если скользко полубегом в столовую составляется смета подписывается у молчаливого начальника сейчас его нет вышел а вообще вон его стол у окна и пошло дальше… Но зачем далеко? Вот уж и первая цифра. Вот уж и ряд. 2 руб 00 коп, 3 руб 55 коп, 5 руб 80 коп, 7 руб 50 коп, 11 руб 50 ком, 21 руб 00 коп. Здесь в пору продолжить о формах, о всем том, что есть материальное воплощение закрепленных на бумаге путем электрических схем и рабочих чертежей мыслей наших конструкторов, с карандашами в руках несущих вахту за столами или около своих тренажеров-кульманов, продолжить о том, о чем я так предусмотрительно не стал упоминать в начале. Ярких цветов здесь, конечно же, нет. Даже если поискать, не найти. С какой-то вся эта наша допустим пластмасса исторической усталостью в цвете. Поэтому, если вдруг по какой-либо причине и появится где яркость, то уж не у этой, подвешиваемой на гвоздиках или шурупе в сумрак над дверью прихожей коробки, редко когда наблюдаемой, разве что специально, а, впрочем, неясно, какая бы это могла быть причина, разве что метафизическая. Нет разнообразия и в, собственно, формах. Параллелепипед средних размеров, косвенным образом связанных с каким-то там его содержимым, с ценой… Передняя панель не богата на украшения: несколько прорезей для лучшего звукоизлучения, декоративный кружок посередине или сбоку, да надпись, выпуклые буквы которой только в отраженном из кухни свете и прочитать – «Лель», «Сигнал». Все это касается незримой части нашего вопроса. Получается, что коробку мы видим и на нее обращаем внимание лишь то короткое время, пока держим в руках, принесенную из магазина и распакованную из другой коробки в которой она лежит и в магазине под стеклом витрины но со снятой верхней крышкой как в люльке плотно уютно совсем так как мы лежим в нашем прошлом и мы выбираем по внешнему виду тип подходящего прибора а если нужно можно попросить инструкцию и продавец достанет откуда-то поблизости листок сложенный пополам который был вынут из той коробки что на витрине и предусмотрительно положен на условленное место на случай если попросят посмотреть совсем как мы сейчас и с инструкцией в руках выберем уже более определенно скажем что берем вот этот пойдем в кассу вернемся с чеком но нам подадут не тот образец что на витрине про него и думать забудь а принесут из-за занавески из подсобки где он хранился и ждал своего часа и куда поступил с оптовой базы а то и достанут прямо из кажущихся таинственными объемов прилавка в коробке которую мы робко возьмем и опасливо будто нас обманывают подковырнем единственным длинным ногтем мизинца отклеивающуюся надорванную и неловко подклеенную хорошо если как-нибудь криво бумажку с рисунком расходящихся радостных лучей названием и мелкими цифрами а может и не надорванную и не из объемов и тогда мы смело берем коробку и кладем ее в сумку куда до этого уже положены батон и полбуханки черного идем домой и там распаковав недолго держим в руках пока вешаем да пока нас два раза дергает током. Потом, при открытой пока еще на лестничную площадку двери, жена в домашнем халате нажимает на кнопку, проверяя работоспособность покупки. Свежий сигнал первый и последний раз гулко разносится по пролетом, орошая пространство, мы говорим «ну все» или «нормально», и дверь навеки закрывается, разлучая кнопку и коробку друг с другом, навеки гасится свет в прихожей, табуретка уносится на кухню – коробка-звонок исчезает, стирается с лица земли, и теперь мы будем слышать звук, звук и ничего, кроме звука.
- Так как было? – вы, значит, пошли…
- Да, я пошел посмотреть, что издает там эти звуки. Они слышались,
кажется, из прихожей. Да, точно, из прихожей. Я еще тогда подумал, мол, может на лестничной площадке что-то, и пошел через прихожую. Но на площадке никого не было.
- Очень хорошо. Охарактеризуйте эти звуки.
- Характер звуков может быть разным. За то время, пока я имею
возможность и силы их наблюдать, я даже попытался их как-то классифицировать, истолковать периодичность появления. Честно признаюсь, какой-либо стройной системы создать не удалось. Однако, есть подозрение, что система все-таки существует и что она самым непостижимым, фантастическим образом связана с самим мной. Каков я, такова и она. Вы знаете, здесь легко увлечься, салютнуть каким-нибудь красивым парадоксом про беспристрастность и связь, сказать, что блики мерцают на запрокинутых к небу лицах, что возбужденно горят тысячи удивленных глаз, и закончить банальностью про то, что после кратких, разноцветных вспышек мир погружается в еще большую темень, люди, спотыкаясь, возвращаются домой по кривым улицам, собачатся на житейские темы, и в сердцах горечь… О, Небо! Не буду.
     Мне, я думаю, удалось различить пока только самый первый уровень организации системы. Отчетливо различаются несколько типов звуков.
     Непрерывный сигнал, похожий на сигнал простейшего звонка за два рубля, того, который вешают над дверью в прихожей, вы, наверное, знаете, а кнопку его, - чуть толще спичечного коробка, со сладострастным, еле заметным расхождением в романтическом танце двух влюбленных друг от друга, - боковых граней, замыкаемых сверху божественным сводом или круглую высокую шашечку, пасхальную просфору – кнопку его – на лестнице, чтобы пришедшие могли подать сигнал хозяевам о своем приходе, и те могли идти открывать или вовремя притихнуть. Простота эта, усиленная гротесковыми размерами  и независимым положением на отдельной подставке с клеммами, способна на школьном уроке физики эффективно демонстрировать элементарное явление природы и позволяет строить из этой ячейки дальнейшие сложные цепи. Простота звонка, его звука и конструкции говорит о том, что, выбирая что-то в магазине и выбрав его, вы стремитесь к простоте, лапидарности жизни, что похвально. Если ваше стремление устойчиво, но звонка в магазине не оказалось, вы без скандала выбираете что-то другое и понапрасну не расстраиваетесь.
     Итак, сигнал похож. В дальнейшем эту оговорку буду опускать.
     Следующий сигнал состоит из двух независимых звуков, следующих один за другим - высокий, следом низкий - образующих музыкальный интервал в большую терцию и начало известной песенки про чижика. Вероятно, это - знак, зачем-то напоминание о прошлом. Раньше эту мелодию играли, пели, насвистывали довольно часто. Запросто, не боясь показаться глупыми, пересказывали содержание двух четверостиший. Сегодня, иная молодежь, глубокомысленно вслушиваясь в каждый из этих двух начальных звуков, придает им какое-то авангардное, опять же символическое звучание, считает откровением и присваивает себе. Пусть их! Настанет время, она, блудная дочь, придет и спросит совета, взмолится, уставшая от самой себя, от неразрешимости этого мира. Я, спокойный и знающий, сыграю, пропою, насвищу, щедро передам все, что знаю сам. И хоть знаю я немного, она онемеет, ошеломленная этим свободным напором звуков и слов, потом припадет, обольется и тихо уйдет, просветленная. Да, так и будет! Это я знаю точно. И это согревает меня безотчетной мыслью о преемственности, пока слабой, но устойчивой уверенностью, что я не одинок, думой о будущем.
     Ну, дальше идут уже просто издевательство, хулиганство, эстетские изыски. Это и всевозможные, разные по настроению птичьи трели одной и той же птицы. И, вершина сложности – мелодии. Различаю пока две: музыкальные фразы из «Калинки-малинки» и «Подмосковных вечеров» в юродствующем, козлином исполнении, магнетически притягивающем к себе. Ясно, что все это имитация, более или менее удачное повторение имеющимися скудными средствами непривычных звуков, примеривание. Лишь иногда – прямая, докучливая провокация – уж никак нельзя не понять, что птичка-то искусственная. Звуки этой, третьей подгруппы слышу реже, будто они там экспериментируют, забывают про осторожность, и звуки, на разные лады повторяемые и не предназначенные пока для людских ушей, случайно прорываются в наш мир. В такой момент единственное правильное решение – оставить их в покое. В свое время все узнаем.
     И, наконец, особенно редко издаются еще одни звуки. Неоформленные никак, сумбурные, они напоминают разговор с самим собой, бубнеж, пробу…
     И сегодня я, как в первый раз, опять пошел посмотреть…
- Да вы, сударь, коллекционер! Ну, ну, я охотно допускаю…
- Ни, ни, ни! Что за чепуха! Почему вы допускаете?! Вы не должны
допускать! К этому надо относиться очень непредвзято! Я включил свет, но, как всегда, ничего не обнаружил. Пустая прихожая, обклеенная коричневой в крупную клетку клеенкой до самого потолка. Маленькая, узкая, устремленная вверх, в ней только и можно, что, вытянув руки по швам, глядеть в небо, из нее нашей жизни не заметишь. Как всегда я почувствовал в ней чье-то присутствие. Но это-то как раз объяснимо. Поверьте, тогда все получилось почти случайно, в стихотворении об этом конкретно сказано. Я напомню…
- Ну, стихи-то ваши нам известны. Вы можете делать все, что вам
заблагорассудится, селить кого угодно и где угодно, держать своих сумасшедших постояльцев без меблировки и света – это ваша личная, черная жизнь…
- Да, конечно, моя жизнь… Не хотите стихов – не надо. Они сейчас и не
важны! Сейчас я вдруг понял, погодите, погодите, чтобы мысль не убежала!.. Такая маленькая, узкая как труба прихожая… Тут ведь сквозит… из другого мира… Она соединяет…
- Полный бред!
- Тише! Тише, слышите?!
- Нет.
- Вон там, из-за гардероба, позвякивание!.. Это что-то новое, в комнате
такое первый раз. Тише, да тише бы ради бога своим стулом!..
     Долгая пауза. Ни единого звука.
- Вам послышалось.
- Не говорите чепухи, это исключено, я определяю безошибочно. Но вот
почему, почему?.. Вероятно, это потому что вы здесь. Сидите тут и распугиваете!..
- Что я?
- Раньше слышалось только из прихожей. Иногда, пожалуй что, из
ванной и кухни. А вот сейчас… Кто вы?!!
- Я ничего не слышал. Вернемся к нашему разговору. Итак, что там у вас
в стихах?..
- Да слышали вы!!! Бросьте притворяться!
- Не слышал.
- Слышали! Я достаточно этой в жизни рефлексирую, чтобы  понять и
отличить. К тому же вы и вздрогнули, когда услышали, на стуле заерзали…
- Не слышал, слышал, слышал… Не знаю, знаю…
- Пикантная подробность.
- Я вчера уезжаю.
- Кипантная дропобность…
- Уезжаю, жауезю.
- Дробность, пик, пик, пик, ик, ик, и-и-и-й, - у одного из собеседников
внутри что-то крякнуло, потом один раз протяжно гукнуло, два раза коротко щелкнуло, и он замолчал, замер с открытым ртом. Второй закатил глаза, замотал головой в короткой судороге, потом склонил ее безвольно набок и тоже замер, словно наблюдая за первым.
     Я выключил питание, уложил все в коробку, встал на табурет и сунул коробку на антресоли. На досуге посмотрю что там такое заело, а сейчас надо было торопиться. Я шел открывать – звонили.


Лист 9.
--------------------------------------------------
     Звонят. Звонят, смывая все прошлые, будущие и вымышленные жизни, оставляя настоящую, - иду открывать.
     Дверь подается легко, подталкиваемая взглядом, изучающим, снисходительным, веселым, ироничным от дальней дороги. Девушка в белой, «башенкой», «менингитке», бледно-салатовой куртке-балахоне, черных брючках-столбиках. Справа в проеме появляется Марк. Улыбается узкими, бледными губами. Смотрит на девушку, перетаптывается.
     В прихожей становится тесно.
     - Это Галя.
     - Это Галя, - повторяю я.
     - Это Вера, - говорит он Гале, а сам расставляет фигуры и, как при игре с новичком, называет.
     - Это Вера, - повторяю я, чтобы лучше запомнить правила.
     -  Раздевайтесь, ребята, проходите в комнаты, - говорит Вера и плавным, приглашающим движением предплечья смазывает все с доски.
     - Так, я пошел чистить картошку.
     Надеваю фартук. Темно-синий, с красным цветком-аппликацией посередине и отороченный белой волнистой, ладно прихваченной нитками тесьмой по краю, бретелькам и лямкам. Мою плоды. Чищу ножом. Им же размахивая, что-то по пути громко говоря и сыпля каплями, спешу в комнату. Простодушно хохочу. Можно!
- Ты переоденься. А то у нее сейчас платье будет, - говорит Марк
указывая подбородком в сторону ванной.
     Едва успел!
     Галя! В проеме двери она была очаровательна. Торжествующая улыбка на узком лице античной богини. Развалившийся в креслах Марк вторил ей широкой улыбкой собрата с другой планеты.
     - Ну-ка, повернись. Роскошные волосы…
     Галя приподнимается на цыпочках и делает полный оборот, демонстрируя закрытую широкой, черной лопатой волос спину, и попкой, слегка прикрытой ненавязчивой материей, опускается на табуретву.
- Ну что?.. - Марк расслабляется, закидывает ногу на ногу, но тут же
дергается: «Ты что?!» То Галя сидит недолго. Снова поднимается и начинает плавно двигаться в ритм резким звукам музыки моей молодости.
     - Под такую музыку невозможно не танцевать, - говорит она, находясь у серванта и глядя сквозь его стекла, в страну теней.
     - Все нормально, сейчас все будет готово, - вступаю я.
     Входит Вера, в белой блузе и красной юбке с широким, облегающим, «охотничьим», модно съехавшим набок ремнем и маленькой, белой, пластмассовой пряжечкой там.
     - Ой, как здорово! - глядя на Веру восхищенными глазами, говорит Галя уже из-за стола.
     Марк сидел рядом. Они оба сидели стройно, один возле другого, будто в креслах летательного аппарата, положив руки на подлокотники короткого, двухместного дивана с высокой спинкой, поставленного сейчас поперек комнаты.
     Сели и мы, как-то беззаботно, не подумав, кой-где.
     - Ну, поехали… - сказал Марк и поднял фужер.
     … И мы поехали.
     Все смялось, сбилось в кучу, забилось в угол, а в другом месте уже рвалось, трепалось и разметывалось на диком ветру гражданской войны с конными атаками, шашками наголо, разрывами орудий, - войны далекой, но страшной, страшной кусками человеческой плоти и потому вдруг близкой… Последнее, что помню – несколько строчек из песни Марка на стихи какого-то древнего поэта начала ХХ века:
                Не думай, милая, что день настанет,
                Когда, взбесившись, разорвет он цепи
                И побежит по улицам, и будет,
                Как автобус, давить людей вопящих,
волос в тарелке у Гали, огромный, посаженный на майонез, и крамольную мысль в голове: «Рано, рано сели!»
     Когда все утихло, и можно было совершать членораздельные движения, мы, безболезненно и почти незаметно, дожили до следующего вечера.       
     Светили фонари, долго не было автобусов.
- Я завидую тебе, - сказал Марк. Галя стояла рядом, вцепившись в его
рукав.
- Почему? – спросил я.
- Ты сейчас придешь домой и ляжешь спать, - в его голосе я уловил
слабую грусть от обреченности на бесконечную дорогу незнамо куда. Неподдельную зависть. Хотелось ответить, что это не так, что заснуть не удастся, рядом будет ходить Вера, зажигать свет и распугивать духов ночи, а за стеной будет громко платать соседский ребенок.
- Ну, я тебя жду, - сказал я коротко, заранее пугаясь нечеловеческой
бессонницы.
- Да, через два дня, как договорились, - подтвердил он с улыбкой, но
губы уже были подернуты пеленой. Я разговаривал с тенью и, сам превращаясь в тень, отшатнулся.
     Проспект.
     Фонари.
     Позади пруд, фанерные окна, липы. Впереди – «Книги», мерзость двух семейств пустых окон-витрин, стройных от земли до крыши.
     Через два дня он, естественно, не появился.
     Как наутро после душевной попойки помнишь, что вечером было тебе, после долгих обоюдных восторгов, что-то подарено, и ты куда-то это, столь  важное теперь для тебя, положил, не можешь найти и ходишь в беспокойстве, а посмотреть, так и ищешь и через день-другой случайно находишь, так и в это утро, но нашел сразу. Слава богу, в нашем доме оставался неубранным небольшой, низенький журнальный столик. Если у вас есть такой, с наваленным на нем будничным хламом – там и ищите и всегда найдете что потеряли. На своем, среди утюгов и пущей разной другой неопределенности, я и обнаружил эти несколько листков. Остается дать их как они есть и спросить о другом, о том, как же жить дальше на этой страшной земле в этой страшной пустоте, которая была всегда и которая вот-вот разверзнется где-то рядом кругом?!


Лист 10.
--------------------------------------------------
а) В словах есть то, что скручивает душу.
И жгут души сродни песчаной суше
по сути. Лишь навыкате глаза.
Но нынче там виднеется слеза.

Случайная усталость летней ночи…
Одной!
И стали ночи все «не очень».
Случилось же такое по причине
того, что оказался в середине,
был в центре тяжести,
и тяжесть в животине
рождает ощущенье полноты.
…А сажу полуночной темноты
с боков зажали желтые гардины.
Был выдох ночи одинок и точен, -
Такой она и ляжет на листы.

И вот весна, болезненная слякоть…
И можно вспоминать, протяжно «дакать»
и верить, что (желания просты)
в душе есть водоносные пласты.
Весне, как в схватках, белый свет постыл,
хрипит река, трещат скорлупы-льдины,
уже и добежать до середины
я б не решился – для меня мосты.
Весна кричит… И продолжает плакать
и лета ждет, чтоб скрыть следы кончины
безвестной.
Безвозмездной!
И права
весна,
и ночь – невольная личина.
Я мучаюсь словами, а слова –
для оправданий следствия причины.



б) В метро всегда закладывает уши.
Тяжелая и вязкая волна
ласкает и баюкает и душит,
и схема линий определена.
Светильники качаются на нитях.
Спина к спине, у носа чья-то бровь:
«Пройдите». «Пропустите». «Извините».
«А ты куда?» «Да вот туда… Свекровь…»
Нагретый воздух пышен и натружен,
и поезд его режет как пирог,
и, думая, что сделать бы на ужин,
глядим на мозаичный потолок.



в) И чтоб не расплескаться, в ожиданьи,
я буду аккуратным, очень тихим.
Прикрою дверь. Чуть дольше, чем обычно,
прислушиваться буду к шуму в доме.

И у окна я задержусь чуть дольше, -
смотрю на небо, на дома, деревья…
Невольное же будет замедленье:
стараюсь делать всё как делал раньше.

Неверное сегодня ожиданье –
не знаю, сомневаться или верить,
но знаю, что не расплескать боюсь я
печаль и радость, - что одно и то же.



г) Это ветер!
Это он дунул в спину
из-за угла, как играя,
предательски,
неожиданно,
добрый приятель
стучит по плечу.
Оглянулся!
Лишь закрытый газетный киоск
да обгаженный объявлениями
по обмену жилья
угол дома
увидел.



д) СОНЕТ

Мне жалко было вечер убивать
таким непреднамеренным бездельем…
Шкаф с книгами, два кресла, стул, кровать,
залитые, пропитанные зельем
старухи-лампы, жались по углам.
Возились еле слышные, в раздоре,
Сомнение с Надеждой, - пополам
делили пыльный коврик в коридоре.
И на столе (без сахара налито,
за сахаром спускаться в гастроном)
молчание стояло недопитым…
Из коридора потянуло сном,
а месяц, хоть не раз уже испытан,
все медлил, поднимаясь над окном.



е) Я лечу, задыхаясь, на уровне окон,
темно-серых квадратов вторых этажей,
за тяжелой портьерой стою волооко,
полужив, полумертв, полуптица уже.

Сквозняком обдуваю знакомые лица,
и друзей и врагов я целую в глаза,
и шепчу, осмелев: «Это здесь, это длится…
на портьерных шнурах я узлы навязал».

Я преследовать буду усталых и сонных.
О, небесная синь отстоявшихся дней!
Я звонком прорываюсь шальным телефонным
и сверчком из-за печки, оттуда, извне

буду с вами играть языком непонятным
и, измучив себя так, что станет мутить,
наконец-то признаюсь – хотел бы обратно,
что уже не могу и прошу отпустить.

И, тревожась каким-то предчувствием, что ли,
будто кто-то, неясно, за дверью стоит,
вы таблетку от головной примете боли,
и лекарство с трудом дискомфорт устранит.



     И последнее. Принимая во внимание очевидность ошибки, а так же на правах наследника, делаю замену «Я лечу» на «Я летю».
     Ну вот, кажется, и все.
     Тема исчерпана.



Лист 11.
-------------------------------------------------
     Требовалось открыть окна.
- Нет, не душно, чем-то пахнет. И не хватает пространства.
- Ну давай, давай. Раздвинем шторы, уберем цветы, приоткроем окно,
погасим ненужный свет. Что дальше?
- Дальше все своим чередом.
- Ага, понятно. Стол, кресло, подушки на пол…
     Взлетела скатерть.
- Здесь в углу что-то липкое, не вляпайся.
- Не может быть. Гм, и правда. Все загадили. Эй, кто-нибудь, вытрите!
     Близлежащая прохлада лип заполнила сумрак помещения. Пространство сдвинулось, тронулось на глубине. Вот уже потянуло от реки и из-за нее, от далеких заводов пригорода. Синие туманы в лесах и болотах окраины области пока еще стояли неподвижно.
     Марк в красной теннисочке, затравленный телефонными звонками, то и дело хлопал дверью. Вбежал опять, ткнулся в хлам на столе в углу, обернулся всем телом, замер:
- Свежо… Ну довольно. Меня нет!
     Пыхнул дверью последний раз, заперся на защелку.
     В нос ударил запах свеженалитой газировки.
- Представляешь с кем сегодня была встреча? – не выдерживаю я.
- Представляю. Держу пари – не случайная.
- Как догадался?
- Все, что ты делаешь, все не случайно. Были такие слова в XIX веке,
«нарочно», «наверно». За такие слова сейчас расстреливают.
     С кухни доносился дикий хохот все прибывающих и прибывающих на бал тетек, дядек, заловок и кумовьев, соседей и знакомых. Всяк острил. Стены, окна, посуда кухни дрожали и дребезжали от крика, хрипа, кашля и смеха. То и дело стучали в дверь. Марк, Марк, Марк – и протягивали конверты.
- Надо пойти позвонить. Обещал…
- Давай, только не долго.
     Вылетел на улицу как пробка, без малейшего понятия о том, зачем звоню и что буду говорить, но с двумя крепкими как полено словами: «Счастлив! Счастлив!» И, уже набирая цифры, понял – меня поймут, мне теперь уже все на свете простят!
     О да! В те далекие времена любовь возникла между ними и стала крепнуть раз от разу и, наконец, вышла на излет среди всеобщей повсеместной баталии и страды.
     Новый разговор был теплым и тихим, будто два старых человека смотрят друг на друга и прощают миру всю его несправедливость.
     Я опять произнес те слова, которые каждый раз говорятся заново. Ты расстроилась, нас начали прерывать, время истекало, но все это уже не имело значения. Встреча продлится, я напишу, я буду говорить с тобой пока могу, пока ты будешь нужна, а потом, вероятно, забуду. Я понял, - так теперь у меня будет всегда, и в этом я не волен. Но разговор может длиться очень долго.
     И тогда и сейчас я любил и люблю эту неуловимую интонацию голоса, выражение лица, эту его часть – лоб, глаза, волосы. При встречах узнавал тебя именно по ним. Улыбнись. Эту улыбку я так и не смог увезти с собой в другой город, а если бы увез, кто знает, смог бы там с ней жить.
     Меня нет там-то, тебя – там, тот бывает там только наездами. Остались деревья, углы домов, которые… нет, не помнят звука наших шагов и смеха. Все делается теперь без нас, сухо и серьезно, а нам подсовывается этот балаган. Я сам виноват. Приезжаю на это представление и всякий раз сбегаю, как только начинаю чуять уже накануне вечером обступившую тишину равнодушия.
     Зная тебя, не жду отклика. Его никогда не было. Ты всегда была настолько чопорна с некоторыми словами и с такой оттяжечкой, удовольствием пробовала жизнь на вкус, что произносить что-либо вслух было уже как бы и грешно. Я и сам носился со словами как с хрусталем. Прощай же.
     До скорого…
     В трубке раздался противненький гудочек, потом еще один, покороче. Не позволив безмозглому механизму сработать первым, повесили трубки. Наши души взлетели и теперь вели беседу на извечную тему на известной высоте.
     Марк заметил перемену:
- Ты чего такой веселый?
- Жизнь прекрасна! Хочешь почитаю?
     Он лениво улыбнулся. Вот стол с едой и кресло, вот день за окном, вот пачка сигарет и музыка – жизнь как жизнь. Хотя, если хорошо подумать, то может и ничего.
- Ну почитай, - он привычно закинул ногу на ногу, закурил, пряча в дым
неудобные глаза.
     Я встал у тумбочки, раскрыл папку для акварельной бумаги, достал нестандартного размера листы. Иногда рисую. Отсюда папка. Листы же с работы. Ситуация известная. Использую оборотную сторону бланков с рамкой для текстового материала документации, благо их вдоволь.
     Я начал читать и читать. Марк слушал и слушал. Все было здорово, я осмелел и где-то уже с середины начал помавать, будто исполнитель романсов у рояля, левой рукой как того требовали внутренние жесты слов и так увлекся, что скоро ничего, кроме большого листа перед глазами и отдельных слов уже и не видел. Иногда, правда, я пытался зацепить разом как можно больше слов. Попадал в струю, в водоворот, выбраться из которого невозможно единственное решение которое необходимо не раздумывая принимать довериться судьбе внятно и быстро сказать эти слова в той последовательности в какой они выстроились и ждут высказывания и надо спешить потому что это страдание и надо поскорей отпустить всех с миром можно конечно поднырнуть и уйти в сторону спастись от воронки но это не всегда удается и потом все эти препятствия и пороги надо пройти иначе будешь мучиться и мучить других до конца дней что не открыл дверей и не переступил порогов поэтому надо иметь достаточно дыхания чтобы его хватило и не захлебнуться где-нибудь на середине как бывает когда пропасть за два раза да во сне когда сон он и есть сон вымышленное кажущееся мы же хотим иметь дело только с реальностью и только за нее держимся, потому что любим ее больше всего на белом свете, как и эту жизнь какая досталась.
     Уф! Марк узрел в прочитанном что-то свое. Есть-де здесь какой-то симфонизм, главная тема, побочная… Разработка – добавил я, разработка – подтвердил он, реприза и финал. Ну что ж, симфонизм, так симфонизм. Уже кое-что. Я польщенный, молчал некоторое время, принимая эту, по сути, похвалу и как бы обдумывая нечто, будто мне и не до похвалы вовсе, а дело важнее. Не нравилось что-то в этом слове. Бетховен какой-то, которого не люблю за страсти-мордасти и всклокоченные волосы. То ли дело Бах, например, - равнодушная поступь великого человека… А впрочем, может и правда симфонизм, ну в лучшем случае соната, рояль, меньше шуму, народу, и вроде как все свои.
     Тут нас позвали в скрипящую половицами гостиную, где всё уже давно громко топало, разговаривало и звенело.
     Клубок гостей распутался, сидели они теперь красиво, прямо и ровно, по обеим сторонам длины стола. В центре этого организма наядривал Марк, виновник торжества новорожденный но еще не родившийся потому что появился в вечеру а сейчас был еще только на подходе как и было напомнено дяде Жене или дяде Коле взявшемуся произносить слова крайнего удивления и недоумения по случаю скопления народа на одной площади неизвестно по какой причине но потом вспомнившему что кто-то уже грядет и вот-вот стукнет в дверь своим посохом и войдет и воплотится и вольется и будет жить среди нас одним из нас делить тяготы и неврозы жизни наравне со всеми на радость природе-маме всем нам детям своих предков детям всей планеты земля такой хрупкой и беззащитной перед угрозой одной на всех миру мир.
     Грянули по первой. Оплодотворили желудок, приходя в блаженство, чистое, как весенняя листва. Грянули по второй, уже со знанием дела и навыком, ответственно.
- Марк, спой! Спойте, ребята!.. – и передали на руках, как в
переполненном автобусе ребенка, гитару.
     Марк, искатель ценных сочетаний нот и правильных тембров, за что и получил соответственную бумагу, спел, схлопотал аплодисменты, хотя сочетания были уже не то чтобы очень дорогими и тембр голоса вполне определенным. Дядьки и тетьки щедро хлопали в крепкие детские ладоши и кричали оценивающие возгласы древними российскими ртами. Марк глядел благодарными глазами, внимал им, любил их, внимал опять и опять вторил. Потом он захотел сказать слово и начал подниматься.
- Тихо, тихо, Марк говорит, - вспорхнул шепоток.
     Марк с молчаливым достоинством принял наступившее почтение и поднял бокал с самогоном:
- Ну вот, собрались, - сказал он. – Вот, значит, так, - улыбнулся,
помолчал, помычал, потом, выдавив что-то похожее на «поминки, эх»,  неожиданно пустил скупую слезу и с чувством сел на зад.
- Да, да, да, - заохало вразнобой рядом и далеко, будто эхом, - эхм
только мда поминки охо-хо собираемся м-м-м ну ладно кха… - и, проглотив какое-то идущее следом и уже поджимающее слово, молча чокнулись.
     Оказался на кухне, с беломориной между пальцев и майором-подполковником-афганцем сбоку.
- И вот стою я в этой очереди, а они все идут и идут, понимаешь, ну, я
тоже, а они мне ты куда, да я, говорю, тоже, а они ни в какую, ну я молча, ничего не говоря, ухожу, иду домой, беру документ и опять, набираюсь наглости, ты понимаешь меня, и вот оно у меня теперь всегда вот здесь лежи-и-ит, и чтоб теперь еще, да плевать я хотел!
- Отец мой тоже воевал, - говорю я максимально интеллигентно,
забываю про свое и дальше только киваю. Широкое лицо, нос картофелиной, глаза навыкате, щеки, мужская синева, шевелюра, густая проседь, говор, он там, а она здесь гуляет, по ней видно, и даже сейчас, наверное, не прочь… Мямля, пухлые, слюнявые губы, шлепают, и где он там служил, но надо слушать, слушать, похоже, меня здесь принимают за своего, за взрослого, сказать что-нибудь умное:
- Ну конечно!
     Вошел Марк, стал набирать номер. Наверное, опять Пашка. После всего такого обычно сначала звоним, потом едем. Уезжаю оттуда всегда в мрачном настроении. Последний раз вызвали такси, в темноте на заднем сиденье знобило, так, что Марк зло, испугано попросил не вздыхать.
     Склонился над трубкой, что-то промурлыкал и сунул мне под ухо.
- Привет, - говорю первым.
- Привет.
- Как творческие дела?
- Детям в помощь из окна бросить пачку толокна.
- Ты приедешь?
     Ответ размеренным басом:
- Великий учитель Дао указал мне, что раньше, чем через два часа у вас
делать нечего.
- Ну и хрен с тобой, чертова машина! – я с чувством тяпаю трубкой о
рычаги.
     Марка рядом уже нет. Он за столом, где и все, с усердием продолжает единыжды начатое, только что анекдоты не травит, - третий-четвертый, третий-четвертый, прыщики прижигать надо, третий-четвертый, на жопу не шьем, - не ревет диким хохотом, а как бы в стороне, задумчив, но всем сердцем рядом, слушает, в мыслях обнимает этого дядю Женю или Колю, задает вопросы, заглядывает в глаза, а дядя Женя-Коля пьет и на зависть не пьянеет, и только говорливее становится, веселее, вспоминает такие случаи из жизни, что прямо животики, вот уж и Марк смеется крепким смехом, до слез, и я с ними, с этими далекими и разными людьми, смеемся так легко, просто и запросто, смеются уже все вокруг, сотрясают стены, окна, посуды на столе, смеются одним огромным хохотом сливаясь, и вот уже вторят друг другу, внимают, любят и снова внимают, и расстаются с прошлым, и не смотрят в будущее уверенно, а находятся в настоящем сейчас. О, блаженный миг обретения настоящего сейчас! Блажен ты, потому что обретаешься. Но ты – красный миг-высота, красный миг-вершина, а не белый миг-парение. Ты блаженен вдвойне, и в тебе сидит червь и течет кровь. Ты – миг-падение, возвращение и прощание. Я, несмышленый, добравшись до тебя и в радости готовый уже улыбнуться по-настоящему, сейчас прошу пощады…
     …Пробираюсь сквозь пустые табуретки вдоль развороченного стола, мимо тарелок, бордовых штампованных салатниц с хвостами ложек, мимо больших блюд с остатками чего-то бледно-желтого.
     Еще продолжали сидеть. Вот два абсолютно пьяных дядьки. Один наливает в рюмки и никак не может попасть в них из молочной бутылки мутной жидкостью, истемнил всю скатерть вокруг, упорно глядит куда-то разъехавшимися глазами и сопит. Другой сидит напротив, разглагольствует, похоже уже очень долго, вяло, нудно и совершенно непонятно о чем. Одна из тетек спит – как сидела, так и легла спиной на кушетку, запрокинув руки и выставив на обозрение свои бледные, старые ноги.
     Блудливая жена афганца была абсолютно трезва:
- Ты чего? – спросила она, мол, куда ты, спи, лежи, пей или ешь,
продолжай делать то, что делал до этого, так правильней. Эта волчица была сейчас охранительницей распорядка и (глаза, глаза!) страдала, будучи в душе к тому же как бы вроде с какой-то романтикой.
- А!.. – махнул я неопределенно рукой, и она, что-то такое поняв,
сочувственно отпустила.
     Отовсюду слышался храп. Можно было представить как тут всё сейчас есть: раскрытые рты, раскинутые руки и ноги, бросающиеся в глаза мужские носки. Куда идти?!
     На кухне было пусто, и я пошел на кухню. Подумалось, - там телефон, и я позвоню.
     Ну кому я мог позвонить?! За окном неизвестно какое время суток, и времени с моего переезда прошло как раз десять лет. В записной Марковой книжке много всяких номеров, много чего перечеркнуто и записано рядом нового. Я раскрыл ее из любопытства увидеть знакомо написанные инициалы, знакомые зачеркивания и расположения. Потом поднял трубку.
- Великий учитель Дао… - началось в ней, и я тихонько положил трубку
на место. «Ага, понятно…»
     Дверь в комнату Марка подалась с трудом, будто разбухла. Толкнул ее задом, хлопок получился громче обычного. Внутри было свежо и пахло чем-то знакомым. «Озон!» - вспомнил я. Далеко-далеко, за рекой, заводами, лесами и болотами, над родными полями шла гроза. Постой-постой, не торопись, еще раз. Далеко-далеко… над родными полями… А теперь помолчим.
     … Было два часа дня. Я сидел в тени, под навесом трамвайной остановки со всеми своими сумками. Я был зол.
     Это свинство! На полу белой грудой свалено одеяло, на нем не раздевшись валяется Марк. Спит! Последнее время я часто терпел эти выходки, спокойно ждал, когда он поднимется утром, а по сути, уже днем. Чтобы себя и его, полудремавшего, занять, играл на фортепьяно, ходил в соседний магазин за абрикосовой, поил, но он опорожнял бутылку и снова ложился, и я снова видел распластанную спину, свернутый набок затылок головы… Терпение кончилось. Сегодня, почему-то именно сегодня Марк должен был встать…
     И не встал.
     Я посидел рядом, для порядка попыхтел. Потом медленно, уже помимо воли наполнился до краев гневом и обидой. Был даже ход какой-то мысли. Мол, если я сейчас уйду, это будет конец всей цепи событий, так издалека тянущейся. Он этого, конечно же, не допустит, поднимется. Короче, единственный выход. Я тихо, неотвратимо собрал свои пожитки, постоял немного спиной ко всему и над всем и вышел, грохнув дверью.
     И вот сижу. Сначала мне нравилось сидеть. Гнев и обида спадали. Я как бы отдыхал. В приятном ожидании я поглядывал в прогалину между домами. Марк слышал мой уход, он уже встал и идет за мной.
     Время шло. Марк не появлялся. Напрасно сновали туда-сюда по жаре люди, напрасно я глядел не отрываясь в прогалину, напрасно подходили и отходили трамваи. Он не придет! И не пришел бы, потому что он… Потому что он!.. Слова я пока не находил. Но точно знал - превращение совершилось. В воздухе слабо фыркнуло плотью свежеразломленной «антоновки», тонкий дымок скользнул легкой прослоечкой.
     В темноте коридора не разобрал кто открыл. Только услышал: «Ой!» и… -  уже пусто. Прохожу.
- А мы тебя не ждем. Ты же ушел!.. – с укором бросил кто-то от угла
стола, одна рука на столе, другая упором в коленку.
     Молча иду дальше, толкаю дверь. Заперто. Стучусь. За дверью тихо. Стучусь громче. Грохочу.
- Марк, открой!
- Ну чтэ-э-э? Ктэ там еще?..
     Марк открыл. Пряча лицо, быстро отвернулся, лег опять.
     Я сел рядом, помолчал.
- Марк, вставай.
- М-м-м.
- никто-тебе-не-нужен-ты-так-один-останешься…
- М-м-м, ой-ой-ой, напугал.
     Марк зло встал, куда-то сходил, пришел обратно и снова лег. Он с мукой терпел мое общество.
     И тут я нашел, наконец, слово. Намаялось, бедное. Сейчас, сейчас:
- Марк, ты - говно, и лежишь ты сейчас в фекалиях. Ты, Марк, если и
бываешь где-то чем-то, то в первую голову ты - говно, а уж потом все остальное, и твоя задница всюду тебя опережает. Липкое это в углу, во что я по простоте своей чуть не вляпался вначале, сделала она, твоя жопа, ты был еще в пути, а она уже сделала это. Ты приехал и доделал и лежишь сейчас, само в своем же собственном, вполне довольный собой. Тебе самому-то незаметно, так вот я тебе говорю кто ты есть!
     И все. Стало легко. Марк молчал. Мука прошла, отпустила.
     Приехал какой-то Шурик. Юный, худой, как кузнечик, удивительно не обремененный жизнью. Марк опять хлопал дверью, произносил:
- Ну хватит, хватит, я же вас всех люблю.
     Настал вечер. На краешке общего стола мы с Шуриком и с кем-то еще из оставшихся, пили кофе, подливая в него привезенный Шуриком коньяк. Как водится, пролили на брюки. Стирались, ходили в махровых халатах, с удовольствием обнажив мужские икры, будто этого нам весь день и не хватало.
     Утро было рядовое. В темном закоулке у двери я столкнулся с одним из дядек. Он вышел из комнаты напротив, оттуда, где жил попугай, был в зеленом, в мелкий цветочек, женском, ситцевом сарафане. Посмотрел с притворной серьезностью, с жестким юмором сказал: «Ну как оно? У-ух!», что относилось к чему-то конкретному, вчерашнему, и неожиданно, крепко и больно ущипнул меня за титьку.
     Собрав и обхватив руками, будто клешнями, подушки, Шурик с блаженной улыбкой лежал на полу. Из мягких недр мурлыкал магнитофон: «My heart belongs to me».
     Марк сидел на полу, оперевшись на стену и подобрав коленки. Курил, то растворяясь в дыме, то появляясь снова. Я допивал остатки коньяка.
     Вот-вот должны были сняться и пойти. Наше время истекало. Пора! Пора!. Прочь сожаление! Мы еще расслаблены, разговор нетороплив и спокоен, но часты долгие паузы, мы уже слышим средним ухом далекий звук трубы, наша кровь уже наполняется адреналином, и время от времени нас прошибает холодный пот от внезапного предчувствия очень рядом чего-то огромного. Объявлена мобилизация. Прощание с домашними. Слезы и крики. Мы призваны, нас разыщут везде, и ничего не поправить, успеть бы все, что положено, додать последние указания, просить простить поздние возвращения и что устроили однажды побоище, настучали по этой мерзкой харе, поделом, хотя, тоже, конечно, зря. Наш тон сух и строг. Мы готовимся. Выживем ли? Но разве об этом можно думать?! И вот уж изнутри поперла сила необоримая. Теперь мы - только движение, теперь наша участь писать скорые письма из части «У». Мы – первооткрыватели. Грядут великие перемещения. Готовьтесь. Мы – уже готовы. Уже пошли по тротуарам вдоль и по мостам на ту сторону, все двери теперь закрыты перед нами, где-то, какие-то мужики, не разобравшись и приняв нас за своих, предупредили: «Пива нет», но, почуяв неладное, дальше только молчали, разглядывая. Но мы уже далеко. Первым, легко назвав какую-то воздушную, незначительную причину, сгинул Шурик.
- Нет, нет, надо ехать, - с улыбочкой повторял он, и было видно, что
внутри стержень, блестящий, стальной, холодный… Нос, очки, шапка русых волос, похожая на одуванчик… Мелькнула красная рубашка с «красивым» японским иероглифом сзади – «копье».
     Моя причина была тяжелее. Работа. Долго не могли разойтись, шли по набережной, молчали. Марк чуть впереди, быстрей, быстрей, будто, нет, не убегает, не убежать, - мстит. «Боится, что ли?…» - подумал я. И перед тем, как ему свернуть налево, на мост, а мне направо, на остановку трамвая, услышал:
- Мне трудно, я лирик и только он. Лирическая мелодия – моя стихия. Я
могу всех бросить, потом прийти снова, но могу и не прийти. Лирика, она ведь здесь, кругом, и с нее спрос… Какой с нее спрос, где сел там и слез…
     Это была явная «заготовочка». Марк конечно и раньше умел сходу броско говорить. Но теперь его дело, - петь, когда попросят, аккомпанируя при этом на гитаре. Пение сочиняется заранее, наедине с собой, с воздухом и тишиной, той, не физической. Сам баловался, знаю. Пение ли на него подействовало, поработило, сам ли он отыскал этот единственно возможный для него способ что-то делать и про все остальное забыл, но теперь он был и пёр вперед мягкой глыбой, от которой всё отскакивало. Никогда он теперь себя не обгонял, боялся оторваться, оказаться в открытом пространстве с угрозой приземления неизвестно где. В юности он, кажется, занимался спортивной гимнастикой и ему должно быть знакомо это чувство потери ориентации в пространстве, будто во что-то превращаешься. И вдруг – такой кувырок про лирику. По самому краю, за которым – безобразие сентенции!
     Он улыбнулся вслед за словами, внезапно залепившими все мои щели и зазоры, и я не нашелся что ответить. И не понял, что это – прощание хотя бы «на сегодня», не то, чтобы понять, что это - грустное прощальное извинение за невозможность впредь быть как раньше, за уже окончательное возвращение домой, в лоно, с этой вечеринки, с этой лужайки. Он улыбнулся виновато и зло. Дальше идут уже обычно злые поступки. Мне хватило моей растерянности и дури предупредить, промолчать. Сказал лишь дежурное «ну ладно», махнул рукой и повернул на остановку. Попав в транспортное средство, я УЕЗЖАЛ. Он - ОСТАВАЛСЯ, добравшись до середины моста, обгоняемый мною.
     Он направлялся на другой берег в ближайший ресторанчик пообедать, но, подойдя к самой его двери, деревянной, обитой тяжелыми медными фитюлинами, и уже схватившись за массивную ручку двери, вероятно подумал, что как-то все это незачем, что лучше он потерпит немного и доберется до дома, где, покорно склонив голову над тарелкой, съест жареную картошку, салат из капусты и оставшуюся со вчера жареную куриную ногу, молча, с глуповатым выражением на лице, прошвырнется по всем комнатам, посидит, пожалуй, в своей с сигаретой в руке в некоторой прекрасной расслабленности сколько получится, вечером будет дома, ляжет пораньше, выспится и утром встретит дальнейшую жизнь как и обычно, удивительно легким движением своих души и тела в нашем тяжелом и без того на редкость перегруженном координатами пространстве.


Лист 12.
------------------------------------------------
     Ты не пишешь. Не беспокойся, это правильно. Уже от одной встречи, одного телефонного звонка я потерял совесть и чувство реальности. Не пиши, на этом дело и закончится. Я оправдаю все. Лица появляются, действуют и уходят, чтобы потом вновь вернуться или не вернуться вовсе. Чувствую, что и это уже не ново, хотя сплошь и рядом вижу, как их пытаются вернуть, не пытаются – возвращают. Пока не поздно, не начинай. Оставайся прежней. Будь человеком в огромной красной шляпе и желтых туфлях, вошедшим в комнату, не сказавшим ни слова или сказавшим нечто никем не понятое: «Намазюльбен!» и так же неожиданно вышедшим. Иначе, понимаешь ли, что получается… Как в семье пьяницы, куда пришли гости. Хозяина срочно отправляют спать в дальний угол, дают пинка под зад, машут рукой и шипят на него втихаря, а гостям: «Он у нас такой непутевый», и когда те уходят, начинают ругать. Но скажи: «Откажитесь, пусть идет и подыхает под забором, как только что было обещано», разве откажутся?! «Пусть спит, собака поганая, не трогте его».
     Трепещет, звенит между нами воздух. Какой простор! Встреча неопределена. Будь тем, с кем говорят культурно, будь истинным лириком, не возвращайся.

                Сентябрь 1990 г.
                О. В.







________________________________________
ПАПКА № 7/б
У ОКНА



- Ваши творческие планы.
- Я заканчиваю новую книгу.
- О чем она?
- Тема книги продиктована
остротой момента сегодняшней жизни, почти публицистична. Она о жуткой любви и столь же нечеловеческом одиночестве.
- Спасибо.

                Из интервью Осипа Вописо       
                газете «Брянский тундровик».




Лист 1.
-----------------------------------------------
     Все началось как обычно, на работе, с изнанки бланков, с какой-то частности:
     «…мне было все равно, я отмалчивался. А он хотел послушать свое «Я – осень» (см. ПРИЛОЖЕНИЕ, Папка 6/а. Стихи Марка Исаева. – примеч. отдела), и вот поставил-таки пленку с записью. Весь демонизм, вся судьбоносная трагическость, в том или ином количестве присущая всем его стихотворениям - все исчезло. Но это было неважно, потому что…» - я потерял мысль, остановился, почесал в затылке и после непродолжительной паузы продолжил, - «…на место законного гнева за столь вольное обращение с исходным материалом, который сам по себе обладал силой, вышла по-настоящему искренняя радость за удачу другого (качество характера весьма ценное, каким лично я похвастаться ой как не могу!), так что мгновенно прощалась мной – ему и им – самому себе эта измена, облегчая и без того болезненный процесс отторжения законченного произведения от автора. Радость наша была подтверждена, обоснована – исполнение запоминалось, у исполнителя было имя. Саша».


Лист 2.
----------------------------------------------
     Я беспомощен перед наплывом деталей и мелочей. Коварно проступая из тумана, они зависают в какой-то нерешительности и  столь же нежданно отступают, перешептываясь и указывая на меня пальцем из-за угла. И все-таки что-то здесь не так. Сначала незаметная, потом все более явная чувственность, нарочитость замедления, во время которого они дозволяют себя рассматривать. Это извращение и пошлость! Вот пойду и разберусь, вызвав смятение своим внезапным появлением, говорю я, имея в виду ту беспокойную группку за углом.
     Вместо этого я сам становлюсь свидетелем из той определенной категории, когда не убивают, нет, - подчиняют, делая соучастником.


Лист 3.
------------------------------------------------
     Я всегда и везде хотел бы говорить серьезно. Если увидите иронию, не верьте, это не она. Несмотря на сказанное, я все равно очень переживаю, что вы подумаете, будто ирония есть. Ну, может быть есть самую чуточку, настолько, насколько она неспециальна. Серьезен я тоже настолько, насколько неспециально. О чем все это? О том, что я человек увлекающийся, непоследовательный и далеко не всегда справедливый. Так ведь это нормально!
     Пожалуй, необходимо рассказать об отъезде.
     Итак, отъезд. Который уже раз. Разумеется, печальный.
     Много ли надо!.. А тут еще как назло и отъезд. Миза, стакрьянин жествотруя, на вроднях навляобя тупь. Смертельный штопор, слабый удар в грудь, тамбур, аскетичная сигарета. Вокзальный туалет, нарядивший себя двумя яркими полосами с надпиською «Ласточка». Беленькая, до неприличия юркая монетка ускользает из пальцев, проваливается прямо во чрево унитаза – это так, просто деталь, ни к чему отношения не имеющая и ничего не обозначающая! Почему между пальцев, указательным и средним, оказалась монета не помню. Но уворачивалась умело, как живая. Продолжаем. Краем уха и глаза – электричка на третьей платформе, успеем, а в общем все равно, сегодня в любом случае доберемся, напропалую, сквозь… Подземный переход, уносящий с потоком людей, извечное «Пива нет». Наконец, незатейливые символы «до» и «после». Твердый знак в слове «отъезд». Сперва – качество, мягкая составляющая, не дающая направления, но дающее общее настроение. Затем – разящий меч, окончательное разрешение сомнений, разрыв, направление, мужчина. «Вино-воды», «Рыба-мясо». Причем, открыты пока оба пути, и ТУДА, и ОБРАТНО, бери шире – во все концы света и тьмы, и до всего рукой подать; блуждаем, уезжаем и возвращаемся, встречаемся и расстаемся, пробуем на вкус. Как в предбаннике, в чистилище. Ноль градусов. Входим в любую дверь и тут же выходим. Непрерывное хлопанье, и уже начинает надоедать. Что-то не то, лабиринт, круг, но все еще чертовски пахнет свободой!
     Все продумано и сцеплено как в детективе. На вроде бы безобидную фразу «Я понимаю, тебя сейчас интересует только коньяк!» ответишь «Да, коньяк, к чему лишние слова, я конченый человек», и ни слова больше, молчи! Дойдешь до угла дома, там есть синий козырек с телефоном, позвонишь, спросишь: «Мы еще успеем?», дождешься бездумного ответа будто из полудремы: «Успеем…». Потом  бульон с яйцом, этим ты убьешь двух зайцев, во-первых, не соглашаться нельзя, огорчишь и насторожишь, и, во-вторых, опять же, поешь, что при такой гонке немаловажно. Будешь прощаться, обязательно посмотри на картину, и как бы между прочим, мягко скажи: «Облезла, моя милая». Из дверей трамвая выйдешь спиной.
     В т о р о й. Ага, стоп!
     П е р в ы й. Что стоп, что стоп?! Не хлопай себя звонко по ляжке, будто поймал! К чему все эти кинематографические штучки. Давай без дураков. Если выбираться, то вместе. Ну что ты улыбаешься?
     В т о р о й. Тише, не сердись.
     П е р в ы й. Ты из меня всю душу вытягиваешь! Издевайся над собой.
     В т о р о й. Вот ведь какой обидчивый. Я только сказал «Ага стоп», ты меня тут же перебил, стал кричать, не захотел даже…
     П е р в ы й. Ну хорошо, давай послушаем, что ты скажешь дальше, хотя провокация с твоей стороны была, вне всяких сомнений.
     В т о р о й. Да, вот послушай. Сначала я сказал бы что-нибудь про свободу, мол, захлопнулись двери за свободой, началась несвобода, лабиринт, потом штопор, а мы все еще верим, что выбираем сами ехать или не ехать. Потом я честно признался бы, что несвобода вообще-то начинается несколько раньше, когда впервые чувствуешь, что уедешь. Виновато увлечение образом закрывающихся дверей. Ах, какие мы остолопы, что связываем закрывание с началом несвободы. Увлекаемся, и хорошо, что ты возмущаешься, вот видишь, оказывается, нельзя связывать, и я был бы тогда не прав в принципе если бы продолжил размышлять.
     П е р в ы й. Ну что ты, это я был не прав, прерывая тебя. Ты продолжил бы говорить и дошел бы до истины гораздо раньше, мы сберегли бы время и нервы. Ты так сказанул это свое «ага»! Нервишки что-то стали пошаливать. Надо бы съездить отдохнуть, к морю куда-нибудь или в среднюю полосу. Сосновый бор, тишина… (В сторону.) Вот пудрит мозги-то, присмотрюсь, с ним надо быть поосторожней.
     В т о р о й. Ты можешь продолжать, мы уже решили, что это я был не прав. (В сторону.) Ага! Чего бы это ему так пугаться? Надо понаблюдать. Вы бы только видели его глаза тогда, так и забегали. Здесь определенно нечисто. (Первому.) Настаиваю, продолжай!


Лист 4.
----------------------------------------------------
     …да как же дальше продолжать, коль сердце заходится в грусти! И зачем измываться? Сколь беспомощен ты был, сколь жалок в то утро! Гм, спиной!.. Да, я маленький человек, но я не позволю. Я скажу вам, скажу, я… я… вы, сударь, негодяй, вот кто вы! И если хотите знать, Элеонора, ваша жена, - моя дочь!
     Э л е о н о р а. Ах!
     Д в у к р а е в (потирая руки и жмурясь). Вот это новость. Сегодня в клубе будет полный амбрэ.
     Гр. Ш у м с к и й (после некоторого  молчания, с трудом). Вы понимаете, любезный, что после всего, что сейчас произошло, нам с вами нельзя оставаться в одном доме. Я предлагаю вам вариант, который нисколько не умалит вашего достоинства. Вы уезжаете в одну из моих глухих деревень, я даю вам пожизненный пансион, взамен вы обещаете, что никогда, я повторяю, ни-ког-да…
    
     (Опускается занавес, постепенно закрывая продолжающееся на сцене действие.)

     Н е к т о  в  к р ы л а т к е (выходит на авансцену одновременно с опусканием занавеса, начинает говорить, обращаясь в зрительный зал). Да, все мы устали и понимаем, что надо ехать. Пора карнавала прошла, на улицах грязно, мусорно, тихо и солнечно. Откуда-то не то с юга, не то с северо-востока подул слабый ветерок, легко тронул ненужный теперь, большой и полый бекельбан, брошенный кем-то из той шумной, шальной компании, что проходила здесь совсем недавно, на исходе ночи и праздника, бекельбан, как бы ненароком показывающий сейчас мерзость наступающего утра на фоне еще мерцающих в памяти отголосков живого ночного веселья. Пустая оболочка задумчиво продвинулась на малое расстояние, по образующей. От звука этого лениво качнувшегося полого объема, богом оставленной вселенной, выходящей сейчас на исходную позицию, станет неожиданно нестерпимо легко и просто, будто откровение, блуждающее обычно ближе или дальше, вдруг подошло вплотную, накрыло огромной тенью и дышит в лицо горячим теплом и миазмами. Но мы его не признаем и о близости этой так никому на свете и не расскажем.


Лист 5.
---------------------------------------------
ДРОЗД

     Даю обстановку. За окном летают стрижи, один за другим, по вполне одинаковым огромным кругам раз за разом и все в одну сторону. Как сумасшедшие. Кричат отрывисто, пронзительно. Мы сидим на пятом этаже. Гнезда птиц, находящиеся под самой крышей, располагаются как раз у верха наших огромных, от пола до потолка, рам. Там же, наверху, расположены фрамуги, которые мы открываем, когда проветриваем помещение и во время зарядки. Вероятно в какой-то определенный интервал времени жизни птиц, когда вылупившиеся птенцы особенно голодны, идет самый интенсивный лет по кругам. Иногда стрижи, промахиваясь мимо гнезда, попадают в наши открытые фрамуги и проваливаются между рам.
     Сначала упавший стриж неустанно бьется, пытаясь в скором, как ему кажется, времени выбраться из неожиданного плена. То, что это плен, знаем только мы, он не знает и только бьется. Скоро, очень скоро его силы иссякают! Как они все-таки обманчивы – эти силы, - ведь летать можно было сколь угодно долго. Но то – летать! Между рамами стриж застывает так, как застывает, с неестественно вскинутым одним крылом и вторым, вывернутым в сторону, будто сломанным.
     До этого мы все сидим и работаем в меру своих желания и способностей. Но вот птица попадает в неволю, и вся работа начинает идти побоку. Мы начинаем смотреть на птицу и думать о ней, думать о стрижах и прочих других птицах вообще, живущих рядом с нами, и об их незавидной с нашей точки зрения судьбе. А мужская половина начинает думать еще и о том, кто первый изъявит желание лезть за стрижом, а поскольку лезть никому неохота, в воздухе повисает неудобная пауза, которая висит еще у каждого камнем на сердце и делается тяжелее с каждым мгновением, до тех пор, пока Леонтий Борисович не появляется с лестницей и длинным крюком, хранимым в лаборатории и выгнутым еще с прошлого раза неестественно длинной буквой Р. На появление Леонтия Борисовича надеялись все до последней секунды, но никто не знал точно, потому что не знали куда он подевался со своего рабочего места, вышел ли в цех, по работе, вышел ли куда по нужде, а некоторые стали задавать себе вопрос, а вышел ли он вообще куда-нибудь, коль на работу он сегодня вроде бы совсем не пришел. Оставим сейчас сии законные сомнения нетронутыми. Может и правда не пришел, но, сидючи у себя дома, вдруг почувствовал, что на работе требуется всем его неотложная помощь, и примчался. Не важно. Он появляется, и все с облегчением вздыхают, у всех поднимается настроение. Следуют искренние советы, как лучше поставить лестницу, чтобы выше и устойчивей, чтобы удобней было пробираться по ней меж ламп дневного освещения и выйти прямиком к самой фрамуге, как сунуть руку с крючком в промежуток между рамами, как попробовать подтянуть стрижа поближе и поднять бедолагу на досягаемое расстояние. Но Леонтий Борисович и без того знает как лучше распорядиться принесенной лестницей и крюком. Недаром каждое лето ходит в походы в горы с тяжелым рюкзаком, несколько раз залезал на скалы и поэтому все эти наши советы ему тьфу и растереть. Он молчит мудрым молчанием, не привыкшим тратить слова на ветер, и вот уже начинает свой путь наверх, вот уже и там… Начинается борьба. Не буду о ней говорить. Она меньше всего похожа на красивую кино-борьбу. Она изматывает по-настоящему, она бессмысленна, горька, бестолкова, как бестолков вдруг делается сам стриж, сталкивающийся с миром людей. Несколько раз стрижа удается продвинуть крюком и приподнять между рамами ближе к протянутой к нему руке. И столько же раз он, неуклюжий летательный аппарат начала века, сверзается вниз в пучину и безнадежность межрамерного пространства. Отчаяние начинает овладевать нами. Кажется, что успеха теперь не будет никогда, стриж так и останется в своей стеклянной темнице, затихнет и будет медленно умирать от голода, жажды, отчаяния, глядя на своих собратьев по крылу, летающих на свободе, которая кажется такой близкой, протяни только это самое крыло. Наконец, в одно из утр, собрав последние силы, он сделает несколько прощальных движений, столь же бесполезных, что и остальные до этого, ничто не будет предвещать беды, но мы, вновь и вновь пришедшие работать на свои рабочие места, ставшие нам теперь ненавистными, почему-то поймем, что это конец, что сегодняшнее утро будет последним и решительным, я с коллегами буду больше молчать, они будут больше молчать между собой… Где-нибудь ближе к обеду стриж вдруг прокурлыкает два раза, последний раз поднимется на своих ненужных теперь ему крыльях поглядеть на готовящихся уже к отлету в азые края стаи пернатых, и упадет навсегда, и будет с этого дня немым укором работникам отдела механизации и автоматизации производства, символом несбывшихся надежд и сбывшихся предзнаменований. Но прочь, прочь хандру и скепсис. Зря что ли Леонтий Борисович ходит в походы, забирается на скалы и обучается на инженера-конструктора первой категории?! Он не из тех, кто сдается просто так при первой, второй и третьей неудачах. Прочь, противная старуха, здесь тебе не место, здесь будет властвовать vivendi, отныне и навсегда, несмотря ни на какие будущие передряги. И вот с последними мыслями Леонтий Борисович дотягивается до бедной птицы. Она, поняв откуда дует, почуяв ветерок надежды, мертво вцепляется в заскорузлые пальцы чудо-путешественника. Теперь, - перевести дыхание и снова в путь. Обратный. Дорога домой, - как ты сладка и мучительна! Мы уходим, чтобы возвратиться, да нет, возвращаться и наслаждаться покоем родных нив и полей, помните: далеко, далеко, над российскими… И вот Леонтий Борисович уже на грешной земле. Посланец неба вцепился в руку так, что в пору застонать. На лбу спасителя капли пота. Сам он все так же молчалив и мудр, как до восхождения, разве что немного разгорячен. Я подхожу и гляжу на птицу, на ее обтекаемую головку инопланетянина и мутанта. О, Мать-природа!..– невольно вырывается у меня. Леонтий Борисович с птицей в руке, за ним я, за мной мать-природа, замыкает колонну весь остальной отдел, - все мы идем в лабораторию мочить водой из-под крана птичий клюв, восстанавливать птице силы, и я постигаю всю изначальную девственность действий и процессов, идущих в усталом организме, будто сам нахожусь в опасном походе, выбиваюсь из сил, припадаю к найденному источнику и чувствую, как меня начинает распирать от них, быстро восстанавливающихся. Силы, вода, источник – неделимые слова нашего  мира, его простейшие глыбы. Мы добавляем к ним еще одну – свобода. Леонтий Борисович подходит к форточке, поднимает руку, щелкает шпингалетом, отворяет, поднимает другую руку и разжимает пальцы. Птица сидит неподвижно. «Бросьте ее, бросьте! Стрижей бросают! – взволнованно говорю я. «Не надо», - солидно отвечает Леонтий Борисович. Мы наблюдаем, как птица сначала не верит своей свободе, озирается, потом верит и безответно бросается в пучину неба, делает крутой вираж, ложится на левое крыло и пропадает за пределы  видимости нашего окна. «Ну вот и все, улетел, друг любезный», - говорит Леонтий Борисович, весь как-то сразу устает, и я верю, что за эти несколько минут их тесного знакомства они подружились по-настоящему, навсегда, до следующего стрижа. Мы все, пришедшие в лабораторию смотреть на отлет старого друга, вздыхаем всяк по-разному, но общий вздох един – с легкой грустинкой. Мы расходимся. А жаль, потому что хотелось бы еще сказать пару слов про трепетные моменты поиска и обретения птицей своей семьи, про две кровяные капельки у Леонтия Борисовича на правой руке – памятные метки когтя неравнодушной птахи. Но видно не судьба.

    
Лист 6.
----------------------------------------------------
     Сашу я видел первый и последний раз. Какая-то птичья пропорция в лице. Аккуратный восковой лобик, точеные скулы, близко посаженные карие, востренькие пуговки-глазки. Орел.
     Новый год. Я приехал к девяти часам вечера. Полноценный мальчишник с бравадой и судьбоносным по решительности отказом идти куда-то еще. Роздал подарки. Японские хайку, изд. «Детская литература» и распечатка И. Бродского (собственноручно, остаток времени обеда и после работы, чем перепугал нашего язвенника, начальника отдела). Саше достались японцы. Полистал и равнодушно положил в сумку.
     Сидели в проходной комнате, работал телевизор. Саша был начинающим музыкантом, как водится, сочиняющим. Очень серьезная и страстная индивидуяльная манера. Вот бы все это испортить какой-нибудь экстравагантной выходкой. Все бы ожило. Так сразу ему и сказал от чистого сердца. В ответ он промолчал. Понял ли? На том наше общение и закончилось. Позвонили Пашке, и когда в эту стужу уже нечем было согреваться, вышли на улицу. Город жил приглушенной жизнью новогодней ночи. Шли пешком, молча, долго, рукопашно. Не дойдя до моста, за суворовским, свернули налево. Прошли немного в гору и спустились к реке. Узкая тропинка вниз выстроила в ряд, по одному, ускорили шаг, чтобы не завалиться в сугроб.
    Во все концы – даль. В домах свет – праздник в силе. Гирлянды фонарей по набережным, катание на санках… Голоса звучат призывно и потеряно, вязнут в пространстве. Город мычит упругим и низким  созвучием в терцию. Ом-м-м. Рокот. К этому звуку всегда еду и неизменно тороплюсь мимо него.
     У Пашки темно. Назойливо горят свечи и далекие бра. Темные силуэты, блики на глазных яблоках, перегляды, - маскарад.
     До свету за окном Саша пел свои песни какой-то девице. Часто и неожиданно замолкал, слушал таяние звука, будто наблюдал за кругами на воде. Я вспомнил о японцах у него в сумке. Девица сидела в уголку дивана, подобрав ноги, накрывшись пледом, между сном и явью.
     Днем пришла Пашкина мама. Кормила щами.
                Входило утро, - света полоса, -
                движеньем беззастенчивым и грубым.
                Целую – здесь недавно были губы,
                и молча ухожу на небеса.



Лист 7.
--------------------------------------------------
     Сейчас, сейчас начну, не торопите, нетерпеливые. А то выйдет не то, что требуется.
     Так, что-то про время. Чтобы завести часы, Самлов Лука Владимирович вставал на стул, предварительно постелив на его полумягкое, ядовито-зеленое сиденье заводскую многотиражку.

                ГЛАВНЫЙ ХРАНИТЕЛЬ ВРЕМЕНИ

     Из всего свода текстов о Главных мне так и не появляется сколько-нибудь не картиночного образа. Ну да, согбенный дядюшка с масленкой и молоточком, с накинутым на плечи пальтецом, кряхтит куда-то мимо нас вверх по лестнице часовой башни. По размышлении можно, пожалуй, признать за ним определенную, не самую последнюю в нашей жизни роль. Она обслуживающа, растворена в воздухе, который тоже не замечаем, действия же актера, ее пользующего, просты и гениальны.
     В обязанности Самлова входило:
     - подзаводить часы ежеутренне (Главный Подзаводила?),
     - восстанавливать точность по шестому сигналу,
     - заводить и восстанавливать в понедельник.
     Бывало-че сидишь на рабочем месте, а я сиже к часам ближе всех, и что-то, ей богу, маешься, будто покойник в доме. Глянешь, а они-то не ходят! И вот начинаешь мысленно призывать Луку Владимировича, мол, приди, приди, непорядок в хозяйстве. И вот он уже тук так тук. Спешит, торопится, впрочем, не торопясь. Только и слышны его мягкий шаг (йога и аутотренинг), сосредоточенное молчаливое сопение и шелестение ходьбовым ветром колышимой газетки, которую он прихватил в руку со своего стола, где их всегда аккуратная стопочка. Оборачиваюсь. Застаю в стандартной позе «стоящего на стуле у стены». Часы у нас не совсем обычные. Корабельные. Не знаю, этому ли качеству они обязаны своим появлением на заводе, но только развелось их тут у нас великое множество. Идешь по коридору и видишь их там и сям. Темно-серого корпуса, по-деловому круглы, с тремя стрелками. Две – черные, а секундная -  кровяная, с хвостиком-противовесом. Заводная скважина и медаль Знака качества совпадают в золотой середине циферблата. Истинный красавец-Хронометр. Инструмент времени. Вот его-то Лука Владимирович и отмечен обязанностью охаживать и править. Ноги вместе, голова запрокинута, рука зачем-то тянется к шкафу, что под часами... Ах да, здесь постоянное место огромного, разлапистого ключа, без которого часы – не часы, одна сплошная мертвая химера. Сбоку в корпусе – дуло замка. Легкий, невидимый зрителю поворот ключа, крышка на петле мягко уходит куда-то в сторону, доступ к циферблату свободен. Перед каждым новым действием Лука Владимирович медлит, колдует, мысленно проделывает предстоящий отрезок пути. Сокровенный момент – жезл во чреве механизма.
- Слава, включи трансляцию, - кличет он со своего возвышения коллеге.
Пока быстрая стрелка оборачивается, сам в свою очередь общается с храповиком. Тот похрустывает настороженно. Звучат неотвратимые сигналы. Самлов обречен.
     После сакрального можно слегка помедлить, но не долее. Крышка захлопывается с липким щелчком, ключ - на преданное место у порога Царства Времен. Куда-то газета, куда-то стул. Еще и потому нельзя называть Самлова Главным, что часы в случае с ним – частность. Любое дело, хотя бы малым своим лоскутком попадающее в круг интересов Самлова подвергается такому оглушительному напору сладострастия, что ни безоговорочно сдаться, ни наполниться презрением просто не успевает, сразу засахаривается, то есть вот вроде оно дело есть, и мы можем его наблюдать с разных сторон и наслаждаться деловитостью к нему подхода с росписью выполнения по пунктам, но одновременно оно, дело, как-то прямо невероятно нисколько не делается, лишь обреченно, слабо шевелит той или иной своей ножкой, в отличие от ножки Самлова, неустанно выпрядывающей смертоносный нектар, выказывающей меланхолика, дробно дрожащей, предусмотрительно переодетой зимой в легкую сандалию, чтоб не потела, - ножки палача. Теоретик. Тихий романтик со сведенными от восторга скулами и виртуозным самообманом. Вот он натужно, потому что «надо», смеется. Две глубокие борозды пролегают от крыльев носа вниз, глаза сощуриваются, делаются совсем маленькими, улыбка выходит зловещей. Рабочий день заканчивается, все уходят домой, а Лука Владимирович продолжает сидеть, углубленный, взяв, пожалуй, уже и само время себе в подчинение. Обедает Самлов в столовой, в зале комплексных обедов. Сосредоточенно, «по системе» жует еду передними зубами и, кажется, вот-вот выблюет.


Лист 8.
-------------------------------------------------
     Много нас, работников небольшого отдела механизации и автоматизации производства. А что за чудные старинные имена. Вот хоть некоторые. Пертаков Герасим Александрович. Крупный мужчина пенсионного возраста. Какая-то еле заметная неопределимая, но крепкая, помимо имени, связь с «Му-му». Болтлив, от простого старческого ворчания до ежедневно повторяемой шутки про автомат Калашникова. Волноваться в последнее время приходится часто, почтовый ящик хронически пуст, и хронически холодна батарея в большой комнате зимой. Представляете, в маленькой шпарит как угорелая, а эта фригидна, хоть ты тресни! Почта внизу, под домом, своя, можно сказать, родная, и я у нее свой, но она своих не ценит и центральных газет не носит. Это в наше-то беспокойное время крушений, когда радости и осталось, что насладиться передовицей, лучше, если вслух особо острые моменты.
     Нешодывина А. М. 52 года. Недавно вышла замуж. Злости не убавилось. Особенно достается Самлову за его романтизм в вопросах в том числе и социально-общественных. Видя все и замечая вся, донимает Луку Владимировича, получая косвенным образом женское удовлетворение и отвлекая от медитаций.
     Весь день среди работы у нас идет неторопливый разговор на темы всевозможные:
     Н е ш о д ы в и н а. Ну как там, Герасим Александрович, холодно?
     П е р т а к о в (снимая пальто). Когда поддашь, тепло…
     Н е ш о д ы в и н а. А кто это там свои штиблеты оставил? («штиблеты» стоят на батарее, вызывающе, неподвижно, как в выражении «Одни штиблеты и остались»).
     П е р т а к о в. Артюшок, дорогой…

     Чевыгжанин Леонтий Борисович – ярая оппозиция всяк общественно-государственному формированию (клуб туристов исключение), спасение пичуг, убежденность, что Самлов оправдает и фашизм.
     Месенюк Степанида Терентьевна – революционерка, с заносом в экстремизм:
- А что ты сделал лично ты на своем рабочем месте, чтобы этих
гадов было меньше?! Банда!!! Стрелять, стрелять! Власть! А вы бы, Герасим Александрович, помалкивали, - нечеловеческой природы не голос – труба.
     Артуров Мартьян Владимирович (Артюшок) – военное детство, обильные драки, голод. Почитатель изобразительных искусств, но почитание заканчивается где-то на передвижниках. Любимый поэт – Никитин. В одежде непосредственен до неряшливости. В жизни – спокоен до ленивости. Женат. Детей не имеет. Аполитичен.
     Килунина Иванна Валентиновна… А, впрочем, хватит.
     Вописо Осип Сергеевич – я. Мужчина чуть ниже среднего лет, хожу на работу с полиэтиленовом пакетом (диагноз). В нем – газета на остаток обеда, классик литературы для успокоения совести, да для души вот это мученье. Иван, не помнящий родства, но, судя по буквам фамилии, что-то греко-испано-итальянское. Во всяком случае, русским себя не чувствую. Не чувствую ничьим. Сегодня, сидящему,  как и обычно, у себя в углу и смотрящему с птичьего полета на крыши садовых домиков, суетливые электрички, ласковые дали просторов, смешную пару далекого монастыря справа, сказалось это. И что надо чувствовать, чтобы чувствовать себя чьим-то, не знаю. Чувствую только тупое стремление куда-то идти, идти и идти. Жизни не ощущаю, насладиться ей не умею, остановиться не могу. Знаю также, что все, что надо у нас есть. В этих условиях любви и доброжелательности, в худшем случае равнодушия жизни ко всем и каждому, надо быть хотя бы последовательным. Последовательность и туповатый здравый смысл – вот что спасает в трудные минуты, когда кризис если и не миновал, то вот-вот минует критическую вершину, и мы выйдем из жмущих, не провернешься, теснин на приволье теплой и влажной дельты Нила, на просторах которой томится крестьянское поле Египта.
     Одиннадцать часов. Голос из репродуктора напряжен и делан. Самлов встает за спиной, весь вниманье, предчувствие движенья. Он будет точен, серьезен и мертв. По комнате, из конца в конец грузно протопала Нешодывина, в углу – приглушенный разговор и отчетливое, с обидой, «Ну конечно!»
     Под самой крышей живут стрижи. Если держать фрамугу открытой, птица с налету может попасть в проем между стеклами. Такое уже было. Доставали. Птица до крови вцеплялась в пальцы. Держу фрамугу закрытой. И вообще, сейчас зима.


Лист 9.
-------------------------------------------------------
     Как мы любим писать письма! Не спеша, со вкусом играем в раздевание в надежде на «Ах!». Сами же это «ах» и произносим.
     Полезешь в чужую тумбочку по конкретному адресу, за пластинкой, послушать, за каким-нибудь непутевым шурупом от дверцы, что однажды увернулся из-под рук, с тех пор так и болтается, все некогда, по случаю надо его приладить, посмотри там, в белой коробочке, длинненький такой, - найдешь и достанешь, пора выходить, дальнейшее промедление подозрительно, но тянешь до грани возможного, завороженный в этом равновесии беспорядка каким-то тревожным диссонансом. И вот находишь, ибо в другой беспорядок вписалось бы органической частью, а в этот – ну никак. В бумажном царстве нашей творческой интеллигенции косо торчит из нестройной стопки уголок листка. Склоняем голову, совмещая системы координат. «...не хватает. Холодно вокруг, холодно между нами, мне холодно».
     Отвлекли. Герасима Александровича сегодня несет не переставая. Сначала он вычитал в газете новое слово, дескать какая-то там Барбара Броль-Накс, бразильская баскетболистка, очень сексапильна. Испросил Артюшка, что-де сие слово означает. Между ними произошел следующий сюрреалистический диалог:
- А скажи мне, Артюшок...
- Ты, Александрыч, только и можешь теперь, что...
- Ах ты, баптист этакий. Ты меня вынудишь взяться за автомат
Калашникова, птицы одного пера летают алес цу замен, запомни это, а равно и то, что своя рубашка дальше от чужого тела.
     Диалог перерастает во всеобщее веселие людей с обостренным взаимопониманием. На дворе экономический упадок. Трудности жизни, что ни говори, сближают. Но веселие длится недолго. Герасим Александрович переходит к вопросам техническим: - А что такое «презонный» болт? – и все быстро стихает.
    Итак, спокойно продолжаю копаться в чужих чувствах, я – архивная крыса, мужчина – гинеколог. Препарирую, смачно кусая горбушку батона со шматом колбасы. Сам такой же.
     Привет, Пашка. Недавно дошел до конца некоего куска, периода, и вот сейчас оказался не у дел. Мрачное время, - с трудом находишь ему оправдание, хотя и все понимаешь. Решил отписать, кому давно и кому не приходило, за что надо голову рубить, ну да мудрое небо простит, а люди не узнают, а если бы узнали, то, скорее всего, простили бы и они. В общем, есть потребность вкрапить в тесто несколько сакраментальных изюминок, но тут я развивать дальше прерву, ибо нет ничего пошлей в наше время довысказываться до конца. Повеселиться, позлить... Но все серьезно, и превращения всамделишны, хоть и беззащитны, в смысле, безмолвны, как всякая вера. Как в язычестве: сказано – сделано. Мы на пороге великих открытий! С десяток лет еще потянуть эту волынку, а там, хочешь – не хочешь, подопрет и в нескольких местах прорвет пелену, хлынет... И будет потеха. Нейтральный раствор сторонников и противников на поверку уже чреват. Порочен и испачкан. Из него выйдет грядущая эпоха.
     Что ж загадывать, мы это застанем. Мы еще будем глядеть в небо по-другому, мы уже никогда не сможем в него по-другому глядеть, и у детей наших будет внутри комочек вечного смеха над нами, очень похожий на комочек вечной злости и грусти. Одно утешает – они увидят наши души, смогут не только говорить и догадываться, но и показывать пальцем.
     Так прервемся же, скажем серьезно несколько... нет, одно слово. Вывоим одну букву, - слово-то, стерва, уже гуляет независимо. Прервем, скажем – вклад в наше будущее бессмертие.
     Паша, мне нужно дословно, что еще тебе указал тогда Великий Учитель Дао. При встрече скажешь. Кстати о встрече. Скоро она нам понадобится. Ты не против?
     Получил бандероль со своими вещичками. Наконец-то! Моя проклятая забывчивость! Адрес на свертке был написан коряво, непослушной рукой. Кто писал? Неужто народ?!
     Другой раз слушаю Баха. Чтение в беспорядке, но так и надо. За окном солнце, заснувшие было на зиму мухи оживают. Твой Осип.


Лист 10.
-----------------------------------------------
                Но, боже мой, как птицы одиноки!
                Вот птиц летит один в тумане неба,
                возьмем к примеру тяжкую ворону,
                один, совсем один в тумане синем,
                он шею свою вытянул куда-то
                вперед, как будто дела нет важнее
                вон там, куда так дико он стремится,
                как бизнесмен, вполне по-деловому,
                не торопясь и, вместе, не без страсти.
                Наличие причин необходимых
                и ако же достаточных условий
                такое сочетание в полете,
                что птиц надежно попадает в цель.
                Но каждый раз я поднимаю в небо
                свои глаза, дрожащие слезою,
                и задаюсь одним и тем ж вопросом:
                о, мама, мама, что ж это за сила,
                что птичек наших в небо поднимает
                и в даль тугую дико устремляет?
                Поистине божественна...
                Адью!



Лист 11.
----------------------------------------------------
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Лист 12.
--------------------------------------------------
     Я радовался в тот вечер.
     Центральный переговорный пункт на Проспекте Уходящем в Небо. Угрюмые мачты фонарей со смешливыми стайками голубоватых днем и беловатых ночью, когда зажжены, шаров-плафонов, по три в каждой. Уже на подступах я – свой. Привет, холодный, прокуренный, вечно недовольный тамбурок! Нервишки пошаливают? Не кашляй, старик. Общая зала. Старуха меня среди суматохи и сослепу не замечает или делает вид. Здравствуйте, как поживаете, что нового? Со стариками необходима риторика, ритуал. Да что, Осипаша, нового, моя жизнь известная, здесь постреливает, там похрипывает, к тому же ты двумя днями, кажется, уже был… Ну беги, беги, вон твоя ненаглядная, освободилась.
     Сегодня почти без очереди. Кстати, когда очередь, встаю без разговоров.
     А вот здесь безответная, безнадежная любовь. Меня подчеркнуто не замечают, а иной раз так прямо и лютуют. Незаслуженно, зря! За многие часы моего около Вас стояния, я проявил себя преданным поклонником, я Вас всю, моя дорогая Дверь, изучил. Трещинки и прожилки Ваши были моими тропами, а кроме того, по Вашей милости мне довелось вдосталь хлебнуть людского ожидания. Так что вдвое, а может втрое… Сконфужена, оттаивает, но, продолжаем. …И не заставляйте меня сердиться. Большего по отношению к Вам, ей богу, я не могу себе позволить, останемся друзьями. У Вас все еще впереди. Ну, где Ваша рука…
     Вот такие противоречивые отношения. Приходится играть в равнодушие, чтобы выбить эту дурь из ее головы и получить искреннюю страсть. С трудом сдерживаю нетерпение. Ну, интим пропустим, да он и не каждый раз удачен. Но в тот вечер все случилось как нельзя.
     Я вылетел на улицу и не заметил как допрыгал до переулка. Радовался. И на задворках радости Самловской неутомимой ножкой уже носилась угорелая мысль, ткала, писала предисловие.
     Какое к черту предисловие! Не получится объяснений. Уже много раз пробовал, только больше все запутывается. Да и не объяснять я хотел бы сейчас. Тогда в чем же дело? Откуда вдруг эта радость, эта новая нежность и чуткость?
     Глупая жизнь самозабвенно расползалась вширь. Все, что у нее было – она сама в своем упорстве, да некое тягучее чувство, грусть в коровьих глазах. Произошло то, что само по себе произойти не могло, потому что происходило бы потихоньку прочь во все стороны спокойно и прямолинейно. Но появилась мысль о кривизне.
     И вот вечером, на обратном пути домой, в переулке, я шел, наслаждаясь новым чувством. Удалось, удалось остановить это расползание друг од друга! Мы еще повисим над землей!
     С каким благоговением я, кинувшийся в пучину самообмана, нес эту плащаницу. После подобного «подвига веры» остается только радоваться и благодарить за гармонию. Сподобился.
     Выбрав денек поудачнее, запасясь книжицей (Набоков «Лолита»), сел я в электричку…


Лист 13.
------------------------------------------------------
     …и который уже раз отправился в Город Остановленного Времени. Здесь все было готово для долгого, неопределенного ожидания. Узкая постель со снятым покрывалом, услужливые – небрежно брошены – наушники, настольная лампа. Располагайся, скидай дорожные доспехи, создавай червленый полумрак. Курить? Вот курить в ванной. И только я собрался было использовать одну из возможностей послушать Тишину, позвонил Пашка. Странно. Отпущенные на волю мои звонки, приезды и приходы вернулись ко мне звонками других. Не совсем вовремя. Тишина всеж-таки задела меня своим крылом, и я оказался не готов к активности других.
     В т о р о й. Временами это невозможно слушать. Чего он тянет? «Активностью других»!..
     П е р в ы й. Он пытается проследить все последовательно, шаг за шагом. В жизни личности чередуются разреженные и плотные области.
     В т о р о й. А если взять сильную личность?
     П е р в ы й. Все равно чередуются. К тому же, он таковой, видимо, не является.
     В т о р о й. Да причем тут он?! Он пишет про-о-о-зу. Сдобрил бы все какой-нибудь подробностью, в конце концов, придумал бы интересную личность!
     П е р в ы й. Он пишет не про сильную личность, пишет про себя, и вообще, даже не про себя, и вообще, не пишет, и уж тем более не про-о-о-зу.
     В т о р о й. Кх, что же он делает?
     П е р в ы й. Шаманит. Этого не объяснить, но все именно так и есть как я сказал. Он не пишет слова, он их, как бы это поточнее изобразить, произносит определенным образом.
     В т о р о й. Ну тогда…
    

Лист 14.
-----------------------------------------------------
     Не торопясь, шел я к телефону, приятно-недовольно побурчивал – добродушный бука. Разговор был опасен, радиоактивен. Я объяснил зачем приехал. Пашка вроде понял и тут же начал молоть чепуху. Предупредив, что расскажет японскую танку, представил все восемь ее строк (я начал отсчет) со столь добросовестным грузинским акцентом, что разобрать определенно нельзя было ни слова. Я медленно умирал. Потом он заявил, что никогда не ошибается, и что мне надо заниматься дикой смесью из пространственной графики, слов, строчек и каких-то мелодических гнезд. Знаю и без него. Наконец поток его слов перешел в обширный (целиком 2-я сторона) Finale maestoso, с одной неспешной и нудно разрабатываемой темой – «о биоэнергии».
      Отделался я дешево, дежурными фразами. Повесил трубку. Не сейчас, Паша, извини. Сейчас по распорядку другое – я шел назад, на Ложе Средоточия, из которого меня выцыганили обстоятельства, и на серый фон проходной комнаты уже косо накладывалась пока еще бледная, с провалами, картинка с какой-то другой обстановкой. Согнутая в колене нога, ребро стула, угол стола, плечо, пятно затылка… Это я сидел, пробовал на вес происходящие события, радовался неуемному снованию линии судьбы – спокойный, восторженный, блаженный, прихотливый.
     Ложусь, вытягиваюсь рядом с Тишиной. Она, не мудрствуя, оборачивается дремотой.




Лист 15.
---------------------------------------------------
                БАШМАК
                (из рассказов об Осипе Вописо)

     Осип Вописо, интеллигент во втором поколении, проснулся в 3 часа 52 минуты ночи. Открыв глаза и узнав очертания комнаты, он полежал так немного времени, наблюдая за томительной борьбой дремы и желания встать. Дреме предрешено было отступить, ибо желание встать появилось благодаря ей и делалось тем сильней, чем та была сладостней. Осип не без гурманства просыпался каждую ночь, чтобы снова и снова насладиться уходом в небытие.
     Уже сидя на краю ванной с как и обычно зажженной сигаретой и трепетно предвкушая грядущий отход во мрак, он вспомнил, что вечером хотел и забыл приклеить отрывающуюся у башмака набойку и что в таком случае завтра, вернее уже сегодня, не в чем будет идти на работу. Пришлось гасить сигарету, идти в прихожую, брать башмак, осматривать его, укладывать поудобнее боком в раковину, заливать в роковую щель мед достатого с полки хорошего клея «Момент»… Тот схватился быстро.
- Положу в прихожей, - подумал Осип, сидя над башмаком и разумно
предполагая, что в ванной повышенная влажность, и клей до утра может не высохнуть окончательно. После чего, не торопясь, искурил новую сигарету, сунул башмак назад в темноту прихожей, добрел до кровати, лег и с наслаждением закрыл глаза.
На это раз, строгий и справедливый, сон не принимал его обратно, держа
на поверхности, в тонком слое муки и посредственности.
     Провалявшись полчаса, перекидывая с боку на бок свое неприкаянное, как душа ведуна, тело, Осип, растерянный и смущенный столь холодным приемом, стал молить и приманивать шепотком:
- Сонушко, сонушко… Гуль, гуль…
     Свежей могилкой еще был свеж в его памяти детский анекдот про Вовочку, солнышко и ножки. Редкие дни, не боясь рефлексий и разволновывая тихую деревенскую речушку влечения, употреблял Осип дежурное тамошнее словцо, вполне в согласии с методой на данную тему скупых брошюр, читанных им еще в глупые и светлые застойные времена.
     Жена, спросонья решившая, что он среди ночи вдруг вздумал домогаться ее тела, с тихим, но грозным гулом повернулась на другой бок и недвусмысленно затихла.
     Осип вхолостую посмотрел на ее затылок, почти не думая, одними глазами подумал: «Она хорошая, хорошая, только очень устала. Мы все устали. Пойти что ли снова покурить?.. – и, опустив ноги в тапки, выставил тулово поплавком.
     Забеспокоился ребенок. Осип подошел, склонился над кроваткой, «пошухал», выждал и неслышно, аккуратным постояльцем уплыл за дверь.


Лист 16.
----------------------------------------------------
     Как-то очень давно обещал рассказать о течении проспектов. При близком рассмотрении вопрос оказался несколько сложнее, чем представлялось вначале. Не знаю, по силам ли мне весь объем этой работы, по силам ли он кому-нибудь… Сами подумайте, возможно ли перебрать, оценить и хоть как-то систематизировать мысли и переживания людей во всей  бесконечности их проявлений и взаимоотношений?! Это не считая полчища других факторов, вдруг неизвестно откуда берущихся, наползающих армадой. Высота домов, форма окон, подъезды, окраска, повороты, спуски и подъемы, тип покрытия проезжей части… Скорее всего, дело даже не в количествах, не в слепом наборе качеств. Уверен, в аппарате науки существует методология, какой-нибудь там «системный подход» для решения подобных задач. Но как учесть, и это самое главное, как учесть то неуловимое, «божественное», что немедленно возникает при встрече человека с внешним миром, – то, что и наделяет Проспекты свойством течь в ту или иную стороны и делает смешной любую методологию. Набирается не на одну кандидатскую, докторскую… Подошло бы слово «магистерскую», если бы оно было от слова «магия».
     Ну и, конечно, долговременные исследования.
     Я же, как водится, выскажу лишь несколько соображений, отрывочных, приятных, лишь поверхностно касающихся этого, как выяснилось, слишком сложного для теперешнего состояния науки вопроса.
     Начнем с Проспекта Уходящего в небо, недавно упомянутого. Он находится в Городе Одного Проспекта (Город-Склон). «Уходящий в Небо». Даром называть не будут. Если стоять, допустим, в центре города и глядеть вдоль проспекта в одну из его сторон, то кажется, что он упирается в небо. И если суметь дойти до точки упора и поглядеть под ноги, - под ногами будет пропасть. Что на дне, и что на той стороне, - это метафизика. Сюда мы пока не пойдем. Останемся в центре, где стояли и откуда смотрели вначале. Глядящий человек как бы уходит по проспекту в небо, т.е. течение Проспекта происходит, вроде бы, от центра в окраине. Но человек «уходит» взглядом. Душой он ждет, ждет, когда оттуда кто-нибудь придет. Он весь во власти ожидания и надежды. Ожидание сокровенно. Истинное течение Проспекта – к нам и мимо нас и дальше… В Городе-Склоне Проспект – это река, которая течет мимо, видимо, к далекому озеру. Где находится это озеро? Если предположить, что в городе, то тогда город будет Город-Озеро. Внутри него ложбина. Если Проспект пролегает через весь Город, то получается, что только одна его половина «уходяща». Такого быть не может. Проспект только ВЕСЬ может быть Уходящим в Небо! Слова ВЕСЬ, в отношении Проспекта, и СОКРОВЕННО, в отношении Ожидания, - суть, синонимы. Значит, озеро располагается где-то за пределами города. Проспект Уходящий в Небо не может быть в городе-Озере, он может быть только в Городе-Склоне. Мой теперешний город – Город-Склон.
     Но если проспект «уходит», должен же он откуда-то «приходить»?! Законный вопрос, но эту мысль мы развивать пока не будем, иначе просто никогда не закончим.
     Когда-то было сказано, что на мою долю выпало два города. Серьезно можно говорить только о них. К другим городам я почти не приглядывался. Да это и бесполезно, все равно ничего не заметишь. Чтобы оценить течение Проспекта и классифицировать город, нужно прожить в нем не день и не год. Потому все слова, сказанные мною о Городах-Вообще, предположительны.
     Итак, город может быть Городом-Озером. Есть Города-Горы. Проспекты в них текут от центра к окраинам. Они нарекаются людьми как-то по-своему, например, Проспект Хрен Выберешься. Что влияет на течение и название? Не в последнюю очередь угол наклона местности. Но и не в первую. Только человеческие переживания придают процессу имядавания бесконечную вариативность.
     Не могу не сказать о Городах-Степях, Городах-Пустынях. Они иссушены людскими капризами. Таков Город Остановленного Времени. Здесь все по-иному, как ины помидор и гуталин, Толстой и Достоевский. Если и встретишь что, - то не иначе как ложбинку или кочку. Они – пародия, издевка. Мы, памятливые и слабые, уже не можем не обидеться или не огорчиться. Множится прихоть, бурлят потоки, ускоряясь, сталкиваясь, образуя водовороты, подводные течения. Но несмотря ни на что, общее Проспектово течение остается неизменным. Одно слово – Пустыня. Никто этого не видит. Те же, кто познал Истиные Отлоги, улыбнется по-доброму милой ямочке-кочке, сумевшей сохранить себя в этой плоской империи, улыбнется и будет ценить как драгоценность.
     Для разных людей течение одного и того же проспекта может быть разным. Кроме того, оно может быть разным в один и тот же момент времени.
- Приведите примеры, - вежливо говорит учитель физики. И, несмотря
на то, что он смешон со своей простоватой школьной методологией, мысль начинает формулироваться. Слабые намеки были уже в Проспекте Уходящем. УХОДИЛ он в одну сторону, а ТЕК – в другую. Но я не успеваю ответить.
- Доказательств!!! – ревет библейская толпа, еле сдерживаясь перед
ничтожным препятствием. Едкий, маленький человечек, которому, как водится, больше всех нужно, присел под ее тяжестью, расставил широко руки и ноги и смотрит на меня из своей глубины пытующими глазами.
- Друзья, у меня нет доказательств, я беззащитен, и вы это видите. Но
моя уверенность и спокойствие души лучшие поруки моей правоты. Вы со мной можете сделать что угодно, это все равно ничего не изменит.
     Толпу – в сторону.
     Учителю я начну заливать что-то сокровенное про устойчивость замкнутых систем. И так же невозмутимо, как со всем соглашался, он влепит мне пару, когда выслушает. Я спокойно это приму. Потом, в частной обстановке, уже как отец моей невесты, с улицы, усталый, загруженный делами, такой же как все маленький человек, не раздевшись, сняв, буквально стащив старую и почему-то мокрую кроличью шапку и сев на табурет, он начнет мне жаловаться, сетовать на то, что почему-то в нашей жизни все даже и не так, как «не так, как представляется». Навалится тоска. С ней и проснусь на следующее утро, начну вспоминать, что такое важное и сокровенное мы друг другу говорили. Оно будет рядом, но не вспомнится.
     А когда я еду в трамвае, характернейшем транспорте Города Остановленного Времени, от Текстильщиков до Строителей, то еду я вверх по течению. Давным-давно ездил я не без труда этой дорогой и «запустил» Проспект себе навстречу. В этом направлении он – Проспект Преодоления. В обратном – Проспект Опустошения. Но об это, как говорится, в другой раз, что означает – никогда.


Лист 17.
--------------------------------------------------
а) Набухшая капля ночи…
Звезда пачкает небо белой кляксой,
трель безумной цикады вязнет в тугой тишине.
Набухшая капля ночи дрожит…
Мука ее бездонна, неутолима.
Мука ее ПРОСТО есть – ее просто НЕТ.
Нас нет ПРОСТО – мы просто ЕСТЬ,
(головою – в небо, пьяным – в дым)
со своим небогатым теплом, печалью и радостью
и желанием, правом и властью
                катящейся капли
хотя бы росы – с листа темного,
слезы – из уголка глаза.


б) ОСАДА
    
Идет осада, осада –
непреходящая ломота,
широким фронтом снегопада,
необходимою заботой.
И немота очковой душки
глядит, уверенно-простая,
и ждет, пока перелистаем
тупые ядра-погремушки.


в) …просто в момент, который зовется
словом «рожденье»,
я получил, наконец-то:
шуметь – возможность,
глаза – вперед глядеть,
пытаться увидеть то, чего нет и не будет,
спину – не видеть то,
что стало с тем, что было уже,
но чувствовать холодок мрамора гладкого,
ноги и руки – молотить землю и воздух,
туловище кувыркая,
уши – суметь услышать, как шумят остальные.
Мы – потока прущего,
                вспененный гребень.


г) Беззаботно болтая о чем-то,
рисуешь окружность.
Я рядом, чуть сбоку, -
я вижу овал…
Каково же страданье пространства!


д) БАЛЛАДА

Зима. Вечерний мрак. Забор. Сугробы.
И за забором гомон, звон коньковый
невидимой мне массы фигуристов…
В пространстве громоздится глыба света,
огромная, прозрачная насквозь.

Преодолеть не в силах притяженья,
стою во мраке, рядом, холодея.
И ждут меня, конечно, мама с папой,
которые забыли этот трепет,
но есть зато мне ужин и постель.

Играет музыка с магнитофона…
И две катушки с тонкой, длинной лентой
заводятся, наверное, Семеном,
работающим во Дворце Культуры,
под самой крышей, в радиоузле.

Из модного, конечно, кинофильма
мелодию выводят баритоны.
К концу она звучит все глуше, глуше…
и модною становится настолько,
что стонет неприкаянно вверху.

Я мог бы тут рассказывать и дальше,
как всем она закладывает уши,
и кажется, что это гул вселенной,
и мы летим в космическом пространстве,
когда бы это не было и так.

Я просто передать пытаюсь чувства,
которые меня одолевали,
и о которых я еще не ведал
сказать вот так вот, ясными словами,
а только видел, слышал, и дрожал.

Пятнадцать лет… Мелодию забыли,
другие песни здесь теперь играют,
но и они звучат все так же глухо.
Беда в несовершенности конструкций
у громкоговорителей внутри.

Семена же я вижу очень часто.
Неважного телесного сложенья,
идет с портфелем, в сереньком пальтишке,
неровной, суетливою походкой
опять работать в радиоузле.

И хоть ему не слышится мелодий
и до конструкций, кажется, полдела,
он, в общем-то, работу знает точно,
обслуживая весь Дворец культуры.
Но, в радиоузле сидя на стуле,
и тихое молчание храня,
шагает через годы он…
А впрочем,
какое ему дело до меня.


е) Дрогнули складки изваяния мраморного.
Быстро, бесшумно, еще не умея знать о страданьи,
рождаюсь.
Щурясь, гляжу на свет лампы настольной:
- Больно, выключи, я уже понял, еще очень рано…
Но уже было поздно!
Уже были стены, преграды, пространство до них.
Уже в спине, около сердца
торчала хондрозом душа.
Уже была женщина
и счастье думать о темноте за окном,
веря, что это пока лишь тягучее синее утро,
и рано еще – рассветать, и лампе – гореть,
и поздно – не появиться.


ж) И будешь ты со мною столь недолго!
Покуда ты сама,
твое желание прийти
и, наконец-то, сам уже приход,
покуда вы,
сорвавшись вдруг,
летите вниз,
в мою зияющую пропасть ожиданья.
Так пусть же у нее не будет дна!


з) Муха ползает по оконному стеклу

деловито… Что-то важное
творится вокруг нас.

И, замерев на мгновенье,
вдруг слышишь,
как свистит в ушах время.

Мы – сфинксы.
Но в огромном этом физическом мире
НАША жизнь, конечно же, короче.
Но разве это имеет значение!

Время у нас общее,
и свистит одинаково,
Но концы наших жизней – все равно вместе.
Это неизбежно настолько,
насколько единственны жизни.

И потому утверждаю – там,
где сейчас обнаружится,
как одна жизнь вдруг трется о другую,
там существует щель,
попав в которую,
проваливаешься в вечность.


и) Мне уже не забыть света рампы.
Мурашками бронзы лягушьей
замерзнуть, застыть,
раствориться твореньем воздушным,
пылью стоять в столбах световых
и уже не забыть…



Лист 18.
-----------------------------------------------------
     Вдруг подумалось сквозь дрему: «Как хорошо, что удалось вздремнуть». Сквозь нее же услышал топот в соседней комнате, разговор, смех, движение. Пых! Первым запел воздух, роняя на пыль зримую ипостась звука. Спокойнее, еще спокойнее!
     Когда привожу я сюда спектр своих переживаний, всю хроматическую гамму отнятых у жизни чувств, и накладываю на здешние, в спектрах обнаруживаются общие зоны, в гаммах – ступени, одинаково звучащие всем простодушием прежних бемолей. Когда моей душе, душе, как я полагаю, одного из посвященных, делается скверно, одиноко, и я понимаю, что дошел до закоулков абсолютного одиночества, куда может ступить только моя нога, - тогда я начинаю ценить редкие минуты настоящего бесстрашия, покоя и те обиды, отчаянное сопротивление, долгую дорогу и головную боль, которые помогли мне в этом. Я приезжаю за непониманием под этот свод. Здесь шатается моя бледная тень, и нет-нет да наплывают странные звуки, отдаленно напоминающие человеческий голос. Туда, где мы оставили души и голоса, можно приезжать, не боясь быть не ко времени, раскрывать веером спектры и играть любую музыку. Это и называется посвященностью.

     (Входит М а р к, улыбаясь, шурша штанами и держа руку наготове.)

     М а р к. Гы-ы, привет…
     П е р в ы й. Привет.
     В т о р о й. Ну наконец-то, а мы уж думали…
     М а р к. Я думаю, вы не скучали? Какие-то общие дела с Пашкой?
     П е р в ы й. Да, я ему успел позвонить. Сдается мне, странный вышел разговор.
     В т о р о й (удивляясь). Нормальный разговор. Пашка в своем духе. Он же тебе наговорил кучу комплиментов!
     П е р в ы й. Не мне, а тебе, ты у нас по этой части.
     М а р к. Да погодите вы! Расскажите, что за дело.
     В т о р о й. Давай (деланно-обиженно выказывает П е р в о м у  ладошкой, закуривает, отходит к окну.)
    
          (П е р в ы й выдерживает паузу, во время которой в воздухе 
растворяется обида  В т о р о г о, и разговор созревает для начала 
пересказа. П е р в ы й  начинает говорить и пересказывает содержание
телефонного разговора.)

     М а р к. Да, он последнее время стал несносен.
     П е р в ы й. Вот и мне что-то такое показалось. Я ему дело, а он мне…
     В т о р о й. У меня есть бутылка коньяку.
     М а р к. С этого надо начинать!

     (Все трое идут на кухню, жарят вермишель с яйцом и каким-то финским мясным полуфабрикатом. Садятся, выпивают по стопке.)

     В т о р о й (после паузы, жуя). Я думаю… Пашке все это… на фиг не нужно…
     М а р к. Ты совершенно прав. Пашка стал другим, несносным. Я вот сейчас расскажу…
     П е р в ы й (про себя, в задумчивости). А я-то думал, чем сумасбродней идея, тем скорее он на нее…
     В т о р о й. Да, Пашка стал другим, и ему это на фиг не нужно. Хотя, он же  не отказывался, согласился. Может на него надо просто нажать?
     М а р к. Бесполезно. Пашка несгибаем как тростник и стал совсем несносен. Я вот что хочу рассказать…
     П е р в ы й. Нет, нажимать бесполезно. Надо чтобы сам.
     В т о р о й (наливая стопки и посвистывая). Фиють, ну, тогда уж я не знаю, фиють, тебе видней, фиють.
     П е р в ы й. Ну хоть я сам понял.
     В т о р о й. Поехали.
                (Выпивают.)

     П е р в ы й. Жаль, конечно.
     В т о р о й. Да ладно тебе.
     М а р к. А, была не была!

           (Уходит в другую комнату. Приносит две поллитры самогону.)

     М а р к. Вот, берег на праздники.
     В т о р о й. Совсем другой коленкор!
     П е р в ы й. Да уж, ничего, видно не поделать. Завтра он приедет, надо ему сказать.
     В т о р о й. Этот все про свое. Забудь, книжная душа!

     …светало. Марк рассказал все, о чем хотел, но о чем – никому теперь и не вспомнить. Первый быстро напился. Сначала он сидел в тупой задумчивости, ничего не слыша, и лишь время от времени вслух сокрушался: «Какая беспечность, не понимаю, не понимаю. Ребята, я вас всех люблю, нам надо объединяться! Остановить расползание! Только вместе! Только вместе!» Потом сделался агрессивен, назойлив, шумен и упрям. Говорил, что если они его бросят, то он… то он… На него цыкнули, он быстро успокоился, пустил слезу и вот теперь спал.
     Второй с Марком вели нескончаемый разговор. Сквозь стену и открытую на кухню дверь время от времени просыпающемуся Первому были слышны длинные периоды речи, не менее длинные паузы, громкие перетопы споров. Звучали слова «незаконченность», «сочится кровь», «оборван», «гениально». По горячности, серьезности, удовольствию и взаимопониманию можно было догадаться, что оговариваются детали какого-то общего предприятия.


Лист 19.
_______________________________
                ТАРАКАН
                (из рассказов об Осипе Вописо)

     Осип сидел в большой комнате и глядел в телевизор. Мама Осипа была в спальне и что-то читала на ночь при свете бра. Папа Осипа тоже затерялся где-то в недрах их небольшой двухкомнатной квартирки. Осип сидел в кресле совершенно один, поворотив лицо навстречу даже не белому – какому-то мертвенному свету телевизора. Через проем отворенной в прихожую двери в комнату падал еще один свет, желтый. В нем по щиколотки утопали ноги Осипа, обутые в черные домашние тапки без задников. Ноги жили своим интересом, недвусмысленно выражаясь относительно остальных частей тела. Таким образом, комната была освещена совершенно невозможным, противным образом, а сидящий в ней человек должен был чувствовать себя незащищенно и уязвимо.
     Осип маялся, но не мог шевельнуть и пальцем.
     Вдруг он увидел, как по освещенному прямоугольнику, из прихожей, высоко выклянчивая свое острое туловище, будто танцуя, бежит таракан. «Рыжий! Ух, каналья! Будет дело», - высказался про себя Осип, привстал с кресла, снял тапок, шлепнул по насекомому и снова откинулся, - одна рука вверх, за спинку, другая свисает, ноги на мягкую пяточку, чуть врозь, бездыханно…
     Труп таракана пролежал в комнате до конца вечера. Потом, не опасный, был погружен в совок и скинут в унитаз.
     Через форточку тянуло прохладой. Остервенело пахло весной.



Лист 20.
------------------------------------------------
     В т о р о й. Первый, ты спишь?
     П е р в ы й. Нет. Голова трещи-и-ит…
     В т о р о й. Ну еще бы…
     П е р в ы й. М-м-м.
     В т о р о й. Слушай сюда. Мы с тобой залетели куда-то не туда, будто провалились, что ли… Темень-то какая. Я ведь ложился уже светло было. Марк где-то (зовет). Марк! (долгая пауза. Отклика нет). Вот и Марк куда-то подевался.
     П е р в ы й. Мне ща все одно.

                (Долго молчат.)

     В т о р о й. Ты спишь?
     П е р в ы й. Да нет же, отстань!
     В т о р о й. Послушай, послушай, я вдруг подумал, у меня такое уже было однажды. Проснулся, темень полная и не пойму, где я, и крикнули «Подъем!», и все равно не пойму. Мое Я, без рук, без ног, без туловища оказалось один на один с моей жизнью и со всеми ее нажитыми причиндалами. Бр-р!
     П е р в ы й. Ну и что?
     В т о р о й. Как же, как же. Это очень важно, сейчас случилось так же как и тогда. Меня прямо осенило!..
     П е р в ы й. По-моему, ты просто ищешь повод рассказать какой-то эпизод и пытаешься использовать для этого обыкновенное правило «Значительности двух». Произойди что один раз, даже не вспомнишь, а вспомнишь, не придашь значения. Произошло второй раз – и это уже система, умысел. Можешь не утруждаться-я-а-а-ав (зевает).
     В т о р о й. Ты как всегда прав. Странно. Казалось бы, столько можно всего порассказать, а вот подиж ты, не могу.
     П е р в ы й. Может и не стоит?
     В т о р о й. Нет, уже поздно, я завелся.
     П е р в ы й. Ну тогда начинай.
     В т о р о й (издавая в темноте странные звуки, похожие на фырканье напуганного ежика). Ну тогда я сначала дорасскажу начатое, хорошо? А потом посмотрим, у меня такого сплошь и рядом. Так вот, значит, крикнули: «Шестая батарея, подъем!», и я проснулся таким вот образом, как рассказал. Две-три секунды дух несколько раз принимался искать свое тело, каждый раз повторяя «Ну вот сейчас, сейчас», и не находил. Необъяснимый кошмар!
     Наконец кто-то открыл двери, и вошедший свет вернул все на привычные места. И мне захотелось назад в темноту, в том смысле, что исчезнуть. И так надсадно сделалось, что даже почудилось, что можно всех, а паче того, кто кричал, обмануть. Достаточно лишь очень-очень захотеть, затаиться до того, что прямо уж не дышать. Надо просто очень сильно захотеть, чтобы что-то получилось, и это получится!.. Гм, как-то однажды вычитал у Вописо в очерке о Петергофе (см. ПРИЛОЖЕНИЕ, Папка № 8. Петергоф. – примеч. отдела) мысль о том, что достаточно натянуть перед собой пленку, самую что ни на есть тончайшую и прозрачную, и покажется, что ты уже за стеной, в безопасности. Казалось и то, что эти истошные крики о подъеме вырывались помимо воли кричащего, будто он, что петух ночью, горланит, а сам продолжает спать. Но он, конечно, не спал и самым жесточайшим образом потягивался и грохотал сапогами.
     Как ты уже понял, это были сборы. Нас заслали в колхоз и поселили в деревенском клубе. Рядами матрасы. Мне выпало место на сцене, в уголке. Некоторые события помню отчетливо, некоторые хуже, какими-то отдельными яркими пятнами, между ними – провалы. Вот сидим в столовой, столик шатается. Вот игра с деревенскими в волейбол (проиграли). Идем в баню. Самого мытья не помню. Иду по старому, усадебному парку, стоим у опечатанного, обворованного ночью, видимо, кем-то из местных магазина. У деревенских такая скука на лицах, словно у них ограбление – каждый день. Не колхоз, а сплошной досуг, курорт. Ах, я ничего связного не могу вспомнить! Разорван, разорван!.. А ты говоришь про какое-то правило. Все вязнет в странностях, я себя в конце концов изничтожу!

                (Долгая пауза.)

     Вот какой отрывок я обнаружил в архиве Вописо. Он служил в соседней батарее, не то в четвертой, не то в восьмой. Я его знал в лицо, но ни разу не разговаривал. Слышал фамилию, не более. Странная фамилия, что-то напоминает, особенно на свежий слух. Вот отрывок. Я его помню наизусть.

            (Короткая пауза, во время которой слышно шуршание бумаги.)

     «Ранним утром, первого числа июля месяца, пустырь в городе на реке, окруженный еще ярко-зелеными, невысокими тополями и покрытый столь же свежей, поутру хрустальной травой, был не по средствам праздничен. Молодые люди, стоявшие было сначала небольшими кучками, выстроились теперь в один длинный и неровный, - оттого ли, что пустырь был не ровен, от детского ли, испуганного и радостного настроения в глазах, - ряд – растянутая, залихватски заломленная гармонь.
     Молодые люди были специально одеты не в новое.
- Нале… - гармонь дернулась и замерла, - …во! Товарищи курсанты!
     Маленький полковник с длинным крючковатым носом вдруг оживился, его природный голос в удовольствием прорывался сквозь мокроту прокуренных связок.
     «Гм, потенциометры высохли…» - безрадостно констатировал я и посмотрел направо, команда «Вольно» еще жила в наших городских организмах.
     Огромная, выступающая челюсть, низкий лоб, прилизанные, черные и грязные волосы, - низенький, коренастый, всегда болезненно сосредоточенный Чердынцев не постригся. И минутой назад его спешно, по-походному стригли в закутке между сараями. Рябой, усатый Линьков занимался этим. Рядом нервно похохатывали, и полоненный Чердынцев беспомощно повторял:
- Ну хватит, ну чего вы!.. – наклонял и косо выворачивал в сторону
голову, выпучивал глаза.
     «Червонец» был не от мира сего.
     Солнце поднималось над тополями, светило в молодые лица и полковнику в затылок.
     Слева стоял седой и смешливый Прутков. Смешливость из него ничем нельзя было выбить, и это успокаивало, укрепляло.
     Глаза полковника сверкали из-под бровей. Он был серьезен и смешон. Этим утром начиналась интересная игра на свежем воздухе.
- Поздравляю вас!..
     Подошел майор, склонившись, что-то заговорил на ухо. Полковник слушал, выперив на траву обессмысленные от крика глаза.
     Подхватили рюкзаки, зашагали к реке, нарочно сильно чеканя шаг о тугую землю. Тух-тух, - отзывались в груди сердца. С крутого обрыва открылась река и другой берег, далекий и пустынный.

     Дни стояли яркие, тихие. В полдень солнце застывало над поляной. Под соснами лежала сухая хвоя.
     Никто еще не знал тонкостей новой жизни, и всяк бескорыстно принимался за близлежащее текущее дело. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Помидоры, яйца вкрутую, колбаса, хлеб появились на досках, еще не покрытых матрасами.
     Куделя, огромный, с толстыми ляжками, служивший в армии, достал зеленую фляжку, плеснул в кружки красной жидкости.
- Михал Михалыч, хотите попробовать? – весело пригласил
проходившего мимо майора.
- Товарищ майор, - незло поправил тот и подошел. – Это что? – спросил,
взял кружку и осторожно понюхал.
     Тянуло по-свойски, запросто поговорить с ним о чем-то человеческом, городском, домашнем, хотелось, чтобы он выпил.
- Уберите, не советую, - решил он нетвердо, вернул кружку и отошел.
- Ха-ха-ха! – громко, открыто рассмеялся Куделя ему вдогонку.
     Ночью дремали под открытым небом, от комаров укрывшись одеялами с головой. Рядом что-то грозно ворочалось и бдело.

     «…быть честным, храбрым, дэ-э-дисциплинированным, бдительным…» - Чердынцев заикался и перед трудными словами, для разбега, неизменно вставлял скороговоркой «эт самое».
     «Если же я нарушу эту мою тэ-э эт самое торжественную…» - к концу он вроде бы успокоился, лишь квадратная его челюсть неестественно выдвинулась. Майор улыбнулся, глядя на эту суету и беспомощность, и сразу забыл, - у огромных пространств этого дня были особые, не будничные законы.
     Три раза в неделю, изображая губами вой, взрывы и грохот – Бдрижь! – тыкали палкой в зеленые леса, в голубые, стеклышками, озера, в пластмассовые домики, расставленные на песке, как казалось, с каким-то скрытым замыслом. Худой, с бурым лицом, полковник, похожий на волка, гневно, с оттяжкой, будто кого-то пугая, ох уж этот армейский шик! подавал команды: «Взвэ-эд, один снарэ-эд, тридэть секунд выстрел, огэнь!»
     Перед входом в столовую, стоя в колонне, топтались, косились влево, на висевший на стене ящик, оценивали стопку писем в «своей» ячейке. Я брал письма, перебирал и клал обратно. Нет, нет! писать некому, никто не обещал.
     Выбирался месяц. И когда на его дне остался последний, бестолково перекатывающийся из угла в угол день…»




Лист 21.
-------------------------------------------------
     Увеличительные линзы очков делали его глаза большими, но слепыми. Лицо имело выражение постоянного удивления, будто он изумился однажды, единыжды и навсегда. Чахлая растительность на щеках, «волчья» бородка, съехавшая на жабры. Вот именно, «Степной Волк» Гессе. Еще до Нашей Эры, на одной из легендарных лавочек, потерянной дебелой белугой склонялись мы над этим откровением, попавшим к нам через третьи руки, осторожно косили оторванным красным глазом по сторонам и уже чуяли горький покой в предсердии.
     Пашка говорил отрывисто. С разбегу падал в пустоту за словами, зависал, ловил ртом воздух и неожиданно, почти уже задохнувшись, подхватывал слово новое, самое в тот момент нужное из неизвестно где хранящегося множества их. Восставал будто Феникс. Никогда не пьянел.
     Первый как всегда насторожен, Второй возбужден, Марк ровен и изобретателен. Иначе ему нельзя, принимает гостей, а дальше – как дело сложится.
- Паша, ты инфернален, как наши тени, только те, кажется, все-таки
индифферентны. Ой, братцы, меня понесло! – начал Второй, когда Пашка вошел.
- Индифферентны… - протянул Марк, созерцая слово. Делался
смущен, улыбался в усы, их же теребил.
- Посмотрите, - легко подхватывал Пашка, указывая на Первого. – Вот
кто по-настоящему серьезен, деловит, подтянут и всегда в форме. Бизнесмен! Сущий дьявол!
- Но не настолько ироничен, - парировал из своего угла, с табуретки,
польщенный Первый.
- Зато такой же в глубине ранимый, я бы даже сказал несчастный! И,
отвлекая внимание, всегда дополнит чужое высказывание яркой деталью, и всегда к месту! – значительно и страшно продолжал Пашка.
- Первый, что я слышу, нас не узнать! – заохал Второй.
- Ну, встретились… - вставил Марк.
- В одном ты прав, конечно же индифферентны? - продолжал Первый. –
Потеряны, рассеяны и задумчивы, ходят, что твои Офелии, бормочут что-то себе под нос.
- Великолепно! Здорово! – вырвалось у Пашки.
- В наших силах вернуть им разум, восстановить связь, вдохнуть жизнь, -
наступал Первый.
- Слышу, слышу интонации периодической печати. Она давно катает по
углам эти пустые шары и не знает, что мертва. Она – тоже зомби, - сказал Второй и его веселое настроение в мгновение куда-то делось. Задумался. Потом стряхнул грусть и, продолжив с прежней игривостью: - Ну-с, сидим, разговариваем… -  умело впрыснул в прозрачную паузу синь неопределенности, вопроса. Потер руки.
- Я что-то ничего не понимаю. Вы всё про какие-то оболочки,.. - робко
начал было Марк.
- Ты и действительно не понимаешь. Не про оболочки, а, скорее, про
некую, прости господи, субстанцию. То есть содержание… - заговорил, запинаясь, Пашка.
- Да, ты прав, прав! Ее надо соединить с настоящим, и она оживет!.. Все
оживит! – горячо подхватил Первый.
- Тогда в чем же дело, пора соединять и оживлять! – в свою очередь
громко и хабаловато перебил всех Второй к вящей радости Марка, открытому рту Первого и тихому, устойчивому оптимизму Пашки. – А пока мы перебираемся на кухню, к столу, я успею рассказать историю.


Лист 22.
--------------------------------------------------
                КАРАУЛ
                (из рассказов об Осипе Вописо)

     Осип Вописо заступил в караул.
     Ничего так себе был караулец, не хуже, чем у других, в том смысле, что и у других случался, и другие заступали, не охали, пришла очередь и Осипа.
     На разводе повезло. Попал он в паре с Юрой Рашевым дежурить в артпарк.
     В двух словах сказать, артпарк находился на окраине палаточного городка. Здесь стояло несколько гаубиц старого образца, раскинулось два навеса с врытыми под ними рядами скамеек, внимавших наставнице в черном – классной доске. К подвижной части артпарка относились пять бронетранспортеров и три бортовые машины ЗИЛ. Подвижное хозяйство, естественно, перемещалось. Оно то стояло в полном наличии, то в неполном, а то исчезало напрочь и без следа.
     Выйти из привратного домика, послабить вереву, потравить по надобности, пропуская «в» или «из» - вот обязанности караульного, если не считать необходимости в любое время дня и ночи знать состояние текущей наличности подвижной части артпарка. Но эта забота была, скорее, формальностью – о наличности никто никогда толком не спрашивал.
     Хотя вокруг не было видно ничего, что даже отдаленно могло напоминать забор, а была только лужайка, поросшая зеленой травкой да редкими высокими соснами, попасть в артпарк, будь ты пеший или конный, должно было только через этот, с позволения сказать, шлагбаум. В общем, место, по всем армейским поговоркам, выгоднее не бывает, но самое основное, и на это Осип сразу положил внимание – всю ночь можно спать, а не быть внутри сквозной дьявольской триады: бдение на посту, бодрствование, сон, - триады, бесцеремонно шлепавшей по его жизни своими парами часов, грозными, как двуперстие старообрядца.
     Первые минуты службы получились суетливыми из-за небольшого несоответствия. Предполагаемое спокойствие ночи перекинулось на еще не закончившийся день, выходить же к веревке пришлось чаще, чем думалось, и…- вот вам сумятица здрасьте посрамши! Но спустя еще некоторое время, бывшее, однако, несколько продолжительнее первоначального, сумятичного, все обрело равновесие, устав и порядок, необходимость без труда поместилась в вернувшемся спокойствии, наслаждение же от предвкушения «нормальной» ночи сделалось утонченней.
     Пара часов бдения у верьвы пролетали мигом. В свободное от дежурства время Осип уходил вглубь палаточного городка. Ходил там на фоне всеобщей активной деятельности. «О-ля-ля! Ходить вот так и на 66, 6…% чувствовать себя хозяином себя – настоящая нечаянная радость, пришедшая даться прямо в руки», - думал Осип и, побродив, истомив себя регулярной местностью и крапленым безделием, возвращался на пост с удовольствием выполнять несложные обязанности.
     В мертвый час теплого заката крытый брезентом грузовик привез из города книги. Сундук с библиотекой сбросили около каптерки. Пока майор благостно кокетничал с двумя-тремя подбредшими к сундуку сомнамбулическими курсантами разного калибра, Осип прыгал рукой по ступенькам, протискивался в узкие расщелины, - человек не очень книжный, скорее собачка, ищущая нужную травку. Безликая беллетристика, - сказал бы он. Но в тот момент жизни ему было не до определений. Книги были незнакомы и неприятны, он неизменно отодвигал их в сторону, ловко продвигаясь по скалистым ступенькам вглубь ущелья. Добравшись до дна и ничего для себя не обнаружив, он оценил весь развал и взял номер «Иностранной литературы» за 1974 год, попавший сюда закономерным чудом, ибо в таких местах обязательно встречаются удивительные вещи, бьющие всегда редко, но точно, как и на этот раз. Журнал был толст, тяжел и, похоже, еще не читан. Осип свернул его дудочкой, сдвигая обрез приятной лесенкой. В столовой во время ужина он положил журнал на лавку, и тот ее влажно шлепнул, грациозно развернувшись. Потом Осип опять пошел в городок, чередуя дудочку и подмышку, где-то побродил, с кем-то поговорил, кому-то махнул рукой, обернувшись в пол-оборота и засунув другую в карман. Солнце ушло за лес, наступили настоящие сумерки, гряла ночь, и Осип, прощаясь, уходил.
     На вечер нужно было обзавестись светом. Нашлась гильза от крупнокалиберного пулемета, Юра отрезал у шлагбаума кусок веревки, оказавшейся достаточно толстой, в гильзу влили керосину, взятого у одиноко копавшегося в моторе грузовика шофера, сплющили горловину. Пламя закоптило как и положено.
     В журнале Осип выбрал Окончание. Имя автора в переводе на другие буквы звучало косноязыко. Рисунок фамилии был символом, напоминая, что есть материи легчайшие… Ах, никто не знает, что явилось причиной такого выбора!
     Журнал был открыт еще в сумерках. Последнее солнце стояло между редкими стволами – высветить, вычертить, мучить на остаток жизни. Стемнело быстро. Осип зажег коптилку. Пришел Юра. Перекинулись парой слов. Потом Рашев дико, с разбегу грохнулся спать прямо на голые доски кровати.
     «Она так радовалась нашим покупкам. Она распоряжалась. Смело выбирала еду, всякие вещи для уборки и стирки, кухонную посуду. Купила даже хорошенький голубой совок для мусора и щетку, разрисованную цветочками. И еще фартук, и шляпу от солнца. Мы загрузили взятую напрокат машину. Пророческое чутье заставило меня сохранить шоферские права. Но теперь, с отвычки, я вел машину очень осторожно.
     Было пять часов того же дня, и мы были далеко от Лондона.
     Мне почти хотелось побыть одному, чтобы наедине подумать обо всем, что случилось».
     Последние страницы Осип перевернул заполночь. Коптилка разгорелась, гасить не хотелось. Жало торчало неподвижно и было отравлено. Рашев храпел, пердел, скрипел зубами.
     Что же утром?.. Небо затянули серые тучи. Все давалось с трудом, как с похмелья. Чего-то ждали. Рашев куда-то надолго убегал, Осип с ним почти не разговаривал. Летели под горку.
     Номер, название и год журнала Осип записал в тонкую тетрадь за две копейки, уже наполовину исписанную письмами (см. ПРИЛОЖЕНИЕ, Папка № 10/ж. Неотправленное. – прим. отдела) к какой-то Марине, виденной пару раз издалека на дискотеке еще во времена городской жизни. Зеленый фломастер, плотно, без интервала исписанные страницы, будто заросшие болотной ряской. Короткие минуты отдыха, на безопасном удалении от фронта палаток, спиной к сосне.
     После полудня солнце так и не появилось. День без него был плосок, чуж, прижимист. Городок издалека казался вымершим. Рашев не приходил. Осип поста не покидал, боялся и мучился, но отчего, понять не мог. Не дотянув двух часов до окончания караула, ушел и он.
     В городке действительно никого не было. Осип окликнул пробегавшего мимо майора, спросил о том, что, что же дальше?.. Тот остановился, наскоро, без души нацепил положенное равнодушие, поинтересовался, мол, а вы откуда? Осип объяснил. Майор скинул участие, невнятно брякнул «потом, потом» и, убегая, сжалился. «Увольнение, все в городе», - еле разобрал Осип. «Вы подпишите?! Я сейчас!» - крикнул он майору, но тот уже не ответил, мстя за унижение.
     Быстро переодеваясь в наивно припрятанную под подушку «гражданку» и затем улепетывая в сторону офицерского домика, Осип вдруг увидел насколько мертв палаточный городок. «Все смылись! Крысы!», - думал он на ходу, представляя штурм грузовой машины, идущей в город. Кожей, до яви вспомнил прикосновение страниц там, у веревки оставленного журнала. От терпкости, вдруг заплескавшейся около горла, захотелось плакать и спать.


Лист 23.
------------------------------------------------------
- Откроем прения, - начал Второй после молчания.
- Рассказ хорош, принимаем к сведению, - сказал Первый.
- Да, рассказ интересен, слегка и по-здоровому странен, ироничен, -
продолжил Пашка.
- Очень живой, как голое брюшко у испуганной канарейки, - поделился
ярким образом Второй.
- Голое брюшко… - протянул как-то смущенно Марк.
- Накрой ее своею уютною, отцовскою ладонью, обороти к себе лапками
и дунь между ними - перышки поднимутся, откроется прозрачное
брюшко-мешочек. У твоего попугая то же самое. Проверь!
- У попугая… - опять протянул Марк, потом очнулся, произнес
театрально: – Попугай летает! У него своя комната! – и уже бормоча, добавил: - Ну вот еще, у попугая брюхо смотреть.
     Дальнейший вечер был заполнен обильным разговором вокруг да около.
- Мы - посвященные! – не без трепета думал Первый.
     Пашку выпроводили уже в темень. Будь в природе извержение или буря, он вышел бы с одним и тем же выражением на лице.
- Вот счастливый человек. Однако пора и мне на покой. Да он и пришел,
всегда здесь был, только я, глупый, его не замечал. Как хорошо на душе, как мирно… - сказал Первый и на какие-то смешливые предложения Второго и Марка отвечал с тихой улыбкой, односложно: - Спать, спать…
     Спать лег в необжитой комнате, выходящей окнами на проспект, рядом с попугаем в клетке, чтобы птичьим утром иссушить дух аскезой голых стен, чужим зудом жизни (зеркальце-колокольчик, зеркальце-колокольчик), грохотом трамваев.
     Те же отправились по обоюдному делу и попали, вроде бы, на день рождения. Сначала сидели в гостиной. Потом, когда хозяин, он же виновник торжества, напившись, отвалился – на кухне, причем Марк, пока перетаскивали со стола на стол оставшуюся снедь, куда-то пропал.
     Второй приударил за блондинкой и, когда она, собравшись было сначала домой, потом, по поздноте, решила все же остаться, вынашивал планы завлечения ее в какой-нибудь тихий уголок, например в ванную. Для начала во время танца наговорил ей комплиментов, отчего она безудержно смеялась и стреляла глазками. Потом, признаться, почти с радостью и каким-то сладким бередением в нутре вдруг подумал, что попал в коварный вертеп, где все возможно, и уже держал наготове душу. Когда же, пошептавшись в прихожей с хозяйкой квартиры, блондинка влепила ему в упор, зло, хладнокровно: «Идите домой», пролепетал: «Да, конечно, конечно…» и подумал про себя, что, слава богу, никто ничего кажется не заметил, и он неплохо сыграл роль увлекшегося, и без того рассеянного, потерявшего нить времени человека. Изображая спиной извинение, удалился в ночь.


Лист 24.
--------------------------------------------------
     Слова обретают сусальную окраску. Война, хлеб, табак, водка…
     «Новый год встретили на марше. Майор принес буханку хлеба, настоящего, вероятно трофейного оливкового масла. Семенихин где-то достал водки. Мы нажарили на противне картошки, с глухим стуком сдвинули кружки…
     Открыли дверь теплушки. Курили и молча смотрели на огромное, такое спокойное небо, на звезды. Каждый думал о своем, дорогом, домашнем. Колонна растянулась на километры. Медленное течение ее, этой могучей, великой реки, увлекало за собой и вбирало в себя тысячи людских судеб».
     Земля, землица.
     Народ давно просил землю. И вот, наконец, ему ее дают. Картошечки, капустки посадить…
     Обратились к Герасиму Александровичу. К нему всегда обращались, когда кто умирал в отделе или в отделах соседних, и надо было на кого-то взвалить заботы обо всем в таком случае необходимом. Знали, Герасим Александрович все соблюдет в аккурате, даже не без удовольствия. А здесь - люди живые и дело касается жизни, как говорится, ей во благо, силу и рост. Да, он все умеет, и косу отбить, и по плотницкому делу. А какой у него инструмент, как ножи с топорами заправлены!.. Таких мастеров сейчас по пальцам днем с огнем.
     Он и меня увлек на свежий воздух.
     Как сейчас вижу, с аршином в руках вышагивает Герасим Александрович огромным, еще холодным полем. Ветер развевает полы его плаща. Сапоги грязны. Шляпа, головной убор российского агронома, натянута на уши. И за празднично-озабоченным настроением Герасима Александровича, за его широким, слегка западающим шагом старого, матерого пилигрима угадывается ломаный рисунок басановы.

                Июль 1992 г.
                О. В.




_____________________________________
ПАПКА № 9/х
ЗА ПРЕДЕЛАМИ

     . . . . . . . . . . .что-то стукнуло, и пробежал холодок. Он все равно выбрал бы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . в этот раз повезло. Все остальное было как всегда плохо. Припустился . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . будто украл или убил. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Опомнился он не сразу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В метро мальчишка долго, не отрываясь, рассматривал рисунок на . . . . . . . . . . . . . . . . . полиэтиленовом пакете. Многорукий Шива. Изображение «торчало» у него в голове. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Дождь и ветер. Трясло и кидало из стороны в сторону. Где-то за задних сиденьях плакал ребенок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . жарко, и как-то вроде не было времени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . говорил ненужные вещи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не хватало одного – белил. И чего-то главного не было как будто бы еще и в нем самом. «Что ж, заглянем в магазины!» - решил Осип . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Далеко, за зелеными кущами парков, по линии горизонта были видны массивы микрорайонов. Молочные, хрустящие побеги спаржи, бахрома плесени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он ждал. Гнал навязчивое чувство полета . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . со свободой управился хорошо.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Боже мой, насколько . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . , куда ходим каждое утро».
     Надо было бередить душу – сравнивать! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хмельные шатались по городу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . футбол. Он не мог больше тратиться – не шел, не смотрел. Слишком дорого давались ему эти выкрики, этот свет в холле, общий безоглядный интерес, это его внимание к глазам, лицам и словам, внимание, которое тем напряженней, чем ярче свет, . . . . . . . . . это невольное, неизменно происходящее угадывание. «Раб!». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Расставаясь с ней у подземного перехода, он сказал, что в понедельник приехать не может. Мучительно! Внутри звучало - нет, нет! А если бы и приехал, то очень поздно, так поздно, что они - не они – чужие люди, другая жизнь. Она стала спускаться по ступенькам, снизу вверх смотрела на Осипа. Жалобно!.. Она уже тяготилась его словами, дежурно слушала их, умоляюще со всем соглашалась. Именно за мольбу он ее любил. «Именно из-за нее нас потом ненавидят», - подумал он.
     Разошлись. Он утешал себя тем, что там, куда она придет, она станет прежней, а недавнее расставание будет минутной слабостью, которую по всем правилам положено забывать...

    Он долго ее не видел. Будто бы болел. Она была далеко, он мог лишь приблизительно вычислять ее местонахождение. Однажды встретил почтальона, такого же как и он сам парня.
- А ты получил письма?
- Какие письма?
- Приходили письма, штук пять или шесть. Из Сочи.
     Осип не успел ответить - задумался о письмах. Разошлись. Мысль не успела обрести окраску слов – на подоконнике он увидел стопку листков. Верхний – уже выгоревший, почти серый. Остальные под ним – сиреневые. На листках наклеены фотографии. Это и были «письма».
     Вот она купается. Фотограф, очень искусный, поймал тот момент, когда она погружается в воду. Вот она в какой-то компании. Щурятся от солнца, все на одно лицо, улыбаются, поэтому и показалось, что фотография намеренно сделана именно так, чтобы Осип мог только догадываться где она в этой толпе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . на . . . . . . . . . . . . . . . .  выставку постимпрессионистов. Ему нравились все цветы. На другой день долго ходил по первому этажу. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . забрел на второй. Увидел то, к чему не был готов, - его . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . отчасти Моне. Но он уже не был . . . . . . . . . . . . . . . . . Все осталось там, внизу. . . . . . . . . . . растрачено на мелкие жанровые сценки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . тем неожиданней был неприезд Марка на место встречи. Осип ездил туда и второй раз, на следующий день. Опять никого. Повтор был занятен. Судьба, свобода, что-то еще, ворожба какая-то с его стороны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Электричка шла медленно, часто и надолго останавливалась. Было жарко. Народу прибавлялось. Две молодые пары. Одна из девушек наклонилась, и он увидел ее грудь, почувствовал запах пота. Парень с дипломатом, безобразно потерявшим форму. Женщина в возрасте, резкий запах дешевых духов. Мужчина с лысым, лобастым черепом читал Шукшина, потом спал, книга упала на пол. Не проснулся. Пришлось поднимать, выслушивать благодарность. Остаться невидимым не удалось.
     Ближе к Москве пошел дождь. Осип сделал крюк, спустился под землю, до Тушинской доехал на метро. Потом опять электричка. На Павшино все-таки прихватило, - дождь оказался хитрей его, из всех отверстий, через которые Осип мог выползти на поверхность, выбрал нужное. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .нарвался на контроль. «Ну наконец-то!.. А то уже начал думать . . . . . . . . . . . . . . Квитанция – вжик! В руках лишь толстая пачка корешков с бархатным обрезом. Достает только при надобности, а так – сливается с пейзажем. Подкарауливает. Я даже лица его не запомнил!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . иностранцы, похожие на стайку гусят . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . тайна мира есть! Может не напрасно мое молчание» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . слова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . немного неприбранными, и сквозь щель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Умерший естественной смертью таракан лежал лапками вверх. Зловещая поза смерти! И зачем это они в последнее мгновение каким-то особым манером дрыгают задней ножкой и переворачиваются на спину? Всегда на спину! Ритуал. «Вы слыхали, ему и умереть-то не удалось нормально, по-нашему. Остался на брюхе». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Качание деревьев, торопливый шаг одинокого прохожего, - обыденность получала оправдание. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . она становилась «страшной». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . хоралы. Клапаны органа еле слышно перестукивают. Размеренно-равнодушное шаркание великого человека вело . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он брал краски, клал на холст, но потом видел, что взял не те. . . . . . . . . . . . . . . . . . исправлял – пытался обмануть цвета, поймать, подловить - заходил с тылу, «с огородов». Нужны не те цвета, которые поспешно лезут в глаза. Снаружи все светится тем, что горит внутри, тем, составные части чего и требовалось угадать. . . . . . . . . . . . Ремесло . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Холод. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мокрый снег, сумрак… Город был не нужен этому холоду. Отсюда и . . . . . . . . . . во взгляде. Но что-то заставляло город . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . этот странный вечер. ОНА, ОНА самая появилась и звучала еле слышным, тоненьким звоном. Обычно же, если она появлялась, то накрывала сразу. . . . . . . . . потоком . . . . . . . . . . . . . . . . 
     - Гм, появлялась, еще как . . . . . . . . . появлялась! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Григорий Семенович. Он поймал Осипа в магазине, около прилавков с освещенными в них батонами колбасы без жира. Решили, что доплачивать не будут. Они платят за лишнюю комнату, им – за то, что ближе к столице. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . верил, что одиночество излечит его, спокойствие и кротость . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .без начала и конца.
     «Теоретическое начало фактически означает полное его отсутствие. Минуем мнимую теоретическую границу, в эмоциональном плане абсолютно неопределимую, - включается механизм направленного ожидания оправдания. Ожидания не оправдываются. При таком отсутствии начала и внезапном конце (отсутствии конца) происходит мгновенная качественная переброска знака направления. Как аналогия – мгновенная остановка движущего в нашем масштабе пространства объекта. Тут и возникает эффект двойного усиления, двойной разницы – т. наз. Усиление Вописо. Отрезок бытия, некоего Нечто, заключенного между ОПАЛЕННЫМИ таким образом краями, оказывается вдвойне НИКАКИМ. Мы называем этот отрезок одним из ближайших терминов – Музыкой Вселенной»
          Из пояснительной записки «К вопросу о феномене «Усиление Вописо».
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Диалектика?! Но это, пожалуй, уже скучно.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . говорил легко и не без улыбки:    
     - Какой скучный вид из окна, - не ведая еще с каким чудовищем играет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . отыскал . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . все по порядку:
     Ночь дрожит.
     …И бесконечна ее мука, ее терпение. Мерцание звезд, упругая тишина в промежутках между сигналами сверчков. Все банально, банально.
     Прежние поездки. Ашхабад – Сенчина, была такая певица, Алушта –
«Пламя», был такой ансамбль. Тепло юга, полусумерки, каштаны, афиша, шатание молодых людей подозрительного вида.
     Вечером - кино по телевизору, что стоит на хозяйском окне. А за спинами, вдалеке, в воздухе - мелодичная музыка. Курортная дискотека на веранде. Но все уткнулись в экран, не слышат. Только один раз школьница из Москвы, эта девятиклассница, акселератка, готовая рожать, повернувшись в ТУ сторону, сказала: «А музыка так зовет…», но потом опять уставилась в экран, и спина ее была неподвижна, и голова больше не поворачивалась в ответ на призыв.
     Не связывалось – не пело. Приглушилось, и я из резонирующего перешел в поющие. Исчезла дистанция, пространство, и не звучали больше гулкие голоса. Только мой собственный! Близко-близко.
     Море в непогоду. Странный звук. Днем понял, - галька
перекатывается.
     Местность плоская, бесцветная. Ничего не нашел лучше, как купить столь же равнодушный ко всему значок в форме красного флага с изображением Ленина. Поразительная удача!
     Волчьи облака. Кучками. Племена, семейства, жуткий
общинно-племенной строй! И каждая кучка была в болезненном, злом, мертвом ореоле. Это откуда-то сбоку, съехав туда, светила шальная, обезумевшая луна.




     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . предела . . . . . . . . . . . . . . не было. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . только его частность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . не терпел сломанных карандашей.
     Недалеко от дома . . . . . . . два удивительных дерева. Из старинных парков, со старинных «театральных» картин. Было неожиданно и радостно в теперешнем примелькавшемся ландшафте обнаруживать такие провалы! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Благодаря этим двум «идиотам», рок-н-ролл получается юродствующе-
изревательским.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - Я ошибался, думая, что у него все продумано. У него много мимолетных, необязательных, тоскливейших мест. И еще. «Чевенгур» - кусище сахара. Не обязательно заглатывать весь.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .         
     - Я СЕГОДНЯ слушаю то, что было написано ТОГДА. Дистанционный столб делает музыку кокетливой, коварной. Лукавство - это первое. О втором  как-нибудь позже. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   
     - Шнитке – нечто, гул, шум, тонкий, еще не гармонизированный гребень волны прущего потока жизни. Барашки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . другой город. Пили пиво, смотрели записные книжки, держали про запас желание куда-то ехать . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Трудиться, исчезнуть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . очнувшись и услышав, как скрипит стул, он понял: да, он не в . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     . . . . . . . . . . . .  сумасшедшие вещи. В день рождения матери отпросился с работы на час раньше, послонялся по . . . . . . . . . . пришел домой и, дожидаясь шести часов, поставил пластинку и слушал даже не раздевшись. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  .  «Честь и слава – по труду» - то и дело. Слушать мне сию дуду надоело,» - по-козлиному запел Осип . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . странная надпись:
     21.12.92 г.
     22.12.92 г.
     23.12.92 г.
     24.12.92 г.
     25.12.92 г.
     26.12.92 г.
     27.12.92 г. – братская могила.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Марк стал разбирать такой дорогой ему малоразборчивый почерк Осипа: «Чужой туман мне не нужен. Мне и свой-то не нужен. Всем нужна новая реальность, в которой одно – это одно, а другое – это другое. И не говорите мне, что метафора – это серьезно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     И-И-К-О-О-Н-А-А
     Тонкий, как щель между губами рта и веками глаз, пронзительный пи-и-иск, оборачивающийся, опрокидывающийся в глубокое, всеохватывающее, теплое, мягкое «О» и выходящий, наконец, в средненькое, спокойное, сангвинистическое, глуповатое пространство «А». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Мир есть один, я его вижу другим, он получается третьим, и предстает четвертым…» - на этом запись обрывалась. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . пошел . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . очень нравилась эта семейная книга Будденброков – буквально - История. Можно потрогать руками и написать рядом свое имя, а уж слаще этого нет ничего. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  боковым зрение увидеть гармонию, не замечаемую в упор. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . День удлинялся. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . почти равнодушно глядя в налитые кровью и злобой глаза наползающего на него монстроподобного существа . . . . . . . . . Осип . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . перегаром . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . рукоятка пистолета. . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . .почти не пришлось . . . . . . . . . . . . . . . . .в темноту за угол дома . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . она была на срыве, там, где сочилась кровь, где висели лохмотья.
     Весь следующий день он пролежал с одной единственной фразой в голове: «Не хочу быть камнем». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  несколько слов в определенном порядке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . этот двухмерный, пограничный слой, экран, пленочка, снисхождение, или может быть холодный отзвук, отсвет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . томик «Записок у изголовья». Простота казалась навязчивой. Чего-то он здесь не понимал.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Дорогой Сергей!
     Получила твое письмо. Сколько у меня на душе было радости. Рада, что у вас все хорошо. Получат квартиру Осип, молодые специалисты, а с Варей вы останетесь одни, будет свободно. Скучать не придется вам, будет внук или внучка. Спасибо за фото, хорошая пара. О себе скажу, что живу здесь неплохо. Питают нас хорошо. Живем в чистоте. Это для меня самое подходящее место. У нас очень много снегу. Снег сойдет, будем гулять. Вот с глазами у меня неважно, правый глаз плохой, я им вижу все как в тумане. Надежда только на левый, но и он тоже не сто процентов. Но годы мои уже большие, надеюсь, что хватит, совсем не ослепну. Мне уже в апреле исполнится 82 года.
     Скоро к нам привезут из Орехозуева такого дома мужчин. А наших бабушек к ним, в том доме будут только психотроники. А у нас такие есть, вот их от нас и возьмут.
     Обо мне не беспокойтесь. Ничего мне не надо, ко мне приезжали из Москвы Лариса с Леной. Ну вот пока все. Будьте здоровы.
     Целую всех вас, тебя, Варю, Осипа и Веру.
     Фаина.
     Плохо вижу, ну разберете.
                17 марта
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . До обеда оставалось всего ничего, лишь дуновение прохладного ветерка из форточки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и был уверен, что в таких городах книг не пишут, слишком много открытых пространств . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . людей. Не тех - других, у которых способность поверить убита в зародыше, - он посмотрел почему-то на Пертакова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . только не Набоков. Очень жирная пища . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . еще несколько слов. День завершится, . . . . был близок . . . . . . . . . . . . , и Осип топтался уже где-то рядом, загонял в угол, лишал воли, маневра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ведь чужое-родное всегда чужее чужого-чужого . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . великой книги – событие. Очень может быть, что потом к ней больше не вернешься, но это уже будет жизнь «после прочтения» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     «Опять в ящике пусто. Неужели их действительно кто-то вынимает?!» - про себя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . пригласила их с Марком на фестиваль. Они объяснили, что давно уже вместе не выступают, так что, мол, извините. Она понимает, прощается и уходит в сторону автобусной остановки. А в голове Осипа уже шарахалась горячая мысль: бежать, догнать, быть рядом! Догоняет. У нее встревоженное лицо. «Так нельзя, надо подождать, подождите!» – Осип тянет время, говорит несколько очень нужных слов, про себя удивляясь, - откуда нашлись! И вдруг предлагает остаться ночевать, а наутро осмотреть памятники старины. «Надо ехать, дела», - нетвердо начинает она, но судьба сильнее…
     «Так мы же будем вместе спать!» - ужасается она своему внезапному знанию. Он пытается упредить, говорит что-то про коридор, раскладушку, но понимает, что они оба понимают – все будет именно так, как она подумала.
     И она соглашается.
- Надо позвонить в Москву, предупредить.
     Звонит. Приглашает кого-то, просто болтает.
     Маршрутное такси. Молчаливое ожидание. «Предупредить всех, показаться самому, чтобы не зашли».
     …Она у него дома… Но тут что-то грохочет, и в последний момент, уже на грани сказки, Осип понимает, что это звон разбитых стекол, будто за стеной упал плашмя на пол сервант с посудой. Вскакивает. Половина второго . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В критической ситуации он был скорее беспомощен. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     - А твой Шеви раздражает. Все письма к себе он написал сам. И стихи его мертвы! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По мере того, как к звонящему телефону все дольше и дольше никто не подходил, паузы между звонками становились все длиннее, а звонки все неожиданней. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . детство . . . . . . . лабиринт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . вкус. В этом было что-то Чичиковское, не слишком большое и не слишком малое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  обольщать, исповедоваться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Тайна действительности заставляла заниматься тайной . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . это не . . . . . . . . . . . . . Это то, что всегда шло рядом с ним. И даже немного обгоняло.
     Марк не приехал. Зато появился Леша, знакомый еще по другому городу. Поехали к нему. Всю ночь просидели в пустой, свежеотремонтированной комнате, что-то пили. Несколько раз в проеме двери показывалась Ленка, Лешкина жена, тоже знакомая еще оттуда. ТОГДА они были еще все вместе. Беспечные веселились. А Ленка была такая смазливая и одновременно строго красивая, короче – симпатичная была Ленка. Сейчас это была жена-стерва со сведенными на переносице бровями, опущенными уголками рта.
     Наутро голые поля за окном напомнили что-то из прошлого. Однажды
вот такой же точно вид из окна уже появлялся. Тоска. Как они могут жить здесь, на ветру, среди голых полей и пустых комнат только что сданного, еще сырого дома?! На краю вселенной!
     Совершенное, стервозное утро. Жена молчит, злится, скрестив руки на груди, смотрит в окно. Леша пьет самогонку и со смаком высасывает соленые помидоры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . .
     - Всегда устрашали размеры стихотворения или книги. Всегда тянуло сначала прочитать быстро, пробежаться. Пусть и поверхностно, но охватить целиком, оценить размеры галактики, а потом, когда-нибудь, вернуться  и уже спокойно, детально разобраться. «Прилипание» к каждому слову нестерпимо, ведь рядом бездна, мрак других слов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . .             
     - Ужас от морских глубин – не знаешь истинных размеров бездны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «То, что было ТАМ нельзя прожить заново. То, что было там нельзя ПЕРЕСКАЗАТЬ. Но что-то надо ДЕЛАТЬ. Говорить? Ну что ж – ГОВОРИТЬ! Надо ж как-то НАЧИНАТЬ ЖИТЬ. О чем поболтаем?» - заводился он, но . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . последнее время он стал получать какое-то странное удовольствие от работы на заводе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . совсем не помнил разговоров о том, что . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Обед. Рабочие-станочники. Костяшки домино. Вечность, – механически отмечал про себя Осип. - . . . . . . . . . . . выращивает стихи. Сидит напротив них и смотрит на их появление, ждет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ни о чем! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . спускаясь по лестнице: «Мое дело – замереть, прислушаться и попробовать осторожно, как влагу, собрать те несколько слов, что набухли» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . вынести мусор, привинтить ножку. Пол и пыль . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . но кто-то был, штора колыхалась, постель тепла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . на листах, с изнанки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Конечно приятно находиться в ожидании чего-то, после чего должно начаться что-то другое, настоящее и важное. А пока, мол, от вас ничего не зависит, груз сброшен на другого, ни на кого. Но оказывается и такое, внешне бездеятельное, безответственное ожидание не бесследно.
     «Чего написал? – хмыкнул он. - А черт его знает! Просто ручку пробовал», - и рассмеялся уже в голос, легко, свободно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ожидать надо было уметь. . . . . . . . . . . . . . . . ожидания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В один из таких приездов, наутро было солнце, тепло. Они ходили в дом двумя остановками вниз по Проспекту. Обратно шли пешком. Осип показывал Марку эстакаду для вагонеток. Новый, «его» взгляд на привычный пейзаж Марку не дался.
     Шли и шли дальше. Марк захотел показать, где теперь живет Соломон . . . . . . . . . . . . . . . . . Пустые, утренние улицы микрорайона. Осип сказал, что это место сейчас – классический «этот» город. Марк испуганно-смущенно пощипал свой ус, и Осип не понял . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . пытался угадать подъезд, подметить мелочи, которые потом должны будут стать близкими. На глаза попадался только низкий, серый, некрашеный штакетник.
     И вот зашли . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ., поднялись на какой-то этаж. Дома никого не оказалось. Да, в этом месте действительно все вымерли, - думал Осип, когда спускались вниз и опять выходили на пустые улицы. - Можно было не стараться, все равно никого бы не застали.
     Пошли дальше, к реке, под высоковольтной линией, по тропинке, протоптанной ходящими загорать.
     Никого!
     Вышли на высокий берег. Постояли. Повернули домой.
     Выпили с молчаливым возгласом «Ну наконец-то!»
     Все было мертвым. Чего он искал?.. Свою ли тень . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . она не в . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . пазухи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . эта мука была нужна, помогала «обижаться» нужными словами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он заводил часы в . . . . . . . . . . . . . . . . Это дурная точность, но только в это время они и могли быть заведены, потому что пальцы руки были еще сухими. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .сначала – шлягер, потом – ностальгия по времени. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . заканчивал. Оставалось написать последний . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Он уже знал его, «слышал» и мог наговорить «рыбой». И последние слова были, - «ломаный рисунок басановы». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Иностранка» за это год. Бусон. Хайку.

                Бочку без дна
                Катит куда-то ветер,
                Пронизывающий луга.

     Только прочитал, услышал как Герасим Александрович кричит кому-то в телефонную трубку: - А что он на меня бочку катит?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В аптеке, на столе под стеклом у ординатора он увидел листок с неблагоприятными днями этого месяца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . всем, с кем встречался и разговаривал в выходные, сообщал между делом, просто так, эти даты - гадил черненькими, «тараканьими» точками всюду, где был . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . разбросанными там и сям исписанными мелким почерком листочками . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ПОЧТИ не зависит от количества сказанных слов. ПОЧТИ! Одно слово сказать необходимо. Оно – ЗАМОЛЧИ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .свой кульман . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . проходом в туалет, в окно увидел последний ряд этажей далекого дома, крышу, на которой еще лежало солнце. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Гоголь стебал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и Россия слишком велика, чтобы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

                Жизнь течет у вас бурливо,
                Вы весь в работе и делах,
                И пусть горит неугасимо
                Живой огонь у вас в глазах.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . стенгазеты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вера – это не атавизм. Это достижение и необходимость, - . . . . . .  но опять глядел почему-то на Пертакова и . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  его жизнь была «стоянием», . . . . . монастырем, молитвой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Не забыть взять носовой платок, - подумал Осип утром, собираясь на
работу. Чувствуя важность момента, в коридоре связал шнурки еще не надетых ботинок. Но, занятый сначала особо тщательной сегодня церемонией завтрака, состоящей из приготовления и поглощения чая, двух яиц всмятку и трех долек белого хлеба с маслом, потом - своими мыслями, а так же умыванием, бритьем, одеванием, намеренно дотошными, отвлекающими от саднящего вопроса, - опять, который уже раз, забыл. Домашние тапочки на ногах обнаружил на работе.







____________________________________
ПРИЛОЖЕНИЕ

(Собрано и подготовлено хранителем отдела  С. Селиверстовым)



ПАПКА № 6/а
----------------------------------------------------------


а) О, неизбежность!

    Стою на проспекте.
    А за спиной
    медленно оседают
    огромные хлопья снега…
    Что это?
    Или мир
    молча движется,
    или я изменяюсь?!



б) Только ТАМ мы могли быть такими.
    Лишь ТАКИМИ могли мы там быть.
    Только МЫ там могли быть такими.
    Только БЫТЬМЫТАКИМИЛИШЬТАМ!



в)                М.И.
    Продажных слов Прощаньянавек
    здесь нет.
    Есть семена,
    которые в предметах произрастают,
    растут,
    сплетаясь кронами где-то рядом,
    тут,
    где свет тает.
    Светает…
    Ни одно из утр
    не придется начать заново.
    И между полетом букашки
    и хоть бы законным ходом планет
    плачет от бессмыслия слово
    под названием Человек.


г) ЗНОЙНЫЙ РОМАНС

    Посмотрев на меня, скажи,
    Что мы сбились со счета встреч,
    Что усталость не скинуть с плеч,
    Узелки свои покажи.

    Посмотрев на меня, скажи,
    Что усталость ведь не ответ.
    Оставляя усталый след,
    Узелки свои развяжи.

    И, увидев, что ты не та,
    Что все время молчишь в ответ,
    Прокричал бы, что весь пропет,
    Да не знаю как – немота.


д) Она мне постелила на диване!..

    И вот он я.
    Пришел усталый вечером домой
    И притащил с собою весь прошедший день
    (он в сумерках,
    и в криках с улицы,
    в том силуэте, что в окне напротив,
    и в тихом разговоре-заговоре где-то за стеной),
    я сразу же заметил
    краем глаза,
    как убран стол – ни крошки на клеенке,
    как неподвижны старческие руки,
    как между телевизором и ею,
    мерцая, что-то шепчет ожиданье,
    как встречен я
    и как она
    уже мне постелила на диване.

                ____________________





                Для журнала «Империя музыки»

                ОТЗЫВ
                на пластинку Вольдемара Водорезова «Ненависть»
               
     Совсем недавно очаровательным мальчиком с чубчиком на голове и с ногами на милом деревянном мосточке, с которого в деревне полоскают белье, пел он про зеленую травку да ух-да-замечательные страны по-детски серьезным фальцетиком… Недавно? Позвольте!.. И вот рОковая (ох уж эти пляски ударения!) прическа – русалочьи волосы, прозрачные глаза, от которых  впечатлительные натуры, бывает, дуреют…
     Но, - все по порядку.
     Пластинка собрана правильно. И хотя песенки никак друг с другом не связаны по зримому умыслу, сюжет угадывается. И он больше свойства эмоционального.
     Начало неизвестно про что. Но жесткое, энергичное. В середине – прозрачная, понятная лирика («Пасынок»). Промежуточный финал («Иуда») – тревожный вопрос, нечто подобное классическому скерцо, после которого – запланированное недоумение.
     Переворачиваем в ожидании. Оно не оправдывается. Легкая досада. Две «никакие», «придуманные» вещи («Бездомный», «Дылда»), единственное и, увы, лишь косвенное достоинство последней – благоприятный контраст со следом идущим «Бесприютным». После него – умиротворение, но уже слегка траченое по отдаленному краю плесенькою мыслишки - все это «просто получилось само собой» и – досада на себя за невоздержанную эйфорию.
     Финал («Я позабуду». Ну конечно он позабудет!) традиционен и уже чуть-чуть не отсюда, уже «другая история».
     Вот все, что касается общей что?.. Правильно – композиции. К тому же голос мается сиреной, охов-вздохов в избытке (девочки, он вздыхает для вас, слушайте!). Для практичных же мальчиков важен «звук», и тут продюсеру браво!
     Но только ему одному, пожалуй, и браво. Как только начинаешь витийствовать, вспоминать о душе и делаешь шаг в сторону - ломаешь ноги. «Пасынок». Ну и что, что звук да драйв. Во-первых, тема не отсюда. И, во-вторых, исполнение пересыпано таким количеством отнюдь не родительских вздохов!.. «Ненависть». Хочется быть мудрым, старым, хочется поучать. Но следом идет «Дылда» и что это – бес в ребро? Если бы! Это железом по стеклу. Мало? Вот еще:

                Кисти и краски, и холста полотно,
                Я вино наливаю, и гляжу в то окно,
                И рукой провожу по желтеющим пыльным страницам.

     Понимаю, устали, хотелось быстрей закончить, откинуться, послушать, цокнуть языком. Там, где надо было думать максимум двоим,  решали ВСЕМ КОЛЛЕКТИВОМ! В результате неоплаченные слова как песок на зубах.
     В одном лишь «Бесприютном» что-то такое пробрезжило. Не надо ничего доказывать, забудь кто ты есть, забудь о «саунде», о том как выглядишь и о прочих своих беспокойствах. Получится то, что по-настоящему беспокоит других. Меньше «болтать», больше молчать, слушать, гм, тишину. Остальное приложится.
     Ну что ж, мальчик вырос. Успел и постранствовать, и дел всяческих понаделать. Интересовался и религией, кто в наше время ей не интересуется!.. На встречах с пацанами любит, не без рисовки, рассказать одну-вторую историю. Друзья рукоплещут. Прохожие минуют, даже не взглянув. Надувает губы, обижается.
     Мы сами-то не такие?!

     Вот и поболтали.
                С приветом, Осип Вописо.

---------------------------------------------------










СТИХИ МАРКА ИСАЕВА



Прости, я у совести в вечном долгу!
Я жить не умею. Не жить - не могу!

Как страшно подстреленным быть на бегу,
позорно быть раненным в левую руку,
как жутко все время по кругу, по кругу…
то спину, то грудь подставляя врагу.

Ведь что-то осталось на том берегу?!
Безглавая церковь качнулась в испуге
и клин журавлиный, как девичьи руки
в мою пустоту… Не могу, не могу…

Ворчливые сосны колдуют в логу,
врачуют меня до слепого рассвета.
Когда же придет долгожданное лето?
Никто не ответил, Россия в снегу.

А я дотянуть до весны не смогу.
Как хочется жить! Кто живой, отзовитесь!
А эхо разносит: «Живите, живите…»
И нечем закончить такую строку.



МОНОЛОГ ОСЕНИ

Я – осень.
Когда не осталось в лесу ничего, кроме сосен,
взяла и пришла ненадолго сырая, холодная осень.
И бьются последние листья озябшие оземь.
Я – осень.
Потянет с полей всепрощением рыжих колосьев,
и в сумерки рощиц пугливо отдышутся лоси.
Я – осень.
Когда меня нет, обо мне забывают.
            Но все-таки в память о первом морозе,
                о скрипе осин и о том, что появится после,
мы будущим летом отметим твои тридцать восемь.

Я – осень.
К ответу меня! Задавай же больные вопросы
покуда не поздно,
покуда все в жизни – «не очень»,
покуда еще не заносит на камни обочин,
и так далеки одинокие, горькие ночи!

Проси чего хочешь!

Я – осень.




* * *
И все-таки жить?
           Привыкать к незнакомке-разлуке,
           к тоске-приживалке,
                наглеющей день ото дня?

И все-таки жить?
           Не пора ли накладывать руки:
           тебе ж все равно,
                что я есть, что не будет меня!

И все-таки  жить,
           Нарушая житейские планы.
           В последнем броске
                дотянуться рукой до руки

и все-таки жить!
           Зарубцуются старые раны
           смертельным прогнозам
                и траурным снам вопреки.

И все-таки жить!
           С той же силой,
           с какою сегодня не жить захотелось:
           ведь полночь очнется
                в биении равных сердец.

И все-таки жить!
           Я в себе отыщу эту смелость
           дожить до любви,
                до любви, до любви, наконец!
   







    







ПАПКА № 8
ПУТЕШЕСТВИЯ И КОМАНДИРОВКИ
__________________________________________



                ЛЕСНОЕ

                …так тяжко, точно вся вселенная на 
                краю гибели, смерти.
                Отчего?
                От этой страшной тучи, адом 
                обступающей мир, от этой растущей 
                тишины?

                Б у н и н  «Именины»


     В городе было тепло, почти жарко. Но солнце не появлялось. Мы были легко одеты.
     На площади стояло несколько автобусов, не там, где обычно, а чуть в стороне. Это показалось странным.
     Мы, я и мои родители, идем треугольником, справа – мать, впереди – отец. Все полно скрытого смысла и немного нервно.
     Со мной был кто-то рядом. Я это чувствовал уже тогда.
     Когда вошли в ворота монастыря, умолкли, стали глядеть по сторонам, будто были здесь в первый раз.
     …Комната, где оказались, имела форму полукруга. Впереди, на небольшом возвышении, три двери. К каждой очередь.
- Что там такое? Что за дверями? – спросил я, но без того знал - за
дверями лежат чьи-то мощи, всем необходимо их увидеть. Это обязательно. Мы шли именно сюда и именно для того, чтобы спросить и встать в одну из очередей.
     Ответа нет. Только приглушенный разговор. Обрывки фраз, слова. Пожар, волосы, пепел, святой. Сразу подумалось: «Кто-то сгорел. От него остался лишь пепел да прядь волос. Стал святым».
     Неотрывно смотрю на двери. А рядом продолжают:
- Они там даже запах пожара сделали, чтобы было больше похоже.
     Становится муторно, жутко.
     Удивительно быстро, не заметил как, оказываемся  у дверей.
     И тут мне расхотелось туда идти. Много, много пепла, и на нем, аккуратно расправленные, лежат длинные каштановые волосы!.. – от ужаса я остановился.
     Из-за моей остановки рядом произошла драка. Кто-то сказал резкое слово, кто-то в нетерпении толкнулся, кто-то ответил. И началось…
     Дралось трое. Били руками и ногами. Молча, обреченно, безжалостно. Захваченные азартом и злобой, они ни на кого больше не обращали внимания, и никто не пытался их остановить. Очередь выгнулась полукругом, освобождая место, и продолжала двигаться вперед.
     Из-за угла комнаты, из темного коридора, откуда все время подходили люди и вставали в очереди, вышла девушка. Я видел ее боковым зрением, но различал хорошо. На ней было белое, короткое платье.  Она подошла к одному из наблюдателей драки и о чем-то с ним заговорила.
     Я знал, что она подойдет ко мне.
     Она свободно прошла сквозь дерущихся, они ее даже не задели. Подошла ко мне и взяла за руку:
- Пойдем.
     Мы пошли назад по коридору.
- Ты не можешь пойти сегодня со мной на ночной рейд? – спросила
она на ходу.
- А где это?
- В Лесном.
     Пойду, пойду! Наконец-то… Название было родное, но где находилось это Лесное, я вспомнить не мог. Мать может не отпустить. Она сейчас, наверное, беспокоится, потеряв меня у дверей. Отец сильно нервничает…
- Так ты пойдешь? – она продолжала держать меня за руку.
- Конечно пойду!
     Мы вышли из монастыря. Показалось солнце, но только на одной половине неба. На другой было темно от тучи. Грозовой, свинцовой, с рваными клоками. Парило.
     Казалось, что Лесное – это где-то за монастырем, у реки. Крутые берега, высокие сосны, полная луна.
     Мы сели на скамейку.
     Из ворот монастыря появились мои дальние родственники. Светка – пятиюродная сестра. Походка у нее была, будто она проглотила кол. Прошла мимо, широко размахивая негнущимися руками и изредка косясь на нас. За ней – ее отец. С ним мне пришлось поздороваться и уступить дорогу, он шел прямо на нас, неестественно выпучив глаза. Они, наверное, уже побывали за теми дверями.
     Наконец у ворот появились мои родители. Они нас сразу заметили и подошли.
- Я пойду сегодня на ночной рейд… - сказал я.
- А где это? – спросила мать.
- В Лесном.
- Иди. Слава богу, что я оттуда уволилась, - продолжает она, и в ней
чувствуется неожиданная молодая свежесть, легкость.
     Я не приду до утра! Я останусь там навсегда! Солнце, крутые берега реки, полная луна. Все открылось вдруг, сразу, ясно и трепетно.
     Смотрю назад, туда, где туча, медленно поворачиваю голову направо, вниз, вниз по склону, который весь сияет от палящего солнца…
















ВКЛЕЙКА
Фото (Отсутствуют по техническим причинам. Ссылки нет, а прямо в текст поместить невозможно)





















                ДОМ

     Я услышал колокольный звон. Далекий набат. Церквей в городе не было.
     Звонили настойчиво, размеренно, упорно. Над землей нависло серое осеннее небо, тишина, моросит дождик. За полем виден далекий лес, мокрый и неподвижный. За лесом и было то село, на колокольне которого безымянный крепкий старичок звонил сейчас неизвестно для кого, тревожил округу каким-то своим делом, а на самом деле разливал тоску по над лесом. Все дальше и дальше расходились звуки и становились все тоскливей и тоскливей…
     Я сижу у окна, лицом на улицу. Погода стоит солнечная, теплая. Спустя время понимаю, что колокольный звон – это Куранты на Красной площади. Слышимость в нашем доме отличная. За стеной работало радио, было двенадцать часов дня.
     Утром, по выходным за стеной звучит песня. Вероятно, заводят пластинку. В течение двух недель одну и ту же. Сегодня, после боя Курантов, я очередной раз слышу женский голос:

                Ты пишешь мне письма из Тынды, из Тынды,
                Из вьюжной далекой столи-ицы.

     Стена глушит звонкие согласные, слово «вьюжной» звучит как «южной». Песню заводят подряд три раза. В возникающей следом заманчивой тишине что-то с грохотом падает на пол. И так каждый раз.
     Раньше за стеной играла гармошка.
     Полдень. Из моего окна видны торцы двух домов. Все дома, мой в том числе, старые, дореволюционные – четырехэтажные мрачные монстры кирпичного цвета. Толстые стены, высокие потолки. В подъездах – широкие, чугунные лестницы и запах. Нет, не характерный. А именно какой-то особый. В каждом – свой. В кромешной темноте будешь ошибаться адресом – поймешь, что «не туда!» уже на подходе.
     Сейчас я здесь живу. Но раньше, так уж получалось, я приезжал в этот город только на лето (безумно люблю лето!) И каждый раз я начинал сладостно узнавать город  именно по запаху. А зимой… Зимой запах мне снился. Когда до назначенного срока отъезда оставалось дней девять, я делал из девяти листочков отрывной календарик, писал цифры в порядке убывания и каждое утро отрывал по листочку.
     Из-за большой толщины стен окна домов напротив кажутся пыльными, плотно занавешенными, комнаты – покинутыми. Туда приходят редко, по необходимости поливать цветы. Фикусы и столетники. Ставят горшок в таз с водой, от которой через две недели остаются лишь замысловатые разводы. Квартиры – сплошь коммуналки. В нашей, кроме меня, живет еще семья, Коля с Тоней, да одинокая старуха. На кухне две газовые плиты, дверь черного хода. Там, внизу под лестницей, почтовые ящики и выход во двор.
     В двенадцать часов солнце уже высоко. В комнату не попадает, зато освещает низкую и длинную, во всю длину дома, хозяйственную постройку во дворе. Сараи. Тоже родная часть пейзажа. Черепица, кирпичные, под цвет дома, столбы, темные, дощатые стены. Где-то посередине – флигелек. Сейчас там Красный уголок ЖКО. Как-то сразу понимаешь, что сараи и дом строились как дружная, душевная пара.
     Во дворе свежо, пустынно. Доски сараев, утоптанная земля возле сейчас особенно черны.
     Две женщины с босыми пятками вешают белье. Простыни, наволочки, белизна которых подтверждает – да, день еще только начинается. Женщины громко переговариваются, хохочут, кого-то окликают, подзадоривают. Раскрасневшиеся руки берут скрученные бухты белья из тазов, встряхивают, расправляют, ловко перекидывают через веревку и защемляют деревянными прищепками. Белье на солнце и ветру выйдет душистым. Потом его прогладят и стопками уложат на полки: наволочки к наволочкам, простыни к простыням…
     Солнце как раз в промежутке между домом и сараями. Еще немного и оно станет клониться за дом. Начнется вторая половина дня.
     Я отворачиваюсь от окна.
     В комнате много старых вещей. Диван, хозяйкина кровать с башней подушек, люстра с кистями, стол, гардероб, высокий буфет. Он – самый старый. Его дверки открываются с тихим скрипом.
     Над диваном висит картина. Рамы нет, лишь обвязка из реек. Загородная жизнь. Дорога, стадо овец, темная фигура пастуха. По обочинам – деревья, густые кроны. Стадо идет, поднимая клубы пыли, деревья бросают на дорогу плотные тени. Вдалеке, за черными стволами – длинное строение. Костел, телятник, больница для умалишенных… Белые, грубо оштукатуренные стены. Угадывается шпиль. В небе плывут облака.
     Хозяйка говорит, что картину ей подарил Александр Петрович, который жил на четверном этаже. Работал на местной текстильной фабрике художником по тканям. Был должен, денег не было, расплатился пейзажем.
     Рядом с диваном стоит гардероб. Иногда хозяйка остается ночевать, храпит. Я колочу в гардероб ногой. Она просыпается, привстает с подушки и тревожно спрашивает в темноту не я ли это стучу. Ответа естественно нет. Она рассеянно проговаривает, что вроде еще и не спит и снова ложится. Все повторяется. Старуха за стеной не выдерживает, начинает ворочаться, ворчать и тоже подстукивать. Так продолжается до тех пор, пока я каким-то невероятным образом не засыпаю. Утром, стоит старухе увидеть, что наша дверь приоткрыта, ворчание возобновляется. Выхожу на кухню, и она замолкает, елейно со мной разговаривает, а у самой глазки маленькие, злые…
     …В квартире никого нет. Запираю дверь, сую ключ в карман условленного пальто на вешалке в темном коридоре, проскакиваю кухню, хлопаю дверью.
     Зажмуриваюсь. Угол дома, сквер, пустой, с разноцветными сидениями, трамвай. Солнце просвечивает его насквозь, искрится на свежевымытых стеклах…

     Вечером я снова у окна.
     Утром тень от дома еще не начинала наползать на сараи. Вечером они уже все в тени.
     Солнце еще не село. Оно за моей спиной, далеко за городом, у самого горизонта.
     Смотрю на дома.
     Все замерло. Вглядываюсь в бордовый цвет заката. Раньше зимой вспоминал именно этот вид из окна, эту тишину, запах аммиака с фабрики, далекий перестук трамваев. Зимой все становилось сказочным. И зимой, и потом… Жадно смотрю из окна и ничего кроме обыкновенных домов, обыкновенной крыши сараев, пыльной листвы не вижу. Потому что пока еще не умею соединять прошлое с будущим в своем настоящем…
     Может быть что-нибудь отсюда с собой увезти? Оборачиваюсь, оглядываю комнату. Вот!
     Быстро подхожу, забираюсь на диван, дотрагиваюсь до картины. Лет тридцать до нее никто не дотрагивался. Вижу не выгоревший накат и, о, Боже! – объяснение прекрасной слышимости в комнате. Картина прикрывает огромную дыру, уходящую куда-то вглубь стены!
     В комнату входит хозяйка.
     Сползаю на диван.
     …И тут на улице во дворе начинает сильно тарахтеть и сигналить мусорка. «Сейчас в нее понесут мусор с трех домов, и стук ведер о кузов машины доконает солнце – оно, наконец, сдвинется с места и завалится за горизонт», - проносится в голове.
     Хозяйка ходит по комнате, что-то ищет.
     - Сегодня в Красной уголке хор старушек. Идем слушать…
     Пользуюсь моментом, деловито подхожу к окну, смотрю на флигелек, спрашиваю:
- Как же это они там все помещаются?
- А вот становятся по стеночке, - хозяйка, начинает показывать как они
«становятся по стеночке», - все в сарафанах, по стеночке прямо до двери и поют.
     Красные сарафаны у зеленой казенной стены. А у приоткрытой двери непременно единственный на весь хор щупленький старичок. Почти невидный из-за двери, вдохновенно задрав кверху подбородок, подтягивает тоненьким голоском. Удалую песню поют тихо, немощно.
     Хозяйка выдвигает ящик комода, погружает в него руки, выуживает два шерстяных носка, садится на диван и, отдуваясь, надевает. Проходится еще раз по комнате, одергивает салфеточки и удаляется. Носки, видимо, к перемене погоды, - у нее начинают болеть ноги.
     В комнате опять тихо, и теперь уже одиноко.
     Дыра за картиной! Оказывается в комнате все это время был еще один жилец! Картины мне не видать. Ну и ладно. Пусть себе висит и прикрывает этого шпиона!
     За окном стемнело. Вечером оказывается, что за окнами живут. Они светились. Но и только. Никогда я не видел, чтобы к окну кто-нибудь подходил или хотя бы шевелилась занавеска.
     Я зажигаю свою лампу у окна.
     Через два часа приходит хозяйка. Она видит мою спину, скрипит дверцами буфета, пьет чай, смотрит по телевизору вечерний сериал. Потом, больше для себя, что-то говорит и, не получая отклика, ложится спать. Через пол часа она начинает храпеть.
     Тихо, монотонно гудит фабрика. Днем, за его шумом, ее не слышно.
     Хлопает входная дверь. Пришел Коля. Он работает на этой фабрике, у него часто вечерняя смена. Тогда он возвращается как сегодня, после полуночи, гремит на кухне посудой, потом надолго замолкает, курит и о чем-то думает.      
     Наконец щелкает выключатель, замолкает и Колино задумчивое молчание.
     Одно за другим гаснут окна напротив. Щелк, щелк… Одно горит дольше остальных! Гаснет и оно.
     Я открываю окно, но тут же снова прикрываю – огромная белая бабочка начинает биться о стекло.
     Через узкую щель в комнату просачивается прохладный ночной воздух. Он окрашивается светом лампы и теплеет. Как с той стороны бабочка, так с этой мысли мои начинают биться о стекло, рваться в темноту. Почему у нас только шесть чувств! Я пустился бы в темноту за окном, полетав над спящим городом, влетел бы в окно другое!..
     Через час я встаю. Гашу свет, иду на кухню. Тишина деревенеет, становится тесной. На кухне, на Колином столе, между кастрюлями как обычно торчит пачка папирос. Я вытаскиваю одну и украдкой, сосредоточенно курю в туалете.
     Иду обратно.
     На потолке лежит огромная тень от окна. Внизу, над дверью Красного уголка каждую ночь ярко горит одинокая лампочка. «Сигнализацию включают…» - думаю я и засыпаю.
     Ночью я ношусь на велосипеде по узким дорожкам сквера, разгоняю бабочек, открытым ртом глотаю огромные порции воздуха, отчего почти летаю.
_______________________________________








                ПЕТЕРГОФ

     Бабахнула пушка. Воздух сдвинулся. Люди качнулись.
     Мы стоим на берегу Невы у Эрмитажа в очереди на метеор до Петергофа.
     Сухой, резкий хлопок выстрела отразился от набережной и улетел обратно. На мгновение стало тревожно, тоскливо.
     На реке солнечно и ветрено. Когда ветер ненадолго стихает, понимаем, что днем будет жарко.
     Настоявшись на берегу, оценив прохладу гранита, успевшего остыть за ночь, попадаем на дебаркадер. Он грузно покачивается от подходящих и отходящих катеров.
     Вода в Неве зелено-бурая, непрозрачная.
     Отплывают группами по триста человек. Все считают впереди стоящих. Подходит очередной метеор, и мы на него, а-ах! не попадаем.
     Она изредка смотрит на меня, улыбается, говорит что-то пустяковое, только чтобы я ответил. Пытается понять, о чем я сейчас думаю.
     Ожидание бесконечно. Впереди, через два человека, - девушка с азиатскими чертами лица. Все в очереди осмотрены не один раз, изучены до усталости. Лишь на азиаточку гляжу опять и опять и отдыхаю. А она все время оборачивается и смотрит куда-то сквозь нас, вдоль набережной.
     Из-под моста между Адмиралтейством и Биржей выскакивает очередной катер. Этот уже точно наш. Замедляет ход, разворачивается, умело используя течение реки, пристает, слабо толкая дебаркадер. Положен узенький трап. Кружится голова.
     От яркого солнца в салоне светло и чисто. Кресла с высокими спинками зовут к себе. Мы улыбаемся, садимся ближе к окну. На душе ясно, легко, спокойно. Метеоры очищают!
     Малая Нева оказывается неожиданно короткой. Выходим в Финский залив.
     Гудение двигателей становится монотонным. Уши закладывает. От мелкого, еле заметного дрожания пола, стен, кресел немеют ноги-руки, улыбки застывают.
     Нырнули в дымку. Вода проносилась совсем рядом. Мы летели. Изредка в разрывах тумана появлялись и медленно проползали серые контуры далеких, стоящих на рейде кораблей. Над заливом играла пианола – одинокий, электронный звук в тишине…

     Неожиданно дымка кончилась, мы сразу и очень близко увидели пристань. Ярко-белая, вынесенная далеко в море, своими бетонными блоками она напоминала крупное, плавучее, промышленное предприятие по добыче ценного морского продукта.
     Опять очередь и узенький трап. Твердый бетон пристани. Ворота. Старушка на табуретке. Контроль с билетов.
     Отыскали буфет. Питье кофе за высоким, круглым столом, незнакомые люди, - почему-то вспомнилось натуральное феодальное хозяйство, изучаемое по истории.
     Торопились, и я, вливая в себя, с запасом, второй стакан, подумал о том, что в ларьке можно вообще продавать один голый кофе. Заправка.
     Вышли на тротуар, пошли вдоль Морского канала, затерялись в толпе. Впереди были фонтаны, Большой дворец, целый день.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . .
     Большой грот с каскадом, объединяющим 64 фонтана, 225 скульптур и декоративных деталей, одно из самых грандиозных фонтанных сооружений мира! Так в путеводителе.
     Мы стояли наверху, облокотившись на парапет, смотрели вниз.
     От дверей Большого дворца тянулась очередь. Касса – легкий переносной ларек – оказалась закрытой. У слепого окошечка висела табличка «Билеты проданы». Стекла были плотно занавешены.
     …А внутрь пускали партиями. У дверей стояла высокая, худощавая, с землистым лицом старуха в нелепой детской панаме и сандалетах на босу ногу, затравленным, невидящим взглядом смотрела на людей. Волчица. Тяжело, прерывисто дыша, она хватала костлявыми пальцами протянутые ей билеты, разрывала их на части и была неумолима.
     Открывались двери, чтобы впустить очередных счастливцев. Мы пытались заглянуть внутрь. Улавливали слабый запах. В окнах мелькали тени.
     Ничего не дождавшись, ушли в парк.
     Если бы я был один, мне хватило бы одного парка.
     Монплезир.
     У фонтана-шутихи было шумно. Жестокие дети бегали по мокрым камням и, когда выстреливала вода, суетливо пускались врассыпную, заходились нервным смехом, визгом, икотой.
     Красные тюльпаны. Психея, склонившая голову набок и играющая бабочкой на ладони. Легкий наклон вперед. Тюльпаны покачивались, небольшой фонтанчик пел ей одну, одну, одну и ту же песню.
     Снаружи Монплезир был похож на библиотеку. Высокие, во всю стену, занавешенные изнутри окна с густым переплетом были книжными шкафами.
     Справа, в уголке, где от выбеленных стен слепило глаза, купили билеты.
     Внутри было тихо, прохладно. Ровный лепет экскурсовода. Эстетски морща губы, все кивают друг другу.
     Отклонил занавеску, сквозь стекло поглядел наружу, на выложенный белой плиткой сад. С той стороны, совсем рядом, ни выше, ни ниже шли люди. Можно было стоять и, не опасаясь быть замеченным, наблюдать за всеми. Достаточно натянуть пленку, чтобы почувствовать себя в безопасности, за стеной.
     Фламандская живопись, голландская живопись…
     Спальня. Стол, стул, полог кровати, зеленое сукно покрывала, чудовищная перина, аккуратно, угрожающе положенные подушки. Сырой, могильный запах. Петр Первый - монстр.
     Через белую арку слева от дворца потянуло прохладой с залива. Мы оглянулись. За аркой было огромное дерево, высокий, ажурный парапет. Она встала у дерева, облокотилась на парапет, и я сфотографировал ее, стараясь как можно точнее поместить в середину арки. Потом на фотографии ничего не получилось. Просто арка, просто парапет, дерево и она - около. Жаль. Видимо я что-то не так делал.
     Кстати, точно такая же арка была справа. Ветер входил в одну и выходил в другую. Тюльпаны качались…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Опять Большой дворец. Очередь заметно уменьшилась.
     Удалось проскочить вместе с какой-то группой. «Панама» наконец устала и не справилась. Все получилось неожиданно и безрадостно.
     Тронный зал, Чесменский зал, Диванная, Куропаточная гостиные… Через Китайскую гостиную почти бежим. Здесь еще не высохли лаки, которые могут потрескаться от тепла наших тел. Невидящим взглядом охватываем стены, угадываем «китайское» и быстрей к выходу.
     Полная, светловолосая женщина-экскурсовод. Говорит неторопливо, правильно. Движения рук плавные, нежные. В одной из гостиных нежность становится невыносимой. В простенке висит огромное зеркало. Группа стоит к нему спиной, она – лицом. Смотрит на себя, на свои танцевальные движения, на голые спины слушающих. Каждый раз ждет этого зала, встает около этого зеркала.
     В окна льется ровный, неяркий свет. С другой стороны дворца – Верхний сад. Он безлюден, в дымке пространств. Удалой Нептун идет по суше. Подбоченясь, наглый оккупант лихо взмахнул трезубцем, обернулся и высматривает кого-то в далеких аллеях. Кто там? Фигуры Анри Руссо, плоские как в тире.
     Другие окна. Нижний парк. Ствол дерева, купол галереи, густая зелень и почти белое небо. Что покажет оконный проем на этот раз, как там на этот раз все расположится…
- Ну что за группа такая попалась, беспокойная?.. Первый раз встречаю
такую группу…
     Мальчик с провинциальной челкой устал, облокотился на заградительный столбик, чуть было не уронил и сейчас был готов провалиться на месте.
     У выхода, в прохладном коридоре, в ларьке купили диаскоп и цветные слайды. Нескончаемая живопись Эрмитажа.
     Круглое здание столовой. На втором этаже – свадьба. Ждут гостей, некоторые из которых, нарядные, уже неторопливо поднимаются по лестнице. Их встречает говорливый тамада.
     Высокие крахмальные колпаки раздатчиц, грохот пустых баков, влажное тепло плит. Зеленые помидоры в рассольнике... Фотоаппарат, повешенный на спинку стула, болтается у самого пола. Под столом гуляют жирные голуби. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Покупка билетов на обратный катер. Три окошка, три очереди. Озабоченность.
     Впереди, у самого окошка, неожиданно вижу ту азиаточку из утренней очереди. Вот-вот протянет руку и купит билеты. Сколько, один, два?.. Она не одна. Рядом подружка, ровесница, - не знаю, вижу только затылок, - и мальчик лет десяти. Младший брат? Переговариваются...
     Они сядут в катер и скоро будут в Ленинграде. Затеряются в миллионном городе!.. Больше я их никогда не увижу!
     Билеты с рук. Дороже. До катера полчаса. Непрерывно работает репродуктор. Идем ближе к воде.
     Огромное солнце висит над заливом, отражается. Пересыпаются крупные блики. Мазки Ван Гога.
     У воды плескаются дети. От тепла бетонных плит делается спокойно.
     Прищурив глаз, смотрим на «Динарий Кесаря». Изображение мерцает, красные одежды Христа то разгораются, то гаснут.
     Один за другим подходят и отходят катера…





















  ПАПКА № 10/ж
  НЕОТПРАВЛЕННОЕ
____________________________________

     + + + + +
     Ну что, привет, Маринка!
     Мы здесь находимся неделю, и  все это время я вспоминаю наш разговор в ДК. Мы с Марком порадовались, что есть в нашем институте такая штука, как «война». А ты сказала, мягко так, осторожно, как, не настаивая, возражают мало знакомым, сказала, что зря радуетесь. Скорее даже сама себе сказала, созерцательно. Мы еще тогда весело хохотнули, мол «не поняли», но, я думаю, что, в конце концов, не веселились, а нервничали, прятали в смешок испуг. Как-то слишком спокойно прозвучало твое «зря радуетесь», но с полной уверенностью в том, что знаешь о чем говоришь… И вот выяснилось, что ты была права. Но выяснилось - ЗДЕСЬ, после недельного пребывания.
     И тогда вопрос первый. Откуда ты могла знать? Ведь ЗДЕСЬ не была. Хотя, возможно, я путаю порядок. ЧТО знать? – а уж потом ОТКУДА. Первый закон расследования – кому выгодно? Ну, есть какое-то «распространенное мнение», даже если «не была». Нет, банально, не твой способ. Из рассказов… Ну ладно, хватит! Кажется мне, ты знала что-то такое, что из книжек узнать нельзя и что вообще невозможно узнать «по порядку».
     Жуткая мудрость не по возрасту. И вот вопрос второй. А может так и надо? Мудрость. Это то, во что перетекает жизненный опыт. Нудно, год за годом, слой за слоем, один на другой, печем мы этот пирог, сухие коржи пропитываем сладким кремом, мол, по всякому бывает, где-то пропиталось больше, где-то осталось суше, башня постепенно делается выше, выше, уходит в небо… Наконец, «Наполеон» готов, и наверху – вознаграждение, «вся красота», заветная розочка – мудрость. Приносят стальной нож, вонзают вертикально, с хрустом режут на куски… Едят. Питают что-то там такое. Некоторые дети, некоторые особо непосредственные натуры, чудики (кого я еще забыл в этой номенклатуре?) соединяются с космосом напрямую, вертикально. Им не нужна наша сладость, они и есть, как ты понимаешь, этот самый нож. Ба! Да его уже и убрали в ящик стола!
     Это твое, твой «способ», который сам по себе - качество. Поэтому для тебя не важно ЧТО.
     Ну, а для нас важно. И потому - вопрос третий. Почему «зря радовались»? Что нам - теперешнее местопребывание? Вообще, что происходит?! Это другая тема, о ней, может быть! в следующий раз. В настоящий же объявили, как говорится, вечернее построение, надо идти. До скорого! Твой Осип.

 


     + + + + +
     Привет, воробей! Как видишь, жив-здоров, пишу. Здравствуй.
     У меня все по-старому. Утром в шесть подъем, зарядка, до 2-х занятия. Потом – что в голову придет нашим офицерам. Это «что» называется в уставе «тяготы и лишения воинской службы».
     Был в карауле. Забавная штука. Цикл жизни спрессован, убыстрен. Сравни: учеба в школе – десять лет, институт – пять. Да и простой день на гражданке кажется размазанным – после института валять дурака можем хоть всю ночь. В карауле - все жестко. По два часа. Стояние на посту, бодрствование, сон. Между сном и сном – шесть часов. 6, 6, 6… Передаточное отношение один к четырем, и внутренний темп явно не поспевает за внешним, необходимым.
     И вот на наши обычные 24 часа (сутки, которые длится караул) пытался устроить себе такую новую, маленькую жизнь, огородить пространство, замкнуть, соотнести с собой (на расстоянии вытянутой руки… трава зеленая, точно такая же в Городе… спина к сосне, любимому дереву, деревня… тетрадь, фломастер, пишу тебе, двадцать минут, немного, но они мои, и можно умножить на четыре). Сюда никто ни ногой, ни рукой. И вообще, всюду пытаюсь носить это с собой, так спокойней – знаешь, что всегда рядом, никто не возьмет, не сломает, и при случае можно достать, нырнуть, укутаться.
     Во время очередного оборота одного из этих дьявольских кругов сидел на вышке, охранял периметр, наблюдал за пейзажем. Один! Свободен! Очеловечивал солнце, облака, лес вдалеке… Они в здешней жизни не человеческие, а солдатские, рассматриваются с точки зрения пользы или опасности. Так вот, и небо, и облака на нем, и лес, и вся эта армейская дребедень внизу, которую мы якобы охраняли, все вместе было настолько игрушечным, специально расставленным и красивым, что я в этой заповедной, нереальной тишине подумал, что дураком буду, если не скажу себе, что счастлив. И в будущем счастлив буду еще больше, потому что воспоминания и такие вот картины перед глазами со временем  становятся только ярче, дороже. А они и есть то, из чего в конце концов состоит наша жизнь.
    Вот что здесь происходит, вот почему «зря радовались» (см. предыдущее письмо), и, несмотря на то, что ты имела в виду явно другое, я согласен. Все теперешнее полезно тем, что обостряет восприятие и обеспечивает наше будущее полновесным счастьем.
     Хорохорюсь, а все равно тоскую. Совсем недавно возили нас в колхоз. Проезжали на автобусах окраиной Города. Глядел во все глазищи!
     Как положено, жду писем. С волнением подхожу к ящику, к своей ячейке. Но за все это (непродолжительное для вас!) время получил только одно, от родителей. А хочется от вас. Ну, ты-то понятное дело, не напишешь, а некоторые могли бы.
     Марка уже не жду. Был момент, когда очень ждал, слушал шум с реки, угадывал «откуда» катер, но потом понял, что он не приедет. Подлец!
     На такой эмоциональной ноте и заканчиваю.
     С приветом, Осип.



     + + + + +
     Привет, Жирдик!
     Странный, лирический день. Заступил в наряд. Охранял. Вечером одолжил у Пруткова (он стоял передо мной) приемник и ночью, на посту слушал музыку - все приручаю здешнюю, дикую жизнь, лебезю и заискиваю, если вижу ее благосклонность. Первый раз за все время пошел дождь, несильный, добрый. К утру кончился. Грузные капли стекали с листов, плюхались на землю. Рассветало. Скоро, из другого измерения, опять набежала наша орда. Ушел спать.
     К вечеру, - особо даже и не ждал, - получил увольнительную. Туалетная, чванливая бумажка!.. Переоделся в «гражданку» и еле высидел эти пол часа до катера. Счастливый доехал до Города. Трамваю обрадовался, как близкому родственнику!
     Два дня прошли будто во сне. На вечерний катер опоздал. Понял, что ничего не изменить. Завтра? Не все ли равно, что будет завтра, там, в лесу?! Все было ничем, по сравнению с тем, что было у меня СЕЙЧАС – целая ночь продолжения праздника.
     Ты-то как? Странное дело, ёксель-моксель, за два дня ничего не сделал осознанно, чтобы увидеть тебя. А неосознанное не свело. Кстати, Марк мог бы и подсказать. Он же лишь как-то вскользь буркнул, что ты выписалась из больницы и в тот же день приходила к нему. Сказал про училище, что у тебя вроде все налаживается. Я купился на будничную интонацию, быстро «вспомнил» городскую жизнь, когда спокойно проходишь мимо многого. Он же - хитрый и коварный! Я его знаю. Все драгоценное бережет для себя.
     Назавтра, в лесу, действительно все уладилось. Утренние поверки стали созерцательными. Осень. Анабиоз.

     Долго не писал. Наверное, знаю почему, но думать не хочется.
     Ночами холодно. Согревает то, что осталось недолго. Скоро стрельбы и экзамены. В день последнего уезжаем. Торопливость, думаю, не случайна. Иначе тут такое начинается!..
     Главная трудность сейчас – скука. Насколько раньше нас нагибали и пытали отсутствием личного времени, настолько сейчас никому до нас нет дела. Получается, что вещи эти по сути одинаковые. Никому нет дела ни до кого ВООБЩЕ. Человек небезразличен только к себе самому и сам обустраивает свое одиночество. Все остальное – гримасы общественной жизни.
     Иногда устраиваю юмористический концерт - представляю себя на новом месте в роли инженера.
     Думаю, будут опять проблемы с переездом. Фигня деликатная.
     Но это – потом. А сейчас – спи-и-и-и-э-э-а-а-а-ам.
     Хр-р-р, хр-р-р, хр-р-р, хр-р-р, хр-р-р, хр-р-р, хр, р




     + + + + +
     Здравствуйте, мадам.
     Вот и все. Экзамены на лесной скамейке сданы. Нас переправили в город. Как и во сне, от легкого сбывания давно чаемого захватывало дыхание, и щемило в груди. События развивались стремительно. В пять часов вечера, - неофициальная часть затянувшегося пикничка на природе.
     Актовый зал учебного корпуса. Здесь обычно проходили наши теплые студенческие «Весны». О «Веснах» - в прошедшем времени, они уже – не жильцы, отходят, и большей своей половиной уже - по дороге на Небеса, в воспоминания.
     Зал был полон. По-прежнему разбили на батареи и называли курсантами, но «потешность» в этот, последний раз, не скрывалась. Гоготали.
     Военные билеты и напутствия по месту распределения были десертом этих пяти лет. Нам немного торопливо додавали оставшееся. И без души.
     Эпичность, как и истина, обнаруживалась опосредованно -  юрким нервиком, коротким хохотком, легкой несимметричностью лица. Красивая сказка заканчивалась. Радость была грустью.
     С этим и пошел к Марку. Куда же еще?! Он, в своей темной комнате на первом этаже, был будто из девятнадцатого века. Выплывал из сумрака и особой, лишенной электрического зуда, тишины, был смущен, глядел темными глазами.
     Прутков, Ралин, Чердынцев… Кто-то побежал в магазин, кто-то осматривал апартаменты, кто-то продолжал гоготать. Веселящий газ свободы многое упрощал. Находились между прошлым и будущим, но уже и не в настоящем. Прошедшие пять лет не вспоминали, но они стояли рядом и согревали сердце как искренняя похвала.
     Когда душа запросила простора, снялись и двинули на реку. Марк был с нами. Пил наравне со всеми. Имитировал веселость. Наша шумная компания так и не смогла нарушить его деликатного одиночества. Хо-хо! А было ли что нарушать?! Шучу. Зазнается!
     Надрались.
     Вот тебе и весь отчет о последних днях.
     Пишу уже с нового места. Ты знаешь, оно не «новое». Здесь учился в школе. Родное, ставшее чужим всегда больнее чужого, не ставшего родным. Маюсь. Придумываю каламбуры и сочиняю поводы для возвращения. Но уже гостем.
     Это - скорее для будущего, когда меня примут новый распорядок и обязанности. Сейчас - безвременье, и причин для возвращения не требуется. Просто весело сажусь в электричку!.. - по-своему веселое время. Творю беззакония! Пытаюсь увезти тебя. Смоделировать. И ведь удается. Кино! Сказка! Прислушиваюсь, принюхиваюсь, наблюдаю, что возникает. И что же?! Не знаю. Тушуюсь, сердечко колотится, голова в жару… А воздух кругом - гостевой, хрупкий до звона, не задеть бы, неловко двигаясь в угаре, не расколоть. В этой интриге растворяется все, и то, что надо бы увидеть, и то, от чего бегу – гнетущее, но так и не понятое, по воле которого все происходит. Примерно так!
     Душевный экстремизм. Ой-ой! И, как говорится, отношения, возникшие в экстремальных условиях… Наверное, спасение как раз в новой ежедневной рутине. Тогда и приеду, - скажешь ты и знаешь, что все равно не приедешь, поскольку знаешь, что будешь в этой новой жизни уже не нужна. Вот такая казуистика. Не обижайся, - тоску заговариваю. Говори, говори что приедешь, настаивай на своем!!!
     На работу еще не устраивался. Но тут все определено (это хотя и скучно, но успокаивает). И когда наступит неизбежное, что ж, - будем исследовать.
     До скорого, Жирдик.
     Обязательно пиши! Твои письма для меня как… как…

                (Продолжение в следующем номере)



     + + + + +
     Твои письма для меня как Камни.
     Смотришь на иной и убеждаешь себя, - ну ведь мертвая же материя! Убеждаешь, потому что не уверен. Идет от него какой-то «свет», искушает, дразнит собой и обманывает что есть.
     Листок бумаги. Слова. Строчки. И ничего-то даже особенного не написано. Но вот исходит!!!
     Тонкая материя. В лабораториях не измерить. А потому словно ее нет...
     Но оно же висит где-то будто под потолком!
     И однажды ОНО – невесомая огромная паутина, легчайшее покрывало, - на мгновение сдвигается от какого-то короткого воздушного удара, и мы, глядящие только вперед, чувствуем темечком, как ОНО вот уже начинает бесшумно и долго парить, медленно опускаясь…
     …И так же незаметно накрывает. Мы продолжаем думать, что мы прежние, и ничего в этой жизни уже не меняется. Но поздно вечером, почти засыпая в кровати, или днем, в выходной, тупо смотря по телевизору какую-нибудь передачу, или, наконец, утром, идя по промозглой погоде на работу, мы замечаем, как мысль виляет с привычного пути… И вдруг понимаем, что, к примеру, ДОДУМЫВАЕМ МЫСЛЬ ДО КОНЦА, что это очень необходимо, что это должно стать естественной надобностью. Понимаем мы и то, что мы это понимаем, и что обратной дороги уже нет. Что обратной дороги нет совсем никогда и нигде, что всё (и мы! - просто на коротком промежутке времени это не заметно) меняется постоянно. Но вот что важнее всего - повторения невозможны. Нам переть ТОЛЬКО вперед и оставлять позади УЖЕ НАВСЕГДА случившееся! Иногда может случиться та самая благодать «чувствовать темечком». Это – подарок, удача.
    Что рассказать о здешней жизни? По-прежнему везет на число тринадцать. Как-то, еще в школьное время, в военкомате вручили приписное свидетельство номер 13. Больше ничего, ни разу и никогда, но с того случая почему-то считаю, что мне везет на это число. Такая особенность характера – навязчиво повторять или вспоминать однажды случившееся, делать выводы. Это от отца. Он всю жизнь рассказывал три-четыре анекдота, услышанных в глубокой юности, всякий раз, снова и снова, задавал одни и те же вопросы, и, время от времени, как откровение оглашал то или иное суждение из небольшого, имеющегося у него и выученного нами наизусть, набора их. Это не ограниченность. Просто,  – такая вот душевная психомоторная реакция. Вероятно, ему так было легче.
     Кстати, людям с ним было удивительно легко. В компании – это само собой. А вот когда один на один – не  возникало тяжелых пауз.
     Вообще, это наверное, удобно - уложить что-то в футлярчик понятной мысли и потом, когда надо, открывать, любоваться самому и показывать другим. Спокойно и от края далеко.
     Итак, на новом месте ждало меня «любимое» мое противоборство.
     13 ноября был первый рабочий день. Узкий проход между двумя рядами кульманов. Народу мало. Редкое лицо из-за доски. Видимо, кто где. Колхоз, отпуск, бюллетень. Своя жизнь. Интересуюсь. Естественно, не работой. Принюхиваюсь к новым запахам, ловлю «настроения» пространства. Прошлое, настоящее, просто погода за окном… Трудно объяснить. Если что-то нахожу - жизнь вибрирует и звучит.
     Еще одно дело - воспоминания. Некоторые - сильные.
     По ходу немного о другом, но схожем. На третий или четвертый день после приезда увидел здание, бывшее давным-давно детской поликлиникой. Сюда меня приводили, когда я болел. Усаживали на широкую, выкрашенную белой краской, скамью. Мы ждали…
      И вот снова этот дом, крыльцо. И вдруг – ЭТО! Спустя пятнадцать лет! Оказывается, ЭТО было внутри! Стоило только приехать и взглянуть, как ЭТО выпрыгнуло чертом из табакерки. Точь-в-точь такое, какое было когда-то, и описать невозможно, поскольку не с чем тогда, в детстве, было сравнить. Можно сейчас лишь осторожно уточнить - очень густое, терпкое и сильное (скручивает физически). Но, что странно, я и сейчас не могу поместить это переживание среди человеческих эмоций…
     Откуда взялось у ребенка ЭТО?! В каких таких наших закоулках, что там еще такое может возникнуть, будет храниться и не протухнет?! Вопросики!
     Школа. Уже знакомо, понятно и не так остро… Видимо, было меньше души.
     Старые друзья радушно приветствуют, пускаются в удобные, безопасные  воспоминания, но в конце всегда ретируются, пожелав удачи.
     Шарахаюсь по городу. Прошлое путается под ногами.
     Походил две недели и понял - невыносимо…
     Надо все начинать делать заново.
     Первой реакцией была обида и злость. Второй – пока еще не понял.
     ЗАНОВО.
     У меня теперь все для этого есть!



--------------------------------------------
--------------------------------------------
--------------------------------------------









                Кто такой Осип Вописо, и что мы про него знаем?
                (из письма)

     …учился как и все мы в школе. Закончил. Уехал в другой город, «где-то между Москвой и Ленинградом» (Санкт Петербургом), поступил в институт (видимо, технический), учился 5 лет.
     Марк. Совместно с ним занимался каким-то видом музыкального творчества, что-то такое вместе сочиняли, пели, выступали. Обычная институтская худ. самодеятельность? Может быть. Но, судя по высказываниям Осипа про ассоциативную песню, были претензии на «концептуальность». При институте была военная кафедра. После защиты диплома был на сборах, это месяца два или три, где-то недалеко от того города. Все закончилось. Распределение (описываемые в «Старой школе» события происходят в те времена, когда оно еще было). Распределили в тот город, в котором учился до института. Совпадение ли это, или кто-то, допустим родители, о которых Осип, кстати, почти нигде не упоминает (см. Приложение, «Лесное»), сделал так, чтобы он вернулся в прежний город – неизвестно. Оба переезда дались тяжело. Видимо, как защитная реакция – начал писать. Этим заканчивается «Старая школа».
     «Промежутки». Время работы на каком-то заводе, вероятно, в конструкторском бюро (кульман). Попытки обживания «нового» города, попытки воспоминаний, восстановления в памяти каких-то моментов детства (см. эпизод про бабу Фаю в «Промежутках»), попытки вписать их в его настоящую, изменившуюся жизнь. Частые поездки в другой город, туда, где еще недавно учился, встречи со старыми друзьями. В это время, вероятно, очень активно пишет. Активность прямо пропорциональна тоске и мукам от разрыва с прежней жизнью. И вообще, сам процесс писания – как способ избавиться от этих мук, способ соединения старой и новой жизни, способ найти себя в новых условиях. Стиль – прихотлив, сложен. Иногда Осип будто заговаривается. Всё это - попытки унять, заговорить тоску, заколдовать ее этими, к примеру, длинными (без знаков препинания) предложениями. Употребим тут слово, которым он сам характеризует то, чем занимается – шаманство. Такие вот ритуальные пляски, во время которых он сыплет словами, забывается, погружается в транс. В этом же ряду и все эти выверты, темные места, где «ноги вязнут»: неожиданные смены сюжетных линий, стилей описания, обилие необязательных героев, неуместный пафос, нарочитость, «выпендреж» ради него самого. Порой откровенно, вызывающе графоманствует. Примеряется и к стихам, как способу организации слов. Он будто пытается подменить реальную жизнь, жизнью «литературною» во всей сложности взаимоотношений вышеперечисленного, пытается организовать вокруг себя особый мир, обставить его так, чтобы ему было в нем не комфортно (не то, конечно, слово, современное, пластмассовое, виртуальное, телевизионно-рекламное), но хотя бы сносно. Среди этого попадаются внятные куски (тоже разновидность стиля, формы) – в конце, - описание дня рождения Марка, этого пиршества с шумными тетьями и дядьями! Тут и увлечение рассказом, приглашение порадоваться вместе с ним процессом описывания, и неосознанное нащупывание новых путей, куда можно идти. А в конце - опять угар, автор опять начинает трястись и раскачиваться, опять начинается судорожный перебор слов, словно в надежде, что проговорится Самое Главное слово, после которого, наконец-то – молчок, «прорвется, наконец, это ужасное марево» - оболочка реальности, и в наступившей «двусмысленной» тишине холодный сквознячок ОТТУДА будет страшновато-порочно поигрывать надорванным краешком.
     «У окна». Чередование стилей и каких-то смещающихся точек зрения продолжается. Но тут все уже спокойней, более разумно. На фоне приездов и еще продолжающих быть мучительными отъездов из прежнего города появляются Первый, Второй. Разговаривают друг с другом, что-то обсуждают. Вообще попытка обсудить происходящее, появившаяся  ирония – признак выздоровления.   
     Ты спрашиваешь, что это за фрагмент из какой-то пьесы?  Думаю это просто впечатление из детства, когда телевизоры были еще черно-белыми, и по ним показывали эти нескончаемые спектакли по пьесам Островского. Полнеющие, престарелые дамы играют двадцатилетних молодух, а в главной роли – неизменный Яншин.
     Некто в крылатке? Утро после ночного карнавала, «праздника жизни», пустые банки из-под пива на безлюдных тротуарах, гонимые ветром газеты… Все проходит, остаются солнечные, тихие утра, которые надо уметь встречать, и быть готовым в любую минуту сняться и тронуться в путь. Когда-нибудь впереди только и останется что вот такое тихое, солнечное утро.
     Немного непонятны эти псевдонаучные фрагменты (о течении Проспектов, в «За пределами» какое-то «Усиление Вописо» попадается). Я не знаю что это такое. Но доходящая до идиотизма серьезность, с какой все это произносится, подкупает.
     «За пределами». Вот они, новые пути! Сугубо литературная забава, уже никак не связанная с, так сказать, «реальными случаями из жизни автора». Что это на самом деле? Всем известно, чем является слово ИЗРЕЧЕННОЕ… Вероятно, «За пределами» - попытка «сказать» что-то важное, не произнося слов. Один пример. Летим на самолете. Внизу земля в разрывах облаков. Какие-то города, деревни видны отчетливо, какие-то только угадываются. Но мы, хотя и не видим всей картины целиком, знаем, ощущаем, что там, внизу что-то огромное, живое… Существует где-то там, пусть в ноосфере, некий идеальный текст. И вот этот текст как бы просеивается сквозь какое-то небесное сито, так что до нас доходят только отдельные его фрагменты. Между ними - туман отточий. Мы не видим всего текста, но фрагменты взаимодействуют друг с другом незримыми силами у нас в голове, в душе, уж не знаю где там еще, - наше сознание на каком-то из своих уровней невольно дописывает текст до некоего идеального его варианта, увидеть который нам не дано, но полнота его, идеальность, по замыслу Вописо, должна ощутиться, пробрезжить.
     «Приложение». Ну, это то, что осталось за кадром. Знаешь, в иных фильмах, уже во время финальных титров показывают то, что не вошло в сам фильм - неудачный дубль, смешной ляп. Что важно, - эти-то кадры и кажутся порой самыми интересными, важными. Несанкционированное проникновение внутрь, сквозь внешнюю, которая «для людей», оболочку, проникновение внутрь, посмотреть как же эта машинка работает, посмотреть, что же там внутри происходит, когда никто ЭТОГО не видит… Именно так я и понимаю состав «Приложения», - элегантная инверсия темы исподнего, оборотной стороны. Уже моя ностальгия по надорванному краешку, попытка отогнуть полу и посмотреть подкладку. Особенно письма. Хотя, и в них он ОПИСЫВАЛ, как-то подбирал слова, организовывал их и значит поактерствовал немало.
     И вот тут я вдруг (без малейшего лукавства, потому что, поверишь, вот так, как рассуждал выше, рассуждаю первый раз, да и вообще, отвлеченно рассуждал на эту тему первый раз) ловлю себя на мысли, что с перечисления более-менее достоверных фактов жизни Осипа Вописо я незаметно сбился на анализ тех документов, что он после себя оставил… А коль скоро это так, я готов поверить, что Осипу удалось создать то, что он настойчиво создавал. Он выстроил город! И однажды, в один прекрасный день, или утро, ушел в него! ПОГУЛЯТЬ! И не вернулся. «Рассыпался на мириады песчинок», растворился, исчез. Как в сказке.
     Вижу – улыбаешься, слышу – говоришь что-то вроде: ну, да, романтично, монументально, образ весьма удачен, но мы же оба понимаем… и т.д. Что ответить?.. Помнишь, где-то там, в «Старой школе», когда Люда его провожала, а он уезжал в другой город и делал ей предложение – там есть фраза про трамваи? Ветер шарахался в вышине, трамваи трогались с остановки, разгонялись, пьянели от грохота и скорости и в конце проспекта, где стихал их перестук, они взлетали… Всё дело в том, что они действительно взлетали.
    
     До скорого!
     СЕЛИВЕРСТОВ.
     11. 05. 2003