Чайник из Питера Эллы Дерзай сквозь призму Достоевского

Ситуация, когда герой повествования намного интереснее самого автора, в литературе не нова: все персонажи Достоевского были гораздо интереснее этого угрюмого и неприятного в общении человека. Но никогда не бывает в классической литературе такого, что внутренний мир героя интереснее внутреннего мира автора. А тут этот перевес  просто выпирает. И поэтому автор особо не вникает в этот мир, не показывает его, не дает нам возможности насладиться им, а ограничивается оценочными характеристиками: «витиеватые речи», «что-то было», «глыбистый ум» - причем это даже в собственных глазах, а в глазах других.
Вот интересно, так бы описывал Достоевский мировоззрение Ивана Карамазова, если бы был не Достоевским, а простоватой женщиной Эллой Дерзай? Он бы сказал, да, Алеше Карамазову «тяжело разговаривать с этим всезнайкой о своих религиозных чувствах». И все - Иван и Алеша так толком никогда бы и не поговорили. Выпадает целиком глава «Великий Инквизитор», сцена, когда Алеша сообщает Ивану: «Не ты убил». То есть отношения между братьями вообще даже не возникнут, поскольку аксиома автора: «тяжело разговаривать». Ее персонажей Сашу и Аришу связывает любовь, а что связало бы ее Ивана с ее Алешей, если бы они действительно стали ее? Вся глава «Великий инквизитор» уместилась бы в одну строчку:  братья «перебрасывались репликами». Чем они там на самом деле перебрасывались, Элла нам не объяснила бы ни за что, ибо она заранее оговорилась, что с философией у нее сложные отношения. И все «Братья Карамазовы» у нее свелись бы к рассказу о любви и смерти прелюбодея, разбившего сердце своему сыну, при этом все было бы описано не иначе, как в сатирическом ключе взглядом даже не Грушеньки и не Катерины Ивановны, а горничной, в лице которой Митя находил себе быстровысыхающую жилетку. Он искренне называл бы ее другом,  и горничная искренне бы этому верила. Он звал бы ее замуж, она смеялась бы и понимала, что барин шутит.
Главная героиня Эллы Дерзай явно относится  тому же разряду простоватых женщин, с которым умному человеку можно говорить, как с горничными, только о сексуальных пристрастиях - и ни о чем другом. Остальной диапазон возможных тем у них слишком  разнится. Вот этим как раз, видя собственную невостребованность, и занимался герой Сашка. Он грузил женщину тем, чем она, собственно, единственным и может от него грузиться. Весь остальной мир Сашки ей попросту недоступен.
Поэтому мы совершенно не верим в изречение героини «Женщины - вот его крест». Скорее, одна щепочка от креста, маленькая и острая, впивающаяся в спину. Ясно, что герою часто кажется, не будь этой щепочки, ощущение от несения креста было бы совсем иным.
Вообще этот рассказ - тот случай, когда автору ничем нельзя помочь. Это когда дизайнер, всю жизнь рисовавший узоры, предположим, взялся бы за эпическое полотно, а мы бы принялись давать ему какие-то советы.
Бывают, конечно, в литературе случаи, когда писатель (чаще писательница) берется за героя, внутренний мир которого ей представляется абсолютно недосягаемым. Это так называемые воспоминания. Умер писатель, и его жена или дочь принимается за описание собственных ощущений от общения с этим человеком. И тут - странный феномен: читатель не чувствует этого неравенства. Любящая женщина умудрилась за время общения с неординарным человеком сама стать неординарной личностью. Она так вжилась в его внутренний мир, в его гносеологические проблемы, она столько прочитала вместе с ним, наконец, что обрела исключительное право говорить о нем и даже за него. И никогда в подобных случаях мы не встретим насмешки над героем, каким бы смешным он не был на самом деле, каким бы не слыл среди окружающих чудаком.
Здесь же, у Эллы Дерзай, такое мещански-снисходительное отношение к герою, такая чувствуется насмешка над самим фактом его существования (рождает же мать-земля подобных личностей), такая  уверенность, что она имеет моральное право посмеиваться, ибо кормит его и дает ему деньги, что произведение само становится чудовищно мещанским и пошлым.