Апология кристофера доуса

АПОЛОГИЯ КРИСТОФЕРА ДОУСА

За полторы тысячи лет до богоявления, когда Гильгамеш искал средство бессмертия, а Исида мстила за Осириса, слоновья кость и алмазные копи вынудили нубийцев признать Господом алчного Амона, а господином – стовратные Фивы. Опаленные пустыней, темнокожие пастухи почитали божеством солнце, звали его сыном Нил и селились ниже четвертого порога. Погребенное под бронзовыми копьями, пирамидами и мумиями, их царство известно теперь амулетами с изображением бараньих голов, гнутыми рогами ваз и несколькими пиктограммами, извлеченными из-под груды веков и песка. Особая версия клинописи датировала эту нубийскую эклогу эпохой оборвавшейся торжеством папируса, культом мертвых и фараонами с солнечным диском в волосах.
Честь ее открытия принадлежит Кристоферу Доусу. Удача муравья – достояние всего муравейника, однако, то, что жребий исследователя пал на Доуса, глубоко символично. Де Лиль, подаривший французам гимн, был гением одной ночи. Предназначением Сервантеса стал «Дон Кихот». Кристоферу Доусу провидение отвело африканский угол и затерянные в песках истины. Как выразился однажды он сам, разрывая привычную паутину причин и следствий, нубийская культура была забыта, чтобы он воскресил ее. Долговязый, сухой, как палка, Доус носил рыжие, нафабренные усы, а бородка клинышком делала его сошедшим с портретов Веласкеса. Он был богат и неплохо образован – сочетание встречающееся не так уж и часто. В академических кругах, впрочем, его упрекали в неприязне к источникам. «Прекрасное существует лишь в цитатах», - оправдывался он, сводя гносеологию к эстетике.
На пятидесятилетие - время лениво, как Нил, и столь же упрямо – Доуса пригласили в Оксфорд. Ему давали кафедру. Он отказался. Он мог себе позволить оставаться свободным, презирая университеты с их иерархией и склоками. Он родился одиноким волком и оставался им всю жизнь. К тем же временам относится расцвет общества сторонников синего цвета. «В даосских школах, - объяснял Доус, - синий цвет был цветом абсурда, и я намереваюсь вновь выбросить этот флаг иронии и философского смеха». И действительно, исправить чужое творение невозможно, остается его высмеять, и Доус, опровергая вселенские устои, осмелился взвалить на себя роль пересмешника. Соперничая с небесным Архитектором, он дал парадоксальный ответ на извечный вызов – от безумия мира отгородиться безумием. Если Эпиктет терпит, Сизиф плачет, то Доус бунтует. Я хорошо помню, как возникла у него эта идея. В тот дождливый, осенний вечер мы сидели за шахматами, слушая, как бьются по крыше тяжелые ветки елей, и говорили об изменчивости этики. Доус привел аналогией шахматы: «Измените ход пешки – и шахматный мир рухнет… - Я рассеяно кивнул, соглашаясь с произволом метафор. - А разве конституции не наследство мертвецов…». Черно-белые клетки стали давить, как могильные кресты. «Чтобы жить в мире, не нужно знать его устройство», - возразил я и напомнил про королеву Зазеркалья, менявшую правила игры. На лице Доуса промелькнул азарт - он никому не хотел уступать это право.
Быть законодателем – значит сыпать песок на ветер, мир - это кладбище химер, течение времени обращает его откровения в пепел, а законы - в пустой ритуал. Громоздя нелепости, свою лепту вносил сюда и клуб Доуса. Его регламентом было подчеркнутое отсутствие регламента. Вместо приветствия в нем можно было лаять, мяукать или, пожимая руку другой, приветствовать себя: «Добрый день, Леопольд Блум». Традиционный бридж, позволяющий коротать скуку, заменял изобретенный Доусом гибрид из покера, лотереи и старинной китайской игры, в котором отсутствовала стратегия выигрыша. По субботам при свете зеленого абажура велись чтения классической английской литературы на коптском наречии, а по воскресеньям – на языке глухонемых. Напоминая упражнения суфиев и коаны дзэн, эти чудачества выглядели пародией на духовные практики, ибо имели иной подтекст. Курьез выступал здесь самоцелью, розыгрыш закладывался в основу мирозданья, где над добром и злом возвышается каприз. «Не умножай сущее», - призывал средневековый схоласт. Доус множил фантазии, которые опровергают сущее, и которые однажды, быть может, займут его место. Ибо сущее – это паутина заблуждений, которую ткут коллективные сны, всеобщие иллюзии и принятые за достоверность ошибки, его факты - интерпретации фактов.
Если жизнь Доуса, как, впрочем, и любого, являла собой тайную метафору, то его смерть грозила перерасти в разоблачение. Недоброжелатели, имя которым всегда легион, с небывалым усердием бросились топтать еще свежую могилу. «Я оригинален, значит, я существую», - издевались они. Члены его клуба поспешили отречься от бывшего знакомства. Археолог, сопровождавший Доуса, стал называть его не иначе, как удачливым невеждой. «Эхо уснувшей цивилизации, - сетовал он, - подслушал непосвященный».
Экстравагантность – бельмо на глазу, а посредственность умеет мстить. Злые языки утверждали, будто еще до находки видели у Доуса перевод древнего текста. А как путавший египетскую династию с эфиопской мог разобраться в тайне иероглифов? Задним числом Доусу припомнили и собрание в своем клубе подделок, едва не перешагнувших музейных порогов – идея, некогда приводившая его критиков в восторг. «Подделка – тот же подлинник, - говорил он, определяя правду, как ставшую всеобщей ложь. - Кто различает жухлые листья в осеннем лесу, время шлифует апокрифы до блеска оригиналов».
Отрицающий миропорядок, Доус оставался выше слухов: молву заглушает лишь равнодушие. Но я нарушу эту пропись и рискну подать голос в его защиту.
Многое из ушедшего представляется странным, глазам на затылке не дано видеть окружавшее. Так, монгольская яса предписывала смерть поперхнувшемуся едой, купавшемуся в грозу или уличенному в злословии. В Канзасе до сих пор /август двухтысячного/ запрещено есть по воскресеньям мясо гремучей змеи и крякать по-утиному. Удел всех законов, старея, превращаться в нелепую церемонию, их рациональность могут оценивать лишь современники. Кодекс, обнаруженный Доусом, выносил приговоры не менее удивительные. Помимо воров и разбойников нубийцы казнили торгующих без платка женщин, чужестранцев, разбрасывающих с верблюдов засушенные коренья, бородачей, украшающих себя колючками, заболевших проказой менял и жрецов, загибающих пальцы при счете. Смерть у этих почти легендарных племен слыла наказанием легким, ибо избавляла от унизительного раскаяния, презрительных взглядов и ожидания смерти. «Казнь – это моментальное искупление, - говорил позже и один сторонник инквизиции, - это усекновение грехов, кратчайший путь к вратам рая».
Законы умирают быстрее, чем их успевают хоронить, забывчивость и консерватизм превращают их в юридические казусы. И сегодня в Бостоне перчатки на похоронах грозят тюрьмой, а в Уинчестере разрешается ходить по канату только в церкви. Нубийцам под страхом изгнания запрещалось пронзать иголками спертый воздух, смотреть, как солнце волочит по небу алый шлейф, давить в новолуние скорпионов и думать искусственно. Перечень их законов хранят архивы, а я вернусь к оправданию Доуса. Мое предположение претендует быть лишь вкладышем на бесконечной полке гипотез. И действительно, память столь же сумрачна, как и будущее, история – это наука гадать, ее инструмент – карты Торо или «Книга перемен».
Вера в линейный прогресс и очевидный опыт закрепляют за нашим будущим горсть праха. Утверждая круговорот жизни, буддизм представляет ее каскадом эманаций. Учение о метемпсихозе разделяют индусы и арабские мистики. Александр Македонский припомнил себя Ахиллом, Пифагор - золотобедрым Аполлоном, Шопенгауэр – Пифагором. Если вечная душа существует параллельно времени, меняя, как одеяние, тела, то в одном из прежних воплощений Доус мог быть и нубийцем. Рыжеусый, чопорный англичанин, однажды он увидел в зеркале курчавого негра с вывороченными белками и оттопыренной нижней губой. Гремя ожерельем из зубов крокодила, этот нубийский Моисей водил колышком по глине, едва пророчествующей о ветхозаветных скрижалях. И Доус вспомнил захоронение этих табличек и их мертвый язык. Воображение рисует мне его улыбку, когда он, простирая шуйцу /Доус был левшой/, судил под удары дубин о бегемотовую кожу, видел трепет ответчиков и нетерпение палача…
Эта версия многое примиряет. И все же, зная характер Доуса, я подозреваю лукавство, дерзкую попытку провести мир за нос. Представим, что тот Доус, в новой версии уже египтянин, покорявший нубийцев мечом, приписал им свод нелепых законов: завоеватели всегда стремились оболгать побежденных. Уходя, он прячет созданный им апокриф, чтобы обнародовать его в следующее пришествие. Кто разоблачит его, кто отличит миф от реальности? Вымышленное царство пресвитера Иоанна тешило поколения, мнимое завещание Петра Великого пугало.
Банальный эпитет называет прошлое призрачным, Плиний сравнивает его с воском, Августин - с веревкой из песка. И действительно, настоящее делает его игрушечным, а историю – историей «как бы». Сиюминутность выворачивает былое, не бывшее под рукой летописцев становится бывшим. Но Доус пошел дальше. Он изменял прошлое, которое было будущим. При этом он не был тщеславен, а его желание обмануть потомков было ребячеством, за которым проглядывала маска комедианта и неуемная тяга к розыгрышу.
Вселенная – айсберг, ее видимая часть ничтожна, а глубины памяти, подвластны лишь авгурам. Ко множеству взглядов на историю, чьим оправданием занимались от Геродота до Блока, а опровержением – от Гардинера до Рассела, приведенное добавляет еще один. Быть может, вся человеческая история сводится к истории чьей-то шутки, быть может, миром движет не воля, но прихоть, а самая таинственная из муз, Клио, хранит на устах улыбку.
Разрыв аневризмы застиг Доуса во сне. Какие сны он видит теперь? Представляются ли ему берега Ахерона такими же унылыми, как пески Нила? Я вопрошаю, а ответом мне служит безмолвие небес…