Спецрепортаж

Спецрепортаж


Сегодня

Лёха заснул практически мгновенно. Будто выдернул штепсель, подающий напругу на сознание. Лёха умеет так делать: только что матерно чирикал, жестикулировал во все стороны и – опс! – уже дрыхнет. Полезное умение – выкрадывать часочки сна из самого насыщенного дневного распорядка. Кража – решительная, со взломом, с насилием над природной бодростью и теперешней взболтанностью его эмоций. Молодец, Лёшка! 

Я тоже владею этим искусством - рывком выдергивать сон у любого времени суток. Но сейчас – нельзя расслабляться.  Поэтому я лишь помню, имею в виду, держу на уме, что должен хотеть спать – вторые сутки на ногах! – но не хочу.

Снова смотрю на Лёшкино лицо, деликатно прикладываю кисть к его лбу: жАра нет. Какой уж там жар, при такой-то известковой бледности? Но – дышит ровно, мимика безмятежная, умиротворенная. Рот блаженно приоткрыт: у Лёхи по жизни физиономия школьная, а во сне – и вовсе такая, будто видится ему песочница в детском саду, да играет он там в доктора с девочкой из группы, - и впервые трогает её за «табу»… Впрочем, может, это мои девиантные фантазии, а Лёха, напротив, «снит» себе что-то чистое и возвышенное?
 
Приём в пионеры, скажем… Да, он ещё застал – меньше моего, конечно, но три годочка кутал шейку в алый шёлк… Или не три? Вот не помню: галстуки носили до самого девяносто первого – или? У нас-то с пятого класса вольную форму ввели – какие уж там галстуки… 

А может, «снит» он себе первый велосипед класса «Орлёнок», упоительный дребезг звонка, дух захватывающий полёт под горку… Нет, тогда бы вздрагивал, напрягался…
 
Или – завораживающие ритмы «Personal Jesus», извергаемые раздолбанной хриплой «Электроникой», на лавочке у «Маяковки», под первые глотки тёплого «жигулевского»? Или – пьянящий odeur магнолий в прохладно-лиловом предутреннем Сухуми, в «предпоследний-год-нашем» Сухуми?

Да в общем, неважно, что  тебе снится… эсминец «Безбашенный», - только спи спокойно, дорогой товарищ! А то достал уже своей неуёмной и совершенно неуместной героической активностью! Сам как-нибудь разберусь…
 
  Поправляю, подтыкаю одеяла – Лёха укрыт всем шерстяным и ватным, что удалось найти в доме – тушу керосинку, встаю, крадусь за дверь, в другую комнату. Всего их в доме две. В одной спит Лёха. В другой… да тоже спят, в общем-то…

В темноте едва не наступаю на одного из таких «спящих». Машинально констатирую окоченение. Ничего странного: трупы сделаны часа три назад, да и нежарко в «кордегардии», градусов десять…

Кстати, о тепле! Лавируя меж чёрных туш на полу, достигаю печки. Медленно, удерживая корявый чугун от скрипа, отворяю дверцу. Подбрасываю еще пару чурок. Хотя уже убедился, что греет печка скверно. Удивительно, как тут прежние хозяева обитали? Отморозки – и есть отморозки. А сейчас им и вовсе пофиг температурные кондиции. Так что, все в сад, господа: и на улице полежите!

Да, как ни крути, как ни мерзко это, трупешниками придётся заняться. А то и вовсе противно: будто в морге живём. Про санитарию уж молчу…

Присаживаюсь на табурет перед печкой: мне, как парню интеллигентному и даже рафинированному,  необходимо морально настроиться на неприятную работу. Созерцание стихий – наилучшее средство для такой медитации.

Сижу недвижно минут пять, запрокинув голову. Глаза и мозг сдаю в ремонт красноватым сполохам, пляшущим на потолке: а ну-ка восстановите мне ясность восприятия и гармонию души!

 Сполохи послушно скачут, успокаивают, зализывают эстетические ссадины. Дверца прилегает неплотно, внутренний жар пробивается из печки, выплёскиваясь через щель - так очи пылкой одалиски сверкают сквозь паранжу…

Гхм! Неуместно-то как думать про одалисок и знойные страсти, сидя на обшарпанном табурете в стылой хибаре посреди Саянской тайги!

Занесло нас с Лёхой, нечего сказать… Закинуло и прокинуло, едва не откинуло… В суровый переплёт попали, что глянцевые комиксы – в И-Дзин, великую Книгу Перемен… Ничего – всё переменится-перемелится… мУка пройдет – мукА будет…

А НУ, ****Ь, НЕ СПАТЬ!!!

Между тем, начиналось-то всё весело и радостно…



Вчера

До Успенска осталось часа два езды. Лёха не гонит, газом не злоупотребляет. Эта «Нива», выданная нам в региональном красноярском бюро для целей командировки, похоже, не знает, что такое шумоизоляция. Тем более – саунд-коррекция. На «верхах» ревёт немилосердно.

Мы – пижоны, мы уже отвыкли от таких машин, но приказано: быть скромнее, не дразнить гусей. Поэтому и взяли эту чертову «Ниву», шумную, как моя глухая бабушка. И динамические характеристики под стать…

 Лёха-то как раз не против рёва. Лёха-то ужас как любит порычать во все цилиндры и повизжать всеми скатами. И когда по серпантинам шли – там уж он порезвился вволю: хорошо, что я не сердечник… А сейчас, как на плоскогорье вырвались – ему просто неинтересно, «беспонтово» лихачить. Сейчас ему охота потрепаться. Его после шмали всегда на трёп тянет. На меня же эта местная ханка подействовала не то чтоб угнетающе – но как-то прибила до молчаливой рефлексии.

Смотрю в окошко: интересная штука, эти сибирские шоссейки, - непривычная для нас, столичных шелкопёров.
Две заснеженные полосы цивилизации, по бровкам – сугробы в «рост» нашей «нивы», а на обочины с обеих сторон наваливается тайга, всеми лесными своими массивами. Высокая, матёрая, непролазная. Если же вперёд глянуть – такое ощущение, будто клинышком трасса в тайгу вбита, асфальтовым стилетом. Вот-вот лезвие сузится к острию, - и тогда «Ниву» нашу окончательно затрёт, раздавит сердитый лес-подранок… Вот такие, блин, картины природы… Лёху, впрочем, нисколько не трогающие…

У этого кренделя одно на уме. Что под дурью, что без дури. Лёшка фигурно болтает «Ниву» по тракту, вертится сам, щебечет без умолку:
- Они, типа, там все благонравные до усрачки, ага? В смысле, блюдут себя по полной строгости?  Монастырь, короче, непуганый-неёбаный?

Я молчу: что отвечать, когда Лёха владеет той же информацией об Успенске, что и я? Информации, замечу, негусто: бывший раскольничий скит, нетипично разросшийся до городка. Вроде как, жутко святое и блаженное место. Народ, от реалий уставший, так и валит в этот Успенск, что на кладбище – в пасху (извините за мрачное сравнение, но я – циник и атеист). 

Многие оседают: уж больно, говорят, покойно и «чиста» нравственно там. Ни преступности, ни коррупции, ни СМИ… Что ж, отчасти понимаю этих эскапистов: СМИ – гадость необычайная. Знаю, что говорю: сами ведь в этом болоте плещемся! Порой тоже ох как тянет куда подальше… Вот поглядим на это чудо лесное – может, и сами «засхимичим»…

Что ещё сказать вам за Успенск? Живут там, ясное дело, по закону Божьему, от мира не то чтобы совсем отгородились, но презирают за суетность и скверну.  В городе – местное самоуправление. Точнее, рулит всем вроде как церковь. Старообрядческая, естественно. Правда, «Святообновленческая» - новое течение, вроде как более конформистское. Все горожане-прихожане подчиняются беспрекословно. Покой, благодать и полнейшее согласие.
 
Впрочем, думаю, статью «Сибирский Эдем» в «Хоругви» все читали? Или хотя бы слышали? «Духовное возрождение России начнется с Успенска… Сибирью прирастала – в Сибири и свежий росток проклюнулся».
Если не читали, возьмите подшивку – там на три разворота дифирамб, да ещё интервью Парфёна Грозного с Преподобным Елизарием, «ихним» Мартином Лютером и главным «Кингом».

На деле же получается: в «Хоругви» есть материал, а в нашем «Полит-С’е» - нифига, и судим мы об этом оазисе духовности опосредованно, через «вроде как». Непорядок! Партия сказала: «****уйте в Успенск!», комсомол ответил: «Яволь!» Вот и п… поехали на задание: посмотреть, поговорить, разнюхать, составить репортаж.

Собственно, фотки щелкать и статью строчить буду я. А Лёха – за компанию. Шофер, ассистент, но по большому счету – рас****яй-задушевник, чтоб мне не скучно было.

Снова прислушиваюсь к его гону: не сменил ли пластинку? Нет, пластинка та же:
 
«Благонравие – это, блин, круто. «Целкомудренность» – это, блин, cool! Это не только cool – это challenge! Потому и cool, что challenge. Благонравных-то оно завсегда приятственней пялить, чем грехопадших! В смысле морального удовлетворения. Потому как устои – их того, колебать надо! Только давай, Тёма, поделим эту дерёвню на зоны влияния… И втыкания… То бишь, сначала втыкания, потом – влияния… Главное – на деляны нарезать. Это не потому, что я ревную, а просто чтоб не субсидировать дважды одну и ту же пихву: чести много дважды честь пропихивать… Поделим – да и перепортим всех… От восемнадцати… до восемнадцати! Сначала этот контингент освоим – а там поглядим…»

Ну и так далее…

Морщусь. Понимаю, что сейчас без толку – вообще без толку! – но все же напоминаю:
- Ну вот что, господин роковой совратитель и терминатор девственности! Завяжи-ка ты морским-двойным, на эти дни, и сургучную пломбу поставь! Не, Лёх, серьёзно! Не вздумай даже глазки девкам строить: хрен их знает, этих диких, чего от них ждать!

Лёха тут же возмущается:
- А если мы дня на три там застрянем? А на пять? А на неделю? Неделю яйцам спуску не давать? Это бесчеловечно! Это геноцид либидо! Это холокост предстательной железы!

Хмуро буркаю:
- Руки, что ли, больные?!

- Неделю дрочить? Это оскорбление лингама действием! Непотребным действием!

Я молчу. Лёха делает паузу, потом резко меняет концепцию и  «тирадизирует» мой слух с новой силой.

Нет, руки у него не больные. Руки у него ого-го-го какие здоровые и очень даже натренированные. Умелые такие руки – высокой профессиональной подготовки. Школа, армия, всё такое. У него, между прочим, второй юношеский разряд по рукоблудию и чёрный гандон по автоэротизму. И почётная грамота конкурса Евдокии Кулаковой. Он ещё в восьмом классе, между прочим, взял первое место на городской олимпиаде по художественной суходрочке среди учащихся средних школ и даже – представьте только! – высших учебных заведений. Поэтому принципиально Лёша ничего не имеет против «гонений на лысого». Даже усиленных гонений, как на первых христиан или на последних красных кхмеров.  Более того, в разлуке с женой Лёша считает это оптимальным вариантом. Ибо… Ибо у Лёши такая жена, что после неё все гротики и ротики – жалкое подобие левой руки…

Тут он спохватывается: «Ну, я твою Женьку не имею в виду: она-то классная!»

Можно было бы сказать, что комплимент весьма двусмысленный и даже провокационный. Кто другой на моём месте открыл бы рот и по меньшей мере кашлянул: «Кхм!» Однако на моём месте – я сам, и для меня никакой двусмысленности нет: Лёха имеет право делать подобные заявления, поскольку у них с Женей действительно… «кхм!»
 
Это я знаю наверняка: сам был свидетелем этого «кхм!» и даже «ой-ой-ой!» И в ином случае я бы, конечно, возмутился по сопатке и обиделся в бесстыжий глаз нахала. А то и в оба. Но Лёха – мой брат. Уже четыре года как. К тому же, я и не мог тогда одернуть ни Лёху, ни Женьку: занят был… Но не «подсвечничеством», а кое-чем иным…

Для полноты картины добавлю, что и Лёшкина жена, тоже присутствовавшая при этой шокирующей сцене, не могла призвать похотливого подонка к супружеской верности: тоже занята была… Даже больше скажу: мы занимались с ней одним делом…
 
Да, разврат процветает в наших кругах… Что ж, лучше уж играть в «бридж» открытыми картами: лучше уж явное «свингерство», чем тайное свинство и адюльтер! А я-то своего дружка знаю: Женька не ****ь, и Лёшка не сволочь – но всё равно неизбежным виделся момент, когда б между ними было… когда бы между ними не было ничего, даже нижнего белья,  не поминая уж супружескую/дружескую заботу о моих чувствах!

 Планида такая: Лёха – это шестьдесят кило чистых феромонов и афродизиаков. Да еще сексуальные чёртики, стайками резвящиеся в золотисто-карих искристых глазах.

Говорят, существуют дамочки, увлекающиеся исключительно солидными затылками или мужественными челюстями? А таких живых, весёлых и непосредственных мальчишек игнорируют наглухо? Не верьте: Лёшка совершенно непроизвольно в четверть часа очарует абсолютно любую фемину, взбудоражит в ней все мыслимые и не поддающиеся осмыслению сексуальные, материнские и сестринские инстинкты, - а ещё через четверть ему останется лишь отбиваться от её домогательств. И здесь он бывает слишком добросердечен и мягок. Особенно, когда речь идёт о жене друга, то есть человеке небезразличном и симпатичном.

В общем, мне не светило выглядеть идиотом, томиться ревностью, снедаться обидой и выслушивать шаблонно-уксусные: «Извини, но это вышло так спонтанно»…

Я знаю, что говорю: до Женьки у меня была ещё одна гражданская супружница. И разошлись мы с нею, конечно, не из-за её флирта с Лёхой… Скорее, наоборот: сколько-то раз изменив мне, она вдруг почувствовала немереную вину – и перестала утешаться Лёшкиным обществом в моё отсутствие. Оттого тосковала сверх приличия, тонула в своих треволнениях, маниакально болезненно переживала мои командировки… По возвращении – топталась мне по мозгам, а я этого не люблю – до вспыльчивости не люблю… Ну и в конце концов, устав бояться меня потерять, бросила. Что, заметим, вполне логично в своей парадоксальности – хотя сейчас воспринимается  как анекдот. Беззлобный анекдот со мшистой бородой…

Короче, я не хотел получить по лбу теми же граблями, поэтому когда Женька впервые увидала Лёху и поделилась со мной своим простодушным впечатлением - «Занятный мальчик… хорошо, что с тобой мы раньше познакомились, а то бы…» - я решил форсировать наступление неотвратимого.

Но на самом деле инициативу проявила мудрая и несравненная Лёшкина жена: она тоже отлично знает половую силу и слабость Алексея Зимина, а также знает мой тяжелый характер и тяжёлую руку. Думаю, она испугалась не столько за моё семейное счастье, сколько за Лёху: по её разумению, я мог бы и сорваться, не вынеся дурацких шашней за своей спиной.
Вероятно, эта добрейшая женщина рассуждала так: «Если Тёма когда-нибудь не выдержит и прихлопнет Лёшку, мне придётся прикончить Тёму, потому что в моих жилах течёт южная кровь и я не смогу примириться». Перспектива не из радужных: я ей симпатичен, а Лёха – любим.

Чушь, конечно, полная. Нет, разумеется, несмотря на обычный мой холоднокровный пофигизм, я могу сорваться и сорвать кому-нибудь голову – но только не Лёхе за его невинный, биологически неизбежный кобеляж…

В общем, так или иначе, Лёшкина жена соблазнила меня прежде, чем он сам окончательно соблазнит мою новую – и до капли, с самоотверженностью Флоренс Найтингейл вытянула из моего уязвленного организма змеиный яд злости на не в меру сексуального друга. Это было весьма благородно с её стороны – и более чем приятно с моей: она действительно, пожалуй, «самая квалифицированная женщина на свете», как дефинирует Лёха.

С тех пор я мог относиться к любым его флиртам с Женькой вполне благодушно: «Трахайся на здоровье, приятель: я-то с твоей давно уж сплю!» Однако счёл за лучшее легализовать наши «кроссинговеры» – и мы уж год как еженедельно (а то и чаще) закатываем «квартеты». И если честно, мне плевать, кто что думает о наших «облико морале» - нам такая жизнь нравится!

Вообще-то, не хотел никого грузить перипетиями нашего распутства – просто нужно же дать какое-то представление о наших с Лёхой отношениях? Ну, хотя бы пояснить его сомнительный комплимент в адрес моей жены? Возможно, я слишком большой педант, однако не мог оставить его реплику без комментариев…

Что ж до детального и восторженного описания Лёшкиной сексапильности, то прошу понять меня правильно: я не голубой и не сутенёр, я просто даю трезвую оценку профессионально важным качествам. И с прискорбием вынужден признать, что да – сам я лишь на второй позиции в чарте героев-любовников нашей редакции…
 
Другое замечательное Лёхино качество в том, что на вид он дурачок-дурачком: белый-пушистый, безобидный совсем. Симпатичная мягкая игрушка. «Агент-007, плюшевый вариант», как его наш главред окрестил. А что на трёх языках болтает свободно и двухчасовой доклад по вопросам ядерной физики со слуха на ментальный свой «диктофон» запишет и перескажет без запинки – разве ж оно на лбу написано? Не, у него на лбу – сплошь озабоченность половая и ни единой опасной складочки! 

Хотя на самом-то деле, он способен проявлять чудеса воздержания. Порой по месяцу без женщины обходится: жена его тоже всё больше в разъездах по городам и континентам. А Лёха, избалованный «люксом», в целом индифферентен до «ширпотреба». Разборчив принципиально, от слова «принц». Но только – в Москве. А как в командировку вырывается – будто с цепи. Проблемы одни. Вот и сейчас недвусмысленно объясняется в своём намерении:

- To fuck or to jack off – that is the question? Нет, Тёмыч, вопрос не в том, трахаться или дрочить! Это в корне неверная постанова! Я могу и подрочить – ничего не отсохнет. Вопрос в том, что где-то, во глубине сибирских руд, несчастные раскольнутые гирлицы хранят терпение. Пусть гордое, но скорбное. Они умерщвляют свою молодую плоть, Тёма! That’s what they do! И от этого сознания моя собственная плоть наливается гневом и рвётся на выручку! Ты же знаешь, у меня психология среднестатистического Ланселота из восемьдесят второй «всеамериканской» воздушно-десантной дивизии! Condition red: virgin hostages inside! - - Rodger! Moving out! - - I like to move-it move-it! Я сам буду не свой, если за командировку хоть раз не спасу мир и не вызволю по меньшей мере трёх принцесс из драконовой темницы ригоризма! Прошу отнестись серьёзно и считать это заявление программным!

Моя голова, потяжелевшая на полный груз этого кумарного выхлопа, неудержимо валится набок. По-моему, Лёше не так уж необходим собеседник… Засыпаю, предупредив трепача, чтоб разбудил, когда будем проезжать мост через Абакан: говорят, каньон там больно живописный, – достоин «никконизации». Пойдёт первой картинкой в репортаже – будет символизировать пропасть между угарным миром техногенной цивилизации и таёжно-дремучим Успенском… Наплету что-нибудь вычурно-мозгоебательское на этот счёт: я умею…


***

Сегодня

Аллес махен: прежние обитатели дома штабелированы на заднем дворе. Хоронить я их не буду. Не по злопамятности – лень просто… И зябко… К тому же, пурга разыгралась – светопреставление. Снег тоннами валит, лампочка над дверью уже с двадцати шагов – как желток в целом яйце: умом предполагается, но сокрыта от глаз белой скорлупой. Сравнение, впрочем, неудачное: метель хоть и плотная, но ночью не такая уж белая и на скорлупу не похожа нисколько. Метель на метель похожа: негру не объяснишь, а русскому и без надобности. Правда, снегопад ТАКОЙ интенсивности не каждый день случается. Действительно сибирского масштаба…

В общем, погода, знаете ли, как-то не располагает к землеройным работам.  Если кто готов долбить стылую каменистую почву ради святости санитарного ритуала – пусть сам приезжает и хоронит. Адресок подкину…

Закуриваю, всматриваюсь в завесу тьмы и вьюги. Точнее, вслушиваюсь: не видно ни зги, ни леса в полсотне метрах – вообще ни черта не видно. Жаль: с детства мечтал увидеть «згу» и разобраться, что ж это за зверь такой…

Кстати, о зверушках! Снова вслушиваюсь в вой пурги: да, определенно, в метеорологическую симфонию вплетается ещё какой-то вой. И даже не один. Зоологического характера.

Приближаются – я это чувствую. «Я всегда чувствую», как говаривал Доцент…

Показалось – или в самом деле тень мелькнула?

Вот теперь – точно не показалось… Две тени, три… Остановились – тоже смотрят «тархунистыми» своими «светодиодами». Феерическое зрелище, завораживающее – никогда так близко диких волков не наблюдал. Экзотика!

Гомо сапиенс для них наверно, не такая экзотика, как они для меня: чувствуется, что они здесь не впервые, ведут себя уверенно, даже по-хозяйски. На все равно изучают меня с интересом. Вряд ли эстетическим. С гастрономическим?

На всякий случай скидываю с плеча автомат, назидательно неторопливо вытягиваю затвор, кладу палец на спуск. Мимоходом отмечаю непривычные, после родной калашовой кондовости, миниатюрность и изящество рычажков этой претенциозной машинки: давненько я «вала» в руках не держал!

Что же до волков, то автомат для них, оказывается, тоже не экзотика, а вещь знакомая и понятная: тут же делают вид, будто ничего такого на уме не держали, ретируются в темноту.

Это хорошо: по правде, стрелять очень не хочется. Лёху-то не разбужу – «вал» шелестит очень  деликатно, тем и славится – просто мне претит убийство этих симпатичных серых зверьков. У меня дома почти такой же, наполовину. Метис волчары с хаски.  Женькино, можно сказать, приданное. Милейшее существо!

Я вообще люблю псовых. Кошачьих тоже, конечно, люблю – но псовых больше. Я всех животных люблю, за исключением отдельных недостойных приматов… Вроде тех, что на заднем дворе лежат…

Впрочем, волки, похоже, имеют иные воззрения на достоинства покойничков: со стороны импровизированного погоста слышится неаппетитная возня. Чьё-то порыкивание и чем-то похрустывание.

Гм! Я, конечно, не специалист, но всегда считал, что волки не опускаются до падали. Как это низко и небонтонно! Наверно, это какие-то неправильные волки, прикормленные и развращённые… Однако сейчас их предосудительные наклонности мне только на руку: теперь уж всякая моральная ответственность за непогребение снимается с меня начисто. Так что, любезные блюстители ритуалов, приятная для вас новость: можете не ехать и не хоронить. Во-первых, уже некого, а во-вторых, местечко, между нами, скверное, мрачноватое…


Вчера

Перед самым мостом трасса увиливает на юго-восток – резко, как альфонс от алиментов. Лёха так лихо вошёл в этот вираж, что я чуть не стукнулся ухом о стойку – в последний момент проснулся и упёрся локтем. Наверно, это Лёша и называет «разбудить»… Но, так или иначе, мою просьбу он выполнил.

Абакан ревёт внизу, в головокружительно глубоком ущелье. Сильная, вольная река, энергичная до холеричного безумства - и не ведающая смирительного савана льда… По крайней мере, в этом своём течении…

Так вот, значит, ты какой, Абакан? Раньше это слово у меня всё больше с автоматом ассоциировалось. Хороший автомат: помню, как мне в первый раз дали из него пострелять… Большие мальчики… Да, хороший автомат… А река – прекрасная. Можно было бы долго и поэтично мямлить про её чарующее великолепие в аметистовой морозной дымке… Но нет, картина положительно неописуема в своей красоте – так и нефиг трындеть! «Никкон» - пиит поубедительнее будет!

Снимки сделаны, но мы ещё минут десять просто любуемся, стоя над обрывом… Даже такой пошляк, нахал и урбанистический сноб, как Лёха, не в силах устоять пред пронизывающим шармом дикой и неистовой натуры…

Гонимый гнётом часов, проведённых в машине, он отходит от реки подальше и какое-то время стоит перед кряжистой сосной. Стоит с таким умным и одухотворённым лицом, будто на подагрическом стволе вывешена афиша Мариинского театра.

Лёха и в мыслях не имеет использовать пропасть по заядлому своему обыкновению – эта бездна слишком великолепна, чтобы надсмеяться над ней вертикальной ухмылкой медных зубчиков. Этот рёв слишком могуч и страстен, чтобы  Лёха рискнул состязаться с ним своею жалкой, в сравнении с Абаканом, гидравлической системой. Он точно знает, что будет посрамлён и никем не услышан…
 
Пожалуй, такое нетипично почтительное Лёшкино поведение – самое убедительное свидетельство неприступного величия Абакана, его упоительной в своей брутальности мощи и агрессивной экспрессии… Иного и говорить не надобно: всё равно любые слова заглушит этот неустанный реактивный грохот, а все краски затмят контрасты не по-зимнему лазоревой атлетической воды и столь же не по-зимнему янтарно-рассветных скал…

Можно любоваться до бесконечности – но время не ждёт. Надо ехать.


Едем.


Лёха чуть сбрасывает скорость: если нас правильно информировали, поворот на Успенск уже близко.

Точно, так и есть: даже указатель висит. Надпись – стилизована под старославянщину: «Въ Успенскъ». Чуть ниже – «Блажен градъ сей и всякъ в него вступивший».
 
Лёха удивляется: неужто раскольники и шосейку к своему «скопищу-капищу» сами проложили? Я объясняю, что дорогу кинули ещё в шестидесятые. И, разумеется, не к скиту, а к золотому прииску: нафиг советской власти эта плантация духовного мака? Золотишко – дело другое, у него идеологических противников нету… Даже – среди коммунистов, ибо ведь ясно же: мало что требует таких вложений бабла, как построение общества, где денег не существует… Соответственно, благородные металлы – благородным делам. Всю Сибирь изрыли-изгрызли – ну хоть дороги навели, к нашему удобству…

Мысленно пролистываю в памяти всё, что читал об Успенске, о староверах, о «древлем благочестии», о сибирских обычаях. Ну, не всё – но минут двадцать копошусь. До тех пор, пока не возвращаюсь к первой мысли в череде: странно, что Лёха спросил про дорогу. Вроде, материалы одни и те же читали, и память у него не девичья…

- Странно… - бормочет он, будто уловив тон, но не смысл моего недоумения.
- Чего?
- Да так…
Он замолкает, бросив корчевание корней своей озадаченности. Отвлёкся на другое:
- О, глянь-ка!

Вижу. Над дорогой – полотнище, растянутое меж двух сосен. На транспаранте: «Душевно привечаемъ во Первом Пределе! Остановись и ознаменуйся!»

Ничего удивительного: церковь «святообновленческая», дружелюбная и коммуникабельная, новых рекрутов приветствует. Вот кабы там значилось «Билайн GSM – удобен всем» - я б удивился, пожалуй. А так – всё в духе. Правда, мы не знаем, что такое «ознаменоваться» и каким местом сие делается – но сейчас просветимся…

Оставляем машину под вывеской, идём к дому. Дом – тоже явно с советских времен, что-то вроде сторожки на пути к прииску, наверное. Во всяком случае, бетонный, архитектуры казенной, с заимками промысловыми не спутаешь. Только дверь новая, резная, с богатым лубочным орнаментом и…

Более детально изучить не успел: дверь отворилась. На пороге – первый наш святой старец. Не то, чтобы совсем старец – чуть за сороковник где-то мужику – но точно святой: в черной рясе, с высоким клобуком, лицо благообразное, идольски вытянутое (Васильев такие обожает), борода до пояса. Взор – мягкий ровный пламень, как у восковой свечки в храме без сквозняков. Без мирской копоти и суетного трепыхания. Роста изрядного, на полголовы выше моих метра восьмидесяти, телом худ, но осанист. Кто-то сказал бы, что дохловатой конституции старче, однако я-то вижу: жилистый поп и крепкий, что витой посох у него же в руке. Оно и понятно: свежий воздух, изрядные концы пешком… Да, набалдашник посоха сбит немилосердно…

Улыбаюсь сколь можно смиренно – Лёха тоже делает постную мину. В один голос:
- Здравствуйте!

- И вам здравствовать! – отвечает могучий старик. Голос у него негромкий, но почему-то всё равно раскатистый – будто некое очень чуткое эхо ему вторит, персональное. И не бархатистый голос, а, скорее, суконный, простой и строгий, как ряса владельца. Говорит с «церковным» акцентом: не то чтобы Окал, но – «как по писанному» все гласные выводит.

- А вы не подскажете, где тут можно «ознаменоваться»? – вежливо интересуется Лёха.

Мужчина в рясе пристально оглядывает нас, почти не двигая зрачками: сморит будто на обоих сразу, и ещё немножко – в сакральную вечность.

Что ж, нам стеснятся нечего: мы ребята симпатичные, наружности самой правильной и славянской. А значит – и «православной», сокращённо-совокупно… Что я со своей соломой на голове и с открытым поморским лицом, что Лёха со своей круглой будкой и тёмно-русыми вихрами. Понятно, что Арона Шталлера, нашего приятеля и коллегу по перу, в стан сибирских раскольников Редакция бы не послала.

Хотя, вообще-то, я плохо представляю себе, что такое «славянская внешность». По-моему, те, кто выдумал этот небесспорный термин, не видывали не то, что сербов, но и хохлов представляют себе лишь по картинкам к «Тарасу Бульбе» в школьной хрестоматии…

Старец кивает:
- Во Успенск путь держите? А по ногам ли путь?

Лёха тушуется и утыкает взгляд в свои ноги: типа, а чо с ними не так?

Я отвечаю раскольнику - глубокомысленно, с кивком на небо:
- Кому знать, кроме Отца Небесного? Но вера наша крепка, и сильнО желание познать свет истинный…

- Кто направил? – строго вопрошает божий человек.

- Отче Серапион.

Тут следует оговориться: праздных гостей раскольники, даже «святообновленные», не жалуют. Не зоопарк, чай. Поэтому требуется что-то вроде рекомендации. Заручиться ею, впрочем, несложно: успенские «миссионеры» по всей России бродят, путь указуют. С одним из таких «культуртрегеров» я переговорил. Не знаю, есть ли у них скорая связь с «центром», но, возможно, нас и ждали…

Мужчина в рясе снова качает головой, потом крестит нас, двуперстно. Представляется:
- Я – Сергий. Храма дальнего привратник.

- Артём.

- АлЕксий! – мой «младший братишка» так и назвался, «клерикально». Подумав, уточнил статус: - Раб Божий!

Так и напрашивается продолжение: «житие мое»… 

Мне почудилось – или же в смиренно-яростных очах привратника действительно мигнули точечные иронические разряды? Что ж, а кто сказал, будто у священнослужителей не может быть чувства юмора? По-моему, в самой основе христианства лежит очень юмористическая идея… Как заметил кто-то, Хайнлайн, кажется, «только христиане могут поклоняться трём божествам и называть это монотеизмом».

Эти, правда, только двум поклоняются – но сути не меняет. Хотя, если честно, не силён я в «старых обрядах». Тем более, что у обновлённой успенской церкви – свои примочки: известно ж ведь, что всякое обновление духовности начинается с внесения корректив в дизайн утвари, с разработки нового фасона священных подрясников и с изменения ритуальной жестикуляции.
Поэтому – сюрпризы предполагаются, мы готовы к любым экстравагантностям.
Кои не заставляют себя долго ждать…
 
Сергий кивает три раза кряду и обещает: 
- Хорошо! Сейчас обряд учиним – и очищены будете.

Держит долгую паузу – мы с распросами не лезем. Сергий, кажется, доволен нашей терпеливостью, поднимает посох, тычет им куда-то нам за спины:
- Видите просеку? Адамова Тропа. Потребно пройти по ней, допреж того оставив всё мирское за спиной. Нагими, аки Адам, пройти.

Я мысленно усмехаюсь: по-моему, все эти праведники – скрытые эротоманы.

Лёхины глаза округляются в весёлом возмущении:
- Так ведь не май месяц? Ну как захвораем?

Сергий пожимает плечами и сурово успокаивает:
- Немощь телесная – знак хворобы душевной. А кто Божье тепло в сердце носит – того стужа неймёт.

Резонно. К тому же, парни мы закалённые, а морозец не такой уж крепкий: градусов пятнадцать, не более. По здешним местам да в декабре – теплынь, можно сказать. Так что, Лёха ломается всё больше шутки ради.

- Одёжу в а-у-то-мобиле оставите! – распоряжается отче Сергий, когда мы начинаем озираться окрест в поисках подходящего «платяного шкафа». Значит, еще метров пятьдесят голяком по снегу топать. Ладно, с Божьим теплом – говно вопрос!

Лёха скидывает дублёнку, швыряет на заднее сиденье. Я бережно укладываю рядом свой пуховик: он у меня хороший, не какая-нибудь китайская наволочка с клёпками, а нормальный, гагажий, шит в Норвегии на заказ.

Через минуту мы стоим перед Сергием в первозданной телесной необремененности. Из одежды – только кресты. Да, мы оба – богохульники те ещё, но символикой узаботились, специально для этой экскурсии по святым местам.  И правильно сделали: Сергий коротким, но недвусмысленным взглядом проверил наличие потребной галантереи на наших шеях…

От необычности сцены Лёха начинает нервничать… Точнее, даже не нервничать… В общем, я бы сформулировал так: по некоторым признакам, несмотря на холод, становится понятно, что о святости и непорочности таинства Лёха думает меньше всего.  Пожалуй, он – неисправимый латентный эксгибиционист. Да и не такой уж латентный…

Неуместный прилив чувств в неподобающие резервуары ещё больше конфузит моего нахально застенчивого приятеля: избыток крови выплёскивается на лицо, вместе со всеми «чертыхливыми» эмоциями. Лёшка, несмотря на свой неплохой актёрский дар, почти совершенно не умеет прятать переживания, когда всерьёз смущается. Его физиономия – это просто табло, где резвятся динамические графики «внутреннего мира». Наблюдать – крайне забавно.

Сергий тоже внимательно следит за этой борьбой возбуждения с волей.
 Наконец, героическим усилием и, видимо, мыслями о чем-то невероятно скучном и отвратительном, Лёше удаётся укротить (укоротить?) плоть. Сергий без слов, но величественным жестом приглашает нас в путь по Тропе…

Сам идёт следом, неторопливо. Мы понимаем, что будет моветоном оторваться от него и превратить торжественный церемониал в суетливый спурт из сугроба в баню. Поэтому тоже делаем вид, будто никуда не спешим. На самом деле, нам и не особенно холодно: мороз пощипывает, но костьми не хрумкает.

Тропа – примерно в полкилометра длиной.  Успеваю подумать обо всех подобных ритуалах в разных культурах и традициях. Припоминаю некогда модного, такого же сибирского чудака Порфирия Ивановича, целителя и натурфилософа, прославившегося тоже, в общем-то, «моржеванием» и концепцией «деточки». Нда, ничего революционного эти «святообновлённые» ребята не изобрели…

Первые мысли о Зое Космодемьянской посещают меня лишь где-то на пятой минуте – но мы почти пришли.

В конце просеки стоит трехосный грузовик с кунгом – наверное, тоже какой-то храм на колесах. Почему нет?

Благо, машина сама по себе реликтовая, какие западнее Урала нынче разве что в музеях встретишь: «Студер», настоящий. То есть не ЗИС-150, бездарная копия, снятая на кривом ксероксе советской автоконструкторской мысли, а родной американец, военных ещё лет.

Лёха в восхищении облизывается на машину и даже чуть замедляет шаг. Если ему сейчас задать вопрос: «Да кто вам Студебеккер? Дядя ваш, что ли, Студебеккер?» - Лёха ответит категорически: «Да! И родной!»…
 Пожалуй, если положить перед этим парнем свежий номер «Авто-ревю», на «Плейбой» он даже не глянет…
 
***

Сегодня

Итак, мы сидим в милейшей компании волков-некрофагов, посреди тайги, без связи и без транспорта (фактически), а если на небе не починят взбесившийся мусоропровод  ангельской пуховой фабрики, то к утру «арендованную» нами «кордегардию» заметёт выше окон.
К тому же, Лёшка потерял часть health point’ов и остатки мозгов: рвётся в бой, как разъярённый питбуль. Поводок трещит…
Все эти обстоятельства не могут не вызывать некоторой озабоченности…

С другой стороны, мы живы. Да со всех сторон живы – только Лёшка сбоку немножко покоцанный. Впрочем, малый-то он крепкий… Хоть и мудной…

Быстро тушу сигарету: по низкому, практически упавшему на землю небу метнулся неровный световой конус. Так выдаёт себя машина, идущая с дальником – на любом, даже незначительном подъеме. Ночью по таким сполохам тачка засекается раньше, чем доносится звук…
И кто бы это мог быть…

Захожу в дом, подбираю обе «мухи». Выскальзываю обратно. Подумав, лампочку над входом решаю не гасить.
Устраиваюсь поудобнее за сосной, напротив дома, через дорогу.

***

Вчера.

Лёха вдруг отвлёкся от любования ископаемым «Студером» и насторожился: видно, какого усилия стОят ему спокойствие и противление естественному желанию оглядеться. Мне, в смысле, видно: со стороны-то он всё такой же восторженно-благоговейный голый идиотик…

Значит, только что почувствовал… Да, на нас смотрят ещё какие-то вуайеры, помимо отца Сергия, который, наверно, и не вуайер, потому как не таится. А вот те, которые в кунге и в лесу – те таятся. Стыдно!

Кое-кто, похоже, устыдился: боковая дверь кунга распахнулась, по лестнице церемонно сошёл ещё один отшельник в рясе с клобуком.

Перед собой он держит поднос, на котором – два серых холщовых свёртка. Очевидно, это для нас, награда за стриптиз.

Сергий тут же подтверждает догадку – он воздымает посох и с громовой торжественностью объявляет:
- Вы прошли испытание холодом и суетным стыдом! Ныне же облачитесь в одежды непорочные, сиянием Камня Успения освященные!

Берём свёртки, почтительно раскрываем. Собственно, это и есть наши новые костюмы. Не «Гуччи»: робы очень простые, сермяжные, фактуры грубой, фасона самого непритязательного. Почти что рубища.
Лёха с трудом удерживается, чтоб не окислиться мордабельно: дублёнка и «левайсы» куда ближе к его «откутюрным» идеалам.

Я же прикидываю, что, конечно, перед костюмом Адама эта святая мешковина определенно выигрывает, но всё же для местного климата какая-то немножко легкомысленная, что ли…

Тем не менее, облачаемся. Оказывается, что одеяния шиты по одной мерке, - щедро, но бестолково. Действительно «шиты», в английском звучании: на мне-то болтается неприлично, а на Лёхе – и вовсе как «негритянский» кондом на страхе перед разоблачением адюльтера.

Пока я думаю, как бы привести эту похабную метафору в человеческий вид и где-нибудь использовать, из леса, с обеих сторон, на просеку выступают ещё четверо. Лёха недоуменно дёргает головой, будто на шарнирах: теперь можно и даже следует удивиться.

Отец Сергий неторопливо снимает рясу, величественно сбрасывает её на снег. Так же факирски величественно отлепляет бороду. Под религиозными покровами обнаруживается вполне светский камуфляжный комбинезон…

Новые персонажи, которые из леса, – те изначально во всём зелено-пятнистом, без маскарада. «Анахорет», вручивший нам одежды, остаётся в прежнем обличии, однако целит в нас, попеременно, воронёным ТТ, в тон рясе.

Я решаю застыть в шоке, соляным столбиком.
Конечно, можно было бы романтически пофантазировать на тему «всех убью один останусь»…

«Первого – по ногам хрясь… Прыжок на второго… Не задерживаясь – свои добьют, в меня целя! – перекат… Сергию – снежком в глаза: далеко стоит… Зацепить четвёртого… прикрыться тушкой…»

Только чушь всё это: их шестеро. И лишь один с пистолетом. У остальных – «калаши»… Сергий, кажется, безоружный – или в посохе какая-нибудь подляна схоронена? Да наверняка…
Нет, мы не рембы и не сигалы-прыгалы. Мы – журналисты из столичной газеты: глупо ждать от нас чудес унибоса и прочей ниндзюцу… Да и приехали мы сюда не за этим…

Лёшка улыбается как можно приветливее, хоть и озадаченно. Так, наверно, улыбался Марат той дамочке, что заглянула к нему в ванную: особа ничего себе, пикантная, но вот ножик в руке малость эпатирует.

Лёха спрашивает, почти не запинаясь:
- Это, типа, розыгрыш какой-то? Или новое испытание?

Сергий подходит к нему вплотную, по-блатному выпячивает грудь, нависает:
- Розыгрыш. И испытание. Р-руки за спину, ****ь!

Лёха открывает рот:
- А…

Сергий перехватывает посох обеими руками, отводит назад – и «штыкует» не в меру разговорчивого «неофита» в живот. Тот корчится на снегу, сипло ловит воздух… По-моему, переигрывает: тычок был явно не таким уж сильным…

***


 Между Сегодня и Завтра.

- Тёма, а знаешь, почему нас повязали? Прикинь, я только сейчас допёр, пельмень! Это элементарно, Ватсон! Всё дело в твоём «фотике». Он же «Никкон», усекаешь? Он же назван в честь первого попа, который до трёх считать научился! Который Раскол учинил, который подверг их гонениям и сгнобил «ихнего» протопламенного попа Аввакума в политическом Аввакууме Пустозёрского острога! Блин, для них же это имя, Никон, – как Гитлер для прогрессивного человечества. Как Будённый для таджиков. Или как микробам - Александр Флеминг, изобретатель пенициллина!  Нашли «фотик» - и озверели! Блин, вот чего б тебе «Кодак» не взять, а?

Мы сидим в кунге уже часа три: не шибко холодно, но тоскливо. И жёстко: никаких кресел в помещении не предусмотрено, нас швырнули на шершавый дощатый пол.

На улице наверняка уже стемнело: декабрьский день робок, сер и куц, как заячий «цветок».

Склоняю Лёху ко сну: «Дрыхни, пока есть возможность!» Лёха не склоняется: «А ты?»

Я? Что – я? Нет, мне спать нельзя: этак смертушку свою проспим – а ведь интересно.

- Вот я и выполняю свой дружеский долг! – информирует Лёха. – Тебя, неблагодарного, развлекаю!

Ворчу:
- У меня уши от твоего трёпа вянут! Окончательно… Скоро трухой осыплются…

Лёшка не обижается:
- Тогда я тебе песенку спою…

Пару секунд копошится в репертуаре, потом начинает раскачиваться и негромко отстукивает голой пяткой в такт: руки у нас скованы за спиной.

По характерному ритму его телодвижений безошибочно угадываю композицию – да и тематически она донельзя близка к нашему положению…

Лёха запевает – у него неплохой тенор с почти что оперной «бабочкой», хоть и в альтовых, мальчишески хрипловатых «джинсах»:

- «Ржавый бункер – твоя свобода,
Заколочена дверь крестом…»

В нос шибануло детством… Жаль, что Егор Летов, кажется, спятил и подался в левые националисты. Впрочем, он же обещал «всегда быть против»? Странное дело: в отрочестве я не больно-то любил «Гражданскую оборону» - она угнетала меня эстетически – сейчас же умиляюсь от единой строчки. Видимо, ностальгия… Подхватываю:

- «Полную яму врагов народа
Я укрою сухим листом…»

Ну нет уж: ямы оставим для «друзей народа»! Мочил «гопоту», с раннего детства мочил – и мочить буду! Если не стальным «пером», то хоть журналистским право-либеральным… Тьфу: как посмотришь на этих клоунов, которые у нас «правыми либералами» работают – так  оторопь берёт от хоть какого-то идеологического соседства… Нет, господа, вы ещё не видели настоящих либералов! Вам пока только милягу Сашу Белого предъявили – и для вас это… ужe это… хотя бы это – как фунт пургену в глотку... А мы ж поотчаяней будем. Мы ж ведь за «живость» свою всем пасти порвём, за свободу свою - всех по стойлам расставим… Мы ж ведь Евангелие КРАЙНЕ невнимательно читали…

Мимолётно усмехаюсь собственному сердитому пафосу… Вообще-то, никого я толком и не грохнул в детстве… Зубы вышибал, ребра ломал – было, но насмерть даже казанских «монахов», архигопников полосатоштанных, не гасил…

Добрый я, по сути, парень… Не говоря уж про Лёху… Хорошие мы ребята – зачем нас обижают? Грех это… Мысли всякие на ум лезут, ожесточённые…
Что ж – с нашей стороны простительно испытывать некоторое раздражение… А мы – песенки поём. Негромко, но душевно, на два голоса:

- «Я убил в себе государство…»

А вот это совершенно верно… Пусть на карте сидит себе, а в душу к нам лезть – совсем не welcome!… Никому не welcome…

***

За прошедшие часы мы перебрали всю родную вольнолюбивую лирику, от панк-рока до казачьих напевов. Перемыли все кости Кинчеву, осушили «Аквариум», поскрипели «Дорзами», постреляли из «сексуальных пистолетов» Порочного Сида, сыграли в бильярд камешками Джаггера… Докатились до творчества малоизвестных в истории партизан и чуть ли не до Пита Сигера.

Наконец, о нас вспомнили, ближе к ночи.

Клацнул замок, дверь распахнулась и в кунг забрался «преподобный» Сергий. Не один – при нём юнец. Лёшкиных примерно лет и такой же щуплый на вид. Про лицо ничего особенного и не скажешь – только что нос приплюснутый. По нему и признали: из давешних камуфляжников с автоматами. Он и сейчас цепляется своими «цыпковатыми» ручонками за «Калаш».

Сергий нынче тоже при оружии. Я едва не присвистнул: из-за плеча у него торчит толстый (тишины ради – там интегрированный глушитель) ствол не то «вала», не то «винтореза».

Ну ясно: в иерархии повыше – и волын соответствующий. Очень по-церковному! Небось главный их епископ, Елизарий, и вовсе с американским экспериментальным OICW разгуливает? Или – с чем покруче? Как в компьютерных игрушках, ей-богу… Типа, «босс уровня»…

Сергий схватил Лёху за шкирку и рывком бросил мне на колени, однозначно предлагая нам устроиться рядышком, у одной стены. Сам же он и его юный коллега расположились напротив, у перегородки, разделяющей кунг надвое. Получилось, как в омнибусе, только сидят все на полу. Не понимаю, почему б им хоть для себя, для конвоиров, сидушки не установить? Впрочем, понимаю: аскеза!

- Не соскучились? – с колючей ласковостью интересуется Сергий. Он заметно пьян: видать, отмечали наше прибытие. Но без нас… Свинство!

- Отнюдь, - отвечаю очень важно и кротко до елейного. – Беседами благочестивыми время занимали, псалмы распевали.

Сергий щерится, закуривает, пускает дым мне в лицо:
- Слышь, бараны, вы в натуре такие… безмозглые?

Мне затруднительно ответить на этот вопрос. Спасением моему замешательству хлопает водительская дверь. Через пяток секунд взрыкивает двигатель. Машина трогается без прогрева – мысленно констатирую отличное состояние этого аксакала американского автопрома…

Сергий продолжает расспрашивать, не давая нам, впрочем, возможности вставить слово.
Действительно ли мы тянемся к свету? Действительно ли хотим обрести душевный покой и жить праведно? Действительно ли готовы подвергать тело и душу всяческим испытаниям?

Наконец, он замолкает. Отвечает Лёха.

«Конечно, мы не секунды не колеблемся на выбранном пути к Богу. Конечно, мы готовы пройти через любые испытания, смиренно претерпевая любые тяготы…»

Сергий хлюпает смехом, роняет сигарету. Громко и совсем не благообразно ржет. Парень с приплюснутым носом тоже  лыбится.

- С тяготами всё пучком! – обещает Сергий. – И со «страсто-****ь-терпием», и с трудом усердным… И вечный пост без разговения: баланда два разА на дню да черняшка с луком. Эт чтоб совсем уж быстро цингой не погнили. Ну а так с умерщвлением плоти – полный порядок… В нашем «монастыре» месяца за три – умертвляются в ноль! А чтоб сразу поняли, в какую библейскую притчу попали – по приезде на прииск получите по двадцать плетей! Для ясности…

«На прииск… Значит, прииск не истощен… Наверно, просто законсервировали… А теперь кто-то вспомнил и нашел несколько вычурный, но эффективный способ вербовки дешёвой рабочей силы… Очень дешёвой… Вряд ли федералы – мы бы знали, да и не их стиль… Но из местных кто-то точно крышует эту остроумную затею с каторгой на «истинно христианском» замесе…  Что ж, мы с нашим главредом нечто подобное и предполагали: штука неновая. Он-то и не сомневался, хотел без прелюдий выслать группу для широкоохватного анкетирования, но я решил всё-таки сначала в разведку сходить, предварительный репортажик написать…»

Лёха расплывается в кретинически-благоговейной улыбке, закатывает глаза – только я вижу, как хищно оскалились его золотисто-искристые чёртики…

- Оо! – томно и мечтательно вздыхает он. – Бичевание – это круто! Как Господа нашего Иисуса Христа перед шествием на Голгофу!

Парень с приплюснутым носом как-то неловко хмыкает и непроизвольно трётся спиной о стенку: похоже, телесные наказания распространяются и на «секьюрити» предприятия, низового звена, – и не все разделяют Лёхин флагеллянтский энтузиазм.

Сергий весело вскидывается:
- Круто, говоришь? Тогда – сорок огребёшь. Сечь сам буду! Кстати, рассказать вам в деталях, как это происходит? О, брат, у нас всё продумано, до «наивысшего воспитательного эффекта»! Целое искусство!

И Сергий принимается долго, смачно и вдохновенно живописать экзекуционные обычаи на их славном предприятии горнодобывающей индустрии:

- Итак, сначала вас разденут донага – ну да вам уж, пидорки, не привыкать, верно? Потом растянут на «пегаса»… Что такое «пегас»? Вот в старые времена «кобыла» была, для порки – ну так там секомый лежал, с комфортом. А на «пегасе» - на воздусях парИт, потому и «пегас». Четыре точки опоры, с блоками и ремнями для тонкой настройки, руки-ноги разведены «игреками», тушка выравнивается строго горизонтально, до хруста. Таким образом, - тон его становится необычайно академичным, - при сечении плеть, воздействуя сверху, чуть прогибает тело, связки тянутся ещё больше, что замечательно дополняет болевые ощущения от контакта воловьей кожи с… кожей другого скота…»

«Гхм, если психи из «Общества кротости» каким-то чудом всё-таки протащат телесные наказания в средние школы, я знаю, кого предложить им для составления методичек! Положительно, мужик – фанатик своего дела!»

Сергий продолжает – всё столь же назидательно, неторопливо и с кайфом:

- Но перед поркой тело подвергается тонизирующему гидромассажику. Пять минут «карбышева». Знаете историю про советского генерала, которого злыдни фашисты обливали из шланга, покуда тот не превратился в ледяную глыбу? Так вот, это всё чушь собачья. Мы проверяли: только при сорока пяти наледь на тушке кое-как схватываться начинает. Да и то напор тут же ломает… Откуда, спрашивается, в Германии такие температуры? Но – всё равно бодрит, а кроме того, у мокрой шкурки чувствительность выше…

«Ох, и дотошные же они эмпирики! Да я ещё в детстве понял, что Карбышев, обращённый в глыбу льда – миф. Нет, мужик, конечно, героический, вытерпел многое – но не замораживали его в  Заксенхаузене. Потом специально изучил этот вопрос… Нет, там всё по-другому было…»

- Ну вот… И уж только апосля ентой водной процедуры начинается порка. С чувством, с толком, с расстановкой. Тут, конечно, навык потребен, но коли владеешь – чудеса творить могешь… - Сергий не упускает случая похвастаться: - Я вот, к примеру, как по лопаткам стегану - так лоскут от соска до соска снимаю!

Лёха млеет окончательно, оргастически постанывает – видно, что Сергия  порядком бесит этот демонстративный, издевательский мазохизм. И Сергий многообещающе щерится:

- Но сначала вас на хор, конечно, поставят… Пока свеженькие да крепенькие… У нас ведь братва вся, почитай,  с зоны. Хоть с разных сторон колючки – а всё с зоны! Привычки - соответствующие… Сам-то я больше по бабам ходок – да мало баб тех в наших палестинах. Всем не хватает… Ничего, и вы сойдёте. Так что, заморыш мой сладенький, - толкает Лёху пятернёй в лицо, - готовь очко до банка!

Лёха хлопает глазами: вообще-то, он не любит, когда его «заморышем» называют. Да, он, конечно, худощавого сложения – но отнюдь не астенического.

Я же слушаю Сергия вполне уважительно, гоню оскомину. Но всё равно недоумеваю: он всерьёз считает, что нас, с младенчества закормленных жуткими картинками нацистских концлагерей, можно «психотравмировать» подобными страшилками? Понятно, что современный наш мир изнежен, отдельные чудаки даже блеют о «засилии насилия» на экранах… Но мы-то ведь – ребята ещё из той, советской эпохи, когда о подростковой психике не пеклись доброхоты, ныне воюющие с тарантиновскими клюквенными комиксами… Нет, тогда эти доброхоты про пионеров-мучеников в школах вещали – вот так же в красках и с огоньком…

 Поэтому наши желудки – закалены привокзальными чебуреками с красно-серой начинкой, больше годной для иллюстраций к книжке Стивена Кинга «Кладбище домашних животных», нежели в пищу. А наши мозги и сердца настолько укрепились добрыми и детскими советскими фильмами и книжками, что я даже не представляю, каким насилием и зверством нас можно напугать… 

Но, как бы то ни было, Сергий выболтал одну довольно интересную деталь… Вообще-то, он дурак... Да и взгляд у него дурной какой-то, до неприличия сладострастный, когда о пытках-порках повествует: того гляди исподнее замарает… До тошноты неприятно…

Завершая «ознакомительный курс», Сергий становится более лаконичен:

- И предупреждаю наперёд: за неподчинение – полсотни, за попытку побега – сто горячих. Иной раз по трупу дохлёстываешь… Хоть и сортируем мы вас, самых дохлеродов – сразу в отвал, а всё равно хлипкая братва ваша, богоискательская…

«Значит, обряд на Тропе Адама – это и была «селекция», оценка физических кондиций на глаз. Заодно – экспроприация одежды и личных вещей с полного согласия духовно озабоченного лоха… Не без изящества… И кто мне теперь пуховик вернёт? Впрочем, чёрт с ним, с пуховиком, а вот что «сателлитники» у нас отобрали – это действительно скверно… Хотя и прогнозируемо было…»

Сергий зачитывает прейскурант «схимчистки» до конца:

- Кто золотишко закрысить попробует – тоже сто плетей. Повторный побег – распятие. И на холод, на смерть лёгкую, не уповайте: мы под крестом костерок разводим. И следим, чтоб только пяточки полизывал. И чтоб повеселее голубчик дрыгался, а не висел дохлой мочалкой, как первый ваш гимнаст-дистрофик!

«По-моему, этот господин совсем не ценит в людях набожность и получает особое удовольствие от глумления над святынями… Может, сказать ему, что мы, на самом-то деле, тоже атеисты? Вдруг – расчувствуется, в объятия заключит, в охрану примет… Как вариант…»

Будто уловив ход моих мыслей, Сергий разражается «дидактикой»:
- Вот я смотрю на вас – и думаю: на хрен оно вам надо было, сияния вышнего на свои жопы искать? Молодые, здоровые – вам бы девок драть и бабки рубить. Так нет – тоже туда же… Тоже, ****ь, духовное начало взыграло: веры им, *****, захотелось. Подрочить во славу Господа! И обязательно – в Сибири, у чёрта на рогах… Дома, *****, им ни *** не дрочится! Всё ведь надо, чтоб к Пахану Небесному поближе… А где его искать? Ясный палец: в ****е подальше, в ****ой Саянской тайге он, наверно, и живёт… Так знайте: мне кум небесный позавчера на мобайл отзвонился и сказал, что болт ихнее министерство положило на Саяны! Они сейчас в Москве тусуют, в «Арагви» гуляют… А вы – через всю страну ломитесь… Я с вас хуею…

«Он точно не сибиряк – это и по говору понятно. И, похоже, оторванность от цивилизации здорово угнетает его… В Москве, надо полагать, давно не был, если бывал вовсе – а то бы что-нибудь пошикарнее «Арагви» ляпнул… Думаю, лагерный работник. Философ-эпикуреец из бывших вертухаев – вряд ли блатной. Работает по полному профилю: и стережёт, и жизни учит…»

Решаю задать заведомо идиотский вопрос. Подступаюсь, впрочем, со всей пристойностью:
- Знаете, отче Сергий, нам весьма диковинно и печально слушать сии богохульные речи, но мы по-прежнему уверены, что это тоже часть испытания. Посему об одном вас прошу… Вера наша незыблема, но дайте нам надежду: когда мы вкусим всех хлебов горьких и соберём все камни тяжкие – тогда ведь нас допустят во Град Успения?

Сергий фыркает:
- Допустят, допустят… В Царствие Небесное вас допустят… Вот же тупые вы уроды, упёртые… Вбили себе в башку: Успенск-***нск… А что это значит, по-вашему же, по-православному – ни болта не рубите! Думаете, поди, что это от слова «успех»? Обломитесь под корень: «успение» - значит «засыпание сном вечным». Реально – смерть это значит… Сдохните – в терриконе вас похоронят, мусором завалят – и приветик ангелам!  Вот и весь «Успенск»! Кладбище это, понятно?.. Хуй там! Понимали бы – не клюнули. А вы всё ломитесь и ломитесь, будто впрямь что хорошее «Успенском» назовут…

«Ага, «Града Успенска» никакого, стало быть, не существует в природе… Как и следовало ожидать… Скит раскольничий – скорее всего, тоже миф… Довольно-таки неубедительный: не поверю, что советская власть до отшельников не докопалась бы, коли уж дорогу к прииску протянула… И староверы не смирились бы с грохотом грузовиков да уханьем драги в таёжной ночи – снялись бы, ещё куда подорвались… Может, конечно, так и вышло – однако ясно, что в наши дни скит если и стоит, то пустой.
Лёха это понял уж на самом подъезде к «Дальнему Пределу», к «блокпосту», когда изрёк свое «странно…». Он не дурак – он просто лентяй и пофигист: в анализ материалов не стал углубляться. Хотя, конечно, какой-то подлянки от задания ожидал: разве ж бывают у нас командировки без сюрпризов? Я же конкретными соображениями не делился: мог ведь и ошибаться… Но теперь уж все линзы подкручены, картина приобрела почти цейсовскую оптическую чёткость… К тому же, мы отъехали от «блокпоста» километров на шесть, по моим прикидкам…»

Обращаюсь к Сергию с ещё одним дурацким вопросом:
- Слушайте, отче, а зачем вы рассказываете все эти ужасные вещи людям, которые так или иначе в вашей власти? Зачем душу тревожите вестью, что жить нам осталось три, много пять месяцев?

Вопрос более чем формальный, но Сергий не без удовольствия отвечает:
- А мне нравится работать «экскурсоводом»… О-бо-жаю смотреть, как постные ваши хари вытягиваются, когда…

В действительности, в последнем моём вопросе важно лишь одно: слова «три» и «пять». Это – для Лёхи: он прямо напротив Сергия сидит… А на нашем журналистском сленге «три-пять» означает «Действуй по ситуации, без ограничений»…

Лёха действует – вальяжно задирает ногу и опускает пятку на острый подбородок вероломного лжепопа… Точно так, как на клавиши выключателей по пьяни давит, козыряя перед девчонками растяжкой и грацией… Я уж четыре выключателя сменил из-за этого понтовщика: как напьётся – так наглухо перестаёт силу дозировать… Сейчас он, впрочем, трезв: Сергий сползает на пол, но челюсть цела.

Я стряхиваю наручники и с устало-облегченным «О-О-Оу» поднимаю ладони к лицу, работаю кистями: «наши пальчики устали… заебались просто наши пальчики!»…

Как от наручников избавляются? Да легко и молча: у нас в Редакции всех этому учат, потому как руки для журналиста – самое главное. Ногами можно и не бегать, против всех поговорок: факты и в головном котелке неплохо варятся, как каша из топора.

 Если голова дурная – тоже не беда: пипл любой бред схавает, народу нынче без разницы, чему НЕ верить… Но вот набивается текст всё же руками, поэтому к ним – особая забота и почтение.

Итак, когда вы понимаете, что сейчас на вас нацепят браслеты, соберитесь, вдохните глубже, почувствуйте свои мышцы – и легким усилием пережмите вены на руках, ближе к локтевому сгибу. Через пару секунд предплечья разбухнут так, как будто вы, в пьяном угаре, спутали улей с  антикварным фотоаппаратом, который с тряпочкой и дырками для рук, – и пытались в этом улье нащупать пластинку.

Для пущего эффекта – чуть раздвиньте лучевые кости. Осторожно: будет немного больно, но дело того стоит.
 
Выполнив эти нехитрые процедуры, вы будете совершенно готовы принять на запястья любые наручники, даже такие хорошие, как эти - «Нежность», по спецзаказу МВД делаются.

Особое внимание: при первой же возможности отворите вены обратно. Застой крови очень вреден. Браслеты, во избежание случайного дальнейшего смыкания, незаметно перетащите ближе к пальцам. На бугорки Венеры и Луны, как говорят хироманты и мистики.

Мы же – нисколько не мистики: нас просто научили худо-бедно управляться со своими мышцами и нервами. И никаких «чакр», кармических протуберанцев «ци» и прочей антинаучной ликантропии: в таком нехитром деле, как избавление от наручников, достаточно владения вполне естественными функциями организма… Хотя, конечно, некоторая тренировка и практика необходимы: без работы над собой и сердце не остановишь – там ведь тоже спонтанно-активный регулятор, не сразу под контроль берётся…

Пожалуй, мне следовало бы объяснить азы всей этой незатейливой телесной механики юнцу с приплюснутым носом, что сейчас пялится на нас со столь умилительно преглупым лицом.  Видать, сознание у него тоже немножко приплюснуто нашим попсовым «гуддинизмом»… Да, я, непременно просвещу его невежество в физиологии и покажу ещё пару фокусов – но потом. Когда-нибудь… А то он что-то засуетился, - об автомате, наконец, вспомнил. Поэтому – только один фокус: подаюсь вперед, легонько тычу его в центр груди… Парень валится на Сергия, тоже отключенный…

Я же говорил, что мы не «рембы» и не «сигалы-прыгалы», и что не надо ждать от нас чудес унибоса и ниндзюцу? Не «рембы» - можем и оскорбиться уподоблением… Мы – спецназкорры «Полит-С’а», со своим эксклюзивным стилем работы…


***

- Не, сорок плетей – это слишком люто! – Лёха стоит над Сергием и будто оправдывается за допущенное насилие. Сергий вряд ли его слышит, но Лёхе пофиг: - Двадцать – ещё куда ни шло… Это даже пикантно… В чём-то – эротично… Но сорок – не по-христиански!

Лёшка нагибается, выдергивает автомат из-под обмякшего тела:
- Ух ты! «Вал»! Чур моё!

Ага, действительно «вал»: приклад сложен. В общем-то, один хрен, что «вал», что «винторез»: главное - оптика в наличии и ствол «глушённый»…

Я заимствую «калашникова» у парня с приплюснутым носом: АКМ, наш, не made in China. Это радует.

- Машину остановить бы надо, - говорю. – Какие соображения, «корнет»?

Лёха машет рукой:
- А, дверь, по ходу, не заперта – чичас доберусь до кабины, скручу водилу…

Нет, оставим эту эквилибристику для боевичков: есть идея получше.

Указываю на кабель, висящий под потолком. Лёха усекает моментально:
 - Ага! Точно: судя по толщине, идёт напрямки от аккумулятора, мимо предохранительного блока…

Лампочка на потолке гаснет: это я оборвал кабель. Темнота трещит голубыми искрами: это я натравил многожильный огрызок на сварную стойку кунга…

Двигатель глохнет тотчас: нас швыряет вперёд. Стартёр порывается захныкать и разжалобить мотор – но всякий раз я бессердечно пресекаю его попытки, обесточивая машину.

Хлопает дверь. Командую Лёхе: «Сиди здесь. Этих окольцуй пока, чтоб не скучать…». Выхожу.

На улице – темень. И пурга нешуточная. Бедный водила: каково ему ковыряться под капотом в таких немилостивых условиях? Нет, будет просто безнравственным пролонгировать наш розыгрыш и его страдания…

Водила внедрился в моторный отсек по пояс. Поэтому, несколько фамильярно, хлопаю по тому, что доступно:
- Что, коротит?

- Угу… - он осекается, осознав непривычность голоса.

Нежно проминаю дулом его телогрейку:
- Так, друг! Ты только не дури: двое дурных отдурковались уже…

Охлопываю по телу: он безоружен…

 Водила оказался удивительно приятным в общении рационалистом и конформистом. Он сразу понял, что нам совершенно не хочется соскребать его зубной налёт наждаком или нахлобучивать свечной колпачок на его «гениталь». И с радостью избавил нас от сих негуманных процедур…

«Что? Конечно, он работал исключительно по принуждению… Это ж ведь звери, дьяволы во плоти… Эсесовцы! Кого хошь заставят… Но сам – всегда сочувствовал несчастным пленникам и даже… Сколько их на прииске? В среднем – человек триста… Баб покрасивше – отдельно держат, в «красном тереме». Сколько их – водила не знает: не про него «красный терем». А работников – триста. В среднем. Большая текучесть кадров… Выбывают по состоянию здоровья… Да, это ужасно! Фашис… Сколько фашистов? На прииске – с полсотни. Хорошо вооружены, хорошо обучены. Уголовники, наёмники, много бывших офицеров. Особенно – из спецназа ГУИНа. Звери, фашис… Что? На «блокпосту»? А, на «Первом пределе»? Там – человек восемь-десять бывает. Но, думать надоть, кто-то отвлёкся на перегонку призовой «Нивы». Куда? В Артёмовск – у них там база, склад. Золото – золотом, но и пожертвованиями не гнушаются. Добровольными и не очень. Мародёры, как есть мародёры!»

Вот это плохо: пёс с ней, с «Нивой», но «сателлитники», Лёшкина дублёнка, мой пуховик… То была бы потеря… Продолжаем эксплуатировать разговорчивость водилы…

«Что? Сколько горючки? Ой, ребят, в баке – кошки нассали: литров десять. По снегу – и на двадцать верст не хватит. Только-только до прииска или до «Предела»: мы аккурат посерёдке чичас…»

Лёшка проверил: не врёт. В остальном, вроде, тоже…

«Что? Есть ли горючка на «блокпосту»? Есть, но мало: канистра-двадцатка. Только до трассы дойтить, по такому-то снегу. Не дорога – река под шугой! И на «зимниках» - не лучше: когда ещё ветром разметёт…»

На всякий случай проверяю информацию, полученную от Сергия: а сколько головорезов в Успенске?

«Что-что? В каком Успенске? Ха-ха… Извините, но это всё надувательство кромешное, беззастенчивое: нет никакого Успенска. Прииск есть, «Предел» есть, база в Артёмовске есть. А на месте старого скита – бурьян на пепелище… Или вовсе тайга забила…»

Что и требовалось доказать… Значит, имеется ещё перевалочная база в Артёмовске – это свежая инфа… Блин, вот почему во всех городах, которые в мою честь названы, всегда что-то неладно, а? На Дальнем Востоке – воды и тепла месяцами не бывает. На «менее дальнем» - мразь всякая воровские схроны оборудует…

Проводим референдум (у водилы – совещательный голос). Решаем подавляющим большинством (моим приоритетным волеизъявлением) вернуться к «Первому Пределу». Лёха – рвётся на прииск, цепи рабства расфигачивать. Но нет, не сейчас: не будем рисковать. В конце концов, мы занимаемся частным интервьюированием, а для масштабных соцопросов в редакции есть другие отделы.

Нахожу моток изоленты, совокупляю два рожка «валетиком». Вообще-то, конструкторы предостерегают от подобной самодеятельности: баланс оружия нарушается. Но на практике – бывает полезно…

 
***

Подъезжаем к «Пределу». Инструктирую Лёху:
- Я захожу, ты – прикрываешь!
Он соглашается безропотно. Он не любит убивать, особенно таких лохов, как эти «святообновленцы»: неспортивно.

Я тоже не люблю… Впрочем, нет: жеманное кокетство, вроде «это страшное дерьмо, но приходится делать, потому что…» - оставим поддатым военным, слабонервным киллерам и проституткам. На самом деле, я отношусь к подобным вещам вполне нейтрально. Красивые и убедительные победы даже доставляют моральное удовлетворение. По-моему, это естественно… Я, во всяком случае, не комплексую…

Это игра, в которую играют ребята со стволами. И в которую никого не тянут за причинные места жизненной неизбежности: выход есть всегда. Не хочешь – у тебя в руках оружие. И если ты не полный дебил, ты знаешь, как не стать убийцей… А если мочишь, но с отвращением, если говоришь, что занятие твоё дерьмо, - ну и кто ты сам после этого? Нет, it’s just a game…

И я даже не знаю, кто в этой игре хороший, а кто плохой.

Вспоминается случай из школы… Как-то, когда нам было лет тринадцать, мой одноклассник очертил этические детерминанты следующим образом: «Чем отличается советский разведчик от вражеского шпиона? Шпион, если кого-то душит – то брызжа слюной и со зверски перекошенной мордой… А советский разведчик – с гордой, чуть усталой улыбкой на честном и открытом лице…»

Тогда мы посмеялись – любые антисоветские анекдоты были у нас в большом фаворе.  Сейчас же мысль представляется мне не столь уж стёбной: брызгать слюной при мочилове – неэстетично. Вообще неэстетично. Остальное – частности и субъективщина…

Рабство – плохо? Греки были рабовладельцами, римляне были рабовладельцами, Александр Сергеевич Пушкин… Ладно, к чёрту банальности!

Эксплуатация набожности, глумление над христианством – кощунство? Извините, это  не ко мне…

Эти «святообновленные» парни – садисты? Что ж, я и сам немножко садист. Правда, только с близкими и любимыми людьми. С незнакомыми и нелюбимыми – не в кайф. Но это нюансы. К тому же, они, может, не все садисты? Может, кто-то из них душевно терзается и раскаивается? По причине природной доброты…

Ну, здесь мы подходим к главному: когда кого-то валишь, надо чётко осознавать, что все люди добрые, как сказано было. Только есть добрые люди с пушками. Из них – есть добрые люди, которые внушают мне сильную антипатию (хотя и понимаю, что обида на «святообновленцев» за причинённые неудобства – это слишком личное). Или даже не внушают – но мешают своим присутствием.

В самом деле, не можем же мы зайти сейчас в сторожку с миром и попроситься на ночлег? Боюсь, после всего, что между нами было, просьбы просто не поймут… Да и коек на всех не хватит, наверное… Поэтому – придётся зачистить помещение. Без долгих объяснений и покаяний: а то вдруг кто из мишеней чересчур живым покажется? А это – уж явно лишнее…

Вот как много тривиальных мыслей успеваешь прокрутить в голове, пока бежишь по свежему рыхлому снегу от машины до резной двери под казенной оранжевой лампочкой… И зачем их себе думать? Затем, что такова уж природа русского интеллигента: валить совсем без рефлексии – это как-то пОшло…

Дергаю рычаг, ставлю флажок на «непрерывку», открываю дверь…

Накурили-то: топоры под потолком развесить, проветрить – и без пальбы всех зарубит… Только где ж топоров столько взять? Поэтому не будем выпендриваться…

Делаю шаг: в густых клубах контуры сидящих за столом лишь угадываются. Мой для них – соответственно.  В общем, молодцы, что «сценического» дыму напустили: поди, и автомат мой за гитару сойдёт… Что плохо: ужас как нос щемит от их «примы», махры и памятной мне с утра удумчивой «чуйки»…

Бодренько докладываюсь:
- Звиняйте, мужики, но там холодно и страшно. Решили верну…

Это я сказал, чтоб не было паузы при разметке целей: невежливо. Но договаривать до конца – излишне вежливо.

Трах-трах-тарарах-трах.
И еще четыре «ту-тум», по числу персон.

По-моему, они вообще не успели ничего понять: пьяные вдупель, да ещё и раскумаренные, мозгами размякшие. Правильно сделал, что Лёху не пригласил: он бы потом неделю хныкал… Мол, нечестно так: поговорить надо было, усовестить… Ага: ещё устав редакции зачитать и публикациями похвастаться!

Приседаю – внизу воздух попрозрачнее - какое-то время изучаю тела, обретшие свой «Успенск»: не шевельнётся ли кто? Да нет, какое там: хоть и через дым бил, но пулек по пять каждому засадил добросовестно.  Никого не обидел. Я ведь хоть и циник, но парень справедливый…

 Ладно, хорош упиваться своею мрачностью: выламываю рожок, переворачиваю «спарку», вставляю другим концом. Боезапас в первом магазине ещё есть – но мало ли, сколько всего народу в «кордегардии» затаилось? Это ж только в кино – бесконечные патроны, а в реале калашовский рожок куда как резво расплёвывается…

Только собрался наведаться в другую комнату – как слышу с улицы: вскрик - сухой пистолетный хлопок – и Лёшкину ругань.

Выскакиваю: ещё двое в камуфляже валяются на быстро алеющем снегу. Видать, отдыхали в задней комнате, от выстрелов сиганули в окошко, пытались обогнуть дом. У угла их Лёха и срезал.

 Сам он картинно припал на одно колено, но обращен к дому – спиной, а стволом – к кабине «Студера». Из распахнутой дверцы наполовину вывалился водила, руки свисают почти до земли. Голова отсутствует – one corpse-no-head, как значится в классике.

Одна из натруженных баранкой ладоней стиснула черный пистолет строгих форм: наверно, тот же самый ТТ, которым грозил нам анахорет в рясе… Небось, водила и был… Как это было давно… Как это было смешно…

Что ж,  натюрморт предельно ясный: водила вдруг понадеялся, что меня замочат в доме – quelle naivite! – и решил разобраться с Лёхой. И понёс заслуженную ответственность за неверное и скоропалительное решение.

Подхожу к единственному уцелевшему стрелку, хватаю его за плечо, проявляю сур-р-ровость:
- Ты почему его не вырубил, а?

Лёшка таращит невинные свои глазёнки:
- Как не вырубил? Да я ему башку разнёс!

- Почему сразу, говорю, не глушанул? До выдвижения на позицию? Почему спину показал?

- Дык он же, как бы, союзник был…

Ага! В этом Лёша весь: котячья беспечность и щенячья вера в людей. «Наши» и «Не наши». Стоило мужику, под намёками на «форсированный допрос», изобразить сочувствие нашему делу – и Лёшенька стал таким добрым и жалостливым, что уж и в челюсть лишний раз двинуть грех! Как будто и книжек не читал про динамичность отношений в альянсах…

Хотя тут другое: он просто помыслить не мог, что этот зашуганный придурок рискнет на нас лапку выкогтить… Грозность свою переоценил… Лёшка, в смысле…

Лёха принимается оправдываться:
- Да ладно, Тёмыч, чего ты кипишуешь? Я ж всё равно измену вовремя просёк, увернулся… - переводит тему: - Ты-то как – в доме без проблем разобрался?

- Прибрался… - тут мой взгляд прилипает к красным брызгам, размётаным по снегу. Если б снег был черным – походило бы на фотографию салюта… Снег на миг чернеет, как в видении Гриши Мелехова… Взгляд с почти слышным треском отрывается от земли, блохой скачет по Лёхе. Мысли мечутся голодными тиграми в вольере, от виска к виску, но я стараюсь говорить спокойно:
- Слушай, друг – а ты в курсе, что у тебя дырень в бочине?

Лёха отмахивается:
- А, фигня война… Царапина…

Я бы не сказал: рана ближе к «солнышку», чем к краю.

Лёха продолжает успокаивать:
- Не бери в голову: сквозняком прошло, мимо требухи… Я сразу пережал, немножко подержу – а там уж ты заштопаешь, лады? По-братски?  Ты, кстати, дом-то до конца проверил?

Качаю головой: дай бог, чтоб  Лёха не ошибся. Он не врёт, но временный шок вкупе с вечной легкомысленной боевитостью – обоюдовогнутая линза над масштабом ущерба…

Быстро обшариваю дом: если ещё кого найду – репу расшибу прикладом! Злой я сейчас!

Ага, а вот наша одежда… Хоть что-то радует… Но «сателлитники», похоже, умыкнули: нигде найти не могу… Потом, конечно, досконально, до каждой досточки обшмонаю эту халабуду… А сейчас – некогда.

Возвращаюсь к Лёшке. Он уже подготовился к операции: скинул холщовую хламиду, сидит на бампере голый по пояс. Курит. Рана не кровоточит, «окрестности» Лёха подтёр снегом. Для красоты. Чтоб меня не шокировало. Надеюсь, снег хоть чистый… Да, совсем у парня башни нет…

Нахожу в доме иглы, суровую нитку: кетгута нема, а наша аптечка с «Нивой» укатила.

Лёха подбадривает:
«Не робей, Тёмыч: я ж знаю, как ты фаршированную курицу классно стягиваешь!»

Прокаливаю иглу на керосинке, макаю нитку в спирт – на столе четверть стоит, его и хлебала братва «святообновленческая». Ну, известное дело: водкой настоящие сибиряки опохмеляются, как западный народ – пивом.

Зачем-то спрашиваю ещё раз:
- Ты точно уверен, что внутри ничего не пробито?

Лёха морщится:
- Слушай, ну какая, нафиг, разница, а? Всё равно ж, коли перитонит будет – ты ведь не полезешь вскрывать мне брюшину? Знаем мы вас! «Ох уж эта антилягентская брезгливость!».. Ладно, не парься! Точно говорю: «внутре» всё цело… «Почень», «печки» – и вся «канализация»…

- Оки. Тогда стой смирно…

Плещу спиртом на обе раны, in and out. Лёха требует остатки «для внутриполостной профилактической дезинфекции». «Хоть ничего не задето, но вдруг всё же?!» Не спорю…

Пока я заштопываю, Лёха стоит паинькой и травит анекдоты про прежние свои ранения.

Я резюмирую:
- Да тебе вообще молнию вшить надо! Как ёжик – Красной Шапочке.  Пуля подлетает – расстёгиваешь, пропускаешь – и снова целочка!

- Точно! Молния – это круто, блин, круто-да-да-круто-блин! Я буду человек-молния! Блитцман! Наколешь мне опелевскую эмблемку на груди?

- Да хоть на жопе. На каждой полусфере по «блитцу».

- Любопытно, и с чего б такой интерес до моей жопы? Тёма, признайся уже, наконец, честно… В конце концов, сейчас это модно… «Мейнстрёмно»! Я всё пойму… И Женька всё поймёт… Я тебе даже давать буду, по-братски! А Женька – по-сестрински. Только уж и ты не зажимай для товарища! Нам все дадут, да-круто-да-круто-блин!

Подзатыльник – символический: раненый всё ж таки…

- Всё, аллес махен!

Лёха прочувствованно обнимает меня:
- Спасибо! Друг спас жизнь друга! А в экстазе сливаться будем?

- Достал уже… Дрочить и спать!

- Здесь? – Лёшкины искристо-ирисовые чёртики застывают в ужасе. – Фу, какая мерзость! Тут же трупьё сплошное! Я что, некрофил? Тёмкин, поехали, лучше на прииск: чего-то со спирта так на сафари тянет… Удержу нет!

- Иди спи! – приказываю сердито, почти прикрикиваю. Разворачиваюсь к выходу: надо определиться с двумя нашими пленниками в кунге.

Лёха удерживает меня за плечо, изображает отсутствие улыбки:
- Тёмыч, я серьёзно! Мы тут шуточки шутим, а там народ православный загибается… Мы-то, конечно, нехристи – но вдруг Верхний Парень подвиг зачтёт и все грехи спишет? Не, Тём: давай уж дело до финала логицкого справим!

Ворчу:
- Они там уже чёрте сколько загибаются… Потерпят и ещё пару дней…

- Тёмка, ну не будь таким занудой! Можа, мне лавров хочется? Можа, мне тёзка-оберпоп грамоту выпишет за проявленные доблесть и героизм?

- Догеройствовался уже… Тебе ж сказали: их там полсотни говнюков!

Лёха разводит руками:
- Ну, какие ОНИ полсотни – и какие МЫ двое!!!

Вообще-то, если все тамошние «элитные наёмники» - такое же запойное чмо, как только что укокошенные, операция действительно будет смахивать на сафари в курятнике…
А если нет? А если рабов заложниками объявят да отстреливать начнут? Мы ж ведь всех разом нейтрализовать не сможем… К тому ж, предводителей кодлы живьём предпочтительно взять…

Высказываю Лёхе эти соображения и предлагаю не страдать фигнёй. 

Без толку. Он лишь презрительно пожимает плечами:
- Ладно, коли ты заочковал – я и один управлюсь!
Подхватывает «вал» со стола, выходит за дверь.

Нет, ну мне не десять лет, чтобы вестись на «слабО» и «сдрейфил»… Остаюсь в комнате, закуриваю.

Секунд через двадцать доносится рокот «студеровского» движка. Всё-таки не выдерживаю, бросаюсь на улицу: Лёха уже депортировал водилу из кабины и восседает за рулём.

Но левая дверь пока открыта. Чем я и пользуюсь: выдёргиваю этого спятившего «либертадора» на снег:
- Лёхин, ты охуел? Может, тебе по еблищу настучать?

Горестно кивает:
- Ну давай! Раненому…

- Ага! «Един на полк идеши» - так не раненый! А как в торец схватить – так весь прям кровью истёк!

Ненавязчиво льстит:
- Ну дык, какой полк – и какой ты!

- Блин, да у тебя точно сотрясение! «Гидравлика»!

Лёха усаживается в лотос, принимается обстоятельно объяснять азы сравнительной баллистики:
- Нет. Вот кабы из «макара» засадили – тогда была бы «гидравлика». Из «кольтешника» - вообще б мозги носом пошли. А «тэтэшка» – зверь добрый. Как штык в маргарин. И никакого «гидрохлюпа» по телу… Тёмка, ну поехали, а?

Без слов запускаю руку в кабину, экспроприирую «вал». На всякий пожарно-ментовский обыскиваю все полости: ясно, что где-то там водила хранил ствол, которым Лёху зацепил. Вдруг ещё что обнаружится в «загашниках»?

Ага, ещё один волын, в «кармашке» дверцы. «Гюрза»? Некисло живут «староверы»! А больше, кажется, ничего.

Обхожу машину, выковыриваю и ТТ из судорожно стиснутой водительской кисти.

По-прежнему молча иду к резной двери, так дисгармонирующей с бетонной стеной. На полдороги Лёха догоняет меня, разворачивает за плечи:
- Артём Викторович! Ну будьте вы милосердны к чужим героическим порывам! Верните ребёнку игрушку, пожалуйста!

Без слов смотрю ему в глаза. Недолго, минуты три. Взгляд – свинцовый, с переходом в урановый: это Лёхины искорки запрыгивают в мои ирисы, подогревают, бомбят атомарные ядра моей невозмутимости, повышают менделеевский градус. Проще говоря, я начинаю терять терпение. Лёха теряет раньше:
- Ладно! Хорошо: поеду без оружия. И пусть тебе будет стыдно!

Снова запрыгивает в кабину. Решаюсь на крайнюю, святотатственную меру. Выдергиваю из-за пояса только что пойманную «гюрзу». Жалю трижды:
Хлоп-БАХ! Хлоп-БАХ! Хлоп-БАХ!

Машина с протяжным истеричным свистом кренится на борт…

Лёшка выскакивает совершенно очумелый. Челюсть трясётся, как у темпераментного кота, яростно шамкающего  на воробьев за стеклом:
- Ты чо? Блин! Это ж «Студер»! Я ж его для себя…

Он не в силах говорить: физиономия плаксиво комкается, словно промокашка для близких слёз.

Утешаю:
- Не переживай! Завтра сам всё перебортую и залатаю… На нём и вернёмся.

- Да пшшёл ты! Коз-зёл! – машет рукой, стремительно уходит в дом. По пути  пацански агрессивно задевает меня плечом.

И смех и грех… Ладно, пусть посидит, погорюет… В принципе, «шокогенная» удаль с него уже слетела: умом-то он понимает, что соваться вдвоём на прииск – безрассудство и опасная блажь. Не для нас опасная – нам-то всё «покер» - мучеников-праведников этих подставить можем…

Понимает  - но нельзя ж не поупрямиться, не покапризничать? Куда ж без этого? Лёша есть Лёша… Что ж, пусть погорюет, поплачется на мой произвол…

Залезаю в кунг: проведать надо друзей-то наших…

Парень с приплюснутым носом лежит ничком. Лицом в луже крови. На тыльной стороне шеи – отчетливые красно-синюшные следы каблука…
Нда, ещё одна жертва Лёшкиного гуманизма: нужно было им ноги тоже стянуть, чтоб уж совсем купировать свободу манёвра. Впрочем, Сергий, наверно, и зубами загрыз бы…

Он сидит рядом, вполне спокойный.

- Ну и нафиг ты это сделал? – интересуюсь.

Сергий ухмыляется:
- А ты читал балладу Роберта Льюиса Стивенсона «Вересковый мёд»?

Пожимаю плечами: наверно, я должен быть потрясён до глубины души эрудицией злодея. Проникнусь, разомлею, умилюсь в три ручья… Мы сядем и заведём беседу о литературе и искусстве… Ага, щас: я уголовников всяких навидался. Иные и по-французски не хуже меня шпарили, Рембо в оригинале цитировали…

Но намёк понятен: Сергий решил набить себе цену, монополизировать свойства «языка». Однако сюжет не совсем Стивенсоновский, сюжет подревнее: арахноиды в стеклянном сосуде. Парня не то, чтобы жалко… Сформулируем так: чего уж точно его убийство не вызвало во мне, так это сочувствия к Сергию…

Ладно, поглядим, чего он ещё скажет интересного:
- И что – мёд?

- Оу! – Сергий лыбится и многозначительно поводит челюстью. – Медок-то знатный, бочонков много… И только я знаю… Знаю – ГДЕ!

Хмуро киваю: да, конечно. В тёмном-тёмном лесу, где трепещут осины, где лапы у елей дрожат на весу, а птицы вовсе онемели от ужаса – в сём заповедном и жутком месте закопан большой-пребольшой сундук. А там – все неправедно нажитые «богачества». Вся добыча прииска и плоды мародёрства. И только вертухаю, который встречает новую рабсилу и доставляет её на место, ведом тайный путь к «золоту иноков»… Такой вот незаменимый швейцар-берейтор… Которого если что – прихватят во первЫх рядах. Да просто первым… Ну разумеется: все секретные криминальные шаражки только так и устроены!

Переспрашиваю не без сарказма:
- Только ты, значит?

- Только! – Сергий улыбается загадочно и всерьёз – надо ж, как, серьёзно, оказывается, можно улыбаться… Но не от ума это…

- Значит, только ты – и этот ещё знал, так? - киваю на труп. -  Сопливая шестёрка, которая расколется от единого окрика. Как хрустальная пепельница – от оперного визга, угодившего в резонанс. Наверно, он унёс в нефритовые чертоги, – киваю на закопчённый потолок, - действительно очень страшную тайну. Такую, что только сопливой шестёрке и можно доверить… Иначе - зачем было его гасить? Просто из любви к Стивенсону, Роберту Льюису?

Сергий напрягает мимику, выпрессовывает ухмылку:
- Братан, с логикой у тебя всё пучком… подобны зелёным луковым стрелам твои силлогизмы… и разят без промаха… но летят совсем не туда… Ты ж ведь реально ни болта не знаешь о наших «чо-да-как-да-кто-чем-рулит»!

Гм, хорошо излагает, собака! Неужто впрямь очаровать думает? Ладно, послушаем…

- Так вот, - продолжает Сергий: он бы непременно поднял указательный палец, кабы не наручники, - так вот… Я – реально у руля, кормила и кормушки… Знаю все ходы и движения…

Перебиваю с бесцеремонностью рекрутингового агента, которому соискатель вакансии зачитывает своё си-ви:
- Да, ты воистину Аллах, всевидящий, всезнающий. Я уже понял. Тогда окажи одну маленькую любезность: ответь, куда угнали нашу «нивку»?

- Уууу! – Сергий мотает головой и фыркает. – Отогнали на базу, но вот куда конкретно - это слишком толстый ломоть информации, чтоб отдать без торга!

- А я угадать попробую… В Красноярск? В Абакан? В Минусинск? В Артёмовск? В Абазу? В Саяногорск?

Узкое, идольское лицо Сергия «истуканеет» совершенно, до полной непроницаемости. Особенно – на слове «Артёмовск»…

Контрольный выстрел:
- Так и запишем: в Артёмовск!

Ну точно: его учили смотреть на допросе строго в центр лба, а стоило мне голову наклонить – зрачки высвободились, скакнули рефлекторно и гаркнули своё куда как громкое «Да!»
И кого он обмануть думал: у меня ж семь лет интервьерского стажа, почти со школы…

Но главное: как и следовало ожидать, про базу он знает то же, что и водитель. Значит – что и все. И скорее всего – это туфта, которой реальные боссы пичкают своих же.  Артёмовск - далековато будет… Да и субъект федерации другой. А ведь база тоже требует коррупционных сцепок в хоть каких-то «эшелонах»… Слишком, получается, распространенная сеть для этаких клоунов… Хотя, конечно, Артёмовск мы обязательно проверим.

Сергий решает оборзеть:
- Не считай себя телепатом, мальчик!

Огрызаюсь в ответ:
- «Не считайте себя фигурой, равной Черчиллю!»

Поясняю:
- Ты ведь, Серёжа, не просто «шоха» - ты ведь ещё и кретин! Вспомни, что ты говорил про свою гетеросексуальность, которой приходится изменять от недостачи тёток на прииске? И ты ведь не шутил… Ну так и кто ж ты есть, родное сердце, если, при ваших-то доходах, начальство твоё даже «девчатиной» тебя не снабжает?

Утыкаю дуло ему под подбородок, заставляю задрать голову. Размышляю, нужен ли мне этот неприятный тип в хоть каком-то качестве. Пожалуй, нафиг не нужен: когда на прииск нагрянет съёмочная бригада, будет произведен массированный соцопрос, выживших детально анкетируют. Вот там, может, и пойдут в ход всякие гарантии и взаимные обязательства… А мне сейчас просто противно что-то обещать этому придурку лагерному. Держать слово – ещё того противнее. Ну и нарушать «честные пионерские» – не есть хорошо: нас в детском саду этому живо учили! Нет, лучше ничего ему не обещать и ничего не спрашивать: пошёл он! Я сейчас за Лёху слишком сердитый на всю их корпорушку!

Вероятно, мои глаза лучатся таким теплом и смирением, что Сергий понимает: жить ему осталось недолго.

- И – чего, прямо так и завалишь? Безоружного и кандального?

- А какие предложения?

- Ну как… - Сергий старается «держать мужество», не тараторить. Героически борется с тиком. – Фильмов не смотрел, что ли? Честный бой, один на один… Только ты и я!

Гм! На самом деле, здесь есть некоторая этическая дилемма. Вот Лёха – точно бы согласился. Не говоря уж про его шурина, брата жены. У этого парня просто «бусидо» такое: «Врага нужно убивать, когда в его руках оружие!» До фарса доходит… Надо ему кого-нибудь грохнуть, а клиент – вот ведь какая досада! – безоружный. Так этот педант свой ствол бедолаге ссудит, ещё даст время патрон дослать – и только тогда прихлопнет… Анекдот! По-моему, в подобном поведении присутствует элемент какого-то странноватого самолюбования…

Ну и Лёха к нравственным императивам этого благородного семейства тянется… А я – рационалист и прагматик. Ну вот к чему, например, ломать сейчас комедию, тратить время на этого задохлика Сергия? Доказать самому себе своё благородство? Так я в курсе… Пощипать нервишки боем? Да ну – скучно и неинтересно! Исход ведь - предсказуем, как мизер без единой семёрки… И зачем мне это шоу? Мочить козла медленно, хрустеть его конечностями с интервалом в минуту, упиваясь его мУкой, мстя за Лёху? Так говорил же: я если и садист, то лишь в отношении близких и любимых людей. А этот урод мне безразличен… Нет, может, кому и охота картишки без нужды мусолить, процесса ради – но я, как старый преферансист, держусь того мнения, что вскрытие уже показало всё…

Кратко и в максимально дипломатичной форме излагаю Сергию свои возражения:
- Так ты что же, мразь, думаешь? Будто я, Артём Ферье, старший корреспондент «Полит-С’а» и заслуженный мастер пера, гордый потомок славных питерских профессоров и французского дворянства, унижусь до нелепого и комичного «спарринга» с такой ничтожной перхотью, как ты?

Сергий порывается авторитетно и глубоко кивнуть – но дуло лимитирует солидность жеста:
- Именно так! Ты ж ведь рыцарь… Без страха и укропа… И никуда ты от естества своего не денешься!

О, мы – тонкие психологи! Мы – видим людей насквозь…

Принимаюсь рассуждать:
- Вообще-то, у меня очень сильное искушение прикончить тебя, как распоследнюю бешеную  шавку. Без помпы, без уважения и без какого бы то ни было голливудского финального «титаномахача». Однако, если ты так силён в английской литературе, ты должен помнить, что говорил сэр Генри Дориану Грею по поводу искушений. А он гово…

Хлоп!

И мозги великого инженера душ эякулировали на и без того грязную стенку, как писал Луи Буссенар в своих детских приключенческих книжках.

«…рил: «Если у тебя есть искушение – поддайся ему!» -  завершаю цитату над только что обезжизненным телом…

Нет, вот чего я действительно ненавижу – так это игру в гляделки перед нажатием на спуск. Нафиг, нафиг, к терапевту! Все эти «за пролитую тобой кровь, за выпитые тобою слёзы вдов и матерей, за слизанный тобою пот» - оставим всю эту пафосную байду нравоучительным фильмам про народных мстителей!
По мне же: если Серёжа на что-то надеялся, до последнего – ну так пусть и подыхает с надеждой, ё-моё! От меня убудет, что ли?.. 


***

Между Вчера и Сегодня, но ближе к Сегодня.

Первым делом мы с Лёхой избавились от мерзких роб, освященных «сиянием успенского камня», и облачились в своё, привычное. А потом занялись каждый своим делом: я – обыском, Лёха – гундежом.

Он лежит на топчане, поверх спальника (внутрь залезть побрезговал – пришлось накрыть его собранными по дому одеялами). Лежит - затылок на кулаках, локти раскинуты - и «дуется»: уже часа два объясняет, почему не желает со мной разговаривать. Клеймит и бичует мои деспотичность и узрупаторство.

На мои краткие «Поспал бы лучше!» отстреливается пространной и синтаксически навороченной скороговоркой: он сам знает, что ему лучше, а моё допущение, будто я лучше него знаю, что лучше ему – и есть ярчайшее свидетельство тираничности моей гнусной натуры. И всякий раз выносит сокрушительную резолюцию: «Поэтому я с тобой и не вожусь!» Да, пожалуй, без «Спокойной ночи, малыши» не уснёт...

Думаю, он всё-таки надеется, что «сателлитники» отыщутся – и боится пропустить момент торжества…

Я же, бичуемый и клеймимый, тем временем обстоятельно обшариваю дом: увы, «сателлитников» нигде нет. Зато нашёл много полезного. В частности, артиллерийский ящик из-под шестидюймовых гаубичных снарядов. Не знаю, с какого военного склада приплыл сам ящик и куда подевались снаряды, но сейчас в нём обосновался неплохой арсеналец. Три «калаша», девять рожков, две «мухи», дюжина гранат. Ассорти довольно-таки сумбурное – но безусловно аппетитное. Приятный такой сюрприз!

Есть и неприятный: на груди у одного из «застольщиков» (ныне – «подстольщиков») была рация. Портативка, «дракошка». Неприятность в том, что средство связи угроблено моею пулей, без надежды на ремонт. Впрочем, толку от рации было бы не много: она и до федеральной трассы не добьёт, не то, что до наших приёмников в Красноярске.

 Конечно, в редакции по нас уже заскучали – я пять часов назад должен был отзвониться. Но совершенно не факт, что подмога – в пределах «голоса» этой «хрипелки». Это даже если б удалось её починить…

Ещё меня занимает такой вопрос… Интересно, у господ «вытягивателей» золотых жил предусмотрены контрольные сеансы связи между прииском и «пределом», то бишь, нынешней нашей обителью? А как реагируют на тишину в эфире?

Да наверно, не очень-то эмоционально и оперативно. Коли уж тут процветает беззастенчивое бухалово на боевом посту, радиомолчание вполне объяснимо: забыли-проспали эфир – и всё тут.

Другой вопрос: «Студер» ждали на прииске – или нет? Водила сказал, что обычно новеньких  как «вербуют», в наручники и в кунг – так просто и доставляют, без особых объявлений и отслеживания маршрута. Но, допустим, на этот раз Сергий или кто ещё перед отбытием всё-таки радировал на прииск. Соответственно, нас ждали. И насколько безутешно они огорчатся неприбытием машины?

Что ж, если по наши души вышлют отряд – это будет не самый желательный вариант, но всё же лучше Лёхиного бредового плана: сунуться на укреплённый лагерь безо всякого плана, нахрапом.

Так же у нас появится возможность перемочить уродов по частям, по всем правилам военного искусства. Положив эту «разборочную команду», мы действительно пойдём на прииск – выхода не останется. А то ж ведь, когда они до конца поймут, с кем схлестнулись – улепётывать будут налегке. С рабами поступят соответственно…

Или, напротив, окопаются, будут прикрываться заложниками, как я уже устал твердить Лёхе. В обоих случаях затруднения и потери неизбежны. 

Поэтому сейчас мне не хочется  форсировать события. Надеюсь, Редакция как-нибудь успеет выйти на нас прежде, чем чухнутся эти, на прииске. И, как бы ни чесались Лёхины освободительские фибры, пока что мы будем пассивны, как избирательное право депутата.

Ладно, думаю, по крайней мере до утра ни нас, ни здешних жильцов не хватятся… А если и озаботятся – разбираться не полезут… Метель усилилась, вихри снежные лютуют, на улицу вылезать никому неохота. Нам бы только ночь продержаться – а там поглядим.

Самый последний вариант: поставить «Студер» на колёса, исцелить хромоту заплатами (тут я погорячился немного, признаю!) – и добраться до трассы. На большее бензина и впрямь не хватит, даже с той канистрой, что нашлась в доме (тут водила не обманул, царствие ему подземное).

А там, на трассе - кого-нибудь отловим, с нормальной рацией… Но – завтра, завтра… Утро вечера «утренее»… Пока же – отдохнуть немножко надо, особенно Лёхе.
Который отдыхать категорически не желает: никак всё не уймётся.

В сотый раз призываю его ко сну. В сотый раз в ответ: «Да иди ты к чёрту! Не хочу!»

Увещеваю:
- Ты хоть понимаешь, что если на нас сейчас свалятся… какие-нибудь, с горы – ты в таком состоянии не боец?!

- Я в любом состоянии боец! На крайняк – «феном» двинусь! – показывает миниатюрный заправленный шприц в пластиковом коконе.

Фенамин. Для организма – как авиационный окислитель для двигателя. И происхождение – тоже военно-воздушное. Во Вторую Мировую наши лётчики им пользовались. А немцы – те всё больше на первитине летали. Что лучше – не знаю. По-моему, и то, и другое – гадость невероятная. Но у всех наших корреспондентов имеются такие шприцы, для самых-самых отчаянных ситуаций, когда не осталось сил сглотнуть слюну, но обстоятельства говорят: «Выпей море, Ксанф!»

Сам пользовался этой дрянью раза два за всю карьеру. Не знаю, по-моему, хорошая медитация – повернее стимулятор будет. А вся эта химия – она всё-таки психику… того… «тропит»…

- Давай я лучше рацию починить попробую! – предлагает Лёха.

- Бесполезняк… - но всё же протягиваю этот дырявый кусок пластмассы.

После беглого осмотра Лёха соглашается: «Да, ****ец неизлечим!»

Снова принимается меня изобличать:
- Вот всё тебе надо расхуячить! Рацию – прострелил! «Студеру» лапки – прострелил! Деструктор хренов!

- Да заклею я «Студеру» баллоны. Завтра и заклею. Не плачь! Спи давай!

Лёха отворачивается к стене:
- Какой же ты всё-таки зануда… Говорят же тебе, русским по белому: не хочу я спать! У меня моральная травма: мой лучший друг оказался подонком, для которого нет ничего святого. Даже – «Студебеккера»!

Я покашливаю и включаю самые строгие регистры:
- Ну вот что! Мне этот детский сад остоебенил! Если сейчас не заснёшь -  больше вообще ни на одно задание не возьму!

Лёха морщится:
- Да куда ты денешься? Пропадёшь ведь без меня… Ладно, Тёмкин, – обещаешь толкнуть, когда ****елка начнётся? Без меня никого мочить не будешь?

- Обещаю! В случае чего – попрошу обождать, покуда ты умоешься… Спокойной ночи, Лёхин…

Уфф! Уломал-таки!
Сдавшись, Лёшка заснул практически мгновенно. Будто выдернул штепсель, подающий напругу на сознание. Лёха умеет так делать: только что матерно чирикал, жестикулировал во все стороны и – опс! – уже дрыхнет… Ах да, рассказывал уже…

***

Сегодня

«Мухи» раздвигаю заблаговременно, кладу перед собой. Взвожу автомат. Вслушиваюсь.

Наконец, вой беспредельно оборзевшей стихии прорезает далёкое рычание двигателя. Пока – прорезает пунктиром, доносится обрывисто. Но постепенно голос подползающего автомобиля крепнет, всё явственнее продирается сквозь пургу…

Движок ревёт надсадно, на высоких оборотах. Это явно не грузовик. Нет, звук – жигулёвский, а значит…

Ну точно: над невидимым в ночи шоссе проступают два круглых пятна иссиня-белого света. А ниже – совсем блёклые «барбариски» противотуманок. Не стал бы спорить на всё состояние, но баксов сто поставил бы: это наша «Нива»!   

Ползёт очень медленно, на пониженной. Виляет в глубоком, почти до бампера, снегу так, что кажется, будто машина плывёт кролем. В сгущёнке.
В путь до лампочки, которая над дверью, укладывается с дюжину вечностей, тысяча порывов «закурить бы» и миллиона полтора моих ненормативных мысленных поощрений.

«Ну … давай … же … давай … … старушка … … …!»

Интересно, сколько там народу? В идеале – хорошо было бы заставить их выйти так, чтоб все оказались под прицелом одновременно: не хочется кузов портить.
В голову приходит мысль: а что, если долбануть сейчас ниже фары, в колесо? Запаска имеется – ничего страшного. Но нет: тогда уж Лёха точно не простит. Да и рука не поднимается: эта «Нива» хорошо нам послужила, от самого Красноярска довезла без единого каприза. Циник-то я циник, но надо ж, всё-таки, хоть какую-то  благодарность знать?

Уф, чудо свершилось: донельзя изможденный автомобиль останавливается напротив двери. Радиаторная решётка пышет пАром: надеюсь, радиатор цел, просто снег на двигло попал.

Навожу автомат, всматриваюсь в прицел: в салоне только двое. Стекла утоплены в двери, несмотря на отнюдь не канарскую погоду. Видать, печку на полную включили, чтоб не вскипеть… Это хорошо, что окна открыты…

Ближняя ко мне дверца распахивается, из неё вылезает мужик в сером ватнике. Его слегка штормит: укачало в салоне. С кряхтением разминает ноги, потом ковыляет к крыльцу, прикрываясь рукой от ветра.

На ходу хрипло кричит: «Эй, братва! Не шмаляйте: свои!»
 
Ноль реакции из дома. Странно, правда?

Водитель высовывается из окна: «Да они там все ужратые, поди!»

Его коллега зачем-то обивает ноги о ступени крыльца, колотит в дверь: «Отворяй, ****ь, воротА! Таймень! Анадырь! Где вы там все?»

Где-где… А ты на задний двор сходи, волков поспрошай…

Мужик громко негодует, обращаясь не то к водителю, не то к буйствующей ками вьюги:
«Вот, ****ь, стоило возвращаться, чтоб такой приём увидеть, а?»

Водитель отвечает сердито и обстоятельно – наверно, это его идея была, вернуться:

«Не гони волну! На трассе один *** бы сели! Скажи спасибо, что оглобли повернули вовремя… А то б схватили природную катаклизму в жопу! «Назад пятьсот – пятьсот вперёд!»»

Значит, как я и предполагал: испугались метели. Понять можно: я бы и сам не рискнул продолжить путь…

Ладно, подслушивать – дурно. Этак ещё и сочувствием размякнешь…

Водитель откидывается на подголовник: видно, что непростой путь утомил его донельзя. Ну так и упокойся же! По нему бью в первую голову…

Чуть поднимаю ствол, бью во вторую голову. Мужик в ватнике медленно  оползает по притолоке, конвульсивно выбрасывает вверх руку, будто пытается ухватиться за лампочку. Затихает.

Поспешно подбегаю к машине, вытаскиваю труп: бесчеловечно, должно быть, печься в такой драматический  момент о чистоте салона – но что поделать,  если больше всего меня сейчас занимает именно чистота салона? В конце концов, на сегодня я уже достаточно нарефлексировался на темы жизни, смерти и апологетики принудительной смены сих статусов…

Обыскиваю тела: ничего интересного. Смотрю на заднем сиденье – а вот это уже что-то: какой-то пакет!
Нет, это  не «что-то», это всё! Всё, чего нам так не доставало: оба «сателлитника», оба портмоне со всеми кредитками, «аккредитками» и редакционными удостоверениями…

Их мы решили всё же взять с собою – мы только стволы и «мандатники», то бишь колоды всяких там ментовских и фээсбэшных корок, оставили в Красноярске. По правде, хоть и с самого начала было ясно, что эта «Святообновленческая церковь» - какая-то более чем сомнительная секта, мы не предполагали, что они действуют НАСТОЛЬКО нагло и беспардонно. Думали, если даже нас обыщут – с прессой будут блюсти благопристойность… Не пожелали блюсти… Что ж, тем хуже для них… В конце  кон…

Оборачиваюсь: в окне, за занавеской, что-то мелькнуло… Точнее, «кто-то». Ещё точнее – Лёхин осторожный окуляр мелькнул.

- Не прячься! – кричу. – Выходи уже, тревожная душа!

Лёха пинком открывает дверь, стоит в проёме, приглаживает взъерошенные вихры. Морда – припухшая со сна и недовольства, но далеко не такая бледная, как пару часов назад:
- Ты ж обещал разбудить, когда ****елка начнётся?

Пожимаю плечами:
- Да разве ж это ****елка? – тут же успокаиваю, протягиваю любимую игрушку: - На вот подарочек!

- Блииин! – Лёха тотчас принимается пищать клавишами «сателлитника», вглядывается в голубоватый дисплей. – Вот ведь свезло так свезло!

***

Отхожу немного, набираю заветный номер.

Трубку хватают почти мгновенно:
- Тёма? – голос, естественно, напряженный, как провод высоковольтной линии, аж гудит.

- Si don Alfredo! Buenas noches! – подслушать нас невозможно, но, в силу привычки, говорю по-испански: - Извини, что раньше не могли доложиться: обстоятельства. Итак, в целом у нас всё благополучно. Сидим в «сторожке», объект «Танго». По их топонимике – «Дальний храм» или «Первый предел». Местность зачищена. Дорогу контролируем. На прииске не засветились.

- Погоди! – я почти что слышу, как главред мотает своей ответственной головой. – Погоди, вы что, вступили с ними в силовой контакт?

- Не было выхода. Знаешь, Альф, ты оказался прав: это секта. Но это куда более отмороженная секта, чем ты был прав! Они не разводят – они сразу прессуют! Минимальная проверка на прикрытие, и – ствол в бок, браслеты на руки. Негров в Анголе  куртуазнее отлавливали…

- Однако! - тут же интересуется: - Как Лёшка?

Мне не хочется этого говорить – но и соврать не могу. Да, бывают случаи, когда и журналисты вынуждены говорить правду. Вздыхаю сколь можно бодро (а вы пробовали?):
- Лёшка в целом в порядке. Но немножко трёхсотый. Ветеринар не помешает…

- Живодёр ему не помешает… - ворчит Элфред. Он хорошо знает меня, хорошо знает Лёху – поэтому не задаёт дурацких вопросов вроде: «А ты почему не уследил?»

- Сигнал засёк? – уточнение, конечно, с моей стороны излишнее: просто не хочу выслушивать все соображения нашего главреда по поводу Лёшкиного искусства лезть, куда не надо, и ловить, что не следует. Соображения эти обычно не лишены риторического изящества, как Эмпайр Стейт Билдинг – архитектурного, но сколько можно?

- Будем у вас часа через полтора! – обещает Элфред. - Конец связи!

- Hasta pronto!

Через полтора? Из Красноярска бы часа три летели: без подскока на дозаправку не обойтись… Значит, борта уже выдвинулись поближе, на абаканский запасной аэродром. Чтоб начать поиски сразу, как только метель уляжется. А всё почему? Потому что забота о сотрудниках – главный принцип нашей Редакции!

***

Лёха садит сигареты одну за одной, мечется вокруг дома, вслушивается в небесные звуки, черепашьи вытягивая шею. От избытка чувств подпрыгивает, иногда крутит сальто. Наверно, учится летать, чтобы встретить вертушки в воздухе.
Опасаюсь, как бы не разошлись наспех наложенные мною швы:

- Сержант Зимин! Уймитесь нахуй, пожалуйста!

Лёшка задиристо толкает меня в плечо:

- Да ты кто такой, чтоб мне приказывать? Ты кто такой, я тебя спрашиваю? Ты даже в армии не служил! «Цивилитик» - вот кто ты такой!

Пользуется, зараза, своей «трёхсотостью» - а то б я живо и доходчиво разъяснил, кто я такой, кто он такой – и сколько кило снега умещается под водолазкой! А равно – своё отношение к этим пионерлагерям, где милитаристские мужчины маршируют в зелёненьком, зимой и летом, и отдаются друг другу честью при каждой встрече.

Нет, вообще-то, я уважаю военных… Никогда не «стервятничал» в своих статьях на всяких дедовщинах… Это ж просто ясли по сравнению с тем, через что прошёл Лёха под моим старшинством… А ему есть с чем сопоставить: шесть месяцев учебки при 128-м ОПСпН... Часть настолько суровая и секретная, что и иные высшие начальники ГРУ знают о ней весьма не много. Остальные же - слышали не больше, чем командир этого  отдельного полка – о Комитете солдатских матерей. То есть ничего. Можете представить, какие там нравы царят и какие воспитательные методы в ходу…

Только Лёха говорит,  что по сравнению с нашими спаррингами  - это всё семечки и цветочки. Но я по-любому уважаю военных и армию – до такой степени, что решил оградить эту замечательную организацию от своей пацифистической личности. А так у нас в газете каждый второй  - из какого-нибудь спецназа-осназа. Благо, развелось этого добра…

Хм, кажется, Лёха подслушал мои мысли – и оскорбился.
Не особенно напрягаясь, даже брезгливо, перехватываю два туго слепленных и по-бейсбольному закрученных снежка. Возвращать не спешу: сейчас Лёха в стойке. Раскачивается, кривляется, дразнится. Но следит за каждым моим движением – а с реакцией у него всё в порядке. Секунд пять ещё – и тогда…

О, тоже засёк! Забыв обо мне, обернулся на далёкий-далёкий стрекот в небе.
Бац! Бац!
Оба спрессованных снежных комка разлетаются в брызги. Оба задних кармана Лёхиных джинсов украшены блямбами льдистой глазури.

Лёха взвизгивает от неожиданной боли – но спохватывается достаточно быстро, чтобы проигнорировать мою подлость и обратить этот писк в возглас радости:
- Тёмыч, идут!

Да я секунд десять назад их услышал. Сейчас уж и по шумам различаю: три «восьмёрки», один Ка-26.


Сверху бьёт прожектор, выхватывая мириады головокружительно беснующихся снежинок. Наша сторожка голубовато вспыхивает наросшей за ночь шапкой, отчего приобретает умилительно сказочный вид. В этом сиренево-плазменном свечении есть нечто мистическое, ирреальное. Были б олени – можно было бы ставить «Снежную королеву». Впрочем, появись с неба гуманоиды в скафандрах, я бы тоже не удивился.

Я и не удивляюсь, когда из нависшей над нами ревущей туши падает серебристый трос и по нему соскальзывает гуманоид изрядных габаритов. А в скафандре, пусть и без шлема, – вовсе чудовищных.

Только это не скафандр никакой, а штурмовой бронекомплект, Ассарм. Наша, земная разработка. Хотя сегментированные пластины кирасы на пневмоподушке и впрямь рождают ассоциации с инопланетными формами жизни или, по меньшей мере, с миром энтомологии.

Тем не менее, гуманоид тоже наш, земной. И даже – родной. Я его лично знаю: это Элфред, главред газеты. Почему Элфред? Долго объяснять: вообще-то, он русский. По крайней мере, наполовину. Широкая и шабутная душа – как раз в этой половине. Добрейший здоровяк с ноздрёвскими бакенбардами, всегда будто хмельными берилловыми глазами и жесткой проволочной шевелюрой на буйной голове. Добрейший – когда не рычит. Только он всегда рычит, поэтому редакционная кличка – «Тигра». Он и сейчас рычит:

- Здор-рово, пр-ропащие!

Лёха бросается ему на шею, повисает и болтает ногами в воздухе:

- Дядя Альф! Милый дедушка! Забери меня отсюда, от этого душегуба!

Это про меня. Скотина неблагодарная!

Элфред дежурно ворчит:

- Я тебе дам «Альф»!

Предполагается, что «Альфом» его могут называть только равные, руководители издательского комбината. Для остальных – Элфред или Дон Альфредо. Конечно, все игнорируют этот субординационный этикет: он же и впрямь чем-то на Альфа смахивает. Цвет шерсти, аппетит, манера ворчать. Поэтому «Альф» - вторая его кличка.

Элфред ставит Лёху на землю, придирчиво оглядывает:

- Ну как ты в целом?

Вопрос довольно-таки риторический: по-моему, видно, что не при смерти.

- Ранен при исполнении долга, заштопан в порядке вивисекции. – бодро докладывает Лёха. Мстительный взгляд в мою сторону: - С особой жестокостью!

- И когда ж ты только подставляться перестанешь? – Элфред вздыхает. – Кто обещал в прошлый раз, что больше - «ни одной новой дырочки»? Кто твою вдову утешать будет? Думаешь, все такие же, как ты, камикадзе?

Вообще-то, кроме шуток, если Лёху когда-нибудь всё-таки грохнут, при мне, - объяснение с его женой, полагаю, станет последней беседой в моей жизни… Только мне,  наверно, уже похуй будет… Не «пофиг», не «покер», а именно «похуй»…

- Ладно! – Элфред решает пока замять эту щекотливую тему, обращается ко мне: - Так что ты говорил про их методы?

Вкратце излагаю всё, что удалось узнать о «святообновленцах». В том числе – на собственном опыте.

Да, никакого Успенска нетуть, ни на земле, ни под землёй: спутники не врали. Главный тусняк – на прииске. Используют рабов. Не фанатиков, не охмурённых лохов-сектантов, а именно что рабов.  Трудятся за страх, но никак не за совесть, не за веру в пастыря и не просветления ради.

Это момент принципиальный. Может, мы и равнодушные уроды, но мы слишком уважаем волеизъявление личности. Окажись на поверку, что этот «Сибирский Эдем» - обычная мошенническая секта, где духовно неудовлетворённым кроликам пудрят мозги, но обходятся без прямого физического принуждения – мы бы и палец о палец не ударили, чтоб кого-то вызволить из-под дурного влияния и низвергнуть «вредный» культ. Потому что не видим кардинальных различий между сектами и, скажем так, «несектами». В масштабе, разве что…

Однако та идеологическая простота, с какой эти «святообновленцы» вкладывают кайло в руки новым рекрутам – это запредел. Грубая слишком работа. Такой примитив шокирует и оскорбляет нас, тонких интеллектуалов и рафинированных эстетов. А когда мы оскорбляемся, мы можем…

- Ну что ж, тады можа и поживиться ихним золотишком! – Элфред плотоядно ухмыляется. – Молодцы, ребят: последнюю моральную препону срыли!

Вот ведь человек: нипочём не признается, что главное для него всё-таки – освобождение узников прииска, а не «захап» криминального бабла. Да, Элфред – не Лёха… в действительности, он куда альтруистичнее… потому научился стесняться своего альтруизма и маскировать его. Пусть не слишком-то умело.

А я… Я даже не знаю, так ли уж полезно для общества  освобождение невольников, бежавших сюда от общества. По идее, если они живут в рабстве, то зачем им свобода? И кто они мне, чтоб я о них пёкся? Только дело в том, что об обществе, с его интересами, я пекусь ещё меньше. И мне, по хорошему счёту, плевать, переварит ли оно ещё сотни три рабов. Наверно, переварит... К тому ж, такие проповедники, как наш приятель Сергий, быстро всякую дурь из головы вышибают, учат ценить волю и незамутнённость сознания…

Ладно, как бы то ни было, знаю одно, зато по себе и наверняка: вызволять заложников и дарить свободу – почти так же приятно, как снимать котёночков с берёзочек и возвращать их хнычущим девчушкам. Поэтому прошу Элфреда:

- Альф, я бы тоже хотел принять участие в операции!

Лёха мгновенно подхватывает:

- И я!

Элфред тычет его бронебойным пальцем в грудь:

- Конечно! Но только – в хирургической! А ну марш в вертушку! – машет своей лапищей в сторону только что севшей «восьмёрки». Снова поворачивается ко мне: - Тём, извини, но у нас лишних комплектов нет… Да и вообще вы, как бы, своё уже отпахали! Обоим – по тридцать тонн премии!

Ему вторит один из анкетчиков, давно «снизошедших» по тросам и стоящих плотной группой метрах в десяти:

- Тём, ну оставь ты нам хоть трохи фронту работ!

Все анкетчики – в глухих чёрных шлемах, в отличие от Элфреда, поэтому голос чуть искажен динамиком, но я узнаю его: Слава Орефьев, командир второго взвода службы безопасности Красноярского бюро. Почему-то считает, будто знает хохляцкий и что вкручивать малороссийские словечки в сибирскую свою речь – особый шик. В остальном – вполне милый парень. Это он угостил нас с Лёхой кисетом, набитым чуйкой, в дорогу.

- Мне не понадобится Ассарм. Я – не Лёха! – упрямо заявляю я, глядя в зелёно-бутылочные глаза Элфреда.

Тот накрывает моё плечо ладонью, грейдерно когтит, легонько встряхивает:

- Послушай, Тёма…

И тут я вдруг понимаю, как закончится эта история…

Элфред продолжает трясти меня за плечо, уже непрерывно:

- Тём! Тёмка!

Я мычу в ответ что-то невразумительное.

- ****ь, ну Тёмка! – орёт Элфред Лёшкиным звонким голосом.

Хлопаю веками. Головой и мотать не надо: вибрирует самопроизвольно, как это бывает с крайнего недосыпу при форсированном  пробуждении. Слёзистые переливающиеся пятна вокруг тоже вибрируют, пока не утрясаются и глаза не  наводятся на резкость.

Одно из таких пятен приобретает вид Лёшкиной озлобленной физиономии. Да нет, не вид - это и есть до крайности озлобленный Лёха: того гляди разревётся сейчас!

- Чего? – собственный голос звучит хрипло и тоже не слишком благодушно.

- Через плечо! На мосту разбудить просил?

- Кто?

- В пальто! Пошли Абакан твой заценим… пока весь не утёк…

Ах да… Что-то я того, закемарил… По раскумарке…  Ну и сны же в голову лезут с этой орефьевской чуйки!

Если вам так угодно…