Великая жажда полета

Ветер сдвигал с места огромные воздушные горы и с силой вдавливал в окна.  По небу метались облака и какие – то черные птицы. С восьмого этажа хорошо видно небо.
- Неужели и сегодня пойдешь ? – уголки губ матери скорбно опущены вниз,  в глазах – боль, жалость и смертельная усталость.
- Пойду, конечно, ма. Ты извини, а ?
- Чего извиняешься ? Мне что… Тебя  жалею. На что силы тратишь? По такой погоде и здоровые на улицу не выйдут, а ты…
Теперь его все жалели.  И мать, почерневшая от горя, и друзья, навещавшие все реже, и исчезнувшая Ленка – где–то там, далеко, жалела его. С того момента, как очнулся он в военном госпитале – в дурмане, в боли от искореженных взрывом ног, не понимая еще, что ног–то и нет уже и болеть, вроде нечему, – с того момента, как увидел глаза  склонившейся над ним молоденькой сестрички,  жалость облепила, спеленала его и  медленно начала душить, выдавливая по капле желание жить. Восьмой этаж и сильные руки легко позволяли разорвать эти липкие путы  и поставить  красивую точку -   обретенной на миг радостью  движения,  последней упоительной свободой полета. Удерживал стыд за то, что случится после. Казалось,  будет страшная нагота, его и матери душевная обнаженность пред толпой равнодушных зевак, а этого он допустить не мог. Безногий инвалид, он был  мужчиной в доме и обязан был защитить своих женщин – единственную теперь в его жизни, скорбящую женщину.
А лететь хотелось – сколько он себя помнил, ему всегда хотелось летать. И в военкомате он просил направить в  летчики, и после службы  мечтал поступить  в летное…Теперь же  бескрайнее небо манило его из окна восьмого этажа…
Культи ныли – от непогоды что-ли… Пристегивая деревяшки ( обещанные протезы не сделали еще, мешали какие заморочки в военных ведомствах), он  старался не морщиться от боли, зная, что материнский взгляд следует за ним неотрывно.
- И что ты забыл в этом гараже? Продать бы… Машины – то все равно не будет больше, -  мать не спрашивает, куда  делись деньги за проданную машину. Не ее машина была, не ее и деньги – так решила. -  Коляску бы тебе купили…
- Продадим. Купим. -  отвечает он рассеянно.
Он  натягивает  брюки и это поглощает все его внимание. Сложный это процесс,  надевание брюк.
- Мальчишку с толку сбиваешь. Ему учиться надо.
- Каникулы у него, мам. А до 1- го сентября закончим.
- Что закончите – то ?
От ответа его избавляет  ликующий звонок в дверь и через минуту в комнату врывается двенадцатилетний сосед Юрка.  В юркиных глазах жалости нет. В них пляшут веселые чертики озорства, веселья и всепоглощающей  жажды деятельности.
 -  Здрасьте ! – кричит он  с порога, размахивая   каким – то журналом, -  Достал! Восьмой номер, как  Вы просили, – он лихорадочно листает страницы, находит нужную,  – Во!  Вот ! И схема  простая, я посмотрел. К сиденью прикрепить  - нефиг делать!
 - Тогда сегодня будем  креплением заниматься, - спокойно говорит он, почти физически ощущая вибрацию юркиной  радости,   - а там  уж немного останется.
- А когда, дядя Женя ? Скоро! Ведь только колесики остались !
- Колесики! – усмехается он юркиному нетерпению.
- Да что вы задумали там ? – мать тоже не может противостоять мощному потоку юркиной энергии, говорит почти весело.
Он хочет сберечь  тень  улыбки на материнских устах. Единственный мужчина в доме, он обязан оградить единственную свою женщину от ненужных тревог – и он  подносит палец к губам, желая остановить Юрку,  но юркино  ликование перехлестывает через край и он  заявляет победно:
- Как что ? Мы делаем крылья!

…  Ветер врывается в открытую форточку, лохматит листы забытого на столе журнала по дельта-планеризму и седые волосы стоящей у окна женщины. Она смотрит вслед  двум медленно удаляющимся фигуркам – таким маленьким, таким беспомощным  там внизу – и на губах ее впервые с того скорбного дня играет улыбка…
Сквозь ветер и непогоду вновь рвется сын  к обретению  крыльев.  В ветре и непогоде вновь обретает она крылатого сына.
Великая жажда полета…