Еще одно письмо...

Цикл «Тем, кому плохо».


Здравствуй, милый.

Ты, наверное, удивился, увидев письмо от меня? Я знаю, ты не любишь писать письма, да и не умеешь этого делать. Но ты все-таки прочти. Не отвечай, а просто прочти. Для меня это важно.

Сегодня умер мой дедушка. Помнишь, я тебе рассказывала, какой он?.. А теперь его нет. Я больше не увижу внимательных глаз, в которых все: и любовь, и счастье, и надежда. У него были большие добрые серые глаза. Он знал старые и новые названия всех-всех улиц города Киева, знал их историю, знал всё о машинах и мог рассказать мне, почему одна деталь называлась так, а другая – эдак, сочинял байки про свои таксистские подвиги. И очень радовался, когда я приезжала к ним с бабушкой.
А теперь его нет.

Когда я летом бывала у них, это было событие. И хотя каждый раз эти мои приезды не особо друг от друга не отличались, это все равно был праздник. 
Утро начиналось с похода на кухню в пижаме. Я садилась за стол, терла глаза кулачками и заглядывала бабушке за спину, пытаясь выведать, чем меня сегодня будут кормить на завтрак. Бабушка (с очень довольным лицом) ворчала, чтоб я шла умываться, а я не шла и уговаривала: «Бауся, ну, давай я потом умоюсь, когда покушаю…». «Бауся» сдавалась на третьей минуте. А я, счастливая, получала большую плоскую тарелку с двумя огромными сырниками, маленькую вазочку с абрикосовым (или клубничным, или вишневым, или смородиновым) вареньем и сладкий-пресладкий чай в «моей» красной чашке с белыми листиками. Уплетая сырники, я слушала бабушкины рассказы о том, что воробьи (нахалы) опять слопали пол пакета семечек, предназначенных синичкам, и что белая фиалка, наконец-то выпустила бутон. А дед в это время шумел водой в ванной, потом выходил, расточая запах своего «одекойона», целовал меня «в потылыцю» (т.е. в макушку) и спрашивал, почему я «такая лохматая». 
После завтрака, нехотя умывшись, я бодро одевалась, заплетала две косы «для деда» (он очень любил повторять, что «нет ничего богаче и скромнее косы») и мы шли гулять на Андреевский спуск. Стояла неимоверная жара, мы покупали по бутылке газировки и дружно топали по блестящей брусчатке. «Дéда» держал меня за руку и смотрел за меня под ноги, пока я крутила головой во все стороны, пытаясь ухватить каждое мгновение своего пребывания в этом месте. Бесконечный людской поток плавно тёк вниз, пошаркивая об охристые ступеньки, иногда создавая пробки у прилавков, за которыми бойкие продавцы весело нахваливали свой товар. Здесь продавали все: от вязаных шерстяных пледов и носков с надписями «левый» и «правый» до деревянных ложечек и гребешков с вычурными узорами. От матрешек до значков. От крохотных глиняных кувшинчиков до причудливых бисерных украшений… Мы никогда не возвращались отсюда с пустыми руками: он обязательно покупал мне какую-нибудь безделушку, и не важно, что это была пустая трата денег – он ведь мой дедушка, а я – его внучка, и он меня баловал. А по дороге домой мы обязательно съедали по мороженому, несмотря на все бабушкины запреты, несмотря на то, что было обеденное время, и что дома «бауська» ждала с ненавистным супом, а я «перебила аппетит», а я – съела мороженое, и это было так здорово!
После обеда – «мертвое время» – мы усаживались в гостиной перед телевизором и смотрели какую-нибудь симпатичную передачу: «В мире животных», например, или «Путешествия команды Кусто». Нам было так спокойно, так легко. Я дремала, пригревшись на бабушкином боку, и краем уха слушала неспешные разговоры о разных людях, разных судьбах… А потом, когда солнышко уже последними своими лучиками заглядывало в комнату через балконную дверь, сонная, я поднималась, брала в руки здоровенную бутылку с отстоявшейся водой, и проходила по всем комнатам, поливая зеленую живность, стоявшую на подоконниках. Особенно я любила поливать балконные растения. Они росли в огромных грубо сколоченных ящиках, привязанных к балконным перилам со всех сторон. Больше всего мне нравился лук. Да, обычный лук, с зелеными тонкими перышками листьев и бледно-розовыми, круглыми, похожими на одуванчик, цветами. Я тогда рвала тонкие перышки, несла на кухню, тащила к раковине табуретку, мыла лук и с гордым видом отдавала бабушке, чтобы потом съесть на ужин с картошкой-пюре и селедкой («филей», как ее называл дед. Он сам её чистил, убирал все косточки, поливал подсолнечным маслом, посыпал мелко порезанным зеленым луком и «подавал»).
Потом был ужин, и мы с бабушкой ложились спать, а дед еще долго смотрел новости, «старости» и фильмы, пока не засыпал перед мелькающим экраном. Перед сном он заходил к нам в комнату пожелать мне спокойной ночи: «Спокойной ночи. Приятного сна. Желаю увидеть козла да осла. Козла до пол-ночи, осла – до утра». И я засыпала, представляя себе смешного бородатого козла и подозрительно-веселого осла, сидящих в обнимку на пеньке.   
А на следующий день все начиналось сначала: завтрак, потом парк, непременно с мороженым перед обедом, послеобеденная дрёма и дальше по плану. Нет, мне не надоедало, мне это безумно нравилось!


Его больше нет. И не будет больше таких праздников. И бабушка уже не такая.
Я ей позвонила, когда сама немножко успокоилась, просила не плакать, говорила, что все образуется, что у нее есть я и папа, что мы ее не оставим, что все будет хорошо… А она плакала и говорила, что «хорошо» уже не будет. Так странно и так больно: бабушкин плач по телефону, отцовский севший голос и сдавленный, уже не звенящий голос его молодой жены Наташи… И разговор по мобильному:
- Когда похороны?
- Завтра. В 13:30 на Мельникова.
- Я буду. Пока.
- Пока.