Морковкин, закарабкивайся!

С.Б.
Светка умерла в самом конце апреля. В субботу. Было очень ясно и уже почти тепло. Я тогда училась на шестидневке и во вторую смену, и была дома, когда моему отцу позвонил Светкин папа дядя Витя, его самый близкий друг. Батя говорил по телефону кратко и жестко: «Да. Где? Когда? Во сколько?», - как всегда в экстраординарных случаях. Но по тому, как он сжимал губы жесткой складкой после каждого вопроса я своим болезненным чутьем подростка-одиночки поняла, что происходит что-то действительно страшное.
- Что-то случилось?
- Светка в коме, вчера ночью забрали.
У Светки был страшный диабет. С детства. Она колола по пять инъекций инсулина в день, ей нельзя было сладкого и много пить, но, несмотря на все ограничения и принимаемые меры, она влетала в кому практически каждые полгода, а то и чаще. Мне, конечно, было ее жалко. Особенно из-за уколов, которых я боялась до смерти, а также того, что мне нельзя конфет только перед едой, а ей – вообще никогда. Когда ее клали в больницу, мое сочувствие было куда более условным: я была просто «смертельно здоровым» ребенком, у которого не болело ничего и никогда - страшнее ветрянки и легкого отита в дошкольном прошлом, а всякие ОРЗ были не более чем поводом для отдыха от ударной учебы. Именно поэтому я совершенно идиотски мечтала оказаться в больнице – там рядом не будет родителей с их постоянными, выматывающими мне все нервы, ссорами.
Но мне никогда и в голову не приходило, что Светка может умереть. Светка, моя старшая подружка, которую я, за неимением родных и даже двоюродных, любила как названую сестру – эгоистичной любовью младшей сестренки, восхищаясь и завидуя ее «взрослым» талантам и умению профессионально рисовать смешные рожицы. Которую я слушалась и в гости к которой всегда неслась как на праздник, а однажды даже ночевала с ней на ее диване. (Светка потом жаловалась, что я ночью запинала ее локтями и коленями.) С которой мы все время куда-то ездили – у дяди Вити была машина, бежевая «копейка». Каждый раз, когда я, замирая от предвкушения увлекательной поездки, подходила к ее задней двери, изнутри доносился веселый Светкин голос: «Морковкин, закарабкивайся!».
Но, глядя сейчас в белое лицо отца, который уже звонил куда-то в своем извечном – и обыкновенно весьма эффективном – стремлении помочь, что-то изменить, что-то повернуть вспять, – я вдруг почувствовала холодное дыхание неизбежного. Под коленями пробежал холодок, и ноги одеревенели. Я поняла всем нутром, тоже похолодевшим, что на этот раз даже мой батя ничего не сможет сделать.
Никто не сможет. Ни МОНИКИ, куда Светку клали в особо тяжелых случаях, ни светила медицины, ни Господь Бог. Никто.
Я пошла, как обычно субботним утром, за молоком и хлебом, потому что была послушной дочерью, но не выдержала и с полными сумками красно-бело-синих бумажных пирамидок и горячими батонами под мышкой побежала в «районку», куда увезли Светку. Благо она была совсем рядом, и там работал мой дед.
Дед нажал кнопку у двери на крыльце приемного покоя. Врач-реаниматор вышел, с лицом, серым, как его застиранный халат и болтающаяся на шее марлевая маска. Вышел, закурил, жадно затянулся и сказал: «Умрет девочка. Вопрос нескольких часов». Дотянул сигарету в три затяжки, бросил ее и ушел, не попрощавшись. А у меня болели губы от нелепой и жалкой полуухмылки непонимания, неспособности осознать услышанное. Как можно так вот сказать: «Умрет», - если человек еще жив?! Неужели ему все равно? Но мое взрослое «Я», уже давно живущее у меня глубоко внутри, жестко сказало: «У него много пациентов, и он их просто лечит. Ему некогда скорбеть».
И я, как дура, пошла в школу, которую никогда не прогуливала, и играла там в каком-то дурацком школьном спектакле, и даже, делая страшные глаза, хвасталась приятельницам, что про мою подружку сказали, что она умрет. Мне было двенадцать лет, и я еще никогда не видела смерть близко.
Тем временем мое взрослое «Я» сидело внутри, неодобрительно и скорбно смотрело на меня и осуждало. Я знаю - осуждало. Но мое «Я»-ребенок до последнего закрывался от неизбежного.
Домой я все-таки неслась бегом, и дорога, на которую я обычно тратила двадцать минут, заняла на этот раз всего десять. Рюкзак колотил меня по спине, в нем громыхали карандаши в жестяном пенале. Я бежала, спотыкаясь, задыхаясь, борясь с колотьем в боку и понимая, что все равно уже опоздала.
- Нету Светы, - сказал дед, открыв мне дверь. Тихо и виновато. - Нету.
Я села прямо на обувной ящик в прихожей. Я знала, что надо заплакать, но не могла. И снова губы мне растянула резиновая ухмылка, за которую так стыдно было взрослому «Я». Оно закрыло лицо руками и сжалось в углу души. Ему было так стыдно за меня. За то, что я живая, что я могу смеяться – даже сейчас, стоит заставить резиновые губы слушаться. За то, что я просто неспособна осознать произошедшее. За то, что я закончу художку, которую Светка никогда не закончит, и у меня будет взрослая жизнь, которой у нее никогда не будет. Уже не будет.
Я сидела с резиновым лицом и вспоминала, как Светка забавно поджимала пальцы на ногах, ее улыбку, каштановые прямые волосы, вздернутую верхнюю губу и темнокарие глаза с вечным насмешливым прищуром.
Ее веселое мужество, которое я прежде не могла осознать до конца, пугливо отводя глаза всякий раз, когда она при мне, залихватски улыбаясь, всаживала в предплечье иглу тоненького шприца и даже не морщилась. Когда она, лежа в больнице под капельницей, флиртовала с мальчишкой из соседней палаты, который ходил за ней, как пришитый.
«Морковкин, закарабкивайся!».
И я наконец заплакала.