Константин Шелконогов или Жизнь провинциального актера том 1 кни

ЧАСТЬ   ТРЕТЬЯ.
      САМОЗВАНЕЦ   ПОНЕВОЛЕ.

  10 июля 1941 года.
Ну я вокзалище! Похож чуть-чуть на романские замки, репродукциями которых я восхищался из  "Истории искусств".
Таких вокзалов не видел. Впрочем, что я видел? А? То-то же. Сибирь себе представлял - медведи на улицах. А тут... Сдал чемоданчик в камеру хранения. Спрашиваю, как проехать на Комбинат № 179 - никто не знает. Народу, как муравьев в муравёйнике. Впечатление такое, будто война вытолкнула всех на железную дорогу;  все едут и похоже, не знают куда. Нашёл окошко, где адреса узнают. Мы, говорит, таких справок не даём это военный объект. Вот те раз, говорю, а у меня направление.
- Покажи. - Это женщина в окошке. Долго читает бумажку, потом, - так бы сразу и говорил. Сядешь на "передачу", сойдёшь в Кривощёково, там скажут.
  «Передача» - так зовут пригородный поезд, - передал меня на левый берег Оби. Отдел кадров. Старичок в очках, верёвочка вместо  дужки за ухом, вид заморенный: - Куда тебя? Общежития переполнены. Едут со всей страны, - почесал вставочкой у виска. - Пиши заявление о приёме. Написал? Вот тебе цидулина, вернешься в город, там напротив кинотеатра Маяковского, - на мой недоуменный взгляд, - найдешь, не в лесу, - гостиница. Может, примут. Завтра приедешь оформляться.
Нашёл. Приняли. Дело к вечеру, а во рту ни маковой. Пошёл искать еду. На проспекте дома огромные, а направо на площади величавое здание под куполом, опять вроде замка, - Оперный театр, говорят, строится... Столовки не нашёл. Иди, говорят, на трамвайное кольцо, что сзади театра, там пирожки с «подлятинкой».
И верно. Пирожки вкусные. 18 июля.
  Все эти дни оформлялся. Анкеты, подписка о неразглашении, пропуск, на территорию. Назначили в шестой цех Первого завода, помощником мастера. Цех огромный, с полкилометра, если не больше. Начальник: - иди, - говорит, - знакомься. Сейчас не до тебя, Поперёк цеха, технологические линии. Пролёты явно незавершённые. Рабочие ломиками по трубам катят станки на место. Заливают цементом. Спрашиваю мой участок. Иди ты, говорят. Стал присматриваться к станкам. Жуть взяла - половину станков впервые вижу! Как же, - думаю, - буду   помощничать, если станков не знаю! Дали пропуск в столовую. Вот это хорошо. Пообедал. Снова в цех. Стою, не знаю, что делать. Подходит дядька чего, говорит, торчишь, езжай домой.
Вот сейчас вечер, сижу пишу, - решил вести дневник, -
а на душе тоскливо. Вспоминаю техникумовские времена - весело было. А в голове - что же делать-то? Станков совсем не знаю!   
    30 июля.
Кажется немного посветлело. Подошёл к ребятам, потом узнал наладчики с московского завода им. Орджоникидзе. Станки эти как раз их завод выпускает. Так делово работают. Стою. Трое их. Один в комбинезоне синем, на голове беретик, - чего говорит, - смотришь, помоги, подержи барабан, я прикручивать гайки буду. - Барабан тяжеленный, еле удерживаю. Прикрутил.
   - Ты кто?
  - Помощник мастера. - Ну и дурак, хоть помощник.
  - Небось по направлению? - Ага.
  - Ясно. Зелёный. Станки знаешь?
  - Нет.
То-то и оно. А стоишь, как памятник Гоголю на бульваре.
  - Что делать-то? Я не знаю... Куда?
  - Куда- куда, во дворе лебеда, закудахтал... - Беретик обошёл меня будто оценивая. И, вроде меня тут нет, - пропадёт парень.  В цеху бардак на колёсах, перемолотят дурака.
  Я вдруг представил, как меня суют из станка в станок - перемолачивают, а потом, как мусор - на свалку. Тоскливо стало.
 - Ладно, иди так и быть к нам. Мы тебе мозги вправим, - обращаясь к своим - как, барашки мои? - "Барашки" неодобрительно ухмыльнулись.
 - На хрена он нам? - Это Семён, высокий, как жердь меланхолик.
 - А кулачки подгонять, в заточную бегать? Ты ж у меня прыткий, пока сходишь - смена тю-тю.
 - Разве, что кулачки... - так же равнодушно согласился Семён,
  Второй молча кивнул головой.
- Ну вот, ассамблея постановила. Так что маракуешь, зелёный?  Всё время, пока происходила эта сцена, у меня в голове:
  Господи, думаю - это же спасение! Все дни под ложечкой сосало - что делать, а тут... Обрадовался я. Согласился.
 - А Беретик: - Топай к начальнику. Переоформляйся.
Побежал в контору на второй этаж к начальнику. Сказал, что хочу в наладчики. Тот как-то странно посмотрел на меня:
 - Ты же ИТР, зачем тебе? Скоро линию пускать будем, изделие   «Т», - это так снаряд условно называют, - работы хватит.
Объяснил я ему честно, что ни в зуб ногой.
Начальник улыбнулся: - Раз так, другое дело. - Это мне нравится.
  Вызвал секретаршу - Оформи приказом в наладчики. Прибегаю к ребятам: - Всё в порядке, говорю, я у вас.
Берет: - Вот и лады. Смотри в оба глаза. Специально учить не будем.
       Конец августа.
Ох, и запрягли меня. Пролёт пускать надо. По двенадцать часов ишачим. Снаряды фронту позарез нужны. Наши отступают, а мы чухаемся. Вот только утром к шести тяжело вставать. Сказал я как-то между прочим моему Беретику об этом, а тот:
  - Ну и дурак. – У него к каждому слову - дурак. Я сначала обижался, потом понял - не со зла. - За каким х... тебе эта гостиница. Переезжай в соцгород, в Кривощёково. Тут рядом. Иди в отдел кадров.
Пошёл. Старичок опять почесал вставкой у виска. Потом звонил куда-то и дал бумажку.
 - Пойдёшь к коменданту, - он назвал корпус. - Устроит.
  И вот я в общежитии. Четыре человека. Двое ребят кончили тоже техникум - не наш, - в прошлом году и один военпред. Воевал еще на Халхин-Голе, раненный был, его на завод и направили.
Ох уж это Кривощёково! На ровном месте корпуса рядами  соц-город, ни кустика. Смотреть не на что. А через дорогу сама деревня.  Между деревней и соц-городом трамвай. Бежит три остановки с горки до станции Кривощёково. Там мост через пути и прямо к проходной.
Спустя время присмотрелся, комбинатище огромный. Заводов - никто толком не знает сколько. И в каждом цеха - цеха...
     Начало октября.
Ох хо-хо! Даже писать рука не поднимается... до того лопать хочется! Кусочек хлеба заначил сам от себя, думаю вечером в общежитии съем. По пороге домой отламывал по кусочку, пришёл, а в кармане пусто.
 Военпред - зараза, расстелил тряпочку на тумбочке, вытащил перочинный нож и прицелившись, аккуратно отрезал половинку от пайки. Это, говорит, сейчас, а второй кусочек - завтра. Сидит на кровати, откусит, долго-долго жуёт - проглотит, запьёт водой из кружки и снова откусывает. Извёл меня!
  На работе ещё ничего. Работаешь, а знаешь, - впереди обед... А в цеху-то! Только станки на одной операции наладим, тут же станочников ставят... Рабочие – стройбатовцы. Настоящих ребят в армию, а этих к нам. Никогда бы не подумал, что в стройбате такие квёлые. Ничегошеньки не могут. И делов-то - вставил снаряд, включил станок - жди. Прошла обработка, станок выключился. Вытащил изделие, вставь новое, снова включи. Делов-то. Нет. Снимает деталь, долго скобой мерительной диаметр меряет. Стоит, думает. Потом, наконец, меня зовёт: не проходит, говорит.
  Меня мой Беретик назначил, кроме наладки следующей операции следить за той, что сдали. Только настрою у стройбатовца – орёт: беги, копир на полмиллиметра сточи. Возвращаюсь, опять орёт: что, говорит х... моржовый долго ходил. И всё с матом. Раньше в техникуме ребята ругались, но не особенно заметно было. В меру что ли. А тут ни одного слова без прилагательного. Я сначала обижался, а сейчас вроде привык. Видно, что не со зла, а просто так принято. Вроде даже работать помогает. Возьми, говорит, эту хреновину, - это о суппорте, да перегони к этой х... не - это значит к задней бабке. Делаю. А тут на операцию зовут. Прибегаю и уж сам не замечая, на станочника ору: что ж ты х... немаканный не мог сам догадаться. Велик русский язык!
 А вообще работать тяжело. Теперь техникумовскую жизнь, как сказку вспоминаю. Учиться легче. Получил письмо деревни: моего брата Еню взяли на фронт. Как теперь Ася бедная будет!
Ведь у неё четверо на руках. Надо как-то ей помогать. А как?             Ноябрь.
Что делается, что творится: немец под Москвой! Неужто сдадут столицу?  Как подумаю - жутко становится. Сердце замирает. Ведь говорили - своей земли ни пяди... Да нет, не должны сдать.
У нас в цеху всех, кто может держать винтовку, замели. Сибирскую дивизию формируют. Не должны.
А мой Берет совсем обхамел. Семьи-то у них в Москве, вот он и гонит, домой торопится. Из Москвы семьи эвакуируют, его понять надо, а всё равно... Совсем меня загонял. Вижу - напарники его ухмыляются. Особенно длинный Семён. У, дылда. - Учись, говорит, всё равно дураком помрёшь. - Тут в тетради могу признаться - ревел уж не раз. Прибегу в заточную, точу резец, а слёзы бегут. Вытираюсь тайком, чтоб никто не видел. Каким-то маленьким заморышем себя чувствую, совсем беспомощным... А тут ещё беда! Так неожиданно, будто не туда улицу перешёл. Собрал парторг молодёжь. Нас немного осталось парней-то. Всё больше девчата из нормировки, бухгалтерии, из планового. Комсорг, говорит, на фронт ушёл, надо выбрать нового. Предлагаю  Шелконогова. Специалист, работает вроде неплохо. Ну, все руки подняли - им что я, что другой. А у меня сердце в пятки так и упрыгнуло!  В голове, как шпиндель на станке закрутилось: я же не комсомолец! Хотел сказать, уж и с места встал, а голос куда-то провал. Понимаю - происходит не то, а сиплю, как гусак.
Парторг же руку пожимает. Поздравляю, говорит. Взгляд такой строгий и голос прямо железобетонный. Думаю - скажу, от этого, не поздоровится. Наверно в военное время такие и нужны. Вообщем ничего не сказал, дурак. Ночью ворочался - ворочался, решил - утром скажу. Пришёл в цех, а парторга нет. Думаю - вечером. После смены нашёл его, уж и рот раскрыл, а он: - Правильно сделал, что подошёл. Набросай план мероприятий. Покажешь мне. Да построже с ребятами! Время военное! Миндальничать нельзя! Немец под Москвой! - Говорит, как рубит. Смотрю на него и кажется, что это уж не парторг, а кто-то другой, которого я знаю, как Грозу.  А на кого похож не соображу. Моя беда - я это понял ещё в техникуме, - когда со мной угрозой - теряюсь до потери сознания. А этот - Гроза - продолжает, - если кто-то филонить будет - трибунал и на фронт!
Тут уж у меня совсем язык к нёбу прилип. Только головой, как болванчик, киваю. Ночью опять решил - не надо откладывать, сказать надо! А мой Берет, как с цепи. Сталин, говорит, генералу звонил, это он про директора комбината Сахаковского. Снаряды нужны  под удавку! Я, говорит вас б...дей под трибунал, коли плохо работать будете. И этот тоже про трибунал, А у меня душа в пятках. Так опять и не сказал парторгу. Ночами стал маяться не спать. И чем дальше тянул, тем страшнее становилось! Посадят, думаю, как отца. Ведь война, разговаривать, разбираться не будут! А когда засыпал на короткое время, снилось, как меня забирают. В поту просыпаюсь. Так сейчас и живу. Под дамокловым мечом. До того мне кисло стало, куда себя деть - не знаю. Взял я написал Алёне письмо.
А вчера идея появилась: если налажу работу с комсомольцами, может и пронесёт! Обрадовался. Павлов - начальник ОТК говорит - брак надо перепроверить. После смены мобилизуй ребят...
  Тороплюсь, скорее записать: - получилось! Больше тысячи изделий проверили - половину почти отобрали к отправке на фронт. Немного легче стало. Появилась маленькая надежда, - буду комсомол организовывать - никто проверять не будет! Надо только стараться.   Жалко, комсомольцев кот наплакал, в основном девчата.
Надо стараться! Стенгазету надо выпустить - надо стараться!
    Декабрь.
Перевели на казарменное положение. Из цеха не выходим. Тут, в бытовке и спим. Кончаем налаживать линию. Я как-то проснулся, в стеклянник бытовки со второго этажа, глянул в цех и... радостно стало. Будто видение на яву. Станок за станком, стройно так, через весь пролёт стоят. За спиной у рабочего стеллажи, по которым снаряды от операции к операции перекатывают подсобницы. Женщин теперь много в цеху. Подумал - я ведь тоже эти станки налаживал. Тепло стало, и ещё радость: на казарменном жить легче: три раза кормят. А то я совсем похудел. Правда, кормёжка не ахти, но обмануть желудок можно.
  Вторая радость: наши под Москвой перешли в наступление. Бьют гитлеровцев почём зря. Вот и наши снаряды потоком пошли, прямо к наступлению подоспели. Хо-рошо! А то бутылками с горючей смесью воевали.  Дай-то - бог!
А стройбатовцы куда-то рассосались и теперь на операциях работают казахи. Ох, маята с ними! Совсем ничего не соображают.
Холод такой, что о-го-го! Сибирский. Ещё до казарменного улучил время, купил валенки на толкучке, что рядом с соцгородом. Там всё продают: тряпки и еду. Драники картофельные, горячие по рублю штука. Съешь и так тепло становится! Дак валенки - то неделю проносил, чувствую холодно пяткам. Глянул - дыры. Знал, старые покупаю, но не думал, что так быстро до дыр дойдёт. Отдал подшивать. Теперь в подшитых радуюсь. Купил мыло хозяйственное. Хотел два куска купить, но денег не хватило. Денег всё время не хватает. Теперь, когда один живу,  удивляюсь, как это мама выкручивалась!
  Мыло - то купил -ух, как обрадовался и скорей в баню. Бельишко нижнее собрал, как залез в мыльню, стирать начал. Теперь все в бане стирают. Не поймёшь, толи баня, толи прачечная. Меж подпорных столбов, по которым трубы с горячей и холодной водой опускаются - верёвки, на них бельишко висит, на окнах тоже и пар от потолка до скамеек. Мужики в пару, как привидения мотаются.
Стираю себе, по сторонам не смотрю, вдруг рядом кто-то плюх на скамейку: - Ох, подружка, хорошо-то как! Пар в парилке ядрёный. Вот гадство, напарилась до обалдения, еле с полки слезла, - и по коленке меня ладошкой.
Смотрю и глазам не верю, - пар-то до пояса, - девка сидит! Вся розовая, как поросёнок, с прилипшими листьями от веника. Видно, крепко хлесталась.
  Удивился я, - молодец, говорю, - и срам грязными кальсонами прикрываю Та удивилась тоже. Одна рука на грудь, другая – меж ног.
 - Ты, - говорит, - паразит, как в женском оказался?
 - Это надо ещё разобраться, кто в каком...
Мужики-то вокруг тоже на неё уставились. Посмотрела она вокруг, ойкнула, да обратно в парную метнулась.
Вокруг смех: - Перепарилась, дескать. Потом я уж понял: из
их парной две двери почему-то - в мужскую мыльню и в женскую.
Двери перепутала.
  Пришёл в общежитие, комендант встречает, усталая такая женщина.
 -  Вот тебе адресок и ордер на жильё, будешь в семье жить.
Общежитие освобождаем для других. Я твой чемоданчик собрала, вот он. Топай, - я договорилась.
Пришёл. Встречает хозяйка. Лицо - хуже, чем мороз на улице. Одна комнатка и кухня с плитой. Показываю ордер.
 - Знаю, - говорит, - двигай шкаф поперёк. За гардеробом в углу жить будешь. С этой войной жизни нет.
Сбегал к коменданту, кровать притащил, потом матрац.
 На кухне бельишко мокрое сушить развесил. Пришёл муж - Павлик, оба они молодые, наверное за тридцать, он во втором цеху, начальником участка работает: - С новосельем, - говорит, - достал бутылку со спиртом.
Потом узнал - спиртом резьбу у взрывателей промывают, хочешь не хочешь, а украдёшь.
  - Наливай. Выпили. А жена - Клава, морщится:
  - Нашёл повод, бандит, - это про мужа.
Тот улыбается. Видно привычно, что она его бандитом кроет:
Выдай ему пару простыней, - говорит, - Одеяло то есть?
 - Есть, говорю.
Клава: - как хочешь, а простыни потом отберу. У самих в обрез.
Вообщем устроился.
  Это всё до казарменного было. А как казарма кончилась, Берет со своими напарниками - пролёт-то сдали - в Москву уехали. Перед отъездом разговор:
 - Как себя чувствуешь, дурак? - это с улыбкой.
- Нормально.
 - Нашу школу московскую не роняй.
 - Попробую, - говорю. - Спасибо за науку. - Я уж и сам понял: за эти полгода столько узнал, сколько в техникуме за всё время не научился.
 Тут подлетает к Берету молодая бабёнка с "Лейкой" через плечо, - Ну-ка, москвичи, - последнее интервью "Тыл фронту". «Шапку» я сама знаю - вы рады, что наши доблестно дерутся под Москвой? - Берет кивнул головой.
Бабёнка чехол у "Лейки" раскрыла, пятками на шашках, - пол в цехе - деревянными шашками устлан, - как стоялая лошадь перебирает, на цыпочки становится, - ракурс выбирает: - наша газета "Всё фронту" - это значит "Тыл Фронту" – интересуется трудовыми успехами.
 - Берет что-то сказал и на меня кивнул. А я как раз в барабане лежал, на котором копиры крепятся. Резьба у болтов изношенная - никак ключом  завернуть не могу - злюсь, конечно.
Присела она, солдатскую шапку сдвинула на затылок: - Наша газета «Тыл фронту»... - Болт из гнезда совсем сорвался, копир повис, высунул я голову из барабана:
  - Иди-ка ты на х... - К этому времени я уже полностью к цеховому жаргону адаптировался и крыл не хуже остальных.
 «Ты фронту», - так я её мысленно окрестил, рот раскрыла, хихикнула и преувеличенно серьёзно; - А что? И пойду. Здесь, сейчас?  В твоем барабане не уместимся.
Тут уж я - рассмеялся. А она: - Почему он тебя дураком?.. Объяснил.
  - Ну и правду дурак. – Подумав. - Стой, пожалуй, наоборот,
- как догадку, - это же подвиг, из мастеров в наладчики. Во имя победы помощь Родине, не щадя себя.
  - Ну, понесла, - и опять злиться начал: - просто струсил и
всё.
  Она смеётся: - Не пойму, то ли ты хитрый, то ли наивный.
 - Почему?
 - Не каждый про себя скажет, - струсил. Этого мы писать, конечно не будем, а про подвиг...
 - Ничего писать не надо! - ответил я резко.
 - Это мы посмотрим, - и убежала.
  До того кисло на душе стало. На хрена мне, думал, эта газета. Отпросился, пошёл через дорогу во второй завод, там редакция.
 «Ты фронту» за столом, рядом девица в белом халатике. Познакомились. Мед сестричка из здравпункта, что в этом же коридоре.
Сказал я жестко, что писать не надо! Ничего!
 «Ты фронту», после паузы: - Вот гадство. Два часа кобыле под хвост... Ладно. Наверно ты вправду дурак, да ещё и наивный.  - Игриво так посмотрела на меня. - Слушай, Наивный, а потанцевать со мной не откажешься?
  - Рад бы... Да из цеху не вылезаю.
  - Второе гадство... - Потом к сестричке, - Дай ты, Машка этому дураку освобождение.
 - Пожалуйста, говорит, - дуракам везде у нас дорога. -
Достала из карманчика халатика бланк, вписала мою фамилию, подала, - завтра встречаемся на танцах в клубе им. Клары Цеткин.
  Встретились. Потанцевали. Собираюсь Валю - так «Ты фронту» зовут, - провожать. А сестричка: - Ты меня не забывай. Заходи.   Ещё понадоблюсь. Понял?
 - Понял, - говорю.
Пришли к дому. Валя заводит в комнату. Там её подруга в халатике и парень. На столе бутылка, хлеб, картошка.
 - Вот и хорошо, - это Валя, - поужинаем и дружненько бай-бай.
Чувствую, дело пахнет керосином. Стал прощаться.
 А подруга: - Мы уже повеселились, - парню, - ты иди, на сегодня хватит, а то видишь, кавалер стесняется. - Парень ушёл. Подруга сняла не стесняясь халатик и нырнула в постель. Вскоре захрапела, или сделала вид, уж не знаю. Валя тоже переоделась в халатик: - Садись. Выпьем.
 Сел я. Выпили. Сижу, как на иголках. Валя, свет погасила. Зимняя луна в окно: - Идем, - говорит, - что время терять и к постели тянет. Легла. Сел я рядом, целуемся. А она: - Чего ты? Слышишь она, - кивок на подругу, - спит... - И к себе тянет...
Стал я какую-то чепуху молоть, отнекиваться... Как от неё выбрался, уж плохо помню. Иду по морозу красный, как переходящий флажок, ругаю себя - упустил такое, а сам спрашиваю: чего я такой дурной - ответа не нахожу! Вернее, есть ответ. Он где-то в моей глубине сидит. За эти полгода
 горячки ни разу со мной не случалось... Забывать стал о своей слабости. И вдруг ночью... Ох, хо-хо!
Через несколько дней встречаю её, идёт с парнем, смеётся, увидела меня, отвела в сторону; - Я такое не прощаю. Ты видимо и верно дурак наивный.
Извинился я: - Так получается, - говорю, - ничего с собой поделать не могу.
  Посмотрела вроде с сожалением: - Нравишься ты мне... Решишься - звони.
  Вот так и кончился мой едва начавшийся роман.
Получил от Алёны письмо. "Рада, что тебе крепко достаётся. Может чуть потускнеет твоя розовость. Вышла замуж за Колю Хорина, Он оказался замечательный парень. У нас ускоренный выпуск. Сейчас делаем дипломные проекты. Оба счастливы..."
Вспомнил я, как он был её партнёром в спектакле "Под дикой яблоней". Как искренне говорил о своих чувствах, а Алёна в это время смотрела на меня. Что-то недоброе шевельнулось сейчас во мне. "Тут спросила твой адрес цыганочка - Ира. Ты помнишь её? С нашего курса. Она всё на тебя молча глаза таращила. А тут как узнала, что я вышла за Хорина, пристала с адресом. Я ей говорю зря. Он ещё не созрел для настоящих чувств, а у неё прямо под копытами горит. Ты уж ей не заливай шарики, как мне когда-то. А то свихнётся - больно будет. Ты ведь больно делать умеешь, я знаю".
Господи, думаю, неужели я такой?!
   Февраль 42 г.
  Перевели меня к Саше Зайцеву, - бригадир наладчиков. Молодой, но такой задиристый... Стою я под калорифером, тёплым воздухом греюсь. Ладошки подмышки спрятал - чтоб не замёрзли. Потому как холодными пальцами много не наработаешь. Подбегает он. Ходить, как все не умеет, обязательно бегом. Подбегает и на меня уставился. Смотрит внимательно, потом:
 - Это у тебя всё? - Я в хлопчатобумажном костюме был, ещё из дому привёз, под ним чёрная рубашка - косоворотка. Очень практичная - грязи не видно. А костюм за полгода чёрт-те во что превратился.
 - Все, - недоумеваю.
  Он как заорёт: - Ты что, б..дь старая, - потом я узнал, он всех старый ли, молодой мужик, или баба, так звал. - Ты что б...дь старая -  попросить не можешь?
Я растерялся: - Чего просить-то?
 - Одёжу.
 - А у кого?.. Можно разве? Я с удовольствием.
Он так жалостливо, чуть презрительно:
 - Я с удовольствием, - передразнил, - ты дурак, или как?
И этот, думаю, туда же меня дураком... Обиделся: - Может и так, говорю, - тебе то что?
Он опять как, заорёт, у нас редко кто спокойно говорил, все орали: - На кой х... ты мне такой замороженный! Нам двенадцатый Пролёт быстро налаживать надо, а ты, как осенняя муха... - Схватил за руку. Пришли в профком. Саша председателю, показывая на меня: - Видишь? - Вижу, - говорит. - Он же у меня загнётся. Морозы вон какие. Давай ордер на телогрейку.
Тот ни слова не говоря, дал ордер. Тут я ему: - У меня простыней нет, на чужих сплю.
Председатель ахнул: - аристократ что ли, на простынях спать,
Зачем они тебе, всё равно на казарменном. А Саша: - Давай - давай, он у нас ИТР, ещё не привык. - Тот протянул ещё ордер: - отрез миткаля - на рубашки идёт. Простынного нету.
Взял я ордера и домой. А Саша вдогонку: - даю тебе отгул. И чтоб как огурчик на работу явился.
Пришёл я домой, а на кровати мать сидит. Плачет.
 - Я уж третий день тут, а тебя нет и нет.
 - На казарменном был. - Обнялись. - Как это ты? Не написала
что едешь.
 - А чё писать - бумагу тратить. Как подумала, ты тут один.
Сердце изболелось. Дай, на тебя посмотрю. - И снова со слезами:  - Ох, ты мнеченьки, худой-то какой! Да грязный!
 - Да и ты, - говорю, - не потолстела.
 - Это я за дорогу... Почитай месяц к тебе ехала. Натерпелась. Врагу такого не пожелаешь.
  Пошли мы с ней в магазин. Я по ордерам выкупил телогрейку, стёганые штаны и миткаль. Тонкий такой материал. Я его до этого не видел. Мать: - Простынки я привезла. А из этого рубашку сошью. Как же ты кормишься, в магазинах-то пусто.
 -  Как ведётся, - говорю. - По карточкам выкупаю, что дают.
И в столовке.
 В начале января, как немца от Москвы отогнали, у нас в цеху затишье наступило. Стали работать посменно. И не по двенадцать, а по восемь часов. Хорошо всё-таки, когда мать рядом. В цеху пообедаю, - домой. А дома вечером уже ужин мама сварит. Супчик капустный. Картошка. На базаре всё покупает. Уж и забыл, когда сытым ходил, а тут, как говорят - от пуза. Ем, а мама рассказывает, что видела: - Тут у вас, сынок, хорошо. Карточки отоваривают. Вот пшёнки купила. И базар... А у нас на Урале ох, как голодно. Картошку-то выкопала, всю продала. Денег насобирала, дом на замок, да к тебе...
Сидим так уютно на кухне. Влетает хозяйка - Клава. Ноздри раздуты и к матери:
 - Надолго?
 - Как поживётся, - отвечает мать.
 - Так вот! Повернуться негде. На мою голову ещё чумичку на
кухню подбросили, - она кивнула на сидящую тут же молодую казашку. - Вообщем, иди к коменданту - это уже мне, - ищи квартиру!
Вот те раз, думаю. Однако делать нечего - пошёл. Объяснил комендантше. Та: - Ох, она - б...дина, не работает, спекулируют с девкой, - это она про казашку, - всё про них знаю, да ещё коники выкидывает... А что мать приехала - хорошо. Сиди. - Ушла куда-то, вернулась, бумажку мне протягивает: - Вот тебе ордер на мать. Пусть живёт. А Клавке скажи - доберусь до неё, чтоб не рыпалась.
Пришёл домой, ордер хозяйке показал, про угрозу конечно молчок. Как она понесла! - Я говорит, ей сейчас... - и убежала. Вернулась тихая, видно получила своё.
Зажили мы с мамой хорошо. Спать правда не очень удобно на одной постели, валетом с ней спим. Ну, да уж не до удобств - война. Я даже, пока восьмичасовая смена была, один раз на танцы сбегал в клуб им. Клары Цеткиной. Впервые за всё время. Смотреть было странно. Парней мало. Девчата шерочка с машерочкой танцуют. И уж не ребята приглашают на танец, а девушки инициативу проявляют. Даже, насколько   я понял, очередь на парней установили, потому, как я вошёл, не успел оглядеться, подходит девица, приглашает. Музыка «Чуть белеют левкои в голубом хрустале»  сурдинит. Хожу, как медведь, с ритма сбиваюсь - вроде разучился совсем. А партнёрша: - В первый раз пришёл?
  - Как говорю, догадалась.   
 - Я тебя всё время высматривала.
 - Ты меня разве знаешь?
 - Знаю, - говорит. - Знакомы. - И так хитро улыбается.
Откуда? - думаю. - А она хихикнула: - Баню помнишь?
Вспомнил, конечно, розовое существо, облепленное берёзовыми листьями, в белёсом пару. Посмеялись вместе. Тамара, - так её звали, табельщицей работает. Договорились на  следующих танцах встретиться, а тут аврал подоспел - двенадцатый пролёт. И конечно снова казарменное!
  Конец мая.
Вот сейчас вспоминаю прошедшее после моей последней записи. Хочется записать как можно короче самое характерное, что происходило. В цехе - сумбур, аврал, землетрясение, не знаю ещё какое слово подобрать. И конечно на казарменное положение. Пускали двенадцатый пролёт. Чугунку - как в просторечии говорят. Чугунную линию. Отдыхали по два-три часа и снова в цех. Обрабатывать её, пыль из под резца, стружка крошится, не уберёгся - попала в глаз. Естественно - хождение в здравпункт, потом в поликлинику - извлекли, глаз болит, забежал домой, а мама плачет. - Столько дней нет тебя, сынок, что я не передумала! Не дай бог тебя по дороге... или в станок закрутило... Уж я думала передумала, собралась на завод... - Кое-как успокоил её.
Побежал искать фотографию, где есть плёнка. Собралась мама ехать домой, огород сажать. Надо разрешение на выезд с фотографией.
А фотография не работает - нет плёнки. Нашёл. Сводил её, сделали фото и снова в цех. Только линия пошла - новый приказ – переходить  на стальное «Т».
Станки все посрывали, давай выстраивать новую технологическую линию, налаживать её. Станки 116-е, с одним резцом. Вроде проще  копиры подгонять, но гробятся - станки старые. Маята. Опять казарменное. Временно - бригадиром работаю. Людей не хватает. Брак идёт. Начальник цеха - Антипас - мне выговор с последним предупреждением, в следующий раз - под суд. Брак за мой счёт. Это значит я без зарплаты. Кстати, не заметил, как перешли на семидневную неделю, с воскресеньем.
   Только «Т» начали выпускать - новый приказ: монтировать 13 - 14 пролёты, с изделием «В» - гаубичные. А тут военный заём подоспел. На месячную зарплату. Люди ёбом кроют... Наверное, матюги в романе писать неприлично, но у меня - дневник. Пишу - как было, без приукрашиваний и без описаний погоды, и так ясно - холода - воробышки падают. Кто не хочет подписываться на заём - отбирают пропуска. Дело добровольное, или подписывайся и при домой или сиди в цеху.
  Матери сделал разрешение, а на вокзале карантин - не выпускают. Тогда пустились на хитрость. Письмом запросили прислать  телеграмму. Получили: "Брат Миша в больнице, хозяйство беспризорно выезжай". С трудом отправил. Сколько теперь по военному времени ехать будет. Успеть бы ей посадить картошку!
В майские праздники, - по вывешенным флагам только и поняли, что праздники, хозяйка - Клава с казашкой уехали в деревню менять тряпки на сало, или другую еду, а у нас снова казарма.
Теперь уже по всему комбинату - давили план.
   Июль.
Годовщина войны с Гитлером, Прёт, стервец, почём зря. Уже сдали Севастополь, вышли к Волге и на Кавказ.
  Наш цех одели стальной решёткой. Теперь на операциях будут работать заключённые. С казахами и смех и грех. Подзывают бригадира: - Моя сортир хочет. - Уйдёт и нет его. Идут искать. Сидит в сортире - уже помер. Утром раненько каждый день трупы вывозили. И что странно - от голоду помирали, а развяжут пояс у трупа - пояса-то у них широкие, - там полно денег. Почему-то все десятки собирали.
У меня, ещё при маме, начал болеть желудок. А теперь и вовсе невмоготу. Обед: супчик жидкий, второе - капуста и чай с сахарином в железных тарелках.
Направили меня в поликлинику на обследование. А там на больных смотрят, как на злостных филонщиков. Дескать, работать не хочешь, за бюллетенем пришёл...
Поехал в город; там захотелось искупаться. Забежал на водную станцию "Динамо", первый раз за год окунулся. Был с собой обмылок. С грехом пополам постирал в Оби трусы, рубашку, выжал, мокрое надел, а ноги сами в театр. В здании "Красного факела" работает эвакуированная из Ленинграда Александринка. Думаю, где наша не пропадала, а пойду, тоже в первый раз за год в театр. Смотрел "Платона Кречета" Корнейчука. До чего же хороша Корчагина - Александровская! Вышел, как будто в другой жизни побывал
 - бегу на "передачу", а у самого комок в горле отчего-то, чуть слёзы сдерживаю. И хорошо вроде, а в душе горечь какая-то.
Ох, как все время жрать хочется! Назанимал кучу денег: покупаю на базарчике драники. Съешь - желудок обманешь, - вроде веселее, в поликлинике обследовали, бодро так сказали - жить можно, и дали направление на диетпитание. Значит что-то в моём желудке не в порядке. Так просто за здорово живёшь, подкармливать не будут.
   Сентябрь.
Что-то рано нынче холода о себе дают знать. Мне лично с моим зимним "обмундированием" ни к чему. А с другой стороны, давай природа, жми покруче, может немец подмёрзнет и не так будет переть. Наши союзнички, чёрт бы их побрал, только болтают о втором фронте. Жизнь многообразна. Эту, банальность подтверждает маленький эпизод: налаживаю резец на расточку горловины, подходит Никита - тоже наладчик, лыбится, что, говорю, кусочек счастья схватил?
 - Угадал, - говорит и показывает правую руку, Между большим и указательным пальцами продёрнутая через мякоть грязная нитка,  - похожу денька два-три - загниёт. Вот и больничный на недельку.
 - Ты что, - я ему, - работать же некому.
 - В гробу, -  говорит, - я эту работу видел.
Так оно и случилось - ушёл на бюллетень. Недаром в поликлинике на работяг злятся.
 В завкоме получил диету. Обеды ничуть не лучше, чем в цеху. Правда, пшённую кашу дают. А желудок всё равно болит, улучшения нет.
Работаю на "В", болванка тяжёлая, беру её с напряжением, в  желудке боль. Остановил станок, согнулся - стою. Подходит новый главный технолог, говорят Бауманку кончил. Маленький такой, в кепочке набекрень - задиристо, в цеху все в головных уборах и телогрейках работают, - холодно; - видно боевой!
 - Ты, - говорит, - чего вопрос из себя делаешь? -
 - Прикидываюсь, - отвечаю.
 - Может, говорит, - чуть тебе и помогу. У меня обоих технологов в армию забрали, а мне сказали, что ты технолог?
 - Технолог, - отвечаю.
Чего на операциях, в наладке ошиваешься? Объяснил ему.
 - Это хорошо, что ты своими руками всё пропустил. Значит, дело знаешь. Вот такой мне и нужен. Пойдёшь в техотдел?
  -  Это, как начальник скажет.
  - Скажет, - говорит так уверенно, будто хозяин. И верно.
Вызывает секретарша, приказ, - говорит, - с завтрашнего дня выходишь технологом. Пришёл в техотдел, а главный:
 - Вот тебе стол. Раз ты практик, будешь работать на приспособлениях. Тут у нас работёнки под завязку. Включай мозги. И помни, за каждое рацпредложение через БРИЗ, будешь получать гроши. - Улыбается, кепочку на затылок толкает. - А это лишняя буханка хлеба на барахолке, Соображаешь?
 - Это хорошо, - отвечаю с радостью, - а то я всё время лопать  хочу.
Получил от сестрёнки Лёльки из Уфы письмо. Беда у неё. Муж Саяфаров Микарям - татарин, был начальником НКВД в Белорецке. Проштрафился - плохо врагов народа ловил. Разжаловали и как война началась - рядовым на фронт. Ни одного письма, а вскорости; пропал без вести. Дочка Римма очень болеет, на руках ещё младший - Ирик. Живут голодно. Пошла из учителей учиться на повара, смотреть за детьми зовёт мать. А мама пишет, - собрала деньжат, закрою, - пишет, - дом на замок и поеду к дочке. Помогать надо,
  А ещё письмо от брата Ени, второй раз ранен, лежит в госпитале. Он шоферит на студебеккере, снаряды - что я делаю, - подвозит на передовую. Пишет, шарахнул немец его машину, еле в госпитале собрали, теперь поправляется, и снова на фронт. Господи, что этот подлец Гитлер творит!
  Конец января 43-го.
Сначала радость - дают наши немцу под Сталинградом прикурить!
Теперь попробую записать всё, что произошло за это время. Только что вышел из больницы, пока на больничном, есть время вспомнить. Осенью так голодно стало, мочи не было. Желудок все время болел. Посоветовали курить. И верно, закуришь, боль становится тупой, не так больно. Завёл себе кресало, спичек-то нет, и самосад палил. Стаканами его у проходной бабы продают. Стыдно даже писать ну, да это дневник - только правду: на помойку около столовой стал наведываться... Мёрзлые, гнилые капустные листья - чудо, как хороши. Однако отчаяние всё больше в мозгу стучало.
Думаю, подохну здесь, как те казахи! Хожу, а меня качает. Лучше, думаю, на фронте быть. Авось повезёт – не всех же убивают.
Как раз осенний набор. Я - на призывной. А там радуются- давай, - говорят, - сейчас же оформляют и сначала в артиллерийское, подучишься, тем более, снаряды знаешь, и на фронт. Сижу, радуюсь. Тут - мимо меня мой начальник цеха Антипас, шасть прямо в кабинет Через какое-то время выходит оттуда, здоровый чёрт рожа, что день в дождливую осень, в руках моё приписное свидетельство,
 - Ты, - говорит, - ****ина, с трудового фронта дезертировать решил! - Кроет меня трёхэтажным матом в коридоре. Все смотрят, аж притихли. Я, - говорит, - тебя сволочугу, или под трибунал, или в цеху сгною! Давай сюда пропуск! Полгода из цеха не выпущу! - отдал я пропуск-то, а он меня за шиворот, да под зад как даст!
Вылетел я пробкой из призывного. Посадил он в машину и в цех.
- Пригрелся в техотделе, теперь попляшешь у меня станочником на обдирке. - Это самая тяжёлая операция - черновая обдирка болванок. На ней заключённые работали и те не выдерживали: - Лучше, говорят, - в штрафной на фронт, чем тут медленно подыхать.  Заявления писали - некоторых отправляли...
  Раз иду к своему станку и вдруг вижу мужик-заключённый, как-то неестественно на суппорт навалился. Потом сполз на решётку под ногами подбежал я, у него кровь из носу. Приподнял голову его, на плечо себе приспособил, кровь вытер: - в здравпункт, - говорю, - позвоню - а он, - на х... мне пункт, я просто голодный, - Не знаю уж, как получилось, жалость видно по сердцу резанула, вытащил пайку - двести грамм, что к ужину у меня сохранилась и отдал ему. Мужик, что называется, счавкал её, а потом на меня уставился.
 - Чего ты? - спрашиваю.
 - Зачем отдал?
 - Не знаю... Так получилось...
 - Сам, небось, жрать хочешь. - Я согласился. - То-то и оно.
 - Как бы про себя, - Не все обхамели.
  Есть души светлые на праведной Руси, возьмут и бедного актёра пожалеют. Дай запомнить твою физию. - Взгляд на меня - Как звать?
 - Сказал. - Зови меня ты, Костя, Севертокой. Сдаётся мне – мы встретимся... Потом...
Дня через два ищу его глазами. Нету. Спросил у ихнего бригадира - на фронт, - говорит, - списали.
Ну а я, что делать - работаю. Через силу, а работаю, худой, как спичка стал. Да ещё беда - вши появились. Грязный же всё время.   В переменку на помойку наведываюсь, ночью. Зная примерно, когда выносят - к этому времени подгадывал. Редко, но выносили картофельные шкурки - тут радость. Кулёк из миллиметровки заранее сделан, заберу в него очистки свёклы, моркови, возьму у девчонок в инструменталке плитку и как смена кончится сразу в техотдел. Сварю себе это варево и спать... Жить, конечно, можно было но сам не замечая того человеческий облик видимо понемногу терял, потому как уж никакого стыда не испытывал. Один раз капустных полкочана нашёл. Повезло! Но не один я туда наведывался. Два лба рядом появились. Увидели в моих руках кочан, - поделись, - говорят. - Хрена с два вам, - отвечаю. - А кочан крепко к груди прижал, бежать собрался. Тут они меня в темноте-то в оборот взяли. В кровь измочалили! – Короче - приполз я в цех, да там у, станка, только приподнял снаряд, - боль адская в боку...
 Дальше не помню, что было. Успел увидеть - крыша вниз, а станки наверх полезли. Очнулся в больнице... Обследовать начали, анализы  и прочее... Докторша молоденькая, только видно из института, до безобразия красивая, бодро так после обследования:
 - Поселился ты, - говорит, - к нам надолго. Одно ребро сломано, другое треснуло, - а я и верно, вздохнуть не могу, как набираю воздух - больно до чёртиков, - ещё, говорит, подозрение на язву желудка. Но только подозрение!
Ништяк себе, - думаю, - целый букет болячек. Но странно – надо бы испугаться, а я нисколечко. Давно про себя заметил - делю людей на своих и посторонних. По тому, как докторша ляпнула - надолго - в голове, конечно безотчётно, мелькнуло -своя. Вроде бы даже похожа стала на тот образ из детства - девушки в ветвях. Который всегда со мной. И успокоился я. Даже вроде теплее стало: эта вылечит.
 Лечить начали. Потом, когда немного оклемался, голова-то свободная, стали посещать меня дурацкие мысли: зачем я? Каждый человек зачем-то появляется на этом свете? Бог, или кто там наверху, определяет каждому свою судьбу. А какая у меня? У одних - хорошо поесть. Полопать я люблю, но чтобы это было моей целью,  так нет. У других - вырастить детей. Это тоже не занимает меня, да будут ли? У третьих - карьера. Это уж совсем неприлично. Мне всё время втемяшивали в голову - надо думать о государстве в первую очередь, а не хлопотать о своей карьере, думать о построении  коммунизма. Пожалуй, это верно. Я согласен. Но что я - индивидум должен конкретно делать в этом построении? Вкалывать вот как сейчас? Не о чём не думать? Но это участь раба. А рабовладельческое общество мы давно миновали...
Нет, соображаю, надо выбросить эти мысли. Не надо думать на эту тему. Но человек, видимо, так устроен, был бы ответ - успокоился, а нет - начинает мучится, искать. Даю себе слово - не думать и не могу. Это как болячка, в мозгу. Лежу, не замечаю, что вслух бормочу: у каждого небось своё призвание, в чём смысл моего существования, в чём цель моя, к чему-то предназначен я?
  Услыхала это докторша. Как-то странно нет меня посмотрела: - Как себя чувствуешь? - Подсела.
 - Почти здоров, - говорю.  - Вижу, - это она. - Если это просто упражнения в рифмовке, то ладно, а если серьёзно, то беда. Многие этими мыслями маются. Иногда всю жизнь. Так и не находят ответа. - Улыбнулась. - Вот тебе цель - выздороветь. В это надо верить. А там жизнь подскажет. И так это походя сказала, будто о пустяке.
 - Верно, - думаю, - чего это я дурью маюсь. Немного успокоился, а тут неожиданность. Входит девица - халатик на плечах. Здоровается. Смотрю я на неё с недоумением.
 - Опять не узнал?
Присмотрелся. - Тамара. Моя банная знакомая.
 - Почему же, - это я, - только как ты тут?
 - Табельщица твоего цеха сказала. Я бы не пришла. Сейчас все болеют - чего такого. Да случай. - И достаёт из сумочки книгу.
 - Твоя? - Смотрю - "Божественная комедия" Данте.
Я с собой несколько книг из дома привёз. И эту в том числе. Издание Маркса 1881 года. Шикарно издана с иллюстрациями Доре. Тут припёрло - денег не было, решил продать. Её, Ницше «Антихрист»  и ещё несколько книг вынес на базарчик в соцгороде. "Антихриста" никто не купил, - на хрена нам, - говорят, - у нас свой вокруг летает. А Данте тётка, что драниками торговала, я у неё все время покупал, долго в руках крутила, потом - дам, говорит, половину, - я тысячу рублей просил. Согласился. Лопать уж очень хотелось. Я эти пятьсот рублей быстро проел.
Моя говорю Тамаре. - Откуда она у тебя?
  - Неважно. Потом расскажу. Твоя фамилия написана. Я и подумала  - может тебе принадлежит. Получай.
 -Но у меня денег нет, чтобы вернуть.
 - Не надо. Это тебе подарок. Чтоб ты не скучал в больнице.
Так просто, по-домашнему сказала. Бывает так - добро тебе делают, а чувствуешь себя обязанным - надо отплатить за добро. А с этой другое. Не знаю почему, но мелькает - от души, делает и ничего не надо взамен. Тронула она меня. Даже глаза набухли. Бывает же думая, такое. Книгу-то я с болью продавал. Не люблю с ними расставаться. Поблагодарил я её, а она:
 - Выздоравливай, да приходи на танцы. Танцуешь ты лихо, я запомнила.
А тут докторша ей: - Вы местная?
 - Да.
 - Вот вам задание. Сделаете лекарство: сок алое с мёдом на
внутреннем жире. Поняли? - Тамара что-то хотела сказать, а врач твердо: - Знаю, мёд трудно достать, но надо, иначе он загнётся. Вы не хотите, чтобы он окочурился?
  - Нет... - это Тамара растерянно, - что, так серьёзно?
  - Серьёзнее не бывает. Жду вас. А теперь идите. Пусть отдохнёт. - Тамара ушла, а докторша улыбнулась: - Хорошая деваха. Вот и решение проблемы с твоей язвой.
  - А что у меня...
 - Да, милёнок. Но держи хвост морковкой - выкарабкаешься.
 И верно. Вскоре Тамара принесла банку с этим домашним средством, Просто, будто - садись, чай пить: - Сожрёшь, ещё принесу...
Посидела, рассказала, как мать уголь доставала: - холодюга, дом старый, много угля уходит. - Как отец в госпитале раны лечит. Ушла.
 Потом Саша Зайцев, мой бригадир пришёл. Полкило хлеба принёс:  Нам - говорит, - дополнительно выдали. - А ты х... паршивый, кончай болеть. Работать некому.
 - Постараюсь, - говорю.
Докторша, видимо, наблюдала, сразу подошла, как Саша ушёл. Снова: - хорошая деваха. Хозяйственная. Дом свой, женишься, будешь, как за каменной стеной.
Очень я удивился такому повороту событий: - Как женишься? Я её третий раз вижу. У нас с ней ничего такого...
 - Мало ли, что - ничего такого. Разве не видишь, она тебя любит.
 - Ну, ты даешь, младенец. То-то я вижу живёшь ты вроде одной ногой. Надо крепко ступать по земле. А ты где-то там, - она показала на потолок палаты, - над смыслом жизни мозги маешь.  А  он тут, смысл-то... Ох, парень, хлебнёшь ты, коль двумя ногами не затопаешь.
 Умом-то я понимаю - можно и так, но всё во мне протестовало против такого варианта. Но каков - другой? Если бы знать...
    Февраль 43-го.
Выписался я. Думаю, что в самом деле, неужели я такой бросовый - задели меня докторские речи. Но надо жить. Кормёжку доставать. Буду практичным... Пошёл на базарчик Кривощёково. Купил за три сотни жировую карточку и крупы, мясо-рыба второй категории. Потом и иждивенческую купил у старухи. Живу. Пока на больничном думаю - схожу в кино. Ни разу ещё не был. "Три мушкетёра" -  американская комедия. Посмеялся. Потом обнаружил - кто-то варежки у меня свистнул. Вот тебе и смех.
Да, всё забываю записать. Давно получил письмо от цыганочки - Иры. Пишет, что помнит меня, просит ответить. Защитила диплом, работает в ОТК, на заводе, а в конце приписка: Хорина взяли на фронт. Алёна в отчаянии. Надо ли отвечать?
  Март 43-го.
Вышел на работу. Иду по цеху и радостно мне - соскучился по станкам по всему напряжённому ритму. А жизнь в цеху и в самом деле, как натянутая струна. Опытную партию «Д» (бомбы) запускаем. Везёт, же нашему цеху - всё время экспериментируем. Не успеем одну опытную сдать, как снова надо станки переналаживать.  Опять я не пойму, то ли я технолог, то ли наладчик, то ли бригадир.
 А нужда в бомбах на фронте видимо великая, так как всех наладчиков, мастеров поставили на станки.
  Пригнали нам новых рабочих - одни женщины - немки из Поволжья. Их мужики, говорят в шахтах работают, а женщин к нам. Привозят их на платформах по узкоколейке. Отработают - обратно везут в бараки. Работают хорошо - трудолюбивые до чёртиков. Нормы перевыполняют и им дают по килограмму хлеба. Антипас, начальник-бандит, с тех пор, как с призывного меня забрал, боюсь его, увидел меня, подошёл, здоровый грек, - я, говорит, за тобой наблюдаю, подлечился малость, теперь вкалывай. И чтоб коников не выкидывал. Запомни - я тебя на фронте, коль сбежишь, найду.
Тут вспомнил вчерашний сон. Антипас продаёт на барахолке в соцгороде поросят. Розовые, с поджаренной шкуркой. Увидел меня - даёт поросёнка: - ешь, говорит бесплатно. Откусываю, рот набил, а сам думаю: - добрый, может хорошо, что он меня от фронта спас, тепло мне стало. А он предлагает: - возьми девчонку. Смотрю Ира стоит, я от неё недавно письмо получил с фотографией - на Цыганку похожа. А Ира уж в постели, под меня забирается: -  Скорей, - говорит, - тут горячо стало, сон явственный до жути. Проснулся - смотрю на спящих - не видал ли кто. Стыдобушка.
  А тут парторг: - Запустил комсомольскую работу. Я как увидел его - под ложечкой засосало. - Надо лозунги повесить: "Даёшь Донбасс!" - наши как раз на Донбассе наступают. 
  - "Все на ударную вахту".
  - Сделаю, - отвечаю, а сам думаю, - кому нужны твои лозунги, чем больше вахт, тем круче бестолковщина. Но, с другой стороны, ему же тоже показуху надо сочинять, - какая ни наесть, а работа. Не любят его работяги, а что делать - начальство. Как-то на участке разговорились - у каждого кого-то убили на войне, то ли отца, то ли брата. Столько крови льётся. Тяжёлая война, может быть самая кровавая из всех. На станках людей не хватает, а этот - о парторге - в надсмотрщиках ходит. Это всё втихаря, потому, как не дай боже, донесут - трибунал и амба.
   Май 43 –го.
Опытную "Д" пустили. Вроде маленькое затишье... А лопать ох, как хочется. Теперь радостное - пропуск в столовую соцгорода: имею обед и два ужина. На заводе два обеда... И всё равно хожу голодный. Какая-то прорва. Особенно плохо, когда работаешь в ночь, день свободен - все мысли о еде. Идёшь на базарчик и столько денег уходит!
И ещё проблема. Всё бельё у меня грязное. В бане многие мужики без мыла моются веником грязь сдирают. Бельё в десяти водах прополощешь, а что толку. Найти человека для стирки. Обратился к нашей казашке, что на кухне живёт. Очень интересный тип. Заметил - пока сплю - карманы мои обшарит. Врёт почём зря и везде с выгодой. Говорю - постирай, заплачу. Подошла поближе, косые глаза прищурила: - ипать будешь?
Не понял я: - чего-чего? А она совсем вплотную, глаза закрыла,  одна рука на моём плече, другая около ширинки шарит: - Ипаться надо. Отодвинул я её, - сдурела, говорю. А она догадывается: - У тебя баба в цех есть. Тепер все на работе ипутся.
 - Никакой бабы у меня нет. Не до того. Что ты несёшь, подумай,  это я ей. А она снова подступает! - Каждый недель стирать пуду, с мылом. Мыла достала... Послал я её. Она своё:  - Ты маненько дурак. Хозяйка тепя не лупит - с ней не хочешь... Моя тепя лупит не будет. Маленько дурак...
Проблема разрешилась, но не лучшим образом. Принесла Тамара очередную баночку с лекарством, а потом: - идём на танцы в клуб Клары Цеткин. Думаю, в чём я пойду? Ботинки на днях по ордеру поучил - это хорошо. Ботинки кирзовые - блеск. А рубашка чёрная - грязнущая. Она видимо поняла: - чего ты... Теперь все так ходят. Танцуем. Я стараюсь подальше от неё держаться - потом от меня, как от загнанного коня несёт. После танцев собрался ее провожать, а она:
 -  Зайдём к тебе.
 - Зачем?
 - Бельё заберу.
В краску меня бросило: - Я тебя прошу? - Ору на неё. - Чего ты дуришь!
  - Не просишь. И не ори! Сама догадалась. Идём - идём, не топчись, как медведь в прихожей, - Так просто говорит, будто ничего необычного тут нет.
Забрала, постирала. Принесла. Думаю, что теперь делать? Платить? Неудобно: - Спасибо, - говорю и мнусь, потом сдуру целовать полез. Она не возражает. Ухмыльнулась после поцелуя:  - Как это ты догадался? Мне конечно приятно, только тебе ведь не хочется! Зачем же?
Стал я уверять, что она мне нравится и ещё какую-то чепуху понёс, а она: - Ладно, помолчи, паразит. Какие вы мужики дурные. В башке твоей не укладывается, что можно не обязывать себя, просто так.
И верно, думаю - не укладывается. Бывают же такие люди! Не встречал раньше. Тепло мне стало. От души уж обнял её.
  - Вот теперь, говорит, верю. Только ты не думай, я ничего от тебя не хочу. Понял!?
Я конечно понял. Почти. Зашёл в магазин, а там изюм продают. Двести рублей килограмм. Думаю - где наша не пропадала. Цена-то - ух! Купил полкило. Когда Тамара пришла: - Тебе, говорю.
- Развернула кулёк и - на меня глазёнки. Носом ширкнула и почти жалобно: - мне ещё никто... ничего такого... Давай, - говорит, - вместе чай пить! - Мне весело. Тут мы изюм и прикончили.
 Июнь. 15 - е вторник. - Август.
В воскресенье пришёл в цех Мотя Гичев, мой техникумовский друг. Мы с ним в разных заводах работаем. Радуется: на днях уезжает артиллерийское. - Кончится, - говорит, - моё голодное существование. Ещё сказал, погиб на фронте Аникеев - тоже из нашего выпуска. Красавец такой был, с кудрявой головой. Ещё вместе в тир стрелять ходили.
А меня вызвали на призывной, отобрали приписное, из возраста призывников вышел и выдали военный билет, где написано: годен к нестроевой. Это видимо из-за моего глаза, и вкладыш в билете-бронь. Получил ордер на бельё.
Купил два пропуска в столовую № 37 в соцгороде и карточку. Радость и печаль вместе ходят: мама написала, что похоронили Римму - дочку сестры...
А второй фронт союзнички не открывают, сволочи.
Читаю техминимум немкам. И смех и грех: некоторые совсем плохо понимают по-русски. Но что характерно - стараются.
Три дня пололи и окучивали комбинатовскую картошку в Повино, в дождь. И мне выдали 30 кг картошки - сажать для себя. Лежала-мешала... Расти начала. Так и съел её. Сажать не поехал... Денег, как обычно, не хватает. Ломал голову и пришла идея. Билеты в кино. Пошёл к моей сестричке в здравпункт, получил освобождение, - танцы за тобой, - сказала она, и в кинотеатр. "Праздник святого Иоргена". Накупил билеты и начал торговать Выручил порядочно. Ещё загнал папиросы, что дают нам на СП /Спецпитание/, курить бросил после болезни. Молодец -   вывернулся. Расплатился с долгами. Живу. Рабочим на операциях стали давать 400 гр. коммерческого хлеба, молока и базарчик сразу подешевел. Карточка теперь 150 рублей. Пайка хлеба - 80 руб.
   Сентябрь 43 г.
Моё начальство - бауманская Кепка ушёл работать в отдел главного технолога – повышение.
 - У тебя мозги кудрявые, - этак с усмешечкой мне на прощание - приспособление в пространстве видишь, как на яву. И хоть ты ленив, но будет возможность - свистну.
Новый Главный Файбуцевич А.И., хромает с детства, жена умерла - жалко человека. Первое его задание: - Пойдёшь в 557 завод, там мыловарню открыли, вот распоряжение, возьмешь мыло.
 - Пошёл, взял и себе конечно два куска стяжал с бельецом своим дома расправился.
  И тут в техотдел входит Тамара: - Константин Петрович, я ваш новый плановик, надо решить вопрос с незавершенкой.
  Морда такая деловая, будто не замечает, что я рот разинул. Очнулся, захлопнул своё хлебало: - Ты же, говорю, в другом производстве работала, зачем к нам?
 - Чтобы к вам быть поближе, Константин Петрович, - это всё с равнодушной физией, - а то мне уж мои сотрудники по плановому рассказали про вас такое... - увидев моё поскучневшее лицо, вдруг рассмеялась: - не пугайся. Не из-за тебя. Нужен ты... Так получилось... - Я ей тут же похвастался, что мыло достал и что сам постирал. А в голове-то мыслишки - мой дружок Мотя в артиллерийское подался, что если мне попробовать? - советуюсь с ней.
  - Что ж, говорит, - попытайся. Очень уж ты к сегодняшней жизни неприспособленный. Обиделся я немного: - ещё чего... Вон вторую операцию с билетами на кинофильм  «В старом Чикаго» провернул. Заработал на рубашку.
 - А где же она?
 - Не успел купить. Проел. - Признался честно. - Но уже на  будущий барыш обязательно куплю.
Улыбнулась: - Дай бог нашему теляти да волка поймати.
Тут мой Фай, - так я своего Главного про себя окрестил, - зашёл. На Тамару уставился. Та, уж не знаю отчего, розовая стоит около моего стола.
  - Вот, говорю, по поводу незавершенки.
  - Если уж такая красавица за незавершенку взялась, мы этот
вопрос быстро разрешим. - Та ещё больше запунцовела. Садитесь, говорит. - Села. Бумаги на стол ему положила, а во мне шевельнулось что-то нехорошее.
  На другой что ли день, уж не помню, бросили все отделы стружку вывозить - в ночь вызвали. Не знаю уж, что тяжелее, или на обдирке на станке стоять, или стружку в тачки вилами
грузить, да потом катить её за ворота.
Однако отработали смену. Утром идём с Тамарой измученные. Молчим, Думаю, сейчас завалюсь спать. А она будто прочитала мои мысли:    - Спать пойдёшь, хорошо. А мне картошку копать. Матери одной тяжело. - Вспомнил я, как в детстве на нашем огороде родителям помогал. Тепло в груди стало: - Покажи, говорю, свой дом, я у тебя ни разу не был.
 - В другой раз, - отвечает, - иди спать.
Тут уж я заупрямился. И как дошли до развилки - соцгород - деревня за ней повернул. Ничего не сказала: улыбнулась только.
 - Где, спрашиваю, ваша лопата и брусок? - это, как я с матерью её познакомился. Та подала, на Тамару вопросительно смотрит. - Не звала, - отвечает, сам напросился.
Мать запричитала: - Ой, спасибо, а то уж мы не чаяли, как с
этой прорвой справиться. - Мне даже показалось на мгновение, что мама моя тут стоит и также причитает. Наточил я лопату, вспомнил, как отец это делал, пошли в огород. И копаю, клубни от ботвы отбиваю, а они вёдрами носят. Запахи! Нет ничего слаще дыхания земли, когда её лопатой переворачиваешь! А ботва! Никогда раньше не замечал, как она вкусно пахнет! Вернее замечал конечно, но не придавал значения. Копаю и будто смену не отстоял. Силы неизвестно откуда взялись, вроде даже прибавились. И весело так,  словами не передашь.
 А мать её рассказывает: наняли бабы машину, картошку из Чика везти, погрузили, поехали. Бабы на мешках, как куры на насесте.
А дождь был. Машина застряла. Шофёр: - Слезай, курочки - подтолкнём колымагу. - Подтолкнули. Шофёр- то дал газ, да только его и видели. Бабы остались на дороге, матюгаются, на чём свет. Приехали на "передаче", давай искать шофёра, да где там. Машина - то оказалась из города - ищи-свищи.
А я про себя подумал – хорошо, что свою картошку съел, а то с вывозкой намаешься. К обеду больше пол-огорода выкопали.
Мать: - Ну, работничек... - Господи, воля твоя, как хорошо-то - мужик в доме... Пошли перекусим, чем бог послал.
 Думаю, сейчас зажарь мне чёрта на сковородке - сожру и не поморщусь!
 Зашли в дом. А он вроде такой же, как у нас. Родным пахнуло. Мать хлопочет, не знает, как и усадить меня. А я сижу и так глупо благоденствуя, улыбаюсь. Мать Тамары бутылку достала. Обтирает её тряпкой - видно давно, к случаю была, запрятана.
Выпил я... Женщины пригубили. Мелькнуло - не пьют, для меня берегут. А как поел, тут и сморило меня. Не помню толком, как меня на диван уложили.
 К вечеру Тамара будет - на работу пора. Смену опять отработал и снова иду к Тамаре. Та: - Хватит дурить-то. Иди спать.
 - Нет, говорю, надо довести дело до конца. - Видит - упёрся я. Молчит, только улыбается.
Добили мы огород, снова сидим обедаем, я остатки водки допил и тут у меня в голове закрутилось: - А не жениться ли?! Свой - дом. Тамара - сама доброта. Тихая. Красивая в меру. Хорошая жена будет. Уж очень осточертело голодным ходить. Бегать каждый день в поисках - где бы чего схватить. Так эта мысль мне понравилась, несколько дней с ней носился. Перешли в дневную работать. Тамара: - Идём обедать - это после смены, - мать ждёт.
  -  Хорошо бы, - думаю, - но что-то удерживает. Отнекиваюсь.
  - Как знаешь, - говорит.
Лежу дома на койке, а в голове: жениться - это значит к заводу себя приковать, к нелюбимой работе.
  К этому времени я уже понял - технолог - не моё дело. Вспомнил, как сердце щемило, когда перед этими событиями попал я на спектакли "Красного факела". Они у нас в клубе им. Клары Цеткин начали работать. "Олеко Дундича", "Собаку на сене", и "Кремлёвские куранты" смотрел. Помню артиста в роли Ленина - так на него злился - плохо работает. - А всё равно сердце так и вопило: хоть бы в массовку к ним попасть! Да где там! Как аврал начнётся - с завода не вырвешься. Завод он всего тебя с потрохами требует! Значит, если клюну на уют - прощай театр. Завод на всю жизнь. Тамарин уют... И так на всю оставшуюся жизнь!
  Как подумал - жутко стало! Тамара зазывает, а я причины ищу, чтоб не заходить. Видно обиделась. Перестала подходить.
А тут письмо. Треугольник с фронта. Обрадовался - брат пишет значит жив. Развернул... и в жар бросило! Женю моего убили! Взревел в голос! А у меня перед глазами он! Прямо, как живой напротив сидит. И голос слышу! Сильный, красивый! Только такой, как он - единственный - может быть таким красивым и добрым!
 - Трое вас осталось, Мама, Лёлька и ты - единственный мужчина! - говорил он, а у меня от его голоса в горле что-то колотится.
 - Я знаю, тебе трудно. Впервые из-под маминого крыла вылетел, да сразу в передрягу, но ты держись. Помогай. Пока хоть словом тёплым. Слово, оно жить помогает. И Асеньку, жену мою дорогую с ребятишками не забудь...
  Слёзы глаза застлали - растворился он в тумане... Серое всё вокруг. Заметил я, давно уж почему-то серое. Ни одного цветного пятнышка, куда ни глянь.
Смотрю на треугольник, думаю - кто же вестник печальный. Смотрю и глазам не верю - Ефимко? Мой дружок детства! Не пропал, значит. Уже лейтенант. Значит они с братом вместе воевали. И адрес мой он у Жени взял. Господи, думаю, хорошо, что хоть он живой! И вдруг Мотя Гичев перед глазами - прощай, говорит, в  артиллерийское еду. Думаю, какого чёрта я здесь сижу?
Написал заявление и к начальнику второй части. 0бъясняю - брат погиб. Не могу тут больше! Хочу своими снарядами немца угостить! Чуть не со слезами уговариваю.
- Понимаю, говорит, твоё желание, - и мой военный билет в руках крутит.
 - Кто у тебя из родственников? - Мать и сестра, - отвечаю.
 - Вижу, колеблется он, ещё пуще упрашиваю.
 - Ты, говорит, - выйди ненадолго, я потелефонюсь.
 - Вышел я. Жду. Вскоре зовёт. Брови в узелок и заявление моё в руках.
 - Ты же бронированный. Значит специалист.
  - Какой, говорю, на хрен, специалист, только и умею станки налаживать.
 - Значит, остальные около тебя и того хреновее. Должен ты понимать свою ответственность? Понимаю, потому и прошусь.
Взъелся он: - не понимаешь значит, разъебай, в три креста, в мать... Кстати, о матери подумай - кто кормить будет. - Заявление моё порвал, билет ко мне бросил. - Чтоб я больше тебя здесь не видел. Иди, работай. Да хорошо работай, иначе - трибунал - хлебнёшь лиха. - Дался им этот трибунал?
   Октябрь.
Пришёл в цех. Очередная перестройка - экспериментальное Ц.К.Ж. Со дня, да прямо в ночь. Изделие идёт трудно. Саша Зайцев совсем охрип от ора: - Ты, говорит, технолог немаканный, твоё  приспособление на расточке - говно, точности нет. - Когда не ладится - стрелочник - технолог значит виноват. Однако молчу. Сам встал за станок - проверяю. Всю ночь так мудохался даже на обед чуть не забыл. Пришёл в столовую умотанный, после всех. К столу подсаживается хлеборезка, щёчки румяные, прямо булочка: - Устал, - говорит, - хочешь спиртику? - и не дожидаясь ответа, принесла полстакана. В чём, думаю, дело? Неужто опять о талонах пойдёт речь? У них свой доход: просят подделать талоны.  Это уж не раз было. Весь хлебный навар - на базарчик. Тоже приспосабливаются. А Булочка уж два вторых - котлеты несёт. - После смены зайдём ко мне. Моя старушка - хозяйка - на барахолку, а мы посидим... - Так с намёком, ясно, о каком "посидим' речь идёт.
А перед этим из другой смены хлеборезка, Крымчанкой её почему-то зовут, видимо оттого, что волосы - как южная ночь. Покормила на славу и так же намекнула, настырно намекнула на встречу. Дался я им? Ведь вот подлая натура. Нет, чтобы послать подальше - молчу. Подкармливает и молчу. Вернее - обещаю а потом удираю. Оправдываюсь после. Улыбаюсь виновато, дурака из себя строю. Ненавижу себя за эти улыбочки!
Терплю - жрать-то хочется!
    Ноябрь- декабрь.
  Пустили самую трудную операцию - расточку. И по этому случаю идёт подписка на лотерею № 3. - Помощь фронту. Понятно, что надо, но все скрипят. Парторг речи толкает на операциях, меня рядом держит, я тоже лозунги мямлю. Дескать, фронт нам подарок сделал - Киев взяли и мы должны помочь. А парторг мне: - давай стихи, что ты в стенгазету написал.
Шпарю:    - Гитлер в Киеве держался,
                Сволочуга он и гад!
                Наши воины - гвардейцы,
                Дали Гитлеру под зад!
Господи, какую, думаю, ерунду несу, а тому нравится. Так и подмывает послать его подальше, а молчу. Висит надо мной этот дамоклов меч с комсомолом! Самозванец ведь... Вроде притупилась острота поступка, когда струсил - не признался, что исключён, а иногда вот в такие минуты опять страх - боль подступает.
  Вспомнил, как на вокзале Алёна мне боли желала. Вот она сейчас! Так и кажется - душу мою кто-то верёвочкой закручивает. Боль от безысходности хуже, чем страдания с желудком... И всё серое- серое... Иногда вроде отпустит, а потом снова... Ох...
Дали премию к празднику - валенки! Ура! Зимой тепло будет. А денег нет. В дополнительных талонах - отказ. И на моей очередной "операции" с билетами на "Воздушного извозчика" прогорел. Не хотят зрители "извозчика " смотреть. А тут ещё с хозяйкой - Клавой скандал. - Ты, говорит, жулик, плати половину за квартиру! - Это за угол-то, в котором сплю в неделю раз или два - всё остальное время на заводе. Обозлился ужасно и с горяча пошёл искать место.
  Хожу голодный, потому как срезали 200 гр. хлеба, теперь дают 600 гр. Плюс ко всему пошёл гулять слух - появится закон о закреплении за предприятиями даже после войны - как крепостное право.
Вообщем кругом ремиз. Однако и маленький просвет. В декабре нашёл себе место в общежитии в пятом корпусе. Радость! Постели меняют. Не надо самому стирать. Собрал остатки денег, уплатил за жизнь у ведьмы Клавы, иначе не выписывают и переехал!
  В цеху не успели поработать на Ц.К.Ж., как приказ - переходить на упрощённую технологию "В". Опять Ванька - катать станки с места на место!
А через какое-то время письмо от мамы. Тоже плачет - Ей похоронка пришла. И ещё. Попросила дядю Мишу и тот дом продал! Прощай отцовская мечта о собственном доме. Так и недостроенном доме!
   Январь 44 г.
Две теперь борьбы у нас в цехе. Всё время борьба. Первое - с браком, гоним количество, а брак до 6%. Второе - снег. Декабрьские - январские заносы путей. Все заводы отправляют людей на расчистку. Фронт ждёт эшелоны со снарядами. Отморозил щёки, руки. Плюс, конечно, грипп. Сейчас сижу на больничном, с трудом пишу смазанными какой-то гадостью руками. Настроение кюхельбеккерное, Одно утешение - книги. Цепляюсь за каждую свободную минуту, чтобы погрузиться в другой мир. Иллюзия - а небольшая радость.
Да. Сходил в театр, благо мой корпус пять прямо через дорогу от клуба. Посмотрел "Испанцы" Лермонтова. Хорошо поставлено, но не волнует. В чём дело, думаю? Скорее всего, Чехов прав: нужны новые формы в театре. Новые режиссёрские решения. Но старинке нельзя. Время другое. А может само содержание ни чему сегодня? Не знаю...
    Древняя розовая у меня мечта: - купить костюм. Но денег - увы. На редкие танцы когда вырывался, в х/б приходил. Ещё из дому привёз. Как-то раз на танцах смотрю заварушка у входа. Подхожу. Двое ребят третьего мутузят. Тот маленького росточка - Толя Перфилов - потом познакомились, - и здорово ему достаётся. Вообще-то я избегаю такое, а тут чёрт дёрнул - встрял. Жалко парня стало. Около него ещё две девчонки, как квочки кудахтали. Растащил их. А Толя в крови. Повёл через дорогу к себе в общежитие, девчонки за ним. Помыли Толю, в порядок привели.
 - Спасибо, - говорит, - за помощь. Обязан буду.
 - Ладно, чего там. А из-за чего?
Тот на одну из девиц посмотрел, та: - чего ты, я то при чём - сами вяжутся. - Длинная и вся, как подсолнух в июле. Фамилия - Лазаренко. Он её Лазоревкой зовёт. - Потом, говорит мне Толя, расскажу из-за чего. В самодеятельности в клубе все мы ошиваемся. Приходи. - А это Лина - Капитолина, - кивок на вторую - Не смотри, что тихоня, - а та действительно, ещё ни слова не вымолвила. Ямочки на щеках - маскировка. - Язва порядочная, - Лина в краску: - потрепись - потрепись, я тебе ещё добавлю! Сказала спокойно, чуть улыбаясь. Голос прямо виолончельный. Почему-то сразу представил её на сцене.
  -  Во, видишь, - удовлетворённо произнёс Толя. - Подружки.
  - Ну, пошли. Ещё раз спасибо.
Стали мы встречаться. Обе такие юные - глаз радуется. Как-то после спектакля танцы по обыкновению. Троица здесь. Толя орёт, он вообще тихо говорить не умеет: - Шелконогов, какого х... ходишь, чёрт знает в чём! - Я ему как-то сдуру рассказал, что о костюме мечтаю. - Знаю, денег нет - не оправдание. На тебя девки заглядываются, а ты, как американский миллионер в х/б ходишь.
  Обозлился я, какого, думаю, чёрта на весь зал такое несёт:
  - Иди ты... говорю.
  - Ладно, Пойду. Но сначала - на тебе ордер на телогрейку.
Под подушкой у тебя другая, а в чемодане я видел отрез шерсти - тоже по ордеру стяжал. Любят тебя бабы, - это он намекает, что ордер мне подарила Тамара. Откуда только всё знает. - Ты понял, задница, что тебе надо делать?
  Ещё бы, думаю, с барахолкой я на ты. Загнал телогрейки, отрез, набрал четыре тысячи. Купил чёрный пиджак, ношеный, но смотрится, тёмно-синие брюки. Толя принёс белую рубашку. Ворот нормальный, но короткая, он же маленький, рубашка из-под штанов вылезает. Думаю, если пиджак всё время застёгнутым держать - не видно.
  Сегодня пришёл в этом новом обмундировании, поёживаюсь - давно такое не носил, чувствую себя не в своей тарелке и конечно краснею. Троица стоит в коридорных дверях. Там вся самодеятельность собирается - дорога на сцену. Подошёл. Вокруг фокстрот танцуют.
  - Ого, ёпа мать! - воззрившись на меня и покачивая подсолнечной головой, воскликнула Лазаревка. - Оказывается, я крупно просчиталась. Это же вылитый Самойлов. Ты, Толяня рядом скукожился. Забудь меня, как вчерашний снег. - Ко мне: - Самойлов, я хочу с тобой прогуляться по коридору.
 - Я тебе прогуляюсь, - добродушно проговорил Толя, - А впрочем, попробуй. Ни хрена не выйдет. Я его немного узнал. Он вроде белой Вороны. Видишь, какой стыдливенький, еще немного и стихи начнёт читать.
 - Стихи? - сморщила носик. - Этого мне мало. Люблю, чтобы меня... - повернувшись к Толе - ты меня видишь? - Ага. - Полушепотом, придыхая: - Соскучилась... Веди меня в уголочек.
 Они скрылись в темноте коридора.
  Мы с Линой пошли танцевать танго.
 - Сразил, - после долгого молчания проговорила на низах.
Я так и не понял, то ли похвалила она, то ли с осуждением сказала. - Смотри, как эти... - кивнула на танцующих, - таращатся на тебя.
  - Пускай. Меня не убудет, - самодовольно ответил я. Не скрою было приятно, что я в новом, настоящем костюме и что все смотрят на меня. Я хотел ещё сказать, что она очаровательна, - именно это слово крутилось у меня, на языке и что видимо мы неплохая пара, коли все смотрят на нас.
  Но с Линой что-то произошло. Она остановилась, раздула маленькие ноздри, встала на цыпочки, приблизила свой нос к моему близко- близко, прошипела: - Самодовольный болван. Ненавижу. - Исчезла. Стою растерянный. Голос из рядом танцующей девичьей пары: - Что, получил! - и уже из отдаления, - зазнались парни, мало их - нос воротят.
Прошёл, мимо танцующих пар к коридорным дверям. Навстречу Толя; Лазаревка, расправляя на себе юбку, томно: - ну, Толяня, ты сегодня был хорош, - хихикнула и тоненько, - аж селезёнка вся дрожит. - Оглянулась и ко мне: - А где?..
  - Обиделась.
  - Почему?
  - Не знаю, - развёл я руками, - наверное потому, что я... в
новом костюме...
 - Толя: - это она умеет. Бесится девка. Её надо... - И он
приблизившись, объяснил, что с ней надо сделать. - Сразу тихой будет.
    Февраль 44 г.
Эскизно, что было в январе. Уже почти привык к неизбежной переналадке. Обратно стали пускать линяю «Ж». Видимо, этот снаряд на фронте понадобился. И по этому случаю дали килограммовую хлебную карточку. Плюс премию. Купил солдатскую шинель. Под ней - телогрейка, - кум королю. Да и морозы в этом году божеские. Начал ходить в драмкружок. Репетировали "Сады цветут", пьеса Куличенко. Видимо, очень соскучился... Перед репетицией трясёт всего. Давно не занимался. Хожу, как на праздник - очень это скрашивает одиночество после завода. Почему одинок? Ведь кажется, сколько людей вокруг? Теперь уже знакомых. Сидит внутри какой-то червячок неудовлетворённости. Неустроенность что ли.   Мысли о будущем всё время крутятся...
  Ещё был Новогодний бал в клубе. Теперь я уже в компании кружковцев и конечно, троица. Беспокоит Толя. Живут они с Лазоревкой во всю. Жениться Толя не собирается. Чем это кончится?
 С Линой встретились - будто ничего не было. Танцевали. Потом смотрю - в уголке Тамара - одиноко. Пригласил её. Улыбнулась благодарно: - почему не заходишь? Мать спрашивает. - Обещал зайти. Смотрю - мои хлеборезки Булочка с Крымчанкой тут. Тоже обещал танцевать - ждут. А Лина понесла. Обычно молчаливая, а тут столько слов набралось! Хотел объяснить - куда там. Убежала. Ну, думаю, первую взбучку получил. Когда готовиться к следующей? Но тут пришло спасение. Свет погасили. Это часто бывает, Гардероба-то нет. Пальто висят на окнах. Пацаны давай шуровать. Крики. У той шапку свистнули, у другой шарф. Кто-то крикнул: "Черная кошка!" О ней упорно по городу слухи ходят. Да что слухи - грабит банда. Говорят и транспорт у них свой. Но что делать? Стали в темноте расходиться. Какая уж там репетиция.
В середине января - происшествие. Отравление в столовой -отвезли в больницу около ста человек. Что тут поднялось! Комиссия из Наркомата боеприпасов работала.  Поснимали столовское начальство. И начальника цеха Яковлева тоже. Очевидно, за компанию. Станки совсем оголились.
Все службы бросили на операции. Аврал. Казарменное.
Письмо от Аси - вдовы брата. Голодуют. Надо бы как-то ужаться, да денег послать.
      Март - апрель 44 г.
  В марте аврал в разгаре. Но к концу месяца стали возвращаться из больницы станочники. Слава богу, никто не помер, немножечко легче стало дышать. Что характерно - из немок никто не заболел. А может и болели, но в больницу не попали. Железобетонные они что ли? Уважение вызывают.
  Давно заметил, как неприятности наваливаются на меня, так тут же появляются вши. В начале апреля дали выходные. Вот тут я на них навалился. В бане сначала в прожарку сдал всё исподнее, потом стирать начал. Мокрое притащил домой, нашёл утюг - давай выжигать.
  Появился сосед по койке - Остап Журба - под пятьдесят. Сияет: жена с ребёнком в Киеве нашлись! Были в оккупации - чудом выжили. Чуть не плачет от радости. Как всегда в таких  случаях, на откровенность тянет.
Всю жизнь работал, как вол. Под старость понял - у нас ничего не заработаешь. Государство даёт ровно столько, чтоб выжить. Я уж не говорю о всяких ценностях - индивидуальной свободе, равенстве... В газетах твердят, что я вольно дышу - хоть убей, мать твою, не ощущал я вольного дыху. Понял, у нас человек для государства, хотя надо бы наоборот...  Шарики в голове закрутились, да и выкрутили мыслишку: семья - спасение! Чтобы жене, дочке жилось сносно. Смыслом стало. И вдруг - война!
  Меня с заводом - в Сибирь. От моих родненьких ни слуху ни духу... Совсем отчаялся. И тут весточка - нашлись! Вот радость-то! Смысл вернулся! Теперь в Киев собираться буду...
 - Если отпустят, - это другой мой сосед - Саша Листанин. Угрюмноватый взгляд молчит всё время, только на губах постоянная какая-то вымученная улыбка. Носит форму заводской охраны. На зелёных отворотах воротника два кубика. Странноватым кажется... Вот и сейчас сказал так ехидненько, с улыбкой, вроде даже с удовольствием.
 Остап помрачнел. Пальцы в седину запустил. Упрямо, - буду добиваться! В случае чего - всем управленцам головы поотрываю!  Эти слова вроде даже понравились Листанину. Он поддержал. - Так их, сволочей и надо! Добром от них не вырвешься!
  - Пытался что ли? - это Журба.
Тот не ответил. Опять страшновато улыбнулся.
  - Вот, у тебя радость, а я завидую... Извини... - Помолчал
и единым духом, почти со слезами в голосе. - Жена, двое детей в блокаду в Ленинграде!.. Недавно узнал...
 Жалко стало. Принялись утешать. Если бы знать, кого мы... Спустя время. Три года обязательной отработки прошли. Мысли об институте. Ленинградский театральный к нам эвакуировали. В недостроенном Оперном расположился. Съездил. Экзаменуйся, говорят, если талант - возьмем. Как раз набор. Стал готовиться.
   Май 44г.
  Как посменно работать стали, так начал ходить на репетиции "Садов", а потом,  спасибо Крутикову - директору клуба, он через завком нажал и меня перевели в первую смену.  Вечерами репетирую, Концертную программу состряпали. Я сказал Крутикову - хочу читать монолог из "Скупого рыцаря":  - Как молодой повеса ждёт свиданья...
Ты сдурел что ли? - И на меня смотрит,  будто я инопланетянин.
  - Ты же молодой.  Бороду надо клеить, парик.
  - Буду,  говорю.  - Согласился.
Только недолго я первой сменой наслаждался.  Очередной аврал. Пускаем новое изделие "Р-Б".  Господи, когда кончится война?!
        Июль 44 г.
Опомнились союзнички, мать иху так, открыли таки второй фронт! Поняли, что дело идёт к делёжке пирога и как бы не остаться без своей порции!
Письмо от цыганочки Иры... Свинья, пожалуй, я порядочная! Ведь предупреждала Алёна. Надо было сразу обрезать. Нет, сдуру ответил. Теперь забросала письмами. Знаю, что ни к чему это, а редко, но отвечаю. Печальная весть в письме: Коля Хорин погиб на фронте. Достал фото, где мы втроём: Коля, Алёна и я... После спектакля "Под дикой яблоней". Теперь мне кажется что у Коли обречённый взгляд. Может это отметина судьбы? Алёна поняла это и вышла замуж - пожалела: Дать кусочек счастья! Бедная Алёна! Уходят люди! Что делает война! Прошло кажется немного времени, а молох войны ненасытен. Кто следующий?
  Растяпа... Потерял хлебную карточку. Пришлось опять кланяться и улыбаться моим хлеборезкам. Очень интересно наблюдать за людьми. Я всю войну тяну свою сквозную линию - как бы поесть, кроме работы, конечно. У них, у Булочки и Крымчанки всё это есть. Я бы радовался, а они недовольны. Булочка чуть не плачет, - зайди ты, говорит, хоть разок ко мне, такая я несчастная... А Крымчанка как-то ночью зашла ко мне в отдел, прижала меня в угол, целует: - ты же молодой, здоровый, нравишься мне до чёртиков, убудет тебя что ли, - глаза, как уголья, - упою, закормлю...
  - Зайду, - лепечу ей, а она, - зачем заходить, сейчас, здесь...     - Не знаю, что бы я делал, если бы мой Фай не зашёл. Фыркнула, убежала, А Фай этак сожалеючи: - дурак ты. Если бы мне на шею вешались, я бы не упустил. - Может действительно дурак, но не могу иначе... Что-то в этом нечистое, скотское что ли...
Потом в коридоре Крымчанка: - поняла, в чём дело, ты эту б...ину - Булочку ублажаешь, ну я с ней разберусь, как на смену придёт. - Не надо, говорю, разбираться, ничего нет.
  Потом сказали мне, разбирались они, только чем дело кончилось и кончилось ли - не знаю.
  А я наскрёб денег, кое-что занял у Фая, богатый мужик, всегда есть деньги, и купил карточку.
  Тут же вспомнился случай. Концерт в пригородном хозяйстве комбината. Угостили нас со спиртом. Подходит деваха, - оставайся, говорит, ночуешь у меня. Старичок. Это я скупого рыцаря читал. Все в автобусе ржут - ехать надо, а она не пускает, - я, говорит, с тобой, и в автобус лезет. Еле отбрехались. Вот что наделала война. Мужиков нет, а жизнь берёт своё. Она должна продолжаться.
  Эти два месяца были голодноватые. Проел синие брюки, наволочку и... толину рубашку. Надеюсь, не обидится.
    Август 44-го.
  Наверно на всю жизнь этот месяц запомню! Внутри всё дрожит будто кислороду глотнул. Был в ЛГТИ (Ленинградский театральный институт.) Ещё с первой моей поездки впечатление потрясающее.
Оперный театр - замок. Так и кажется - привидения в нём живут.
Помещений куча. Меж циклопических колонн мотаются абитуриенты с отрешёнными глазами. Идёт первый тур. Отбирают на конкурс. Хожу.
Жутковато. Сердце, - как воробей.
  В дверях этакая красивая косоглазая студентка. Потом узнал
 - хакаска с третьего курса. Фамилии выкликает. Вроде мою назвала.
 Однако не уверен. Стоп. Никто не входит. Все друг на друга
смотрят. Она ко мне: - Может вы Шелконогов. - Я, говорю.   
 - Так что же вы, и  - улыбается, понимает моё состояние.
 - Я вас зову, идите. - И тише, - не дрейфь, парень. Всё  будет хорошо.
 - Обрадовала она меня своим сочувствием. Вошёл уж спокойнее.
За столом, мать ты моя, человек двадцать, сидит - комиссия. А может так показалось. Начал я читать "Беглеца" Лермонтова, А меж колонн мне уже говорили: если остановят - дело плохо. Хоть бы не остановили, - думаю. Не остановили!
  Начали они между собой совещаться. Сейчас, думаю, плясать заставят. А они: идите, - всё так быстро, даже очнуться не успел.
  Мотаюсь, как неприкаянный, жду, когда списки вывесят. Вывесили.  Смотрю в хвост на Ш. Глазам не верю - есть!
  Как я жил эти дни до конкурса - не помню. И вот восьмое августа. Последнее испытание. Та же комиссия, только в центре седой такой представительный дядька сидит. Потом узнал директор Серебряков. Мелькнуло - фамилия к седине подходит.
 - Что читать будем? - так вежливо спрашивает.
 - "Скупого рыцаря", - говорю. Вижу в комиссии голова к голове закачались, удивляются мне, - добавляю, - три стула надо.
 - Берите, говорят. - Расставил я стулья - это сундуки значит в подвале, и пока расставлял, - вдруг как-то успокоился.  Потом уж узнал - актёрской работе физические действия придают уверенность. Впрочем, это не только в актёрском деле, в моём технологическом тоже, самое.
  «Как молодой повеса», - начал я, а из комиссии голос: громче. Обозлился я, глазом туда зыркнул, оттуда: извините. То-то, думаю. 0днако начал снова, чуть громче, хотя и не надо этого потому, как идут мысли вслух. "Счастливый день! Могу сегодня я..." - Как хорошо, что монолог на концертах обкатал. Делом занялся. Дублоны вытащил. И в самом деле показалось мне, что в руках золотые монеты! Звенят! "Тут есть дублон старинный". - Держу воображаемую монету, а пальцами ощущаю настоящую. «Притворница не трогалась», - проговорил тихо. - На комиссию не смотрю, но ощущаю, уж не знаю, каким чувством, притихли они. - Ага, мелькает в голове, -  хорошо...
"Но кто во след за мной примет власть над нею?" И до слёз мне  стало жаль своего богатства.
Вообщем, кончил читать, приглашают к роялю. Думаю - плясать, - Спойте, - говорят. - Что будете?
  - Песенку Герцога, - отвечаю. Опять переглядываются. А я
ещё в детстве с оперной Машенькой её отрепетировал. Спел.
Слышу: - Да у него и голос. - Обрадовало это меня.
Короче. Дождался, когда список вывесили. Принят!!! Улыбаюсь, как дурак, а рядом девчонки плачут. Экзаменовалось человек сто, а зачислили двадцать! Тут же огорчение. Всё как в жизни. Толя Перфилов не прошёл. Утешаю.
 - Чего там, - это он. - Поехали домой. Твой успех и мой
завал отметим. Собрались в общежитии. Лазаревка с Линой уже ждали. Тут же мои сокоечники. Картошки котелок наварили.
 Журба так тепло обнял: - Значит, талант у тебя. А ты всё мотался, над смыслом своего существования думал - вот он. Дерзай!
  Лина как-то по особенному на меня смотрит, будто в первый раз видит. А Лазаревка: - Ну, что ж, Толяня, будешь и дальше  слесарить. Зато ты у меня мужик, что надо! - И этак с намёком хохотнула.
  Листанин хитровато кивнув на меня:
 - Может рановато веселиться. Ты же подписку дал. Номенклатура. Кто тебя с комбината пустит.
Чуть всю обедню не испортил, стервец. Но как в воду глядел. Потом начались мои мучения. Но это потом...
 Журба утешил: - Конечно просто не отпустят. Но есть же
указание - отпускать на учёбу. Добивайся. И готовься общеобразовательные сдавать.
  Сели. Выпили. Это уже вечером. Картошку, как метлой. С утра во рту маковой росинки не было.
  Потом пошли девчонок провожать. Никогда я Лину такой не видел. Сидим на лавочке около её дома, раньше недотрогой была, а тут целуется, да так, что дух захватывает. И вот ведь дурацкая натура. В голове строчки прыгают. Стыдновато, а не заметил, как вслух начал:    - Августовская рябина,
                Гроздья - веточки склоня,
                Обнимает нас, а Лина
                Шепчет - поцелуй меня.
Что-то тут с ней сделалось. В темноте приблизила лицо своё, стараясь заглянуть в глаза. Потом резко отпрянула, будто на ежа наткнулась, вскочила: - Ты... ты подлый - подлый! Что ты делаешь? Понимаешь, нет?
  - Нет, - говорю искренне.
  - Я же не хотела... Нравился ты мне, ну и ладно, думаю...
Пройдет... Мало ли нравятся... Но ты же подлый, ты заставил меня...  Я же влюбилась сдуру! - и в рёв. Плачет захлебываясь, причитает: - Что теперь со мной будет... Уедешь, я с ума сойду!
Что я мог... Утешаю: - Чего раньше времени... Кто знает, как будет и что впереди.
 - Знаю... Впереди мои муки! - И вдруг: - Дай, поцелую! -
Целует, слёзы по моему лицу размазывает. Так меня перевернуло от её слёз. Думаю, - вот счастье-то. Тут оно, рядом, в моих руках. Тоже шепчу, что люблю её. А она ругается, - сволочуга, говорит, откуда на меня свалялся, век бы тебя не видеть!
  - Вот те раз, - улыбаюсь, а она: - Увижу с другой – убью обоих, ты меня знаешь.
  - Знаю, - отвечаю, вспоминая как она, фыркнув от меня удирала.
  - Всё, - говорит. – Иди. Ночь спать не буду.
      Сентябрь 44 г.
Наконец-то показали «Сады цветут». Успех, успех, особенно у знакомых, своих. Я собой в роли Владимира недоволен. Надо сесть и подумать – почему.
Разговоры: Что за бандит этот Гитлер знает, что его песенка спета, а людей гробит.
   В институте написал сочинение на четвёрку, и получил бумагу к моему руководству: такой-то зачислен на актёрский факультет, просим уволить в связи с отъездом на учёбу. Написал заявление, бросился к начальнику. Тот молча прочитал, молча порвал заявление и уставился на меня: - вопросы будут?
 - Ясно, отвечаю. - Но буду добиваться.
 - Валяй, - говорит.
 - Что же это такое, - думаю, - я уже одной ногой в институте, а тут... - Представил, как на всю жизнь на заводе...
Холодно стало, мурашки по спине. Пришёл в техотдел туча - тучей
Входит Тамара: - Ну?
  - Отказ. - Гляжу, улыбнулась она, вроде обрадовалась. Водит пальчиком по столу, потом тихо так: - Он мне предложение сделал...
Кто, - не понял я. Она на стол моего главного кивнула.
 - Ну, - думаю, - да Фай! То-то, замечал я, когда он в плановом рядом с тамариным столом сидел, а сидел часто, то веселился и анекдоты рассказывал. Вон куда клинья подбивал!
  Брякнул: - Зачем тебе хромоногий и старше тебя, да ещё дитё на руках?  Бухнуть-то бухнул и тут же соображаю: а ты-то причём? Какое твоё дело? Соображаю, а почему-то возмущаюсь.
 - Конечно, - говорит, - не в рай зовут. Но детей я люблю.
Своих мечтаю иметь... - После паузы, - мама сказала, чтоб с
тобой посоветоваться. Вот и советуюсь. Как решишь, так и будет.
Входит тут Фай. Спрашивает: - Как? С увольнением?
 - Отказ, - отвечаю.
 - Не огорчайся. - Хлопает по плечу. Буду с ним разговаривать.
  - Спасибо, - говорю так многозначительно, - вот дурная натура. Понимаю, после рассказа Тамары, что мешаю ему; радоваться надо может и в самом деле поможет, а я про себя возмущаюсь.
Стал я на Тамару по особенному смотреть. До этого - обычная девчонка и всё! Да вот, хоть бы недавний случай. Провожаю после спектакля "Сады цветут". Идём, болтаем. Выходим из-за десятого корпуса, а за углом машина на каких хлеб возят. Отделились от неё двое. Один ко мне: - дай закурить,
 - Вот она - "Чёрная кошка" - мелькает в голове.
 - Не курю, - заикаюсь.
 - Плохо, - говорят тихо, будто сожалея, - курить хочется...
Покажи карманы. - Вывернул. Тот удивился. - Чего ж ты, х... морковный без копейки ходишь? Небось и голодный?
 - Как говорю, угадал?
 - По роже твоей видно...
Тут вопль Тамары: - Костя!! - глянул я туда и даже в темноте увидал: без кофты она и второй её к стенке прижал.
Метнулся я туда, а первый так тихо: - Остынь, курва, - и в челюсть кулаком, покатился я...
В этот момент открывается дверка машины, шофёр: - кончай баланду, братва, клиент к нам торопится, - Братва - в кузов, а  мимо, вдоль трамвайной линии - грузовик. Наш развернулся и за ним исчезли. Поднялся я с земли - к Тамаре. Та стоит, одна рука на лице, другая к голой груди. А меж пальцев кровь: - бандит, - плачет, - он же меня порезал! Провёл рукой в перчатке от лица на грудь, - память, говорит, от «чёрной кошки»... У них в перчатках-то лезвия... Я слыхала...
Чего, думаю, стоим. - Идём в общежитие, тут рядом. -Подняла она порванную кофту, с лица кровь стёрла, приложила к груди. Заскочили в комнату, хорошо, никого нет, побежал по коридору, йод выпросил у ребят, вернулся. - Давай смажу. Убрала она кофту. Три пореза на груди и на лице. Начал поливать из  пузырька. Тамара ойкает - больно. Однако порезы неглубокие - кровь остановилась. Поддерживаю грудь, а перед глазами розовый сосок... Замер. Замелькали в памяти иллюстрации классических картин из книги: Даная, Маха обнажённая... И вдруг мысль: куда им против этой?
Тамара смущённо: - Чего уставился. Отвернись. - Исполнил. Молчим. - Как же я домой с голыми?.. - Снял рубашку, подал ей, сам достал из чемодана чёрную, рабочую косоворотку.
Идём, говорю.
Боюсь, Ночью не пойду.
  Сидим, ждём рассвета. Тамара вдруг как рассмеётся: - Везёт тебе. Второй раз меня голую-то... - Глянула на рубашку: - Вот гадство, опять кровь.
 - Давай смажу.
 - Фигушки. Теперь я сама. - Смазывает. - Ты не волнуйся. Рубашку постираю.
Рассвело. Пришли к её дому. Прощаясь, обнял я её осторожно, а она тихо: - Век буду помнить эту ночь... Потом смущённо:   - Ничего, что ты голой меня увидел?
  - Мадонны хороши... Но твой сосок - заря, на небе утреннем
в начале сентября.
Ойкнула она, рассмеялась звонко, заливисто. Солнышко будто ждало, свой лучик на её лицо бросило.
А на меня будто холодный душ: Зачем это я? - Перед глазами лицо Алёны: ты сеешь надежду. - Быстро Тамаре. - Ты мне не верь! Я врун.  Я просто поддающийся мгновений врун.
 - Чему поддающийся?
 - Всему. Зелёному дереву, запахам, вот этому рассвету. Всё
время не туда заворачиваю.
  Поскучнела: - Хорошо, что предупредил. Только ты помни - тебе решать.
Хотел я тут же сказать, помня, что поступил в институт:  "Выходи за Фая", а язык не поворачивается. Паршивая натура!
На другой день только зашёл в техотдел, секретарша в дверь: парторг тебя зовет.
 - Ну, думаю, опять про стенгазету нудить будет. Давно уж я не выпускал. И вообще все комсомольские дела забросил.
 - Здравствуй, - руку так значительно пожимает. - Посоветовались   мы. К празднику обещают нам награды: ордена, медали...
Есть мнение, представить тебя к медали. Дай-ка твой комсомольский билет.
 - Вот оно, - думаю, - подкатилось. - Холодок по спине так и зарыскал. - Дома, - отвечаю.
  - Принеси, тогда и продолжим разговор. Как провёл ночь, сам не помню. Всё взвешивал, как мне поступить.
  Утром встречает. Вру: - Потерял, - говорю. Построжел мой парторг:
  - Так в военное время потерять самое дорогое! Будем решать на собрании.
  После смены - собрание. Парторг речь главную толкает. Я плохо слушаю - мысли, как муравьи туда - сюда. Думаю, если признаться во всём, сказать, что я эти годы самозванцем пост занимал, он же меня в порошок сотрёт. Да и ему влетит, под первое число! Промолчу, может, пронесёт. В конце - концов не очень хорошо, но что-то я делал.
Голос его вдруг зазвенел гневно на верхотуре и отбил меня от
муравьиных размышлений. - Самое дорогое - билет, носится у сердца!    Лучшие люди, кристально чистые души боролись за светлое будущее  и сейчас умирают на фронте с прострелянным билетом на груди! - Волнение душило его. - "Один лишь маленький, но сердце задрожало..." - начал он вдруг читать известное стихотворение Безыменского. Девчонки плакали... А я сидел и думал: какая же я мразь. А он видно тоже хорошо понял, чем ему это грозит.
  - Предлагаю, - говорит - исключить! Все вскинули руки. И я, завороженный речью, тоже было потянул свою лапу вверх, но вдруг стукнуло: это же про меня! В тишине надо мной, я физически ощутил это, прошелестело чёрное огромное крыло. Почему- то вспомнил "Антихриста" Ницше...
Так я оказался второй раз исключённым.  Огорчению не было границ... Неделю ходил, как чумной. Всё вокруг было серым, как грязная портянка...  А потом, как время-то прошло,  вдруг подумал: может и хорошо, что так! И снова вспомнил пожелание Алены о боли!  Если бы старое все подняли, что бы тут было! Вообразить и то жутко, Меня бы тут же на фронт. Раньше рвался, а теперь, когда впереди институт... Нет,  думаю, пусть лучше, как получилось! Взвесил я все это - легче немного стало. Даже чуть повеселел. Ребята утешают. Тамара в слезах. Саша Зайцев ухмыльнулся:
- Не самое страшное, могло быть похуже, - по плечу крепко долбанул. Крепись! - И как будто эхо какое - перед глазами берёзка из детства, лицо в ветвях: крепись!
Конечно, мнение уже изменилось: ни о какой награде никто и не заикнулся. Думаю: чёрт с ней! Тем более, что началась переналадка на "Ф". Как обычно - казарменное, обычный ор друг на друга и вселенский мат. Окунулся в работу с головой - время притупило боль.
      Ноябрь 44 г.
Съездил в институт. Пожаловался директору Серебрякову на свою беду. Мы, говорит, помним о тебе, понравился ты нам, через некоторое время пришлём из Ленинграда новый вызов. Утешил. Хакаска подошла, посочувствовала.  Бывают же на свете такие красивые - вроде японской статуэтки. Пообещала не давать Серебрякову покоя, пока тот не пришлёт вызов.
  Тот же, когда уже прощались: - Напиши-ка ты экспликацию к какой-либо пьесе Островского. Вижу в тебе определённый склад ума.
 - Что уж он имел ввиду не знаю, но замысел писать экспликацию к "Воспитаннице", засел у меня.
И тут новый просвет появился. Ольга Гзовская - знаменитая актриса Александринки, организовала молодёжный театр. Сейчас в нём главным режиссёром Ирина Мейерхольд. Дочь ещё более знаменитого режиссёра театра, который закрыли перед войной. Зашёл. Господи, до чего же на отца похожа - копия. Такая же длинная, худая и нос отцовский. Рассказал ей всё. Мы, - говорит, - тоже в Ленинград собираемся. Заходи. Будем говорить.
  На праздники играли всё время "Сады цветут" в клубе. Каждый завод, которому показывали спектакль считает своим долгом угостить самодеятельность. Приносят спирт. Раньше в дрожь меня от него бросало, а теперь вроде привык. Но много не могу. Душа не принимает. Дали премию в клубе - валенки. Тут же загнал. Купил рубашку.
 Письмо от сестрёнки: "что это ты затеял - институты разные. Мы тут пропадаем, а он учиться выдумал..." ну и так далее. Ругается во всю. Как ей объяснить, что может тут моя судьба?
     Январь 45 г.
 Вот и пришло возмездие. В образе Булочки и Крымчанки. Грешен - сам виноват. Сейчас, когда пишу дневник, стыдобушка берёт. Да нечего делать - только правду... Всё это время пользовался расположением, их расположением. Подкармливали. Если уж честно - не знаю, как бы я жил без их доброй поддержки. При моём неумении организовать свой быт, хотя мне кажется я всё делал, чтоб его наладить, наверное мой желудок обязательно бы заболел вновь.
 Но за каждое благодеяние надо платить! Я правда, был на танцах несколько раз с той и другой, но им-то этого видимо было мало...    Дело было в ночь. Наша линия на "Ф" уже задышала.
 Налаживалось всё. В столовой Булочка была особенно приветлива. Смотрю и Крымчанка тут. Не её же смена, - думаю, - не придал значения. А Булочка: - отнеси эту тарелку себе в техотдел, и полбуханки хлеба прилагает, - перекусим, говорит. И тут мне не стукнуло. - Хорошо, думаю себе, сыт буду. - Мысли-то всё время об одном крутится. Приходят вдвоём. Крымчанка бутылку разбавленного несёт.
 - Загулять, думаю, решили девки.
Сидим. Щебечут они. Едим. У меня уж в голове забродило: - До чего, думаю, хорошие люди на свете есть!
 Крымчанка обнимает, целует: - Ты не хочешь нас обидеть?
 - Нет, - отвечаю, - с чего вы взяли. - Так помоги нам бедным.
 - Ради бога, что надо-то? - Немного... и себе удовольствие доставишь... - Сижу на стуле, сзади Крымчанка, а Булочка уж не заметил когда у меня на коленях примостилась и ширинку мне расстёгивает. Дошло до меня! Хотел встать. Не тут-то было, Крымчанка за шею держит. Сильная, чертовка. Вот, думаю, влип! Не кричать же, потом позора не оберёшься. А рука Булочки уже там...
 - Вот хорошо-то будет, - шепчет с придыханием...
 И тут стук в дверь! Голос Тамары: - Технолог, с незавершенкой решать надо!
 
 Вырвался я, рожа красней не бывает, ширинку застёгиваю, - заходи! - кричу. А дверь на крючке. Хлеборезки закрыли. Открыл.
Тамара влетела в грязно-черном халате, в руках вилы - металлическую стружку на тачку накладывать. Вилы на изготовку, как винтовку в штыковую и на них:
 - А ну, б... вон отсюда! - Никогда я не видел её такой рассвирепевшей. Даже не предполагал, что она может быть такой.
 - Как клопов к стенке! Геть, мать вашу!..
Выкатились они в дверь. Тамара на меня замахнулась: - Тебя, дурака, тоже бы надо...
Мычу что-то нечленораздельное, потом: - Как догадалась? —
 - Плановый-то рядом, - кивнула на фанерную стенку. - Зашла передохнуть и слышу... - махнула рукой: - Чего там... - Взглянув  на меня, как на последнюю мразь:
 - Докатился! Не стыдно?!..
  Стою, руками развожу, сквозь пол готов провалиться: - Спасибо тебе...
 Усмехнулась: - Как же ты теперь? Ведь кормить перестанут... Ладно. Так и быть, принесу тебе картошки. Твоей картошки, что ты накопал. - Пошла. Уже в дверях: - Мы с Лёней, - это Фая так зовут, - мы с Лёней завтра в кино идём... А потом уж он меня про...водит! - Проинтонировала так, что я чуть не взорвался. Наверное, это у всех так: пока за девчонкой никто не бегает и ты равнодушен, а появился Фай и мне уже не по себе.
       Май 45 г.
Война к концу катится, а у нас в цеху чёрт-те что. Новое изделие запускаем "С". У нас такого калибра не было.
Вроде, говорят, под немецкие самоходки. - Фердинанды подстраиваем.  Ну и изделие! Труднее всех прошлых. Но работаем посменно. Аврала нет.
А институт в Ленинград уехал, и пусто у меня на душе. Фай как-то подошёл: - Помню, что обещал. Обрабатываю начальника, - съездил к прокурору - так посоветовали, - взял официальную бумагу, что надо отпускать на учёбу.
А в клубе репетируем "Лгунью" Мэйо Энекена. Пьеса безумно смешная, обошла весь мир. Живёт на сценах уж много лет. Рогачевский - главный режиссёр колхозно-совхозного театра давно её нам принёс. Но председатель завкома комбината запретил. - Ни к чему нам это американское, - говорит. С зимы тянул. С трудом его Крутиков - директор клуба уговорил. Теперь репетируем. Я – Вильям, а Джимми - Толя Перфилов. Если есть на свете бескорыстие, так оно угнездилось в Толе. Вчера вошёл в клуб, а он увидел - орет из дверей коридора: - Шелконожка, мать твою... - Я уж отмечал, - без матюгов во время войны не разговаривали. - Ты, конечно, жрать хочешь? - Соглашаюсь. - Вот гадство, послал мне бог друга. У, Худоба Иванович, скоро светиться начнёшь, - повернувшись к Лазаревке, - давай, что принесла. - Та разворачивает, на подоконнике пакет с едой. Толя - бутылку. Я возражаю - репетиция. - Ну, интелехенция, мать твою. Веселее дело пойдёт. Как с увольнением? - Никак, - отвечаю. - Лина тут же стоит, глаза блеснули: - Будешь тут с нами? - довольная, ямочки на щеках так и играют! - Еда исчезает в мгновение.
Толяня - тянет Лазаревка потягиваясь, отчего её острые
груди вызывающе выпячиваются под ситцем. - Толяня, ты меня видишь? - и повернулась перед ним.
Вижу - вижу, - Ко мне весело. - Насилует меня эта сикушка
по несколько раз в день. Да ты не красней. Дело житейское.
Мы быстро.    А ты с Линой займись. Она тоже живая. Они уходят в тёмный угол коридора.
 - Как всё просто у них, - думаю, а может так в жизни и надо?..  - Смотрю на Лину. А в голове: ах, ямочки прелестные над уголками губ. Вслух: - Как они дальше думают? - кивнул на ушедших.
  - Их дело. - Оглянувшись, встала на цыпочки,  нос к носу, шепотом: - В самом деле не пускают тебя?
  - В самом деле...
  - Как я рада! Вон Толя не попал в институт и ничего.
Обиделся я. Повернулся и пошёл к сцене. Догнала.  Опять нос к носу. - Экая, думаю, дурная манера.
 - Ну! - руки на плечи мне.
 - Баранки гну. - Вырываюсь.
 - Нет, постой... Снова нос к носу. - Извини. Мириться хочу.
 - Поцелуй.
 - Чёрта-с два,  - говорю.
 - Ах, так! - убежала.
  Вернулись  Толя с Лазаревкой.
  Лазаревка, одёргивая юбку: - А где моя подружка?
 - Ушла.
 - Поссорились?
  - Ага.
  - Дура. Такая же вздорная, как её мать. Прибежит. Не пугайся.
  Это в начале мая всё было. А девятого в шесть утра- радио. Левитан громоподобно на весь мир: Конец войне!!!
Засуетились мы! Обнимаемся! Картошку принялись жарить, Журба бутылку достал. Позавтракали и на завод.
В цеху станки стоят. Непривычная тишина. Люди ходят, как потерянные и на лицах улыбки. Начальник приказал мастерам спирт со склада принести. Стали сбиваться в кучки прямо около станков.
  Зашёл к начальнику, а у него на столе кастрюля со спиртом. И все конторские тут. Уже выпили. Гомон стоит. А секретарша почему-то плачет. Улыбается и плачет. Но никто не обращает внимания. Я к начальнику. Думаю, такой случай, удобный. - Может, - говорю, - подпишите мне увольнение?
Улыбается: - Сегодня никакими делами не занимаюсь. - Тоже пьяненький. - Потом. Выпей лучше. - Выпил я... - Кружкой металлической все черпают. Тут же графин с водой. - Выпил и опьянел, Думаю, - надо домой. Иду, гляжу на людей - все пьяные, песни поют и даже корпуса будто пьяные окнами подмигивают и будто подпевают: - конец войне, конец войне!.. Пришел в общежитие и прямо одетым уснул.
       Июль 45-го.
  Была премьера "Лгуньи". 14-го июня в пятницу. Рогачевский:  - Понравился ты мне. Хорошо играешь. Будет из тебя актёр. Приглашаю к себе в театр!
Обрадовался я конечно безумно. Поблагодарил... Пожаловался - не увольняют. - Зайду, говорит, в отдел искусств, говорить буду.
Ещё удача. За успех на олимпиаде, мы играли "Сады цветут", я исполнял старичка Карпа, выдали десять метров материала. Я его тут же продал и теперь хожу сытый - довольный.
А наше начальство совсем свихнулось. Решили за десять дней дать месячную программу! Зачем? стали догадываться! Работаем по двенадцать часов. Видимо, готовят запас для Японии. Эшелоны с армией идут мимо нас беспрерывно. Солдаты на остановках продают много барахла, вплоть до пианино, - вывезенного из Германии. Население уже знает и толпами ждут эшелоны. И ещё. Как объяснить - не знаю, девицы лезут в теплушки и уезжают вместе с эшелонами. Заикнулся было опять об увольнении. Начальник сделал большие глаза: - Ты в своём уме, - говорит, - вот япошек побьём, тогда приходи.
Господи, думаю, пропади она, эта Япония. А что, если затянется война.
      Август – сентябрь.
  Кружковцы не теряются. В Татарске организуют театр. Главный режиссёр Крамовский посмотрел наши спектакли и пригласил целую группу, в том числе и меня. Среди них Ксана Рожевская особенно интересна. Училась на втором курсе уральского театрального института. Моя партнёрша по "Лгунье" - вполне сложившаяся героиня. Съездили туда. - Театр хреновый, говорят, - но ведь профессиональный театр! Решили ехать. Они все уже уволенные. Я не поехал. Не уволен - во-первых, во-вторых у меня есть в тылу Рогачевский. А на прощанье решили сыграть "Лгунью". Сбор был полный. Заработали на нас по восемьсот рублей! Устроили ужин - расставание. Сначала было весело. В самодеятельности люди особенно дружны. Не то, что в профессиональном театре. Потом подвыпили и начались слёзы. Толя жалуется, что не попал в институт вместе со мной. Его Лазаревка сделала что-то, получился выкидыш.
и теперь не хочет его почему-то видеть. Ксана обнимает меня, тоже ревёт: - поехали вместе. Мы с тобой были хорошая пара... Печальная ночь. Утром проводил Лину до дома. Откуда ни возьмись - её мать. И давай её вываживать веником!
 - Твоя соседка б... и ты нагулять хочешь! Из дома не выпущу!
Верно Лазаревка говорила - мать скандальная баба. Лина, видимо в неё... Отбежала в сторону: - Будешь драться, из дому уйду кричит ей. - Иди, дай попрощаться.
  Мать ушла ругаясь, а Лина мне на шею: - Пошли учиться вместе...
 Я в студию "Красного факела" поступила... - Опять нос к носу...   Этакая манера. - А может поженимся раньше? - Молчу. Казалось бы - всё к тому идет, а что-то удерживает меня.
 -У, поперечный! Вот за это и люблю, - ямочками играет. - Вижу испугался ты матери, её понять можно... Ладно, иди, завтра опознаешь на свидание - всё! Порву!
А назавтра происшествие. Совсем уж анекдотический случай. Подгоняю копир. В руках переносный моторчик с абразивным кругом на шпинделе. Прибегает Саша Зайцев. Лица нет. Один испуг: - Тебя ищу! - В руках: тонкий миллиметровый круг. - Меняй круг и пойдём. - Куда – говорю? - Потом объясню. Тут такое. Тихо надо. - Поменял я круг, идём в инструменталку третьего цеха. По дорого объясняет. - Дура баба. Выпили они с мужиком, занялись известным делом. Раз у них получилось. Бабе нужно ещё, а мужик не может.  Давай она с ним играться. Надела на х... внутреннее кольцо от подшипника. Ещё раз его изнасиловала. А теперь снять кольцо не могут - вспухло всё. Резать кольцо надо. Да тихо надо, иначе понимаешь - позорище на весь комбинат. Пришли. Бабёнка плачет. Мужик лежит, громко стонет.
Режь, говорит Саша. - Руки у меня трясутся. Вижу какую-то вишнёвую вспухлость. Приложил я круг, начал резать, мужик орет - горячо. Кровь брызнула...
 Дальше Саша потом рассказал: - Побледнел ты и тихо так на пол опустился. Глаза закрыл - в обморок значит брякнулся. А моторчик рядом и круг шашку деревянную на полу режет. Понял я - надо скорую. Прибежал на телефон, тут Тамара. Объяснил - она туда. Я позвонил, бегу обратно, Тамара тебя ведёт, тошнит тебя. Дорогу поливаешь одним желудочным соком. Мужика увезли... Конечно, народ собрался. Хохочет...
Я дальнейшее плоховато помню. Очнулся у Тамары в доме. Горю весь. В чём, думаю, дело? А та - температура у тебя. - Лежу на  диване - с чего бы думаю, - видно крепко испугался, или ещё что.  Хотел домой идти, а мать не пускает. Да и Тамара тоже, на работу не пошла. Дня два я у них пробыл - оклемался. Ухаживают, как за родным.
 Кормят во всю. Разнежился я. Смотрю, как Тамара сидит рядом, такая добрая, домашняя и... красивая. По щеке меня гладит, а у меня в горле першит от ласки. Думаю: такую хорошую девку, да Фаю отдать?   - Ни в жизнь!
А тут и Фай пришел. В доме, как свой, видно не в первый раз Мать обнял, смеётся:
 - Ну ты, говорит, удивил. От ерунды в обморок. Видно сразу - нежное воспитание.
  - Точно, говорю, в аристократической семье воспитывался.
Сели за стол, чаи гоняем, а Фай рассказывает, как на работе
потешаются над той парой: - Бабенка уволилась, а мужика лечат. Может и без прибора остаться. - Хохочет. Женщины смущаются. Потом ко мне. - Япошку побили. Говорил с начальником – обещал тебя отпустить. - Тамара чаем поперхнулась, а я думаю: - Вот отчего он веселится?
 - Но в этот момент решил: не отдам девку.
Пришел на работу, а там новость: перевели меня в отдел Главного технолога конструктором по приспособлениям. Это меня Кепка что Бауманку кончил к себе свистнул, как обещал. Сижу за кульманом, а в голове чёрт-ти что. Срочная работа! Этак меня еще больше к комбинату привяжут! Настроение осеннее, как за окном. Чуть не плачу. Почему-то вспомнилась речь Сталина - поднял тост за винтики в огромной машине государства. Все газеты о свободе на труд и образование и прочие свободы, а на деле - я винтик, винтик приписанный, как когда-то на заводах у Демидова.
И опять всплыли в памяти рассуждения Журбы в общежитии: - есть, говорил он, - два класса у нас: номенклатурно-неприкасаемый и второй - всё остальное население, включая гегемона, которое работает на руководящий номенклатурный. Винтики, значит.
И до того кисло стало, пошёл к главному технологу - Жадану. Рассказал ему всё, бумаги показал. Тот: - понимаю тебя. Но ты теперь номенклатура. У меня людей грамотных технически - раз-два и обчёлся. Не зря мы тебя из цеха вытащили. Ты всю войну прошел на станках. Кем заменить? - Потом видит - чуть не плачу.
 - Иди к генералу. - Это значит к Сахановскому - директору комбината. К самому крокодилу в пасть. О нём легенды по комбинату ходят. Зашёл как-то мужик на приём. Долго нет. Секретарша беспокоится. Открыла дверь, а около только штаны, сапоги, да рубашка. Самого мужика нет - съел.
  - Терять, думаю, нечего, обратной дороги нет. Собрал документы: бумагу, что принят в институт, от прокурора, а на заявление положили мне ещё резолюцию некто Пескина, заведующая отделом пропаганды, дескать на учёбу надо отпускать.
Пришёл к директору. Кабинет огромный. Столы буквой "Т", а за столом погоны генеральские, самого плохо видно. Пока до него дошел, коленки все истряслись. Посмотрел на бумаги:
 - Сейчас где?  - голосок высокий, даже ласковый.
 - У Жадана, - отвечаю.
Почему ко мне? - Седые брови на сморщенном лице вверх.
 - Жадан послал.
Тот по селектору: - Что у тебя с ним?
Жадан объясняет, что я необходим, но пришёл - расплакался... Директор почти весело. - Иди, артист. Каждый должен быть на своём месте. Ты государству нужен у Жадана. И второй раз не приходи - худо будет! - бумаги вернул. И рассмеялся, тенором. Смех стал в стены кабинета биться. Жутковато стало. А может мне показалось... Не помню.
  Вышел из заводоуправления, а на улице дождь. Холодно. Шагаю под серостью, слёзы вместе с дождем по роже размазываю. Иду через свой бывший цех, Фай навстречу.
 - Ну? - спрашивает, и откуда он только узнал, что я был у директора.
 - Отказ, - говорю. - Вижу, побледнел он.
А перед этим, Тамара мне рассказала, - настаивал он, чтобы она замуж за него шла. - Я ему сказала: - Костя согласится – пойду за тебя.
Побледнел он, вижу шарики у него в голове закрутились. А я
смотрю и про себя злорадствую - что делать, так было.
  - Сделай говорю чтоб меня уволили, так и быть благословлю! Конечно у меня и в уме не было, чтобы какой-то Фай, поборол такую бюрократическую машину. Куда ему! А он, видать, завёлся:
 - Сделаю, - говорит, - чтоб тебя сволочугу выпихнули! – Видно крепко в Тамару врезался. И еврейский характер заговорил. Они умеют добиваться. И в самом деле, Тамара сказывала, он по дому ходил, это говорит так сделаем, тут перестроим. Видно уж одной ногой хозяином себя чувствовал. Есть что терять. А тут я на дороге.
   Прихожу в клуб. Встречает Наташа. Я, по-моему, забыл записать - начали репетировать "Светит, да не греет" Островского. Пришли новые кружковцы и среди них эта Наташа - Реневу будет играть, а  я Робачёва. Прошло несколько репетиций, смотрю ведет себя моя Ренева со мной как-то необычно. Потом: - нравишься ты мне!
 Ну, думаю, обычный кружковский флирт. Отшучиваюсь, и она - вроде, как всерьез. Показываю ей на Лину - вот, говорю, моя мегера. А та и в самом деле, как я рядом с Наташей фыркает, ходит вызывающе и её задевает. Огорчилась, вижу, моя Ренева.
Сейчас захожу, она ко мне: - Про тебя Лёня говорил. Уволиться хочешь?
 - Хочу, - и недоумеваю, при чём она.
 - Сделаю, - говорит, - чтоб только тебя не видать. Навязался ты на мою душу.
Это я-то навязался! Шутит, думаю - что может женщина сделать,  однако обычным трёпом ей:  - Сделай, моя лапушка, а уж я в долгу не останусь.
  - Вот это "в долгу не останусь" мне нравится.  - Припевая:
 - лови мгновение,  но мое...  - Дай свои бумаги Лёне и жди.  - Ну, а теперь  залог - поцелуй меня.
  Обнял я её, а тут Лина.  Оттащила меня в коридор : - Мало того, что на свидание не пришел,  так еще со всякими лижешься!
  Объясняю ей,  а она будто не слышит,  как танк несёт.  Еле утихомирил.
На другой день Фай сам пришел ко мне в отдел: - Давай бумаги! - Я уж почти забыл вчерашнее, а он - Давай,  говорю, - и рожа как в атаку идёт.
  Дал я ему.  Он к Жадану в кабинет,  долго там был. Выскочил и - мимо меня. - Что за чертовщина, - думаю. К вечеру появляется с улыбкой: - Получай, - говорит. - Даёт мое заявление. Читаю - глазам не верю: "Уволить в связи с отъездом на учёбу".
  - Как тебе удалось?  - Спрашиваю и искренне обнимаю его.
  - Не твоё дело. Моё слово - закон. И не такое проворачивал.  Отталкивая меня. - Поезжай к такой-то матери, чтоб духу твоего не было!
Потом узнал. Директор уехал. Бразды правления перешли к заместителю. Наташа - его жена и с Фаем у них какая-то связь. То ли родственники, то ли черте что. Её муж - заместитель - и подписал! Подписал! А я думал - шуточки!
    Октябрь 45 г.
  - Думаю - такое дело, пока не передумали - давай бог ноги. Бегунок у всех подписал и в отдел кадров - за трудовой. Старичок всё тот же, и кажется вставочка у него в руках та, что четыре года назад, долго крутил заявление, в руках, почёсывая ручкой у виска. Опять страшновато стало. Вдруг, думаю, звонить начнёт, выяснять. Однако всё обошлось!
 Положил трудовую книжку в карман и на улицу. А там снег. Первый снежок этакими весёлыми хлопьями падает не торопясь. Иду, мурлычу себе под нос: - ох ты,  снег-снежок,  а с завода я убёг...
  В голове роятся хозяйственные заботы: что продать, что взять с собой...
  Пришёл в общежитие, а там Тамара. Около Журба с Листаниным. Молчат.   Потом Журба: - к тебе. Разберись.
  Тамара, вытирая тыльной стороной ладошки нос: - Пришел он - это про Фая, - говорит ты уволился... Свадьбу - завтра же... Сбежала я... Не хочу за него... С тобой хочу!
  - Куда же я тебя... - Лопочу несвязно, - я ещё сам не знаю,
что и как будет...
  - Всё равно,  отсюда не уйду, что хочешь со мной делай - не
уйду!
  - Вот, соображаю,  беда...
  Журба так спокойно:  - девушка моя,  тут мужское общежитие. Где ты спать будешь?
  - А вот - с Костей,  на его койке, - перешла со стула на мою койку, легла.
  Листанин ёрничает: - он же тебя... Понимаешь...
  - Пусть,  говорит, я так хочу!
  Стал я её уговаривать. А та лежит и твердит одно - не уйду. Листанин мне: - Чего думаешь? я бы с такой красоткой не медлил...
  - Отстань,  говорю,  дурак,  тут серьёзно, а ты...
 - Снова ей:  - хорошо,  только давай этот вопрос у тебя дома обсудим.
  - А ты пойдешь со мной?
  - Конечно. - Только,  думаю, из общежития увести. Еле уговорил.
Вышли на улицу. Она своё.
  - Ты обещал... Мама просила с тобой посоветоваться.
  - Ты же обещал...
  - Обещал... Давай советоваться. Помнишь, ты говорила - как я решу...
  - Вот. - Обрадовалась она, - решай.
 - Решаю, - говорю. - Надо тебе за него идти!
 - Нет, говорит, не так решай. По другому решай!
 - По другому не будет. - Злиться начинаю, - ты же знаешь, я тебя не люблю!
 - Зато я тебя полюбила. Не сразу - вон сколько времени
прошло - и полюбила! Это ничего, что ты... Стерпится - слюбится... И мама на тебя надеется...
  Пришли домой. Я матери: - Вы же рассудительная. Ну какой я ей муж?.. Буду артистом, ездить буду, а тут хозяйство - смотреть надо.
 - Всё правильно. Я ей тоже говорю. Лёня - человек хозяйственный. Дом в порядок приведёт, пока мой где-то после госпиталя в армии... - Вдруг жалобно: - И вернётся ли, давно уж писем нету... Ой, боюсь не вернётся. - Плачет, заливается...
 - Утро вечера мудренее. - Это я им. - Давайте соберёмся завтра, ещё раз обсудим.
 - Обсудили уж... - Это Тамара. - Ты у нас останешься!  Ночевать будешь.
  Мать на нее: - Что задумала, а? Не смей, охальница! Без венца? Вот как начну веником обхаживать! Ишь, волю взяла!
Тут Фай появился. Он всегда вовремя появляется. Ну, дурацкая натура - ревность внутри зашевелилась. Однако, пересилил себя. Момент решающий. - Спасибо ещё раз, - это я Фаю, беру руку Тамары, в его лапу вкладываю: - Благословляю, - говорю, - Тамара согласна. - Та рот открыла, возражать собралась. А у меня откуда всё взялось - действительно жалко её стало, будто своё отрываю. Заволновался чуть не до слёз, обнимаю ее: - Братом  тебе буду, как мы договорились. - Она удивлённо смотрит, - ничего же не было, но видит, взволнован я, тоже глаза набухли, тяжко вздохнула, кивнула чушь головой. Обрадовался. Слава богу, думаю - всё в порядке.
Ушел я... Иду и вдруг - бывает же такое - смех меня разобрал. Ситуация - то в юмористическом свете показалась.
А на другой день куча забот. Из Ленинграда вернулась И. Мейерхольд. Договорились - весь театр принимают в институт учиться: - Ты уже зачислен, оформляйся к нам в театр, вместе поедем. Тут и закрутилось у меня в голове. Посмотрел я у них спектакль «Тристан и Изольда». Пьеса Бруштенк. Они у нас в клубе, как «Красный факел» уехал в своё здание, работали. На самодеятельность похоже. Даже про себя подумал - наша "Лгунья" профессиональнее. Рогачевский к себе в колхозно-совхозный зовет. Театр не ахти, но настоящий. Пойти к нему что ли? А с другой стороны - я же не учёный. Образования нет. И главное Ленинград!! Перед глазами листы сами переворачиваются из "Истории искусств" с иллюстрациями Петергофа, Царского села... И всё это я увижу! Похожу своими ногами по Невскому!
Ну, хорошо - учиться. А кто меня кормить будет: Тут я за эти годы наголодался, хоть и деньги платили. Что меня там ждёт? Жить на стипендию?  О чём раньше-то думал, когда поступал в институт?   Кроме стипендии - ничего. Мать не работает в няньках у сестры. Сестра помогать не может, сама себя еле кормит... Что ни письмо - то накачка – требует к себе - вместе легче! А у Рогачёвского - зарплата. Взметался я! Неделю небось ходил, как чумной. Мечусь, тряпки продаю, соображаю, что с собой взять, и  вдруг вызвездило: колебаться -то колеблюсь, а сам что делаю? Ведь я уже ехать собрался! Понял я - судьба! От твёрдой зарплаты у Рогачевского - в неизвестность! В заманчивую, страшноватую, но неизвестность!
 Пришёл к И. Мейерхольд.
  - А я уж было подумала... - Речь у неё заторможенная, будто на ухабах трясётся. Долго потом привыкал к её разговору.
 - Не приходишь... - Папиросой дымит. - Раздумал?
 - Нет, говорю, решился...
 - Ну, так того... оформляйся.
Оформился. Всё! Отныне я артист молодёжного театра, который едет в Ленинград! Сразу почему-то дали деньги 400 рублей. Не отказываться же!
   Хожу среди артистов, знакомлюсь. Все разговоры у них о Ленинграде. И вдруг через неделю что ли слух: не едем! Пропуска в Ленинград - закрытый город не дают. Эмоции волнами по театру. Ирина среди актёров выше всех, - головой, как гусыня - туда - сюда: - Успокоитесь... Што? - это она вместо - что выговаривает. Где дисциплина? Мы с директором добиваемся. В любом случае, - едем! Все на репетицию. Какая уж там репетиция...
 Вдруг меня к телефону. Фай зовёт: - Расписались мы. Завтра свадьба. Тебя, стервеца, Тамара приказала пригласить. - А ты, говорю, хочешь чтобы я пришёл? - Нет, - отвечает, - но Тамарочка... ее воля. - Ладно, приду.
Пришёл. С цветами. Народу! Все друзья Фая. Речи все говорят -поздравляют, горько кричат. Поздравил и я. Уходить собрался.
Фай: - Правильно. Уходи. А то Тамарочку смущаешь и к ней:
  - Попрощайся.
 Вышли на кухню. Принёс я с собой кроме цветов "Божественную комедию". Почему-то на кухне оставил. Взял её со стола и Тамаре:
  - Раз она у тебя была, пусть теперь всегда с тобой будет - память обо мне - дураке.
  Тамара в слёзы и на грудь: - Всё равно тебя люблю!!
 Иду домой.  А в голове: хорошо, что улицу не перешёл – удержался.
  Теперь надо с Линой попрощаться. Последние дни она не появлялась. Представляю себе, как это будет тяжело, а надо. За всё это время - единственная, кто по-настоящему волновала меня.  Пришёл к ней домой, а мать: - Не ходи. Нету её. В деревню отправила от греха подальше.
  Огорчился сначала. А потом думаю - так лучше. Из Ленинграда напишу. И тут же: зачем писать? Что ты от неё хочешь? Может это судьба так распорядилась. Сам не замечая, уверовал я - есть кто-то, руководящий моими поступками. Ведь не случайно - же это происходит со мной последнее время! Вот и сейчас. Собираю свои бебехи, соображаю, что мне надо в дорогу. Последние дни прибарахлился я. Увольнительные дали. И в театре. Купил себе новую офицерскую шинель с кубанкой. Надеваю, смотрю в зеркало - сам себе нравлюсь.
  Входит Саша Листании. Не очень я его долюбливал. Особенно его вымученную улыбку. Достаёт из кармана бумагу, протягивает мне.    - Что это?
 - Доверенность. На мою комнату в Ленинграде.
 Смотрю на него, не понимаю. А он не глядя на меня, будто да же стесняясь, с выдохом, - решил не возвращаться!
 - Вспомнил я, у него жена и две дочери в блокаду погибли.
Слышу, будто издалека. - Тебе понадобится - живи!
Что тут со мной стало! Прямо вихри в голове с разных сторон навстречу друг другу! Как это написать: вихри подозрения и восхищения что ли... Сначала /ведь недолюбливал / - с чего это он?  - Что-то тут не так... Такой дорогой подарок с бухты-барахты не делают! И тут же: неужели это он от всего сердца? Тепло разлилось в груди. Обнял его, поблагодарил! - Спасибо, говорю, Всю жизнь тебя помнить буду! Сейчас, перечитывая это место только горько улыбнулся, зная, что случиться потом в Ленинграде, - действительно на всю жизнь запомнил этого человека.
  И ещё. Последняя встреча с Сашей Зайцевым. На базарчике. Увидел мене, как обычно,  заорал и бегом - всегда он бегом, ко мне.
  - Слушай,  х..  кривощёковский, ты что - сбрендил?
  - Да,  - отвечаю,  - а что...
  - У тебя же положение! Сидел у Главного, зарплата, тёплое
место... Всё кобыле под хвост?
  - Вроде бы так...
Он внимательно посмотрел, голос убавил. - Не поздно ещё. Передумай. Тебя же, я знаю, кормить некому. На что жить будешь?
  - Стипендия, - лопочу неуверенно.
  - Тю... - И даже с ноткой жалости, - ох, ломаешь ты свою  жизнёшку...
  - Может и так... Дорогу перешёл... Кто знает, правильно ли...
Помолчали.
  - Ну-ну... - Обнял. - Если припрёт - пиши, помогу...
  - Спасибо. Помнить тебя буду... - А у самого глаза набухли...
Вот так...
  А дни - галопом. И вот мы уже на вокзале. Загружаемся в вагон № 9. Смотрю, кроме своих вещей у вагона ящики с колбасой, связки валенок, мешки с галошами. Это оказывается Управление по делам искусств расстаралось. Мы ведь считаемся их детищем, едем учиться с тем, чтобы вернуться назад и работать в городе. Всё занесли в вагон. Прощальный гудок. Родственники обнимаются. Меня никто не провожает... Печально. Ушел в вагон. Это было 25 октября   1945 года.
- - - -

  ЧАСТЬ  ЧЕТВЁРТАЯ.
                СЕВЕРНАЯ  ПАЛЬМИРА.

  Из конторского чрева института раздаётся отдалённый крик.
  Хозяин вопля несётся по узкому коридору. Возмущённые звуки летят впереди, вклеивая встречных студентов в стены. Наконец он врывается в  нижнее фойе, разделённое строем колонн, и натыкается на группу людей.
 Теперь ураган, землетрясение, лавина с гор гремит над этой группой. Среди строгих колонн с дорическими капителями группа смотрится, мягко говоря, странновато. Меж самодельных, деревянных чемоданов, корзинок, просто узлов - люди. Кто в шубе, кто в шинели или в осеннем пальто, а кто и просто в меховой безрукавке с шарфом на шее.
От крика люди совершают беспорядочные, тревожные перемещения среди чемоданов и наконец застывают, перешёптываясь между собой.
  - Директор...
  - Серебряков Николай Евгеньевич...
  - Что-то будет!..
  Громовержец, представительный мужчина с волосами, подстать своей фамилии, сыплет беспорядочные слова.
  - Кто разрешил?.. Я не вызывал... Самовольно... Авантюра...
Не принимаю!..
  После замешательства от группы выдвигаются двое. Коротко остриженный в солдатской шинели мужчина лет пятидесяти и полная - типажа Островского, - женщина. Лицо - сама доброта. Это супруги Темиряевы.
 - Что это с вами, Николай Евгеньевич, - типаж разводит руками и ласково:
 - Мы так мечтали с вами встретиться... Нам много говорили о вашей доброте...
  Темиряев жене тихо: - Помолчи. - Директору обстоятельно:
 - Это какое-то недоразумение. Есть договорённость с Москвой, ваше согласие...
 - Не давал согласия, - перебивает директор. - Одни разговоры. Где документы? Институт набит, как ящик с салакой, куда вас...
  Молодой, черноволосый Боря Райкин, сзади жена Мила.
 - Документы едут, Николай Евгеньевич, - Боря говорит тихо, интеллигентно, - зачем волноваться. Их везет Ирина Всеволодовна Мейерхольд из Москвы.
  - Везёт - везет, не сомневайтесь, - весело подтвердила Мила, подняв ресницы над васильковыми глазами и осторожно прикасаясь тонкими пальчиками к груди директора.
  Вдоль мраморных перил центрального марша лестницы, ведущей из вестибюля на второй этаж - гроздья студентов.
  - Откуда такие?
  - Сибиряки.
  - Молодёжный театр из Новосибирска.
  - Одеты-то все... Сплошная экзотика...
  - Как все после войны...
Бурное обсуждение. Ещё бы. Сибирский театр, свалившийся, как снег на голову, доставит студентам немало поводов для весёлых разговоров и острот.
  Директор чуть оттаял  от василькового взгляда. К тому же устал кричать. Сел на чемодан, горестно оглядывая группу.
 - Куда мне вас? Ну, авантюристка! Без вызова,  без пропусков привезти такую ораву, - это он об Ирине Мейерхольд, - точь в точь, как ее папаша. Вот приедет, я ей... - Увидел Шелконогова, подал руку,  - Приехал? Молодец. - К группе. - Этого беру. Сдал экзамены.  - Тот покраснел от такого внимания.
 - Остальных...  Будем разбираться...   Без экзаменов не возьму!
 Женщине,  стоящей рядом.  - Ты комендант,  как думаешь, куда их?
  -  Я так полагаю...  На вокзал и в поезд...
  - Хм...  Хорошо бы...  Всё же люли...
  - Тогда в подвал! С глаз долой... Вестибюль весь запакостили...
 Во дворе ящики, доски - разбирайтесь...
   Подвал. На каменном полу вода. Лампочка с потолка. Металлические  каркасы столов. В углу что-то вроде плиты. Холод. Темиряев бодро, голосом демобилизованного старшины:
  - Четыре стенки есть. Над нами целый институт. Живём. Мужики все во двор - за досками. Настелем на пол и на столы - это будет наше лежбище. Дамы - искать вёдра - вычерпывать воду.
К ночи подвал обрёл почти жилой вид. В плите горели дрова -стало тепло. От трёх - ступенек - спуск в подвал - положили длинную доску - прямо до плиты. На каркасы столов тоже положили доски.  Чемоданы, узлы повесили на холодные батареи.
  Темиряев, заложив солдатскую шапку на затылок: - Ну, ребята если бы на фронте нам попалась такая хоромина, считалось бы сказкой.
  - Стал распределять места.
 Мы не солдаты! - Это резко Вера Кабатникова, миниатюрная девица с глазами во все лицо. - Мы какие ни на есть, но актёры... Если бы знала, что нас так встретят... Назад надо ехать! Витя Андреев, - длинный, худой с острым носом, глубокомысленно:
  - Конечно безобразие. На вокзале не было оркестра, репортёров, красных Флагов... Едем взад...
Тамара - его жена, тихо: - Хватит тебе...
 Темиряев: - Устанавливаем дежурство. Шелконогов -поддерживаешь  огонь. Грушин - вычерпываешь поступающую воду:
 Грушин - иронический взгляд всегда прищуренных глаз: - слушаю ваше превосходительство. - Через паузу. - А почему собственно я? Темиряев: - Потому, что кончается на "у". Ужинать у кого что есть и спать.
Надя Буторина, - соблазнительная пышная певица: - Хоть бы знакомых найти... Это же кошмар - так жить. И почему я на доске, хочу на стол!
Витя Андреев: - твоим телесам не вредно и внизу. Авось твоя "ницца" не отощает.
 Буторина: - Свою жену небось на стол поместил...
 Лежавшая до этого на столе Тамара не выдержала. Вскочила на ноги, вставив свой тощий живот и тряхнув кудряшками прямого пробора задиристо выпалила: - Я в интересном положении. Мне полагается лежбище. Все ахнули.
Буторина язвительно: - Рожать между лекциями будешь? Тамара также. - Между. Нос Виктора, казалось, стал вдвое длиннее. Он уставился на жену. - Та поманила пальцем, тихо:   - Всё в порядке. Это я, чтобы она не выступала!
  Тут в разговор вступили остальные и начался горячий спор: почему я там, а не здесь?
 Костя вспомнил, как размещались в вагоне. Женщины ссорились из-за нижних полок, обзывая друг друга крепкими словами, а когда  начали делить колбасу, валенки и телогрейки, то началось совсем невообразимое: Целые сутки стоял такой невероятный гвалт, что проводница только качала головой: - Ну и артисты!
 Костя не меньше проводницы был ошеломлен происходящим. До этого случая ему не приходилось сталкиваться с бытом актёров, да еще в такой экстремальной обстановке. Не одобряя, он оправдывал их. Еще бы. Выдержать такую дорогу, мечтать о радужном приёме на Моховой 34 и вдруг - холодный душ! - Хорошо, - думал он про себя, - я привык на казарменном в цеху, на топчане кантоваться, а каково им?
После ночи многие бросились искать знакомых в городе.
Счастливцы к вечеру, захватив чемоданы уехали и в подвале стало просторнее. Костя во дворе познакомился с тётей Машей - истопником  пережившей блокаду. Кроме истопных дел, она заведовала дворницким инструментарием. Охотно дала пилу, колун. Добрая душа,  подумал он, как все Маши вроде моей мамы. Тётя Маша жила в подвале номер два. Считался он аристократическим потому, что на пол не поступала вода. Жило там, чёрт-те знает, сколько народу.
Вместе с Володей Щегловым, худым с ввалившимися щёками актёром, начали разбивать ящики на дрова, пилить доски.
Стараясь не испачкать свою роскошную, серую шинель, Костя  наложил доски на руки и вошёл в вестибюль.
  - О, та-та, вот он, а я его ищу. Вижу, ты начал актёрскую
карьеру с роли истопника.
  Хакаска, иронически улыбаясь раскосыми глазами стояла напротив. Костя обрадовался встрече. Он помнил, как она подбадривала его на экзаменах. Обрадовался и растерялся от неожиданности.
  - Здравствуй, - хотел подать руку, занятую дровами, они чуть не рассыпались.
  - Захлопни рот, Шелконогов, отнеси дрова и возвращайся. -
Костя исполнил быстро приказ. - Теперь пойдём. - Они прошли через колонный зал, потом по коридору в общежитие... - Раньше у хозяина этого роскошного особняка тут размещалась челядь, теперь наше общежитие, - объясняла девушка, поднимаясь по лестнице.
 Зашли в комнату. Четыре аккуратно заправленных койки, занавеска на высоком окне. "Уютно" - заметил про себя Костя.
 Девушки сидели за столом, ужинали.
 - Вот, актёрки, я на этого блондина еще там, в Новосибирске
глаз положила. Тебя Костей, по-моему, зовут? - Тот кивнул.
- Я Луиза или просто Лизка. - Косте, - познакомься, пожми дамам ручки. Вот так. Уволился, значит? - Девчонкам, - его с завода не отпускали. А в Молодёжном как оказался?
 - Они же учиться собрались... Чего, думаю, ехать одному...
 - Он стоял в расстёгнутой шинели, топчась в больших не по размеру валенках.
 - О, та-та, да ты всё ещё не пришёл в себя, мямлишь чего-то.
Раздевайся, садись за стол. Будь, как дома. Небось голодный? - Костя кивнул. - Понятно. Девчонки - чаю ему и колбасы. Как ехали то? - Костя пил чай, рассказывая какая была трудная пересадка в Москве и отогревался душой.
  - Девчонки, - это Луиза, - вы не возражаете, если этот сибирский абориген у нас переночует? Представляете, их в подвал запичужили. - Те согласились. - Вот и чудесно. Мы тебе одеяло на пол... А то, знаешь что, ко мне на кровать... Валетом, а? Не боишься? - Кокетливо улыбнулась.
Костя отнекиваясь : - Неудобно. Все наши там, а я... Надо со всеми вместе.
  - Э,  та-та, коллективист... Пожалуй правильно. Тогда топай. Завтра  я тебя найду.
Костя спустился в подвал. Устроился на дровах, положив под голову чемодан, на чемодан - новые валенки, что получил в вагоне. Уснул
                - - - - - -
 Утром, когда все не торопясь просыпались, Темиряев принёс
телеграмму из Москвы от Ирины: "Зачислены на второй курс сдачей общеобразовательных и актёрскому мастерству".
  Все образовались. Темиряев: - Ну вот, а вы - назад ехать, назад; куда к чертям назад, только вперед! - Немец не мог Ленинград взять, а мы должны его завоевать. На то мы и сибиряки!
 - Ох, мамочки, моя "ницца" - это Буторина, держась за ягодицы, - а мы завоёвывать будем на этих досках?
Темиряев, обращаясь к Райкину: - Пошли к директору.
 -  Улыбаясь. - Прочтёт он телеграмму - со стула свалится! Вернулись часа через два.
  - Значит так, - это Темиряев - семейные берут свои бебехи,
садятся на трамвай на Литейном и едут в гостиницу "Москва", что около вокзала. Одиноким придётся подождать. Нельзя же покидать такое уютное гнёздышко, как этот подвал сразу. Он без нас будет плакать.
    Из дневника Шелконогова.
 Ощущение нереальности. Как во сне. Кажется - толкни кто-то резко - всё происходящее исчезнет и я проснусь на своей койке в пятом корпусе в Кривощёково. Исчезнет кошмарная дорога, сказочный особняк - институт, подвал - катакомба... Но никто не толкает и сон продолжается. На ступеньках подвала Луиза молча манит пальчиком. Улица.
  - Брянцевский ТЮЗ и рядом, под аркой, наша обжорка, показывает тот же пальчик на дом напротив. Несколько шагов обрати внимание.
 Читаю - "Коньячный завод "Арарат". - Хорошее соседство, правда? У сторожа на проходной всегда есть запас.
Когда нам хочется что-то отметить, мы к нему. Берёт со студентов по божески. - Ещё несколько метров - церковь.
 - Тут будет учебный театр института.
 - Откуда ты знаешь?
 - Я немножко шаманка, могу кое-что предсказать.
Я тотчас представил её в одежде шаманки, ударяющей в бубен около церкви. Вокруг туман, белёсый туман с поблескивающими снежинками. Верхушки колокольни не видно. "А что? Всё может быть в этом нереальном городе, - думаю я, - даже шаманка".
 - Ты не веришь? - доносится сквозь мои мысли. - Мой отец был шаман, я у него научилась. Даже камлала немного. Потом началась борьба с невежеством, отца отправили куда всех...
 Ну ты знаешь... А я пошла по рукам...
  - Это как?
  - Какой ты тёмный... - Стоя на мосту - Это Фонтанка, цирк.
Ченизелли, рядом, видишь в тумане конная статуя. Павел Петру поставил.
"Правнук - прадеду" - читаю я, от коня видны только копыта, досадую - ничего не видно.
 - Ты привыкай к нашим туманам, - будто услышав мою досаду, говорит Луиза. - Легенда, Пётр построил здесь город потому, что туманы. "Город должен быть фантастическим, удивлять мир, - сказал он, - пусть он плывет вместе с водами Невы в Финский залив".
  По Садовой вышли на Невский. Трамвай и машины идут медленно с зажжёнными фарами.
- Что за чертовщина, - думаю я, - огромный Невский действительно куда-то плывет.
  - Напротив Публичка, там ты будешь грызть гранит науки, рядом Гостиный, а мы направо, тут Пассаж, а вот и заведение, куда мы зайдём, - почти напевая, говорит Луиза. Читаю: Кафе «Норд».
Спускаемся по ступенькам. Кругом зеркала, пахнет печёным, сладким.   - Эту кафешку недавно открыли. Везде по карточкам, а тут без. Будем есть пирожные и с немножечком,   - Луиза показывает пальцами это "немножечко " - коньячку.
 - За твои успехи, - она поднимает пузатую рюмку с коньяком на дне, - и за... наш тет-а-тет, - хитро прищуренные с намёком, косые глаза.
 Кажется, никогда не ел таких пирожных! Роюсь в памяти  действительно - никогда. И ел ли я вообще пирожные? Была только погоня - хоть что-нибудь съесть. С удивлением и стыдом вижу пустую тарелку. Луиза это замечает, хохочет и заказывает ещё. Тут меня начинает разбирать тревога - дорого!
Конечно, она видит это: - не беспокойся. Я тебя угощаю!
  - Зачем же, у меня есть деньги...
  - У тебя есть родители? Будут кормить?
  - Нет, - мать домохозяйка, сестра...
  - На стипендию собираешься жить?
  - Найду работу...
  - Ну, а я нашла. Шаманю понемногу. Так что не красней. Чавкай, коли дают.
  Смотрю вокруг и ощущение нереальности не проходит. "Не может быть, - думаю, чтоб такой рай - тепло, уютно, - есть в действительности...
  Ночью ещё одна нереальность. Перебрался на освободившееся место на стеллаж, прямо под лампочку. Она горит круглые сутки... Просыпаюсь с ощущением тревоги. Смотрю на верх и сердце начинает  бешено колотиться. На шнуре, около лампочки огромная крыса. Кажется, никогда не видел таких! Потом мне рассказывали, да я и сам убедился - в блокаду откормились тысячи крыс. Висит, смотрит на меня. Жуть.  Хочу сойти с места - не могу пошевелиться...  Думаю - сейчас бросится. Так лежим, смотрим друг на друга. Видимо, решила со мной не связываться, когда у меня прорезался голос и я ей прокричал: иди, скотина! - повернулась и по шнуру ушла в темноту. Какой уж тут сон! Стал подкладывать доски в плиту. Просидел до утра.
                - - - - - -
Через несколько дней Костя заглядывает в одну из аудиторий.  За столами почти весь театр. Готовятся сдавать вступительные экзамены. Супруга Темиряева утирает слёзы на   полном лице: - Кой меня чёрт понес!  - мужу,  - ты,  Сашка,  виноват, я же ничего не  запомню...
  Сашка поправляя ремень на гимнастерке: - Дура,  хоть на
старости лет чему-нибудь научишься.  Обстоятельно,  как ребёнку,  - Кончишь институт,  знаешь,  как будешь старух играть - все ахнут.
 - Я же похудею от этой премудрости. Кто мне даст Островского играть.
 - Дадут - дадут, - бормочем муж, листая учебник, - догонят  и ещё дадут.
 - Ходят тут некоторые, - это Буторина,  глядя неприязненно на  Костю, - только заниматься мешают.
 - Разве я виноват, что уже сдал...  - оправдывается Костя.
Зачислен...
 - Ну, а коли ты зачислен, - это старик Темиряев,  так не мешай. И собираешься ли ты переезжать в гостиницу?
 - А можно?
 - Собирай бебехи и валяй.
Так Шелконогов оказался в номере на четверых, с чужими
 правда, но ему не привыкать. Порадовался чистому белью. Сходил в баню на Некрасовской, бывшая Бассейная улица. Постирал там бельё, взял у дежурной утюг, погладил, сел писать письма. И хоть где-то в глубине сидела тревога - десять рублей в день за койку,  - надолго ли хватит его деньжат, но настроение чудесное.
  Пока его коллеги сдают экзамены, он целыми днями мотается по городу. После первой, "розовой", как он мысленно назвал прогулку с Луизой, наступили холода. Город предстал в другом облике. Забитые окна с выходом железных труб от буржуек, облезлые фасады, - всё напоминало о недавно перенесенной блокаде. Город походил на усталого старика, что кутается в стены домов и никак не может согреться. Косте было больно смотреть. Он старался не замечать всё это потому, что каков бы ни был город сейчас, всё равно всё образуется, - так думал он, - и Ленинград снова станет Северной Пальмирой, второй Венецией, как его называют.
  Сейчас вечер, он едет на трамвае мимо Летнего сада, памятника  Суворову на Петроградскую сторону, на "Ленфильм". Кто-то, зная их бедственное положение - карточек пока нет, устроил на ночные съёмки массовки в кинокартине "Сыновья". Вот и студия. Костя первый раз попал на съемки - всё в новинку, смотрит во все глаза. Через бесконечный коридор ассистент проводит их в костюмерную. Висят полосатые арестантские костюмы с номерами.
Ассистент: - Подбирайте! Я за вами приду. Вон там буфет. Ушёл. Щеглов, Грудин, Райкин, Темиряев, Костя одеваются и посидев немного устремляются в буфет. Горячий чай, бутерброды с колбасой - какая роскошь! Особенно после промерзлого трамвая. Стало веселее. Снова ассистент: - За мной! - Привел в гримёрную.
 - Девочки, сделайте из них Освенцим.
Девочки, это две бело-халатные седоватые женщины кладут, выдавливая из тюбиков, тон, перебрасываются фразами, будто перед зеркалами у них сидят манекены.
 - Этот дед, - на Темиряева, - знать еще после фронта не отъелся.
 - На карточке не раскатишься, - это вторая.
 - Позвольте уточнить, - Боря Райкин - сама галантность, -
мы пока ещё без карточек.
Первая равнодушно: - Где вас таких?
 - В Сибири-с, - поясняет Борис.
  Вторая также равнодушно: - Из такой дали... У нас своих таких навалом.
  Ассистент: - пошли репетировать. Все входят в павильон. Володя Щеглов, гнусаво забитым от насморка носом: - Громадина. Холодюга тут.
  Костя: - мой цех на заводе был, пожалуй, чуть побольше. Впрочем, истинных размеров павильона понять нельзя. Он весь в темноте. Только в углу построена часть теплушки с нарами. На нарах так же одетая - другая часть массовки, та, что без текста.
Режиссер, из-под шапки длинные седые патлы, расставляет пришедших.  Ассистенту: - Витя, поговори за Олега. Ассистент встаёт у затянутого колючей проволокой окошка. Темиряеву: - ты, дед, будешь отдирать доску в полу - вот эту. Попробуй. - Темиряев старательно исполняет. - Лады. - Раздает всем текст. - Зубрите. Вы уже поняли - снимаем побег из вагона. - Все переглядываются:
Первый раз слышат. Но молчат. На съёмках ни разу не были. Может так полагается. - Начали репетировать.
Ассистент,/глядя в окошко/ скоро поворот будет, тихий ход.   Костя: - машинист знает?
Ассистент: - приготовиться. / Кивнув Темиряеву /. Давай.
 - Тот поднимает доску.
Режиссер: - Лады. / Ассистенту / Зови Олега. В вагоне появляется Олег Жаков. Костя раскрывает рот. Сам, знаменитый на всю страну киноактер Олег Жаков встает рядом с ним. У парня мандраж от понимания ответственности. Судорожно заглядывает в бумажку с текстом: не наврать бы.
  Режиссёр: Начали. Мотор. - Застрекотала камера. Девица, встала перед Жаковым, стучит хлопушкой. Рабочие сзади камеры схватившись за торчащие доски пола теплушки начинают их раскачивать изображая колебания вагона на стыках.
- Оператор. - Стоп. Ни хрена не выйдет. Камера вместе с вагоном туда - сюда.
  Режиссёр. Кой дурак, такое придумал? Вынести камеру из вагона.   Перерыв.
  Все снова в буфете. Отогреваемся чаем.
После перерыва. Камера на твёрдой основе. Снова репетируем. Наконец - съемка! Делают три дубля. Ночная смена кончается: "Ну и работёнка, - думает Костя, плотнее запахивая шинель в холодном трамвае, - за целую смену семь минут съёмки".
Из дневника Кости Шелконогова.
Доехал по Лиговке до Обводного канала. Тут за мостом барахолка. Нечто грандиозное: целый квартал сзади домов. Кажется тут собрался целый город покупателей и продавцов. По-моему тут даже чёрта купить можно. Продал валенки. Заплатил за гостиницу.
  На новый 1946 год - складчина по двадцать семь рублей. Собрались на квартире у И. Мейерхольд. Три огромных комнаты. Пустые. В спальне две кровати. В гостиной старый рояль, кресло. Сидеть не на чем. Ведро винегрета и бутылки на рояле. Меркурьев Вась Васич, - так его все зовут - добродушная громадина. Никак не могу привыкнуть к тому, что стою, разговариваю со знаменитым актёром. Мне казалось - такие люди говорят, ходят, спят - как-то по особенному. А он так же, как все хлопнул стакан вина и тычет вилкой в винегрет. Говорит скороговоркой, понять почти невозможно, помогает себе жестами. Они с Ириной оба косноязычные. Когда смотрю в кино - всё понимаю. Профессионал!
  Когда подвыпили, разговорились, скованность прошла. Все разбрелись по группам. Разговаривают, подпирая стенки.
Меркурьев в кресле, польщённый всеобщим вниманием, рассказывает, как собирается репетировать в Александринке в "Лесе" Восьмибратова. Режиссёр Кожич. Не очень лестно - старая развалюха, - отзывается о Елизавете Ивановне Тиме, что будет   играть Гурмыжскую.
  Ирина сидит на кровати. В голове на стене рисованный портрет В. Мейерхольда в кубическом стиле, работы Ю. Анненкова.
Ирина потом сказала, - портрет написан в 1922 гону. Я был поражён. Даже чуть кольнуло сердце! Не очень одобряя этот стиль двадцатых годов я соглашался с официальной критикой, которая поносила кубизм. Хотя должен сознаться здесь, на страницах дневника, - Квадрат Малевича меня всё время притягивал. А тут! Как потрясающе художник предугадал судьбу гениального режиссёра! И это когда? Задолго, за восемнадцать лет до его расстрела! Вот пишу один на один с тетрадкой и поймал себя на том, что оглядываюсь: как бы кто не увидел. Даже произносить имя Мейерхольда сейчас строжайше запрещено. Провозвестник пролетарского театра, с восторгом принявший революцию, оказался врагом народа? Что-то не верится... Как бы это научиться анализировать события, что вне меня? Анализировать, делать выводы и может даже предугадывать... А то я перехожу улицу не зная зачем и вдряпываюсь... А портрет прямо притягивает глаза. Сквозь прямые линии, в откинутой голове угадывается твёрдость гения и... хрупкость человеческой души! Трагическая личность!
 Смотрю на Ирину - копия отца. Я ещё не знаю, какой она режиссёр, но если к ней перешла одна десятая таланта отца - наверное хороша! значит и я могу прикоснуться к тем отзвукам из 30-х годов. Мысль эта греет меня, я благодарно смотрю на Ирину. Не каждому такое везение! А она рассказывает группе, как мы вновь начнём репетировать "Тристана", покажем городу, уложим его на лопатки! - Чито? Не сомневайтесь - уложим. Будет у нас свой ленинградский театр! Чито? Трудно? Надо, надо преодолевать. Вон какое  дело провернула! Привезла вас в институт... Дальше всё зависит от вас... - Видно, что это её заветная мечта - создать второй мейерхольдовский театр! В мастерской ходят слухи, что она даже крупно ссорилась с Меркурьевым на эту тему. - Зачем тебе эта обуза, убеждал тот, - а она твердила одно - продолжить дело отца! Я слушал её речи - не мог оторваться от портрета. Даже сейчас пишу, а он у меня перед глазами...
  Трагедия ещё в том, что в Новосибирске пронёсся слух: кто-то его видел в лагере. Живого. Рассказывают - Ирина ездила искать, но безуспешно...
Еще немного поговорили, выпили вино, съели винегрет - разошлись. От вечера в памяти - портрет.
  Сейчас ищу работу. Посоветовали зайти в управление трудовых резервов. Разговор в кадрах.
 - Что можете?
 - Преподавать технологию обработки металлов. Снарядов в частности. Ну и руководить кружком самодеятельности.
 Кадровик - женщина, убежала куда-то, долго её не было, вернулась:
 - Снарядники не нужны. По поводу кружка - зайдите через неделю. За гостиницу, месяц прошёл, теперь надо платить вдвое. Денег нет. Когда переменка дежурных, тайком удираю. Думаю, надо что-то делать! А в кармане - доверенность на комнату.
 Приехал на Васильевский остров на Косую линию. Нашёл дом управа. Обшарпанный двухэтажный дом. Зашли в коридор. Шесть или семь дверей, не помню. Открыла она мне комнату. Посередине - буржуйка, труба в окно. Остатки порубленного стула у печки. Кровать, пружинный матрац одним краем на кровати, другим на полу. Притронулся к матрацу. Пружина - дзинь и наружу. Материал-то весь сгнил... Сердце от этого звука замерло. Будто оттуда, из блокады весточка. Занавеска тюлевая на окне. Хотел раздвинуть, а она от прикосновения посыпалась. С тихим - тихим шелестом посыпалась! Стою, молчу. Дом управ в дверях. Перед глазами вдруг явственно картина: женщина с девочками умирают от голода. Глаза слезами набухли, сердце тяжело, как молот в груди... И здесь мне надо будет жить? Они же будут тут всё время со мной. Я не смогу избавиться...
 - Ну, как? Будем оформлять? - это дом управ равнодушно.
Подождём... У меня дела... Командировка... - бормочу несвязанно. - Позже зайду...
 - Как хотите. А то желающих много. Уведут.

  - Закройте... Я позже...
Вышел на улицу... На душе - будто в блокадный ужас окунулся. Больше я туда не приходил...
                - - - - -
  Кабинет директора. Серебряков ещё раз просматривает тетрадь с  экспозицией к "Воспитаннице". Костя - по другую сторону стола.
 - Ну, что ж, ладненько, - ладонью ото лба к подбородку стёр
озабоченность. Скупо улыбнулся. - Стихи пишешь?
 - Бывает... Для себя.
 - Значит, моя догадка верная. - После паузы. - Хорошо написал. Пожалуй лучше, чем некоторые, поступающие на режиссёрский. Правильно раскрываешь эмоциональное состояние героев. Это главное. Изобразительно - скуповато. И мало социологии.
 - А что это такое?
  Серебряков рассмеялся, - Это, брат, серьёзная штука. Надо красочно расписать, как тяжело им, беднягам, жилось при царе. Ну, да ладно. Предлагаю подумать о переходе на режиссёрский.
 Костя горячо: - Что вы, Николай Евгеньевич,  я играть хочу!
Захлебываясь словами начал рассказывать, как давно он мечтал стать актёром. Как трудно было на заводе, когда им помыкали и вот теперь   вырвался на свободу, может творить.
 Предполагал ли он, что грядёт новое бесправие? Что актёрская профессия зависимая, трудная, что всю жизнь его будут бить по самолюбию и что свобода творить - иллюзия? Эту свободу завоёвывают избранные судьбой. - Только одиночки творят по законам, ими над собой поставленными. Знал ли он это?
 Конечно нет. Сейчас бы и перейти улицу. Тем более - зовут. Не пошел.
  - Меняя тему разговора. - Как настроение?
 Костя начал жаловаться: - нет денег, а надо платить за гостиницу,  трудно с едой.
 - Вот что,  переезжай-ка ты в подвал № 2 к тетё Маше. Знаешь?
 - Костя кивнул, - а деньги я тебе дам заработать. Крышу чистить пойдёшь?
 - Конечно,  - обрадовался тот.
 - Подбери себе напарника покрепче и шпарь. Только осторожнее Крыша старая, сейчас оттепель, не дай бог...
И вот они с Валентином Грушиным уже третий день на верхотуре, привязанные веревками к трубам сбивают заледенелый снег.
 Первый день работалось довольно резво. Второй был уже тяжелее. С едой было плохо. Сегодня лом и лопата были неимоверной тяжести. Они всё чаще делали себе передышки, как сейчас...
  - Какое поэтичное занятие мы с тобой себе нашли, - это Грушин,  - сколько воздуху...
  Костя, вытирая пот рукавом: - Чего - чего, а воздуху тут... На всю оставшуюся жизнь наглотаемся.
 -  И пейзаж! С седьмого этажа - весь Ленинград на ладошке.
Удивительно полезный труд... И познавательный, мать его...
Разглагольствования Грушина перебил крик Кости. Неловко повернувшись, он поскользнулся и покатился к краю крыши! Спасло начало трубы, в которую упёрлась нога.
  Валя бросился к трубе, к которой был привязан Костя, схватил верёвку и стал вытягивать друга. Через несколько минут подтянул его к себе.
Костя с трудом поднялся на ноги. Его трясло. По белому лицу -  градом пот.
 - Спасибо, - заикаясь хрипло проговорил он. Теперь они стояли, держась друг за друга.
  - Я же говорил, не труд, а сплошная поэзия, - пытался острить Грушин. - Темнеет. Будем кончать?
 - Не смогу. Боюсь до жути.
 - Тогда посиди на лопате. Тут немного осталось, я доделаю...
 Спустились вниз, когда уже стемнело. Доложили коменданту - работа окончена.
 - Боже ты мой, - это комендантша, - мокрющие да грязнущие. Голодные небось. Идите в кассу. - Получили деньги, привели себя в порядок.
 - Не знаю, как ты, - это Грушин, - а я если не брошу в свой
прожорливый живот порцию кормёжки, подохну во цвете лет.
 - В ресторан?!
 - И как можно быстрее.
Вот они за столом.
 - Мы командировочные,  - Грушин официанту,  - что можно слопать без карточек?
 - Баклажанная икра, будьте любезны.
 - Пища богов! Икра! По три порции на нос и водки.
Когда официант принёс вазочки с икрой, - не сказал бы, что у них большее порции. Съели мгновенно. Грушин снова зовет официанта.
 - Мы как-то не поняли вкус икры. Принесите нам... по пять порций.
На безразличном лице официанта брови полезли вверх. Он хотел было что-то сказать, но передумал и выполнил заказ. Когда и это было съедено, Костя, молчавший го этого, проговорил: - Странно, но я совершенно трезв.
 - Реакция. После такой "весёлой" встряски твой органон не в ладах со спиртным. - В третий раз подозвал официанта. - Сколько  стоит этот ресторан?
  Официант понимающе улыбнулся.
  - Ладно, ребята. Я вам принесу отбивные... Но вы же понимаете... Грушин торопливо: - Конечно - "понимаете"! Мы сегодня нашли самородок на крыше...
 - Это ваши проблемы. По мне хоть клад на дне Фонтанки. Дукаты вперёд! - Есть ли смысл рассказывать, как они расправились с отбивными?
Когда вышли из ресторана на Невский, Костя взял Валентина под руку: - что-то меня пошатывает... - Редкие фонари, мороз с мокрецой. Валентин основательно: - Это не тебя... Видишь, сугробы так нахально под ноги лезут...
 - Какой ты мудрый! У меня никогда не было мудрых друзей. Впрочем, немудрых тоже...
Валентин - Народная молва говорит: - друга найти труднее, чем любовницу.
  - Вот! - обрадовался Костя. Твёрдо: - Ты мне друг! - Уткнулся в плечо Валентина, заключил: - если бы не ты... спасибо. Я бы  всмятку... На всю жизнь запомню... - Отстранился от друга и вдруг увидел, как он лежит раскинув руки на снегу: - Вот что было бы... - Наклонился. И тут его стало тошнить.
Валентин невозмутимо: - Ну вот... Отбивную на Невский... Можно сказать на всю колыбель революции. - Вытер ему снегом лицо.
                - - - - -
  Счастье не приходит в одиночку. Через несколько дней они получили деньги за ночные съемки на "Ленфильме".
Костя заплатил за гостиницу и переехал в подвал к тете Маше. Койки не было свободной, но истопница сказала, что Ваня Соколов это художник, уехал на натуру, писать Финский залив. Человек он не очень путёвый, вернется не скоро - можно занять его койку.
 Костя так и сделал. Через какое-то врем в подвале появились чета Райкиных и Андреевых. Получив по ордеру пружинные матрацы,  они установили их на чурбачки,  вызвав ироническое замечание Грушина:    - Развалились,  как римские патриции, дело, конечно не моё, но у вас с учебой будет плохо - предрекаю.
 - Почему,  о предсказатель? - Это Витя.
 - Жена под боком...  На ней покачаться... До учёбы ли?
 - А не пошёл бы ты в "ниццу".
Тётя Маша разрешила использовать её котелки, тарелки, плита весело горела и вскоре в похвале запахло пшенной кашей.
                - - - - -
 Шелконогову снова везение: устроился руководителем кружка в ФЗО  в Гавани, на Васильевском острове.
 Провёл первое занятие. И хоть от знакомства с кружковцами пришёл в тихое уныние, "до чего же они все серые", но куражу не потерял: - Справлюсь, надо только приналечь.
   Конечно же из-за хлопот о работе опоздал на общее собрание мастерской. Ирина Всеволодовна говорила о дисциплине. Упоминала имена Грушина, Земмель Алябина - плохо готовятся к репетициям. И когда в дверях появился Шелконогов, - вот, полюбуйтесь, еще один! Чито? Устраивался на работу? У вас должна  быть одна работа - вот тут. - Она потопала ногой сорок второго размера по полу. - С таким отношением наша мечта о своём театре - пыхх...
  Собрание единодушно осудив непослушных, вынесла им порицание.

         Из дневника Шелконогова.
  Получил письмо от мамы из Уфы. Пишет, чтобы я не обращал внимания на ворчание сестры и хорошо учился. Милая мама, она понимает меня! Стало легче на душе. И еще письмо от Журбы из Новосибирска. Что творится?! "Чёрная кошка". Останавливают с автоматами трамвай, выводят приглянувшихся пассажиров, грабят их. Разгул полный!
   О репетициях "Тристана и Изольды". Получил я новую, четвёртую по счёту роль одного из баронов. - Андре. Может я ошибаюсь, но   бесконечное перетасовывание исполнителей не на пользу.  Впечатление - Ирина Всеволодовна почему-то мечется и кажется сама не очень понимает, что делает. Те, кто работал с ней в Новосибирске, говорят - у неё такой метод. Не понимаю этого.
 Ссылаются ещё на ее характер. Непредсказуемый. Это уж я заметил. Можно ждать любой неожиданности. И о методе репетиций. Я конечно, мало ещё хлебнул, но такое вижу впервые: заставляет повторять её интонацию! Милу Темиряеву она играет Изольду, - до слёз довела, пока та в точности не повторила крик Ирины: "Тристан, я не хочу!", стоя в неудобной позе на высокой подставке. Говорят - это биомеханика её отца. Хотя Ирина сама запретила употреблять этот термин.
 - Это всё выдумки пресловутого режиссёра Рошаля, - утверждала она. До ужаса боится, что её посадят. Ибо сейчас декретируется один метод репетиций - по системе Станиславского. Я наверное не очень хорошо знаю метод МХАТа, но мне кажется органичное, существование актера в роли, это путь к правде. Впрочем надо смотреть. Может, ошибаюсь.
  В каникулы группа "Поздней любви" - спектакль был в репертуаре ещё в Новосибирске, уехала зарабатывать деньги по дороге Ленинград - Мурманск. А я сижу в Публичке, подбираю материал для моих кружковцев. Ужас, до чего некоторые тупы. К тому же ездить в Гавань далеко. Почти час пути, в холоднющем трамвае. Мерзну - ух! А что делать? Жевать-то надо!
  Почему-то трудное время на заводе теперь вспоминаю почти с удовольствием. Время. Немного больно, когда мысленно вижу перед собой Лину. Видимо теперь только понимаю - был увлечён по настоящему. И какой нелепый у нас конец...
            Зима. Снежище белою горою,
            Ты помнишь Новый год и маскарад?
            Потом весенней раннею порою,
            Покрытый робкою листвою сад...
                Прощанья долгие у дома,
                Несвязный лепет. Как желал
                Тот лепет слушать! И знакомый
                Град поцелуев, как обвал.
            Осенний дождь, как наказанье,    
            За сказки летние - беда.
            Нелепость ссор - вот предсказанье
            Разлуки нашей навсегда...
  Ну ладно - рифмы это наплыв, а что сегодня, здесь, сейчас радует? Рационная карточка в столовую! Во! Это вещь! Открыли в столовой бочку с соей. То ли наши друзья китайцы или Ким ир Сен прислал... Бочка такая пузато-добродушная. И кладут на тарелку - сколь хошь! Штука питательная, но есть в натуре, разве что с огромной голодухи. И молодцы столовские придумали. Тут же продают какао Веллу. Как объяснили, это эссенция, настоянная на шкурках зерен какао. Плеснешь сверху на сою - разлюли малина. Даже мой, бывший язвенный желудок, переваривает с удовольствием. И тут же рядом - тушеная капуста у Антониды Ивановны!
 Получил я адресок у тёти Ани - жены дяди Миши - живет у неё в Ленинграде сестра Антонида, около стадиона "Динамо". Пришёл. Копия тёти Ани. Существо, закутанное в два или три платка. В комнате - как на улице. Побегал вокруг дома, насобирал того сего. Разожгла плиту. И под сугрев рассказала она, как в блокаду погибли её муж и сын - моряки. Говорит, ножом на сковороде шевелит капусту, улыбается - рада, что я - родная душа рядом появился и... плачет! Господи, я там, где-то в Сибири, не видел ничего, а сейчас тут - вот она живая боль! И блокаду пережила!
  Мамочки мои! Предметов на меня навалилось! Перечислять -страницы не хватит. Ну, ладно, с теоретическими справлюсь, это я знаю, а вот практика... Этюды по ритмике, танец - уж чего проще - французский лансье, сценическое движение! И везде, я как тюлень на льду. Про себя-то я думал - раз танцую в быту, значит и тут смогу. Хрена - с два. Особенно фехтование и сценическое движение. Преподаёт Феликс Эдмундович Кох. Этакий сухонький, как опёнок мужичёк в свитере, с маленькой без единого волоска головой. Говорят, у него в доме на стене висит золотая шпага - бывший чемпион России. А Христиан Христианович Клистерсон! Тоже бывший премьер балета Мариинки. Показывает па в танце - кажется так просто. Узкие брючишки - мода двадцатых годов, /Я купил себе суконный морской клёш - зимой тепло/, туфляжки на пуговицах, будто из прошлого века, но как показывает!
  Оба - живая реликвия. Смотрю на них и охватывает ощущение нереальности. Неужели я - сегодняшний лапоть, стою рядом с такими знаменитостями.
 А Кох! Тут же живой анекдот. Выходит студент на раскоряку после его урока. Встречает другой: - Ну, как Кох? - и в ответ: - Ох! - Стоят два ряда друг против друга в стойке для шпажного боя концами шпаг сцепились, а он идёт сзади и по толстым девчёничьим задницам своей шпагой лупит. Говорят, ходок был по женскому полу. Да у него и теперь две ассистентки молоденькие, - одна из них жена, - смотрится, как куколки. И я стою - жду, когда по заду врежет, - но нет, прошёл мимо. Господи! Какой-то восторг в душе и... боязнь. Сколько, оказываете, надо знать актёру! Я то думал - вышел - пуляй текстом и всё. Ерунда. И думаю про себя - смогу ли я стать настоящим актёром? И тут же - какой я счастливый, что судьба меня занесла в этот сказочный, невероятный мир!
А репетиции „Правда хорошо, а счастье лучше"! Фортуна повернулась ко мне спиной. Взяли в учебную работу эту пьесу Островского и параллельно "Звёзды экрана" Раскина. Я нигде не занят. Чуть не ревел. Ну, да чёрт со мной. Сижу, смотрю, как Меркурьев Силу Ерофеевича Грознова показывает. Надо честно сказать здесь, в дневнике - он не говорун. Фразы две- три прошамкает скороговоркой, а потом: - смотрите лучше. Приходит после трактира во втором акте пьяненький, злой на приказчика Мухоярова и господи ты мой, что творит! Я Вальку Грушина прошу - у него часы - штамповка - засекай! Пять минут паузы! Вот я сейчас пишу в дневнике, а словами передать невозможно, как он работает! Роль Грознова - любимая у Меркурьева. Он её играл на дипломном спектакле, когда выпускался из театрального техникума вместе с Н. Симоновым, кажется году в двадцать девятом. С тех пор с ней не расстается.
 Тут же вспоминаю "Небесный тихоход " - фильм, в котором он играет одну из центральных ролей. Вот он - в кино видел. И вот он тут - рядом! Я с ним могу говорить, даже возражать, потому что репетиция - и он рядом. Рядом! Этот кит! Господи, какой я счастливый человек! Как мне повезло! И как повезет дальше! Ведь мы выпустимся театром! Будет свой театр!! Тут же надо мне в дневнике написать - это уж честно, что творится в нашей мастерской!
 Недели за две началось броуново движение в нашей труппе: кому какая роль достанется! Говорили - спорили: ты можешь это, а ты не можешь это! Все это со злостью и может даже с ненавистью. Я только рот разевал, раньше же не работал в театре, не знаю, какая драка из-за ролей... Думаю - разве так можно? А про себя - меня не заняли, значит я не нужен! Выбросят из театра!
  А Вась - Васич Витьке Андрееву - мастери! Тот делает - я смотрю - неубедительно. Господи, какая это коварная штука - театр. У Вась - Васича любимое изречение "мастерить надо". Но как? Если студент повторяет – и не верится. В чем секрет? Не знаю! Клянусь, хоть и неверующий всеми богами - не знаю! Ну, ладно - не знаю. А смогу ли я узнать? Ведь, если не узнаю - зачем всё?
 - Зачем я приехал? Смогу ли я быть актёром? Всё что я сейчас пишу, а про себя - то я же уже вступил на дорожку!  Возврата нет. Это я знаю точно. Может зря перешёл улицу? Не надо было? Кто знает.
 И опять возврат к мысли: не занят - плохо. Узнавание секрета мастерства откладывается... А может хорошо? Ведь я же смогу зарабатывать на хлеб. Смогу выжить! Кстати о выжить. Надо платить за обучение! Иначе не дадут карточки на май месяц. Ходил к ректору, объяснил, что мне никто не присылает денег - сам зарабатываю.
 - Вот и молодец, - это ректор. - Заработай и заплати!
  Вышел от него, как серый майский лень. Навстречу Лизка - Луиза. Вопросительный взгляд. Объяснил. Посмотрела на меня, что-то соображая, потом: - У тебя белая рубашка и бабочка есть?
 - Откуда?
 - Займи.
У наших - ни у кого...
 - А смокинг? - Я рассмеялся - Только китель. Морской. Я
его недавно купил. Практично. Не надо рубашек.
 - Пожалуй, это и хорошо. Вечером пойдешь со мной.
 - Куда?
 - В "Асторию".
Я опять рассмеялся:  денег ни копейки и вечером кружок в ФЗО - работа.
 - Кружок по боку. Подшей чистый подворотничок.   Ты будешь мой брат. Только что демобилизовался.
 - Что мы будем делать?
 - Нет. Ты - мой жених. Отмечаем помолвку. И главное - больше молчи! Кивай головой. Это впечатляет.
 - Объясни - зачем это?
 - Потом.
Вот мы у входа в "Асторию" Лизка критически осматривает меня. Одобрительно: - Ничего. Пожалуй, такого женишка я бы не прочь заиметь на самом деле... Вместе с морской зарплатой. - Смотрится она сногсшибательно. Бархатное платье, шикарный грим на лице, сумочка через плечо.
 Предупреждает: - Откроешь мне дверь, пропустишь вперед. Будь внимателен.  - И швейцару. - Бон суар, муссе.
 Мы за, столом. Сухое вино, салаты.
Лизка: - На жратву не наваливайся. Ты сыт. Пригласят меня на танец - кивни.
 - А самому танцевать?
 - Ни-ни. Впрочем - первый танец. Я скажу какой. Мне надо фигуру показать. Дальше по сценарию. Мы танцуем танго.
 - Черт возьми, ты танцуешь хорошо. После танца не забудь придвинуть мне стул.
 Подходит хлыщ в смокинге с усиками. С акцентом: - Позвольте?      Важно киваю головой, как договорились. Вообщем, заарканил он ее. Танцуют, о чем-то оживленно договариваются.  Сижу, курю дорогие папиросы, а лопать хочется. Ковыряюсь вилкой в салате. Смотрю, официант ставит на наш столик коньяк, еду, а Луиза приглашает хлыща, знакомит. Тот предлагает выпить за знакомство и за военно- морские силы.
Потом, когда они уходят танцевать, Лизка кивает - дескать ешь. Наваливаюсь на еду. А их нет. Оглядываюсь. И около оркестра  их нет. Начинаю догадываться... И ревновать. Примерно через минут сорок, я уже изозлился, - возвращаются. Оживлённые... 
 Выходим из ресторана. Швейцар, провожая поклоном, снимает галунную фуражку. Лизка небрежным жестом кладёт в фуражку купюру. Тот, прикрыв лысину фуражкой, широко распахивает дверь...
  Ночью около института, Лизка раскрывает сумочку, достаёт деньги, даёт мне: - заплатишь за учёбу. Возмутился я. А она: - Не дури. Это я тебе в долг даю. Отдашь, когда будут. И спасибо за вечер. Ты был на высоте. Когда-нибудь повторим поход. Я вижу ты хочешь что-то сказать! Вот этого не надо!
Вдруг с каким-то надрывом, - слов не надо! - Немного успокоившись. - У тебя мать старушка, сестра, а всё равно есть, я же детдомовская... - Закурила. - Я понимаю - тебя коробит. Непривычно. Но в одиночку меня не пускают. - Ты помог, теперь - я тебе. Только и всего... Я нынче кончаю. В Абакан, в хакасскую труппу поеду на 600 рублей. Это на еду... - И снова, почти со слезами, - но я же баба - актриса, одеться, то сё... Как жить?!  Я не хочу заниматься тем, что сегодня. Хочу мужа, семью!..
 - Улыбнулась, осторожно, чтобы не размазать подводку, вытерла слезу, - игриво: - тебя бы взяла в мужья, да пока ты учишься... Потом, хоть и вдвоём, а нищенское существование! Нищенское, понимаешь?!
Я никогда не задумывался на эту тему. Мечта а будущем актёрстве, буду играть, всем буду доставлять удовольствие, все будут восхищаться, - всё это как-то застилало быт. Хотя я и видел, как живут актёры, но красивое внешнее существование перебивало всё. Наверное две трети начинающих поддаются этой "красивой жизни", не задумываясь по существу. Луиза приподняла занавеску, за ней открылась вторая сторона...
 - Кстати, - перебила она мои мысли, - учеба - ерунда.
 Это я сейчас поняла. Коли есть талант, душа, будешь актёром. Плюс конечно случай - выбьешься. А нет и после института будешь дерьмом на выходах.
 "А как же я? - тут же всплыли мои сомнения, - буду ли я ? Кем буду?".
 Она, будто подслушала мои мысли: - Ты будешь актером, у тебя всё  есть. Только ох, попотеть придётся!
От этой, неожиданной поддержки у меня защипало глаза. Как её слова пришлись кстати в пору моих сомнений, когда Ирина не даёт роли в  учебном спектакле. А Луиза прощаясь: - Дай, я тебя поцелую. Какой ты... молочный. И очень красив. Ты меня осуждаешь? - Я горячо отрицательно закачал головой. - Вот и ладно, гуд бай. Ушла.
  Ещё. Как гром среди ясного неба. Письмо от Журбы. Конвертик такой замызганный, видимо долго кто-то носил в кармане. Читаю и сердце в пятках! Пишет с этапа. Его сослали! А он так стремился в Киев, к семье! Помнишь, пишет, наши разговоры в общежитии? Так вот, наш "друг" Л. оказался сексотом. Донёс! Берегись. И приготовься, тебя могут навестить.
И точно. Я тут же вспомнил. Встретил меня около института мужчина. - Вы, говорит, такой-то? Да, отвечаю. Вам привет от Л. из Новосибирска. Обрадовался я. Разговорились. Представляется Петром Ивановичем. Ведёт он меня незаметно в Летний сад. Остановились у Двуликого Януса - скульптура такая. Присели. Рядом Лебяжья канавка. Расспрашивает о ленинградских впечатлениях. Такой приятный собеседник. Я ему всё рассказываю. А он так между прочим: - Когда переберётесь в свою комнату? Ну, я ему честно свои ощущения говорю. Что у меня на душе было после посещения.  А он рассмеялся: - Напрасно, говорит, поддаётесь минутным впечатлениям, все забудется, зато своя комната, это не подвал, где вы живёте. - Откуда, думаю, он знает, что я в подвале живу? - Я  бы, говорит, к вам заходил, живу рядом. Мы бы беседовали, Новосибирск вспоминали, я недавно оттуда. Подумайте. И не откладывайте в долгий ящик - перебирайтесь. Я уж сказал домоуправу, чтоб комнату в порядок привел. Ответил я, что подумаю, а когда расстались, мелькнуло: хороший мужик. Есть же на свете такие люди. И тут же: а с чего бы это он так настаивает? Какая ему корысть?
А может просто без задних мыслей. О души! Подумал я так и уж  собрался было переезжать, но что-то меня держало, тянул всё. И вот письмо! Это что же от меня Пётр Иванович хочет? Вроде покупает меня комнатой-то? Ведь если он за меня взялся, значит есть у него на меня дело. Отец "враг народа", сам дважды исключенный...
 Душонка у меня, как воробей зимой зачирикала! Будь, что будет, а комнату не займу! Вот он опять дамоклов меч над моей головой!
                - - - - -
Такого видимо еще не было в стенах института. Мастерская В. Меркурьева и И. Мейерхольд показывает спектакль по пьесе А. Бурштейн "Тристан и Изольда".
Поперёк самого большого в институте танцевального зала - декорация. Типовые кубы, треугольники из фанеры. Из них выгораживают любое оформление для ученических спектаклей, от современности до греков. На них сетка с мелкими листочками - это лес.
 Бутафорский стул с высокой спинкой - трон. Сзади декорации открытая дверь в зал ритмики, куда уходят актёры. На другом, противоположном конце зала - ряды стульев, это для приёмной комиссии и студентов - зрителей.
  Появление сибиряков наделало достаточно шума в театральном мире города. Почти все знали с каким трудом они обосновались в институте и поэтому ожидали увидеть что-то необыкновенное.
Одни говорили: - Ерунда. Пыль в глаза! - И со злорадством:
  - Вот увидите, как они шлёпнутся, Ленинград - не Сибирь. Другие наоборот; слух о репетициях гулял по институту: - это будет  зрелище! - Что уж они имели ввиду под словом "зрелище", кто знает. Но среди плотной стайки студентов бегал шепоток:
  - Комиссия-то! Сплошь знаменитости.
  - Сам Вивьен сидит...
  - А вон - Чуковский, Адашевский, Лебзак...
  - И Юрьев плывет...
  - Вон и преподаватели появились: Кох, Тиме, Чайка, Хазан,
Клистерсон...
  - Ну, они им дадут! Не зря собрался такой синклит. Ох, не зря.
В окружающей атмосфере летало напряжённое ожидание.
Начали спектакль. Сзади, в аудитории ритмики Ирина Всеволодовна, заикаясь более обыкновенного, переходила от одного студента к другому, начинала фразу и не договаривая, сомнабулически двигалась почему-то к Вась Васичу: - Чито? Ребята не подведут?
Тот сидел в углу у окна неподвижный, как монумент. Во всей фигуре было напряжение. Неодобрительно относясь к авантюре Ирины с привозом театра в институт, он тем не менее переживал за этот ответственный момент. От показа зависел его авторитет в Александринке...
От сцены к сцене спектакль набирал силу. В зале висела тишайшая тишина, которая бывает, когда зрители полностью захвачены происходящим на сцене. Но вот последняя фраза Брангены: - Для всех, для всех, для каждого из вас!
  Пауза. Всё та же тишина. Знаменитые старики утирают слёзы.
Среди играющих актёров, сзади декорации сплошное метание: почему тихо? И наконец обвал зрительских аплодисментов.
Комиссия направляется за кулисы поздравлять актёров. А там тоже слёзы и... объятия. Каждый из стариков считает долгом подойти, пожать руку. Шелконогов глазам не поверил, когда рядом с ним оказалась глыба последнего из трагиков современного театра Юрьева Юрия Михайловича. Постоянно склонённая голова - бычий нарост на шее, добрые глаза и вялая ладонь в руке Кости.
 - Небольшая роль... Но заметно... Поздравляю... Данные лирического любовника. - Он только что набрал себе мастерскую, где ребята высокого роста, сплошь герои. Заставил их делать отрывки из греческих трагедий и по институту летало не очень здоровое любопытство - что-то выйдет из этих трагиков к сожалению смерть помешала ему выпустить курс.
 - Да, да - лирического любовника. Это редкость сейчас...
Желаю успеха...
Шелконогов с ошеломлением смотрел на удаляющуюся фигуру, потом на свою руку, будто ища след от рукопожатия маститого старика. Рядом, около сияющих Меркурьева и Мейерхольд раздавался уверенный голос Вивьена:
 - Это высокий романтизм. Возрождение былой струи в русском театре...
  Что говорить? Ребята были на седьмом небе!
     Из дневника Шелконогова.
 Нет, мир прекрасен! Особенно эта пора! В нашу Северную Пальмиру пришли белые ночи! Это какая-то сизая сказка! Кажется город: - дома, люди, даже транспорт начинают жить под влиянием этого волшебства в каком-то замедленном, умиротворённом ритме. Особенно я успел полюбить уголок Летнего сада, в окружении Инженерного замка, Русского музея, канала Грибоедова с церковью в лесах  "На крови". Над ними спустилось белое покрывало и они замерли, как видение. Даже вода в Мойке и Фонтанке почти не течёт... Или кажется, что не течёт...
Влюбленные парочки, подчиняясь белому колдовству гуляют медленно - медленно, остановятся, обнимутся и целуются, будто вокруг никого нет. И в самом деле, люди проходят мимо, совершенно не обращая внимания... Невероятная пора!!
Очевидно подчиняясь этому очарованию и конечно после успеха "Тристана", я взялся за сдачу экзаменов. Особенно конечно меня поразил мир античного театра! Какое своеобразие, какая высокая культура это до нашей эры! Эсхил, Софокл, позднее Плавт - драматурги с которыми рядом может стоять наверное лишь Шекспир. Трагические коллизии, высота духа... Как проигрывают сегодняшние спектакли рядом с теми гигантами, исключая конечно, нашего "Тристана",  он по духу оттуда. Нет, молодец Ирина, что взяла эту пьесу Бурштейн.  Забавное ощущение - когда иду мимо скульптур Летнего сада, чуть ли не физически чувствую себя там,  в том мире;    еле удерживаюсь от того, чтобы вслух не начать читать гекзаметр.  "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос" и рядом стою очарован пришедшими к нам издалека скульптурами, что населяют аллеи прекрасного парка между Лебяжьей,  Невой и Фонтанкой!
Сдал на пятерку античный,  на технике речи - затычка. Профессор Чайка: "Что это у вас за акцент? Какие-то зуботычины на "Т"?  Вы из прибалтов? В сочетании с деревенским "дак чё" возникает очаровательный, я бы сказала, трагедийно - комический эффект. Будем избавляться. Но всё равно поставила пятерку. "За старание - аванс" - сказала она.
  Остальные предметы по программе за два года - тоже пятёрки. Правда попотеть пришлось здорово. Спасла Публичка. Видимо сама атмосфера в этой библиотеке способствует освоению материала.
 Уютно. Тихо. И когда видишь склоненные сотни голов над столами, кажется, что и ты можешь вместе со всеми грызть эту огромную глыбу науки.
 Сходил к Серебрякову,  рассказал, что трудно посещать все лекции и работать. Попросил свободное расписание на теоретические предметы чтобы сдавать два раза в год. В конце семестров. Уставился на меня,  снял очки,  снова надел:
 - Хм... Ну, ты того, парень. После паузы. Что ж, давай заявление - подпишу. - Еще раз взглянув,  - не надорвёшься,  хвастун?
Итак, мы теперь студенты третьего курса! Немного огорчил разговор с Ириной.
 - Чито? Он недоволен.  - Это у неё манера такая. Стоишь рядом а она о тебе, как будто тебя тут нет. - Он недоволен. Сделал Барона на четвёрку и недоволен.
  - Хотелось бы, Ирина Всеволодовна,  прорепетировать в Островском,  с Меркурьевым в "Правде хорошо"...
 - Он торопится... Чито? Отдыхай,  осенью поговорим.
Когда я рассказал Лизке- Луизе об этом разговоре, - это было в кафе "Норд", куда я её повел после получения денег в ФЗО - сдал концерт к празднику,  она иронически прищурила свои косые глаза.
 - А ты знаешь её характер?
 - Причём тут это?..
 - Притом, отрок. Наслышана я о ней достаточно. По институту разговоров...  Она болезненно самолюбива,  тщеславие не является её недостатком,  она укушена несостоявшейся гениальностью  и катастрофой с отцом...
 - Ну и что?
  - Ох хо-хо... - Поддевая ложечкой пирожное, отправляя в рот и запивала глотком коньяка. - Ты говорил ей, какая она гениальная?
 - Нет.
  - Вот тебе и результат. Учись у старших, размазня. Это значит у меня. Ты должен в каждую удобную минуту подходить и говорить: какая талантливая мизансцена, как интересно разрешён такой-то эпизод.
 - Чему ты меня учишь?
 - Уму - разуму.
 - А если там ничего интересного?
 - Даже если это сплошная серятина!
 - Враньё ведь. Я не умею... Язык не повернётся.
 - Должен повернуться! Это тебе урок на всю оставшуюся жизнь в театре, потом сам увидишь и будешь меня вспоминать, да спасибо в письмах говорить, если конечно писать захочешь. И закажи-ка ещё коньячку. Что-то мне грустно сегодня. Получила диплом, еду в Абакан... Скушноватенько расставаться со всем этим, - она
повела глазами вокруг. Бросила содержимое рюмки в рот, проглотила. - Пойдем-ка, брат мой в белую ночь. Ты не обижайся, я тебя немного помучаю...
 Как удивительно передаётся настроение! Я искренне стал уверять, что никакой муки для меня...
  - Ладно, - перебила она меня, буду прощаться со сказкой на
берегу  Невы:         И майской ночью, в белом дыме,
                И в завываньи зимних пург
                Ты всех  прекрасней – несравнимый
                Блистательный Санкт - Петербург.
Это Агнивцев. Я поведу тебя не знаю куда... А ты шагай и молчи.
 - Она обхватила мою руку, прижалась, так что локтем я почувствовал её грудь, щекой к моему плечу. Ночь, молочно - белая ночь шла рядом с нами. Среди циклопически - ребристых колонн Казанского собора я вдруг вспомнил развалины той, древней Пальмиры.
 Может быть мой предок так же вот гулял с девушкой среди античного города. Кто он был? Воин, раб? Явственно ощутил запах дрока.
Я не знаю, как пахнут жёлтые цветы дрока и пахнут ли они вообще, но почему-то решил, что это именно дрок. А может быть это аромат прислонённой к плечу головки Луизы. Белая ночь хлопала голубыми крыльями в капителях колонн. С Невского раздавался отдалённый шелест автомобильных шин. Кружевная решётка вокруг собора вела на канал, к Банковскому мостику с крылатыми львами... Стоим на мостике...
  - Я, как чеховская Чайка... Плохо я её играла в дипломном спектакле. Сейчас кажется, что плохо... Рвусь, а куда? Неужели меня ждёт судьба Нины Заречной? Господи, какая страшная штука  жизнь! Скажи, - тормошила она меня, - ты ощущаешь её ужас?! - Дрожащий, будто струна голос...
Что я мог сказать? Знал я её, как рациональную девушку, которая час назад давала практические советы и вдруг такое... Огромная душа...
Она плакала, уткнувшись ко мне на грудь. Сквозь тонкую рубашку я чувствовал тепло её слез. Чёрных от размазанных ресниц слёз. Плакала громко, взахлёб среди белой тишины. С причитаниями, невнятными междометиями и вздохами. Видимо много накопилось в ее душе. От жалости набухли мои глаза... Я стал целовать её щёки, лоб, ресницы... Прекрасное, вымазанное тушью лицо... Прильнула она ко мне, сплетая плотно свои руки за моей спиной. Стала затихать. Только плечи вздрагивали от резких теперь всхлипов. Так стояли долго... Белая тишина плыла вокруг. Отстранилась... Подняла на меня глаза: - Извини. Ты мой Антей. От твоего тела, как от земли, кажется я пришла в себя... Господи, что я сделала с твоей рубашкой. - Шепотом, умоляя. - Ты не будешь меня ругать? Не  ругай, ладно? Не знаю, что со мной... Я давно не плакала. С тех пор, как забрали отца. Уже забыла, что такое плакать. И вот сорвалась.
 Оказывается, как это хорошо! Вдруг глубоко: - не надо бы мне туда ехать. Какое-то предчувствие. Что-то должно со мной там случится! Селезёнкой чувствую... Да, ладно... - Улыбнулась,
 - Это ты всё виноватый.
 - Почему, - удивился я.
 - Вот такой ты... Не бойся, я не буду тебе говорить какой ты
есть. Еще зазнаешься... - Потом, после долгого разглядывания.
 - Достанется же такой какой-нибудь лахудре, она ещё из тебя верёвки будет вить. - Взяв мою руку, посмотрела на часы. Первые часы в моей жизни - штамповка.
  - Ну знаешь, кавалер, это безбожно так дурить даме голову.
Мне же надо ехать. Бежим.
Через два часа я усадил её в вагон.
 - Если ты не будешь писать, над твоей головой будут летать мои проклятия - помни это.  -   Поезд тронулся.
Где-то в верху дебаркадера жалобно ворковали голуби.

Из дневника Шелконогова.    Лето 46 года.
Уфа.
 Угловая комната в старом доме на втором этаже на улице Аксакова.  Мама, моя старенькая мама прижалась к моей груди. То ли я подрос, то ли она "растёт" вниз, но мой подбородок касается её седых волос.
 - Ох ты мнеченьки, - причитает она. - Уж и не надеялась увидеть... - Откинула голову. Глубоко запавшие глаза смотрят изучающее, радостно.
  -Чё ты такой худой-то?
  - Студенческая жизнь...
  - Всё куда-то рвёшься... Осилишь ли гору-то?
  - Надо осилить...
  - Соловья баснями не кормят. Садитесь за стол. - Это сестра
 Лелька. На вокзале я бы не узнал её, пока она сама не подошла ко мне. В памяти держалась та, прежняя красивая девушка с пышной копной волос. Теперь это перенёсшая смерть дочери, мужа, уставшая женщина, с запавшими, как у матери глазами. За столом ещё Ирик, её сын, готовится поступать в лесной техникум, после седьмого класса. Смотрю на него и невольно вспоминаю, как я, такой же угловатый, поступал когда-то в техникум. Сколько лет прошло? Десяток с небольшим, а кажется это было давным-давно...
Горячие пирожки с пшённой кашей, чай. Боже ты мой, уже не помню, когда я ел домашние пирожки! Какая вкуснота. Пирожки один за другим исчезают у меня во рту. Сестрёнка, скупо улыбаясь поощряет: - ешь-ешь, еще есть, - это в ответ на мой взгляд на пустую тарелку. Идёт к плите, что стоит посреди комнаты, приносит пирожки прямо на сковородке. - Как ехалось-то? Рассказываю. Пропуска недавно отменили и народ будто сорвался с цепи. Вокзалы забиты. Билеты достать трудно. Да и с билетом места в вагоне не достать. Составы - вперемежку; пассажирские вагоны с теплушками. Кто где. Кто в тамбуре, кто на крыше. Точь - в точь, как знаменитый пятьсот весёлый в начале тридцатых, когда гнали эшелоны в Сибирь. В вагон влезаешь с дракой, чемоданы, деревянные самодельные чемоданы - в окна. Тут же крики: ой, украли! Держите! Кто там будет держать, прощайся тётка со своим узлом...
  - Остановись, с рассказом-то, - это опять сестрёнка, - ешь, студент. Не жалеешь, что хорошую профессию бросил?
 - Конечно, пока нет! - Рассказываю об институте, репетициях о Ленинграде. Вставляет мама. - Ох, хо-хо... А всё-таки завод это хорошо. Робил ты - мне по душе было, как жила у тебя. Она, конечно, война, да вот ведь кончилась, не всё же ей... Девчёнка у тебя там хорошая была. Думала поженитесь. Где она?
 - Я её замуж выдал. - Все смеются.
 - Ох, хо-хо, охальник, - охнула мать.
 - Раз студент - рано семьёй обзаводиться, - это рассудительно сестра. - Я вон на свою шею повесила одного, теперь не знаю - как... - Не окончила. Мать поджала губы, Ирик вышел из-за стола ушёл на двор. Я понял - что-то у них неладно. - Пойдём, я тебе покажу где спать будешь. - Лёлька повела меня по коридору.
- Тут у нас кладовка над лестницей. Тихо. - Открыла дверь, показала место на сундуке. - В комнате тебе не надо быть, придёт мой... Ну, об этом потом. Лампочку руками крути, выключателя нету. Сортир во дворе. Ложись спать. Утро вечера мудренее.
Утро. Солнышко - в маленькое окошко, лежу, думаю - что надо делать? Куда бежать? Оказывается - делать ничего не надо. И тут я растерялся. Даже тревожно стало: как это так - совсем никуда не надо бежать. Отдых. Каникулы. Настоящий отдых впервые, за много лет. Состояние необычное. Пришла мама: - Проснулся уж? Идём грешневой кашкой позавтракаешь. Наши-то на работу ушли. - За столом она долго вздыхала, наконец не выдержала. - Плохо у Ольги-то сынок.  Жалобно, вытирая концом платка скупую слезу. – Сошлась она с одним... Известно, баба ишшо молодая, хочется мужчинского тепла. Пока не прописывала, вроде ничего был, хоть и балабон, а как прописала - началось. Приходит пьяный, орёт - грит, я хозяин, всех выгоню! Нигде толком не работает. Кормит она его. Я тебе писала, учительскую работу бросила, кончила курсы поваров. Голодно было. Теперь кашеварит. Лагерь при школе. Приносит конечно пишшу-то, у бедных деток отымат. А он орёт - почему мяса нет... Такой бандит, прости господи!
 Посмотрела на моё хмурое лицо. - Да ты не кручинься. Зря я тебе... Старая дура не выдержала, вот и  пожалилась... Иди, погуляй.
  Если идти по Аксакова вверх, то выйдешь на высокий берег Белой. Крутой, как взлобок, скалистый берег на котором расположен город. Ограниченный ниже рекой Уфимкой, он как бы любуется противоположным, заливным берегом реки.
  Конечно я был огорчен тем, что поведала мать. Но солнце, заречный простор, в который так и хочется перелететь, раскинув крылья, а главное - я свободен! Ничего не надо делать. Вот хоть тресни - могу сидеть на камне, могу пойти хоть влево, хоть вправо - вот до чего свободен. И молод. В конце концов, сестра сама разберётся в семейных делах, а мне так и хочется запеть:
                Как мир хорош, какая даль,
                Какие скалы над рекой.
                Как кашемировая шаль
                Заречный изумруд. Покой!
Пожалуй пойду налево. Вхожу в Парк культуры и отдыха. Вдоль аллей, обрамлённых молодыми, чахлыми кленами, лозунги на фанере, призывающие выполнить план на 104,5%. Гипсовые скульптуры массовой отливки, с отбитыми руками, носами; а чуть ниже, на спуске к водной станции - девушка с настоящим веслом и таким рабоче-крестьянским задом, который вызывает отнюдь не эстетические чувства. Невольно вспоминаются скульптуры. Летнего сада. Какая разница! Какая уж тут культура...
 Перед отъездом из Ленинграда я успел съездить в Царское село. В пушкинский лицей и парк. Целый день я бродил по парку, и не мог поверить, что вся эта красота сотворена обыкновенными людьми, а не богами.
Лестница Камероновой галереи! Дух захватывает! Кажется, взойдёшь на неё и прямо в сказку! А здесь какая убогость... Наверное это судьба всех провинциальных парков, созданных нашим временем. Но всё равно: солнышко прямо заставляет спуститься на берег на деревянные мостки, водной станции "Динамо".
 Вот я уже в воде. Какая она ласковая, тёплая, добрая... До вечера не мог выбраться из её объятий... Вечером накрыли стол.
  - А мы, уж, тебя потеряли, - это Лёлька, - садись, ужинать будем. За столом мама, Ирик и мужчина. После рассказа мамы я нарисовал себе эдакого кудлатого монстра с разбойным взглядом. Ничего подобного, обычный мужичек без особых примет, даже улыбнулся, когда поднял рюмку и сказал: - За знакомство!
Выпили. Я ужасно проголодался и навалился на горячие оладушки. Мужчина наливает по второй, я отказываюсь.
 - Ну и ладно, - произносит он, выпивает и наливает себе ещё.
 - Как там Ленинград?
 - Живет, - отвечаю. Он выплескивает в рот третью рюмку, заедет оладьей. Нависает молчание.
Лелька, стараясь нарушить паузу: - где был-то?
  - В парке, - отвечаю опять и рассказываю про даль и водную
станцию. Мужчина наливает себе вновь.
Лелька ласково: - Может хватит, ты пришёл уже взявши. А с ним происходит что-то непонятное. Видимо вдруг опьянел. Заплетающимся языком ко мне: - Не хочешь со мной разговаривать, аристократ! - Подвинул рюмку, - пей!
 - Извините - не могу, - стараюсь говорить спокойно, но внутри уже дрожит. - И вам не советую...
  - Мне советовать! - ударил кулаком по столу так, что подпрыгнула тарелки. Встал, направился ко мне. Я тоже встал. Он замахнулся, я ударил его руку и толкнул от себя. Видимо сильно толкнул, потому что он повалился, упёрся головой в подоконник.
 Сестра ко мне: - Уйди пожалуйста, я уж сама... Я пошёл к себе в кладовку, а вслед неслось: - Убью, выгоню всех... Я хозяин!..
Потом крики сестры... Наконец стихло. Лежу с открытыми глазами не в силах заснуть. Приходит Лёлька, прикладывая мокрое полотенце к глазу. Садится ко мне на сундук.
   - Вот так и живу...
   - Уйди.
   - Куда? Комната-то моя,  ему что ль оставить?
  И верно, думаю,  куда? - Ты с ним расписалась?
  - Ещё чего.
  - Ну, так наверное, в суд, - говорю неуверенно.
  - Придётся... Да ведь стыдно. - Вдруг на высокой ноте, причитая: - Господи, за что мне такая судьба... Так жили хорошо с моим Коленькой, убили бедного моего, убили... - Уткнулась в моё плечо, плачет навзрыд. Потом затихла.
 - Может мне уехать? - спрашиваю её, - из-за меня ведь.
 - Нет, что ты... Столько не виделись... - Утирая слёзы. -
Вот выходной будет, пойдем в гости. Есть у нас в садике воспитательница Катенька, мы с ней дружим. Разведёнка. Образованная, на пианино играет, поёт. Тебе с ней будет интересно. Живи уж. Что в Ленинграде - то делать будешь? Опять впроголодь. Ещё зимой намаешься. - Вдруг, мягко улыбнувшись. - В войну у меня жила Лида - младшая дочка Жени, твоего брата, что в войну убили. В деревне-то голод был, вот Ася - жена братика и приехала ко мне.  У неё четверо - на плечах-то было... Такая шустрая Лида-то - помогала мне, с Ириком очень они дружили. Теперь письма пишет... Полюбила я её... Зачем это я тебе? Да, наверное она мне Римму, мою дочку заменяла. - Светлое пятнышко. Когда Женю, папку-то её убили, очень убивалась. - И опять, без перехода, в слёзы. - Римму-то, дочку мою, похоронила! - взглянув на меня. - Извини, надоела тебе. Выговорилась, легче стало. Спи.
                - - - - -

Обрадовался.  Ха! Из-за своей безалаберности не успел получить карточки в Ленинграде. И было неудобно объедать маму с сестрёнкой. Боря Райкин - добрый человек, прислал две формы №7 - для получения карточек. Получу и внесу их в общий семейный котёл - будет веселее кормиться. А вообще базар здесь дешевле, чем в нашей Пальмире. Продают кумыс. Впервые попробовал. Сказывается вкусный напиток! А через день телеграмма, опять от Бориса. Дело в том, что планировал съездить в Новосибирск летом на гастроли - надо же что-то подработать. И вот телеграмма - выезжать не надо. Гастроли сорвались. Может и хорошо. Буду здесь готовится. Уже два раза был в библиотеке. Читальный зал довольно уютный, нужные мне учебники по истории русского, западного театра, французскому,  истории русской и западной музыки есть. Подготовлюсь, как приеду - сдам, чтобы освободить время для зарабатывания денежек. Сестрёнка делает большие глаза: - И всё это ты осилишь самостоятельно?     - Надо, - говорю. - Я бы не смогла. А как же отдыхать?  Делу время - потехе час, отвечаю.
 Для потехи выдался не час, а вечер. Повела меня к своей подружке. Я думал, подружка её возраста, оказалась чуть старше меня: миловидная башкирочка, говорит по-русски, но с чуть заметным акцентом, который придает её речи непередаваемое обаяние.
Я заметил, мне нравятся восточные очертания лиц. Может это какой-то шлейф от Луизы?..
 Комната по-женски чисто обставлена. Занавесочки, трюмо с флаконами, безделушками, на пианино альбомы... Потом, когда выпили сухого вина и прошла некоторая скованность, Катя стала показывать эти альбомы с фотографиями родственников, одновременно без слов мыча что-то по башкирски.
  - Только, чур не смеяться, а то я вас знаю - столичных: штучек. Вы на нас – провинциалов с поднятыми носами смотрите.
 Это вот главная наша семейная реликвия. – Она открыла первую страницу альбома. - Интересна мне ваша реакция.  На фотографии юрта. Рядом лошади. На одной из них - башкирин в малахае, на другой старик с бородой. На земле сидят дамы в окружении девок и башкирок. Смотрю, облик старика уж очень знакомый.
  - Похож на Льва Толстого, - высказываю догадку.
Лёлька: - Откуда тут взяться Толстому?
Катя: - Браво, молодец Костя. Это и есть Толстой. Может быть знаете, он держал табун лошадей. Граф был порядочный барышник.
 Приторговывал лошадьми. На лето он со своей семьёй - вот в центре Софья Андреевна, приезжал в башкирские степи на кумыс. Граф очень заботился о своём здоровье. А рядом, на лошади мой предок то ли  дед, то ли прадед, он пас толстовских лошадей.
  - Значит твоя семья с графями знахалась, - удивилась сестричка.
  - А как же... Не лыком шиты. - Перевернула страницу. - А это вот мой подлый суженый, на коня посаженный. Ушёл от меня к русской.   Почти весело. - Ты, говорит мне башкирят нарожаешь. Не хочу... Аллах с ним... - Захлопнула альбом, взяла другой. - Тут моя юность. Стихи, что писали мои подружки и поклонники. В школе и потом в музыкальном училище. - Мне вспомнилось, как давно я строчил девчонкам в альбомы стихи, перерывая классиков и далее, свои. Я сказал Кате об этом. - Вот тебе и карты в руки. Напишешь мне стихи по случаю нашего знакомства. - Я было стал искать ручку. - Потом, не сейчас. А теперь мне что-то весело с вами болтать. К тому же я пьяная, а вы такие милые братец с сестрой, я вам спою нашу башкирскую. - Она села за пианино и запела про то, как девушка влюбилась, а он и не смотрит на меня, лишь обнимает он коня.
Вечер получился чудесный. Расставание. Катя, обращаясь к сестре: - У тебя хороший братец, Оля, не возражаешь, если он сводит меня в театр?
 - А чего же, идите. Друзей у него тут нет, а с тобой ему будет веселее.
 - Слыхал, молодой человек, - это Катя ко мне, - разрешение
старших получено. Извольте явиться, ну хотя бы послезавтра, поведёте даму в театр. В Веденеевском саду гастроли – русский стерлитамакский театр. Мне будет любопытно узнать мнение будущего актёра о провинциальных спектаклях.
                - - - - -
 И вот - послезавтра. Сад им. Луначарского - говорят,  это владения бывшего купца Веденеева. Сад небольшой,  с озерцом посередине,  но до чего уютный!  Умели купцы вести дело. Деревянный русский театр. Маленький партер, ярусы - кажется, протяни руку и достанешь противоположную сторону.
На сцене драматическая любовь из пьесы Островского "На бойком месте". Катя "утонула" в действиях героев. Молчаливый антракт. Отмечаю для себя - убогость декораций небогатого театра, как это не странно, подчёркивает дикость бойкого места. Актёры играют, что называется, наотмашь. В столичном театре это было бы сдержаннее, скромнее.  Это я говорю Кате, шагая по вечереющим улицам города.
  - Может быть в прошлом веке так,  с кровью что называется, любили.    - Это Катя, - может так и надо,  но сегодня нет этого... Или мы не придаем значения... Теперь любовь - частица выполнения плана,  междусобойчик после соцсоревнования.  Будто её и нет совсем...
 - Отмечаю про себя: а ведь я не задумывался о месте любви в сегодняшнем дне...
  - А так хочется, - продолжала она,  - настежь,  открыто, долго... - взглянула на меня, - а может это мечтания одинокой бабы.
  - Любовь, конечно, есть и сейчас, - возражаю, - чувство вечное во все времена, другое дело - её формы, способ выражения - это  диктует  время.
  - Вот-вот... Способы... - она усмехнулась, - как в нашем кино. Влюбленные говорят на свидании сколько норм выполнила стахановка, или он, потом крупно её взгляд, смущение и всё. До поцелуя камеры не допускают. Пуританство. Ложь...
 Остановились у ворот её дома. Прощаюсь, благодарю за вечер.
 - Разве не зайдёшь? Ты собирался написать в альбом... Ну и
что, что ночь. Удобно - удобно. Зачем эти реверансы. Да и мне отпускать тебя не хочется - хорошо с тобой. Входи в мой вигвам, мой рыцарь - студент.
 Уже в доме. - Вот тебе свеча, зажигай, так будет уютнее. А я разогрею мясо. Ты никогда не ел мясо по-башкирски? Вот я и накормлю твою голодную студенческую утробу. Открой бутылку вина. Мясо надо с сухим красным. Заведи патефон и сними пиджак...
  Кажется никогда не ел такого вкусного мяса! А может быть действует терпкое вино?
  Вот сейчас, утром, пытаюсь записать, понять, почему я не ушёл? И чёрт знает почему. Видимо, я человек домашний, соскучился по уюту. Раскис при свече и музыке... Нет, пожалуй не то. Кажется, в глубине подсознания что-то созрело. Это что-то твердило - надо перейти улицу. Наверное так, потому что дальнейшие события подтвердили это. Писать об этом до жути стыдно, но - только правда...
После еды я потянулся к альбому, но Катя: - Подожди... Успеешь ещё... - Улыбнулась просто, по домашнему. - Посиди. Так вот и уйдешь с полным животом? - Свет свечи отразился в карих
глазах. С намёком: - Бросишь бедную башкирку одну коротать ночь.
Я понимал, к чему идёт дело. Сколько раз я был в такой ситуации и... сбегал. Сейчас почему-то ноги не поднимались. Что-то сдерживало меня, хотя страх и бродил уже по спине. Я только лепетал про неудобно, про поздно, даже пытался встать... Но Катя  настойчиво: - Опять ты про неудобно. Не волнуйся. Ты видишь, музыка играет, всё хорошо. - Подошла, положила руки на плечи.
  - Какой ты... Разве ты не видишь? Свеча мешает. Я погашу. - Тихо  смеясь, - помоги расстегнуть. Господи, какой неуклюжий... Дальше,  пауза. Пластинка ещё крутилась, но вот раздался зловещий щёлк... И тишина! Сердце, как язык колокола в рёбра.  Недаром я боялся, убегал от этого... Оказывается, я ничего не могу!! Бешеная кинолента в мгновение прокрутила весь новосибирский период. Сколько было возможностей, а я убегал от женщин. Оправдывал себя, что рано, что обуза, даже приплетал рассуждения о смысле жизни, как будто знал в чём он, этот смысл... Видимо действительно был болен... Болен страхом, или чем-то ещё, чем? Лежу на спине. Чувствую, как подушка надо мной пропитывается моим холодным потом. Не могу пошевелиться. Кажется, я маленький - маленький и жалко себя и стыдно до слёз...
  А Катя видимо поняла. Сквозь сумбур моих мыслей, отдалённо доносились её слова: - Вот оказывается, что с тобой. Первый раз, видать... Мне счастье... Не было у меня такого... Сейчас поправим, всё будет хорошо, - шепотом она, утирая мои слёзы и осторожно поглаживая ладонями по моему телу. В шепоте её было что-то доброе, будто материнское, успокаивающее. - Не стыдись, не надо... Это бывает, пройдёт... Вот уже проходит, ты видишь, -взяла мою ладонь, положила себе на грудь. - Погладь меня, голубь мой... Вот. А теперь поцелуй ее... Никто не видит... - продолжала шептать она, забираясь под меня. Припал я к её груди как к матери - Земле и сила побежала по моим жилам! Дальше - смутно... Почти нереально... Всадник на бешеном коне по колдобинам... Кто бы мог подумать, что эти колдобины - сказка... Кажется, я мучил ее, вымещая зло за свой стыд, беспомощность...   А может это только казалось, потому что издалека, как тревожное дыхание, доносился ее подбадривающий шепот. Что-то вроде - Ай -ваа, хах- хех... Молодец... Мы же сильный мужчина!..
Я казался себе, опять же смутно помню, каким-то гигантом,  вроде древнегреческой скульптуры, который терзает свою жертву. Потом эта силища - твердость взорвалась и показалось, как всё, что есть во мне, все моё существо выплеснулось во вне и я ощутил себя маленьким - маленьким, даже жалким, лежащим рядом с ней...
  Пишу и чувствую - не могу передать потрясения, что я испытал...  Молчание.
  Спустя время, ее голова на моем плече и тихий смех. Вздрогнул.
А ведь мы нарушили современный ритуал.
 - Какой, - это я подозрительно.
 - Я тебе не рассказала, какой я ударник, сколько норм выполнила. А ты должен был меня похвалить... Потом уже за кадром всё остальное. А мы сразу, - иронически, - не хорошо!   - Это она, чтобы снять напряжение. Я рассмеялся. А Катя преувеличенно серьёзно. - В следующий раз обещаю утомить тебя... рассказом о  нормах взвоешь. Сейчас же мы заслужили по стакану вина. Ты хорошо работал... Только неумеха... Но научу...
  Хорошо, что было темно. Иначе она увидела бы, как густо я покраснел. Догадалась бы... Не признаваться же ей, что такой здоровый лоб, в возрасте, прошедший воину, впервые... Правда, была Вера, но то уж совсем в далёком тумане. Да и было ли? Было ли?! Вот так, записываю я себе, произошло моё грехопадение.
А может я опять не вовремя улицу перешёл? Ведь надо нести ответственность. Кто знает, что у этой милой башкирке на уме? Это я сейчас размышляю, когда записываю, а вчера ночью вряд ли я мог так рассуждать. Вряд ли, потому что она встала, зажгла свечу и боже ты мой, перед глазами ожившая картина классиков. То ли Даная, то ли Маха? Теперь я понимаю, почему Рембрандт писал при свечах. Обнажённое тело в тёплом свете - это так прекрасно!
А моя Даная накинула халатик: - Сейчас будем пить кофе. Поставила кофейник на плитку. - Теперь ты можешь писать в альбом.
   Я лежу, закрывшись одеялом... - Ну, что же ты? Какой стеснительный... Твои трусики под подушкой. Вот тебе альбом и давай выпьем вина. Вот так. За мужчину! Теперь пиши. Плохо напишешь, я тебя съем. Она стал прибирать на столе, время от времени заглядывая через моё плечо.
                Катя, Катя, Катерина,
                Вот в альбом твоя картина.
                Нос- задира меж ланит,
                Вызывающе торчит.
                У косящих глаз морщины
                -дополнение к картине,
                Говорят мне лишь о том,
                Что коснулась жизнь крылом,
                Черным крылышком задела,   
                К счастью в небыть улетела.
- Что ж, верно, - комментирует Катя игриво, чуть прижавшись тёплой грудью к спине.
                Не забудь про талью, грудь,
                В той картине помянуть.
                Талья - ровно шестьдесят,
                Торс чуть-чуть великоват.
Катя хлопает ладонями по бёдрам и преувеличенно грозно:
  - Нет, глядите, вот нахал, свет таких... - ищет слово, не
находит и прозой: - свет таких, как ты не видел. И не выдумывай.
 Моим торсом любовались... Не важно, кто. Вычеркни это. Впрочем нет. Пусть остаётся так, как есть. Даже интересно будет потом читать. Хватит. Давай пить кофе.
Мы сидим рядышком, плечом к плечу, прихлебывая кофе, заедая печеньем. Смотрю на неё и говорю вслух:
                - Смуглых плеч дрожащий трепет,
                Губ открытых нежный лепет...
  - Это хорошо... Трепет-лепет, - конечно рифма избитая, но ведь правда. И плечо от того, что тебя касалось дрожит и говорить тебе хочется жалкие слова. Лепетать. - Смеясь. - Именно лепетать. - Ставит, не глядя, стакан на стол и не спуская с меня глаз, садится мне на колени, отбросив полу халатика.
Шепотом, - еще пиши...
  - Я не могу, когда ты так... Рифмы не идут...
  - Значит, рифмам тем капут... – Поднимает меня, на ходу
сбрасывая халатик...
                - - - - -
  Сестренка выносит за калитку две сумки.
  - Иди налево,  там улица не так людная. Через квартал  скамейка.    Садись и жди. Я догоню.  Один-то не унесёшь - тяжело.
Исполняю. Сижу. Заглядываю в сумки. В одной пшёнка, в другой гречка.   Подходит Лёлька. На мой вопрошающий взгляд:
  - Смена в пионерлагере кончилась. Завтра новый заезд. Сегодня никого. Вот мы сэкономили на прошлой смене. По-братски разделили.  Будет дома кашка - тебя кормить. А то худющий, как тень.
 Идём еще два квартала. Снова садимся отдыхать.
  - Не нравится мне это,  - Не выдерживаю я,  кивая на сумки.
 - А что делать?  Жить-то надо. На карточках не разбежишься.
  - Всё равно...
  - Твоё – равно, одно говно.
- В ответ на мой хмурый взгляд. - Да ты не переживай, жизни что ли не знаешь. Сейчас все несут. Конечно, у кого есть что нести, Государство не глупее нас. Оно этих несунов планирует. В торговле - продукты, с завода - напильник или что получше. Всё по мелочи, а человеку прожиток. Мы - мелкая сошка. Там, - она ткнула пальцем вверх, - по крупному несут. Когда замужем жила, он начальником НКВД был, рассказывал. Да что там, ко мне прямо на дом привозили... Жила я, как вся номенклатура, почти при коммунизме. Понятия не имела, что можно так по-нищенски жить, как сейчас. Погиб из-за жалости. Перед войной это было.
  - Как это?
  -  Надо было директора завода врагом объявить, а он чист был как, стёклышко. Мой Миникорям и скажи об этом. Дурак, одно слово. Директора всё равно в расход, а моего в кутузку, как пособника. Тут война - на фронт и амба.
Пришли домой. Видимо, тема занимала её. После ужина заглянула ко мне в кладовку.
 - Вот, будешь артистом. Что у тебя можно будет унести?
 - Кусочек грима.
Рассмеялась: - это значит на хлебушек намажешь, вместо масла? Не пойму я тебя. Скажи честно. Плохо работал? Тебя турнули?
 - Перед, увольнением в должности повысили.
 - И зарплата небось...
 - Сносная была...
Долго смотрит на меня осуждающе: - Завод - место хлебное. Твои снаряды всегда нужны.
 - Война кончилась.
 - Ну и что. В одном месте кончилась, в другом начнется.
Историю-то небось знаешь. Война - дело постоянное. Я где-то читала: человечество за всю писаную историю жило только двести лет без войны. Значит твоя работа - на всю жизнь. Люди уж, так устроены - им надо драться. В старину из-за дубины дрались, потом за клочок земли, теперь вот из-за идеи, чтобы коммунизм в мире победил. А по мне, я человек маленький, лишь бы кусать было вволю. К сожалению кусать вволю ни у нас, ни там - по газетам - не дают. Я еще девчонкой была - хорошо жили. Отец всю семью кормил один.
 Кто хорошо работал, тот хорошо жил. Теперь вот. Работай - не работай - пайка.
  Моя сестренка, оказывается, философ. Занятый своими делами я как-то не задумывался о таких глобальных выводах как постоянство войны среди людей.
 - Может ты и права. Мысль остановить нельзя. Кто-то – Бог или Всемирный Разум дали людям такое свойство - думать. Значит они будут сочинять новые идеи. И драться за их осуществление.
 - Вот-вот, братик. Твои снаряд всегда будут нужны. Война - дело выгодное. А ты поломал себе жизнь. С хлебного места на стипендию. Ну сейчас ладно - учёба. Как-то выдюжишь, раз взялся. Ты упорный - в отца. А после окончания как? Говорят, артисты крепко заколачивают?
 - Не все. Кто в кино работает - ещё ничего, а в массе, особенно в провинции - с хлеба на квас. У нашего брата самая низкая зарплата в стране.
 - Мать твою... Так куда же ты полез?!
 - Не ругайся, сестрёнка. Не могу иначе, тут моё место. Тут, понимаешь? Такой уродился. Бесит меня обыденность -
взорвать хочется: - Наклонясь к ней, тихо - смущённо. Каждый день встаю, жду: что-то должно случится необычайное!
Лелька долго, жалостливо смотрит на меня: - Верно говорят последыш семье всегда с вывихом. Видела я, ты ещё в детстве задумывался. Смотришь на Гору и где твои мыслишки гуляют - неизвестно. Беда ведь это, когда человек чёрт-те где мыслями-то. – И как резюме, - дурак ты у нас получился.
 - Что делать? На роду видно мне написано...
 - Да в кого? В семье у нас фантазеров не было... Все по земле ходили. Ох, хо-хо. Жену тебе надо хорошую, чтоб в руках держала, иначе свихнёшься.
 - Может и надо. Но сейчас не до того.
Сестренка подвинулась поближе, таинственно:
 - Я тебя не зря с Катей познакомила. Баба интересная. Жизни уже хлебнула. Она ведь в музыкальном училище преподает - на пианино играть. Музыканты приезжают, она эти... рецензии на них в газетах пишет. Да не просто, а со стихами. - То-то, подумал я, вспомнив, как она мне помогала альбомный стишок писать. - Тоже, немного с придурью, вроде тебя, с характером, крепкая. Поладили, я полагаю? - озорно улыбнулась. Я кивнул головой и густо покраснел. - Не красней, дело житейское. Зааркань её покрепче, приезжай всё время на каникулы. А как кончишь - вот тебе и жена!
 - Что вперед заглядывать.
 - А ты гляди. Гляди. На столичных-то девок не очень заглядывайся, вертихвостки. А я ей буду о тебе напоминать. Ну, хорошо поговорили, пора спать.
                - - - - -
  Сижу в библиотеке. Что-то сегодня плохо работается. И вообще все плохо. Весь я, как встрепанный. Пытаюсь анализировать в первую очередь прошедшее. Случилось это со мной или нет? Катю не видел с тех пор... Не дает о себе знать. Может ничего не было? Может бред во сне? Но воспоминания о физических ощущениях, - они со мной.               
 А может это случайность? Одна встреча - и всё! Дальше я снова - не мужчина. Мысль приводит почти в ужас. Надо себя проверить! Немедленно! Зубрю биографию Римского-Корсакова. Основной лейтмотив в творчестве: тон-тон, полутон.
 «Не счесть алмазов в каменных пещерах... Не счесть жемчужин...»
Смотрю на часы, что на стане в читальном зале. У Кати в лагере мёртвый час. Неуверенность в ужасной мысли растёт. Какой уж там "тон-тон, полутон". Были ли алмазы в каменных пещерах?
Срываюсь, кручусь, как дурак, в школьном садике. Видимо увидела вышла, повела в глубь деревьев.
 - Ты, как встрёпанный... Что случилось?
 - Случилось... - Обнимаю её.
Она слабо отстраняется. Подожди... Ты с ума сошёл, я же на работе. Вдруг увидят. - Прислоняется спиной к яблоне. Тёмные глаза становятся, как ночь, влажно блестят. - Спокойно... Только спокойно, - бормочет, ты горячий, как печка...  Я с ума сойду... Ну, хорошо, хорошо... Раз так тебя припёрло... Поднимает юбку. - Не спеши, торопыга... Вот так... Вот так...
  Потом стоим, опираясь на ствол. Понемногу приходим в себя. Катя:
  - Налетел... Я и охнуть не успел, как на меня медведь насел...
  - Смеётся. - Вот нежданно и согрешила. Заглядывая в мои глаза:
  - Что прибежал-то?
   - Молчу. Тогда она мудро и в тоже время как-то с ехидцей: -
опять испугался, что мужчиной не сможешь быть?
Также молча киваю головой и с досадой чувствую, что краснею.
 Гладит меня по плечу, успокаивая: - Всё будет в порядке. Я позабочусь. Мне самой любопытно... Раньше не встречала... мальчишеского... С сожалением, будто предсказывая будущее, -теперь начнешь навёрстывать упущенное. Берегись бабы... Если конечно свой  характер преодолеешь. Кисельный ты... - Вдруг, смеясь, как догадку: - А может взять мне тебя в мужья? - Прочитав на моём лице смятение, - не пугайся. Шучу. Хотя очень было бы интересно! Вообщем хорошо, что пришёл. Мне твоя помощь нужна. Рифмуешь ты лучше меня, это я уже заметила. Взялась я для филармонических ребят дуэтик написать. Подхалтуриваю. Музыка и начало вроде есть. А дальше тебя запрягу. Не возражаешь? - 0 чём разговор! - Горячо соглашаюсь я. - Теперь сматывайся.
  Вышли за калитку. - Иди в кумысную, жди меня там. Раз такое  дело, ну её к чертям работу. Отпрошусь. Ты видишь, как плохо на меня влияешь. А я завожусь, как девчонка. Иди. Кумыс пей бутылочный, он шипучий.
Прибегает. Выпили по бутылке кумыса, взяли с собой. Идём к ней. Когда вошли, я пытаюсь её обнять, но Катерина отстраняется: - Потехе час, а делу время. Давай выпьем холодненького и начнём работать. - Увидев мою кислую физиономию: - И не возражай. Заказ срочный. - Она садится за пианино, бегает пальцами по клавишам, - Песенка довольно скабрёзная должна быть. Темку ребята подбросили, чтобы обывателей раздразнить. Сейчас поймёшь, в чём
дело, начало вот такое:
                Послушай-ка, Хавронья,
                Сказал Свинье Баран,
                Вернувшись из трактира
                Однажды крепко пьян.
                Послушай-ка, красотка,
                Рогами в том клянусь,
                Идём скорей в конюшню,
                Я на тебе женюсь.
Дальше надо сочинить ответ Свиньи. Музыка вроде подходит. Но Свинья не ответит, пока не выпьет стакан вина. - Катя встаёт, наливает вино. Выпиваем. - Я буду играть, а ты ищи слова.
  Оттого, что сомнения мои ушли прочь, ощущение удивительной раскованности и наверное даже безобразно - хулиганского настроения.     Выпаливаю почти без остановки под её сопровождение.
                Хрю-хрю, хрю-хрю вот диво,
                - ответила Свинья,
                такое предложенье,
                впервые слышу я...
Сейчас - сейчас... Вот... Пиши...
                Любовь крутила с Хряком,
                Не раз, в том признаюсь,
                Но, чтоб теперь с Бараном...
                Я смущена... Боюсь...
Катя хохочет: - Какая у тебя стыдливая Свинья. Интересно,  как ты продолжишь?
                И всё ж мне любопытно,
                как все произойдёт?
                А вдруг на смех поднимет
                Нас свинский весь народ?
 - Я полагаю, Баран должен обидеться, - сказала Катя, пробежав по клавишам и продолжила басом.
                Бе-бе, бе-бе, красотка,
                решай, или я уйду...
Конечно, он собрался уходить, но вернулся и почесав рогом за ухом у Свиньи, пожалуй скажет так:
                Коли возьмусь я за дело,
                Клянусь - не подведу!
 Тут уж Свинья должна решиться на эксперимент. К тому всё идёт.
 - Пожалуйста, - отвечаю я в эйфории. -
                Xрю-хрю, ох сердце бьется,
                Желаньем я горю.
                Рожу на смех народу,
                Баранью я свинью.
 - Превосходно. - Катя хлопает в ладоши. Теперь надо коду.
Строчку тебе, строчку мне и вместе.
                Бе-бе, бе-бе, красотка. 
                Хрю-хрю, любимый мой.   
                Мы новою породой
                Прославимся с тобой!
  - Ура. Мы с тобой заслужили ещё по стакану вина.
  - Потом, когда выпили. - Мы славно с тобой похулиганили. Репертком, конечно, это свинство не пропустит, но удовольствие на прослушивании схавают все - ручаюсь.
  - Долго смотрит на меня, сидя за пианино. Видимо, хочет что-то сказать но только устало машет рукой. Молчим. За окном ночь.
Вдруг издается стук в дверь: - Катерина, открой! - Мужской голос явно в подпитии. Катя закрывает ладошкой рот, давая знак молчать. Снова стук. Сильнее. - Я знаю, ты дома, открой, мать твою... - Мужчина бьёт ногами в дверь. Что-то бормочет, вроде: - Ну, погоди... Я с тобой разберусь. - Уходит.
Вопросительно смотрю на неё.
 - Не надо тебе ничего знать. - После продолжительного молчания. - Ты пожалуй, больше ко мне не приходи...
- Как бы про себя. - Не надо тебя в это... не надо... Жизнь... Посиди, пока он уйдёт. - Снова пауза. - Это я виновата. Затащила тебя в мою грязь... Теперь иди. - Вяло поцеловав, открыла дверь.  Только я вышел за калитку, как кто-то схватил меня за грудь: - Гад! - Удар кулака по лицу. Голова впечатывается в воротный столб. Потом ещё удары... Ничего не могу сообразить. Беспомощно закрываюсь руками. Рядом возникает женская тень. Тень хватает мужчину с затылка за волосы и оттаскивает от меня. Смутно вижу, как женские руки хлещут его по щекам. Потом мне:
 - Уходи. Я с ним разберусь... - Уходя, слышу поразившее меня: - Я тебя убью, гад, сволочуга...
Опять целые дни в библиотеке. Читаю, делаю конспекты вернее нечто вроде шпаргалок, чтобы удобнее было сдавать, когда вернусь в Ленинград. Мысли о Кате сначала бродят каждый день. Потом затихают, отодвигаются вдаль.
  Сестрёнка принесла записку: "Приходи на пристань в восемь  утра завтра. Поедем на речном трамвайчике вверх по Белой. Жду. Катя".
Сразу вспоминается контраст между солнечной песенкой о Баране, и последующей ночной сценой, когда она грязно ругалась и била своего поклонника. Первый порыв - не переходить улицу - там нечего делать. И на утро - я там - перешёл... Пристань. Катя в светлом сарафане, удивительно юная. Тихая, даже как будто виноватая.
Сразу: - Извини за тот случай. Я виновата. Не надо было тебя отпускать. Я ведь почти знала, что он ждёт... Не думала, что
тронет... О, мой Аллах, у тебя до сих пор синяк. - Осторожно прикасается губами под глазом. - У тебя каникулы кончаются. Надо поговорить. Нельзя так расставаться...
  Катер отчаливает и через две остановки сходим на берег. Пустынный пляж, подпираемый сзади соснами.
 - Здесь в будние дни никого не бывает... - Она расстилает одеяльце в тени сосны, вытаскивает из сумки еду, бутылку вина. Стою, не зная, как себя вести. Где-то внутри бродит обида. Мысль: Зачем пришел? Зачем поехал? И тут же: чего теперь-то? Прежде надо было принять решение... Молчу. Катя смотрит на меня Сбросив босоножки подходит и тихо: - Сердишься? И правильно. Знаешь, что ты должен сейчас делать? Надавать мне пощёчин! - Почти умоляюще: - Сделай это! Я заслужила. Влепи мне, как следует, чтобы я на песок покатилась... Я... я буду счастлива... Не можешь? Вот поэтому видно я за тебя уцепилась. Не хотела больше встреч и не смогла... а тут еще этот дурак... Думаю, с какими мыслями обо  мне ты уедешь... Еще раз: прости!
  Из узких глаз слезы. Потеплело у меня в груди. А она:
  - Вижу - оттаиваешь. Давай мириться. Смотри, солнышко какое. Раздевайся. Она сбросила сарафанчик, оставшись в купальнике. Солнышко нас согреет, а мы ему скажем спасибо. Открой бутылку, садись... Видишь, как здесь хорошо. Давай завтракать.
Солнечные зайчики, прорываясь через ветки сосен, играют на ее теле, напоминая чем-то картины классиков. Может быть Гогена. Ловлю себя на том, что действительность пропускаю через живописные шедевры. Видимо, так я устроен. Плохо это или хорошо не знаю. А может быть просто оттого, что в прошлую зиму я был ошеломлён увиденным в музеях. Теперь картины навсегда в моей памяти. Это записываю на другой день после свидания. Вчера же конечно было не до анализа, потому что кроны сосен пели знакомую мелодию. Может быть из далёкого детства? Или услышанную позднее? Но очень знакомую, хватающую за душу... Видимо, - я очень поддающийся и конечно всё происходящее запомнится на всю жизнь:
                Сурово лес виолончелит,
                А рядом тихая волна
                Накатом под ноги мне стелит
                Тепло и радости сполна...
  Ива полощет свои плакучие ветви в набегающей мирной волне. Стоим по колена в воде.
 - Можно я... - Катя не договаривает, вопросительно смотрит на  меня, - я стесняюсь твоей целомудренности... Можно, я голышом? Как в детстве. Люблю. В этом есть что-то языческое. - Не дожидаясь ответа, сбрасывает купальник, бросается в воду. Плещется, ухает: - Ух, хорошо! Речка Беленькая, омой моё грешное тело... - Устав, медленно выходит из воды. И опять у меня перед глазами то ли Ренуар, то ли Энгр, но теперь её фигура сквозь свисающие ветви ивы кажется прекраснее, чем на картинах.
Стоит передо мной: - Что же ты? Не стесняйся - говорит просто, как о чём-то обыденном - Я помогу... - Снимаю плавки От прикосновения ее мокрого тела дрожу, как цыплёнок. Она берёт меня за руку и вот мы в воде.
 Действительно, какое сказочное ощущение! Река кажется огромной, как мир. И в этом мире нас двое... Как Адам и Ева на пустынной Земле... Может быть Катя права - есть в этом что-то языческое. Прильнув ко мне всем телом, она шепчет:
 - Теперь неси... Раз уж поймал русалку, неси её на ковёр под сосной. - Исполняю. Катя ложится на спину и тянет меня к себе.
Опускаюсь на колени... И тут происходит невероятное. В моём воображении явственно встала картина, как мужчина, стучавший ночью в дверь вот так же опускается над ней! Откуда появился гнев заливший мою грудь! Не отдавая себе отчёта, хлещу её по щекам! Сквозь помутневший от злости взгляд вижу её огромные, совсем не раскосые глаза...
  Встаю. Мотаюсь по пляжу. Наконец решение: бежать к причалу, уехать! На бегу соображаю - я же голый. Возвращаюсь, надеваю плавки, надеваю и... лезу в воду. Вот оно - спасательное лекарство - вода.
Краем глаза вижу, как одетая Катя укладывает сумку. Два желания одновременно: подойти, извиниться и - ни в коем случае! Катя уже на причале, неотрывно смотрит на меня, садится в подошедший трамвайчик. Снова порыв - догнать, но катер отчаливает.
  Она робко машет рукой... Вылезаю из воды выжимаю плавки, нахожу рубашку, штаны...
Снова виолончель леса и палящее солнце.
                - - - - -
В дни, когда Шелконогов сдавал летом экзамены на мужчину, в Ленинграде появилось существо, которое будет играть в его жизни основательною роль. Существо приехало тоже из Новосибирска, Естественно, они не знали о существовании друг друга, но это был какой-то знак, предопределивший их судьбы. Он сам не заметил, как перешел улицу. Пока он не знает об этом.
  Надежда, по призванию филолог, её доклад "Белинский в воспоминаниях современников" наделал много шуму в классе и на районной олимпиаде.
Сейчас она сдавала экзамены для поступления в Первый Ленинградский медицинский институт. Да, в медицинский. Так вот бывает...
 Сдавалось трудно. Была сейчас выбита из колеи событиями последнего времени. Событиями трагическими, как она считала, ибо что может быть ужаснее для любящей девушки, как предательство друга, с которым, как планировалось, они должны были учиться дальше вместе.
Впрочем, попробуем построить дерево их любви, вплетая к основному стволу цитаты из записей её дневника. Своеобразие дневника - он предназначается не только для себя. Записи иногда читались подругам, обсуждались и более того в нем появлялся другой почерк. Да вот хотя бы эта выдержка:
"Когда на горизонте зажглась алая полоска зари, город проснулся. Люди вставали, отдохнув от забот. А многие из них не ложились, спать. Ведь это был первый день Нового года.
 В эту ночь я тоже не спал - мечтал о грядущем. Мечты о счастье скользили в уме, сплетаясь в причудливый узор. И чарующе нежно и сладко в груди возникала пленительная мелодия большого и нежного чувства. И мне казалось, что ласково смотрят на меня твои лукавые, смелые глаза. Я не знаю, будет ли то счастье, о котором мечталось, но и за минуты каждой волнующей радости спасибо тебе.
                "Я видал иногда,
                Как ночная звезда
                В зеркальном заливе блестит;
                Как трепещет в струях
                И серебряный прах,
                От неё, рассыпаясь бежит.
                Светлой радости так
                Беспокойный призрак,
                Нас манит над холодною мглой,
                Ты схватить - он тотчас убежит от тебя
                Ты обманут! Он вновь прел тобой!"
                4. 1 - 46г. Ю.Б.
Да, Юра прав. Призрак манит нас, как манит Ленинград. Осталось полгода из десяти лет учебы. Я хочу, должна попасть в Ленинград. Это мечта моя. Учиться там. Дышать его воздухом, мне кажется, я даже слышу музыку ленинградских улиц, похожую на увертюру из "Майской ночи" и мной овладевают мечты о счастье, любви... Он ворвался ко мне на новогодние дни. Я была безумно счастлива. Он даже оставил мне в дневнике эти стихи и я снова мечтаю о встрече...
  Прервём ненадолго выписки из дневника и вернёмся к экзаменам, что сдаёт Надина. Случилось невероятное! Договорились, что Юра встретит её в Москве. Не встретил!! К тому же надо знать послевоенную Москву. Стоит она бедная на вокзале уж несколько часов. Вещи в камеру хранения без билета не берут. Билет на Ленинград в студенческой кассе не продают, у неё нет документа, что она будущая студентка. Слёзы!
 - О чём плачем, девушка? - участливо спросил Надежду черноволосый молодой человек. Она объяснила.
 - Это дело поправимое. У меня есть билет. Давайте ваш чемодан, свертки, сейчас сдадим в камеру хранения.
Сэм, - так он отрекомендовался, сдал вещи и попытался ей купить билет. Не тут-то было. Два часа ночи. Опять слёзы.
 - Знаете что, едем спать в общежитие.
Надина в смятении согласилась. "Отчаянная девушка" - подумала она про себя, но что было делать?
 На другой день поиски Юры, любимого Юры, без которого уже не представляла себе жизни. Поиски, поездка к тётушке Юры, ни к чему не привели. Исчез, как сквозь землю провалился. Надина взметалась. В голове рой мыслей, основная из них - разлюбил!  И скрылся!  Подло скрылся, без объяснений!
Сэм не отходил ни на шаг, он пропустил три поезда и наконец достал таки билет.
"В вагоне была всё время с Сэмом, - запишет она в дневнике. - Он кормил меня, развлекал разговорами, ночь спала у него на коленях. Есть же такие добрые люди. Видимо я ему понравилась.
 В Ленинграде он проводил меня до дома, где жила знакомая мамы. Приняли хорошо, как мою маму. Вот теперь сдаю экзамены, а на душе черным-черно. Химию сдала на четыре. Читаю физику, а перед глазами Юра! Всё ещё не могу поверить, что он разлюбил меня или быть может, не любил вовсе. Страшное разочарование! Листаю дневник прошлых дней, чтобы убедиться, что не было любви. Или была? Или нет? Вот первая встреча с любимым!
 5.09.45г.
 Пришла сестра мамы Ольга. С ней младший лейтенант Юрий Б.  В этот вечер мы проговорили с ним на кухне до часу ночи. Он окончил девять классов, потом на фронт, затем училище, оттуда в полк в Бийск. Будет учиться на биофаке Московского Университета, знает английский. Умный, чуткий с широкой душой парень.
  3-е сентября - день победы над Японией. День огромного счастья целый день рядом с Юрой. Говорили обо всем - обо всём, всём! Вечер - чудесный вечер - полу шепоты... Я улыбалась в полумраке, меня разбирал смех.
Беспричинный смех. У вокзала, взглянув на меня, сказал: - У тебя рафаэлевские глаза и римский нос... - Помедлил и тише, - вот сейчас взял бы тебя всю-всю и увёз в Бийск. - Потом просто, - Давай поцелуемся на прощание. - Один крепкий, нежный поцелуй. Всего два дня... Так непохож на других... Два дня счастья...
Разве можно полюбить за это время? Увы - бобик сдох! Как хороша жизнь! Не наваждение ли это?
20 августа 46 г.
  Вот я и студентка Первого Ленинградского медицинского института! А сердце болит! Как я сдала - сама не знаю. От Юры ни слова. Больно. Он просто оказался сволочью и его надо презирать...  То ненавижу то люблю... Обидно страшно за всё, за всё. Мучаюсь от неизвестности. Рада бы забыть - не могу. Кажется, рада всё отдать за один ласковый взгляд, поцелуй... Чтобы как-то отвлечься листаю дневник. Хочется в мою мрачность впустить света, воздуха из былых времен.
Вот восьмое мая сорок четвёртого года и первое слово "люблю". Это Юрий Е. Нет-нет, это не тот предатель, который бросил меня в самый ответственный момент моей жизни, а другой - Юрий Е. Это первая ветка на дереве моей любви, любви девятиклассницы. Вот печальный день- сегодня год гибели папы на Ленинградском фронте... Этот год, год получения паспорта, год светлой дружбы с Юрием Е. Получив паспорт, наконец записалась во взрослую библиотеку. Кстати, "Что делать?" Чернышевского не правдива. Люди марионеточные.
С удовольствием перечитываю записи о моих подружках, фильмах, что видела, о моей родненькой мамочке, что вечно в командировках, а я хозяйничаю одна, о музыке. Открылся наш Оперный театр, самый огромный в Европе! О книгах, о своенравии погоды и о Вове. Мой названный братишка, которого знаю четырнадцать лет...
 И вот опять Юрий Е. Это уже зимой, в декабре. Первая ссора. Высказала ему всё, что думаю о нём, а он молчит... Какой у меня гадкий характер! Конечно, кончилось миром. Я не вытерпела и взлохматила его волосы. Я не могу жить без этого мягкого, золотистого и родного шёлка. /Боже, сколько эпитетов - закачаешься./ Милый, милый мой! Мрачный, когда я ухожу учиться танцевать. Глупый, я люблю только тебя. Ревнует... Почему он мне не верит, как я ему? Ушёл и не приходил до конца декабря. Читаю дневник дальше. Я обрадовалась его приходу. После первых минут натянутости потеплело. Сидели до часу ночи. Говорили обо всем и ни о чём. Потом я читала ему свой дневник о наших первых встречах, не знаю, хорошо ли это? Там так всё перепутано. На одной странице - милый  Юрочка и милый Вовочка... Как и в моей душе... Мне немного стыдно перед милыми. У него могут возникнуть неприятные мысли в голове, особенно по поводу Вовы. Ведь он не знает что это моя отдушина, добрая отдушина и только! А может и не только, раз мне интересно с ним? И всё равно, следующий вечер буду снова читать дневник, пусть знает всё. Хочу, чтобы Юрий полностью мне верил. А может это моя ошибка? Может, буду жалеть об этом? Кто знает?
Чтение дневника сблизило нас с Юрием Е. и Новый 1945 год мы встречали вместе вдвоём у меня. Мама не приехала. Сначала было всё хорошо, праздничный стол, изобильный конечно по военному времени, Юрии принес бутылку вина... Я сидела у него на коленях, он нежно целовал меня. И чёрт дернул меня сказать, что не буду любить его вечно, что разлюблю его скорее, чем он.
Какой ураган поднялся у него в голове! Что-то ужасное! Он сбросил меня с колен, заходил по комнате... Я боялась его взгляда! Расстались в четыре утра, а на другой день был наверное последний вечер с Юрием. Поссорились серьёзно!
 - Верь мне, или не верь, но я тебя люблю и любить буду!
 - Прощай! - сказал он уходя.
 - Ты не придешь?
 - Нет.
Гордость я ставлю выше любви, поэтому чуть-чуть не сказала, что разлюбила его. А третьего должен был прийти Вова, но не пришёл и, я уже скучаю о Юре Е. Хоть бы пришел, обнят, поцеловал. Как хорошо когда тебя обнимают ласковые, родные, сильные мужские руки. Боже! Настроение жуткое, хочется плакать!
 Событие! Юрия Е. забрали в армию. Сейчас он в военном городке. Вместе с ребятами пошла к нему. Бедный, как ему плохо сейчас. Теперь я кажется, люблю его... и не люблю. Ужасно. Не умею любить равномерно. И Вова не выходит у мена из сердца и видимо не уйдет...
Нам с мамой жить всё труднее. Долго ли так будет? Помощи ждать неоткуда, а тряпки все рвутся, приобрести не на что. Такая тоска!
В середине января пришёл братишка Вова. Подарил фотокарточку: "Дорогой сестренке от Вовы". На фото он похож на милого белого мишку - медведя. Он почти убедил меня идти в медицинский. Поехать бы вместе! Если бы он полюбил меня, тогда было бы хорошо. Я пошла бы с ним хоть куда. Когда говорит, я совсем не могу ему противиться. А может это любовь? Нет, нет...
Завтра пойдём к Юрию. Свидания с ним не удовлетворяют меня. Хочется ласково, наедине поговорить с ним, провести с ним вечер, Как я хочу этого!
И свершилось. Его отпустили из части до шести вечера. Милый мой милый, дорогой, как я люблю тебя!
Вчера был Вова. Спросил о Юрие, я сказала - был у меня. Его передёрнуло, почти так же, как это случилось с Юрием, когда он увидел Вовино фото...
Раньше, при чтении дневника я пропускала всё, что касалось моей любимой подруги Люды. Она вернулась домой в Москву, но мы часто переписывались. И вот письмо. Упрёки, отчаянные слова: "мне тяжелее переносить... Ты скажешь, что больше его любишь, чем я, - это о Юрии Е. - а может наоборот?" Неужели она любит Юрия? Я не подозревала о её любви! Как тяжело, как пусто на душе! Не знаю, что отвечать. Завела пластинку - "Трот-марш"... Вот и верь после этого в людей, в их искренность и любовь. Мне кажется, я не смогу ей писать так же искренне, как раньше.
Пришёл Юрий. А у меня в голове: "А может быть наоборот?" Кажется, какая-то трагикомедия разыгрывается вокруг меня...
 Юрий прочитал Людино письмо и был удивлен, или мне показалось... Он обещал дать мне прочитать следующее письмо Люды к нему. Я решила прервать с ней переписку...
Как хорошо жить, когда тебе шестнадцать и за окном весна!
Что-то необыкновенное жду от неё. Опять был Юрий Е. В моей любви к нему нет постоянства. То задыхаюсь от любви, то глубокое безразличие. Ему нужна тихая, спокойная любовь... Я сказала ему, что мы разные люди. Я хочу безумных, ярких ощущений. Хочу, чтобы от его поцелуев горело мое лицо, но... лицо не горит... Юрий дал мне столько, сколько никто дать не может, а мне мало. Я недовольна и несчастлива...
А от моей любимой Люды - ни строчки. Люблю и ненавижу, как Юрия иногда. Могут ли крайности уживаться? Неужели я открываю себя? Может это временно потому, что мне шестнадцать? Молодая дурь? На душе отвратительно. Томительное ожидание. Чего жду? А может просто весна? И с Юрием всё как-то зыбко...
Люда,  ты со своим "а может быть наоборот",  разбила остатки веры в людей? Это тяжело...
 Читаю симоновскую поэму - письмо «Так мы прочно расстались». Как  многие строчки поэмы можно отнести ко мне.
 И письмо, долгожданное письмо от Люды... Ответила. Я освобождаю тебя от твоих милостивых подачек натянуто ласковых писем. Прошу забыть меня... Желаю удачи..."
Хочу не отступаться от своего правила: не увлекаться до тех пор, пока человек не увлечётся мною. Это Юра. Я люблю его... Вспоминаю его чуть дрожащие ласковые руки, снимающие с меня шубу порывисто обнимающие меня... Вот он легко переносит меня на руках в кресло, его поцелуи, прерывающееся дыхание... Как хорошо!
  Был Вова. Он уже не тот. Ведь он не любит меня. Ну и не надо. Чувство неудовлетворённости. Хочется отчего большего. Почему? Может это весна!
К Юрию  субботу не пойду. С каждым днём мы становимся всё более чужими. Хочется плакать...
  Восьмое марта. Один из самых ярких, запоминающихся дней - моё выступление с докладом, огромный успех! Преподаватели и девчонки поздравляют! "Надинка, какая ты умненькая и хорошенькая! Классная  Мария Иосифовна: "Смотрю, какая скромность, простота и красота".
Работаем классом на заводе, - надо помогать фронту... Письмо от Люды. "Я люблю тебя горячо, неизменно... Подумай и перемени своё мнение обо мне..."
 Кончили работать на заводе. Премия - две пластмассовые тарелочки. Я довольна. А Люда весь день в голове. Отвечать или нет? Я люблю её. На что это похоже - любовь к подруге. Бред...
  Была в военном городке у Юрия Е. Всё отвратительно. У меня такое мнение, - стоит остаться вдвоём, ссора обеспечена. Он огрубел, опростился, стал чужим. Два года дружбы, теперь конец...
  Брось грустить, Надежда! Перемелется - мука будет. Вот ведь я какая... Больше месяца назад целовалась с Юрием. Теперь я "святая", как монахиня; скорее бы майские праздники. Надоела "святость".
А вот и вечеринка у девочек. Я с Юрием... и почти не разговариваем. Он - тряпка... Даже не поцеловались...
  Милый, милый мой дневник. Доверяю тебе радость – кончилась  война! Ты оказался счастливым - мир! И все мысли о погибшем папе! Бедный, дорогой папа! О папе я всегда разговариваю с тополем.  Могучий, огромный перед моим школьным окном. Мы грустим вместе, когда осенью он расставался с листвой. Последние листья упали, когда пошёл снег. Суровый, хмурый стоял он зимой. И когда я говорила ему о папе, он тихо скрёбся, будто сочувствуя, в стекло ветвями. И сейчас, будто радуясь Победе, нежно шелестит светло-изумрудной листвой: жизнь продолжается!
Кончили учиться. Сдала все экзамены на пятёрки. Поздравляю тебя, Надинка, - ты десятиклассница!
 Появился Юрий Е. Он совсем чужой. Мы это поняли и сказали друг другу. Я его еще немного люблю за прошлое... Но всё. Почему так?  Долго объяснять, виновата во всём я. Гадкая, отвратительная... Он был мне нужен, когда был рядом. Водить в кино ласкать, любоваться мной. А как взяли в армию, ему тяжело, он один... он не нужен мне! Ругаю себя, но не могу быть иной!
 А в июне два контрастных события. Юрий болел, лежал в госпитале и оттуда написал письмо. Хорошее, правдивое письмо... о полном разрыве! Было тяжело... Но ведь такова жизнь...
Собралась компания, человек десять, купаться на Оби и пришёл Юрий... Играли на берегу в шашки, во флирт, закусывали, а потом ехали обратно на катере. Ночью ходили с Юрием на место, где мы в первый раз объяснились в любви. И рухнула преграда!
 Помирились поцелуем. Он меня напугал немного - соскучился, сильные объятия а потом сам же сказал: - Никогда не надо терять головы. Хороший совет, учту. Хотя немного потерять голову так приятно. Среди многих прочитанных мною книг симоновские "Дни и ночи". Правдиво, но не войдут в сокровищницу мировой литературы, так мне кажется.
Лето. Так хорошо жить, когда всё хорошо... Пришли подружки, а с ними Вова и суворовец Томас - армянин. Вова - большой белый мишка, а Томас - больше его. Смуглый, чёрный бобрик, глаза огромные с пушистыми ресницами, между бровями - родинка. Почти весь вечер танцевала с ним. Он держит крепко, весь прильнув, таких объятий я не ожидала, чуть страшновато, но и хорошо. А красив он, как бог! Такого не встречала. Стихами заговорила, Надежда, ох не к добру...
  Идём с Вовой на вечеринку, да, это сумасшедший август. Вова говорил, что останется учиться в городе, и что сегодня он хочет быть только ее мной, а у меня в голове Томас... Он хороший... У него карие глаза, красивый рот... Вернее губы... Весь вечер была с ним, не замечая никого вокруг и теперь моё сердце потеряло спокойствие. "И все думы о нём, и все грёзы о нём"... Томас - какое имя! Встречи, встречи... Была у него в квартире? Какая интеллигентная, красивая семья. Квартира богатая, с окнами на Обь. Видно - отец важная шишка.
 Патефон... Ах этот "Трот-марш"! - самое яркое ощущение от августовских дней. А они с цепи сорвались, убывают, как шагреневая кожа! Двадцатое августа. Какое-то смешанное, неприятное, страшное, но очень яркое, дикое впечатление от этого вечера. Чуть-чуть не докатилась до точки! Сидела я у него на коленях... Страстные поцелуи. И вдруг он несёт меня на кровать. Еще более страстно целует.
Как сквозь сон слышу его бредовые слова, ощущаю его непозволительно смелые руки. С трутом вырываюсь. Много неожиданного, неприятного, нового принес мне этот вечер. Надо не забывать слова Юрия - никогда не терять головы...
  Возмездие. Юрий прислал с другом все мои фотокарточки и короткое письмецо о полном разрыве. Вот так! Выкурила папиросу. Прекрасный способ успокоения...
Томаса видеть не хочу. Физическое отвращение. И ко всем ребятам тоже. Все хотят одного. Какая гадость! И перед глазами события того вечера...
Видела во сне Юрия Е. Его укоризненный взгляд. Но будто всё по прежнему. К прошлому возврата нет, но я никогда не забуду его!
Я ему причинила боль. Уж такая я... А с Томасом... Ни о чем не жалею. Он уехал, бог с ним...
 Октябрь 46 г.
  С трудом оторвалась от свидания с прошлым.  Когда пусто на душе, это так помогает. Кажется, что все это было давным-давно и от этого скрашено каким-то розовым флёром. Дружба с Юрой Е. была красивой сказкой с грубо оборванным концом.
  С трудом втягиваюсь в институтские занятия. Почему-то кажется - мой приезд в Ленинград - ненужный поступок. Он был нужен,  если бы мы были вместе с этим неверным, любимым парнем, предавшим нашу любовь...
А рука снова,  - вечером,  когда тоска,  - тянется к прошлому к листкам дневника.  Он сам открывается на записи,  сделанной год назад,  тоже в октябре. О Юре, о моем незабвенном... Вот что писала тогда...
 Огромное чувство нежности, восторга и может быть влюблённости наполняют меня. После полуторамесячной разлуки – короткая встреча.
 Едет в Москву утрясать с Университетом.  Какой милый вечер – цветистый. Были в кино, но вряд ли я могу вспомнить содержание. Он был полон мной... Страстный взгляд в темноте руки, обнимающие меня, поцелуи в ушко, в щёку... Ночевал он у нас. Утром уехал. В школе сидела и вспоминала каждую мелочь.  Он пишет стихи.  Хорошие стихи... Что со мной творится? Так нельзя, Надина. Ведь надо думать об учёбе. Но... сердцу не прикажешь.
Получила письмо от Томаса. Для меня он сейчас - пустое место.
 Сегодня 27-го октября мне семнадцать лет. Как жаль, что нет отца. Отпечаток: я не по годам серьёзна и иногда мрачна...
Стала рассеяна и ленива. Не думаю об уроках, а ведь последний год!
Получила письмо от моего двоюродного брата Лёни Кислухи из Ленинграда. Он поступает в консерваторию. Голос. Зовёт в Ленинград. Того же хочу и я. Здесь в медицинском не хочу. Чувствую, что опущусь нравственно, да и не люблю медицину. Хочу на филологию. А от него нет весточки. И странно - жду письма от Томаса. Проклятое самолюбие. Ведь получив - посмеюсь и заброшу. Написала огромное письмо Юре Б., где в каждой строчке - любовь. Стало легче, но вряд ли отправлю его...
  Была в "Красном факеле" с Юрием Е. Танцевали. Опять вздохи, взгляды, для меня он - пустое место. Эх, Юрий, Юрий, мало в тебе гордости, побеждает любовь...
  Настроение ужасное! Все мысли о Юре Б. Хочу видеть его! Лезет в  голову всякая дрянь - забыл... Нет-нет, встреча будет  хорошей - верю. Влюбилась, Надинка, влюбилась дура, так тебе и надо!
 Жду-жду...
  И он приехал! Его приняли в Университет. Дела с демобилизацией продвигаются. Любимый приехал! Весь день были вместе. Каждая минута - счастье! Сколько милых, нежных, страстных поцелуев!
 Этого нельзя описать! Люблю!! Люблю этого офицера из "чёртова Бийска". Да, Юра Б. посоветовал   читать Метерлинка. Какие чарующие строки. Какая романтика. Спасибо тебе, Юра! Уехал.  Теперь опять ожидание писем. И тоска...
 Ноябрь 46 г.
Читать с тех счастливых днях тяжело. Всё ищу ответа на дурацкий вопрос: любил ли он меня? Сижу на лекциях, а в голове - прошлое... Пытаюсь передать через мою московскую Людмилку записку, но она отвечает - не нашла его. Неизвестность - как это мучительно. Мне так обидно, так горько, так болит сердце - не нахожу себе покоя даже на великолепных Ленинградских улицах. Рада бы забыть - не могу. Проклиная и ненавидя люблю его всё сильнее. Готова отдать всё, простить ему за один ласковый взгляд, крепкий нежный поцелуй.
Получила письмо от Юрия Е. Он узнал мой адрес от мамы. Письмо почему-то обрадовало меня, согрело немного... Я такая измученная... Просто ужас, каким гадким может оказаться любимый человек. Горько, ох, горько...
 Анатомию запустила, как и вообще всё. Не знаю, как буду расхлёбывать. Учусь без особого желания. Стерпится – слюбится. Постарела я за эти месяцы. Чувствую себя обременённой жизнью и подавленной. Походка изменилась. Раньше шла и как бы взлетала, а сейчас... даже писать не хочется... Не знаю, смогу ли полюбить еще. На эту любовь ушло все во мне...
А память, такая подлая память подсовывает картинки встречи Нового 1946 года вместе с Юрой Б...
  Пока Надина купается в новогодних воспоминаниях, когда она была "безумно счастлива", мне вдруг ударило: а почему эта лирическая  миниатюра со стихами вскочила в начало повествования о Наде? Случайность? Открытая наобум страница? Но мы уже знаем - случайностей не бывает. Вернее случайность - осознанная закономерность. Конечно же есть какая-то причина. Но какая? Снова читаю стихи. О призраке, что манит, исчезает. Ты теряешь Надежду и тогда он вновь перед тобой... Поэты бывают пророками, не зная об этом. Может быть руку поэта водила Судьба и подбросила намёк на призрачность, несмотря на всю материальность их отношении. Тоже загадка...
Пожалуй, пора проследить, как Надина истязает себя чтением записей января, когда Юры уже нет рядом. "Нервы напряжены до последней степени, вздрагиваю от каждого стука. Проклятый характер... Когда же он будет здесь? Кажется, я схожу с ума..."
И тут же почерк Юры Б. "Что случилось? Почему - с ума? Это самовнушение. Дикое, плохое. Разве можно в ожидании "цветистого счастья" так истязать себя? Нет, нужен толстый, прочный ремень в сильной руке, чтобы высечь. Эта рука ещё не приехала, но не волнуйся, ремешок ты получишь. Если хочешь избавиться от порки, перестань глупить. Слышишь?!
 ... Очень своеобразны взгляды Метерлинка на жизнь. Его смущает нечто высшее, что недоступно человеческому мозгу, но что постоянно вмешивается в его жизнь, что будет понято со временем. Вот и у меня... Есть "нечто высшее", что руководит моим поведением.  Что? Задания запустила страшно, учить нет сил...
  Юра Б. появился ненадолго, сделал запись о ремешке. Всыпал конечно... серию поцелуев и опять исчез, оставив меня с моими трудными мыслями. Мне судьба дала наказание ещё более тяжкое, чем боги Сизифу и Танталу. Любимый мой, приди, жду тебя, так хочу быть с тобой!!
 Сейчас прочитала речь Сталина. Какая замечательная речь! Ясная тонкая, полная любви к людям. Мы живём в хорошее время. Несмотря на трудности, все будет хорошо. Я поеду учиться в город Ленина, трудности не пугают меня. Выучусь и внесу свой труд всех честных тружеников. Прочь хандру!
Кажется, если бы могла, ушла бы по шпалам в Бийск к моему милому! Спасают письма.
"Я не хочу тебя обманывать... Кроме науки я не вижу ничего прекрасного в этом мире", пишет он. Вот это зря! А музыка, книги природа, наконец Любовь! Вот, Надинка, тут бы тебе и задуматься  Ты про любовь, а он?
Пришёл Вова, я еще не встала, он наткнулся на речь Сталина, на  письмо Юры Б. что лежали на столике. На любопытные вопросы смутилась, отвечала неопределённо... Быть может он тоже поедет в Ленинград, было бы неплохо, быть там вместе. Уходя, пожал руку, сказал очень серьезно "до свиданья, сестра". Милый братишка.
Сейчас октябрь 46-го. Дошла до этой записи... Господи, какая я дура. Ещё раз убедись, дорогая, что в жизни всё не так, как в мечтах! А ведь мечтали быть вместе всю жизнь. Помню, зашёл тогда, это было в конце марта, друг Юры Б. занес его письмо, поговорили, а уходя он бросил: - торопись. О чём он, тогда не поняла а теперь стало ясно. Письмо было всё про любовь. И тут же я забыла это "торопись". Тем более, пришла весна, с улицы уходить не хотелось и рот расплывался в улыбку. И он приехал и написал в моём дневнике вот это.
"Если посмотреть в телескоп с Марса на Землю,  то обязательно увидишь целующиеся парочки. Курчавый папуас целует папуаску в тени баобаба и мир расцветает от их поцелуев. Мир дышит жизнью, а жизнь – это любовь.
                Когда расцветает сирень
                И загораются звёздные свечи,               
                Сомнений гоните тень,
                Ждите с любимой встречи.
                Давай поцелуемся, милая!"
  Если бы не любил, мог бы он написать такое? Неужели это просто лирическое упражнение на тему? А я только повод? Голова кругом. Да нет, не может быть просто повод, потому что вот моя запись о майских днях с Юрой Б.
"Был у меня два дня. Почти демобилизовался. Едет сдавать экзамены в Москву. Я ещё спала, когда он приехал. Какое сказочное пробуждение. Два дня вместе. Ласковый, родной мой! Словами не передать. Юра Б. встретился у меня с Вовой, видно не очень довольны друг другом, хотя говорили мирно".
Листаю лихорадочно свои записи. Ага! Вот. Это уже в июне.
  Я сдаю экзамены на аттестат. Устала страшно. Кажется, экзамены -  это какая-то тень жизни, второе. Главное всё в мечтах, с Юрой.
  И вот письмо Юры из Москвы. Сдаёт экзамены хорошо, но что-то не так. Не нравится мне это письмо. Впечатление, что он слишком эгоист чтобы помнить обо мне в шумной Москве, где так много прекрасного отвлекающего... Где уж помнить обо мне, сибирской девчонке..." Вот. Это первая ласточка, - противная весть. Сейчас я склонна верить написанному, потому что верю только себе, да и то не всегда.
 За окном ноябрьская ленинградская слякоть, как у меня на душе. Приятно прочитать вот это. "А Вовочка бывает часто. Такой же внимательный, родной, полон живого интереса ко мне, вот этого нет у Юры Б. "Почему я это написала? Предчувствие? Нет у Юры...
 "Сдала экзамены на аттестат. Можешь радоваться, Надежда. Все пятёрки, только одна четвёрка. Выполнила данное себе обещание. Делалось все с трудом...
Буквально мельком видела Юру Б. Он проезжал из Москвы в Бийск. Его демобилизовали, но на очный курс Университета перевести не хотят и он едет учиться в Ленинград, чтобы быть со мной! Какое счастье! Юра вернулся из Бийска, чтобы быть со мной на выпускном школьном вечере. Мне первой вручили аттестат. Первой! Довольно приятно! Домой пришли в семь утра. Было жалко школу, учителей даже всплакнула. Аттестат отдала Юре, он увёз его с собой. Едет переводиться в Ленинград..."
Сейчас, когда читаю эти строчки в холодные, хмурые дни, слёзы на глазах! Это были последние радостные деньки в моей жизни!   Последние! Потому что получила телеграмму от Юры. "Остаюсь в Москве, твои документы отослал в Ленинград. Юра". Без поцелуя, сухо - отослал и всё! Телеграмма убила меня. Впереди одно светлое пятнышко - встреча с Юрой в Москве, по дороге в Ленинград. Встреча с самым горячо любимым человеком, родным Юрочкой. А потом может быть разлука на год. Ужасно! Если бы я знала, что это светлое пятно превратится в самое темное в моей жизни!
 Жаль маму. Она остаётся одна, как подумаю - слёзы наворачиваются.
 Пожалуй это последняя запись в родном городе...
 Да, ещё пару слов. Зашли ко мне Вова и... Томас. Томас повзрослел, подурнел... Бог с ним. Но Вова! Мой братик Вова
едет  во Владивосток в Морское. С ума сойти! Было видно, что он любит меня. Скрывает, но видно..."
  Плохо быть одной. Надо бы найти моего двоюродного братика Лёню в консерватории... Поплакаться ему о своём горе, да ноги не идут.
Снова прокручиваю в памяти последние события. Хорошо, что в наших отношениях с Юрой я не перешла последнюю грань. А ведь он настойчивее, я бы не устояла. Теперь бы мои мучения удвоились. Да, за радостью идёт горе - колесо Фортуны. А может это мне возмездие за то, что причинила боль Юрию Е.? Бросила его. Теперь вот бросили меня...
 Юра Б. обещал заехать в отпуск... Обострённое любопытство. Какой он стал? Может он выведет меня из моего состояния... Опустилась, не слежу за причёской, не вижу, что за парни вокруг в институте, плохо вижу прелести Ленинграда... Обучение и безразличие...
 Конец ноября 46 г.
Проездом в отпуск появился Юрий Е. Увидел меня: - Остаюсь весь отпуск с тобой! Говорили много, серьезно. Ничего не обещала, так  как, убедилась - чувств нет. А для него я - единственная любовь. Жаль его. Обещала писать, чтобы ему было легче. Не знаю почему, но чувствую себя по отношению к нему в чём-то виноватой.  Он подарил мне часики и теперь невольно вспоминаю его, когда смотрю на них.
Боль немного притупилась, хотя воспоминания нет-нет, да вспыхнут, как далёкий огонёк и тогда снова боль. Всё не верится, что с Юрой Б. - конец.
И ещё. Я не люблю медицину, что приводит меня порой в отчаяние. Может уехать обратно, к маме. Она у меня там одна. Плохо ей.    Хотелось бы заниматься филологией...
 Конец декабря 46 г.
 Подмывает послать новогоднюю поздравительную телеграмму Юре Б.
 Возможно, сделаю эту глупость. Я готова всё ему простить за один поцелуй... Боже, как много во мне ласки, которую не на кого вылить... Всё же я не верю, что это конец!
                - - - - -
Дневник Шелконогова. 25 августа. Ленинград.
Тётя Таня встретила меня, как родного. Удивительная старушка. С кем бы ни говорила и о чём бы, но мысли её всё время - в прошлом. Вот, не было бы блокады, жил бы ты не у меня... Устраивайся. - После паузы. - Сказывают люди, могло блокады-то и не быть. Это всё усатый конопатый людей не жалел... Пусть, грит, дохнут, у нас - этого товара навалом... Вон тебя малахольный дожидается - показала она на Ваню Соколова. Тот увидел меня - обнялись: - Вот вернулся с Кольского перешейка. Что собираешься делать?
  - Искать работу, пока занятия не начались.
  - Верно. Кусать надо. Теперь посмотри, что привёз. Вытащил во двор картины. Пока расставляет, пора сказать, что за персонаж: Рыжая, редковатая борода, он о ней явно не заботится. Глаза за очками: вроде как бы на мир всё время удивляются. Зимой он появлялся ненадолго в подвале. Мы спали валетом на его койке. И я не помню, кроме может быть Саши Зайцева на заводе, с кем мне было так интересно, раскованно, как с ним. Говорили о странных вещах, как чувствует себя ветка сосны, когда на ней пук снега, о чём шепчет волна, накатываясь на валун. Такие бывают хорошими друзьями... Но вот картины расставлены, история. Склоченные от ветра сосны, будто стонут от непогоды. Кирха, окутанная мрачными облаками. - Это я в Койвисто писал, - объясняет он. - Зелено-серые тона, встрёпанные деревья и блёклые волны меж камней.
 Безысходность...
 - Почему, - спрашиваю.
 - Не знаю... Так вижу... Время такое. Я живу в нём. В эти мгновения.
 Смотрю. Странно - не хочется соглашаться, видимо у меня в душе  другое. И в тоже время чуть не физически ощущаю - это правда. Правда его души, которую я видимо не очень понимаю. Тут же вспоминаю письмо Луизы. Она в восторге от возвращения домой и в тревоге... "Душа моя дрожит, как сосна, которую собираются спилить. Я привезла это из Ленинграда и здесь всё острее ощущаю... Что-то случится со мной!"
Говорю ему о той, далёкой тревоге, которую вижу в его картинах. Невидимые нити через страну связывают их...
  - Люди разные, - это он. - Тебе сколько лет? Ага. Поздний, значит. Созреешь, или хреново будет. Я раньше писал портреты...
 - Побежал в подвал: - Тётя Маша, где мои портреты? - Выволок  три. - Смотри. На одном тётя Маша. Господи, сколько отчаяния на лице старушки! На других тоже... - Гордо. - Я ведь выпускался, как портретист. Все предрекали карьеру. На выставку не берут. Говорят: ты гениальный, Ванька, но где наше светлое время? Враньё, говорят. Понял я - то ли рано, а может поздно родился. Перешёл на пейзажи. - Замолк. Уставился на меня, как гипнотизёр. Горячо, почти судорожно, даже умоляя: дай, нарисую тебя... - Не дожидаясь, принёс мольберт. - Ты сиди... Посмотри вокруг на наш двор, каков он. Это декорация жизни. Я сейчас... С удивлением смотрю на двор. Как это раньше не замечал этого. Он пишет, а у меня прыгают строчки. Воображение  - как с цепи: сколько тут горя было, да и сейчас двор, как после бомбежки.
                Ох, ленинградские дворы,
                С вас писать поэму надо,
                Трагическое в жизни Ленинграда...
                Кусочек неба из норы...
                Как луч надежды... И блокада...
                Ряды замёрзших у стены,
                Следы их кажется видны,
                Нет -нет, виденья прочь - не ночь!
Когда я увидел себя на рисунке, сердце сначала замерло, а  потом - под горло. Стало жарко. Я думал увидеть себя молодым, красивым, здоровым, ведь так я думал о себе. Впереди у меня блестящая актёрская карьера, почему-то в костюме Фердинанда...  А тут... Будто все сомнения, грязное, нехорошее, что я прятал, не признавался самому себе, всё стервец вытащил наружу запечатлев в этом жалком, отвратительном человеке. Нет, это совсем не я. Похож. Но не я!
Увидев моё лицо - он понял. После паузы: - Порезать?
 - Да. - И тут же что-то толкнуло меня. Взял я у него кусок
холста. Что мной руководило - не знаю... Не знаю: - Спасибо.
Я это сохраню.
 - Вот все так... Теперь не пишу портреты...
 Он будто окунул меня в другую сторону жизни, которой мы боимся, стыдимся и не замечаем.
И сразу вспомнился эпизод, случившийся перед экзаменами. Трамвай, повернул с Большого проспекта Васильевского острова к Университету. Я ехал после работы в ФЗО. Подъезжаем к памятнику Румянцеву Задунайскому.  Трамвай замедляет ход, колёса пробуксовывают и наконец останавливаются. Истошный крик вагоновожатой: - Двери! Закрывайте двери! Трамвай старый, двери закрывались вручную. Все всполошились, повскакали с мест, загомонили: что такое? Увиденное было так поразительно, что в вагоне повисла жуткая тишина. Полчища крыс, откормленных блокадой крыс, обтекал памятник со стороны Академии Художеств, направляясь к Университету поперёк Трамвайных путей. Ход их был неумолим, как нашествие меченосцев. Видимо вожатая не сразу сообразила, что надо остановиться, пропустить. Врезалась в этот живой поток. Трупы крыс, наматываемые на колеса заставили их пробуксовывать и наконец остановиться. А поток, как нашествие, продолжал свой поход. Казалось, кто-то свыше приказал им наступать на Университет и уничтожить там всё живое. Это было страшное зрелище! Потом, когда нашествие кончилось, все высыпали из вагонов, делясь своими впечатлениями. Вожатая ломиком очищала колёса от кровавого месива. Рядом оказался Ваня Соколов.
  - Не пешком же идти. Это надолго. Зайдём к нашим ребятам в Академию, это близко. - Шагаем. А Ваня после паузы: - Это надо писать!
Зашли в студию. Я раньше никогда не бывал у художников. Огромные комнаты с беспорядочно наставленными картинами на полу. На стенах тоже картины, маски, среди них узнал посмертную маску Пушкина, бюсты на подставках в углах. Знакомимся. Двое ребят, оба почему-то тоже Иваны. Один в бороде - жгуче-чёрной бороде, пишет с натуры, другой поодаль лепит из пластилина миниатюрную её скульптуру. Натура - женщина в накинутой на голову серой накидке, склонилась ниц.
  - Как дела, нищая братия? - это мой Иван.
  - Да вот, выполняем заказ. Теперь дана команда во всех сёлах ставить скульптуру скорбящей матери. Скорбим на одной шестой...
Второй Иван, обращаясь к моему: - Принес что - ни будь или пустой?
Мой Иван достаёт из сумки две бутылки вина.
- Вот, это другое тело. - Натуре: - На сегодня хватит.  Натурщица поднимается с колен, сбрасывает накидку. Молодая, симпатичная бабёнка: - Ух, замучили, черти! Устала до синяков на коленках. Налейте за труд.
  Все оживлённо рассаживаются вокруг колченогого стола. Выпивают, закусывая копчёной салакой - студенческая дешёвая еда. Мой Иван рассказывает об только что увиденном. Иван - Борода: - Это же картина! Нечто символическое! Скульптор - Иван: - Не пойдёт. - Всё правдиво - трагическое и прекрасное, но не ко времени. Проклятое время!.. - Он порывисто встал, скинул холст со скульптуры. - Вот! - Потом натурщице: - Катька, поди сюда. Скинь халатик, встань рядом. Меня удивило, что натурщицу зовут Катериной. - Вот смотрите. Катерина, повернись спиной. - Из этой, довольно посредственной жопки - он помял здоровенными ручищами катеринин зад. - Та ойкнула, шлёпнула его по рукам.  - Я вылепил вот это. - Похлопал по гипсовому заду, повернув скульптуру вполоборота. - Куда там старушке Венере.   Скульптура действительно была удивительно гармонична и напоминала мне ту Катерину на пляже. Почтя физически ощутил непередаваемой деланности наслаждения формой чистотой и... сладко-грешными мыслями... Желанность и... тревога... Откуда? И вдруг острый укол мысли, от которого бросило в жар, я наверное покраснел: за что я её по щекам? Какое я имел право? Право какое?! За то, что она научила меня - дурака? Дала понять ощущение радости наслаждения? Открыла в моей однобокости вторую половину бытия?!
Как запоздало приходят к нам такие простые открытия. Как не ценим мы, когда нам дарят кусочек счастья! Не понимая
 отбрасываем его прочь! Открытие поразило меня! Как много
порой даёт созерцание прекрасного! А мы пропускаем мимо...
Я написал покаянное письмо. Ответа не получил! Боль за напрасно  принесённую мною обиду долго жила в моей душе.
  А скульптор: - Не берут, сволочи! - Потом натурщице, - оденься не тряси сиськами. - Дурак, - это в ответ Катерина, одеваясь.
 - Говорят, ты одень ей штаны, бюстгальтер...
 - И дай в руки весло, - добавил Борода.
 - Вот-вот. Тогда мы её поставим в парк.
Может от выпитого вина, или скорее от общества Иванов, но всё мне казалось вокруг удивительными интересным! Они уже горячо спорили, как им жить, этим Иванам. Упоминали о каких-то космополитах, языкознавцах, генетике, мелькали имена знаменитых режиссёров Акимова, Таирова. Всё это как-то проходило мимо меня. Я   бродил по студии, смотрел картины, скульптуры и почему-то неоконченное особенно привлекало меня. Я старался дополнить рисунок своим воображением и эта игра доставляла мне удовольствие.
Наверное под действием вина, а может быть я в самом деле так думал, но проходя мимо спорящих я ляпнул явно невпопад: - истинно прекрасное в искусстве рано или поздно пробьёт дорогу!
Четвёрка, как по команде повернулась в мою сторону. Замерли, уставились на меня, как на самое нелепое чудо на Земле.
 Борода, обращаясь к моему Ивану, - ты где его нашёл? Мой Иван: - В подвале, - сокоечник... А что, парнишка вроде талантливый...
  Скульптор, глядя на меня с великим сожалением: - Газеты читаешь? Подвальное мышление... - И как вопль: - Боже, сколько искалеченных мозгов! - Налил вина в стакан, подал мне, мирно: - Выпей. Почаще смотри по сторонам. Может посветлеет...
Конечно, я чувствовал себя виноватым.  Но в чём? Что я такое сказал? А Иваны вполголоса пели странную песню... Их скульптурная группа смутно напоминала историческую картину времён гонения на христиан.
                Встретил у обочины,
                Встретил у обочины,
                Встретил у обочины
                Бабу на пути...
                Ты скажи,  бабуся
                Ты скажи, бабуся
                Какою же дорогою,
                Какою же дорогою
                Дальше нам идти...
Потом, стоя у сфинксов на набережной, Ваня после паузы, будто про себя: - Нет, надо писать пейзаж... Портреты - гибель. Всё это я вспомнил и записал после того, как он показал мне картины во дворе. Что-то смутно было в душе. Будто какие-то явления проходили мимо меня, я силился их понять и не мог.
  Впрочем, дальнейшие события, когда начались занятия в институте и я окунулся в повседневность, кое-что стало высвечиваться. Нашёл себе работу - сделать концертную программу в школе. - Это маленький просвет в безденежье. За учёбу будет чем заплатить.
                - - - - -
Зима выдалась бурная. Интеллигенция города была ошеломлена. Оказывается, среди них появились космополиты. Это новая разновидность врагов народа. В Москве что-то натворили врачи. Академик Марр, не так изучал язык и говорят доску с его именем сбили с входа в университет. Вышло постановление о журналах – «Звезда» и  «Ленинград». Что-то натворили Зощенко и Ахматова. Костя недоумевал, ему нравились книжки "Приключения обезьяны", а оказывается это поклёп на народ.
 На "Ленфильме" сняли с производства целый ряд картин. Павильоны опустели.
 У Кости полетела халтура - ночные съёмки в массовках. В театрах вместо репетиций - дискуссии. Кого-то прорабатывают за отсутствие бдительности и этот кто-то потом исчезает из театра... Собрание в Доме Искусств об Акимове. Неверное направление "Театра Комедии". Один за другим выступают актёры, бьют Акимова. Потом выступает он сам. Зал аплодирует, поддерживает его, а на другой день его снимают с поста главного режиссер. Ощущение - опасность ходит рядом!
  В мастерской у И. Мейерхольд репетируют "Три сестры" Чехова. Но что это за репетиции! Все взбудоражены. Рабочей атмосферы никакой. Ирина через Фразу по существу клянётся в верности системе Станиславского. Через реплику, да снова невольно возникает разговор об окружающих событиях... Начинают говорить, потом замолкают, будто кто-то невидимый фиксирует все слова и не дай боже сказать лишнее... Опасность ходит рядом!
В паузу Костя, играющий Ферапонта, вдруг произносит свою реплику: "А в Москве какие-то купцы ели блины. И тот, который съел сорок блинов помер". Кто-то хихикает над невпопадностью текста, а иные вдруг со злостью: «Идиот. Тут такое, а он острит!»
  Жажда любопытства завела Костю в Манеж, что напротив цирка. Было что-то типа выставки: технологическая линия изготовления папирос.
 На плечо его легла рука, он обернулся и сердце замерло, а потом заработало в бешеном ритме. Улыбающийся Пётр Иванович развёл руками: - Добрый день, Константин Петрович! Рад вас видеть. Любуемся достижениями нашей индустрии... Курим "Беломор"? - Соглашаюсь, а в голове: неспроста он тут. С той встречи Костя стал забывать об этом персонаже. Думал - отстал. И вот он тут.  - Пойдёмте, выпьем по стаканчику чая в буфете. Не возражаете? - Ещё бы Костя возражал. Как на заклание сел за стол.
 А Пётр Иванович заохал: - Слыхали, да что там, сами небось чувствуете, что у нас происходит?! Враги не успокаиваются. Мешают нам - строить будущее. - Горестно, - и что очень печально - всё ваши коллеги. Ваши! - он значительно поднял палец. - Потом между прочим: - Всё в подвале живём? - Кивок Кости. - Нехорошо! Зачем же быть таким упрямым. Комната отремонтирована, ждёт вас. - Прихлёбывая чай, с душевным сочувствием. - Что вас тревожит? Поверьте, я хочу вам только добра. Вот вы уже покашливаете - в подвале сырость, а комната о вас тоскует, говорит, мой хозяин запропастился где-то. Ведёт себя не совсем прилично...
 - В чём это... не совсем, - сорвалось у Кости. И пальчик Петра Ивановича, как бы шутя, со смешком: - А летние ваши амуры в Уфе? Ну да - молодо-зелено. Мужчина. С кем не бывает... Крупку с сестрицей у детишек экспроприировали... Маленькая, конечно, - он показал на ноготь, - но уголовщина. Да бог с ней, я понимаю - жить надо. А вот ваше знакомство с Луизой... - он печально покачал головой.
Костя вспомнил, в ответ на письмо Луизы, где она писала о печальных делах в театре, о своей неосознанной тревоге, за свою судьбу. "Боюсь, со мной случится что-то ужасное", - писала она. Он написал ей из Уфы. Сейчас он судорожно пытался вспомнить о чём недозволенным он написал, и не мог.
 Пётр Иванович, будто не замечая, что происходит с Костей, - с вздохом: - Пришлось её... изолировать, чтобы не разлагала здоровый коллектив. Да вы не волнуйтесь, такая отвратительная дама, в добром здравии, только в другом месте. Столько дел, столько хлопот по перевоспитанию заблудших, поверьте, голова кругом. - После вздохов, между прочим: гостили в студии... Как они живут? Что думают?
Костя осторожно рассказал, как они работают.
 - Между прочим, вы сказали интересную мысль – истинное искусство пробьёт дорогу. Удивительно здоровая мысль. Патриотическая. А с ребятами пришлось поговорить... Помочь...
  Костя вспомнил, как пришли в подвал двое, порылись в вещах Ивана, забрали картины, а сам Иван исчез. Холодок гулял по его спине.
  - Как поживает Ирина Всеволодовна Мейерхольд? Как преподаёт биомеханику?
 - Никак... Мы по системе Станиславского учимся. - Костя опять вспомнил, как Ирина заклинала даже не упоминать слово "биомеханика", утверждая, что это просто элемент под названием "физическое действие", как в системе.
 - Не нуждаемся ли в презренном металле, Константин Петрович?
Костя торопливо: - Нет, - нет, я работаю...
  - А то - от души... В долг... Поверьте, я хорошо думаю о вас...
 - Надеюсь на вашу помощь... Телефончик помните? - Костя кивнул.
 - Ну-ну, продолжайте любоваться экспозицией... И не курите... Исчез.
 Костя бросился в студию на Васильевский остров. В студии были другие ребята. Он поинтересовался, где Иваны. Один из них, неохотно: - там, где все Иваны...
Костя долго сидел на ступеньках у сфинксов, будто спрашивая у них - что происходит. Но сфинксы молчали. А он чувствовал, вокруг него медленно, но неумолимо сжимаемся какой-то круг... Невидимый круг... Может быть не только вокруг него...
                - - - - -
  А жизнь вокруг голодом. На скаку и радость - Шелконогов переехал в девятнадцатую комнату на пятерых, на третьем этаже.
Тут же он подумал явится Пётр Иванович, скажу - живу роскошно, в комнате не нуждаюсь. Представлял, какая будет рожа у этого хитреца.
Валентин Грушин, задрав ноги на спинку кровати: - Сегодня скажу Ирине - ешь меня с маслом, или без, но на урок не пойду. Жалко покидать такую роскошь. - Он поддал задом по пружинистой сетке кровати, та жалобно звякнула и стала подбрасывать его вверх - вниз. Володька Щеглов тут же разложил листы ватмана на столе. Он где-то оформляет Новогодние праздники. Между прочим, даже стесняясь, сказал Шелконогову: - Я вижу ты зарабатываешь, туда - сюда
 челночишь... Если очень устанешь и будет кисло, скажи мне. Рисовать умеешь?
 - Разве что чертиков. Изометрическую проекцию и чертежи.
 - Этого достаточно. Возьму в долю. Добрая душа.
Перешли к нам в институт из консерватории Лёня Кислуха -
писаный красавец - баритон, прямо на роль Ромео. Прочищая связки он, о чём бы ни говорили сначала, пел "Кто может сравниться с Матильдой моей", а потом вставлял текст по существу. Миша Коган - пианист. К нему тут же приехала узбечка. Они оба из Ташкента. Привезла ящик фруктов и в комнате только и слышалось : 
  - Попробуй вот эти, ягодка моя, - это Миша - ягодка, - а теперь это... прижимается пышной грудью к лицу лежащего, как хан Миши. Миша отворачивается и тогда она шепотом:
  - Ты хочешь...
Ребята выходят в коридор, на лестничную клетку.
Потом появляется Миша: - Пошли фрукты лопать. Ящик ставится на стол и голодная братва опустошает его в мгновение ока.
 Костя Шелконогов побывал на барахолке на углу Лиговки и Обводного канала, расстался с телогрейкой. До Нового года хватило. Сейчас на новогодних каникулах работает на елочном празднике в бывшем Аничковом дворце, теперь - дворце пионеров. Представления идут потоком, по несколько раз в день. К вечеру он выжатый лимон.
 Но надо на ночные съемки на «Ленфильм». Там снимают "Новый дом". Из белорусской жизни. Пять или шесть пар пляшут крыжачёк. С нескольких репетиции освоили танец. Впереди Лидия Смирнова и Евгении Самойлов. Знаменитые артисты. Косте приятно, что он общается с ними запросто. Камера берет крупно знаменитостей, потом они отходят и уж тут снимаются ноги ребят, лихо отплясывающих танец. Какой-то праздник в счастливой белорусской деревне. Фрагменты. Лидия и Евгений у окна. Молодожёны. Раздаётся команда... Мотор - Лидия мгновенно отворачивается и опытным движением мажет по губам краской, потом начинает диалог.
  - Стоп! - орет режиссёр, - Лидка, ты же деревенская девка, чего губы намалевала?
 - И что, разве у деревенских не могут быть, - наивно мямлит та... – пожалуйста, - вытирает губы. Снова - мотор - и повторяется всё сначала... Режиссёр в отчаянии... Вообщем, обычная работа.
Но вот новогодняя горячка кончается, съёмки тоже. Получены деньги, заплачено за учёбу, сданы все экзамены и - каникулы.
  Костя по путёвке в театральном доме отдыха Тюрясява, на берегу Финского залива. Поражают валуны на берегу. Чем-то напоминают россыпи на Урале, в распадках гор, но угрюмее. Видимо еще оттого, что ветер постоянно гудит в кронах сосен. Он вспоминает картины Вани Соколова. Эмоциональное воздействие потрясающее.
 Первый пояс линии Маннергейма. Поистине циклопические сооружения, из валунов и бетона. Какой колоссальный труд. Сколько денег ухлопано, - думает Костя. - Если бы всё это на пользу людям. Это какая-то непостижимая загадка человечества. Почему люди всё время воюют друг с другом, затрачивая львиную долю
 производимого ими продукта на убийство себе подобных? Видимо сооружения оборонительной линии Маннергейма необычайно взволновали Шелконогова. Он пишет в дневнике: "Может быть войны племенного типа ещё имели какой-то смысл - территорию для прокормления. Но дальше - драка ради приумножения богатства - это безнравственно! И уж сверх безнравственно, когда человек сочиняет идею и начинает ради неё драться. Идея, если она дельная сама пробьёт себе дорогу, увлечёт людей, как, например христианство.
Вспомнились слова сестрёнки о том, что это будет всегда, что зря он бросил эту профессию. - Нет, это не моя дорога, - содрогаясь при виде дотов и дзотов линии, думал он.
Щемящее чувство во время путешествия к разбомблённой кирхе. В ограде её могила Леонида Андреева. Запущенная, с пробитой каской на кресте. Костя зачитывался его рассказами. Вспоминать Андреева  было запрещено. Он читал его в дореволюционных изданиях, кажется в приложении к "Ниве". Бумажные переплёты - Андреев и Метерлинк. От пьес обоих оставалось загадочное ощущение, как о чем-то таинственном, о чём взывал автор вычленяя из повседневности куски жизни. Заставляя невольно задумываться и о себе. И вот лежит!
А может быть мысли, разделяемые этими авторами уже дают какие то всходы, только он не знает? Надо много читать. Последнее время он полюбил   Публичку. Чувствовал себя там, как дома. К  сожалению попадал туда реже, чем хотелось бы. Проклятая нужда. Вечная погоня за деньгами. Он даже записал в дневник фантастическую мысль: «Надо чтобы люди изобрели  таблетки. Проглотил и сыт.  Минимум времени на утоление голода. Максимум на усвоение того, интеллектуального богатства, что родил Человечество за свою историю».
  Огорчали его также разговоры его коллег по мастерской в общежитии. Особенно, когда стихийно собирались в комнате у девчат. Спорили чуть ли не, до драки на тему: ты это играть не можешь, а Ирина дала роль, потому что ты подлизалась. Помнил совет Луизы но глядя, как девица, повиснув на локоточке Ирины, отводит её в сторону, шепча: «Вы сегодня прекрасно выглядите, я хочу вас попросить...» злился, что он так не умеет. Вернее не может пересилить себя, чтобы натянув на рожу улыбку, - подойти и посюсюкать, как многие... Все эти мысли занимали его в доме творчества. Это великолепно, когда не надо думать, где-то, что-то достать. Кормят три раза, постель чистая, в меру тепло, особенно, когда не штормит на заливе, что ещё надо? Королевская жизнь! Невольно приходит желание оглянуться вокруг и подумать о себе в этом мире.
 А по возвращении - неожиданное. Вообще-то Шелконогов жил всегда, он даже записал у себя в дневнике, жил всегда в ожидании неожиданного. Ожидание, что вот следующий день принесёт ему что-то необычайное, волновало его. Он даже верил, что пустой день не бывает на свете. Вот и тут. Вошёл, а рядом с Кислухой, обняв его, сидит девчонка. Кислуха встал, пропел, показывая на неё - «Кто может сравниться Матильдой моей!» - и прозой закончил:   - Знакомься, моя сестра...
 - Двоюродная, - вставила девушка.
 - Совершенно верно, - двоюродная, студентка медицинского,
нашлась...
 - Не нашлась, а нашла тебя, - опять вставила девица. - Сам
ты бы и пальцем не пошевелил. - Подала руку. - Надежда.
 Шелконогов стоял, - полу разинув рот, как это всегда бывало с ним когда он был чем-то удивлён. Перед ним стояла живая копия  римской скульптуры античных времён. Тот же тонкий с горбинкой нос и глаза...
 Именно те глаза и даже голубое платье на груди лежало, как туника на скульптурах.  "Вера, Надежда, Любовь, вы посетили нас вновь", - крутилась в голове глупейшая фраза. Он продолжал молчать.
  Кислуха. - Ты посмотри на него. Он остолбенел, как памятник. Сестрёнка, ты поразила нашего учёного,  так они звали его за пристрастие к Публичке, - в самое сердце.
Сестренка покачалась на носках, вроде как бы подпрыгивая даже: - Мне пора.
 Шелконогов встрепенулся:  - Я купил салаки...  Может с нами? Кислуха: - А как же иначе. - Сестра, он у нас добытчик. Бегает по городу, как борзая, зарабатывая хлеб насущный. Садись. Салака уничтожалась с поразительной быстротой. Шелконогов,  влюблённый в античный театр и вообще в историю тех времён, не спускал с ожившей статуи глаз. Поразительно,  как природа может, оживляя прошлое, присылать сигналы в сегодня. Он и раньше верил, что души ушедших перевоплощаются  в теперешних людей... Вот - тот же наклон головки... Это наваждение какое-то. "Надо обязательно спросить, - думал он, - она должна помнить что-то из прошлого".
                - - - - -
      Из записок Надежды Г.
Нет-нет, я не буду писать дневник. Занятие глупое. Для влюбленных девиц. Просто буду делать кое-какие заметки на память. И потом, моя жизнь повернулась последнее время каким-то другим боком.
 Я уже было решила уехать из Ленинграда после сдачи зимней сессии. Сдала её. И моё одиночество толкнуло меня на поиски моего двоюродного брата Лёни. Оказалось, что он уже бросил консерваторию и перешёл в Театральный институт.
Нашла его там. Познакомилась с его друзьями в общежитии. Это совершенно другой круг людей, до этого мне неведомых. Оказывается этот Молодёжный театр работал у нас в Новосибирске а я и не знала. Повеяло родным. А когда поговорила с ними о городе, вот чудо - показалось, что уже встречала не раз.
  Лёня привёл меня на спектакль их мастерской "Тристан и Изольда".  Моё ретивое взволновалось. Видимо, сидит во мне филолог.
Он и заставил меня взяться за эти заметки. Сейчас ночь, а я, как в лихорадке, увиденное, помимо моей воли, потрясло меня так что рука сама взяла ручку. Конечно, с профессиональной точки зрения мои заметки будут неприемлемыми, наивными, но ей богу, мне всё равно...
Когда начали спектакль я... чуть не расхохоталась. Знакомые
ребята из общежития изображают рыцарей, баронов... И потом - одежда! Я привыкла, что у нас в "Красном факеле" всё "всамделишное" что ли и в Оперном тоже. По моим представлениям рыцари должны быть в латах, а на ребятах какие-то холщовые хламиды. И декорация! Какие-то кубики даже отдалённо не напоминающие замок.
Конечно смешно! Да и говорят... будто выговаривают. Не как в жизни. Сначала это мешает. А бароны серьёзно ревнуют Тристана перед королём, ведь он убил в поединке вторгшегося из Ирландии Морфольта.
Король Марк - Виктор Андреев, говорит о ласточках, что принесли сверкающую нить, от которой воздух благоухал.
            "То женский волос был... Мой выбор сделан:
               Пусть будет мне женою только та,   
               Чей волос золотой примчали птицы!"
Тристан отплывает на поиски жены для Короля. За ним ревнючие бароны. В Ирландии Тристан побеждает Дракона, угнетавшего страну.
Радость жителей огромна и Король клянётся отдать в жены этому рыцарю свою дочь Изольду, - Милу Темиряеву. Кстати, Король Ирландии и королева-мать, в самом деле отец и мать Милы, приехавшие в таком возрасте учиться в институт.
 Изольда - Мила - радостью светятся её глаза - согласна стать его женой. Ибо они с Брангеной тайком перенесли раненого Тристана в замок и он понравился Изольде. Ещё бы! Ведь Тристан - Борис Райкин /говорят, племянник знаменитого Аркадия Райкина/ и в самом деле муж Милы. Чудесная парочка. Красавец Боря и как куколка Мила. Оба жутко талантливы.
 Но! Ведь Тристан убил Морфольта - дядю Изольды. Об этом она узнала по осколку меча, который хранила у себя. Она в отчаянии. Готова убить Тристана! Рыцари Ирландии требуют того же. К тому же бароны, во главе с Валей Грушиным - высокий красавец с ироническим прищуром, ужасно мне нравится, когда острит в общежитии, - утверждают, что Дракона убил не Тристан. Он обманщик. Изольда не выносит неправды. Изобличает баронов во лжи. Она согласна стать его женой. Но! Удар наносит Тристан.
                "... Я за нее боролся
                С драконом и людьми не для себя,
                Я перед вами лишь посланец Марка.
                Он мой Король любимый и ему Изольду
                белокурую в супруги я добыл..."
Изольда в отчаянии.
  - Я не хочу! Тристан, я не хочу!
 К этому моменту зал уже был полностью захвачен происходящим.
И горестный вопль Изольды, как эхо отозвался в сердцах зрителей. И в моём тоже. Я забыла, что это Темиряева. Только страдающая Изольда. Сцена на корабле. Изольда мечется и просит помощи пажа  Периниса - Веру Кабатникову, - очаровательная инженю с большущими глазами, - принести вино, чтобы охладить жар души, свое горе. Паж находит в вещах Брангены волшебный напиток.
  Он предназначался для Марка - короля и Изольды. Чтоб их любовь была вечной и нерушимой. Его выпивают Изольда и Тристан.
  Сцена объяснения в любви, под звуки песенки Периниса – «приходит май, веселым май», полна непередаваемого целомудрия, очарования и трагизма. Они долго не решаются взглянуть друг на друга... И наконец... Изольда.   ... Я смотрю на вас...
   Тристан:    - И я Изольда!
                Я смотрю в глаза, смотрю и вижу...   
                Мы выпили вино любви и смерти!..
    Изольда: - Так пусть придет любовь!
    Тристан: - И пусть приходит смерть!
Тут мои анализирующие мозги спотыкаются. А если бы просто вино, а не волшебный напиток? Была бы любовь? И было бы продолжение пьесы? Это я сейчас так думаю... Впрочем, это видимо условие романтической драмы. Во время спектакля я была глубоко захвачена той страстью, с какой они бросились в объятия друг другу. Невольно вспомнила. Забыв себя в ласковых объятиях Юры Б.  Я готова была на всё, как Изольда. Ах, Юра, какую боль ты причинил мне!
    Торжествующий Марк заверяет:
                "От этих пор не чёрные пороки,
                Которыми я ранее грешил,
                Высокомерье, суетность, жестокость
                - Исчезнут пред лицом моей прекрасной".
Он так хочет, верит... И напрасно. Бароны уже плетут заговор. Ибо, "Теперь Тристан в союзе с Королевой, как победитель вступит нам на грудь".
  Мне нравится эта троица. Валя Грушин глухо сипит от злости. Рядом Боря Анохин. На голове сноп иссини - чёрных волос, худая, чуть горбатящаяся фигура, маленькие, близко посаженные глаза и ...гремящий бас в этом тщедушном теле.   Третий - Костя Шелконогов, пожалуй менее интересен. Обыкновенная фигура - чуть выше среднего рост. Блондинистые вьющиеся волосы, чуть курносый нос, хороший, бархатистый голос... Рядом с коллегами проигрывает, хотя в общежитии производит впечатление - рассуждает умно. Есть обаяние - что-то привлекает.
  В союзе с шутом Фросином - Володя Щеглов, мне кажется он рожден для роли коварного колдуна, - они клянутся извести Тристана. И достигают цели. Измученный намёками шута, подозрениями, Король в отчаянии и решается сжечь на костре любовников.
 Фросин поет свою торжествующую песнь около сооружаемого костра.
                "Прекрасные бароны,
                Трусливы, как вороны,
                Но колдуну бояться не с руки!"
Люди возмущены, они умоляют короля Марка отменить казнь, но он неумолим. Под зловещий стук деревянных трещоток входят прокажённые, смотреть на казнь. Тристана спасают по дороге на эшафот. Изольда торжествует: "Вяжите, жгите! Я смеюсь над вами, пускай умру! Тристан мой будет жить!"
И тогда Фросин по приказу уходящего Короля отдаёт её прокажённым! Но Тристан уже тут. Он спасает Изольду. И они прячутся в лесах Моруа. Их выслеживают. Измученные, голодные любовники наконец познали любовь, но их мучает совесть перед Королём. Фросин предлагает Марку убить спящих Тристана и Изольду, но: "Нет, я им не судья... Никто травить не будет вас. Живите с миром!"
Любовники просыпаются от ужасающего крика. Это Горневел расправился с Фросином. Находят меч Марка. Это прощание. Тристан после огромной, мучительной паузы: "Да, мы должны расстаться... Изольда уезжает на свою родину - в Ирландию.
                "Вот вам кольцо моё с зелёной яшмой.
                Когда чудесный камень помутнеет 
                - Тогда поймите: это я зову!..
                Чтоб в смертный час соединить со мной! "
Мучительное прощание в притихшем от тоски лесу...
  Яшма на кольце мутнеет. Изольда умирает. Зовёт Тристана. Он появляется, чтобы умереть рядом с ней.
                "... Вот наш любимый лес!
                Согрей, Земля, дыханьем материнским
                Озябшие сердца своих детей...
                Любимая... Дай руку... Я иду!"
Боже, какое счастье подарили мне эти ребята! Я вновь переживала муки любви. Моей любви! И... получала наслаждение! Оказывается, боль - это радость что ли...
Какие большие артисты эти ребята. Теперь мои друзья. Я верю, их театр будет жить и принесёт зрителям много доброго! А я... Получила отдушину. Как-то стало интереснее жить. Может быть спектакль - это лекарь? Не знаю... Но меня тянет к этим ребятам. И я зачастила в общежитие.
Её бы устами... Если бы она знала, какой ужасный конец ждёт  этих ребят. Но об этом в своё время.
                - - - - -
    Из дневника Шелконогова.
Чёрт возьми, куда меня несёт. В институте появилась Елизавета Ивановна Тиме. Знаменитая александрийская актриса. Играет Гурмыжскую в "Лесе" Островского. Набирает курс исполнителей художественного слова для будущей работы в филармонии. До этого я слушал её, когда она читала "Бурю" Эренбурга. Был поражён её мастерством. Умением из этой толстенной книги сделать композицию и заставить слушать её два вечера подряд, затаив дыхание.
Перед этим подрядился разгружать какие-то ящики с парохода из  Амстердама. Две ночи на спине - адская работа.  Еле выдержал, но  заработал денежек. Устал, как собака. Думаю - запишусь. Но потяну ли? Практичные соображения взяли верх. Кто знает, как сложится судьба. Буду ли работать в театре. Приобрести дополнительную профессию - чем плохо? И хоть я занят был сверх меры, но тут же записался на этот курс. Занятия индивидуальные. Милая, улыбающаяся старушка говорит о выборе материала. Без влюблённости в автора и его рассказ нечего и думать, что получится. Сижу, слушаю в пол-уха, а в голове: как это удивительно, что я рядом с живой знаменитостью - эпохой в истории Александринки. По слухам вроде бы даже любовницей Керенского. Просто поразительно, как мне везёт!  Старушке трудно ездить в институт, хотя есть машина её мужа Николая Никаноровича Качалова, поэтому она занимается дома на Лиговке. Милейший человек, этот Качалов! В два объёма, академик, главный инженер стекольного Ломоносовского завода, почему-то любит присутствовать на её занятиях со студентами. Квартира типично петербургская, какие описаны у классиков. Необъятного размера. Занимаемся в гостиной. Гостиная поражает. Кроме грандиозных шкафов бросаются в глаза скульптуры под стеклянными колпаками выше человеческого роста. Елизавета Ивановна начинала, как балерина, по видимому это её изваяния и её коллег по балету.
  Я выбрал для работы рассказ В. Катаева "Ножи". Теперь трудимся над композицией рассказа.
 - Всё, что можно сыграть, надо вымарывать, - учит Тиме.  Например, герой улыбнулся и небрежно сказал, так вот "улыбнулся и небрежно сказал" - марать. Чтец должен это сыграть.
После этих занятий ощущение, будто я побывал в Петербурге начала века.
А жизнь берёт своё. Наступили белые ночи. С ними приходит нереальность существования и реальные экзамены. Кроме того мучительные размышления - куда деваться летом. Ехать в Уфу? Содержать меня целое лето сестренке обременительно. Она и так содержит этого лба... Это я понял по прошлому году. Надо искать работу на лето. А тут еще маленькая, но неприятность. Кому-то понадобилось освободить комнату на третьем этаже. Меня загнали аж на мансарду. Койка с тумбочкой в углу. Пишу об этом потому, что появился у меня друг. Мышонок! Просыпаюсь, а он сидит на тумбочке.
  - Здравствуй, - сказал ему, осторожно полез в тумбочку, отломил кусочек хлеба, положил перед ним. Съел. Вытер лапками мордочку. Так продолжалось несколько дней. А однажды просыпаюсь, он сидит у меня на груди, прикрытой одеялом.
 - Что же ты, говорю, совсем со мной не церемонишься? – взял его. Пищит. Посадил на тумбочку, накормил.
Ребята острят: - Невиданное дело. Обычно постель делят со студенточкой, а он завел себе любовника! Может этот мышь женского пола, и скоро у нас может появиться невероятное потомство? Всё время он жил неразлучно со мной. Спал около подушки. Потом я носил его в кармане; в институт, демонстрируя в аудитории. Сажал на стол и он спокойно сидел, ждал, когда в конце занятии я его посажу в карман.
Реакция. Девчонки фыркают: какая гадость. Остальные смеются:  Шелконогов со своим другом пошёл туда-то...
  Живая реликвия института - Владимир Владимирович Сладкопевцев. Маленький едкий старичок с бородкой клинышком. Что он делал в институте, я не знаю, но все относились к нему с преувеличенным почтением. Подошёл однажды с замечанием по поводу речи. Я полез в карман за карандашом, чтобы записать и вытащил также мышонка. Что с ним сделалось, когда я ему объяснил, откуда он:
  - Послушайте! Это же великолепно. Величайший знак. Я обязательно напишу об этом в своих записках. Это часть вашего воплощения, пришедшая к вам из прошлого. Не знаю, кто были ваши предки, но были они добрыми людьми. Вы счастливый человек!
 И этот старичок тоже подтверждает мою мысль о переселении душ! Не знаю, уж в чём мое счастье было в этот момент. Наверное всё-таки в том, что я сдал все экзамены на отлично. Получил повышенную стипендию, которую негласно называли сталинской и устроился на работу.
                - - - - -
От счастья человек дуреет. Обычно с дневником делятся своими несчастиями. А тут везение. Поэтому, видимо и забросил дневник в чемодан, сдал в камеру хранения и вот теперь, осенью постараюсь коротко написать о прошедшем лете. А лето было замечательное!  Хотя бы тем, что мне не надо было думать о доставании денег. И  главное, где и что полопать. Всё лето меня кормили, ибо я устроился в пионерлагерь завода им. Кагановича физруком! Пишу и до сих пор удивляюсь - я и физрук! Ха! Ещё с техникумовских времён физкультура была для меня маятой. Простую склёпку так и не научился делать. А тут...
Однако, всё по порядку. Я уж отчаялся было найти работу, голодноватое лето уже почти висело у меня за горбом и вдруг... Ох, это - вдруг! Я всегда боюсь его и... в тоже время неосознанно - жду, потому что знаю, завтра или на днях должно произойти необычайное! Коридор около фехтовального зала. Ассистентка Э. Коха по фехтованию, девица из одних мышц, активный деятель профсоюза:
  - Эй, мышиный Король, - останавливаюсь, - ты ищешь работёнку на лето? - кивнул, - с физкультурой знаком? - Весьма дальние родственники. - Вот и хорошо. Позвони вот по этому телефону, вырвала листок из блокнота, - на вагоноремонтный завод, в завком.  Валерия Александровна Краснопёрова - детский сектор: - нужен физрук в лагерь. Мямлю, что с физкультурой не в ладах. - Не слушает - Скажешь - у тебя второй разряд. - Враньё, - возражаю. - А она своё, - не говори, по какому виду. В крайнем случае - по шахматам, например. - Снова хотел возразить, а она, - валяй. Устраивайся!
Обрадовался. Потом чёрт меня за язык: - Постой, - это я ей, почему ты обо мне... Ты же меня совсем не знаешь... Почему ты...
  - Почему внимание, хочешь спросить.
   - Да...
  - "Задача профсоюза - забота..." - Начала она заученно, потом махнула рукой, - Не поймёшь! Заело меня. Неуж, думаю, такой я дурной.
  - А вдруг, - говорю.
  - Только не обижайся. - Кивнул. - Тебя ж в институте заметили: у тебя тут, - показала на висок, - один винтик лишний, или наоборот, не хватает. Ахнул я про себя, и ей:
  - Почему?
  - Вот, мышь завёл... Кстати, покажи! - Достал мышонка из кармана, посадил на ладонь. Сюсюкать она начала, потом, уставясь на меня: - Зачем?
 Честно ей отвечаю: - не знаю...
 - Говорю - винтик лишний. Потом, покачав головой, решила видимо заняться моим образованием, - ты чего, как заяц, за капустой, за работой бегаешь?
 - Объяснил.  - Почему другие не бегают,  хоть и кормить их некому?
 - Пожал  плечами. - Потому что устраиваются!
    - резюмировала она, как открытие.
  - Как?
  - Кто как может. - Подвела к окну и чуть отстранясь, - посмотри на себя. Ты же вон какой! Сколько бабья вокруг. Война мужиков повыбила. На тебя любая клюнет. - В краску меня бросило, а она, не замечая, - устройся под бочок и живи, как мужичёк. И потом чего институт смешишь?
  - Как это?
  - Сдал историю театра на четыре. Почему въелся и пошёл пересдавать. Пересдал на пятёрку - зачем? - Объяснил. - Ну, вот - опять винтик. Кому нужны твои отметки? - Наставительно, как несмышлёнышу: - Институт нужен, чтобы устроится!
  - В ответ на мой недоуменный взгляд: - Говорила - не поймёшь... Пожалела я тебя. В лагере одни бабы, может с какой и поладишь. Будешь жить, как белый человек. А то ведь у тебя в кармане одна мышь. Подумай о жизни.
  Тут же у окна начал думать. Действительно, только и слышишь: такой-то порекомендовал меня такому-то, глядишь - в театр устроился. Устроился! А что из себя представляет - не важно?  Переписывая эти выдержки из дневника много лет спустя, я понял что это была система жизни, да пожалуй и до сих пор... А в тот момент у окна - Нет, думаю, может и есть такое, но главное - чего человек стоит, это смутно...
Краснопёрова. Фамилия удивительно подходит пикантной особе в красном свитере, с папироской во рту и с коком волос, как гребень петуха, надо лбом.
 - Впервые вижу из театральных. Красив. Это плоховато. Ты там будешь единственный мужчина. - Я давно заметил, всё начальство с подчинёнными на "ты". - Смотри в оба. Проверю. Пиши заявление. - И пока я пишу, - с другой стороны - хорошо, что с актёрского - будешь развлекать пионеров.
   Входит томная дама, под пятьдесят... - Знакомьтесь. Начальник лагеря, Вера Ивановна Горская. Это ваш физрук. Давайте ему задания.
  Горская, когда мы вышли из завкома и сели на лавочку, устала, но постреливая глазами: - Рада. А то хлопот - хлопот. Надо покупать разные мячи, сетки... Вот список.
после небольшого ошеломления начинаю играть роль заматерелого физкультурника. Ношусь по магазинам, приобретаю оборудование. Вечером лихорадочно читаю литературу по гимнастике. К удивлению окружающих на мансарде проделываю все упражнения.
 Господи! Какое это унылое место – станция У., где пионерлагерь! Низина, вокруг болотца. По утрам, среди кустов плавают туманы, тихие, как привидения. Говорят, это бывшее имение вельможи Шувалова. От имения осталась только побитая аллея.
Стараюсь во всю. Вызубрил весь ритуал распорядка лагеря и  первые дни, могу похвалиться, провёл с блеском. Никогда не замечал в себе организаторских способностей, а тут вдруг прорвалось. Про себя так соображаю: перспектива провести лето на готовой кормежке - о-го-го какой стимул! Все почему-то обращаются ко мне и я важничая даю советы, указания, мысленно посмеиваясь над собой.  Вечером, после отбоя, за ужином в столовой подводим итоги дня и задачи на завтра. За столом всё руководство.  Вожатые во главе со старшей Галей Домеренной, повариха, калькулятор Алла, медсестра Тамара, завхоз...
Горская сажает меня всегда по правую руку. По всем вопросам обращается ко мне, будто не она, а я начальник. Ловлю себя на том, что хорошо, чёрт побери, быть главным.
Потом на крыльце столовой Горская томно вздыхая, чуть притулившись плечом, нашёптывает о своих подчинённых. Алла – красивая, но холодная, Галя - синий чулок, Тамара - старая дева. Через паузу с намёком: - Со мной - безопасно, перевязаны трубы... - Спрашиваю спустя время у медсестры Тамары о перевязанных трубах. Та ухмыльнувшись и почти со злостью, часто-часто - Беременеть не будет. Это она тебя в постель к себе зовёт. Туда же, старая, заезженная галоша... - И вдруг без перехода: - Вермарика бойся. - Это вожатая Вера Михайловна. Зелёная, а замуж так и рвётся... Вот военную игру проводить будешь, она тебя в лесу поймает.
  - Маленькая, шустрая, как живчик вокруг меня, вдруг ехидненько:
 - Смотри в оба, ты тут один мужчина. - И эта, вспомнил, как Краснопёрова говорит.
  Вообщем, жизнь вошла в колею. Исполняю свои обязанности исправно и... объедаюсь! Съедаю по две порции. Повариха смеётся: - Давай - давай, ешь, ты вон какой худой, а мартовскому коту сил надо много. Причём, - думаю, - тут мартовский кот, на что намекает.
 Горская как-то зазвала к себе. У неё отдельная комната. Обсудили план военной игры. Потом: - Что это у тебя майка затасканная, - а я как напялил спортивный костюм, так из него и не вылезаю. - Зайди на склад, я скажу, тебе новую выдадут, - и гладит меня по груди, потом майку приподнимает. Но я на стрёме: - Некогда, говорю, - старшеклассницы ждут, об институте просят  рассказать.
Горская быстро, наперерез, встала в дверях, куда её томность делась: - Если узнаю, что с кем-то, - просто по-деловому, - в тот же день выгоню! - Клятвенно обещаю, а она, не слушая, обнажив мой живот, похлопывая по пупку, опять с томностью: - Приходи... Лето доживёшь, как в раю. Обещаю.
А старшеклассницы действительно меня ждали во главе с Доморецкой. Надо сказать, подостали изрядно. Показал им этюд - рыбная ловля. Заслужил аплодисменты. Отправили их на ужин. Галя - печальные глаза, с вздохом: - Счастливая пора у них. Всё впереди.
   Что-то с ними будет... - И давай мне про свою жизнь рассказывать.  Про несчастное замужество, про теперешнее одиночество. Бодлера, Рембо, Ренуара мне прочитала. Посочувствовал я ей, а она:
 - Спасибо, что слушаешь, я ведь вижу - тебе мои беды до лампочки а слушаешь, спасибо. - Тут уж я в самом деле, тронула она меня, в самом деле взялся утешать.
 - Ты отзывчивый, для будущего актера это хорошо. Чувствуешь чужое горе. - Взяла под руку, - идём ужинать.
Однажды после ужина Алла - калькулятор:
 - Ко всем заглядываешь... - Речь вялая, слова с растяжкой.
 До безобразия красивая, кустодиевского типа, - я вот печенье с кухни взяла. - Показывает прикрытую салфеткой тарелку, - Зайди пожуём. - Печенье, думаю, это хорошо. Пришли. Сняла при мне платье, накинула халатик. Легла, приоткрыв ногу. - Ешь. - Едим, молчим. Смотрит на меня ожидающе. Съели печенье... Молчим.
Ну, так что? - это она. Лениво так. Дескать, что же ты.
 - Спасибо, отвечаю, - содержательно поговорили. Печенье вкусное. Спокойной ночи.
Алла вслед, не повернув головы:
 - Если с вьюнком, это о Тамаре, - скажу Горской, вылетишь!
Иду к себе и смех меня разбирает. Всякое на свете бывает, но  такого...
  В жаркие дни водили мы наших подопечных купаться на речку. На краю села. Речка - воробью по колено, вьется среди зарослей ивняка.
Вода грязно-коричневая, торфяная, с тихими заводями. Купаем по отрядно. Даю свисток - отряд в воду. Глубина - ребятишкам по грудь. Тамара: - хорошо, что мелко, не утонут. Она в белом халатике шустрит, чтобы после купания все надели панамки, - не дай бог солнечный удар. - Своё дело знает и, вижу, относится к обязанностям ревностно. Это мне нравится. Не люблю разгильдяйства.
После купания ведём на обед. Я уж поднял с песка свой тренировочный, чтобы одеться, Тамара: - Не хочешь искупаться? - На моё возражение, говорит - Вожатые доведут. Обед, тихий час, время есть. - Что-то меня толкало не соглашаться.
  - Ты посмотри, какой ты белый, как спирохета. Жара. О здоровье надо думать.
 И верно, соображаю, хоть загореть немножко. Положил костюм, отправился в воду. Тамара: - Не здесь. Вон какую грязь ребята подняли. Идём, я знаю заводь поглубже.
Идем по тропинке вдоль берега. Действительно, распахнулась широкая заводь с маленьким пляжиком, скрытым от берега кустами.  Купаемся. Тамара маленькая и уже загорелая, как вьюн в воде. На пляжике она расстилает халат : - Ложись. Лежим. Молчим. Тишина. Ветла чуть шелестит ветвями, стрекозы дрожат над кромкой воды.
 - Не возражаешь,  она повернулась ко мне спиной, - отстегни лифчик, - Исполняю. - Надо, чтобы всё загорало.
 - Через паузу - увидев, что я отвернулся. - Ты меня не опасайся. Тебе уж наверняка говорили - я старая дева. - Огорчительно - для мужчин не угроза.
Мало ли что бывает на свете, - думаю про себя, - солнышко печёт, успокоенный дремлю и даже кажется, засыпаю. Вдруг чувствую, трусы слезают с меня. Сонный, подтягиваю их обратно. Опять засыпаю. Снова чувствую, осторожное движение руки там же.
 Что за чертовщина, думаю. В моих старых сатиновых трусах что-то ещё. Тесно - Открываю глаза,  грудь Тамары на мне, а её рука где-то там...  еще не отдаю себе отчёта, что происходит, а Тамара уже сидит на мне: - Только молчи,  - быстро шепчет она,  - ничего страшного. - И зачастила, как горох начала сыпать, а груди прыгают,  будто бодаются.
 - Ох, что это я? Как это я?..  Ох, вот! Ох-ох -ох! - Потом,
лёжа рядом со мной, этак наивно - Сама не заметила,  как это у меня...
 - Ты же старая дева, - глупо возражаю я.
 - Староватенькая, - мелко хихикая, - но не дева. А говорю всем, чтобы привлечь. Мужикам интересно, как это со старой девой...
 Сзади по тропинке слышны шаги. Из-за кустов видна панамка Доморецкой. Тамара схватывает халатик, прячется в кустах.
 - А, это ты, - Доморецкая держит книгу в руках. - Загораешь?  - И стоит, будто ждёт чего-то. - Я вот Гийеном увлеклась, и собирается, вижу, спуститься ко мне. - Час от часу, думаю, не легче; быстро хватаю тренировочный, - ухожу, говорю, идём вместе, я тоже кое-что слышал о Гийене, - беру её под руку, увожу, а сам думаю: видела или нет?
  Во вторую смену приехала Краснопёрова проверять. С ней мужчина. Знакомит нас: - муж Горецкой. Тот прямо зверем на меня смотрит. Спрашиваю, когда он ушёл: - Чего это он?
  Красноперова в сарафанчике, загорелая, улыбается многозначительно: - Значит есть от чего. Он знает свою жену. - Сидит в беседке... Она - само очарование, от завкомовской строгости ни следа.
 - Поговорила со всеми... Узнала, как ты работаешь.
 - Заволновался я: - Ну и как говорят?
 - Жалуются на тебя, - смеётся.
Чего, думаю, тут смешного, убеждаю её - стараюсь, всё делаю хорошо. Военную игру на сборе отрядов оценили на отлично.
 - Не понимаю, Валерия Александровна...
Во-первых, давай договоримся - без Александровны просто Валерия, - чуть кокетливо, - можно Лера... Или я такая старая, что... - В миг вспомнились слова Луизы. Попробую, думаю, тем более, что это не враньё. - Какая же старая, -перебиваю её быстро, - вам очень идёт этот сарафанчик, загар... вы просто очаровательны... Лера. Вижу, даже сквозь загар, на щеках румянец вспыхнул. Чёрт побери, думаю какое это мощное средство - комплимент.
 - Заметил... артист... Ты пожалуй, опасен. Вдруг поверю?
 - Говорю то, что вижу...
 - Ладно. - Делово. - Во-вторых, что жалуются - хорошо! - Вот
тебе раз, соображаю. - Особенно Горская. Муж не зря приехал,  но я его успокою. Значит,  не поддался ты? - Киваю.  - Одна только Тамара тебя похвалила...  - Глядя испытывающе, чуть тише,  - было?
Чего,  думаю,  врать.  Тем более, расположила она меня:
 - Сам не сообразил,  толком, как это произошло...
 - Она это умеет...  девственница!  - это со злинкой. И опять делово. - Дорабатывай. Всё будет хорошо,  главное - врать не научился.  Это в наше время - редкость.  Тем и нравишься ты мне.
 - Уехала. Тут же встречает Вермарик, с беспокойством:
 -  Уволили?
 -  Наоборот, - отвечаю.
 - А я так волновалась. Они о тебе такое... - Видно, что искренне говорит. А у нас с ней, кроме деловых разговоров, других не было.  Даже предсказание Тамары не оправдалось. Она у нас самая молодая в лагере. Воодушевлённый разговором с Лерой, ерничаю – замуж хочешь?
  Сейчас,  думаю,  скажет, что ей нравлюсь и прочее.  А она,  глаза открытые, просто: - Кто же не хочет... Только не за тебя!  - Так мне это понравилось. Хорошая,  думаю, девчонка.
А где-то через день-два узнаю, Тамару перевели в другой лагерь, однако, думаю, быстрая эта Лера. Что это, забота о нравственности, или ещё что?
 Короче, кончилось лето. Отчитался я за инвентарь, захожу к Лере проститься, поблагодарить, а она: - Ты почему летом работал?
 - Объясняю. Разглядывает меня.
 - Поздоровел. Даже румянец появился. Теперь снова искать работу  будешь?
 - Буду.
 - Поработай у нас на заводской спортплощадке с месяц. Работа не пыльная - приглядывать надо... А потом... Я звонила на "Трубосталь", там руководитель самодеятельности на зиму нужен. Пойдёшь?
 Вот, думаю, недаром я всегда жду неожиданностей. Вот она и пришла! Очень она меня обрадовала. Тепло на душе стало. От полноты чувств бросился, обнял её: - Спасибо, Лера! - Она не отстранилась, наоборот со смешком мне в ухо: - Ты горячий... Теперь я понимаю, почему в лагере на тебя вешались... Только спасибом не отделаешься. - Взглянула, пальчиком нос мне легонько придавила. - В жизни с артистом не флиртовала. Хочется! Своди-ка  ты меня в театр... или нет, поедем в пригороды... До воины у нас огородик был, кажется в Гатчине, не помню...
  И вот мы в Павловске. Лера в лёгком платье, обтягивающем
талию, с глубоким вырезом на груди, на высоких каблуках. Любуюсь ей и говорю ей об этом, когда идём от вокзала по широкой аллее ко дворцу.
 - Нет, ты и в самом деле опасен. - Потом с грустинкой. - А у нас на заводе... через слово - мат. - Горячо, чуть не со слезой, - знаешь как хочется вот такое, как ты говоришь, услышать! Баба ведь.  Я в самом деле тебе нравлюсь?
 - Очень.
 - Спасибо. - Почти весело. - Значит день будет хорошим. Все врут. Я так боюсь вранья. Ты, мне кажется, не врёшь, это я в лагере заметила... Такая редкость... Теперь куда? - Это, когда мы перешли по мостику Славянку, запушенную сейчас речушку.
  - Ты разве здесь не была? Ты же говорила коренная ленинградка?
  - Потому и не была, что коренная... Я говорила - огород в
Гатчине в детстве. Всегда под боком, чего торопиться... да нет, не то я... Просто не понимала, да и сейчас, честно сказать... Если я буду спрашивать глупость, ты не смейся. Я ведь заводская, мать у меня всю жизнь на заводе и я... Обрубщицей. Выскочила замуж. Года не прожили - война. Мужа на фронт, а меня с матерью тут. Припухать начали. Еле живыми эвакуировались в Каменск-Уральск. Когда вернулись - похоронка на мужа. Пить начала, курить... Любила мужа, ещё не наелась им. Где вино, там и мужик, у нас это просто. Спала с ним. Потом вдруг, как отрезало. Кулаками махал, лаялись мы с ним препохабно. Выгнала. Вот и вся моя культура... - Спохватилась. - Извини, что я тебе...  Наверное оттого, что здесь хорошо...
 Когда я её подвёл к Аполлону, опоясанному двойным рядом колонн, ахнула: какая красота. И мужик голый... Чего это он?
Помню, давно, когда впервые смотрел иллюстрации в истории  искусств, меня тоже занимал этот вопрос. Вокруг в жизни все одетые, а тут... Даже стыдно было смотреть на обнажённых. Особенно на женские тела.
 - А это уж совсем срамота, - чуть покраснев, указала она пальцем на висящий в промежности предмет. - Что, без этого нельзя?   - Если он есть, куда же его? - улыбаюсь про себя. - Впрочем другие скульпторы рубят на этом месте фиговый листок.
 - Объясняю, кто такой Аполлон. - Скульптура, это как бы концентрированное выражение гармоничности человеческого тела. Девственной,    целомудренности красоты...
  Смотрит на меня странновато: - Ты говорил, у тебя отец был кузнецом.  Откуда ты умеешь так вот языком молотить...  Об этой, гармоничности?
 Не рассказывать же биографию: - Начитался по дурости.  - Потом,  кивнув на скульптуру,  - если это красиво, зачем скрывать, пусть все любуются... А если по жизни - может быть какой-то парень взглянув, захочет иметь такую же фигуру, будет тренироваться,  это же хорошо. Тебе же хочется на него смотреть?
 - Ещё как, - вырвалось у неё.  - Я думала - какой стыд... Ну, разве только на пляже...  Но там не то. А это красиво...
 И украдкой, то глаз на Аполлона,  то на меня, - вижу сравнивает.
  Думаю, сейчас срежу ее. И повел на мостик с кентаврами. Увидела, принялась хохотать: - Ну и уроды! А кто они такие, эти...  кентавры?
Коротко попытался объяснить. Не читать же лекцию о мифах Греции, Лера,  разглядывая скульптуру со всех сторон:  - Мне почему-то нравится.  Особенно вот этот, молодой. Вишь,  как ощерился, видно, жить ему хорошо.
Поднялись на Горку, к дворцу. Он еще был в лесах. Подвёл к памятнику Павлу I.
 - Вот хозяин дворца. Человек, которого в нашей истории поносят во всю. А между тем, замечательная личность, правда с заскоками. У него была потрясающе красивая жена. Родила ему то ли восемь, то ли десять детей. Из них двух: будущих императоров  Александра I и Николая I.
Когда подвёл к павильону трех граций,  реакция была неожиданной.
  - Враньё всё. Бабы не могут так дружно... Мы готовы сожрать друг друга... И опять голые...
  Снова вставил об эстетическом наслаждении для глаза смотрящего. Вижу, рассматривает их,  снова украдкой взгляд на свои плечи и бёдра,  наконец не выдерживает:  - Если меня раздеть, я... могу рядом с ними? - Расхохотался я, - это, говорю,  надо посмотреть. 
- У нее румянцем вспыхнули скулы,  - нет,  правда? -  Твоя фигура пожалуй подойдёт,  - и вдруг коротко сказал о разнице между натурой и идеалом скульптора.
  Она вдруг: - Я глупая, да? Ты должен меня обязательно свозить по  всем пригородам!
 - Договорились. Тем более, я сам не всё видел. Знаю только теоретически,  по иллюстрациям в книгах.
Вечером, прощаясь с ней у подъезда,  она медлит уходить,  испытывающе так смотрит на меня, наконец не выдерживает:  - Я думала все артисты нахалы.  Так о вас говорят. Думаю,  вот сейчас в подъезде лапать начнет. Потом в дом попросится,  известно зачем...
  - Лапать не буду. А в дом попрошусь,  только не затем, что думаешь,   - жрать хочу,  как конь. Дашь пожевать?                Тут уж она расхохоталась: - Это после всех красот, что мы насмотрелись. Соловья баснями, а студента... В мыслях-то у меня другое... Дура, дурой и есть. Идем, покормлю. Знакомит с матерью. Мам, у нас есть чего-нибудь похавать? Голодного мужика привела.
Мать, глубоко пропаханные морщины около носа, угрюмо:
  - Вот паскудство. Не умеешь выбирать мужиков, Пензия у меня с гулькин нос, да твоя зарплата - махнула рукой. - Надо привести в дом сытого да богатого.
  - Где их взять таких-то. Студент...
  - Мать твою... до студентов докатилась, - потом уж мягче, -
пойду на кухню, разогрею, что ни наесть. А вы тут... смотрите у меня, чуть что - задам.
 - Кухня у нас общая. Семь комнат - семь семей, народу, как
в улье. Ты извини её, заводские все такие. - Обвела рукой комнату:   - Вот тут мы с ней и живём.
  Привыкшего к общаге меня не очень удивила бедность в обстановке. Две железных кровати с отломанными пупырышками по углам,  стол, маленькая этажерка с десятком книг... Типичная ленинградская  коммуналка. Тут же мысль: - чего, дурак, припёрся, бедность объедать: - Вскочил, заторопился, а тут вошла мать.
 Как может меняться человек! Поставила сковороду на стол, на подставку, тихо почти ласково: - ешьте, шакалы!
                - - - - -
  Опять коридор и опять ассистентка фехтования. Увидела, обрадовалась, будто родному, да так, что только охнул я:
  - Всё лето сидел ты у меня в голове.
  - Больше делать нечего?
  - Не. Дел - куча. А ты у меня вот тут, - показала на затылок.      - На дальнем плане. - Разглядывая меня. - Загорел, щёки чуть округлились.  Ну, как поменял мышонка на что-либо посущественней?
  - Не понимаю, что ты под существенным?
  - Я же тебе говорила.  Устроился под бочек?
Тут же в голове мелькнуло недавнее. Встречаю на Невском Вермарика.  Болтаем. Потом она: - у меня день рождения. Девятнадцать. Хочешь - приходи. Без подарка.
Купил цветы. Пришёл.  На Фонтанке живёт,  недалеко от Аничкова дворца. Встречают её родители меня,  как дорогого гостя. Отец усаживает за стол по правую руку от Вермарика.  Угощают. Съешь это, попробуй то... Что за черт, думаю. Однако, на домашнюю еду  наваливаюсь. Потом вышли с отцом на балкон покурить. Вид на канал и  коней Клодта. Квартира шикарная. Расспрашивает, кто родители, где учусь, о событиях в стране. Хорошо так,  обстоятельно поговорили.   - Заходи. Верунчик о тебе много говорила видно нравишься  ты ей. Будем рады. Провожает меня Вермарик на лестничной клетке.
 - Хорошие у тебя родители.  Тепло  принимают.
 - Не всех.
 - За что меня-то? Я же не народный артист.
Смеётся: - Я тебя, как кандидата в женихи представила. - И так серьезно.  - Возражаешь?
Отшучиваюсь, дескать, какой я жених, блоха на аркане, да мышь в кармане...
  Видит она это:  - Пошутила я...
  Прощаюсь,  жму руку, она не  выпускает, после колебания:
  - В лагере ты со всеми небось целовался...  только не со мной...
  - Поцелуй...
Прильнула так крепко... Носом тычется, видно, что не умеет, а губы жадные - жадные... - Отстранилась. - Ну, вот! - глубоко вздохнула. - И я тоже... Иди... Надумаешь, зайти, вот телефон, - бумажку мне в карман. - Иди.
Иду в общежитие, а в голове шальная мысль: а не жениться ли? Вспомнил я это и отвечаю моей заботливой:
  - Нет, говорю, бочка подходящего не нашёл.
  - Ну и дурак. Говорю, винтик у тебя лишний. Чтобы устроится, бочёк не выбирают. - Помедлив. - А то... живи у меня...  Нравишься... Я ведь не случайно тебя устроила. Хотелось помочь, но ты...  Ты лопух. Такие мне нравятся, живи без всяких обязательств. Когда захочешь, уйдешь.
  - Спасибо. Ты добрая. Подумаю.
  Ушла она, а у меня в голове опять: может права она? Ведь есть возможности...  жил бы безбедно...
                - - - - -
 Опять комната № 19. На столе дыня. Огромная, в полстола, жёлтая с зеленоватыми пробежками вдоль плода, ташкентская дыня!  Это Миша Коган вернулся на учёбу. Как всегда с опозданием. Удивительно, как много народу может вместиться в комнате на пять коек... Дынный мальчишник. Сбросились, у кого сколько было и Лёнька Кислуха сбегал в соседи. Сосед - филиал армянского коньячного завода "Арарат". На проходной Арам. Мужчина, на лице которого кроме носа - паяльника, да щетины, кажется ничего нет. К нему бегает всё общежитие. Снабжает студентов коньяком в полцены. Под столом у него бидон. Наливая в графин кружкой, приговаривает: - Пей, дорогой. Арам любит студентов. Коньяк – мца! - чмокает свои три пальца, что означает очень хорошо.
  Сейчас чрево дыни взрезано вдоль и привлекает бледно-нежной желтизной. Аромат не только в комнате, но и в коридоре. Рядом графин.
  Костя приходит со своей "Трубостали" поздно вечером. В графине уже половина и стоит невероятный гвалт. Спор, ну о чём же могут спорить театральные студенты,  конечно спор - как играть!
  - Реализм, это хорошо!  - восклицает Боря Райкин, поправляя слева направо прядь волос, прикрывающую лысину, - но жанр! Вот мы репетируем «Путаницу» Лопе де Вега. Разве можно играть, скажем,  как Островского?
  Старшина Темиряев, причмокивая вставной челюстью: - Но, правда! Играть надо правдиво в любом жанре.
  Валя Грушин изрекает глуховатым голосом избитую истину: Все жанры хороши, кроме скучного. Почему мы должны играть как в этом тягомотном МХАТе?
  - Ну, ты хватил!  - это рассудительный Володя Щеглов.
  - Театр с мировой славой и вдруг - тягомотина.
  - А я утверждаю, - это Райкин, - театр живой организм. Он
стареет, как все мы. МХАТ - на закате.
  Подхватывает Костя. Он уже приложился к графину, заедает дыней: - Рационализм - наш первейший враг...  - И вдруг замолкает, будто подавился ломтиком. При слове враг перед глазами Пётр Иванович. Он давно не появлялся, но Костя уверен, он наблюдает невидимый и будет выспрашивать - о чём говорят. Он ищет врагов. Но какие же эти ребята враги - космополиты?
  Кислуха, наливая в стаканы, на поставленном баритоне: - Кто может сравниться с Матильдой моей...  Выпьем за нашу удачу! - Вот правильно. - Это Темиряев.  - За наш театр.      
 Скоро мы вольные птицы. Каков-то он будет...  - Все задумываются о своей судьбе.
  Щеглов осторожно: - Ирина не хочет возвращаться в Новосибирск.  Поговаривают...
  - А что нам там делать? - это Райкин. - Будем столичным театром. У Вась Васича Меркурьева кулак во! Связи. Пробьёт.
  Молчавший до этого Витя Андреев: - Репертуар нужен. А то, что мы ставим - всё пойдет в "ниццу".
  - Что разве плох "Тристан", - заступился Райкин.
А кроме?
  - Комедии нужны,  иначе к нам не пойдут.
  - И классика.
  - Только не зануда Чехов.
Снова Кислуха, заплетающимся языком:
  - Репертуар, юмор, разные измы, ни хрена не понимаю и не хочу ломать извилины. Зритель не думает, каким мы манером перед ним изгиляемся. Заразить его надо... Чтоб плакал или смеялся. Он ждёт. Заразишь - спасибо скажет. Вот и вся философия.
 В разгар спора открывается дверь. Врываются два первокурсника и уставя синхронно пальцы на Костю вопят: - Убийца! – Все ошеломлены.
  - Он убийца! Убийца с мансарды!
  Увидев полное непонимание, первый:  - Он приручил мышонка.
 Второй: - и покинул его на произвол судьбы.
 Первый: - Удрал, как подлый дезертир.
 Второй: - Ребёнок пищал, как сирота.
 Первый: - Не хотел брать пишу из наших рук.
 Второй: - И зачах от тоски. Он убийца!
Хохот покрыл последнее восклицание.
  - Не переживайте, ребята...
  - Он тут нового заведёт...
  - Выпьем за упокой.
  - А Костя эпитафию напишет. В стихах.
Коган разливает остатки из графина, режет последние куски дыни на части и подносит ребятам. Те выпивают.
  Первый. Что, хорошо сыграли?
  Второй. Терпеть запахи дыни в коридоре - мука адская.
  Первый. Вот мы и решили...
 Темиряев. Молодцы, ребята. Быть вам артистами! - Потом ко всем - А теперь на ночную съёмку на "Ленфильм". Вы не забыли, что мы в массовке? Целую ночь снимают тридцать два фуэте в фильме про  балерину. Ну а нам заработок.   Все вываливаются из комнаты.
                - - - - -
    Из дневника Шелконогова.
   Осень в Царском селе поистине царская. Летний поток экскурсантов схлынул. Аллеи, уставшие от непрерывного шествия людей, замерли, отдыхая в этот солнечный денёк конца сентября. Осень пожалуй лучшее время в ленинградской округе. Крупные, как лопухи листья клёнов на фоне могучих дубов с их буро-жухлой окраской смотрятся, как лунные зайчики на воде. При малейшем ветерке они легко отрываются от кроны и скользят на воздушной волне, устилая аллею. Палевые листья берёзы рядом с огромной сосной испуганно дрожат, может потому, что ей - берёзе, трудно живётся в таком соседстве. Только плакучей иве над прудом всё нипочём. Она зеленеет до первых морозов, в общем "в багрец и золото одетые леса".
  Мы с Лерой идём по шуршащим листьям. Разноцветный ковёр на аллее уходящей вдаль, осенняя умиротворенность смирившихся перед неизбежностью деревьев, холодновато - яркое солнце на небе... Кажется, что над парком звучит музыка. Осенняя, чуть грустная, щемящая музыка!
Обо всём этом я говорю Лере. Оглядываясь вокруг, говорю может быть слишком горячо. Она смотрит искоса, молчит и я понимаю что выгляжу, как ребенок, получивший шоколадку, но не могу остановиться. Подошли к памятнику Пушкину около лицея. Склонённая на руку голова - будто он  грустит об увядающем лете. Но грустит не очень. Ведь он, как и я, любил осень. Лучшее время года. Вспомнил, когда первый раз увидел его. "Задумался, брат, тоже видать, как и у меня нет денег - мысленно поделился я с ним тогда. Сейчас он был другой... Я тотчас перенёс его в лицей. Вслед за ним вошли туда и мы с Лерой.
  Он читает стихи Державину и бесёнок вселился в меня:
 - Представляешь, он стоял вот здесь и читал! Сентиментальные слёзы были у меня на глазах.
  Когда что-то должно произойти, - что я ещё не знаю, мой организм, как барометр, начинает подавать сигналы. Я это заметил, Но отмечаю это не в тот момент, когда барометр бросает стрелку на бурю. Когда самое время остановиться, подумать, а после того, что произойдет.  Хоть и после, но все-таки отмечаю: - Какой я дурак, что не спохватился. А вот со счастьем - это у многих. Потом, много спустя: ведь вот, когда оно приходило, я и не знал наверное потому, что счастье это как падающая звезда, а жизнь - лямка. Впрочем, для кого как...
   Молчание Леры я относил к тому, что она поражена соприкосновением с прошлым нашего поэта. Мой же осенне-телячий восторг происходил именно от этого. Первые слова она проронила, когда заглянули в каморку, где жил Пушкин: - Не слишком роскошно. Судя по фильмам, напоминает тюремную камеру. - И странновато взглянула на меня. - Не замечая взгляда, я рассмеялся.
  - Да, уж держали их в строгости! Несмотря на надсмотр, он таки изловил фрейлину... Застали, ну в самый момент... Гения пожурили, а фрейлину уволили. Грешник он был великий!
 Посмотрели издалека на Александровскую колоннаду Кваренги и пошли вдоль полукруглых пилястр Екатерининского дворца к Камероновой галерее. С восторгом неофита я заливался рассказом о том, как в барокко уже чувствуется приближение русского ампира и разинув рот остановился перед лестницей галереи  Флорой и Геркулесом по бокам. Мы шли мимо скульптур вдоль ребристых колонн и мне казалось, что Лера чуть оттаяла. Это ощущалось в её вздохах и междометиях. Так мне казалось...
  Желание не просто восхищаться красотами, а знать немного больше, толкало меня на разговор со старушками - смотрительницами. В мой первый приезд от третьей я узнал, что где-то здесь была часовенка, в которой Вырубова, конечно вместе с царицей, похоронила Распутина.
  - Где? - это Лера подозрительно.
  - Никто не знает. Потом часовню сломали, а прах сожгли.
  - Это тебе старушка натрепалась?
  - Да.
  - Ну-ну...
Около скульптуры девушки с разбитым кувшином она вдруг промолвила: - Вот как бывает...  Разбивается вера...
 Обойдя озеро, приблизились к "Адмиралтейству" с готическими круглыми башнями по бокам. Я предложил ей зайти пообедать в ресторан.
  Желая развеселить её, я напомнил: - Помнишь, как мы лихо провели время в Петергофе?
  - Тогда Лера была необычно оживлена, а после выпитого вина совсем расхулиганилась. Перелезли через балюстраду вокруг Монплезира, выкупались среди, до жути неудобных камней. Уехали на последнем речном трамвайчике, который привёз нас на пристань у Тучкова моста. Было тогда нам прелестно. - Давай зайдём и шарахнем по маленькой. - В ответ на её угрюмноватый взгляд: -
  -  У меня есть пиастры.
  - Ещё бы... Наверно достаточно сребреников дают за твою..
работу?
 Слово сребреники насторожило меня. А она, взбив палацами свой, петушиный кок на лбу: - Кто ты, Шелконогов?
 Не понимая, я пытался шутить: - Бедный Иов в образе студента.
  - В образе, - передразнила она. А ещё какой образ живет в твоей душонке?
  - Ещё не выяснил.
  - Врёшь! ненавижу вранье! Сколько раз попадалась... - Глядя
на меня, скривив губы. - А глаза честные, облик блондинистый...
 - Артист!
Тут я совсем растерялся. В чем дело? Какая тебя муха укусила? Лера наступала на меня. Я прижался спиной к стволу берёзы, а она бросала, округлив глаза: - Ты зачем, когда мы были в Кронштадте, рассказал про расстрел матросского восстания?
  Мы играли "Тристана". Ночью в гостинице мне не спалось и я, выйдя в коридор, разговорился со старушкой - дежурной: - Много эти стены повидали, - рассказывала она. Сначала на улицах били, потом загнали сюда в подвал. И всех их тут в расход. Говорят, приказ был - не оставлять в живых никого. Бедные невинные душеньки, погибли все за правду, упокой бог их души!
Теперь, много лет спустя, когда я переписываю эти строки из дневника, все уже знают истину. Тогда по "Краткому курсу " нас учили по другому. Конечно, я был поражён, рассказом дежурной. И когда мы были с Лерой в Кронштадте, естественно рассказал ей об этом. Тогда она тоже была, как ушибленная. Твердила только одно: ужас, ужас.
 Сейчас она продолжала сыпать: - Ах, бедные матросики, их изверги Троцкий, Тухачевский!.. - Повернувшись через плечо, презрительно: - Провокатор! Сексот! - быстро пошла по тропинке вдоль пруда.
Догнал её, схватил за плечи, развернул: - Что ты сказала?! Почему ты... Ничего не понимаю!
 - На какую разведку работаешь? Мне всё рассказали! Хотел меня втянуть, подлец с ясными глазами?
 - Ужас холодком побежал по спине! Понял - это опять работа Петра Ивановича.
А она: - Правильно посоветовали не иметь с тобой дела!
  Я - то, дура, поверила... И не цепляйся за меня, подонок! - Она с силой толкнула меня и я полетел в воду. Лера бросилась бегом прочь. Место хоть и у берега, но глубоко. Цепляюсь за прибрежную траву, не могу выбраться: Смотрю, на берегу собрались немногочисленные посетители парка. Кто-то острит: - Купаться решил парень.
  - Какое купаться, это вон та выдра толкнула его, я видела...
  - Не поделили чего-то...
Вижу, "выдра" остановилась, заметалась, по берегу, нашла что-то вроде сломанного весла, подбежала, сбросила туфли, осторожно спустилась в тину, подала весло. Зрители тоже стали помогать, руки подавать вылезли мы. Молчим. С меня вода, как с мокрого куренка.
  - Лера окружающим: - Ну, чего собрались? Мало ли что... Расходитесь, мать вашу!..
Зашли мы в лесок, сзади круглой башни. На мне у пиджака плечи только сухие, на ней юбка мокрая. Сбросил я туфли, вылил воду, выжал мои штаны, потом её юбку... Спрятавшись за деревом с разных сторон, тоже проделали с трусиками. Слышу из-за дерева ехидный хохоток, выходит, натягивая на виду трусы.
Я стою голый, выжимаю рубашку. Вдруг бросилась, прижалась своим животом к моему, застыла на мгновение; - Ненавижу... Размечталась было... - Отстранясь, - Так тебе и надо... Хоть эдак с тобой... - Разглядывая жёваную юбку, - Мамочки мои! Как же я по городу?..
 Зашли со служебного входа в ресторан. Объяснили. Официантка привела в комнату, где они скатерти гладили. Давай приводить мокрое в порядок. Молчим. Думаю, нельзя её отпускать, надо объяснить.  Говорю осторожно.
 - Может быть всё-таки выпьешь с подонком напоследок? Потом разойдёмся, как в море корабли.
Оделись. Зашли в зал. Сели за стол. Закусили. Опять молчим. Настороженно скребут вилки с тарелок салат. Лера пьёт вино из Фужера залпом, будто напиться торопится. Потом вижу, глаза у неё запотели. Наклонила лицо над фужером, а по щекам туда кап-кап.
  - Вот невезуха-то, - шепчет будто про себя. - И что это на
моём пути всё сволочи роятся!
  -  Это ещё надо посмотреть.
  - Молчи,  подлюка.
  - Да нет уж, - возражаю. - Я вовсе не хочу чтоб мы так расстались. Пока не выслушаешь, из-за стола не встанешь.
  - Вспыхнула, дёрнулась, я со злостью, угрожаете: - Не встанешь! И кулаком по столу. Так, что головы из-за соседних столов - к нам, как по команде. Усмехнулась, опустилась на стул:
 - Ты оказывается, из наших...
  Я давно, еще с техникумовских времен заметил, когда крайность, очень хорошо, или хреново, начинаю вдруг кривляться. Самому потом бывает противно, а в те мгновения - несёт меня и остановиться не могу. Чувствую - кулак сжат так, что пальцам больно, желваки, как камни...
         - Я всякий, я хамелеон, я ваш,
          Я заводской и лаяться умею,
         Люблю канцоны нежный звон,
         Люблю в объятьях тихий стон,
         А подвернётся кто, могу свернуть и шею!
Паясничаю злобно, а параллельно в голове: никому ещё не рассказывал о своей беде... Оставить всё, как есть... кто я ей... Или она мне... "Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтобы об ней рыдать?"
  Нет, ничего не буду говорить. Пусть считает меня кем угодно, расстанемся и все!.. Чего я буду распинаться, ведь я её совсем не знаю! И вдруг, как незнакомому человеку в вагоне: - Это началось после смерти отца...  – Говорю - говорю, не могу остановиться, как на исповеди. Сначала про себя говорил, потом не заметил как перешёл к тому, что вокруг. Про Зощенко, Ахматову и уж совсем горячо:
 - Не могу поверить, что такой талант, как Акимов тоже... Дело врачей... По Ленинграду метут, как метлой... Что-то не так!.. Видимо, таков человек, не может он долго носить в себе тяжесть. Официантка сначала смотрела издалека, потом подошла. Лера быстро: - ещё бутылку вина. - И разливая, - дальше говори.
 Окончил я. Лера возбуждённо:  - Вот ****ство какое!  Я же тебя нанимала.  Думала, ты комсомолец.
  - А если бы знала, не взяла бы?
  - Конечно нет.
Вижу - испугалась она. Страх тогда жил в каждом: - Маху ты дала, - это я, - молчи уж, может пронесёт. А то покайся перед тем, кто про меня рассказал... У нас это любят.
   Вышли из ресторана совершенно трезвые...
Длинные тени от деревьев легли поперёк аллеи. Верхушки их, как живые полоскались на ряби озера. Проходили Мраморный мост и вдруг слышу из темноты кустов: Константин Петрович! Сердце к горлу. Повернулся. Тень Петра Ивановича метнулась под мост. Послышалось даже, как камешки зашуршали под ногами. Бросился туда.
Никого!  Лера вслед за мной: - Ты чего? - Отдышавшись: - показалось... В молчании прошли через лицейскую арку.
  - Что делать собираешься?
  - Если бы знать. Чувствую, собирает этот стервец материальчик на меня. Не торопясь собирает. Чтобы потом покрепче заарканить. Всё знает, что я делаю.
Лера горячо: - Не поддавайся. Ты же ни в чём не виноват. Усмехнулся я уныло: - Когда с ними свяжешься, даже если чист,  как стекло, всё равно чувствуешь себя виноватым. Вот так и висит надо мной топорик.
  - Это верно, - подтвердила она также уныло.
Сошли с поезда.
  - Ты меня не провожай. Не обижайся. Я должна подумать, понять... Когда меня не касалось, я думала, - так и надо ловить этих формалистов, вейсманистов, космополитов и прикалывать, как жучков на булавку. Теперь, когда коснулось лично меня... Нет, я не боюсь, - затараторила она, - но так лучше. Ушла. Иду уже по Моховой и вот странность, чувствую легче мне. Страх будто отдалился куда-то и вечерний город почти весело мигает мне огнями. Выговорился!
                - - - - -
  Особничёк на Большом проспекте Петроградской стороны. Тут – живёт Галя у родственника - подружка Надины, сестрёнки Лёни Кислухи. День её рождения после той памятной встречи, когда Надежда появилась в общежитии, она привела с собой Галю и они стали часто приходить к ребятам. Подружились. Сидели, болтали ни о чём, а иногда ходили в кино. Косте запомнилось, как они смотрели "Миклуху Маклая" и после просмотра он попросил разрешения проводить Надину. Та согласилась. Первое впечатление, как об ожившей римской статуе, по-прежнему жило в нём. Он и обращался с ней не как с другими. Бережно, будто ждал, что видение вот-вот исчезнет обратно, в ту, античную эпоху. Хотя вела она себя, как все,  ничем не намекая, что она оттуда...
  А может быть это всё Костя выдумал про неё? Может быть...  От него всё можно было ждать.
  Когда он появился у Гали,  застолье было уже в разгаре.
Днём он работал в школе. Подрядился ставить "Красный галстук". Вечером был на "Трубостали", Очень был огорчён, что участники плохо собираются. Он был увлечён пьесой Апушкина "Олекса Довбуш", начал репетировать и через раз всё срывалось. Вот в таком огорчении и явился на день рождения. Если бы он знал, что будет впереди, может быть вообще не появился здесь. А впрочем - нет. Появился бы, потому что Надина как-то незаметно но постоянно занимала его мысли.
 Играл патефон. Изабелла Юрьевна добивалась: Саша, ты помнишь наши встречи... Танцевали. Появление Кости было встречено с преувеличенным восторгом...
 - Вот трудяга - работяга...
 - Сколько денежек огрёб?
 - Сколько есть - все мои, - ответил Костя и поставил на стол
бутылку вина.
Грушин, уставя палец в грудь Кости: - Это... человек серьёзный, не то, что вы - мелкота. Хотя с завиральными идеями, молодо - зелено. Костя понял. Это он напоминает их разговор о методе репетиции Ирины. Тогда они поспорили крепко. Грушин утверждал, что надо вывернуть актёра наизнанку, как делает Мейерхольд, при помощи биомеханики. Шелконогов наоборот доказывал, что этот метод неверен. Надо постепенно раскрывать возможности актёра. Естественность в процессе вхождения его в образ. Тогда они остались каждый при своём мнении. Но если бы он знал во что это выльется в его взаимоотношениях с Мейерхольд, он вряд ли бы поддержал этот разговор. Когда выпили еще раз, Кислуха вдруг:
  - Слыхали? Югославы не возвращаются.
  В институте была мастерская югославских студентов. И когда Сталин поссорился с Тито им предложили остаться у нас, только сдать все югославские награды. Ребята были все, как на подбор. Из партизан Особенно одна девушка. Ростом на голову выше ребят. Удивляла всех тем, что всю зиму ходила без головного убора. Пышные, черные как смоль волосы лежали на плечах. Она здорово воевала и была отмечена целым рядом наград. В институте их любили и теперь, когда стало известно, что они не вернутся, все были огорчены.
  - Да, уж - паны дерутся, а у холопов чубы трещат, - заметил меланхолически немногословный Миша Коган. - Давайте еще по одной и закроем эту печальную тему.
 Патефон теперь голосом Утёсова заторопился рассказать, что "всё хорошо, прекрасная маркиза". Снова пошли танцевать. Кислуха подсел к Косте.
 - Какая девушка была! - это он про югославку. - В рукопашную ходила. Немцев прикладом - ух! - И без перехода, как это бывает с выпившими. - Познакомился с одной, ещё летом... Студентка экономического в Москве. Губы, как ягодки. Обещала приехать на каникулы.
Костя вдруг заметил, в комнате нет никого. Забеспокоился. Он же собирался танцевать с Надиной. Ещё когда ехал в трамвае мечтал об этом. Хотел расспросить о родителях. Мысль, что Надежда - воплощение души далёкой римлянки не давала покоя. В этом было что-то волнующе необычайное, даже таинственное, как далёкая музыка римских легионов... Поднялся.
 - Ты куда?
 - Где Надежда?
 - Сестренка? - Кислуха усмехнулся. - Она, брат, охмуряет Грушина, или он её... - Хитровато, пьяненько помахал пальцем.
- Я заметил, ты на неё глаз положил. Она у меня красивая, вся в меня. Но, увы... Не светит тебе. Рядом с Валькой Трушиным, - со злинкой, - с этим ирининым наушником, ты, извини, пшик...
Костя метнулся в полутемный коридор. В углу меланхолик Миша обнимался с Галей. Костя - на кухню. Прислонённая к подоконнику «римляночка» целовалась с Грушиным... Костя так и застыл, держась за ручку полураскрытой двери.
  Грушин: - А, это ты... Входи. Мы тут беседовали. О репетиции ... Дверь в руках Кости ходила, ходуном.
  - Вижу, как вы... - Хлопнул дверью, бросился к пальто, оделся и вышел на улицу.
В промёрзшем трамвае, спрятав руки в карманы, нахохлившись бормотал: - Хорош друг... Да и она... Я то о ней, а она... Потом вдруг - а чего это я? Право что ли у меня... Вовсе она не обязана... Мы и встречались всего несколько раз... Говорили...  Хорошо правда говорили, душевно... И все... Казалось, она расположена и вот на тебе... Ну и пусть. Пусть будет так! - вроде успокоился, но кошки всё-таки скребли.
                - - - - -
 На другой день репетиция в маленьком институтском зрительном зале. Шелконогов приходил как минимум за полчаса, чтобы успеть подумать, ощутить смысл того, что скрыто за словами. И по возможности отстраниться от повседневного быта. Вчерашнее камнем лежало на душе. Эту привычку, вернее потребность приходить заранее он сохранил потом на всю актёрскую жизнь.
  Он думал, что будет один и удивился, когда увидел Мейерхольд.   Житейская разбросанность, безалаберность, вечная торопливость Ирины - вовремя успеть, приводила к кардинально противоположным результатам. Она всюду опаздывала. На этот раз её длинная, как колокольня фигура моталась между рядами и Костя встревожился.
 - Иди сюда, Шелконогов. - Они прошли в последний ряд и сели у оконной занавески. - Садись. Так тебе мой метод воспитания актера не нравится? - Костя мгновенно вспомнил спор с Грушиным  и слова Кислухи о его наушничестве.
 - Чито, а? Я не... не держу! Если не хочешь работать в моём театре... Чито, да?.. Мы можем расстаться! - Она явно была взволнована, потому что заикалась в рваных фразах больше обыкновенного. - Жалуешься, что тебе мало дают репетировать... Мне лучше знать, кому сколько... Что молчишь?
Костина душа билась под горлом. На затылке дрожала какая-то жилка и по позвонкам бежал пот. - Это конец! - пронеслось в голове. - Конец мечте быть актером, конец всему... Завтра на улицу и гуляй дурак, если не умеешь держать язык за зубами! - И вдруг перед глазами, явственно, будто стоя рядом, возникла Луиза: "Она тщеславна, самолюбива... Расстилайся скатертью,   льсти..."
 - Тем более, репетируешь ты с прохладцей, - продолжала заикаться Ирина, - в маленькой роли Ферапонта успехи пшик... Может тебе вер... вернуться к старой профессии?..
 - Что вы, Ирина Всеволодовна! - слезами набухли глаза. - Вам неправильно передали... Имеется... Я всю жизнь мечтал
работать под руководством наследницы вашего великого отца! И биомеханика - это самый совершенный метод...
Результат был самым неожиданным. Ирина вдруг взвизгнула на самой высокой ноте, схватилась за оконную занавеску, прикрываясь ею, испуганно оглядывала пустой зал: - Молчи!! Я не хочу!.. Отреклась! При всех! - жалобно, как малое дитя: - Не хочу допросов... Опять... Не хочу туда... - Вдруг со злостью, обращаясь к Косте: - Уходи! Увольняю! Сейчас... Немедленно! Ухходи!
Шелконогов встал, понуро двинулся к выходу. Остановился у дверей. Видно, что ему в голову пришла мысль от которой у него скривились губы: - Уйду... Раз вы ломаете мою жизнь, то и я...
 - У меня нет выхода... Я уйду, но уйду прямо сейчас... туда! Понимаете? И всё расскажу. Мне поверят. Я ведь ваш студент... Что ваш метод не соцреализм, а формализм отца...
 Длинная фигура женщины всплеснула руками. Маленькая головка тряхнула короткими волосами, они упали на глаза. Убирая их пятернёй она бросилась к Шелконогову, схватила за руку. Понимая,  что, это подло, тот тихо добавил: - Вас, как вашего отца!.. Вы же не хотите, чтобы с вами также...
  Её трясло. Она мычала что-то нечленораздельное и тащила его обратно к занавеске: - Давай пооговорим... Коостечка, милый... Я же не всерьез... Это в педагогических целях, чтоб ты лучше работал...
  Шелконогов понял, что почти выиграл. Понимая, что больно ударил, решил вернуться к методу Луизы.
 - Я тоже не всерьёз. Тоже в этих ваших педагогических...
Но что мне оставалось делать? Я понимаю, в вашем методе много от Вахтангова...
 - Да-да! - поддержала она. - Я его последова – ва...
Понимаю. Его последовательница. Одна сцена в "Тристане",
когда Изольда кричит: "Тристан, я не хочу", много стоит.
Она приводит меня... - он ищет слово, находит, - в трепет! -
Он помнил, что она была сама в восторге, как поставила эту
сцену. - Это гениально!
  Мейерхольд заулыбалась, утирая пальцем непрошеную слезу.
  - Пожалуйста, дорогая Ирина Всеволодовна, дайте мне работать с вами, в вашем театре! Без вашей учёбы я пропаду!
После продолжительной паузы, Мейерхольд вздохнув: - А ты не пойдёшь... туда?
  - Что вы! Забудьте! Я вас прошу!
  - Ну, хоорошо... Чито я? Я поверю! -
 Увидев, как благодарно потеплели его глаза. - Ну-ну, что ты, дурачок.  Идём репетировать, уже собираются.
 - Спасибо, Ирина Всеволодовна.
Костя вышел из реп зала, подошёл к бюсту какого-то мудреца, стоящего на балюстраде лестницы и начал биться лбом о его мраморную грудь. Студенты, проходящие мимо, пролёт лестницы, бегущей вниз, всё плыло перед глазами, казалось зыбким, нереальным... Ночью в постели с открытыми глазами, вспоминая прошедший день, он мучился, торжествовал - Луиза победила и снова страдал от унижения при помощи которого победил. Он ещё не знал, что это не последнее унижение. Что так будет всю жизнь.
  Это профессия актёра. Потом, через много лет он поймет, или надо быть гениальным актёром и тогда сможешь диктовать свои условия, или... всю жизнь унижаться. Подло по мелочам лгать и унижаться...
Почему-то вспомнился Новосибирск, перед глазами всплыла
Лина - Капитолина и сердце тихо заныло. Дальняя боль, сладкая боль...
 Теперь ему казалось, что постоянные ссоры с ней были самыми трогательными мгновениями. Как было тогда обидно и как легко вспоминать  об этом. Теперь ему кажется, вот она пришла прошлого, стоит рядом и говорит:
                Семейка, парк: - Ты подлый, нехороший,
                Прижалась тесно, - я тебя люблю...
                Ты, как зимой в буран пороша
                Туманишь душу... Я тебя убью!
- Да. Уж чего-чего, а грозиться ты умела. - И не только грозиться, будь справедливым.
Помнишь, как:         На поленице сидела,
                Ночью, спрятавшись от мамы,
                Самый нежный, я сказала,
                Самый светлый, я сказала,
                Вообщем самый, самый, самый!
  Маленькое открытие: воспоминания лечат душу, помогают жить сегодня.
                - - - - -
       Из дневника  Шелконогова. Январь 48 года.
Вот уже два года я в Ленинграде. Чему научился? Может не
прав, но очень малому. Кажется, что всё институтское где-то на обочине.  Хотя репетирую,  успеваю встретиться с милейшей Елизаветой Ивановной Тиме и даже учусь петь... Об истории с пением попозже.
Но главное - по-прежнему волка ноги кормят. Сдал к Новому году концертную программу на "Трубостали",  в школе поставил "Новое платье короля".  И то и другое успешно. Трогает отношение участников.  Какая разная атмосфера. На заводе после концерта но отпускают:  - обязательная выпивка. Мне кажется, что для них важен не концерт, а то что после.
  Видимо, отдушина от жизни. Пьют крепко, потом буйно веселятся с матюгами, объяснениями в любви и приглашением переночевать.
  В школе другое. Какое-то обожание что ли? Потом, после спектакля зимнее провожание по улицам...
  Хочется попасть хотя в какой либо театр. Посмотреть,  подучиться. Не получается.  На ночных съемках таращусь на наших знаменитых актёров. Снимают  "Золушку". Янина Жеймо,  принц - Консовский, Меркурьев, Филиппов... Приятно просто быть с ними рядом. Работают с отдачей, профессионально,  хотя и с юмором на словах, дескать, все это ерунда. Вроде как бы несерьёзно.
Из массовки попал как-то к "сержанту" Филиппову в групповку "Семимильные сапоги". Самое смешное, на просмотре так себя и не узнал, какой я "сапог".
Новогодняя вечеринка.  Большой проспект в разноцветных, мигающих лампочках. Спешащие в предвкушении застолья,  весёлые группки людей. Около галиного особняка особенно многолюдно – рядом магазины.
  Действующие лица вечеринки те же, плюс Вова - школьный товарищ Надежды. В морской форме - учится в мореходке, перевёлся из Владивостока в Ленинград. Великан. Тоже красавец - блондин, даже ресницы белые! Шикарные, расклешенные внизу клиньями брюки, закрывающие ботинки сорок пятого размера. Глаз не оторвать!
После того, памятного мне дня рождения, обе медички часто приходили к нам в общежитие. Моя "римлянка" ведет себя так, будто ничего не случилось. На моё отчуждение не обращает внимания, После очередной болтологии провожает её Грушин. Я не встреваю, будто так и надо, только по-прежнему любуюсь её профилем.
 Однажды: - Может, проводишь? - это мне. - Показываю взглядом на Грушина, который уже одевается. Чуть улыбнувшись, - ну его, - повернувшись к нему, мило, щебетом, - Валя, ты устал, а путь не близкий, отдыхай, я попросила Костю, он привык, как борзая по городу... - Проводил.
  Оттаял конечно, но никаких поползновений на объятия при прощании. Зачем же "другу" мешать. - До свидания.
  - Спасибо, что проводил... - не уходит, ждёт, ухожу я. Так несколько раз...
  Сейчас, в новогоднюю ночь прошлая история повторяется. На той же кухне. Я, встревоженный ее отсутствием, теперь уже осторожно чуть приоткрыл дверь, у того же подоконника она в объятиях Вовы. Закрыл. Как это понимать? Видимо, мечется между «тремя соснами». Ставлю себя на её место А что? Наверное, также бы крутился как она. Утешение, конечно. Но уж очень слабое. Рядом с этими красавцами мне ничего не светит. Проигрываю явно. Но ведь именно она сказала, чтоб я пришёл... Зачем? Закурил. Где-то надрывается скрипочка и из-за такта синкопой - иронический тромбон. Спотыкаясь, зачем сделал дальнейшее, не знаю. Подошёл к "дружку" Грушину: - Надина зовёт. На кухне. - Сел за стол, налил вина - хлопнул. Жду. Входят трое. Хмуро-красное на лицах. Челночат трое по комнате. Молча. Я смотрю и, злорадно улыбаясь, кажется получаю наслаждение.
  «Римлянка» поставила пластинку, подсела ко мне:
  - Как весело!
  - Веселей не бывает, - отвечаю.  - Встал. Вышел. Оделся.
Надежда следом:  - Не уходи...
 - Надо. - И в дверь.
 Веселящийся, поющий разноцветьем Большой проспект Петроградской стороны...               
                - - - - -
  - Слушай,  сестрёнка,  ты мне надоела со своими разговорами.
 Давай пошамаем. Мне к Новому году прислали шмат сала. Я его принёс к тебе, а то эти шакалы вмиг сожрут.
 Лёня достаёт сало,  завернутое в тряпку, режет ломтиками.
 Поставь чайник на плитку. Уже с набитым ртом:  - Свинья твой  Юра.
  - Я этой свинье написала письмо. Через год... Тяжело было. Зажала свою гордость в кулачек и написала...
  - Он ответил?
  - Что он разочарован в себе. Сам себе противен. Стал совсем другим.
  - Ещё бы. Забудь. Вон какие у нас ребята. Выбирай. Да ты
кажется,  не теряешься - он улыбнулся,  подмигнул.
  Надина, чуть покраснела. - Мне с вами интересно... Съела бутерброд с салом. Крутит нож в руках.  - Вы - актеры для меня будто свежий ветерок. Моя отставная филология подкармливается от вас. Потом, будто между прочим,  - этот Шелконогов странный...
  - У нас все немного с приветом. Профессия печаточку кладёт. На первом курсе все - народные, на втором - заслуженные, а уж потом просто студенты... Но всех куда-то несет. В эмпиреи... Надежда, не слушая, своё: - Смотрит и ... молчит.
  - Зацепил? - удивился брат, имея ввиду Шелконогова.
  - Однажды вдруг про предков. Дескать, может я из Рима...
  То есть мои далекие...
  - Он помешан на античности.  - Глотая горячил чай из кружки, почти серьёзно.
 - Ты его бойся, философией замает. Платон, Демокрит... Этот эмпир... Тьфу... - Эмпириокритицизм.
  - Вот-вот. Зачем это актеру? Он начитается в Публичке, а на зачётах так и шпарит. Слушать - мозги вянут. Как-то вдруг ночью пришёл с работы: "Зачем мы? Смысл?" Поднял всех.
Спорить начали. Вот к чему философия ведёт. Если не остановится - свихнётся...
  - Что-то в нём есть...
  - Говорю тебе - затягивает, как магнит... Вот и тебя вижу...   Ты же у меня практичная девка. Зачем тебе... - спохватившись, - а вообще, деловой мужик. Работает, как вол, мы к этому не привыкли.  - Допивая чай. - Как в нём уживаются – стихи пишет, работа, учёба на пятёрки и... мозги набекрень. Держись Грушина.
Надина скривила губки. - Руки под юбку запускает. Лёня расхохотался - Хват. В корень смотрит. Зато парень - красавец...
  - Знаешь, братик, - помолчав, - мне этого мало, был у меня
такой - Томас. Красавец невероятный. Обмирала, когда обнимал. А теперь...
  - Чагой-то ты, девка, рано повзрослела.
Может быть... Мне кажется, после Юры я не смогу никого полюбить...
  - Ну и дура А этот Шелконогов...
  -Да ты разве не замечаешь, что уже врезалась. Смотри, как он в  твоих извилинах: гуляет!
Надина распахнула и без того огромные глаза. Испуганно: - Ой, что ты... Нет...
  - Он же у тебя всё время на языке. Заноза!
 Надежда рассмеялась. - Ну уж и заноза. Просто интересно...
Блудишь, девка. Ладно. Пойдём, погуляем по новогоднему снежку. В кино слетаем.
     Из дневника Шелконогова.
 Ого. Подвалили новогодние ёлки в доме культуры. Три-четыре подряд. Напляшешься,  налаешься до хрипоты. К вечеру еле ноги в общежитие. Зато денежки. Живу. Сдал все экзамены. Опять с маленьким конфликтом...  Русскую музыку читает Энтелис. Удивительно, просто, увлекательно. В сопровождении концертмейстера  Блюмы Мадорской. Слушать его одно удовольствие. Это мне. Но я не на всех лекциях бывал... Видимо он обиделся. Поставил четвёрку. Я говорю:  - Не хочу, пересдавать буду. Он на меня  поверх очков, этак неодобрительно:  - Ну-ну! - не понравилось. Посидел, я с Блюмой. Прослушал лейтмотивы симфоний. Пришёл ещё раз. Гонял он меня, гонял...
  - А ну, Блюмочка,  сыграй этому задаваке...
Потом спрашивает:  - Откуда ты, молодой ундервуд, арии знаешь?
  - В юности хотел быть певцом. - Рассказал об эпизоде с
оперными артистами. Вижу, заинтересовался.
  - Спойте.  - Пою арию Ленского. Блюма сопровождает.
  - Почему сейчас не поёте?
  - Как-то не думал. - А сам соображаю - до пения ли мне.
 - Блюмочка, запиши его на факультатив.
  Я было рот разинул, а он:  - Не возражать,  будете петь.  И поставил пятерку. Вот так я взялся при всей моей гонке ещё за одну работу.
  Во время экзаменов Надина с Галей приезжали несколько раз.
 Галя усаживалась на постель к Мише Когану, мило щебеча. У нас тогда привычка была. Каждый раскладывая на своей кровати учебники, конспекты, садился в середину и, опираясь спиной в стенку, зубрил...
Надежа демонстративно садится на мою, на уголок. Грушина будто нет. Только иногда, когда тот пускает ироническую реплику в разговоре - неприязненный на него взгляд. Всё молча.
   А со мной происходит невероятное. Я уже знаю это состояние, когда что-то должно случиться, но что? Делаю вид, что занят, готовлюсь к экзамену, а сам помимо воли не спускаю с неё взгляд.  Мои глаза ненасытны. В голове: зачем тебе это? Там есть помимо тебя. Но почему она упорно садится ко мне на кровать? Почему не к Грушину?  Должно же это что-то значить? Может вызвать ревность моего "друга"? Кто их разберет. Наверное, когда бы она была со мной одним, я бы не думал о ней так часто и не таращил бы на неё глаза, как сейчас. Два соперника подхлёстывают воображение. Ведь не случайно она подсаживается...  Тешу себя надеждой - может с теми - это просто так? Игры девчонки! Может я тоже занимаю её мысли? От этого по телу проходит горячая волна. Тут бы и поговорить. Но увы, язык несет какую-то чушь из учебника. Так и сидим. Молчим. Боковым взглядом любуюсь ожившим профилем "римлянки".
  Потом Кислуха: - Ну-ка, сестренка, заболталась видать, идём в обжорку, перекусим. - Девчонки встают, одеваются, уходят. А я ещё долго вижу, как Надина сидит на уголке в бежевом шерстяном платье с косым коричневым отворотом на груди. Наваждение какое-то, человека нет, а я вижу. Сидит, чуть склонив головку направо, а ресницы хлоп-хлоп... Она уже ушла, а у меня что-то тёплое в груди... Мысли роются почему-то в прошлом и невольно напоминают, что вот такое же было со мной, когда мы ссорясь гуляли с Линой - Капитолиной. Теперь я знаю - это была моя первая влюблённость. Неужели тоже происходит сейчас?! Это открытие  тревожит меня. Зачем? Ведь у неё есть двое... Мне это совсем ни к чему. У меня столько дел! Не хватало, чтобы я ещё влюбился? Вот оно - невероятное! Но тут-то, когда пишу, чего скрывать - влюбился! Нет-нет, надо это кончать. Выбросить из головы, Не в том месте улицу перешёл, надо возвращаться! Так я решил это всё во время экзаменов.
  А перед самыми каникулами она опять пришла. Думаю, раз решил, надо мне уйти.
  Она: - Пойдём в Русский музей.
 Побывать лишний раз в моём любимом музее для меня, что съесть пирожное. Но ведь с ней! А я решил... Думаю, чёрт с ней, не буду на неё обращать внимание, там же картины, скульптуры. Один Антокольский чего стоит.
  Ходим, смотрим, всё вроде идет обычно. Думаю, слава богу. Сейчас выйдем, расстанемся, провожать - ни в коем случае!
Идём по коридору, окна во внутренний двор и чёрт дёрнул меня - увидел во дворе конную скульптуру Александра III работы Трубецкого, невольно зацепился.
 - Бедный Трубецкой. Такой великолепный памятник и беспризорный, под снегом...- говорю ей, - прямо на асфальте...
  - Опираясь руками на подоконник, Надина тоже... - И беспризорный, - это она, как эхо. Повернул голову, она не на памятник, а на меня смотрит. Глаза огромные и вроде бы печальные. Пальцами по подоконнику в такт слогам: - и бес-при- зорный ...
Будто сказать что-то хочет.
 Не знаю уж как это получилось, но я тоже выстучал пальцами: - Бес-при-зорный?
Она в ответ, теперь уже быстрее, как бы подтверждая: - Бес-при-зорный! - и головой кивает, вроде про себя. Так мне кажется... Позвольте, думаю, госпожа "римлянка" не поверить. У вас еще двое в фарватере. Скептически улыбаюсь и отстукиваю с ехидцей: - Бес-при-зорный... Ха!
  Она отрицательно качнув головой, вроде дескать не нужны они ей, так убедительно стучит: - Бес-при-зорная... Я...
 Что, думаю, за чертовщина, а по спине уже горячий холодок от догадки. Торопливо стучу: - Зорный? - Зорный? - Дескать кто? Надежда поднимает голову, снизу вверх, уставясь мне в глаза: - Зорный? Дескать ты. - И руку мне на плечо. Что со мною тут было! Глаза потеплели, лицо её расплылось, повернул голову, припал губами к её руке на плече. Рука горячая, пальцы трепещут и по щеке моей бегают, а лбом мне в грудь уткнулась. Народ по коридору ходит, на нас оглядываются, а для нас - будто нет никого...
Проводил я её до общежития. У подъезда впервые поцеловались молча. Иду мимо институтского садика к площади Льва Толстого. Погода премерзкая, изморозь сырая, деревья снегом опущённые и мороз прямо под пальто лезет, а мне кажется - мир прекрасен! Около кинотеатра "Арс" красотка с афиши на меня уставилась, я ей язык показал, - дескать плевал я на тебя.
  Еду в трамвае, а в голове почему-то светлые вариации из Чайковского - во поле березонька стояла, выпеваются и перед глазами на замороженном окне моя берёза с Клубничной горы, как нарисованная стоит.
                - - - - -
А через день Кислуха: - Слушай, есть вариант. Ко мне моя экономичка приезжает на каникулы. Костя вспомнил, как на новогодней вечеринке он хвастался, что познакомился с девушкой у которой губы, как ягодки.
  - Сам подумай, нас пять человек в комнате. Что я с ней при такой ораве... Сам понимаешь - неудобно. А супруги Райкины - Андреевы в дом отдыха завтра уезжают. Комната свободная, два шикарных пружинных матраса. Они их, как приехали, по ордеру купили, на чурбачки поставили. Я договорюсь. Вчетвером на матрасах покачаемся по аристократически. У тебя как дела с моей сестрёнкой?
Костя мнётся: - Вроде ничего... - Предложение Лёни неожиданно. Он не может себе представить, как это вдруг сразу и на матрасах покачаться.
  - Вроде ничего, - передразнил Лёня. - Я видел, как она глазки этим двум строила. Говорил ей, чего ты с этими верзилами связываешься?  Тот в море ушел - жди его, этот лентяй - лежебока, а рядом мужик состоятельный, работящий, с деньгами.
  - Какие деньги, одурел ты? - Помедлив. - Ну что она?
  -Неуверенно, покраснев, спросил Костя.
  - А ты что сам не заметил, как она у тебя на кровати сидит?
  - Заметил...
  - Вот. Я думал, вы поладили. Или ещё не?..
  - Поладили... Не совсем...  Как-то вдруг,  сразу и... Она не согласится...  Мы ещё не на той стадии, чтобы...
  - Ну и дурак, стадия!  С ними надо быстро. Ладно. Сестрёнку я беру на себя. Ты как не против?
  - Пожалуй...
  - Пожалуй, - опять передразнил Лёня. - хороший ты мужик но интелю-лю хлюпик. Откуда это у тебя? Ты не обижайся, я
по-свойски. А моя экономичка... Мы с ней в вагоне летом, пока из Сибири ехали, дорога длинная, ну и того... Сам понимаешь... Завтра я её встречаю. Когда Надинка придёт?
  - Вечером... Но я не уверен...
  - Ладно - ладно, зато я уверен.
  Вечером, лишь только она вошла: - Надинка, тут народу много идём в коридор, посекретничаем.
Костя смотрит на дверь, а в голове: - Авантюрист Кислуха, на арапа берёт, он это уже заметил... Не согласится. И правильно сделает. Вчера поцеловались, а завтра... сразу...
 Вернулись довольно быстро. Надежда краснее помидора, смущено улыбается.
Лёня подошёл к Косте, подмигнул и преувеличенно важно: - дело сделано, сеньор!
 - А когда они собрались уходить, сестрёнке: - Не забудь завтра мамкину посылочку прихватить. Там у тебя, я знаю, сальце сибирское и мёд...
  На улице Надя: - Ты пожалуйста, меня не провожай. Я должна  привыкнуть к мысли, что... - Торопливо чмокнула Костю в щёку.  - До завтра.
  Ночью Костя почти не спал. Происходившее казалось неправдоподобным. Думал, вот наступит завтра и всё окажется сном.
  Но завтра наступило и странно, но всё шло по сценарию Кислухи. Комната: одно окно с занавесью, два матраса, разделённые столом.
 Два стула от окна и от двери. Со стороны матрасов только проход. Стул поставить нельзя. У двери табуретка с электроплиткой. На перекладинах табуретки внизу сковорода, кастрюли. Всю эту убогую обстановку Костя запомнил и потом она часто будет возникать в памяти.
  Знакомятся. Лёня не соврал. У его подружки сочные, чуть вывороченные губы и весёлые, даже задиристые глаза. Костя невольно сравнивает девушек. Звучат ноты экзаменационной фуги Баха - это Надежда и рядом разудалая «барыня» - это подружка. Он улыбается про себя - его пассия нравится ему больше.
 - Ну что, девицы, будем стесняться, или как? - это Лёня.
 - Или как, - отвечает "барыня".
Тогда вот вам котлеты из подлятинки, - он развернул пакет
 - жарьте, а мы - мужики сервируем стол. - Расстелил газеты на столе, задёрнул занавеску, - для уюта, а то мороз стучится в стекло и вечер таращит на нас глаза. - Поставил вино.
 Косте - открывай, - нарезал сала и хлеба. Налил в стаканы вино.
  - Чтоб наши каникулы были розовыми, как это вино.
  - Согласна на розовость, - это "барыня", - лопать хочу, как
сто чертей. - Выпили. - В дороге хотела перекусить, куда там.
  В вагоне, как в селедочной бочке. Не повернуться. Ладно, думаю, приеду, Лёнчик накормит.
  - Накормлю! - подтверждает он, зачем ты мне квёлая предстоящей ночью.
  - Нахал, - смеется та.
  Бутылка пуста. Ленчик достает из под стола коньяк: - Что бы мы делали без нашего соседа "Арарата". За полцены в любое время дня и ночи. Молодцы армяне. - Командует. - Котлеты на стол. Поехали.
 Молчащей Надежде, - ты что, как мышь на крупу... Экзамен сдала?
  - Сдала.
  - Хорошо сдала?
  - Угу.
 - То-то же... Равняйся на него, - кивок в сторону Кости,  он у нас отличник.
  Костя краснеет: - Болтай больше.
 Лёнчик смотрит на соседку: - Кто может сравниться... - берёт её за плечо, опрокидывает на матрас, целует...
  - Подожди. - Кивает на сидящих напротив.
 Лёнчик берёт графин, Косте: - Пойдём, нальём воды. - В коридоре открыв кран, - ты что, как истукан на именинах?
  Костя мнётся: - Понимаешь... Ответственность.  Она еще девушка, так вдруг...
  - Дурак...  У неё, брат, в Сибири был Юра...
  - Знаю я его...
  - Да, нет. Это Вова. Вроде братишки. Другой, офицер. Чернявенький. Она от него без ума была. Да и сейчас помнит, рассказывала... Письмо получила.
  Известие неприятное для Кости. Хмурится. А тот продолжает: - Ты какой-то... ответственный. Не думай, что будет! Она же здесь. Знает, зачем пришла. Не дура же. Она мне уши про тебя... Идём. - Вернувшись в комнату. - Ну, что девчонки, пора гасить свет?
  - Да-да пора в объятия... Морфея, - это "барыня". - А то я устала с дороги.
  Лёнчик выключает свет, закрывает дверь на ключ. Вскоре с их матраса начинают раздаваться приглушенный смех, вздохи и чмоканье...
  Когтя медленно раздевается. Надежда сидит. Костя подходит, осторожно пытается снять платье.
  - Нет-нет, - шепчет, - пока так полежим... Я спать не хочу.
 Ложатся. Костя находит её губы. Она горячо отвечает на поцелуй. А в голове: "Как истосковалась по ласке... - Мгновенно, как на киноленте объятия Юрия Е. и, конечно, Юры Б. Потом они куда-то исчезают и остаётся то, что происходит сейчас. Оно не похоже на прежнее. Совсем - совсем другое... Слышит, что происходит на матрасе через стол. Это пугает её. - Господи, я же не думала, что так... Думала, как на вечеринке... - Освобождается от объятий.. Садится. Он рядом. Дотрагивается до его голой груди. Дрожь. Вслух: - жарко... Костя. – Платье?
  - Да, наверное... - Она снимает его. И тут же: "Брось врать
Надинка... Ведь думала, что будет так... В тайне представляла
это запретное... Да-да, запретное... Смутно желанное... Нет-нет выдумываю... Вовсе не желанное... Не может быть, чтобы я хотела... Господи в голове сумбур..."  Испуг... - "Надо бежать, пока не поздно. Надо, надо!" - И сидит, потому, что его рука держит грудь, это приятно.
 - Что ж... Так вот и будем... - это Костя.
Она представила себе, как они сидят вот так всю ночь. Всю ночь, как дураки, стало смешно. Тихо рассмеялась. Смех закрыл Костины губы. Крепкие объятия.
 - Подожди... - Задыхаясь. - Это так неожиданно... Дай привыкнуть... Я ведь никогда... Никогда ещё...
  Костя понял. Выпустил из объятии. Опять сидят, обнимаясь... А по ту сторону стола матрас отчаянно скрипит всеми своими пружинами... Невнятные вздохи "Барыни", её бормотание, - ох, Лёнчик любимый...
  В голове Надины тот же сумбур, шепчет: - Чего уж там, чего уж... - Притронулась к Косте, от него жар, волнение передаётся ей. Невольно откидывается на подушку. Теперь его рука на животе. Слабо сопротивляется, но это как бы нехотя: - Пусть, пусть будет -шепчет в забытьи, обнимая его голую спину...
  Потом лежит, закрыв лицо руками: - Стыдобушка...
На соседнем матрасе вспыхивает спичка. Лёня закуривает. Спустя  время: - Ну, как ребятки, вы того? - Не дождавшись ответа, пора пойти отлить. - Встал, в трусах подошёл к двери. Крутит  ключ. Дверь не открывается. - Не могу открыть... Встаёт "Барыня" в сорочке, пытается открыть. Тоже не получается.
 Тогда все четверо бросаются на борьбу с упрямым ключом. Тот как заколдованный.
  Всех сначала разбирает смех. Полуодетые дружки хохочут.
 - Чего ржёте, - это Ленчик. - Я сейчас тут... - Жмётся, перебирая ногами.
 Теперь, когда дверь не пускает, кажется, что в туалет надо всем. Позарез!
  - Ой-ой - "Барыня", - я сейчас тут...
  Лёня включает свет. Костя берёт нож, всовывает между дверей,  одновременно крутит ключ. Дверь открывается!
  - Ура! - Ленчик. - Дамы вперёд. Дамы в сорочках бегут по коридору ...
Потом четверо сидят за столом и гляди друг на друга начинают хохотать.
 - Давайте выпьем за это приключение. - Ленчик наливает в стаканы, - запомним мы эту первую ночь! Дверь не закрывать.
Снова пьют, едят, делясь впечатлениями.
  - Я думала, умру со стыда, если не откроется...
  - Ого, - это Лёнчик, - в окно стучится рассвет, пора начать всё сначала.
Да-да, пора, - это "Барыня", - а то я соскучилась. Тушат свет, ложатся...
                - - - - -
  Снег. Лениво падает крупными хлопьями. Надина с Костей идут мимо задраенной церкви, по Моховой.
  - Говорят, здесь устроят учебный театр для института, - это
Костя, тихо шепчет, поддаваясь завораживающему ритму падения снежинок. Надежда, тесно прижавшаяся к его локтю изредка снизу бросает на Костю взгляд, будто хочет сказать что-то, но не говорит. Да и к чему, когда всё так хорошо у них, а зима, мягкая зима, ласкает снежинками.
Сворачивают на Белинского, потом на Литейный. Обычно грязный и шумный из-за трамваев, он сегодня выглядит отмытым. Коридор домов в снежном тумане кажется нереальным, медленно плывущем к Невскому. Заходят в пирожковую на углу, съедают по паре пирожков с бульоном, идут дальше к Невскому.
  Душа Кости - огромное вместилище, переполненное чувствами. Они распирают грудь. Хочется тихо орать, совершать глупейшие поступки. Он разбегается, катится по ледяной дорожке на тротуаре, тащит за собой Надину. Та спотыкается о снег в конце ледянки,  ойкнув, припадает на колено. Костя садится рядом, шепчет таинственно: 
                В этот вечер над Невою
                Встал туман... И град Петра
                Запахнулся с головою
                В белый плащ из серебра...
                И тотчас же, для начала,
                С томным криком вдалеке,
                Поскользнулась и упала
                /Вот как бы сейчас упала /
                Дама с мушкой на щеке.
                На Литейном, прямо, прямо,
                Возле третьего угла,
                Там, где Пиковая Лама,
                По преданию жила.
Надина садится рядом: - Разве она тут жила?
  - Забытый, к сожалению, потрясный поэт, певец Петербурга,
 Николай Агнивцев поместил её сюда. Дама замахала ручками и студент из института мигом даме встать помог! Костя поднимает Надинку, та - что дальше?
                Мы одно сказать лишь можем:
                Был студентик очень мил!..
                И затем одним прохожим
                Поцелуй услышан был!
Он целует Надинку.
  - Сумасшедший! Кругом народ...
  - Пускай...
Они на Фонтанке, около коней Клодта.
  - Слышишь, шопеновский до-минор летит над Невским, - это Костя.    - Сколько уже написано об этом проспекте! И странный он и колдовской... Я верю. Вон, видишь, гоголевский Нос едет в коляске, - Он показал на чёрный автомобиль. А вон Александр Сергеевич в  крылатке опёрся на свою тяжёлую трость. С ним рядом хмурый Достоевский... Только этим, - он кивнул на коней, - нельзя верить. Они, как весь Проспект, завлекут... Сколько тут признавалось в любви... Потом обманут, ускачут, унося любовь.
  Нет, ты видишь, автомобиль Носа подъехал к барочно-красному дворцу Штакеншнейдера. Там обитает высокое начальство. Слишком бойкое место, боюсь тебя украдут. Бежим отсюда скорей.
 Около Елисеевского переходят к памятнику Екатерине.
                "Вот трон российской Клеопатры
                В своем саду... И супротив
                Александриновского театра 
                Не поколебленный массив..."
  Надежда, не обращая на памятник внимания, смотрит на Костю, поколебавшись, смущённо: - У тебя тут, - пальцем на висок, - всё в порядке?
  Костя смеётся: - Мне это уже говорили. Но я не виноват. Виновата вот эта "римлянка", что стоит рядом.
  - Ты и вправду меня так...
  - Вправду...
  - Не верится... Леня говорил ты деловой...
  - Я деловой - малахольный.
 У Надины в голове: "беда будет с таким..." Как любая практичная девчонка, она, пока смутно, примеряла Костю на роль мужа. Примерка сейчас получалась не в пользу Кости. Мысли эти мелькнули и улетели, потому что тот склонился, будто ожидая ответа.
 - Пусть так, - подумала она, припадая к костиным губам. Екатерина скосила взгляд на парочку и укоризненно, а может
поощрительно покачала скипетром в руке.  Она ведь сама в этих делах была не промах.
        Из дневника Шелконогова.  Май.
  Гром среди ясного неба! Вот написал поговорку и тут же споткнулся. Ясного неба, пожалуй, нет. Не очень-то я разбираюсь, что такое генетика, но если люди на Земле ею занимаются, значит она нужна, зачем же её гонять? А события с Зощенко, Ахматовой, Акимовым, с моими тремя Иванами... Нет,  небо в грозовых облаках и из тучи грянул гром над театрами! Жизнь не устаёт преподносить сюрпризы. В марте появился сталинский указ о снятии дотации с театров! В институте объявили: выпускникам выдадут свободные дипломы. Вот так! Никаких назначений. Иди на все четыре стороны. Сам устраивайся. Ребята бросились писать в провинциальные театры - везде отказ. Прошёл слух - из восьмисот театров закрывается почти половина. Особенно маленькие, городские ликвидируют. В ленинградских театрах идёт сокращение.
 Чтобы не было безработных, на железной дороге формируют группу из проводников - актёров! Ужас! Паника тихой сапой влезает в души актёров. Единственное спасение теперь - наш театр. Свой, свой театр!
 На днях было бурное собрание. Ирина принесла весть, всех обрадовавшую и... огорчившую. Они с Меркурьевым добились, чтобы нашу мастерскую всё-таки выпустили театром и дали назначение. Два города - Таллин и Выборг. Люди до хрипоты спорили, разделившись  на группы. Одна утверждала, что лучше Таллин. Всё-таки столица. И раз эстонцы решили открыть русский театр, значит будут поддерживать. Дадут дотацию. А Выборг - маленький городишко в распоряжении ленинградского облисполкома. С какого переляку он будет поддерживать наш театр, коли в своих идёт сокращение?
  Но Ирина убедила, что Выборг лучше. Во-первых под боком у властей а с авторитетом Меркурьева будут считаться. И потом, это уже после собрания в коридорном разговоре намекнула, что Выборг - дело временное. Уляжется это смутное театральное время и она сделает театр ленинградским. Ясно, что они с Меркурьевым не хотят ехать в другую республику, довод, что когда-либо мы будем в Ленинграде согрел всех. Даже мысль, что ни у кого нет квартир не убедил.
  Будем снимать частные, потом дадут. А по-моему это ошибка. Нельзя рисковать судьбой группой людей ради своих интересов. Всё-таки Таллин - это надёжно, а тут неясное будущее.
  - Будем зарабатывать, - бодро заявила Ирина, - проживём! Главное перетерпеть это смутное время. Потом будем на коне!
Со мной Ирина преувеличенно ласкова. Боюсь я ласковости... Хоть в экзаменационном спектакле по пьесе Лопе де Бега "Путаница" я спел песенку Фабио на полтона ниже. От волнения. Переживал ужасно. А она по мастерству поставила пятёрку.
Ну, а пока белые ночи и мы играем "Тристана" в Кронштадте, Моя Надина со мной везде. Выходит даже в массовке в спектакле. После возвращения ищем местечко, где бы уединиться. Прятались в каком-то институтском подвале, то у неё в общежитии, в тёмном коридоре. Студенты - народ понимающий, идут мимо, будто ничего не замечая. А сейчас белые ночи. Нашли лазейку в Ботанический сад, рядом с её общежитием. В саду никого ночью любой кустик приютит. Располагаемся с удобством на подстилке, которую Надинка носит теперь с собой в сумке. Ложимся, обнимаемся. Шепчу:
                Милая Надюшечка,
                Всем ты людям - душечка.
                Ну, а мне, вот ей же ей,
                Мне всех слаще и милей!
  Я люблю её всё больше и больше. Удивительная девушка! Люблю её глаза, носик, очаровательный римский носик, углубление, пупка на животе... Ах, прикрой нас ночь своим белым покрывалом... Потом лежим, отдыхаем. Высказываю мысль, давно крутящуюся на языке. - Выходи за меня замуж!
  Надина, - после паузы: - Нет...
  - Почему? - отказ ошеломил меня. Ни разу с тех пор, как мы вместе она не возразила мне. Согласие было полное в любых
пустяках, что очень грело меня.
  - Почему? - Переспрашиваю.
  - Ты выпускаешься... А мне четыре года... Кто знает, как
всё будет... - Явно что-то недоговаривает. Кто знает, что у неё на уме?
  А у неё на уме последнее письмо Юры. Сейчас она видит его, будто кто-то держит перед глазами: "Я долго ждал тебя в каникулы. Не дождался, жаль... Прежние дни, прежние радости не исчезают из памяти, а становятся все дороже...
                Ласкаю я мечту родную,    
                Везде одну;
                Желаю, плачу и ревную,
                Как в старину!
Летом уезжаю в экспедицию. Но зимой обязательно приеду в Ленинград. Тянет меня..."
  - Да, с моей "римлянкой" что-то происходит. Она ни с того, ни с чего вдруг всхлипывает, потом порывисто обнимает.
Не будем говорить о будущем. Сейчас мне хорошо с тобой...
Иди ко мне...
 Рассвет. Если его можно увидеть в белую ночь.
                - - - - -
  Выпускные экзамены - дело серьёзное. Уволился со всех работ – думаю перетерплю. А тут Володя Щеглов - добрая душа, взял меня в помощники. Сам не успевает. Оформляли здание института на Международном проспекте к майским праздникам. Здание и студенческую колонну на демонстрацию. Деньги на это отпускаются щедро и заработали мы порядочно. Теперь чёрт мне не брат. И опять неожиданность. Или я их жду и поэтому они происходят, или наша жизнь вокруг такая вулканическая. Денежная реформа!
 Раньше на красненькую тридцатку я жил три дня. Теперь трояка хватает еле на день. Надо и это пережить. Сдаю экзамены пока все на пятерки.
  Хочется записать комедийный эпизод. Сидим в Летнем саду. Лёнька Кислуха, Миша Коган и я. Скамейку я занял с раннего утра.  Сюда стекается масса студентов, готовиться к экзаменам, особенно из Библиотечного, что рядом, на берегу Невы. Прозеваешь, не займёшь скамейку - зубри стоя, прислонившись к решётке у дедушки Крылова. Учим Основы марксизма, обложившись конспектами. Не знаю, как уж получилось, то ли предмет очень "увлекательный", то ли Миша не выспался, но зевал он каждую минуту, с громкими вздохами и зверским рычанием. И вот зевнул он... и затих, потом мычание. Смотрим, сидит обалдело с разинутым ртом и челюсть набок, а из глаз слёзы. Мы - в смех, а ему не до смеха. Попробовали вернуть челюсть на место - орет, не дается - больно.
  Повели его в институт, благо недалеко, от дежурного в вестибюле вызывали  «Скорую».
А тут народ собрался. Кто хохочет, кто острит: - Вот до чего Марксизм доводит. Приехала «Скорая», завели его в кабинет, оттуда - ор, потом выходит Миша - сам себя краше. Конечно, по институту всё разнеслось. Дошло до преподавателей. Через день входит он сдавать экзамен, а комиссия вся веселится. - Ладно, говорят, раз такое дело, поставим, как пострадавшему пятерку. Повезло парню!
  Я сдал на пятерку. Получил диплом с отличием по двум факультетам "актер драматического театра и исполнителя художественного слова". Спасибо Елизавете Ивановне Тиме. Читал я на экзамене "Помаленьку" Чехова. Старушка очень хвалила. Сказала: - Не будет получаться в театре – иди в филармонию.
    Было это 8 июля 1948 года.
 Итак, институт позади! Все разъехались на последние каникулы. Я в общежитии один. Проводил Лёню с моей "римлянкой" в Новосибирск. Удивительное оглушение. Все эти годы была гонка, очнуться было некогда. Волнений было выше макушки. И вот теперь, когда всё позади, нет чувства радости. Опустошение...
 Бросился метаться по пригородам. Ораниенбаум, Гатчина, Петергоф, Царское... Впитываю все красоты, а у самого тревога: что будет с театром? Наверно, я уже сейчас прощаюсь с этим великолепием, что оставили нам предки... Не знаю... Подумал о знакомых... Встречаться не хочется. Одиночество слаще... А в голове моя милая... Однажды проснулся и понял - надо ехать к маме и к Лельке в Уфу. Кто знает, как сложится жизнь дальше?
 И вот Уфа. Радость. Милые мои родные! Всё бы хорошо, но опять скандал с сожителем сестры. Понимаю - будет тяжело. Сестра, как в воду опущенная. Я тут лишний.
 Через несколько дней - надо ехать к моей милой. Зовёт.
  Сейчас мне кажется - без моей " римлянки" не проживу и часа. Пересадка в Челябинске. Ох уж, эта Челяба! Вокзальный кошмар.  Наконец, теплушка с нарами. Битком на нарах и под ними. В проходе - вповалку. Хожу, ищу места, гдё бы присесть на полу. Наступаю на ноги, руки, в ответ сочный российский мат. Гляжу - прислонившись к стенке спиной сидит девица, поджав колени. У кассы плакала: - Вторые сутки сижу. В Барабе муж ждёт... Думаю, совсем зеленая, а замужем. Поднатужился, надавил назад, поставил её впереди. Купила билет и вот шустрая - успела занять место. - Иди сюда, - машет рукой.
 Рядом простоволосая, под фокстрот, молодуха: - Куда сюда? Куда сюда? Сама еле жопу к полу, а зовет...
  - Что же он так и будет стоять...
  - А мне что? Жальливая - клади его на себя.
 Девица взъелась: - и положу! Иди сюда. -
С трудом всовываю дохлый свой чемоданчик между спиной девицы и стенкой. - Садись, - хлопает себя по коленкам. Сажусь на поджатые колени, лицом к ней. Смотрим друг на друга в полумраке вагона. Смеемся. - Потом утрясемся, а пока так... Лопать будем? - Молчу. У меня только хлеб. Догадывается.
 - Вот у меня солёные огурцы, сало. - Разворачивает на моих коленях узелок. Ем, стараясь не показать, до чего голоден. В Челябе не до того было. Почти сутки торчал у кассы. Дело к ночи. Молодуха наблюдает, потом смеется: - На жопе-то небось волдыри от коленок. Встаем с девицей. Топчемся, разминая ноги. Понемногу действительно, люди "утрясаются". Теперь можно распрямить колени. Вагон затихает, засыпая под стук колес. Молодуха уже похрапывает.
  - Ты ложись, - это девица, - поспи. Потом я... По очереди.
Ложусь на соломенную подстилку на полу. - Она стоит, переминаясь с ноги на ногу. Думаю - долго там не простоит.
- Давай, ты ложись, я постою. - Меняемся местами. Стою часа два ноги затекли, стали, как колодки. Девица спит. Руками держусь за ширинку - надо до ветру. Вроде и смешно и не до смеха.
 Полчаса трачу, чтоб сходить, отлить прямо в полуоткрытую дверь. Стало легче. Вернулся. Девица: - А я тебя потеряла. Объяснил. Вижу, зубы блеснули - улыбается значит:
 - Мне бы тоже. Держи место - схожу. Ушла. А у меня дурная мысль, как она там.
  Представил - смех меня разобрал. Она вернулась, тоже смеется: - мужика чуть не обсикала. - Посидела на моих коленях, но долго ли так. - Ложись, говорю, на меня. - Легла. Голову мне на плечо: - Ох, хорошо-то каково! Я уж засыпать стал, а она ягодицами на меня давит, егозит, спать вроде не собирается. Говорю ей: - Живой ведь я... Ты придавила... - Смеётся: - Извини. - Встала. Я тоже. Стоим в темноте, как дураки. - Чего уж там, - это она, - мужику полагается сверху. - Легла. - Ложись. – Лёг, руки некуда девать, локтями около её головы, на ладонь голову. Пытаемся уснуть. Голова моя соскальзывает с ладони, да и руки затекли. Чертыхаюсь про себя: чтоб ему пропасть, этому пятьсот восьмому! А ночь идет себе. Девица вздыхает, чувствую, ноги её разошлись, мои между ними. Она выдирает юбку из-под меня к себе на живот... Понимаю, куда дело идет. Думаю - идиот, что же я делаю. Я же еду... Эх, вот так и бывает. Надо же встать, коли совесть у меня есть. А встать уж не могу. Куда там... Слаб человек... Ну и какой уж там сон! К утру чуть забылись. В Барабе девица сошла. Целует и тихо: - Не осуждай... Спасибо государству за такие дороги. Я эту теплушечную ночь на всю жизнь запомню.
                - - - - -
  Новосибирск. Улица Мичурина. Одна тесно заставленная комната. Пианино, напольные часы, диван с мягкими подлокотниками и спинкой. Потом выясняется - трофейные. Привёз из Германии брат матери Надины - Зинаиды Ивановны. Она работает в отделе кадров в Аэрофлоте. Брат тут же. Одинок. Пожилой, солидный мужчина, демобилизованный из армии. Всё чудесно Не знаю уж за кого меня выдала Надинка, но принимают хорошо. «Летел, спешил, вот счастье думал близко...»
 Первые дни - действительно – счастье. Я от моей милой без ума, она вроде тоже. Брат привёз из Пруссии свой дневник, подарил его своей племяннице, как будущему филологу. В дневнике подробности военной жизни, в том числе и интимные, о фронтовой любви.
Маленькое отступление. Сейчас вошли в обиход слова: секс,  заниматься любовью, трахаться. Когда я писал этот дневник было твёрдое указание сверху: - никаких фривольных или просто вольных сцен в литературе, искусстве. В кино влюблённые были целомудренны, как старые девы. Даже объяснение в любви показывали через выполнение плана. В книгах писателей эти моменты упускались, ведь секса у нас нет. Самая эротическая поэма была "Гаврилиада" Пушкина. И вдруг в дневнике дяди Надины интимные подробности...
 Дядя разрешил нам читать свой дневник. Ночь. Тихо читаю при свете ночной лампочки. Надинка слушает. Потом, когда старшие засыпают  перебирается ко мне на диван. Читаю "инструкцию" о любви... "Она сидит у меня на коленях, обнажённая, мурлыкая, как нежная кошечка. Извиваясь своим гибким телом, взвинчивает мои нервы до предела. Потом садится на меня верхом, не в силах удержаться, я ввожу его к ней в промежность... Моя возлюбленная стонет от удовольствия..."
  Что делать? Надо выполнять "инструкцию". Тоже проделываю я. Потом моя "римлянка", ускользает на тахту, будто ничего не было.  Так проходят дни... Чудесная, дружная семья. Мне хорошо с ними. Счастливые, как утренник воробьиный щебет за окном, дни.
 Увы... Человеку этого мало. Вместо того, чтобы сказать, как у классика - остановись мгновенье,  ты прекрасно, - ему нужно положить ложку дёгтя.
  В данном случае это мои переживания по поводу теплушечного события. Хочется быть с моей милой откровенным во всём. До мелочей. Чтоб совесть не мучила.  Хочется рассказать. Но все дни волнуюсь: как примет? Ведь я ещё мало знаю её характер. Вдруг будет разрыв? При одной этой мысли становится холодно, несмотря на жару. Бес нашёптывает - молчи,  дурак. Я так и решил.
  Гуляем в саду им. Сталина, что напротив дома. Милая так прекрасна! Невозможно оторвать глаза.  Болтаем ни о чём.  Будто шутя, преувеличенно похохатывая: - Знаешь,  со мной приключение в дороге... - Остановись, еще можно, - шепчет бес... И я рассказываю все...
 Маленькие ноздри на её римском носу стали бледными. Взгляд стопудовый. И молчание. Длинное, как бесконечность. Ну, думаю - все испортил, дурак, обедню, пора на поезд.
  - Знаешь... - Мнётся. - Раз уж начали откровенничать... У меня тоже есть кое-что для тебя. Я восстановила переписку с Юрой... Кто такой, долго рассказывать, я потом дам тебе дневник... Прочитаешь - поймёшь.
 Я вспомнил это имя по рассказу Лёни.
 - Это, когда уже мы с тобой... Меня это тоже мучает. Понимаю - надо порвать. А остановиться нет сил... Вчера получила письмо.
 - Зачем?! - Меня понесло. Сердце воробьем в груди...
 - Что - зачем?
 - Зачем переписка?!
Огромные, чуть снизу глаза на меня.
 - Не знаю... Наверное я его ещё люблю...
 - А я?
 - И тебя тоже... Хочешь, прочитаю? – Она полезла в сумочку.
 - Какого чёрта? Зачем мне выслушивать откровения твоего...
   - Бессвязно, я начал орать всякую околесицу. Синяя, как цветочки на клумбе ревность зажала меня в объятия.
  - Подожди. Там нет ничего? такого, что тебе не надо знать.
  - Просящие интонации, почти умоляющие. - Садись. - Вот. – Она читает письмо. В конце: "Надеюсь на наше свидание зимой. Тысячу приветов и поцелуй /а если ты против поцелуя, то передай его тому, кто тебе мил/".
    Пауза.
  - Что ж... Напиши ему, что ты с нетерпением будешь ждать
  встречи зимой, - ёрничаю я, - что рада его поцелую...
 - Я лучше поцелую тебя, - протягивает губы.
Нет уж - отворачиваюсь. - Зачем звала приехать, когда у
тебя...
  - Очень хотела. Мне без тебя тоскливо.
  - Ха, тоскливо! Надеюсь, письма развлекут тебя! Всё... Я уезжаю! Пригласи его. Он тебя развлечёт.
  - Дурак. Он в экспедицию собирается.
  - Вот-вот... Свистни, - прилетит.
  - Злишься. А сам-то хорош! В вагоне, с какой-то.. Я должна глаза тебе выцарапать за это!
  Это, как ушатом, действительно, думаю, с чего въелся, когда сам нечист. Сижу. Притих. Потом соображаю: надо кончать с Юрой. Иначе мне не будет покоя.
  - Писать будешь?
  - Наверно...  - Какая-то беспомощность в ответе. - Мне бы
только заглянуть ему в глаза...
  - Заглянешь. Дай телеграмму - пусть встречает в Москве.
Втроем поговорим. Там и решим всё.
Сначала испугалась. Потом, подумав: - Что ж... Может так лучше а сейчас... - Она оглянулась. - В парке никого. - Чуть смущённо. - Идем вон к той берёзке в затишье. - Опёрлась спиной о ствол, притянула меня к себе. Прильнула. - Поцелуй меня...
  Мне вдруг показалось, что надо мной шелестит моя берёза из детства на Клубничной горе. Шелестит ласково, тихо...
Нечего и говорить, в каком мы были состоянии, когда подъезжали к Москве. Моя милая высунула голову в окно, ещё когда поезд шёл. А когда остановился, бросилась из вагона. Выскочила, оглядывается по сторонам. В глазах испуг и ожидание. Не пришел!
Надежда пожухла. А потом вдруг взбодрилась. Хотела, боялась этой встречи, а теперь отсрочка. С извиняющейся улыбкой развела руками. - Наверное в экспедиции... - Может быть надеется, что не всё потеряно. Сейчас мне почему-то даже жалко ее.
  Ну, а я... Кто ревновал, тот знает, что творилось со мной.
                - - - - -
Осень в Ленинграде. Сказывается, всё не так просто в наше время пробить разрешение на открытие театра.  Всё висит в воздухе. А пока Вась Васич Меркурьев достал вагон. Живём в нём. На финляндском вокзале. Совершаем выезды со спектаклями. Петрозаводск, Олонец, Питкяранта... Но вот радость. Наконец-то едем в Выборг открывать театр!
 Выборг. Типично финский город. Старинная крепость. Потрясает бульвар на Центральной улице. Хвойные деревья и среди них, скульптуры отлитые из чугуна. Медведь, Юноша – герой "Калевалы"...
 Живём в гостинице, которая поразила всех отсутствием замков в дверях номеров. У них не воруют.
  Открываемся с помпой, в присутствии всех городских властей. Седьмого ноября - в праздник. В репертуаре "Тристан", "Глубокие корни", "Правда хорошо, а счастье лучше", "Путаница", "Поздняя любовь", "Три сестры"... На выпуске ещё два названия, вообщем казалось бы народ должен к нам ходить... Увы... Месяц работаем, а зрителя всё меньше. Городок небольшой. Народ приезжий, временный, им не до театра.
Короче. Стало ясно. Выборг - это афера.
 Собираем свои бебехи, чтобы ехать в Ленинград. В соседнем номере какие-то выкрики. Подхожу, дверь полуоткрыта. Это номер Андреевых.
 - Ты же мне жена...
 - Ну, жена... А что делать?, если театр разваливаемся. Я же
архитектор. Предложили хорошую работу в отделе горисполкома.
Мать старая, как мы в вагоне... А тут комнату дают. В театре я не нужна, всё равно уволят... Опять же твёрдая зарплата...
 Чуть не плачущий отчаянный возглас Виктора: - Ты что, не понимаешь – это развод, когда врозь!
Тамара успокаивает: - Зачем же, Витенька. Утрясётся всё - съедемся...
 Думаю, чего уши развесил около чужого горя. Только двинулся, вылетел Виктор. Будто знал, что я тут: - Ты посмотри, что эта дура в горошек выкинула: - "Дура в горошек" носила чёрное, крепдешиновое платье, посыпанное белым, с ноготь горохом. Сейчас она появилась в двери.
  - Училась - училась и - всё псу под хвост.
  - Я же только из-за тебя... - Чуть строже. - Не смеши соседей.
   Идём.  - Увела его в номер.
  Ещё одна драма. Они уже никогда не будут вместе... Пишу "ещё" потому что ко времени открытия театра их случилось несколько. Вернулись на родину старики Темиряевы, уехал Лёня Кислуха. Да что там перечислять. Читаю афишку,  выпушенную к открытию театра со списком состава труппы... Из окончивших институт едва половина...
Снова вокзал на Финляндском.  Теперь у нас афиша Ленинградского областного театра. В городе два выездных театра, теперь наш третий.  Работаем на самоокупаемости. Зарплаты - марки. Все актеры имеют свою марку,  т.е.  сколько он стоит.  Кто две,  кто три.
После спектакля деньги делятся соответственно марке каждого. Потихоньку актеры бегут из театра,  видимо предчувствуя агонию. Заработки грошовые. Голодаем. Вспоминаю голод тридцатых, постоянные поиски жратвы во время войны,  институтские метания - добывание денег, но то, что происходит сейчас!..  Это кошмар!  Вдобавок - зима. Вагон плохо отапливается, мёрзнем до невероятия. Худею не по дням, а по часам. Мучения такие, что кажется буду помнить всю жизнь. И главное - заработать на стороне нельзя, мы всё время в разъездах. И конечно,  беда не приходит одна. Теперь я редко вижу Надежду. В паузы прибегаю к ней в общежитие - кормит варёной картошкой. Ем, как вол.
 Приходит подруга: - Получила письмо из Москвы. Читает,  - «Передай Надине, что её просьбу узнать адрес Юры, пока не выполнила. Виделись в коридоре,  он спешил,  сказал - в другой раз».
 Картошка застряла у меня в горле. С трудом откашливаюсь. Подруга, как ни в чём не бывало, достаёт из сумочки фотографии: - Вот наша последняя вечеринка. - Передаёт их Надинке – Ты прекрасно получилась с Витей. - Меня подбросило. Надежда, суетясь перебирает отпечатки и хочет вернуть их подруге. Неторопливо, будто и не заинтересован, беру фото, тасую их. Вот! Моя Надежда, добрая, любимая Надежда, сидит на кровати обнявшись с этим подонком Витей. Долго рассматриваю. Фотография двоится, троится перед глазами, изображение плывёт и только лицо её, смеющееся, счастливое лицо, крупно, как неизбежность. Воображение тут же рисует - что потом... О, это я знаю, что бывает потом! Подруга - Правда, хорошо получилась?
 - Даже слишком, - выдавливаю из себя, - хорошо получилось, очень хорошо получилось, - твержу, как попугай и медленно рву карточку на мелкие части.
Подруга: - Ну и зря. Негатив есть, можно отпечатать вновь.
  - Конечно можно... Можно отпечатать - снова твержу монотонно, а в голове: надо кончать! Зачем мне эти муки. Теперь я твёрдо знаю, что было и потом. Было! От этих медичек всё можно ждать. От горечи теплеют глаза. Встал, иду за занавеску у входа, одеваюсь.  Надежда за мной:
  - Чего ты... Что я сделала?
  - Криво улыбаюсь. - Конечно ничего. Бездна юмора, не правда ли.
                Как эта женщина нежна,
                Какое милое созданье...
 - Натужно хохочу, давясь фальшивым смехом. Ухожу, хлопнув дверью.
                - - - - -
  Литейный мост по дороге на Финляндский. Холод, как на полюсе. Кутаюсь в своё перешитое из шинели пальто: твержу в забытьи:               
                Ветер, ветер... Над Невою
                Ночь, как саван, дрожь, туман...
                Что с моею головою,
                Что с моею головою,
                Всё кружится... Я ж не пьян...
 Дальнейшее плохо помню. Потом, примерно через месяц, когда Надину допустили на свидание,  она рассказала.
  - Пришла к тебе в вагон,  а ты в бреду. Говорят,  температура около сорока. Позвонила к Меркурьеву. Тот с его связями устроил тебя в Военно- медицинскую Академию. Ох и повозились с тобой. Говорили, вряд ли выживет. Истощён. Всё время в бреду. Испугалась я очень. Двусторонний экссудативный плеврит. Откачивали из плевры экссудат...
  - И теперь откачивают, - с трудом выговариваю я. Лежу в постели и  кажется мне, что меня осталось совсем немного. Под одеялом лежит  что-то плоское.
  - Я тебе мандарины, яблоки принесла. Сказали, тебя фруктами  надо...
Зимой - фрукты! Лежу не в силах вымолвить от волнения ни слова. Сидит около постели, вижу её, как сквозь туман. Потом сестрица рассказала. Жила почти неделю в вестибюле. Плакала. Ушла, когда сказали, что ты может быть оклемаешься.
  На утреннем обходе во главе с профессором врачи долго около меня задержались. Озабоченно что-то говорили между собой. Живот мой тискают. Слышу: - Тощий очень, - это профессор. Потом мне, - чуть улыбнувшись, - крепко влип, парень. Ну, ничего, вытащим.
Спрашиваю у сестры после того, как свозили на каталке на рентген: - Что нашли?
  - Всё нормально. - Бодро. - Ниша у тебя проклюнулась там, где язвочка была. Вылечим. Лежи. Сейчас кормить буду.
Стыдобушка. С ложечки кормят! Руки не поднимаются!
Ночами плохо сплю. В палате прокручиваются события последних месяцев. Почему-то задерживаюсь на начальных днях Юрия Михайловича Юрьева. Последнего трагика Александринки. Видимо  предчувствуя скорый уход, он решил сыграть Арбенина, в "Маскараде", в филармонии.  Со старыми исполнителями спектакль, поставленный В. Мейерхольдом в дни революции.
Конная милиция около здания, в зале и на хорах, как говорится, яблоку не упасть.
  Как он играл? разве можно найти слова, чтобы судить о том,
как душа артиста поёт в последний раз! Финал. В зале стон и общий плач! Юрьев едет в Александринку. На сцене опускается: на колени. Кланяется. В труппе, что стоит за кулисами, мёртвая тишина и потом взрыв аплодисментов. Через два дня его не стало...
 До чего же иллюзорна, сиюсекундна наша работа. Отдал душу зрителю, тот ушёл и все... Как зафиксировать те летучие мгновения, когда артист и зритель - одно. Завтра уже этого не будет. То есть будет спектакль, но уже другой. Вчерашнее исчезло в небытие...
 Останется только памятник на могиле в некрополе Александро-Невской лавры, в костюме Арбенина...
После художника остаются его картины, скульптуры, после архитектора - дома, композитор оставляет потомкам партитуры его симфоний, песен, а что остаётся после драматического артиста? Особенно в провинции, где нет например, "Ленфильма". Десяток, другой рецензий, да фото не передающее смысл его жизни, содержание души!
  За какую неблагодарную работу я взялся! Что только не передумаешь, когда лежишь на больничной койке.

                - - - - -
  Актёры в труппе решили отчислять мне деньги, будто я работаю. Вот так всегда у нас - русских. От неуверенности в завтрашнем дне цапались во всю. Иногда из-за повешенной на чужое место куртки в скандал влезал весь плацкартный вагон... И это осенью, когда ещё было более или менее благополучно. Актёры заводятся легко, это профессиональное. Часа по два в вагоне стоит гул... А тут, когда,  с их товарищем беда - все, как один объединились. Деньги конечно гроши - главное - отношение. Когда моя милая сказала об этом, я чуть не заплакал. Отдавали ей деньги всё время, пока я болел. Она присоединяла их к своей стипендии, плюс то, что присылала, ей мать и бежала в коммерческий магазин. Тоже конечно голодала, отрывая от себя, я видел - лицо вытянулось, а глаза стали почти вдвое больше, но ни разу не сказала об этом. Приходила и преувеличенно бодро: - Ого! Ты уж совсем молодцом. Пойдем, погуляем по коридору. Хожу с ней, пижама на мне, как на вешалке - сорок восемь килограмм осталось и думаю - какая же она добрая! Не может быть, чтобы просто от жалости... Да если даже от жалости - силу надо иметь, чтобы со мной возиться. Другая бы плюнула, да и... А эта... Крутится это у меня в голове и так тепло становится, обнимаю её молча, прижимаюсь к родненькой, а она улыбаясь: - Господи, чуть оклемался, - уже мужчина... Припадая головой на грудь: - Поправляйся скорей... Я тоже соскучилась...
  Теперь, когда иду по строчкам дневника, снова теплеет на душе. Никто так ко мне не относился, кроме матери и я до конца дней буду благодарен ей. Кстати о матери. Спросила - написать ей?
  - Нет, - говорю. Не надо волновать. А то она свои четырнадцать рублей пенсии начнёт мне высылать. Пусть ничего не знает. Короче. Попал я в больницу второго февраля, а выписался к майским праздникам.
  Сели на лавочке у больницы,  а у меня: - Почему ты со мной?..  Жалеешь?
  - Ещё чего.
  - Что же тогда?
  - Дурак...
Склоняюсь к её руке: - Ты моя Надежда. Вера, Надежда и Любовь - одна в трёх лицах.
  Перешли мы дорогу - больница рядом с вокзалом, - пришли в вагон.
Народ острит: - Мощи святого Константина, посетили нашу обитель,   Давай угощать, даже бутылку вина достали - майские же праздники.  Выпил я немного и так на душе хорошо стало - все вокруг свои - радость. Тут же новости. Ликвидация театров идет полным ходом.  Гордиев узел на шее театра затягивается все туже. Ирина с Меркурьевым давно не показываются. Некоторые из выпуска уже уволились и появились новые - Парвертень, Баркин, дочь знаменитого александрийского актера Певцова. Играет старуху Барабашеву в «Правде хорошо...» Таня Силина из серебряковского выпуска, играет Поликсену, я Платона. Вообщем, включился в работу. После такого перерыва играю с наслаждением. Оказывается, я бродяга по натуре. Вагон стоит в Луге. Выезжаем в воинские части на грузовой машине и это мне нравится. Потом - Сиверская. Моя милая сдаёт экзамены и приезжает ко мне на два-три дня.
   В конце июня уехала к маме в Новосибирск, а мы перебрались на Карельскую дорогу. Петрозаводск, Салми, Медвежьегорск, Олонец, Питкаранта. Какая сказочная это страна! Обкатанные волнами озёра,  вековые валуны, сосны... Особенно красиво в Сортавале. Настоящий финский городок среди скал. Урал напоминает - рвет душу. Так хорошо было в этой поездке - словами не передать.
  Да и роль Платона ужасно мне нравится. Идеалист - правдолюбец, который "чему учился - всё за правду принял" легла мне на сердце. Особенно сейчас, когда такое творится, бросать слова моим мучителям "это вы лишние" было очень приятно. Я конечно глубоко не понимал, что Островский написал образ, который в нашей действительности - светлое пятно. И теперь, когда прошло столько лет, перечитывая это место в дневнике, я осознаю - такие люди нужны и сегодня. Хотя бы для того, чтобы сидящие в зале руководящие и направляющие поёживались от его слов. Потом Платон ещё раз придёт ко мне... Судьба подбросила мне последнюю радость перед катастрофой.
Совсем коротко. Вернулись в Ленинград, Как сейчас помню 15 августа 1949 года - приказ о ликвидации театра! Всё! Розовая мечта о своём театре развалилась в прах!!
Вышел я из вагона, сел в тупичке на пригорке и ревел, как белуга. Обычно я люблю вокзальную суету, даже в наших кошмарных вокзалах. Люблю остановки на станциях, где можно купить горячей картошки на листе лопуха, солёный огурец... Как это было до войны... Сейчас вся вокзальная палитра звуков - стук колёс на стыках, гудки, визг буферов, крики сцепщиков, раздражали меня: да что они с ума посходили? Мой белужий вой вливался в вокзальную какофонию. Казалось, само небо вопило и вот-вот должно обвалиться на меня...
Конечно, я предполагал, что этим кончится, но русское "авось"  теплилось в душе. Это этап в моей жизни, ещё один недостроенный дом рухнул! Куда теперь? Что делать? Что??
Я устал!
Ах, как хорошо сесть бы в поезд и ехать, ехать без конца, пока не забудется всё-всё...   Устал.
  Смешно. Человеку двадцать шесть, а он уже... Ведь есть же на свете люди, которые принимают удары судьбы легко. Не так болезненно, как я... Стряхнутся и снова...
Порой мне кажется, что я недоделок, уродец среди людей. Почему я так остро воспринимаю то, что кажется другим обыденным,  как например моей Надинке? Моей Вере - Надежде - Любви?..
Я часто молчу. Иногда до неприличия. Тогда она спрашивает - о чем думаю? Отвечаю ни о чём. Мне страшно выпускать свои мысли на простор. Вдруг она догадается, что я - уродец, а она здоровый человек. Что ей до моих бредней...
    Устал.
  Мама, милая, как я устал! Хочется, до ужаса хочется получить  несколько слов, написанных твоими добрыми каракулями. Они бы подбодрили меня... Но ты далеко... И у меня сейчас нет адреса. Я выброшен из колеи. Я на улице... Устал...
А ты, Лина - Капитолина откуда взялась?
Наверное хочешь со мной поругаться в очередной раз? Как мило ты это делала... Ну-ну, говори... Узнала, что я устал и вздорной вспышкой хочешь подбодрить меня?
Но голос твой издалека. Кажется нереальным... Как недопетая песня, оборванная на высокой ноте... Не надо приходить, тревожить мой покой. Ты у меня вчера. Ты в памяти глубокой. Так оставайся прежнею, такой, какой была. Ты отблеск издалека.
   Ах, боже мой, как я устал!
 - Смотрите, он устал! Какого чёрта! Раскис, как сугроб в оттепель. Жизнь не кончается на закрытии театра!..
Вот. Вот он родненький голос. Голос моего "заспининка". Он давно уже не тревожил меня. А сейчас появился! Наверняка будет ругаться. Он у меня такой, как-то мы спорили о чеховской фразе "нужны новые формы". Тогда он сказал: в сегодняшней жизни нет никаких форм и даже содержания,  одна абсурдная бредятина.
  - Да-да,  бредятина,  - подхватывает он,  будто услыхав мою мысль. - Надо выкарабкиваться из этого абсурда, что сейчас вокруг тебя. В жизни такое будет ещё не раз! Держи хвост морковкой!
  Сижу, размазываю слёзы по роже. Понемногу успокаиваюсь. Подходит женщина.
  - Собери чемодан. Идём. - Лера! Валерия Александровна! -
Просто так сказала,  будто вчера расстались.
  - Куда? - недоумеваю я.
  - Ко мне.  Будешь жить у меня... Пока...
  - Но я же не один. У меня...
  - Знаю. Сейчас её нет. А приедет, пусть и она...
  Комок к горлу  и снова слёзы.
  - До чего же ты... хлипкий.  Это я ещё тогда поняла. Водятся: же на свете такие дураки. Возись с ними.
                - - - - -
Бегаю по театрам, предлагаю себя - не берут. В театре Балтфлота в экипаже даже просмотр устроили - нет. Пишу в провинциальные театры, бегаю на главпочтамт за Исаакием в надежде получить предложение - опять отказы! Или вообще не отвечают.
Оно понятно, - своих девать некуда.
  Иду с почты, день весёленький, а у меня на душе серое отчаяние. Не заметил, как оказался около Никольского собора, что на углу Грибоедовского и Крюкова каналов. Ноги сами затопали в церковь. Раньше я бывал тут. Иконостас второго этажа - чудо искусства. Ошеломляет и потрясает!
Утренняя служба кончилась. Народ разошёлся. Стою и ловлю себя на том, что начинаю разговаривать с иконой Николая Угодника.
Прошу его помочь мне. Так горячо прошу, что влажнеют глаза. Мне кажется, он понимает меня. Смотрит так сочувственно - вот-вот заговорит. И он заговорил! - Не отчаивайся, сын мой! Покайся в грехах. - Каюсь. - Шепчу. - Наберись веры! - Врата истины господней пока закрыты для тебя. Но ты верь. Верь и Бог поможет  тебе! Укрепит твой дух! Надо пройти сквозь тернии и мелькнёт свет божественный впереди. Мужайся! Верь. Бог будет рядом...
  Вышел я. Сел рядом с нищими на скамеечку, фуражку снял, положил рядом, пот ладонью со лба вытер, вроде чуть спокойнее на душе  стало.
Соседняя старушка отлучилась куда-то. Смотрю, у неё на платке краюха хлеба. Ушёл рано утром, чтобы Лера не кормила меня, зачем её объедать. Смотрю на эту краюху слюны полон рот. Рука сама собой задёргалась и потянулась туда. Оглядываюсь, а хлеб уже в руках. Запустил я в него зубы, жую и вдруг: - у нищей украл! Подавился и поспешно положил остаток на место. Пока я этим занимался, смотрю, а в фуражке уже медяки. Подали значит!
  В голове сумбур. Докатился! А может это Бог руками дающего мне помогает?.. Сижу в эдаком обалдении и вдруг слышу:
 - Константин Петрович, здравствуйте! - сердце обвалом в пятки. Петр Иванович! Я его голос и во сне помню. Улыбается. Взял мою  фуражку, медяки на ладонь, а фуражку на колени. Всё заботливо так проделал. - А я вас ищу. - Думаю, еще этого мне не хватало. - Наслышан о вашем театре. Я ведь в моём учреждении культуру курирую. Да, печально, очень печально - и горестно так вздыхает. - А я ведь о вас помнил всё время. Вы со мной не хотели общаться, а я помнил. Думал о вас. Нравитесь вы мне своей независимостью, - уважаю таких... - Думаю, куда клонит, сладко так, сочувственно щебечет...
  - Помолиться приходили?
  - Да нет... Так гуляю...
  - И это хорошо. Здесь место красивое. Но - к делу. Я ведь вижу, думаете - черт его принёс. Не чёрт, - смеётся, - не чёрт, а Бог. Я к вам с радостью. Вы ко мне с презрением, а я к вам с радостью. Такая уж у меня натура. - Склонившись к моей голове, - есть местечко в Александринке. - И так доверительно. – Для начала в переменный состав. Но ведь вы человек талантливый, видел вас в спектаклях - пробьётесь. Ну, как?
  Молчу. Ушам своим не верю. Ничего, и вдруг - место, да где?  В Академическом театре! Шарики в голове в сумасшедшую пляску пустились. Обо всем на свете забыл.
  - Хорошо бы, - говорю неуверенно. А сам думаю - неужто Бог услыхал мою молитву?
 - Вот и лады. Бегите в отдел кадров. Заявленьеце настрочите и все дела. Там вас ждут. - Фуражку мою взял, на голову мне одел, кивнул укоризненно, - нехорошо. Артист и вдруг...
  - Встал, руку мне пожал. Пошёл было, вернулся: - Совсем забыл. Комнатка вас ждёт. Там правда сейчас другой жилец живёт, нельзя, чтоб площадь пустовала, но если вы "за", то всё устроим. Нехорошо Валерию Александровну стеснять. Она - добрая душа, - но все же. Вот телефончик. Ушёл.
  Сижу, как громом оглушённый!
Вот оно - спасение! А вернётся Надинка - уже комната - вот обрадую! Она ведь мечтает остаться в Ленинграде после окончания Будем вместе... Я работать, она доучиваться. От всех этих розовых мыслей совсем обалдел. Смотрю вокруг - солнышко, воробьи под ногами крошки собирают, чирикают весело. Потом вдруг: - А что я сижу? Надо бежать, а то место займут!
                - - - - -
И вот я артист Академического театра! Хожу по театру, пока сам себе не верю. - Знакомлюсь с ребятами. Те учат: - Тут строго, кланяйся старшим - кланяюсь знаменитостям, актрисам ручку целую, по вечерам спектакли смотрю. Прихожу аккуратно в одиннадцать, смотрю расписание - нет ли моей фамилии, не вызывают ли? Нет, не вызывают. Заглядываю в контору к зав. труппой - дескать здесь я. Он на меня смотрит, как на постороннего. Дескать, чего этому сосунку от меня надо. Не огорчаюсь. Приехала моя "римлянка". Рассказал ей всё - обрадовалась.
Как славно всё складывается, даже не верится.
Сам, говорю, не верю, но факт есть факт.
 Привёл я её к Лере. Познакомил. Отпраздновали её возвращение за столом.
  Лера как-то странно на меня смотрит, будто спросить хочет, но молчит, ведёт себя, как радушная хозяйка. Я как-то замечаю её взгляд, но не придаю значения. От счастья поглупел. Легли втроём на полу, мать на кровати. Лежим. Я мою милую тихонько обнимаю, та: - Неудобно.
  Лера всё понимает: - Чего уж там... Столько не виделись. Делайте, что положено...
Утром, уже на улице, провожая Надинку до института: - Когда звонить будешь? По поводу комнаты. Хочется, чтоб вдвоём и никто не мешал.
 Сам не пойму, но что-то меня удерживает.
 - Подождём... Потерпим. Как-то всё сразу...
Вечером в театре разговариваю с ребятами в грим уборной для массовки. Один уже десять лет работает, другой пятнадцать...
  Спрашиваю у Семёна - уже восемь лет в театре, - что играешь?
Вот, говорит, впервые дали роль Буланова в "Лесе" во втором
 составе. Репетирую. - А до этого? - А до этого «кушать подано». Да мы здесь все так. Массовочники.
Зато в Академическом. Зарплата не очень.  Но зато волка ноги кормят. Есть возможность зарабатывать на стороне. Вон звонок, это нас - матросов вызывают.  Убежал вместе со всеми. Шли как раз "Победители" Чирскова.
  Думаю - ни хрена себе! По десять лет в массовке. А играть когда? Мне уже столько лет - играть надо,  репертуар нарабатывать, Неуж и так вот сидеть и ждать, когда через десяток лет тебе роль во втором составе дадут! Поговорил с другими.  Оказывается, действительно - всё так. Чего же,  думаю,  они - дураки радуются?  Семён вернулся. Выкладываю ему свои беспокойные мысли.
  - Ты дурак, говорит. Во-первых Ленинград.  Это тебе не зачуханный Крыжополь. Во-вторых - звание тут всё по очереди.  Отслужил столько-то лет,  сыграл три - четыре роли - подошла очередь - звание. И зарплата академическая. А в провинции сыграешь хоть сто ролей - жди,  когда дадут,  да и дадут ли.
 - Но ведь играть хочется,  - возражаю.
 - Мало ли...  Надо с чем-то мириться...
Спектакль кончился. Я тоже собрался, а Семён: - Посиди. - Достал из тумбочки бутылку. - Разбередил ты душу, давай хлопнем.
 После выпивки. - Я брат теперь частенько вот так, с кем-нибудь, а чаще в одиночку. Жует хлеб. - Мне тридцать два. В самом соку.  - Играть бы...  Тоже, когда сюда пришёл, метался, как  ты.  Но духу не хватило уехать. А теперь... боюсь, жена,  ребёнок.
 Тут за меня Вивьен думает.  - Достал записную книжку,  - вот, по часам каждый день расписан. Втянулся в такую жизнь, привык. Сверхзадача по Станиславскому - заработать.  О творчестве - нет слов. Куда к чертям! И всё жду - вот придёт случай. Везение! В нашей жизни удача многое решает. Какой случай не знаю, но жду, как дурак!  Эх,  твою мать... Давай еще по одной...  - После паузы:  - Если духу хватит,  да есть место - уезжай...
 А то через десяток лет будешь, как я... Ждать Госпожи удачи... Очень меня всё, это встревожило. А куда деваться?
                - - - - -
 Прихожу как-то вечером к Лере. Днём стараюсь вообще глаза её матери не мозолить. Только спать. Мать меня на кухню. Раньше злющей мне виделась, а оказалось, как все матери: - Огорчение какое-то у дочки. Она ведь теперь комсорг, вот и...  Разговори ты её.
  Вхожу в комнату бодро: - Вечер добрый, благодетельница моя!
- Сидит, курит, бутылка вина, рядом с печеньем. Обнимаю её легонько со спины. - Что отмечаем?
  - Похороны совести.
  - Это серьезно.
  -  Твоя-то где?
  - В общежитии. Не каждый день тебе надоедать... Случилось что?
  - Ничего вроде... И многое... - Взглянула на меня. - Не поймешь...  Ты ведь там, - она подняла руки вверх,  потрясла ими.
  - А ты попробуй.  Я вечерами сообразительный.
Улыбнулась чуть: - хвастун.  - Налили вино.  - Выговориться надо, а то на душе... Пей... Ты понимаешь, куда ты влип? - Гляжу недоумевая. - Таращи глаза-то. Тебя же сексотом сделали! Теперь будешь обязан доносить, что в театре делается, кто что говорит.
По спине мурашки и жарко стало. - Ты думаешь,  зря что ли  твой Петр Иванович с тобой так долго валандался. У них терпение о-го-го. Теперь вот поймал! А я, подлая, ему помогала. Ну я - ладно, по обязанности...
 - Какой - такой...
- Ты как, младенец. Все, кто на руководящей, обязаны информировать.  Ты видел начальника цеха беспартийного?
  - Не думал об этом.
  - Оно и видно. Бывают исключения - если специалист большой, а вообщем только партийные. И обязаны мы всякую крамолу искоренять. Особенно, если мысли у кого набекрень. Господи, как не люблю я враньё! А вру. Кругом враньё. Соревнование - липа. Показуха. Бодрые рапорты, планы - всё показуха. И я это делаю. Не буду - обратно в обрубщицы. Живи и оглядывайся. А тут ещё ты... Я ведь тогда в Царском не поверила тебе. Думала - провокатор. Пришьют, думаю, дело - испугалась...
  Всё это быстро, взахлеб, будто накопилось у неё и торопится
вылить. Слушаю её, а в голове: - вот оказывается, в ответ на мою молитву, какого благодетеля Бог мне подсунул. Благодетель в образе Сатаны. И как это я раньше не подумал - почему он обо мне, хлопочет. Обрадовался, думал бескорыстие! А может Бог испытывал меня? Хочет, чтоб прошёл через тернии, чтоб крепче вера была. Я ведь почти поверил, что есть кто-то там на небе, кто руководит нашей судьбой. Поверил, потому что и раньше задумывался о том Высшем, у которого мы, наши судьбы в руках. Похоже я опять не в том месте улицу перешёл. Может вернуться! Такой сумбур в голове - жуть. Что делать-то?
  - Ты значит по его наущению меня жить к себе взяла?
  - Не совсем... Тут его просьба совпала с моим желанием. Зацепил ты мне сердце... своей житейской неопытностью. Немножко пожалела, а немножко... Нравишься ты мне. Вообщем, мужик, как все... Но что-то в тебе такое, что притягивает... Хрен его знает, что... Для семьи ты пожалуй, не подарок... А вот в любовности, нравишься... Неужели не заметил? - Развёл я руками. - Ну-ну, молчи. А то врать начнёшь. Давай еще выпьем. Вижу - раз драй у тебя сейчас в душе. А я выговорилась - легче стало. На душе чернота была.
 Ты не представляешь,  до чего трудно работать, когда лозунги - одно, а жизнь совсем другое. И зачем я всё это вижу? Всё это сплошное вранье! Как жить-то? - После паузы. - Больше всего меня бесят работяги.  Круглые сутки твердят им, что они Гегемон.  Класс... Их используют, как быдло, а они радуются. Плоды срывают другие. И мне перепадает с барского...  Беру. Перебиваю ее: - А ты не боишься такие страшные слова вслух?
  - Боюсь... А держать в голове ох, как трудно... Тебе ведь говорю... Правду говорю...
  - Если я возьму,  да и капну?
  - Не поверят. Я из их бригады. А то отбрешусь. Не люблю, а научилась. Скажу, враг хочет расколоть сплочённее ряды. Тебя заметут, благо, биография у тебя подмоченная. - Посмотрела на меня усмехнулась.  - Куда тебе...  У тебя самого сейчас я вижу,  голова набекрень. Хочу, чтоб ты понял, в какое грязное дело влип. Решай. Думай...  Только помни, этого ночного разговора у нас с тобой не было. Не было! Если исчезнешь, меня,  конечно,  спросят.
 Но можешь положиться - я на замке. Я этим сволочам во! – показала фигу. - Утёрла ладонью лицо, будто смыла что-то. – Я в таких случаях гадаю...  Может спать хочешь?
  - Какой сон!
Вот и ладно. Посмотрим, что карты скажут. Взяла колоду,
раскинула. - Это вот ты - червовый, это я крестовая. А это твоя...
Расписались что ль? - Нет...
  - Бубновая, значит. Дела твои в казённом доме вроде поправляются. А вот бубновая отвернулась.
 - Не ври. Столько сделала для меня, Я ей благодарен.
 - Значит мечется просто. И то. С таким дураком свяжись – слёз не оберёшься.  А на меня ты вроде благосклонно поглядываешь...
  - Я тебе тоже благодарен. За всё. За наш сегодняшний разговор.
  - Задала тебе задачку. Что делать будешь?
  - Не знаю. Утро вечера, как говорится... Давай спать.
Подошла. Поцеловала. - Не бойся, в постель к тебе не полезу - открыла дверь на кухню. - Спать пошли, мама.
                - - - - -
 Зашёл в институт - узнать. Володя Щеглов, полу холостяк Витя Андреев махнули в Москву. Там у них жильё. Боря Анохин с матерью   устроился учиться дальше на режиссёрский. Тоже и Игорь Владимиров. Райкины на распутье - ищут место в провинции. Вышел, подошел к Фонтанке у цирка, через парапет перевесился. Течёт она себе в Неву, как двести лет назад, знает дорогу, а мне, что делать? Вдруг мысль: на почте не был. Может там меня судьба ждёт. Так и есть! Две телеграммы. Из Новгорода и из Борисоглебска. Я туда написал, на карте нашёл, название города старинное, по имени двух святых. Новгород приглашает на переговоры, а Борисоглебск предлагает работу. Ждут ответа. Вот тут в душе посветлело. Соображаю. Если ехать в Новгород на переговоры, вдруг поговорят, посмотрят возьмут да откажут. Да и денег нет туда-сюда мотаться. Лучше сразу махнуть в город с красивым названием. И сразу метания. Встретился еще с Семёном. Тот плечами пожимает: - тебе решать. Про жизнь здесь я тебе рассказал, думаю - несмотря на весь академический гадюшник, может остаться? Заманчиво. Но как вспомнил про «Сатану» сердце молотом застучало. Ведь не избавлюсь от него! На всю жизнь закабалить себя. Слушать, доносить, потом мучиться? Презирать себя и жить?! Нет... Надо ехать!
Наденьке моей всё рассказал. Конечно, о "Сатане" умолчал.
 Зачем ей знать. Упирал на отсутствие перспективы. Огорчилась. - А я так размечталась... - Потом. - Уезжай. Думаешь я не понимаю, почему эта Лера тебя к себе позвала? Приручит. Спутает. Уезжай. Я к тебе в каникулы приеду.
Вокзал. Вагон. Поезд отходит. В горле не проглатываемый комок.
За пеленой в глазах расплывчатые очертание города... Прощай, Ленинград.  Надинка и Лера машут руками.  Как давит сердце!
Что меня ждёт?!
                - - - - - -
                Конец первого тома.