История о том, как отец Хаун наблюдал во сне карточных дам, но б

     Единожды, друзья  мои, бес  попутал  меня  размыслить  о  происхождении  карточной  колоды.  «А  ведь  что! - думал  я, отходя  ко  сну. - Тоже  есть  и  в  этом  своя  гармония.  Четыре  стороны  света, четыре  времени  года…  Все  земное  мироустройство  отражено  в  четверке, как  небесное - в  тройке.  Вот  вам  и  четыре  масти.  Четырнадцать  же  величин  карточных  есть  два  раза  по  семи!»  Двойка  смутила  меня, ибо  нельзя  с  точностью  сказать, что  она  символизирует: мужское  и  женское  начала  или  же  добро  и  зло?  На  сем  и  заснул.
     И  явилось  мне  в  сновидении, кое  было, надо  заметить, до  странного  ярко  расцвечено, будто  я  стою  посередь  поля, светом  залитого, а  вокруг  поля  сего  расположены  четыре  строения, все  как  есть  не  похожие  друг  на  друга.  И  вот  справа  от  меня, где  цвел  буйным  цветом  пышный  сад - и  сирень, и  яблони, и  пели  птицы, и  забор  был  сплошь  из  тонких, вычурными  узорами  кованых  прутиков  блестящего  белого  металла, а  дом  писан  по  беленому  голубым, и  розовым, и  солнцем, и  радугой, - в  этом  доме  распахнулась  дверь, и  на  крыльце  явилась  дева  в  мариновом  одеянии, светловласа, ликом  мила  и  убрана  серебристою  диадемой  с  бирюзовыми  каменьями.
     - А  заходите, - речет, - отче, ко  мне  в  дом, чаю  откушать  с  конфетами  и  леденцами, тако  же  и  побеседовать  можно.
     - О  чем  же, - спрашиваю, - побеседовать?
     - Так, о  пустяках  всяческих.  Вы  чай  подслаженый  предпочитаете  или  же  вприкуску?
     - Вприкуску, - ответствую, взошедши.  Глядь - по  стенам, опять  же, роспись: птицы  с  ликами  женскими, вида  срамного, но  эдак  все  выписано  ловко, мастеровито, что - красота!  Словом, сажусь  я  за  стол, а  там  чего  только  нет, какого  только  угощения.  Особливо  же  чудесен  маленький  чайник  заварной - как  бы  не  из  фарфора  или  подобного  сделан, но  из  чего-то  розового, сияющего, так  что  и  формы  ясно  не  разглядеть - до  того  окутан  лучами.  И  наливает  дева  мне  из  того  чайника  в  чашечку, очертаниями  будто  бы  цветок  распускающийся, а  дух  от  чая  эдакий  летучий, ароматный, что  впору  глаза  зажмурить  и  только  одному  предаться  обонянию.
     - Благодарствую, - говорю, - тебе, дева, вперед  за  гостеприимствие, однако  хотелось  бы  знать, кто  ты  есть  и  в  честь  чего  меня  потчуешь.
     А  дева  мне  и  отвечает:
     - Какие  это  все  глупости  вы  спрашиваете, отче, вам  не  все  ли  равно!  А  извольте-ка  лучше  доложить  мне  как  на  духу, не  желательно  ли  вам  из  арбалета  поупражняться.
     - Где  же  здесь, помилуйте, - спрашиваю, - стрелять  из  арбалета?  Красивое  такое  у  вас  жилище; ежели  стрелять, так  отделку  попортить  можно.  Да  мне  и  по  сану  не  положено.
     - А  вот, - рукою  поводя, дева  говорит, - не  глянете  ли, святой  отец, в  окошко: тут  для  охоты  у  меня  раздолье; стрельба  же  сия  не  убийственная, но  удовольствие  приносящая, прочим  же - пользу, потому  сану  вашему  во  вред  не  станет.
     Любопытствуя, подхожу  я  с  чашкой  в  руке  к  окну, что  против  двери  входной, и  открывается  оттель  вид  на  леса  и  долы, по  коим  люди  прогуливаются, все  как  есть  юные, курчавые  и  в  светлых  одеждах, пошива  столь  легкомысленного, что  и  сказать  нельзя: одежда  сие  или  же  лишь  некоторый  ея  символ.
     Тут  и  дева, к  окну  подошедши  со  мною  вровень, из  арбалета  стреляет - я  и  оглянуться  не  успел! - в  одного  юношу, отчего  тот, вопреки  здравому  смыслу, оземь  не  валится  и  кровью  отнюдь  не  истекает, а  лишь  на  одно  колено  припадает  пред  ближайшею  девицей  и, руки  воздев, кричит, яко  бы  не  в  уме:
     - Люблю!  Люблю  вас! -
     девица  же, шума  внезапного  испужавшись, бросается  прочь.
     - Вот  ведь  же, - речет  хозяйка  моя, досадуя. - Редко  мне, отче, удается  вторую  цель  поразить  расторопно, в  чем  интерес  весь  и  состоит.
     - Какой  же, - вопрошаю, - интерес  такое  людям  причинять  смущение  и  беспокойство? - сам  же  в  окно  наблюдаю: как  скоро  скрылась  девица  из  виду, юноша  пораженный  от  земли  подымается  и, как  ни  в  чем  не  бывало, возобновляет  букета  своего  составление - сходно  с  голубем, который, бывало, кружит, перья  фуфыря, перед  голубкою, да  закрутится  и  забудет, с  чего  начал, так  и  пойдет  своей  дорогой, крошки  и  зерна  склевывая.
     - Да  что  же, - спрашиваю. - У  вас  здесь  разве  слабоумные  собраны?  Экий  беспамятный  народ…  И  как  это  вы  шутки  такие  шутите  с  чувством, в  основу  жизни  положенным?  Негодное  это  дело, совсем  негодное.
     Ведь  нет  бы  мне  удивиться  более  устройству  арбалета, но  таковы  уж  сновидения, что  принимаешь, по  ним  блуждая, самые  странные  вещи, словно  бы  снег  или  дождик.
     Тут  дева  моя, к  стрельбе  вдруг  охладевши, предлагает  ни  в  склад, ни  в  лад:
     - А  давайте, отец  мой, в  фанты  играть!  Одному  фанту  положим  вкруг  дома  спиною  вперед  прыгать, другому - песенку  петь, третьему - кувыркаться, четвертому - чаю  выпить, чашек  эдак  десять  подряд, пятому…
     - Да  постойте, - перебиваю  я. - Ведь  нас  же  всего  двое!
     - Отчего  же  двое?  У  меня  здесь  игроков  вдосталь, была  бы  игра! - восклицает  дева  и  хлопает  при  том  в  ладоши, отчего  начинается  в  дому  полное  безобразие: скамьи, кои, как  им  полагается, до  сего  момента  вдоль  стен  стояли, пускаются  вприпрыжку, будто  бы  стая  собак, тут  и  стол  принимается  ножками  топотать, переступая, и  из  этого  движения  происходит  посудный  звон…  Опять  же  метелка, и  кочерга, и  прочая  утварь  ведет  себя  столь  же  беспокойно, да  и  птицы, что  на  стенах  изображены, как-то  вдруг  ерошатся, готовые  словно  ожить  и  слететь  в  комнату, и  одна  из  них  лукаво  эдак  в  мою  сторону  подмигивает, плечами  водя  непристойно.  Гляжу  я - а  у  сей  птицы  черты  лица  точь-в-точь  как  у  хозяйки  моей!…
     Хотел  я  уж  тут  наложить  на  себя  крестное  знамение, - ан  нет, как  во  сне  случается, руки  подъять  не  могу, в  левой  же - чашка, и  ежели  так  креститься, то  сразу  два  выйдет  богохульствия, ибо  левою  рукой  этого  делать  не  пристало, и  уж  тем  паче - чаем  плеща.  Не  допивши, становлю  я  чашку  на  стол, что  вот-вот  в  пляс  пойдет, и  ну - деру!  А  дева  вослед  мне:
     - Да  куда  же  вы, отче?!  Шуток  разве  не  понимаете?
     Уж  какие  тут, думаю, шутки; ровно - нечисть  в  этом  доме  живет!  А  как  за  оградку  меня  вынесло, слышу - от  левой  стороны, куда  спервоначалу  спиной  стоял, - голос:
     - Вот, еще  одного, негодная, в  стыд  ввела…  И  как  не  надоест  свиристелке  голову  морочить  порядочным  людям?
     А  говорила  эти  слова  дама… уж  не  знаю, как  описать.  Дама  солидная, в  темно-красный  бархат  одетая, волос  под  покрывало  убран, с  золотым  окаймлением, и  речь, и  манеры - степенные, плавные; дом  у  ней, смотрю, и  забор, и  все - как  у  хорошей  хозяйки, без  выкрутасов  да  узоров…  А  только  чувствую, что  и  здесь  помимо  неких  чудес  не  обойдется.  Однако, что  ж  делать? - зовут  меня:
     - Вы, святой  отец, заходите, не  ровен  час - сестрица  моя  младшая  скамейный  отряд  за  вами  пошлет  ради  озорства.  Какой  ее  бес  в  пятку  кусил, какой  у  нее  ветер  в  голове  гуляет - к  тому  ума  не  приложу, а  только  такая  уж  она  уродилась, что  никому  покоя  нет  от  ее  выходок!  Небось, сластями  вас  угощала, вместо  чтоб  хороший  обед  гостю  собрать; а  сказать  по  правде, так  у  нее  ничего, окроме  сластей, в  хозяйстве  и  не  водится!  У  вас, отче, не  постный  ли, случаем, день  сегодня  выдался?
     Вспоминаю - во  сне  ведь  не  сразу  и  вспомнишь! - как  будто  нет…
     - А  как  это, - ответствую, за  калитку  входя, - сестрица-то  ваша  наподобие  ведьмы, нежитью  командует, у  вас  же  эдак  все  чинно?
     А  за  калиткой  явственно  теплее  становится, и  солнце  будто  бы  светит  ярче, и  уже  нет  таких  дуновений  простудных, что  в  саду  у  девицы  были; словом, в  лето  вошел, весна  позади  осталась.
     - Дурная  она, - дама  объясняет. - Потому  как  младшенькая.  Хиханьки  бы  ей  все  да  хаханьки, да  леденцы  языком  катать.  Мебель  принуждает  кренделя  выписывать, - блажь, да  и  только!  У  меня-то  по-другому  заведено.  У  меня - порядок.  Да  вы  садитесь  за  стол, отец  мой, берите  тушеной  курочки, да  с  подливой  укроповой, да  вот  салату, а  там  еще  сыр, а  вот  хлеб  с  пылу  с  жару, а  я  вам  еще  грибочков  поднесу, а  ежели  чего  другого  желаете, только  скажите: у  меня  всего  достаточно!
     И  впрямь  сажусь: весь  стол  предо  мной  уставлен  сплошь  соблазнами, и  того  бы  отведать, и  этого, да  от  скромной  моей  жизни, чувствую, в  желудок  все  не  поместится.  Но  все  же  пробую - и  то, и  это, и  до  третьего  добираюсь, и  до  четвертого, и  чуть  ли  меня  уже  в  сон  не  клонит.
     - Ох, - говорю, - спасибо!  Ох, услужили, хозяюшка, давно  так  не  едал!  На  сем  благодарствую, и  не  помочь  ли  мне  теперь  вам  с  посудою  управиться?
     - Зачем  же? - дама  отвечает. - Это  затруднение  совсем  излишнее. - И, глаза  вперив  в  скатерть, речет  твердо, по  столу  пальцем  поколачивая: - Марш  до  ручья, и  чтоб  не  как  в  прошлый  раз!  Чтобы  каждая  плошка  солнцем  сияла! - а  стол-то, ей  покорствуя, так, со  всем, что  стоит  на  нем, из  дому  и  выходит.
     Меня  оторопь  взяла.
     - Как  же, - говорю, - вы  это  про  сестрицу  свою  выражались, а  у  вас  что  такое  делается?!
     - А  что? - дама  удивилась. - Так  и  есть.  У  меня  мебель  не  балует, а  строго  по  делу  прохаживается.  Такое  ее  предназначение.
     И  возразить-то  мне  неудобно, ибо  в  чужой  монастырь  со  своим  уставом  не  ходят, и  так  меня  радушно  приняли - что  же  я  шум  подыму? - и  не  по  себе, что  опять  же  у  ведьмы  обедал  да  ведьмовским  угощением  польстился.  Ну  как  тут  быть?  Распрощался  скоренько, на  поляну  вышел; ну - думаю - в  другие  два  дома  ногой  теперь  не  ступлю, нехорошее  место!  Место, прямо  скажем, дрянное, не  божеское.  С  меня  хватит.
     Ан  куда  же  пойдешь, ежели - снится!  Что  бы, говорю  в  мыслях  своих, тебе, Хаун, вернуться  домой  да  помолиться  крепко  и  истово, дабы  простил  Господь  тебе  сии  нечестивые  прогулки  да  яствования…  Но  где  же  дом  твой, Хаун?
     Ничего  не  попишешь: захожу  я  в  третий  двор, что  теперь  от  меня  по  левую  руку, и  сразу  эдак  прохладно  сделалось, и  небо  посерело; гляжу - дубы, клены  стоят - желты  да  багряны, словом - осень, честь  честью!
     - Хозяева! - кричу. - Есть  кто  живой?
     А  на  двери  дома  здешнего, темно-бревенчатого, прошу  заметить, из  меди  да  янтарей  выложена  сказочной  красоты  львиная  морда.  И  вот  морда  эта  начинает  вдруг  очами  сверкать  и, пасть  разинув, вопрошает:
     - Кто  таков, зачем  покой  нарушаешь  и  чего  тебе  надобно?
     - Заплутал  я, - отвечаю. - Желательно  бы  мне  выйти  с  этой  поляны, да  кругом  ведь  ограда.
     - Ишь  чего, - медный  лев  говорит. - Ну  проходи; может, хозяйка  тебя  черным  ходом  и  выпустит, ежели  ты  у  ней  порядок  наведешь  в  документациях.
     - Это  в  каких  же  документациях?
     - А  то, - говорит  лев, - мне  неизвестно, в  каких; она  уж  сто  лет  сидит, в  бумагах  зарывшись, и  на  стопки  их  складывает, а  бывает, что  осердится, так  и  пойдет  восклицать: не  то, мол, не  то; ногами  встопочет, бумаги  по  углам  раскидает, потом, как  остынет, берется  опять  все  заново  составлять, о  другом  порядке.  Пойдешь  ли?
     - Пойду, - говорю. - А  что  же  делать?
     Тут  у  льва  глаза  тухнут, и  дверь  в  потолок  уходит, и  раскрывается  передо  мною  вид  внутренний, и  наверх  ведет  лестница  каменная.
     - Хозяюшка! - кричу, подымаясь. - Ворота  ваши  разговорчивые  любезно  мне  подсказали, будто  требуется  вам  некоторые  листы  в  систему  привесть; так  не  позволите  ли  помочь? - а  сам  в  залу  захожу, где  и  впрямь  кипы  бумаг - и  на  столе, и  на  полу, все  стопами  уложено, а  сидит  за  столом  дама  в  темном  платьи  узорчатом, с  роскошной  темною  же  прической, наподобие  гривы, эдак  все - кудрями  да  воланами, но  от  напряженной  работы  ума  все  уже  в  несообразный  вид  пришло  и  торчит  во  все  стороны.  Дама  кивком  меня  приветствует  и - с  места  в  карьер:
     - Ежели, - говорит, - по  алфавиту  класть, то  звери  с  птицами  вперемешку  получаются, да  ладно  бы  с  птицами, а  то  еще  с  шахматами, и  с  рецептами, и  с  устройством  вселенной, и  черт  его  знает  еще  с  чем!  Безобразие!
     - А  вы, - советую, - не  по  азбуке, а, скажем, по  темам  соберите.
     - По  темам…  Да  я  пробовала!  Вот, вот… где  оно?  Ну  извольте, вот  вам: о  механике  часов  и  маятников - это  куда  прикажете?
     - К  механизмам  присовокупите.  Есть  у  вас  стопка  с  механизмами?
     - У  меня  сейчас  стопки  есть  с  курами, отвлеченными  идеями  и  круглыми  предметами…  А! вот!  давайте  часы  в  круглые  предметы  положим.
     - Ну, матушка, - говорю, - эдак  у  вас  никогда  порядку  не  будет, разве  вот  только  про  отвлеченные  идеи - это  вы  хорошо  придумали.  Несите  их  в  тот  угол, в  противоположном  пусть  будут  предметы  неживые, а  возле  дверей - всякие  существа.  А  как  по  углам  все  растащим, будем  каждую  кипу  еще  сортировать.
     - Это  как  же?
     - А  вот  существ  разберем, скажем, на  разумных, четвероногих, птиц, змей  и  прочие  твари.  Предметы - на…
     - Это  скучно, - дама  перебивает. - Вот  у  меня  здесь  настольные  игры - это  что?  Идеи  или  предметы?
     - Предметы  тут, - ответствую, - только  цацки  и  пецки  для  выражения  сути  игры, а  суть  ее  есть  все  же, полагаю, идея.  Вот  часы - они  сами  по  себе  часы, вещь  нужная.  А, предположим, ферзь  шахматный, что  такое  сам  по  себе? - ничего, пустая  загогулина, ежели  не  знать, как  играть, и  какие  еще  фигуры  прилагаются.
     - Так  это, к  примеру, мне  путешествия  тоже  к  идеям  отнести?  А  путешественников - к  существам?  Глупости  это  все, не  то, не  то…
     - Ну, - говорю, - глупости, не  глупости, когда  вам  моя  метода  не  по  вкусу, вы  уж  меня  черным  ходом  наружу  проведите, а  далее  сами  разбирайтесь, сударыня.  Прискучили  мне  все  эти  ваши  выкрутасы  тутошние, скамьи  ходячие, да  двери, к  беседе  способные! - осерчал  я, прямо  скажем…
     А  дама  мне  и  отвечает:
     - Никаких  у  меня  черных  ходов  в  наличии  нету, господин  хороший, а  как  вы  грубить  намерены, так  и  убирайтесь  отселе  вон  подобру-поздорову! - и  кулачком  по  столу - стук  да  стук.  Не  люблю  я, знаете, этого, когда  в  мой  адрес  стучат  да  гневаются.  Вышел, ни  слова  не  говоря; задумался: как  же  быть?  Одна  судьба - у  четвертой  калитки  счастья  пытать.
     Направляюсь  туда, открываю  калитку - батюшки-светы!  Зима.  Зима  как  есть: снег  лежит, холод  несусветный, на  деревьях  облетевших  снегири  сидят, перышки  топорщат…  Ну, думаю, полная  годовая  картина  вкруг  этой  поляны  наблюдается.  И  ежели  судить  по  трем  моим  знакомым  сударыням, нрав-то  у  каждой  новой  хозяйки  все  круче  и  круче  становится, - так  это  чего  же  мне  здесь  ждать, какого  приему?  У  одной - развлечения, у  другой - хозяйство, у  третьей - дела  канцелярские, чем  четвертая  меня  удивит-порадует?  Примерно  стоит  так  ожидать, что  метлой  погонит…
     И  удивила-таки  здешняя  обитательница.  С  приветливой  улыбкою  выходит - волосами  черна  как  смоль, лицом  бела  как  смерть, а  по  носу-то - веснушки!  Коса  у  ней  до  полу, облачение  же  зеленое, и  шито  изумрудами  неисчислимыми, а  вкруг  руки - золотая  змейка.
     - Чего  вам, - спрашивает, - кавалер?  Ох, ох… изошиблась  я, преподобный; вас, пожалуй, кавалером  называть  не  положено?
     - Помилуйте, - говорю, - матушка!  Уже  как  бы  ни  называть, всему  рад  буду, только  подскажите, как  мне  из  этого  места  заколдованного  выход  изыскать?  Совсем  меня  сестрицы-соседки  ваши  заморочили.
     - Из  всего, - дама  говорит, - выход  один, сколь  ни  плутай, и  все  к  одному  приходят, все  к  одной  гавани  пристают.  Каким  манером, батюшка, помереть  желаете?  У  меня  на  любой  вкус  способы  имеются: и  порошки, от  коих  отходишь  в  мир  иной, лицезрея  солнце  лучезарное, и  напитки, что  забвение  дают  сладкое, небесной  музыкою  сопровождаемое  и  ангельскими  хорами, - а  ежели, скажем, хотите  попикантнее, на  тот  свет  мучеником  прибыть  в  засчет  мелких  жизненных  прегрешений, - так  можно  и  со  страданиями; и  с  быстрыми, и  с  долгими…
     - Да  это  что  ж  такое  делается!!! - возопил  я  тут  во  всю  мочь  голоса. - Это  чем  же  я  вас, позвольте  спросить, обидел-прогневал, что  вы  меня  вконец  извЕсть  собрались?!  И  что  это  у  вас  за  хозяйство  такое  сатанинское, прости  Господи?!
     - Хозяйство  совершенно  полное, - продолжает  дама, улыбаясь  и  словно  бы  возмущения  моего  во  внимание  не  принимая. - От  начала  времен  все  какие  есть  методы  дух  пустить  собраны, и  все  изображения  метафорические, в  коих  смерть  запечатлеть  художники  всех  народов  и  поколений  тщились, - все, все  в  наличии: и  старуха  с  косой, и  скелеты  всяческие  в  капюшонах, и  девы  прекрасные, что  праведников  встречают, и  прочая  символическая  сволочь… - и  тут, гляжу - у  отравительницы  сей  глаза  широко  распахиваются, будто  за  спиной  у  меня  кого  увидала, и  улыбка  становится  совершенно  ослепительная: - Ой! - восклицает. - Это  кто  же  к  нам  пожаловал!
     Оборачиваюсь  я  при  этих  ея  словах  и  вижу: идет  через  поляну  напрямик  человек, шутом  обряженный, во  всех  атрибутах; и  в  сорочке  ромбами, и  в  голубых  гетрах, и  колпак  на  голове  величины  невозможной, и  с  бубенцами, и  с  колокольцами, и  с  размалеванной  непотребно  рожею.  Тут  и  девица-ведьма, и  хозяйка-ведьма, и  ведьма  ученая, и  нынешняя  моя  собеседница, - все  с  крылец  сбегают, к  нему  спеша, и - ну  шута  обнимать-целовать, смеяться  да  радоваться!  Да  только  отвечает  он  на  их  приветные  ласки  холодно  и  в  мою  сторону  направляется, - а  под  разрисованной  улыбкою, вижу, лицо  у  него  куда  как  сурьезное, и  брови  сурово  схмурены.
     - Ты  что  это, - шут  мне  кричит, - негодяй  разэтакий, тут  шастаешь  и  дам  моих  с  толку  сбиваешь?!  Ишь  ты, куда  забрался, еще  священник  называется!
     Уж  я  и  оправдываться  перед  ним  хочу, лепечу  без  связи, язык  к  нёбу  присох, - а  тот - драться!  И  в  ухо, и  в  шею, и  все  бока  мне  намял, - и  гонит  меня, проклятый, и  никак  не  унимается, а  дамочки  в  стороне  смеются  превесело.  И  в  последний  раз  как  получил  я, прости  меня  Господи, с  позволения  сказать, пинка  крепчайшего  в  место  неподобающее, - так  и  очнулся  ото  сна; глядь, - а  это  я, оказывается, с  лежанки  скатился  да  пребольно  об  пол  стукнулся…
     И  с  тех  пор  уж  не  помышлял  более  ни  об  каких  картах, ни  об  каких  мастях  и  величинах.  А  в  ту  ночь  вознес  еще  молитву  покаянную  и, заснувши, летал  до  рассвета, как  дитя  растущее, и  так-то  это  было  хорошо, словно  из  болота  выбрался  и  чистой  водою  омылся.  А  поутру  и  говорю  себе: «Вот  ведь  какое  дело, Хаун: пил-ел  ты  во  сне, а  желудок  пуст.  Порядок  наводить  пробовал - и  порядка  в  миру  не  прибавилось.  К  самой  Смерти  в  дверь  постучался - и  то  не  умер.  А  вот  полетал - и  наяву  сердцу  радостно!”  Так  вот  что  я  вам  скажу: всякие  на  свете  есть  хитромудрия  с  глубоким  смыслом, а  только  положено  человеку  не  глубокого  искать, а  высокого, не  сложного, а  простого, и  не  делений  всяческих, а  целого.  Как  небо.

           ----------          ----------          ----------