Берлога рассказ

     Костя

Лёжа в траве, измотанный, смертельно уставший и голодный, почти физически ощущая всё приближающийся холодок дыхания смерти, он вдруг подумал…: «О Свободе!». О той пресловутой свободе, о которой мечтает наверное каждый  зэк. По счастливому, или роковому стечению обстоятельств перед ним неожиданно открылась возможность побега. Справно отсиживая положенное, он и не помышлял ни о каком побеге. И вот сейчас, по истечении недели «бегов», он даже не мог не только вспомнить, но и представить себе, как оказался в такой ситуации, и что побудило его сделать этот необдуманный шаг. Понемногу отходя от того бешеного впрыска адреналина, которым ежесекундно снабжал кровеносную систему его внутренний карбюратор на протяжении всех этих дней, он размышлял…: «О Свободе!». Перебирая с упругих веточек пальцами в ладонь, словно чётки, наливные ягоды голубики, он вдруг поймал себя на мысли, что стал «философом». Это слово было чуждым его лексикону, и поэтому привело его в неописуемое внутреннее веселье: «Ликуйте, урки! – в вашем бараке философ!». Веселье длилось чуть больше мгновения, после чего сменилось на ноющую боль. Внезапно открывшееся понимание того, что оказавшись на свободе, он вверг себя в ещё более жестокое заключение, привело его утомлённое сознание к гремучей смеси отчаяния и ужаса. Вынужденно скитаясь по тайге с целью запутывания следов, он так крепко заблудился, что с трудом понимал как будет выбираться и вообще сможет ли выжить.
Голубика вперемешку с черникой чуть подправили его состояние, хотя чувство голода не проходило. Он старался не думать о еде, но попробуйте-ка, не ев почти неделю, о ней не думать! Только третьего дня он решился развести костёр и поджарить несколько пойманных лягушек, а до этого питался лишь ягодами, орехами, сахаристыми кончиками трав и цветками клевера, благо этого добра у тайги было в достатке.

Однажды он наткнулся на кормовые лесничьи ясли для оленей и в одном из поддонов, из отверстия от некогда выпавшего сучка, в которое не смог проникнуть язык животных, он палочкой наковырял щепотку соли. Бережно собрав её, он завернул драгоценную находку в картонку от пачки сигарет и спешно покинул опасное для себя место – позже он слышал отдалённый лай собаки и используя небольшую речушку сделал по воде очередной рывок, заметая след. За время скитаний соль слежалась в твёрдый бурый комочек, но от этого не сделалась менее драгоценной.   Он со смаком тёр об него лягушачье хилое мясо и отправлял в рот.
Идея есть лягушек принадлежала не ему. За время отсидки он слышал много баек от бывалых, дающих свои «наставления» всякого рода  «фраеркам». Один даже кичился тем, что ел улиток. Что до улиток, то он пока не смог перебороть в себе внутреннего сопротивления и оставлял эту затею на крайний случай. И вот уже три дня как он снова нёс крест вегетарианца, боясь  развести огонь и обнаружить себя.

С жадностью жуя очередную горсть голубики, он думал…: «О Свободе!»…. Отсюда, с высоты своей вегетарианско-таёжной колокольни, его ум метался, как звон этой колокольни, в мутном смятении и в поисках какой-то неясной, неведомой и непонятной истины. Вырвавшись из ограниченного пространства унижения, отороченного ежовой паутиной колючей проволоки, он вдруг почувствовал, что как бы далеко он ни удалялся от этого проклятого места, он всё равно упрётся в новый кордон из колючей проволоки, огораживающей смердящее болото унизительного существования сотен тысяч, а может и миллионов, таких же как и он, бесстыдно именуемое лицемерами всех мастей, уровнем жизни.
«Да что они, эти сытые проститутки, могут знать об уровне жизни?! Да они все поголовно, может за малым исключением, и понятия не имеют как живёт простой человек, поставленный судьбою в трагическую зависимость от географического и социального положения, да от неизвестно откуда всплывших гнид с одной стороны с заточками, с другой – с резиновыми дубинками. И эта трагическая зависимость человека от обстоятельств пока не в пользу человека. Да вот хоть бы и я, – думал он про себя, – Ну, какой я уголовник?! Замели, не разобравшись, первого попавшегося, и давай додавливать  для отчётности.  Судья тоже гусь попался: был на месте ограбления? – Был. Ну и точка. А то, что я там девчонку ждал, с которой только познакомился и знал лишь её имя – его не колышит! Не будет же он со мной дежурить на танцплощадке, что бы отловить её для показаний. Как будто гадская рука какая-то меня в капкан завела! Или вот Колян. Что, сам он себя к голодному вымиранию подвёл что ли?! Сами то, там, с голодухи наверно не пухнут, горячую воду отключат – в вой, а тут холодную на два часа в сутки! А может так и надо? А может и надо нас всех под корень? Какие мы люди-то?! Вон в Албании – «пирамида» рухнула, так бошки всем чуть не поотрывали – революция! А тут на виселицу ведут, а у всех только один вопрос: верёвку помылить не забыли? А то как бы заминки какой не вышло. Свобода… –  он вдруг как-то обмяк и устало выдохнул, переводя дух от пожирания ягод, – Кино какое-то! Какая-то сплошная виртуальность! Будто не с нами всё это происходит! Жил в одной жизни и по мановению палочки злого рока – раз – и совсем в другой. А та жизнь где-то там, в параллельном мире. А сколько у нас ещё таких параллельных миров?!». Ему на память пришли стихи, вернее песня с довольно простым, но душевным мотивом, которую один урка принёс с воли, и которую он выучил наизусть, потому что она как нельзя лучше отображала всё что с ним происходило:

Не нас осудили когда-то,
Отмерив немереный срок.
Не в нас – магаданских ребятах
Надежды горел огонёк.

Дождями секло телогрейки,
А солнце смеялось ветрам,
И ласточки, как канарейки,
Не нам щебетали, не нам.

Не мы это, мне уж поверьте,
И жизнь эта тоже не нам.
И мерьте аршином, не мерьте,
Не станет понятнее вам.

Ладони в кровавых мозолях
Ласкали немые стволы,
И псы надрывались в бемолях,
Не мы это были, не мы.

Не нас убаюкивал в волнах
Косматый седой океан,
Не нас увозили в вагонах
В суровый как жизнь Магадан.

И гирей оттягивал плечи
Тяжёлый берёзовый клад,
И души подковой калечил
Не нам магаданский солдат.

Не мы по утрам похмелялись,
Глотая берёзовый сок,
Не в нашей душе, ухмыляясь,
Белел год за годом висок.

И полночью в душном бараке
В угоду колымским ветрам
Сердца разрывало во мраке,
Я вас уверяю, не нам.

Не нас осудили когда-то,
Отмерив немереный срок.
Не нам - магаданским ребятам
Остались лишь Вера, да Бог,

И жизни как спички ломало
Прикладами тысячи раз,
И снегом берёз засыпало,
В бескрайней Сибири не нас.

...мотив песни был так навязчив, что он все пел и пел про себя, всякий раз проживая сотни жизненных моментов, заключенных в каждой строчке незатейливой песни.
 И тут он понял, почему он совершил этот и роковой, и счастливый поступок – побег. Он понял, что находится между жизнью и смертью. Обе эти грани представились ему как две скользкие плоскости, и результатом скольжения по каждой из них была смерть. Одна  простиралась там, в зоне, другая – в его родном захолустье. Сравнивая их, он понял, что та – откуда он бежал, была чудовищна, но и та – куда он бежал, ничего хорошего для него не сулила. Но здесь – на грани между жизнью и смертью, он почувствовал себя истинно свободным
от обеих этих, ненавистных ему, сторон, так невыносимо унижавших его человеческое достоинство. Он вдруг почувствовал себя счастливым.

* * *
Страшно хотелось курить. Он даже сам не понимал, что сильнее – чувство голода или жажда табака. И то и другое словно губки огромных тисков сдавливали его горло и грудь, и  ему показалось, что он теряет сознание:
«Он нёсся по длиннющему подземному переходу к выходу на улицу, а за ним столь же стремительно летели два верзилы непонятной наружности с сеткой и петлёй на длинной палке. Неожиданно откуда-то справа выскочил коротышка и цепко ухватил его за хвост. Он хотел было вцепиться клыками в коротышкину руку, но подоспевшие двое других ловко накинули ему на шею аркан и стали закручивать в сетку. Он визжал и скулил, но те только приговаривали: «Попался, сучий потрох! Теперь не вырвешься!». Завёрнутый в сетку, с оскаленной пастью и налитыми кровью белками, он не понимал, за что его схватили, ведь он ничего плохого никому не сделал, он мирно сидел в своре себе подобных дворняг возле чебуречного ларька и ждал очередных объедок. Больше того, завсегдатаи ларькового питания любили его, всегда дружески трепали по голове и ушам, за что он приветствовал их томным скулением и вёсельными ударами своего роскошного, правда слегка свалявшегося, хвоста. «За что-о-о!» - завопил его внутренний голос, и он снова попытался высвободиться, но сетка лишь туже закручивалась и он понял, что сопротивление бесполезно. Всё время пока его куда-то везли он думал: о свободе!
В светлом зале было немного душновато. Туда и сюда сновали какие-то существа – то ли огромные мыши, похожие на сутулых въедливых и злорадных старушек, то ли старушки, похожие на тощих мышей. Дверь была настежь распахнута, и через неё он видел вход в другой зал, где за такой же решёткой, как и у него, сидел роскошный лев, с холёной мордой, пышно расчёсанной гривой и толстенным золотым ошейником. Перед входом толпились львицы в лоснящихся шкурах и таких же золотых ошейниках. Из-за боковой двери появились три чёрных вороны. Мыши мгновенно затихли и
расселись кто где.
  Двое верзил и коротышка заорали: «На живодёрню его!». «Да, плохи  мои дела – подумал он, – надо  их чем-то удивить». Неожиданно для всех он выписал лапой в воздухе крендель и в ней появилась курительная трубка. С чувством собственного величия он стал её раскуривать: сначала быстро, чтобы она как следует раскочегарилась, а потом медленно, вкушая всю прелесть дорогого табака, с наслаждением смакуя каждую затяжку и держа паузу, как великий актёр. Он видел как остолбенели все вокруг. Тогда он громко и с выражением произнёс: «Раз, два, три», – и  выпустил из пасти табачные кольца, которые поплыли по воздуху к его угнетателям и, превратясь в наручники, приковали их к спинкам кресел.
Мыши, одновременно все, пришли в неописуемый восторг. «Свободу узнику беззакония! Сво-бо-ду! Сво-бо-ду!» - раздалось их одухотворённое пискливое скандирование. Это вызвало лишь колыхание воздуха, от чего кольца-наручники растворились, оставив после себя терпкий дорогой аромат. Тут во весь свой верзилоподобный рост встал дворник с метлой и косматой бородищей и, перекрывая своим рыком мышиный визг, рявкнул: «На живодёрню!».
Неожиданно для всех коротышка предло- жил отдать отловленного в цирк.«Да нет, – возразил один из верзил, – в цирке нынче зверям совсем ходу нету, одна сплошная акробатная фуерия. А что! Я сам видал!»
Вороны совещались недолго, после чего центральная ворона прокаркала: «С учётом фено- менальных способностей, а также в связи с недо- казанностью ни того, ни обратного, (Чего - «того», чего - «обратного»?! – пронеслось у него в голове), определить Тузика на пожизненное помещение в исправительно-трудовой зоопарк общего режима».
В мгновение ока он оказался в зоопарке рядом с клеткой того холёного льва. А вокруг и в пяти- и в семнадцати ярусных клетках копошилось разноликое зверьё, по большей частью такие же дворняги как и он. Он видел, как льву постоянно подтаскивали оковалки мяса и живых телков и баранов, а вдоль клеток на красивом мотоблоке в сопровождении обслуживающего персонала в униформах разъезжал директор зоопарка и лопал чебуреки.
«Смотри, чебуреками обжираются, – подвёл их всех под один знаменатель лев, и рыкнул, будто отрыгнул, – Братва! Даёшь свободу!». Лев влез на огромную черепаху и выехал на середину зоопарка. Вслед за львом на площадь выползло ещё несколько черепах, которые развернулись к белоснежным дверям директорского кабинета задницами и выставили свои хвосты с набалдашниками на концах, из которых торчали кем-то уже подпалённые петарды. Вмиг  двери кабинета почернели и сорвались с петель, и наружу поползло, запрыгало, поскакало великое множество голодных и прожорливых тварей –  пауков, гусениц, тараканов, клопов, блох и прочих гнид.
Несколько рыжих гнид вцепилось ему в шкуру и стало невыносимо кусать и жалить. Он увидел, что дверца в его клетку осталась незапертой. Оттуда так нестерпимо и сладостно тянуло ветерком Свободы и терпким ароматом табака, что он решился бежать из этого кромешного ада. Но вот петрушка какая – куда  бы он ни бежал, он всё время натыкался на непреодолимую ограду зоопарка. В изнеможении он свалился в кусты, а гниды продолжали жалить его тело, да так не выносимо, что в мозгах что-то с грохотом лопнуло
и он очнулся».
«Что это было? – пронеслось у него в голове, – Бред какой-то!» Но жжение и боль не проходили. Он ещё в полусознательном состоянии и полулёжа начинал понимать, что это пожирала открытые участки его тела армия рыжих муравьёв и гнусов, так называемых «летающих челюстей».
С остервенением отряхивая с себя и отгоняя их, он окончательно пробудился.
Неожиданно  его рука стала инстинктивно шарить вокруг в поисках камня или палки для защиты – он с  ужасом увидел стоящего перед ним человека.

Алексей

«Мама…..мамочка, это же я! – он  встал со скамьи и обнял подошедшую к нему пожилую женщину. – Я вернулся. Насовсем вернулся». Перед ней стоял какой-то незнакомый и вместе с тем такой дорогой и до боли родной её Алёшка. Подходя к калитке своего дома она ещё издали с удивлением заметила, что их Граф – поджарый кобелёк овчарки полукровки, суетливо и ласково тёрся о ноги какого-то мужчины в камуфляжной одежде. «Бог мой! – она его не узнала! – Она не узнала собственного сына!» Она прильнула к его груди и тихонечко заплакала. Плакала она долго. Сын не сопротивлялся её слёзам и, прижавшись щекой к её волосам, тоже сочил из глаз скупой мужской влагой, выдавленной спазматическим надрывом души из-за слившегося в единое мгновение всего пережитого. Так они простояли, обнявшись и молча плача, с полчаса. Алексей стоял с закрытыми глазами. В памяти его, как в жгуче-тёмном кинозале на зелёном лугу экранного полотна, расплывчато колыхалось лицо только-что погибшего в бою друга, и тоже слёзы, только уже не счастливо-скупые и тёплые, а  крутые, словно кипяток, и свинцово горькие от невозвратности жизни дорогого ему человека, спокойно лежащего у разгорячённой брони бэ-тэ-эра, слёзы, крупные, как капли дождя, капали в это остывающее от жизни лицо…
«Ма, ну, всё, всё… Я же вернулся. Я насовсем вернулся…» Он бережно отнял её от своей груди –  «Пошли в дом…».
«Алёшенька, как же так, как же так?! Хоть бы весточку каку дал – я бы приготовилась, а так – чуть сердце не обмерло» – засуетилась Прасковья, открывая калитку и пропуская сына вперёд. Но первым на крыльцо с визгом рванул шустрый Граф. Он так бешено крутил хвостом и повизгивал будто
хотел протрубить на весь мир, что это он первым узнал своего хозяина.
* * *
Яблони в их саду наливались уже третьим обильным урожаем, а как известно урожают они через год на следующий, а покоя в душе Алексея так и не наступало. Истекал второй год, как умерла мать. Это очередная, не обошедшая его, потеря дорогого ему человека оставила новый незаживающий рубец в и без того искарябанном его сердце. Он снова сидел на лавочке, старой как мир,  под пышным кустом подурневшей к августу сирени возле калитки в их дом, да нет, теперь уже не в их, а в его, осиротевший после смерти матери, дом, и тягостно размышлял о свободе. После того, как он полностью рассчитался с армией, получив от неё майорскую звезду на погоны, не слишком крупные по нынешним временам деньги, да ещё заверения, что ветераны не будут забыты; после того, как он спешно бежал из столицы, чудом вырвавшись из «банды» телохранителей одного из московских воротил; после того, как он вовремя вырвался из обручального плена с одной из ухватистых провинциалок современного столичного бизнес рынка, оказавшейся самой обыкновенной стервой, он размышлял о свободе. Чем больше он углублялся в свои думы о былом, тем отчётливее понимал, что желаемой свободы, той, о которой мечтает каждый человек, считающий себя личностью, а не безликой скотиной безликого стада, не существует. Всюду, где бы он ни оказывался, жизненное пространство было уже кем-то огорожено, и кто-то, или что-то вершил свой несправедливый, незримый суд. Даже пресловутое утверждение о том, что  свобода прямо пропорциональна количеству банкнот, не выдерживало в его рассуждениях элементарной критики. Попав в столице в обойму телохранителей, он увидел  жизнь богатея изнутри. Что там героин! Такой наркотической зависимости от власти денег он не только не видывал, а даже не мог себе вообразить в самом кошмарном сне. Конечно, краткосрочная расслабуха на роскошной вилле в Палм Косте или Майами доставляет удовлетворение, а что потом? И это только видимая для близкого окружения часть айсберга, а какие кандалы висели на сердце «бедняги»  – одному Богу известно. Конечно, он и сам получал неплохие деньги, но чувствовал, как они день ото дня затягивали его в трясину мерзости и безысходности. Благо до уголовщины не дошло. Вот вам и свобода!
И он решил судить себя сам, судом, неподвластным никому и ничему, своим высшим судом – судом своей души.
«Судебный процесс» длился несколько недель. За этот исторически ничтожный срок было перемыто и перемолото столько золотоносного песка, сколько не снилось и старателям Клондайка. И всё это ради одной единственной золотой крупицы истины, которая, как ему показалось, всё-таки была им найдена. И смысл её был прост, как всё великое – «Найдите истину, и истина сделает вас свободным!». Этот смысл был сформулирован в
кратком приговоре его внутреннего суда, обрекающим его на пожизненный  брак с первозданной природой. «Вперёд! В тайгу! В берлогу!»
Оставив дом на присмотр соседей, он поселился в заброшенном охотничьем домике в глухой тайге вместе с преданным, стареющим Графом и новым другом Зевсом – годовалым породистым кобелём охотничьей лайки. «Прости меня, Граф, – рассуждал он вслух, покидая родовое гнездо, – ты можешь посчитать меня предателем или дезертиром по отношению к нашей малой родине, или ко всему, что теперь происходит. Но во-первых, дом остаётся нашим, а что касается всего остального, так Бог свидетель – я верой и правдой служил Отечеству, и в атаках себя не жалел, а теперь душа ищет новых рубежей, нового пространства, чего-то более чистого и не такого душного, как здесь»… Из прошлой жизни он взял с собой только губку сердца, впитавшую и хранящую в себе палитру прожитых жизненных красок, и заблаговременно приобретённую библиотеку великих мыслителей прошлого (от современной книжной «пурги» его тошнило).
Просиживая длинные сладостные вечера за чтением или размышлениями о смысле жизни, он вдруг понял, что все эти годы жил в плену каких-то иллюзий, каких-то затаённых, спрятанных внутри мечтаний, хотя с виду это был обыкновенный образ жизни. Да что жил?!  –  он продолжает в них пребывать и по сей день. И теперь, всё накопленное за минувшие годы стало выплескиваться из него стихами. Неожиданно он почувствовал в себе клокотание соков художника, фонтана поэзии.
* * *
Однажды он так глубоко задумался, что забылся и задремал:
«Он парил высоко, высоко в лазурном безоблачном небе какой-то невиданной и неизвестной ему прекрасной птицей. Нет – это не был орёл, и это не был коршун – те были всё-таки стервятники, а ему виделось, что он был   доброй, очень гордой, и очень свободной птицей. Она одновременно походила и на благородного сокола, и на нежного журавля. Выше него было только Солнце, в которое он верил так, как не верил ни во что другое. А внизу лежала прекрасная как сказка Земля.
Вон, прямо под ним, он увидел предгорья Большого Кавказа. Кудрявое руно изумрудного цвета обволакивало склоны гор, чем-то напоминавшие щупальца гигантского спрута. Ниже, там, где должны были расстилаться зелёные луга с пасущимися на них отарами, рдели огромные кровяные пятна, на которых копошились люди и волки. Это было похоже на огромных размеров детскую игру, где сначала одни прятались от других, затем происходило всё наоборот: люди и волки переплелись в тесный клубок.
Левее, щупальца «спрута» разглаживались и мирно текли по земной поверхности жёлтым хлебоносным половодьем. На небольших родимых пятнах сочно зелёного цвета разгуливали красивые коровы, вместо глаз у которых были гнездовья аистов. Но даже в этом безмятежном сермяжном царстве, с высоты поднебесья ему это было хорошо видно, по дорогам рыскали волки, а над церковными колокольнями кружило вороньё.
Правее, растянувшись с севера на юг, лежал обглоданный позвоночник какого-то исполинского животного, а за ним начинался лес. Этот лес сразу же показался ему очень странным: он был не густым, пушистым и мохнатым, а каким-то плешивым, словно изъеденным гигантской молью. Господи, да это же Сибирь! Он её сразу даже не узнал. Из-за этой плешивости деревья казались большими «стаями», всем своим существом тянувшимися ввысь. Над вершинами этих «стай» взметались красавицы ели, которые упирались в небосвод и своими макушками протыкали в нём маленькие дырочки для звёзд. А на плешинах полыхали языки многоглавого нефтяного дракона . Тот своими стальными ножищами впивался в земное тело и высасывал из него чёрную маслянистую кровь. Языки пламени так коптили небо, что оно становилось чёрным и на землю опускалась ночь, а сквозь проделанные елями дырки заглядывали серебряные глаза других миров. Под покровом мутной ночи на «сцену» выбегали, словно таборные цыгане, волки. Иногда они объединялись, становились очень могучими и, подпрыгивая к солнцу, пытались дотянуться до него. Свирепо рыча, они хотели ухватить Алексея за хвост, за крылья, за тянущийся за ним ажурно-прозрачный шлейф, но он неожиданно превращался в звонкокопытного Пегаса. Его крылья удлинялись, и начинали походить на длинные белоснежные пушистые плети, а хвост заплетался в звонкие хлысты.  Он летел над Землёй, пел ей свои стихи и хлёстко стегал это серое сборище, стараясь оттереть копоть с  синеокого лика.
На одной из живописных полян, среди златожужжащих ульев он увидел сладко спящую Белую Медведицу, в которую целилось целое полчище сытых лоснящихся экипировкой охотников. От одновременного выстрела залп грохнул как гром. Но он круто спикировал и закрыл медведицу своим телом. Пули все как одна легли прямо ему под сердце и тупо заныли. И тогда он раздвинул занавес своей груди и увидел, что это была вовсе не медведица, а прекрасная синеокая Русь, как подранок трепетавшая в жестокой кровавой круговерти. Он бережно взял её в руки, вытащил пулю-занозу, и услышал как ровно задышала его единственная и  любимая. Вновь спрятав её под сердцем, он запахнул грудину и взмыл в поднебесье. От стремительного взлёта он разродился стихами и с высоты синеокого купола стал трубно декламировать:
Я от грязи ушёл за синью,
Той, что красит снега под вечер,
Той, что мы называем Россией,
Сине-белой!   
Косматой!   
Вечной!
В меня впились клыки буреломов,
Кандалы стопудовые топей,
Паутины дорожных изломов,
И стогов волосатые хлопья.
Эту белую синь России
Я искал по таёжным склонам,
И под властью неведомой силы
Оказался в флажках загона.
И вот там, на охоте барской,
Мне под сердце вонзилась пуля,
Предназначенная Медведице властной,
Задремавшей у сладкого улья.
Я закрыл её своим телом,
Перед нею упал бессильно….
А медведица оказалась – Белой!
Оказалась она –  Россией!
И тогда,
раскроив грудину,
сквозь окно кровоточащей раны
заглянул я себе в сердцевину
оголённую,
без обмана.
И увидел:
в вершке пониже,
там где мамка приплод носила,
как подранок в кровавой жиже
трепыхалась
       моя Россия.
Пулю вытащил  я аккуратно:
задышала Россия ровнее.
Запахнул
        грудину обратно!
И остался
навечно
        с нею».

* * *
После нехитрой утренней трапезы Алексей,  призывно чмокнув Зевсу, отправился бродить по тайге. Граф оставался за сторожа. Это стало почти ритуалом. За те, относительно недолгие, частные уроки, проведённые с ним матушкой Дикой Природой (а ученик он был способный), он научился не только понимать её, но и разговаривать с ней, читать её как книгу. Да, безусловно она была по-своему жестока – не  позволяла расслабиться ни на секунду. Но это постоянное ощущение взведённости, готовности к подстерегающим опасностям, начиная от укуса гнусного вампирёныша, кончая броском рыси на загривок, или самострела залётного браконьера, придавала крови специфической остроты, делала вкус бытия притягательным. Ему нравилась эта свобода общения равного с равным. Ему нравилось приходить на выручку попавшим в беду обитателям
леса. Ему нравилось противоборство хитростей – его, и хищного зверья, в котором он всякий раз одерживал верх. Но всё чаще, в задумчивые вечера, его стала посещать мысль о том, что там, среди людей, где поделено не только пространство, но и время, где он постоянно чувствовал чьё-то гадостно гнетущее присутствие, он был в роли какого-то запуганного, затравленного животного, загоняемого в сети. Здесь же, среди равных, он себя чувствовал полноправным правителем, по крайней мере в отношении самого себя. Именно здесь, в уединении с естеством природы, он начинал  понимать суть истинной свободы – быть независимым от кого бы то ни было в своих поступках. Единственную зависимость, которую он допускал, была зависимость от законов не писаных, законов равновесия и разума природы, да ещё от собственной совести, во врождённой  добропорядочности и уважительности коей он не сомневался ни на секунду. Законы же, писаные, каждый абзац которых начинается с витиеватого вензелька, называемого параграфом, большей частью не могут являться мерилом справедливости, ибо творятся людьми не безгрешными, а зачастую порочными, и следовательно, предвзятыми.  Безвинный же человек, попав в порочную сеть обстоятельств, не в состоянии противопоставить им ничего, кроме своей чистоты, которая в качестве аргумента, увы, не принимается. Может быть именно поэтому этот лесной мир и принял его как равного. Даже зверь чувствует силу и ум Человека – Доброго Человека – Мудрого Человека.
* * *
Алексей был уже довольно далеко от своего жилища когда заметил, что Зевс начал проявлять обеспокоенность. Он стал чаще настороженно останавливаться, подгибать лапу и чуть вытягивать морду. На вопрос хозяина «Кто там?» он расслаблялся, крутил хвостом и делал несколько энергичных рывков то вправо, то влево, то вперёд, но потом успокаивался и вновь наслаждался пьянящим таёжным воздухом. Вдвоём они неспешно прошли ещё какое-то расстояние, как вдруг Зевс остановился как вкопанный, поджал задние лапы то ли желая присесть, то ли рвануться вперёд, и угрожающе начал порыкивать. Алексей моментально скинул с плеча «винтарь» и передёрнул затвор.
 – Тс-с-с… – прошептал он, – и чуть присев, рукой как бы придавил Зевса за холку к земле.
Зевс правильно истолковал нежелание хозяина обнаруживать себя и покорно затих. Алексей прислушался и услышал беспокойное сопение где-то левее за кустами в зарослях голубики. «Молодой ешшо, неопытный. – подумал он о Зевсе, – Граф давно уж сидел бы, сторожа добычу. А с другой стороны, может это и к лучшему. Пусть привыкает обнаруживать себя только с моего разрешения, а не ломиться на амбразуру». Он одобрительно погладил Зевса по голове. Изготовив карабин, он осторожно сделал несколько шагов и раздвинул ветки. В голубичнике лежал и нервно спал  человек. То был молодой парень, лет двадцати – двадцати пяти, не более. Лицо его было облеплено листьями подорожника, и видно было лишь опухшее от укусов мошки и ставшее похожим на большой пельмень ухо. По кистям рук, лиловым от голубики, ползали рыжие муравьи. Алексея даже передёрнуло. Парень был одет в арестантскую робу, что сразу расставило всё по своим местам.  Алексей вышел из кустов и остановился, то ли разглядывая пришельца, то ли раздумывая каким образом его лучше разбудить. Но парень сам первым проснулся. Алексею даже показалось, что он не проснулся, а очнулся от какого-то кошмарного сна. Очнувшись, тот стал импульсивно стряхивать с себя кровососущую живность и вдруг зашарил руками вокруг, будто что-то ища, – он увидел Алексея. Он сделал попытку вскочить, но неожиданно упал навзничь, потеряв сознание. Алексей, чуть выждав – не притворяется ли зэк, подошёл к нему вплотную и слегка пошевелил его ногой. Зэк не реагировал. Сделав знак Зевсу, Алексей присел, пощупал пульс – пульс прощупывался, и слегка потормошил незнакомца. Ему показалось, что тот чуть пошевелился, но посмотрев, как плетьми падают его руки, он понял, что зэк в обмороке. – Что ж с тобой делать-то?! – пробормотал Алексей, взвалил урку на горбину и потащил в свою «берлогу».
Дорога обратно показалась ему  короче – он вновь увлёкся раздумьями: «Кто ты? Какая неведомая сила занесла тебя в эту глушь?».   Периодически встряхивая ношу – поправляя её сползание, он автоматически проверял, не выказывает ли незнакомец признаков жизни. «Что вытолкнуло тебя из колючих объятий зоны? Подельники с воли? А может отчаяние? Скорее второе. Если это организованный побег, то его так не готовят: без поддержки, без мало-мальски сносного оружия (когда Алексей обыскивал бесчувственное тело он не нашёл даже ножа). Значит, дружок, ты лопушок» – подвёл он итог своего умственного расследования. «Так что? – на свободу потянуло? А будет она у тебя, дуринда?!» Алексей горестно выдохнул, однозначно отвечая на этот сакраментальный вопрос. «И вообще, ещё не известно, что ты за овощ».
* * *
Нашатырь мгновенно вернул урку к жизни.
– Значит так, голубь, – с  места в карьер начал Алексей, – выбрось все свои ублюдочные мыслишки, если хочешь жить. Если что замечу, а глаз у меня намётанный, похороню одним движеньем, ни одна собака не найдёт. И неуловимым движением руки он метнул нож в чёрные цифры  приколотого к бревну стены листка отрывного календаря.
– А я и сам не знаю. – то ли прошептал, то ли
промычал урка.
– Чего не знаешь?
– Хочу… я жить, …или нет – выдавил зэк и отвернул лицо к стене.

Недельный «профилакторий», который устроил Алексей незнакомцу, не просто привёл того в чувства, а подарил ему второе дыхание. Незнакомца звали Костей, но от этого он не стал более знаком Алексею, сдерживавшему свои вопросы - расспросы до лучших времён, а сам Константин  тоже не был ещё ни физически, ни морально готов рассказывать о себе. Всякий раз, когда Алексей подходил к нему – покормить (или ещё по какой-либо причине), он после принятия пищи скупо благодарил и отворачивал лицо к стене, стыдясь смотреть своему спасителю в глаза. Алексей не торопил события и ждал, когда парень немножко пообвыкнет.
И вот, после устроенной по случаю поправки бани, Алексей усадил своего гостя за стол, поставил самовар, варенья, печенья, пряников, подсохшей пастилы, припасённых с месяц назад в автолавке, приезжающей два раза в месяц в одно из отдалённых и немногочисленных окружных селений, и заглянув в глаза Константину, как бы по мужицки входя в доверие, спросил: «Ну, что, паря, поговорим?». Константин чувствовал, что разговор назревает, но всё же не был готов вот так вот – сразу, выложить на блюдечке незнакомому ему
человеку, пусть даже спасшему его, свою жизнь – всё, что она своими неласковыми ногтями уже успела наскрести на дно его сердца.
– А спиртику не нальёте? – спросил он.
– Э, брат, с водочкой-то любой язык развяжет. Ты вот на сухую, что называется «через тернии к звёздам».
– Тяжело…
– Ничего. Тяжело на исповеди, да потом легко как ангелу станет. И вот что ещё, давай-ка на ты, хоть я тебя и постарше. И зови меня с сегодняшнего дня
не Алексеем, а Алексием. Буду тебе как архиепископ. Все грехи твои приму, ну а как отпускать – вместе помозгуем. Давай, кайся. Только вот ещё что, я до тайги в Чечне воевал…. Обе войны…. И «духов» допрашивал не раз. Не то что ложь, фальшь на метр вглубь вижу. Восток-то – дело тонкое, а, Петруха?! Ну, давай….
Оба не заметили как стемнело. Солнечный диск, вылизывающий день словно собака пустую миску, которая уже не получает ничего, что бы насыщало её утробу, но всё равно с завидной неутомимостью поглощает остающийся на дне запах, не обращая внимания на неумолимое движение времени, – этот солнечный пятак, который одинаково драгоценен и недоступен для любой земной плоти, провалился в монетную щель игрового автомата другой половины земного шара, и в качестве приза победителю оставил после себя на кобальтовом дне пустой миски россыпь мерцающих бриллиантов.
Алексей запалил лампу.
– Да-а-а…. Вляпали тебя вьюнош по самую хряпку…
– Дядя Лёш, а что это – вьюнош? – Костя, как большинство истинных провинциалов, не считал себя в праве называть человека, старше себя лет на десять, просто по имени.
– Ха-ха! – гоготнул Алексей – да ты как в анекдоте, слыхал?: учительница выводит первоклашек первого сентября на школьный двор на урок природы, а на площадке под «грибком» уличные девицы курят и пивко сосут. Она и говорит: давайте-ка дети прогоним вон тех проституток с нашего «грибка»! А дети спрашивают: Марья Ивановна, а что такое грибок?  Так вот, вьюнош это юноша на старорусском. – и переходя снова на серьёзный лад, спросил: а что ж ты всё-таки побежал-то?
– Откуда? Из лагеря?
– Да нет, лагерь, это отдельная песня, когда грабили-то?
– Да сам не знаю. Какое-то внутреннее предчувствие беды – смотрю, трое выскочили из магазина и дёру. Я их раньше не видел. За ними продавщица, вроде как не в себе, у которой я чуть раньше, пока Ленку дожидался, сухарики покупал. Увидела меня и ко мне, хвать за руку. Я вырвался, ору ей: ты что, мол, дура. Чёрт меня дёрнул – рванул в другую сторону, она за мной, в крик, а там как раз менты на тачке. А главное, рыжий там один, такая гнида, не помню сколько лычек, выскочил почти на ходу и без разбору дубинкой мне по хребтине. Я в отключку. Потом в чувства меня привели, а продавщица и говорит: он раньше заходил, вроде как разведывал обстановку, а потом мол на стрёме стоял. Ну и кранты. А куда дёрнешься-то – она свидетель.
 – Да-а-а…– снова протянул Алексей – у меня в Москве у друга тоже случай был. Это – «кстати о свидетеле». Друг у меня классный. Постарше меня лет на десять. Афган прошёл, контузия – с позвоночником чего-то, короче ехал как-то на своих жигулях, вечером, ну на одном из перекрёстков (здоровый такой перекрёсток) он на жёлтый – видит, что не успевает затормозить, а слева все стоят, пропускают его. Ну, думает проскочу, а там в крайнем левом скот один молодой да ранний, тоже на жигуле, решил с ветерком под переключение всех сделать. Ну, и сделал. Друг-то мой в это время как раз на середину выехал. Все-то его пропустили, а скот этот прямо в левый буфер. Жаль, что друг мой не на катке асфальтовом ехал. Слава Богу что хоть живы все остались. Друг-то мой только-только дембельнулся, в городе ещё как следует не оклимался, а тот молодой, да ушлый – сразу свидетеля откуда-то откопал, то ли подкупил, то ли как, короче тот и решил исход спора – составили протокол, мол, друг мой на красный ехал. Он хоть протокол подписывать не стал, написал там, что не согласен с выводами, а толку-то. Вот тебе и свидетель. А потом ещё оказалось, что в суде, где их дело слушалось мамаша этого подонка в приставах работала. И в ГАИ у них видать свои люди были. Мамаша его взяла другого пристава, приехали к моему другу имущество описывать, а у него – облупленный кухонный гарнитур, да старое барахло семидесятых годов. Ну присудили там сумму, выплатил он её года за три. Нет!, мог конечно назанимать и погасить сразу, да  только тогда наши деревянные как осенняя листва падали в цене, вот он и не стал торопиться. Ну, да дело прошлое…. Да-а-а…, а твоё-то дело – хуже не бывает. А парень-то ты я вижу неплохой, да и не испорченный ещё до конца тюремной парашей. Верю тебе. Так, как ты рассказывал, так не врут. Жаль, что фишка тебе не та выпала. Ладно, давай ужинать, что ли!? Вон самовар-то совсем еле тёплый. Завтра договорим. У нас теперь с тобой времени много будет. Ну!? Как!? Чувствуешь за спиной крылышки-то, а, вьюнош?!
 – Спасибо тебе, дядя Лёш. – «вьюнош» отвернулся, что бы не показывать накатившихся слёз, – Добрый ты…. Я таких ещё не встречал в жизни….
* * *
Утро проникло в «берлогу» полифонией птичьих голосов и неповторимым сосновым духом. Воздух был настолько сытным, что можно было больше ничего и не есть. Но это не относилось к её обитателям, желудки которых требовали более существенных аргументов для продолжения жизни человеческой. За нехитрым завтраком бывший узник, заметно воспрянувший духом, да и пожалуй и телом, заискивающе глядя в глаза Алексею, попросил: «Дядя Лёш, очень тебя прошу, не сдавай меня пока, а? ….и…и… не торопи меня. Я чувствую, что я на пороге чего-то важного, какого-то важного открытия или шага».
 – Не дрейфь, Петруха! Прорвёмся. – у Алексея было приподнятое настроение. Он чувствовал несказанное удовлетворение от вчерашнего разговора с Костей. Рухнула какая-то стена, исчезло внутреннее натяжение мыслей. «Неужели же такие же чувства овладевают священником и прихожанином на исповеди?» – вдруг подумалось ему. Он чувствовал, что принёс какое-то очень весомое облегчение этому молодому пацану, который и жизни-то по сути не видел, а уже успел так крепко от неё получить. Чего проще было подтолкнуть этого зачухонного урку ещё ближе к жизненной пропасти. Добить этого подранка. Унизить и снова швырнуть на дно грязного и смердящего уголовно-тюремного болота. Вот она – истинная свобода – свободное отношение личностей. Он видел, как светились глаза этого парня. Он и сам чувствовал в душе небывалое облегчение. «Уважение человека человеком, в независимости от его социального положения и его социального состояния. Фактическое уважение! Окончательное! Беспрекословное на всех уровнях!» – эта мысль пронзила всё его существо. Может это и есть тот заветный «золотой ключик» в ту заветную потайную дверь, за которой расстилается страна той, так желаемой всеми, свободы и справедливости?! Все эти мысли пронеслись в его голове со скоростью молнии, пока он произносил эти четыре слова. От внутреннего удивления он даже прикрякнул – Да-а-а! Пойдём-ка, Костя, я тебе красоты свои покажу. Ты воду-то из горного родника хоть раз в жизни пил?
 – А у нас дома и в колонке – не хуже родниковой. Скважина, сказывали, метров на сто.
 – В колонке! Эка брякнул. Ключ – горный, это «живая вода»! Это тебе не колонка. Ты как – сам-то? Километров двадцать смогёшь?
 – Да уж вроде оклемался, думаю, смогу.
 – Ну тады ладно. Пошли.
Прихватив харчишек, одухотворённые, они бодро зашагали, перебирая  ногами таёжные тропы, навстречу новым свежим просторам, нисколько не думая ни о прошлом, ни о будущем, а просто наслаждаясь своей самой обыкновенной, и от этого обыкновения сладостно предающей внутренней силы, свободой.

           Параллельные миры

На привал они расположились на крутом полу скалистом берегу  небольшой таёжной реки, которая делала в этом месте изгиб и образовывала некое озерцо, прежде чем вонзиться в узкую горловину живописнейшего порога. Сверху им открывался прекрасный вид: выше по течению вода, обволакивая перекаты, напоминала стоящую на месте, и в тоже время шевелящуюся пенистыми хрустальными кудрями отару овец, за которой зорко наблюдали из-под своих мохнатых зелёных козырьков коренастые зелёные стражи. Вливаясь в озерцо, отара исчезала и превращалась в серебряно-голубое зеркало, отражающее бирюзу поднебесья, разбавленную белоснежно-мраморными ликами облаков, мерно плывших в пасть каменного исполина. И эта красота с шумом валилась в седловину водопада, над которой, как дрожащий гигантский диковинный цветок, колыхалось облако радужных брызг. С обеих сторон порога над этим волшебным радужным цветком склонились дивные берёзы, косы которых, дотягиваясь до цветка, ласкали его своими кружевным плетением.
Путники достали содержимое «котомок» и, прервав на время свой перекрёстный расспрос, приступили к еде. Оба всё больше и больше проникались друг к другу взаимной симпатией. Но в большей мере это относилось к Алексею. Глядя на этого по-своему жалкого подростка, он всё время возвращался к мысли о сущности свободы. И здесь, нарочито уйдя от людей, с их и мерзостью и добродетелью, с их заумностью, граничащей с глупостью, с их страстями и пороками, здесь, в таёжной недвижимости, он неожиданно стал примерять на себя доспехи Дон Кихота. Он чувствовал, что принятая им его внутренняя Конституция его внутренней Свободы и подталкивала, и обязывала его помочь этому заблудившемуся юнцу. Но это означало возвращение в то безумное общество, из которого он так решительно когда-то бежал. Отказ же от оказания помощи означал насилие над свободой своего желания, над своей совестью. Он чувствовал, как смятение всё настойчивее овладевает его внутренним миром.

Первым крики услышал Зевс. Он подбежал к обрыву и принял стойку. Алексей отточенным армейским движением передёрнул затвор и стремительно подошёл к Зевсу. Вдалеке он увидел сплавлявшихся по реке байдарочников. Те, завидя приближение порога, что-то кричали друг другу. Байдарок было три, и в каждой сидело по два человека. Лиц было не видно, но по движениям Алексей безошибочно определил, что двое из туристов были женского пола. Алексей сделал знак Косте не показываться:
 – Лучше, что бы тебя не видели. Тайга это тебе, братец, не город. Здесь всё на виду. Не забывай – тебя ищут. Судя по экипировке, они здесь будут обнос делать – на байдарках-то им этот порог не пройти. Сюда наверх они не полезут, а пойдут вон там, левее, по откосу. А вот если на привал остановятся, то непременно сюда придут.
 – А может пронесёт?
 – Может, может – на двое сложит. Пойдём покажу где сховаешься, ежели сюда пойдут.  Вон, видишь, сосёнка молодая. Если справа начнут обходить, значит пойдут дальше без привала. А если слева, то сюда пойдут. Тогда сразу уходи.
И Алексей показал Косте местечко среди кустов и валунов метрах в тридцати от привала.
 – Но не вздумай дальше уходить.  И это не оттого, что я тебе не доверяю, просто «тайга дело тонкое, Петруха»! Будешь отходить, не хрусти как медведь, и под ноги смотри – змей здесь много. А я к ним спущусь, побалакаю, узнаю чем мир дышит. А ты пока с обрыва наблюдай, вон из тех кустов. Да не шуми. Всё понял?
 – Понял, дядя Лёш, не подкачаю, честно.
Алексей собрал вещмешок и пошёл на берег.Он быстро обогнул обрыв и вышел к воде, погладив мимоходом, словно ребёнка по голове, молодень- кую сосенку, на которую до этого показывал Косте. Байдарочники к тому времени уже пристали к берегу –  узкой песчаной полосе шириной в три-четыре метра, которую как рыцарь грудью заслонял от ветров скалистый обрыв-великан.
– Здорово, славяне! – как снег на голову свалился на туристов бывший спецназовец. – Милости просим в берлогу её величества Белой Медведицы (он почему-то вспомнил свой сон).
– А почему же белой? 
– А вы зимой сюда приплывайте – узнаете, – сиронизировал Алексей, и первым протянул руку (как он вновь безошибочно определил) старшему группы, – Ну, будем знакомы, Алексей, можно сказать местный лесовик.
– Георгий, в простонародье Жора, доцент, – улыбчиво ответил тот, и представил остальных.
 – Откуда сами?
 – Та мы нэ мэстные, мы с Москвы, за батарэйками приехали. – захохотал Жора, – Бывали?
 – Бывал. Только вот батарэек тут у нас нету-ть, всё только на дровах работает – тоже пошутил в ответ Алексей и, чтобы уйти от дальнейших расспросов, взял инициативу разговора в свои руки, – С ночёвкой, или сразу дальше?
– Да перекусим и дальше – график!
– На обрыв полезете, или здесь?
– Жор,может здесь? Подустали!–чирикнули девчата.
– Добро! На берегу! – взял под козырёк старшина и гаркнул: Привал!
– А-а-ал – ответило эхо с верховьев реки.
Костя дёрнулся было в своих кустах, но видя, что никто никуда не идёт, остался на месте.
– Давайте я вам, ребятки, дровишек принесу, – предложил Алексей – а вы мне за это на гитарке
сбацаете, годится? – и не дожидаясь одобрения, двинул в гору. Взобравшись на обрыв он подошёл к Косте,  – Ты давай пока не дёргайся, полежи здесь, послушай, они мне песенки попоют. Думаю недолго, часок-полтора. Но я потом желающих сюда приведу пейзажем полюбоваться, ты тогда и спрячешься как договорились.
Через двадцать минут у умело разведённого им костра обстановка была уже почти закадычная. Заядлый турист и прекрасный бард Толя Балетов, не дожидаясь обеда, взял гитару, и поудобнее усевшись, начал исполнять «условия договора»:
«Поразвеселись гроздья рябины
в лесу ожерельем,
Облака скрыли небо
в лохматых седых лоскутах,
Всё теперь уже в прошлом,
но прошлого я не жалею,
Только жаль мне российскую землю
в церковных крестах»…
– Прекрасный романс, чей это?
– Друга моего, Виктора – Анатолий оживился, – С некоторых пор почти только его пою. Раньше  и сам сочинял, а как его почитал – бросил – поэтище. Правда пока не признан. Нынешних-то от кормушки метлой не отгонишь, особо в именитых журналах, а почитаешь – скукотища: вроде и рифма есть, а парочку прочтёшь, третье уже невмоготу. И пишут такое – диву даёшься, а скажи что против – так ты мол в поэзии не разбираешься.
Вон Рубцова, тоже не признавали, а умер, так как пиявки к его имени присосались: кто его папироской угощал, кто с ним в один гальюн ходил… А друг мой ничуть не хуже  – какие образы, а язык, а философия… не оторвёшься. Вот
послушай:
«Бог мой, прими поклон мой кроткий,
Зажги свечей и ладанкой махни,
И я умчусь, как пуля из винтовки,
Проткнув, тобой отпущенные дни»…,

или вот ещё, это он Мандельштаму посвятил:
«Приблизься, мой раненый голубь,
Прильни к дорогому плечу,
В окна застеклённую прорубь
Я вместе с тобой улечу,
И вытащу дробь многословья,
И раны твои залижу,
И мысли иного сословья
В глубинах твоих пробужу»…,      каково?!
Слушай дальше его романсы…
Не прошло и получаса, как еда была готова. Алексей вежливо отказался от угощения:
 – Ребята, вам ещё идти да идти, а я, почитай, у себя дома, а чтобы вы не чувствовали неловкость, я вот вас огурчиком угощу, – и он протянул на «стол» два свежих огурца, четыре варёные картофелины и несколько стрел зелёного лука.
– О, приятная неожиданность! – радостно воскликнула одна из девушек, – Зелень к нашему «посту» весьма кстати!
– Вы мне, братцы, лучше расскажите, как вы там поживаете, в столице-то, частенько ли в походы ходите, и вообще, как у вас там со «свободным дыханием»?
– Да что Вы, Алексей, какие там походы. Пашем
как папы Карлы. Домой только переспать. А как же! Денежку-то просто так не платят. Ну никакой личной жизни! – шутка. А в общем – интересные времена.
 – Судя по вам, весело живёте, – заметил Алексей.
 – Вполне. Главное деньги иметь, а всё остальное – нет проблем: и развлечений море, и магазины ломятся. Так что со свободным дыханием полный порядок.
– Да-да, – задумчиво поддакнул Алексей – Экипировочка-то у вас перший класс – фирма. Под штуку баксов – прав? – нет? А мы вот не хозяева на этом празднике жизни, как говаривал некто О.Бендер. У нас здесь свой праздник. А всё же, как у вас со свободой? Ничто постороннее не давит?
– А что «со свободой-то»? Нормально со свободой. «Свобода – это осознанная необходимость» – как учили! Главное живи сегодняшним днём: бери, что можешь, а если средства позволяют, то и что хочешь – и вся свобода. Вон деды всё о потомках думали, а что оставили-то – «не разбери чего поймёшь». Если у меня дети будут, они с меня пример будут брать, так всё общество и станет свободным и счастливым. А то я буду жить в лишениях ради моих детей, они потом тоже станут в лишениях жить ради своих, так и пойдут поколения лишенцев.
– Да-а-а,…теория… – задумчиво протянул Алексей, – А  как же пацанва, что в Чечне гибла? Они-то ради кого или чего… –  он хотел продолжить: «в гробах да на костылях повозвращались», но вовремя спохватился, чувствуя, что вязнет в больной для него теме.
 – А мы их туда не посылали. Это вообще ошибка истории.
Алексей пожалел о своём вопросе и, чтобы мягче выйти из разговора обратился к гитаристу:
 – А что, Анатолий, есть ли у тебя в меню что-нибудь военное или походное?
Анатолий мгновенно заиграл свою любимую и неожиданно для всех Зевс, услышав ритмический мотив, весело завыл. Все расхохотались.
* * *
Костя лежал в кустах и внимательно вслушивался в происходящий внизу разговор. «Вот они, параллельные миры! – думал он. – Холёные, красивые, весёлые. Да если бы я даже и в тюрягу не угодил, всё равно мне до этого мира, как до Луны, а им до моего… А если бы они на моём месте оказались, что тогда? Да нет, не могут они на моём месте оказаться, разные у нас орбиты. Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Как же дальше-то жить?! А ведь у нас, что в районе, что в области плюс минус все так живут. В домах вон у многих жрать нечего, а по телеку кулинарная объедаловка идёт. Издевательство…». Нарастающая волна горечи неожиданно подступила к его горлу и он, спрятав от обиды лицо в свои грубые ладони, заплакал…
 – Друг ситный, где ты там, выходи, ушли наши экскурсанты, отбой воздушной тревоги! – весело скороговорил Алексей.
 – Здесь я – отозвался Костя – Знаешь, дядя Лёш, давай вернёмся. Невмоготу мне. Камень такой на душе – дальше некуда. Не знаю как дальше жить.
 – Да чего ты на них-то смотришь. Это ж москвичи. Это отдельная песня, друг мой. Я ведь жил в Москве-то. Несколько лет. Хватило, что бы изнутри на неё поглядеть. Отдельный мир! Какие там деньжищи варятся! Тебе и в кошмарном сне не приснится. Но он тоже ведь такой сложный, этот мир. Знаешь, интересно, вроде по отдельности – все люди как люди, а если в целом посмотришь – гадюшник какой-то. А главное коренных-то там всё меньше и меньше, или может их просто не видно за приезжим-то фасадом. Ведь туда сколько всех понаехало-то…. Вот и я тоже…. Как мухи слетелись, вот только неясно, толи на мёд, толи на дерьмо. А скорее на мёд, который жрут и тут же гадят, потому и ощущение, что в дерьме живём. Да какое там ощущение – так и есть. А коренного-то москвича сразу отличишь: вроде и такой же человек, а поговоришь – ан нет. Какая-то глубина в них потаённая чувствуется. А ещё знаешь – что?
Не силься, не догадаешься – злость появилась. Наверное на полчища приезжих. Но и злость у них всё равно какая-то добрая.
Оба замолчали. «А пожалуй прав этот обиженный пацанчик, – думал про себя Алексей, – у российской медали-то три стороны оказывается: одна сторона – зона, другая – вся прочая Россия, а третья – Москва, ну и в придачу к ней ещё, пожалуй, Питер… Нет – зона скорее ребро между двумя другими сторонами, с которым каждая из сторон связана как сообщающиеся сосуды. А что касается свободы, так всё это фикция. Все загнаны в угол, только углы у всех разные. Ну, конечно, не все, но большинство это точно. А я? Я тоже в углу? Тот старый угол я смог разорвать. А где я теперь?… Я-то смог разорвать, а остальные. Подавляющее большинство – не сможет. Так и умрёт, стоя на коленях».
– А чего ты из лагеря-то бежал, а? – неожиданно и для себя и для Кости вдруг спросил Алексей.
 – Эх, дядя Лёш, какой там лагерь. Зона она и есть зона. Другой мир, другие законы. Сказывали мне, есть исправколонии с налаженным производством. Туда бы попасть – тогда ещё можно как-то выкарабкиваться из этого болота. А я на лесоповале был. Заготовка древесины! А как бежал? – так всё как в сказке получилось. Гадская рука меня туда засунула, она же и обратно выпихнула.
– Это как это?
 – Я бежать-то и не помышлял вовсе. Дисциплина у меня хорошая, показатели в норме, авторитеты и братва особо не наезжали. Так и думал срок отчалить, глядишь, и скостили бы. Так нет, всё как в сказке. Вывели нас на делянку, ну всё – отпахали до конца, я на вязке был, заарканил последний ствол, вынимаю сигаретку, закурил и уж было собрался к другим подойти, как вдруг вижу конвойный мимо меня к остальным чешет вслед за тральщиком. А меня как будто и нет совсем. Гляжу: построились, перекличка, всё чин-чинарём, а обо мне и не вспоминают. Я так с открытым ртом и остался стоять, пока сигаретка пальцы не обожгла.
 – Так ты что же, в кустах стоял что ли?
 – Да нет, так на вырубке возле свежего пня и стоял. Короче, очухался я когда все уже ушли. Ну думаю, что же теперь будет-то. В лагерь вернусь – скажут: самовольная отлучка, значит, в шизо. Тут и стрельнула меня мысль на волю рвануть, правду искать. И уж после, пока скитался, подумалось мне, а не рвануть ли к главному прокурору, или может судье, да и рассказать всё как было. Получается-то, что они сами из меня уголовника сделали. Да и потом тошно было мне в этом обществе. Так все озлобились – дальше некуда. Многие-то на эту дорожку не от хорошей жизни попали. Вот и получается, что государство само куёт своё уголовное наследие. Нету справедливости, дядя Лёш, нету…. А потом заблудился. А потом ты меня нашёл… – Костя снова отвернул в сторону голову, пытаясь не показывать вновь набухшие слезами глаза. Он вдруг почувствовал непреодолимость пропасти между Алексеевой добротой, и несправедливым злом, которое с ним приключилось.
 – А ведь это хорошая мысль, парень. Поехали в Москву. Я за тебя тоже хлопотать стану. А потом, у меня друзей там армейских много – может чего дельное присоветуют, или ещё как помогут, да и сам я ещё кое чего стою.
 – Спасибо тебе, дядя Лёш. Но может не стоит тебе в мои дела мешаться. Чего тебе до меня. У тебя своя судьба.
 – Да пропадёшь ты один в Москве. И потом, если тебя удастся на правильную дорогу вывести, может я тем самым перед Богом оправдаюсь за друзей моих погибших, да за то, что от смерти меня уводил.
– Ну…, ладно…, спасибо…, – как-то просипел Костя – но только к прокурору я один пойду. Сам я должен, сам. Это моя война, понимаешь? – моя. Если есть справедливость на белом свете, так её и надо каждому в роддоме клеймом ставить, а если её нет, так такую занюханную жизнь и отдать не жалко.

                …о Поэзии…

В приёмной Генеральной Прокуратуры было немноголюдно. И те немногие посетители, что явились сюда в это пригожее августовское утро по своим весьма горестным делам, с любопытством разглядывали стройного подтянутого майора с полной грудью орденов и медалей и бледного юношу в арестантской робе. Костя нарочно переоделся в тюремную одежду, дабы показать, что он совершенно сознательно отдаёт себя в руки правосудия. Через полчаса формальностей они уже сидели перед красивой, если не сказать роскошной, по меркам периферийного городка, дверью Генерального Прокурора.
Неожиданно дверь распахнулась и вышел «Сам».
 – Ну что же, два субъекта Российской Федерации, наслышан, наслышан. Оба заходите.
 – Я бы хотел один – вдруг воинственно заявил о себе Константин.
 – Нет, голубчик. У меня времени нет с вами по отдельности беседовать. Но ты не волнуйся, товарищ майор в сторонке помолчит, а с тобой мы поговорим о нашем общем житье-бытье.
Пропуская посетителей вперёд, он распо- рядился принести в кабинет чаю, кофе и печенья.
– Вы может думаете, печеньем потчует – мягко стелет, да спать потом жёстко будет? Вот и не угадали. И говорить я с вами стану не о законности, а… о Поэзии… (У Алексея, не говоря уже про Костю, рот открылся. Он ожидал чего угодно, только не этого) – …да, да, именно: «О Поэзии» – прокурор вскинул правую руку на манер циркового комплемента, – Вы наверное полагаете, что законы у нас плохие? Нет, и ещё раз – нет. Законы хорошие. Некоторые, правда, требуют определённой доработки, согласно изменившимся условиям, но в целом хорошие, а вот читать их правильно не умеют. Или не хотят уметь. Кто по безграмотности, а кто-то и с потаённым умыслом. А всё почему, поэзию – стихи, читать разучились. Пушкина и Лермонтова каждый назовёт, а спроси прочесть что-нибудь по памяти, не всякий сможет. А других поэтов!  К примеру, Бродского! – вообще малая толика нашего «всеобще грамотного» населения знает. Так, слышали может, что Нобелевскую премию ему присудили, а за что, да почему, толком и не знают. Про стихи уже и не говорю. А как вы полагаете, с чего это вдруг главный законник о поэзии заговорил? Да потому, что в поэзии как ни в каком другом жанре наилучшим образом глубина слова передаётся. То, что в прозе вы целыми предложениями будете растолковывать, в поэзии двумя-тремя словами можно весь спектр мироощущения передать… да ещё и с фанта- стическими оттенками и аллегорическим под- текстом….  А вам не кажется, что мы разучились друг друга слышать, не слушать, а слышать?…
Прокурор задумчиво замолчал, как бы взвешивая правильность отпускаемых слов. Ребята сидели не шелохнувшись. После глубокой паузы он по памяти стал читать:
    «Посылаю тебе, Постум, эти книги.
    Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
    Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
    Всё интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своём саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье на-се-ко-мых».

– вот вам и Бродский…, вроде о Цезаре, вроде о насекомых…, ан нет – о нас с вами – всех, вместе взятых. А я из каких по-вашему, а? Из «сильных», или из «насекомых»? – ребята молчали, – Так вот, я и сам пока… – он опять сделал паузу, – …в замешательстве…
 – Если Вы в замешательстве, так что же о нас тогда говорить – неуклюже вставил Алексей.
Прокурор снова задумался и также задумчиво ответил:
– Не всё так просто, товарищ майор, не всё так просто…  – и продолжил:
    «Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
      но с куриными мозгами хватишь горя.
    Если выпало в Империи родиться,
    лучше жить в глухой провинции, у моря.

И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

У Алексея по спине пробежали мурашки, а прокурор продолжал:
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

 – А знаешь ли ты, гражданин Шурупов, – обратился прокурор к Косте, –  что у нас на каждого человека дело уже давным-давно заведено.
 – Как это?! – изумился Костя.
 – Да очень просто! На, посмотри, – и прокурор протянул ему папку-скоросшиватель, на лицевой стороне которой было написано: Дело №, но самого номера не было, а ниже, над длинной поперечной чертой, было выведено: Шурупов Константин Георгиевич – Только вот внутри нет ничего, – продолжал прокурор, – Чистые листы! Но это пока. Пока не пошатнёшься. А как только, кто пошатнётся, на листах этих буковки появятся, которые в слова сложатся, слова – в «дело», а на корочке циферки номера нарисуются….
Константин онемело глядел на корку скоросшивателя, боясь раскрыть её. Неимоверным усилием воли он всё же раскрыл скоросшиватель и увидел: слева на обложке была приклеена его фотография в арестантской робе (или это ему только показалось), а справа действительно белел чистый лист.
Вдруг фотография стала расплываться, пока тоже не превратилась в белый лист, и оба листа, и правый и левый, вытягиваясь в длинные вертикальные белые прямоугольники, внезапно вспыхнули ярким солнечным светом, резко полосонув по глазам.

Вешний воздух

 – Костик! Вставай! На занятия опоздаешь! – мама резко распахнула плотные плюшевые гардины и в глаза Константину хлынул яркий солнечный свет, – Ишь разоспался! Ну-ка вылезай из своей берлоги!
От слова «берлога» его просто подкинуло на кровати.
 – Ма! А почему ты вдруг берлогу упомянула? – спросил он.
 – Так а как же: на дворе вон уж день вовсю, солнце-то какое, а у тебя темень, как в берлоге. А потом – разоспался-то ты как! Так только мишки-топтыжки спят. Хорошо, что тебе сегодня к одиннадцати, хоть выспался.
     Костя, ещё не понимая, что с ним происходит, посидел с минуту на кровати: «Приснится же такое! Да это же сюжет на целый романище!». Он встал и подошёл к письменному столу. Взглянув на фотографию Алексея, старшего брата, погибшего в Чечне два года назад, он достал из стола чистый лист бумаги. С минуту постояв над ним, как бы собираясь с мыслями, он пробурчал: «Ну до романа я ещё не созрел, а вот для рассказа – пожалуй», и вывел небрежными печатными буквами заголовок: «БЕРЛОГА». Постояв ещё немного над столом, и ещё раз взглянув в лицо брата, он подошёл к окну, и откинув тюль, широко распахнул форточку.
Лучезарный апрель, восторженно вталкивая солнечный воздух, обрушил свой ароматный пуховый кулачище прямо ему в лицо. О, этот ни с чем не сравнимый запах весны! Кажется нет на земле другого такого места, где так пьянительно приятен запах весны, кроме как здесь! Впрочем, не только весны, а и осени, лета, зимы. Может от того так и тянет скитальцев обратно на это гео- графическое пространство, называемое Россией.
Этот запах наступающей весны каждый ощущает раза два-три за весну. Впервые он нечаянно касается фибр нашей души где-то в марте, от силы в конце февраля. Вдруг ощутив его еле уловимое прикосновение, человек на мгновение останавливается, но поведя носом, далее ничего не ощущает, кроме холодного воздыхания пока ещё белоснежного покрывала, и он решает, что это ему показалось, и продолжает дальнейшее движение по своей орбите. Второй раз этот запах смело обволакивает человека, овладевает всем его существом и говорит: «Явился я! Испей меня!». И человек начинает его испивать. Он вдыхает и глубоко и долго, и никак не может надышаться неповторимым его букетом – коктейлем из испарений талых вод, из запахов нагретых солнечным ультрафиолетом стен и омолаживающейся древесной коры, задышавшей под воздействием забурливших соков, из дыхания вешних прогалин, на которых, ещё не осознавая своей силы, появились первые намёки зелени. Этот сладостный букет обёрнут в неподражаемые звуковые эффекты: весёлое пощебетование птиц; отогретое солнцем повизгивание трамвайных жерновов; одухотворённое урчание водосточных труб, усиливаемые возвышенным сердцебиением. С каждым новым глотком во все до единой клеточки организма врывается что-то невообразимое, неведомое и потаённое, глубоко индивидуальное для каждого, и одновременно до боли общее. Врывается, и уверенно поселяется и в душе и в сердце новым ощущением молодости, надежд на какие-то новые чистые свершения, веры в то, что мир наш гораздо лучше и чище, чем выглядит на самом деле.
Вдохнув этот пленительный воздух голубоглазой невинности, Константин подошёл к столу и в конце заголовка приписал жирный вопросительный знак.

Декабрь 2002 – февраля 2003 года