Восток

Мне всегда говорили, что Восток – это там, где живут арабы; они бегают по улицам с русскими автоматами, пишут справа налево, не верят в Бога и не любят Цивилизацию вообще. Потом я узнал, что на Востоке есть всякие разные мыслители и философы, равных которым в Европе и не сыщешь. Словом, в какой-то момент я понял, что меня тянет на Восток…

Ещё до колледжа я любил путешествовать. И направление было одно – на восток; конечно, потому, что на западе ничего нового я увидеть не ожидал – родители в детстве возили меня в Порту, у отца там были коллеги по работе; мы ходили по городу, поднимались на Серру-да-Эштрелу и купались в океане; позже, в школьные годы я объездил с друзьями почти всю Испанию – по крайней мере, в колледже не находилось людей, больше видавших в нашей стране, чем я. Когда я отучился в колледже первый год – как раз подписали Шенгенское соглашение. Так для меня открылись новые возможности – и мечты о Востоке заставили меня стремиться просто на восток, в Париж, Милан и даже в Мюнхен.

В 2001-м я отправился в «самое большое путешествие». Я даже не взял никого с собой – просто потому, что к этому времени дошёл до того, что стал проще знакомиться с людьми, влился, можно сказать, в европейскую студенческую культуру и ощутил себя вполне Европейцем. Маршрут я выбрал северный – был в Гааге, Амстердаме, Гамбурге… . В Берлине в хостеле я познакомился с одним итальянцем. Он жил в той же комнате, куда меня поселили; над кроватью у него висел красный флаг и портрет Че Гевары. Это заставило меня заинтересоваться этим человеком. Доменико (так его звали) жил в маленьком городке Бертонико около Милана. Он любил хорошее пиво – и поэтому был даже больше европейцем, нежели итальянцем. Он всегда ругал итальянское пиво, говорил, что не любит вино и что вообще-то дед его был откуда-то из Трансильвании. Мы сидели в одном небольшом уличном кафе, и он рассказывал мне о разных странах, где он побывал. Он говорил, что путешествие – это познание цивилизации. А цивилизацией правит Политика. Это слово он произносил с каким-то лёгким придыханием, однако не так, как говорят о чём-то возвышенном или величественном, а как-то по-другому. Он считал политику «падчерицей цивилизации», вынужденной быть властью и определяющей силой. Он долго расписывал, кто кого и как вынуждал, начиная чуть ли не с Карла Великого, что-то рассуждал про Берлускони и кружке к четвёртой Варштайнера перешёл на Ленина. Я, надо сказать, не очень разбирался в истории и не очень интересовался политикой, однако разговор зашёл о друге Доменико Тони, который был одержим севером и обещал, что не угомонится, пока не доберётся до Шпицбергена. Так вот, этот Тони бывал в России – он проехал через Польшу в Ригу и Таллинн, а потом в Петербург. Он-то и подарил Доменико красный флаг, который купил в Петербурге на каком-то странном месте, о котором он говорил так, что было непонятно, то ли это большой магазин, то ли восточный базар, то ли вовсе улочка в центре, он только через слово повторял – «Сенная».

Это слово и пятый Варштайнер окончательно замутнили моё сознание. Я почему-то вспомнил Синай, вернее то, что о нём читал в книжках; перешёл на весь Египет и Восток; и так мы наперебой рассказывали друг другу о разных странах. Со всеми подробностями, до мелочей, углубляясь словно во все стороны жизни. Я ему – про Ближний Восток, где в детстве так мечтал побывать; а он мне – про далёкую Россию, где он никогда не бывал, зато нашёл в библиотеке «Развитие капитализма в России» и пытался прочитать, пока не уехал в новое путешествие.

Наутро я не просто почувствовал себя европейцем. Я стал чувствовать, что Европа для меня теперь не больше Испании; что она стала просто домом, из которого все дороги уходили в неизвестность; и из которой люди исчезали и иногда возвращались. Я вспомнил как сам, поступая в колледж – не сожалел, что никуда поехать не смогу – мест для меня новых и «реальных» не осталось, словно, некая черта, прочерченная мной же самим (и государством, т.е. политикой) была достигнута и дальше пространство моих путешествий изгибалось, отрываясь от земли и уходя в мягкие материи мечты. В этот момент я вспомнил о Доменико – но его уже не было. Мало того, не было видно больше и флага, не было ничего из его вещей… . Оказалось, он уехал рано утром. Он оставил записку, где написал: «Я понял, что твой восток – это мой север. И теперь, когда я знаю их обоих – я не знаю больше куда ехать. Тони бы сказал, что Баренцбург ещё ждёт его; но я скажу, что открыл новую страницу – и тотчас же закрыл её, увенчав Варштайнером. И теперь я могу свободно летать, поскольку все земные четыре направления уже постигнуты. Поэтому я покидаю Берлин и уношусь в новый для меня мир».

Я спросил на reception: «Куда уехал Доменико из шестой комнаты?»

 - Наверное, домой, на запад.

 - На юг, - поправил я.

 - Хотя вообще-то не знаю, он был какой-то странный, он не сказал… . Тётушка извинилась и побежала к телефону; кажется, звонили не европейцы, тётушка долго не могла понять, на каком языке говорят. Потом бросила трубку, приговаривая «Sinay, Senay, wo ist diese Stadt…»

От нечего делать я уставился на карту Европы, которая висела около reception. На ней чёрным маркером был обведён Берлин; нашёл дорогу на Росток (я туда собирался) и стал просто бродить по карте; потом стал смотреть, куда же вроде как поехал Доменико – но не мог разобраться в множестве дорог, которые уходили из Берлина, пересекались, менялись местами, раздваивались… . Всё перепуталось: Росток, Милан, Доменико, Варштайнер. Варштайнер??? На мгновение мне показалось, что я увидел это слово на карте. Пригляделся и успокоился, это просто первые буквы совпадали, на карте было написано «Warschau», где-то к востоку от чёрного кружочка. «Восток, Синай, Ленин, Доменико, Варштайнер – Варшава, Синай – Сенная…», - закрутилось в голове. Я задумался, но задумался – прекрасно осознавая, что думаю ни о чём; я ничего не мог с собой поделать, просто думал и думал – и большое Ничто вырисовывалось в моём сознании как предмет моей мысли, которая словно витала вокруг него, но никак не могла пересечь насквозь.

 - Тоже собираетесь уезжать, - услышал я голос уже заскучавшей тётушки

 - Да, наверное, - пробормотал я, находясь ещё в пространстве между явью и сном

 - Куда-нибудь ещё дальше?

 - Я собираюсь вообще-то на север, - сказал я и почему-то добавил, - в Варшаву

 - Только это на востоке, у меня есть расписание поездов, хотите посмотреть?

 - Да, конечно, спасибо…

Я уставился в нижний левый угол книжки, потом перевернул – изрядно потрёпанная книжка лежала вверх ногами. Словом, через полтора часа я уже ехал в сторону Варшавы. Когда мы проехали границу, я вдруг понял, что Варшава – столица Польши и здесь уже вовсе не действует Шенгенское соглашение. Оказалось, правда, что европейцы могут проезжать в Польшу без визы. Я долго этого не понимал; но потом почувствовал, как моя пространственная черта совершает петлю в моём сознании, изгибается – и рвётся, просто от напряжения. «Pan, prosze bilet», - вдруг услышал я непонятные слова. Я повернулся направо – чуть впереди стоял контролёр; я протянул ему билет, глянул за окно – серая пелена покрывала небо. Но дождя не было, наоборот, минут через двадцать мы пересекли какую-то реку, и небо стало понемногу проясняться, сначала маленькой полоской где-то справа, потом стало видно как поезд уже весь словно въезжает в голубое небо. Вскоре мы ехали уже освещённые изо всех окон вечерним солнцем.

Вдруг стало темно. Я спал. И так же в темноте я вышел из поезда, побрёл куда-то. Тут меня застал врасплох яркий луч света; я прищурился, закрыл рукой солнце – и разглядел перед собой силуэт египетской пирамиды. Кто-то окликнул меня на каком-то странном языке. Я переспросил. Молодой человек перешёл на ломаный английский: «Такси. Гостиница. Хостель. Или хотите просто посмотреть город – это вот, вы смотрите – Дворец культуры и науки». Я попросил довезти меня до хостеля. Выходя, я спросил ещё раз, как называлось то здание, которое я принял в лучах восходящего солнца за пирамиду в Гизе. Он написал мне что-то на бумажке. Я заселился в хостель; моя комната №6 располагалась на последнем этаже и выходила окнами на небольшую улочку. День был дождливым, и я практически никуда не выходил. Утром, проснувшись, я посмотрел за окно – светило солнце. Я нагнулся, начал обуваться. Развернул валявшуюся рядом  скомканную бумажку – на ней значилось что-то типа         «P К i N». «Пекин? При чём здесь Пекин?» - подумал я.

Тут дверь открылась, и в комнату вошли двое с рюкзаками; они громко говорили друг с другом. Бросили рюкзаки на свободные кровати и стали из них доставать что-то наружу. На столике между кроватями оказалась какая-то книжка; громоздкий фотоаппарат; металлическая фляжка наподобие армейской, только с чьим-то профилем спереди; полотенце; какая-то одежда и несколько стеклянных бутылок.

Мы познакомились. Оказалось, они из России. Мы подружились и пошли готовить себе завтрак (или обед, это было как-то не важно). Я угощал их нашей ветчиной; они готовили какую-то еду, которая показалась мне скорее итальянской. Это были макароны, но они их даже не варили, просто заливали водой и закрывали какой-то блестящей бумажкой с непонятными буквами. Всё это вкупе с рассказами Доменико о Ленине, Петербурге и висевшей над столом в кухне картой, на которой справа от Европы оставалось ещё место, мало напоминавшее карту – не было видно частых городов и городков – но закрашенное сплошь в розоватый цвет вечернего солнца – заставило меня заинтересоваться моими новыми соседями.

Мы ходили по Варшаве; они рассказывали о своей стране, о том, как они добирались до Варшавы – называли какие-то названия, говорили о многих часах путешествий, разных видах транспорта, проблемах с границей, усталости, любви к путешествиям и тоске по Родине. Я им тоже что-то рассказывал – не помню о чём. Они говорили, как их страна стремится и на запад, и на восток. Я упомянул о своём давнем стремлении на восток, как читал про Османскую империю – и прочая. «Это же на юге», - сказали они в один голос. Мы ещё долго говорили – о севере и востоке (я рассказал им про Доменико), о западе, о юге, который мне казался востоком и много ещё о чём. Они угощали меня русским шоколадом – никогда не слышал о том, что он лучший в мире. Потом предложили выпить русской водки. Я не мог отказаться; да и не хотел. В этом напитке оказалась такая сила, что никогда нельзя было подумать, что она может уместиться в прозрачности. Разговор шёл и шёл; бутылка всё не кончалась – я почувствовал, что мы словно улетаем в бесконечность. Разговор зашёл вновь о России, о востоке, западе, о юге, о каком-то вертолёте; я рассказывал о Доменико и его друге, мечтавшем о севере. И бесконечностью показалось мне уже не только стремительно убегающее из-под ног время, но и пространство, в котором мы словно уже и не находились. Ощущения были для меня совершенно новыми. Неожиданно я почувствовал, что молния ударила мне в глаза, а из ушей словно что-то вылетело; всё разорвалось и перемешалось – в темноте.

Наутро я проснулся на кровати в совершенно непривычной позе; поднял голову, потянулся рукой почему-то к стоявшей на столике минералке, сделал глоток и огляделся. Я почувствовал, как вода перетекает в пространстве; время застыло – и я увидел под собой Европу, потом весь мир, потом ещё что-то и ещё. И я что-то понял. Я стал чувствовать себя как-то по-странному счастливым. И никто этого не мог понять, мне говорили, что меня не узнать, что я стал каким-то грустным и вообще непонятно загадочным. А я – ничего не отвечал. В голове почему-то вертелось – «Gracias camarada Stalin per nuestra infancia feliz». И дом показался мне не таким, как прежде.