Несостоявшееся интервью Из цикла

Все, что предстоит прочитать сейчас читателю, - абсолютная правда, только правда и ничего, кроме правды. Автор этих строк потому и выбрал профессию журналиста, что не обладает даже толикой художественного воображения и не в состоянии придумать какой-либо более-менее стоящий сюжет. Да и сама эта история - история несостоявшегося интервью - в общем-то тоже чисто журналистская. Так, увы, порой случается в нашей профессии: рассчитываешь сделать интересный материал, тащишься куда-то за тридевять земель, тратишь уйму времени, а в итоге тебя ждет самый настоящий облом. Именно так все и вышло с запланированным мной в номер интервью с одним из самых известных, а может быть, и самым известным на сегодняшний день израильских композиторов. Имя его, по соображениям, которые станут понятны ниже, я называть не стану, - если знатоки музыки догадаются, то это их личное дело, а тот, кто не догадается, тому это попросту не нужно...
В эту историю меня втянул известный музыкальный критик Шмулик Аронсон - тот самый, чьи саркастические рецензии еженедельно появляются в газетах, всенепременно вызывая приступы ярости у музыкантов. Со Шмуликом я познакомился случайно - это было на одном из тех приемов в одном из иностранных посольств, где собирается самая разношерстная публика, чтобы подолгу топтаться у бара или столиков с выставленной на них снедью, а затем усиленно делать вид, что ей страшно нравится общаться вот в такой "непринужденной" обстановке. Нас представили друг другу, и я из вежливости завел разговор о современной израильской музыке, основывая свои суждения на его же, Шмулика, рецензиях.
- Возможно, вы в чем-то и правы, - заметил он, - но говорить о том, что в Израиле нет выдающихся музыкантов - это, простите, просто невежество. Их мало, но они есть, а то что их мало, - так ведь так и должно быть... Думаю, ваш взгляд на израильскую музыку - это типичный взгляд выходца из России, ничего в нашей культуре не смыслящего, но уже сделавшего для себя все выводы... А между тем, именно в нашей стране живет сейчас, может быть, самый гениальный композитор современности. А когда я говорю "самый гениальный" - это кое-что да значит...
Аронсон отпил из своего стакана джин с тоником, о чем-то задумался, а затем вдруг как-то резко взял меня за рукав пиджака.
- Слушайте, а давайте я устрою вам с ним интервью, а? Думаю, вашему читателю - это должно быть интересно - интервью с выдающимся израильским композитором, произведения которого исполняют во всем мире, звезда которого по-настоящему восходит только сейчас... На днях "Таймс" заказал мне большую статью о его творчестве. Вы понимаете, что это значит - ведь даже небольшая заметка в "Таймс" о том или ином музыканте означает, что он вошел в число самых выдающихся художников мира, а тут они просят целую полосу?! Ну как, согласны?!
Предложение выглядело заманчиво, особенно после того, как Аронсон назвал имя своего гения. Я действительно его вспомнил - наш обозреватель по культуре писал о его новой опере, поставленной в Тель-Авиве, и действительно брызгал слюной от восторга. "Работа костюмера фантастична, голоса исполнителей прекрасны, но красота музыки затмевает все. Такой оперы в Израиле еще не было", - кажется вся его статья сводилась именно к этой фразе.
В назначенный час Шмулик Аронсон ждал меня в своем "БМВ". Одет он был точно так же, как на приеме - костюм был, правда, другой, но тоже "от Армани", и сидел на нем так же безукоризненно, а галстук к нему был подобран с несколько кричащей элегантностью. Терпеть не могу израильтян, которые ходят в такую жару в костюмах и в галстуке - но это так, к слову...
Мы направились в тель-авивский район Офека - один из самых фешенебельных и тихих кварталов этого города, в котором рабочий класс не живет: здесь в просторных, чистеньких виллах обретается элита израильского общества, редко высовывающая нос из своих домов, и потому в любой час суток здесь стоит какая-то оглушительняа, умиротворяющая тишина, изредка прерываемая собачьим ворчанием за одним из заборов. Впрочем, композитору с мировым именем и полагалось жить в таком месте...
В огромном, занимавшем, видимо, большую часть первого этажа холле его дома стоял концертный рояль, что также полагалось хозяину по чину - какой же композитор без концертного рояля?!
Чуть поодаль от инструмента расположился огромный диван с выцветшей кожаной обивкой, журнальный столик, а на полу валялись листки, расчерченные в нотную линейку...
- Вечно мне приходится подбирать за тобой какие-то бумаги! Неужто ты никогда не научишься работать по-человечески?! - подбирая эти листки, раздраженно заметила жена хозяина, спускавшегося к нам со второго этажа.
Его жену звали Сильвия, и это опереточное имя подходило к ней как нельзя лучше - она была из тех женщин, которые на первый взгляд кажутся едва ли не двадцатилетними, но уже через минуту понимаешь. что это ощущение обманчиво, что на самом деле она стремительно приближается к пятидесяти, а может быть, и уже разменяла их и, как бы тщательно она это ни старалась скрыть, ее выдает предательская дряблость кожи...
Что касается самого композитора, то мне потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к его внешности: у него была непропорционально большая голова, словно слепленная детскими руками из пластилина. Композитор был лыс, и неимоверно высокий лоб вдруг срезался под углом куда-то вниз, а вдобавок ко всему правая сторона его черепа выглядела больше левой, а у шеи череп пересекали какие-то странные складки. На левой щеке его кожа сморщилась и была какого-то неестественно-красноватого оттенка. И в то же время его внешность нельзя было назвать отталкивающей, скорее, наоборот, она располагала к себе - и в этом была самая большая странность.
Мы выпили за знакомство виски с содовой, и чтобы как-то начать разговор, я кивнул на стоявшую на рояле фотографию большеголового некрасивого мальчика, имевшего явное портретное сходство с хозяином:
- Это вы?
- Нет, это мой сын, он живет в Америке... Мы с ним похожи, но не более. Я вообще принадлежу к тому типу людей, которые в зрелости выглядят лучше, чем в детстве... Вы уже наверняка заметили, что я, мягко говоря, не очень красив. Но в детстве я вообще был маленьким уродцем. Мать звала меня "головастиком", и это было самое ласковое из всех моих прозвищ. Она прекрасно видела, что я некрасив и, когда хотела от меня чего-то добиться, всегда била именно в эту точку. "Все говорят, что ты с этой прической совершенный урод!" - говорила она, когда хотела заставить меня подстричься. "Все говорят, что ты - гадкий, невоспитанный мальчишка!.." Выходило, что все вокруг только и говорили о том, какой я плохой, какой я неудачный этюд моих родителей, совершенно несравнимый с их младшей дочерью - моей сестрой, которая с детства была такой сладенькой, таким ангелочком... Мне понадобилось время, чтобы понять, что мама меня просто не любит, а сейчас она спрашивает, почему я разговариваю с ней исключительно раздраженным тоном и вообще стараюсь с ней не общаться!.. Мать меня никогда не любила, никогда! Зато прекрасно использовала для реализации своих амбиций. Кто-то из родственников заметил, что у меня - абсолютный слух, рассказал ей об этом, и она отдала меня на музыку, чтобы потом демонстрировать, как я играю своим гостям!.. Так я оказался в самой лучшей тель-авивской музыкальной школе. В 50-х годах в ней преподавали учителя, получившие образование еще в России, и такие дряхлые, что, кажется, помнили самого Антона Рубинштейна. И, соответственно, у нас была русская школа игры на фортепиано. А вы знаете, что такое русская школа? Это муштра, муштра, муштра! Этюды Черни, Черни, Черни... все говорят про какую-то загадочную русскую душу, но если брать русское исполнительское искусство, то оно механистично... Не перебивай, Шмулик! Я ненавижу эту школу, но за эти годы я стал ее рабом...
Но я вообще в любую школу ходил, как на каторгу. Все вокруг называли меня там "гидроцефалом" и прикалывались ко мне, как могли. Потом эта кличка перекочевала вместе со мной и на уроки музыки. Что ни удивительно - и там, и там сзади меня сидел маленький херувимчик по имени Шмулик Аронсон, не забывавший подкладывать кнопки под мою задницу и отпускать на весь класс шутки в мой адрес.
- Рами! Ну сколько об этом можно... - запротестовал Шмулик Аронсон, наливая себе виски.
- А что, не было?! Было! Шмулик был всеобщим любимчиком. Хотя того же Черни я играл куда лучше его. И когда встал вопрос о том, кого посылать на субсидированное продолжение учебы в Вену, послали Шмулика! Еще и потому, что у его папы были большие связи в министерстве культуры и он смог пробить для него это место. Хорошо хоть, что там в Вене Шмулик понял, что великого пианиста из него не получится, и начал пописывать свои статейки, смысл которых всегда сводился к одному и тому же: "Все - говно!" Это у него всегда здорово получалось - объяснять, что все - говно!..
- А где вы сами получили высшее музыкальное образование? - поинтересовался я, пытаясь вернуть разговор в русло интервью. В конце концов все эти пикантные подробности его детства мне были совершенно не нужны, не важны и не интересны...
- Я? Меня родители отправили в Штаты, учиться на менеджера. Музыкант - это, с их точки зрения, не было подходящей профессией для мужчины. Во всяком случае, они не верили, что в музыке из меня может выйти что-нибудь стоящее... Я начал играть в студенческом оркестре и тогда же написал свои первые вещи. Показал их нашему дирижеру, и он вдруг зажегся, дал ноты ребятам... На генеральной репетиции моей первой симфонии собралась довольно теплая компашка - друзья исполнителей, девочки, которые всегда крутятся возле музыкантов - ну, в общем, обычная для генеральной публика. Все выли от восторга, а сидевшая впереди меня девица с длинными волосами смотрела на меня. как на бога. Никто до этого на меня так не смотрел... А я, если честно, смотрел в этот момент на ее коленки и чувствовал, как у меня все свело внизу. Мне хотелось спуститься вниз и раздвинуть эти коленки, обтянутые колготками... Разумеется, ничего такого я не сделал - я был очень хорошо воспитанный и образованный человек, мне было двадцать лет, и я все еще был девственником...
- Рами, тебе больше нельзя пить, - заметила Сильвия и, наверное, была права - за то время, пока он все это говорил, композитор непрерывно наливал себе все новые и новые порции виски и потягивал их, смешивая с содовой.
- И потом, - добавила Сильвия, - я не думаю, что все, что ты рассказываешь, интересно. Ты вообще всегда говоришь не то, что нужно!
- Я сам знаю, что мне говорить! - повысил голос хозяин. И я понял, что он действительно пьян.
- Да, та девушка стала моей первой женой, родила мне сына, а потом мы расстались... Во время нашего последнего разговора она плеснула стакан с горячим кофе мне в лицо. Но черт с ним, с лицом - кипяток попал мне на руки и месяц я не мог играть!
Интервью явно летело к чертовой матери. Ничего из того, что до сих пор было сказано, публиковать было нельзя. Но я не собирался так просто сдаваться...
- Скажите, повлияла ли на ваше творчество еврейская музыка. Чувствуете ли вы себя продолжателем национальной музыкальной традиции? - спросил я, нажав на кнопку диктофона.
- Еврейская музыка? А что это такое? Говорят, в Иерусалимском Храме в свое время был восхитительный хор, там звучали дивные мелодии, на которые распевались псалмы царя Давида, но что это были за мелодии и были ли они вообще, мы не знаем. Так что такое, черт возьми, эта ваша еврейская музыка? Фрейлехс, фольклор? Фольклор - это прекрасно, но это всегда не более, чем фольклор. Никакой еврейской музыки не существует. Во всяком случае, мне она неизвестна. Я вообще - европеец, человек выросший на западной культуре и имеющий весьма смутное представление обо всем, что связано с еврейством... В сущности, я даже не знаю, еврей ли я? Я - гидроцефал! Если все гидроцефалы, евреи, то я - еврей! Вы спросите, что я делаю в Израиле? А я и сам не знаю! Просто после окончания Гарварда я вернулся сюда и начал, назло родителям, пытаться сделать здесь музыкальную карьеру. Оказалось, что это не так просто. Здесь все схвачено! Мафия, дорогой мой, мафия! Мафия профессоров и продюсеров решает, дать тебе зал для выступления или не дать, мафия распределяет премии на музыкальных конкурсах, мафия посылает своих избранников за границу на учебу и на те же международные конкурсы... Короче, если за тебя никто не замолвит словечко, тебе ничего не светит. Шмулик к тому времени уже стал известным музыкальным критиком, у него были связи, но когда я попросил его замолвить это самое словечко, он ответил мне то же, что говорил другим: "Старик, ты понимаешь, какое ты говно?!"
- Неблагодарная свинья! - взвился Аронсон. - Кто написал о тебе первую заметку. Кто первым назвал тебя "самой большой надеждой израильской музыки"?!..
- Да, но это было уже потом, Шмулик, потом - уже после того, как мне чудом дали заказ на музыку к этому чертовому фильму, уже после того, когда ко мне обратился Роман Полански, когда меня признали в Голливуде... Если ты что-то сделал для меня, так это подложил мне свою подстилку Сильвию и заставил встать с ней под хупу... Знаете (теперь он обращался ко мне) они ведь с Сильвией были любовниками. Да и сейчас, думаю, время от времени трахаются. Когда им скучно. Правда ведь, Сильвия, трахаетесь?
- Да, тра-ха-ем- ся! - по слогам произнесла Сильвия. - Трахаемся, урод ты этакий! Потому что тебя в постели интересуешь только ты. Тебе плевать на женщину!
- А почему?! Да потому что это ты холодна, как лягушка!..
"Господи, - пронеслось у меня в голове, - похоже, я стал свидетелем семейной сцены". Интервью было угроблено окончательно, и я думал лишь о том, как под интеллигентным предлогом унести ноги.
- Хотите я вам сыграю? Последнюю вещь. Хотите? - вдруг предложил хозяин.
Я кивнул, хотя меньше всего мне в эти минуты хотелось слушать музыку.
Он сел к роялю, склонил над ним свою большую, неправильно вылепленную природой голову и вдруг резко выбросил на клавиши неестественно длинные пальцы, похожие на растопыренные крылья камнем летящей вниз птицы. Мне довелось однажды увидеть подбитого мальчишками альбатроса - он лежал на земле и оба его крыла представляли собой не единое целое, а некое множество растопыренных пальцев - вот такие же пальцы были у Рами, разве что без перьев...
Но эту мысль почти тут же вытеснила музыка. Я не большой ценитель в этой области, я больше - специалист по словам, но, как у всех интеллигентных людей, у меня есть абонемент в филармонию, и я не относительно неплохо знаком с классикой, причем слушал ее в разном исполнении, в том числе, и в исполнении выдающихся музыкантов. Но эта была совсем другая музыка! Казалось, ноты слетали с листа и проникали тебе под кожу, как колдовские халдейские мази, и все окружающее становилось вдруг зыбким и нереальным. Оставалась только музыка, музыка, музыка... Первые аккорды звучали оглушительно, ка пощечины - пощечины всему этому миру. Затем тональность вдруг резко сменилась, и я увидел взорванные улицы Иерусалима, перевернутую детскую коляску, услышал захлебывающийся плач истекающего кровью ребенка и исступленный крик его матери, я вдроуг физически ощутил боль этого ребенка, и боль эта все нарастала и нарастала, пока не приобрела поистине вселенские масштабы, и вдруг я почувствовал, как у меня на глазах выступают слезы. Никогда прежде музыка не оказывала на меня такого воздействия, да и вообще, если что-то и способно заставить меня заплакать, так это проза Тургенева или Достоевского - самые сильные страницы их прозы, разумеется. А тут...
И вдруг все смолкло. Рами поднял голову и повернулся ко мне. У него на глазах тоже стояли слезы.
- Ну как? - спросил он.
- Здорово, - бросил я первое пришедшее мне в голову слово, чувствуя, как после этой музыки язык с трудом ворочается во рту.
- Мне тоже нравится. Иногда я бываю гениальнее самого себя...
Если бы он произнес эту фразу еще полчаса назад, меня бы от нее передернуло. Но сейчас она была вполне естественной: я понимал, что слово "гений" слишком мало для человека, написавшего такую вещь. Такая музыка вообще не могла быть рождена человеком, ее могли только нашептать ему свыше. Так, наверное, Господь диктовал Моисею его Тору - ведь сказано, что "весь народ видел голоса и слышал всполохи"...
Шмулик Аронсон продолжал сидеть в кресле, подтянув свои элегантные брюки, в рубашке, сшитой на лучшей швейной фабрике Италии и на лице его было написано: "Все - говно!" Сильвия с ее фальшивой молодостью спокойно ставила на поднос бутылку и стаканы для виски...
Я взглянул на этих двух людей и неожиданно почувствовал приступ ненависти. Эти два ничтожества, два паука, сколько же они выпили крови из этого человека, музыка которого - в этом я теперь не сомневался! - переживет и этот век, и все последующие столетия, и сколько бы она ни звучала, она будет заставлять людей не стесняться своих слез...
- Кстати, - вдруг сказал я, - вот вы заметили, что не знаете, что такое еврейская музыка, а между тем, то, что вы только что сыграли, и было еврейской музыкой...
Заметив, как при этих словах в глазах Рами вспыхнул злой огонек, я тут же пошел на попятный:
- Нет, я не имел в виду, что это похоже на фрейлехс или "семь сорок". Просто мне кажется, что такую музыку мог написать только еврей...
Рами ничего не ответил.
- Ладно, я, пожалуй, пойду, - произнес я. Часы показывали час ночи, продолжать разговор было невежливо, да и бессмысленно.
- Я вас подвезу, - поднялся Аронсон.
Меньше всего мне хотелось в этот момент пользоваться услугами этого хлыща, но автобусы уже перестали ходить, а на машину я пока так и не заработал. Пришлось согласиться.
Уже сидя в машине Шмулика Аронсона, я жадно затянулся своим "Ноблесом", отказавшись от предложенного им "Ротманса" - эти сигареты я всегда считал дамскими.
- Вы действительно спите с его женой? - спросил я Аронсона, когда мы тронулись с места. - Если это так, то это... это не делает вам чести. Вы хоть понимаете, что он и вправду гений? Настоящий гений.
- А разве не я первым вам сказал об этом? - откликнулся Аронсон. - Вот только не нужно верить всему, что он говорит... Он действительно гений, гений на все времена. Мы с вами превратимся в прах, никто не будет помнить о самом нашем существовании, а музыка Рами будет звучать и звучать... Но неужели вы не поняли одной простой вещи: гениальность его музыки заключается именно в том, что это - музыка, написанная несправедливо обиженным ребенком. А что может тронуть сердце человека больше, чем вид несправедливо обиженного ребенка?! Или даже просто думающего, что его несправедливо обидели...
Он помолчал и добавил:
- Кстати, ваше замечание о том, что это чисто еврейская музыка, необычайно точно. Дело в том, что наш народ - это ведь тоже, по большому счету, несправедливо обиженный ребенок. Или думающий, что его несправедливо обидели...
Я взглянул на Шмулика Аронсона и окончательно понял. что этот человек мне не просто неприятен - я его ненавижу.
Именно потому, что он мог объяснить абсолютно все...