Свидание в nevermore

А потом билетики нам раздали с нашими двойными именами. Бумажные и синие, смятые и спрессованные, словно найденные в старом костюме, похожие на театральные билетики, с местами и временем назначенного свидания.
Я пробирался сквозь толпу на переправе. Толпа гудела от торжественности момента, подозревая кое-кого в обмане – времени на переговоры могло не хватить, и тогда эти люди не смогли бы наговориться или передать что-то важное. А всем не терпелось кого-то найти, и многие здесь стоят давно.
Я сжимал свой билетик и уже волновался, ожидая приближение своего часа. Я свято верил, что ошибки быть не могло: сейчас я встречу ту, с которой когда-то расстался, и, может быть, я смогу восстановить прообраз нашего счастья. Место: весьма условное, но напоминающее тот город, где мы жили, – Ереван. Срок свидания: 17. Часы не указаны, минут не существует, остаются  мгновения. Но это по-новому отсчету – еще неизвестно, много это или мало. Имя. Вот это самое сложное. Я долго гадал, кто бы это мог быть. Потом выяснилось, что никого не забудут внести в список, никого из тех, кого я когда-то любил. Тогда я испугался, что это будет очень длинный список, а потом – что, может быть, вообще никого не будет. Что-то со мной происходило: вокруг был слышен гул, то утихающий, то нарастающий до того, что нарушался ход мыслей – это работали подстанции Забвения. И память изменялась на глазах, изменяя накопленное: слова, даты, даже имя пользователя… Итак, мой логин был – Алехин. Напротив значилось – Исена.
 

Она не появилась, она уже ждала меня, все, время оборачиваясь, и с готовностью вскочила со скамейки у памятника архитектору Таманяну и выросла вдруг передо мной, не дав мне подойти к ней. Мы поцеловались.
– Привет. Я как всегда пришла раньше.
Я тоже поздоровался, но не услышал собственного голоса.
Взглянул  на часы: показывали пять часов, я не опоздал, да нет, это я пришла раньше, или я опоздал. Я забыл поставить кавычки.
Мы сели на скамейку, но это нам почему-то показалось пережитым, и мы встали и пошли куда-то, подальше от людей. Идти надо было долго, и мы могли бы не дойти. Все спуталось, то, о чем я хотел поговорить, требовало иной декорации, а мы никак не могли устроиться в этом новом пейзаже.


Она появилась с Запада. Там, где солнце зарывается в пески, где какие-то бараки воображают себя городками, где стреляют оттого, что есть патроны, а пьют – не от наличия виски, где люди переменяются в лице, становясь плоскими и краснокожими, похожими на глиняных индейцев. Она умела хорошо держаться в седле и стрелять. Лассо не владела – а давала себя окольцевать разным проходимцам. Дикий Запад.


Как давно мы сидели кафе "Вестерн", где она пила пиво цвета западных закатов и курила ковбойские сигареты. Сапоги ее всегда были в пыли, в пыли западных прерий. Так было удобно думать. Еще было приятно думать о том, что там она не пропала и выбралась из трансатлантического перелета–переплета. 


Она думала, что он очень наивен, до глупости простодушен. Не понимает, когда люди лгут, когда играют. А перед ним играть становилось скучно, а лгать – даже немножко – опасно. Ну бывают же еще такие люди. Что он обо мне думает? Что я королева его чувств и звезда его счастья. Дурачок. Видел бы он, как я лежала на дороге, покинутая всем миром, и от бессилия жевала песок… Что бы он сказал на это? Что я кровь его жил. Это что-то новое. Но все равно – слишком густо в его мыслях, слишком тесно в его душе. Вещей он не любит. Обходит их, и меня ограждает от них. А как не любить, ну хотя бы эту слабую попытку вылепить вестерн, как не любить белый шоколад и растворимый кофе.
Серьезности в любви. Ха-ха-ха. Какая серьезность в любви? Это вроде того, как угловатая мебель своими плечами распирает сон в ночной комнате. Или душа, притворившаяся стенкой, паркетом, люстрой, – чем хочешь. Нет, так не бывает. Он ничего не понимает.
Она появилась с Запада в этом восточном, азийском городке, иссушенном  большими ценами за воду, свет и телефон, чтобы перевернуть страницу над сумасшедшим десятилетием. Город не понимал ее азарта, ее страсти и любви, провожая недосказанными взглядами ее душу, рвущуюся к свободе и белым лошадкам на фресках неба. А дальше что? Назад, через Атлантику, на Запад. Там бы она добилась высот, жила бы на пятьдесят восьмой авеню, на тридцать девятом этаже, летала бы на лифтах, вышла бы замуж, соединив наконец прошлое и будущее.


"Из двух ошибок выбирают ближнюю. Или ближнего.
Из двух ближних выбирают ошибку.
И если мне казалось, что он для нее был ошибкой, то теперь мне уже кажется, что я для нее ошибка, и значит, есть кто-то еще, кто ближе ей, а я медь звенящая, кимвал звучащий".

"Законы цепи". Том первый. "Непреложность". Часть вторая. "Сомнения".


Она всегда что-то теряла: теряла время на разговоры со мной, теряла свои сигареты и тогда курила мои. Теряла честь, свободу, деньги (небольшие суммы), фотографии, забывая их на столе, пухлые записные книжки с телефонными номерами, потом теряла сам список потерь и начинала все сначала, теряла подруг, друзей, любовников, репутацию (то, о чем мне приходилось заботиться), потеряла первую свою любовь. Потеряла женихов в лице маминых знакомых. Не жалея, рассталась со мной. Но никогда не теряла себя. О, тут она умела владеть собой, мимикой, ужимками, словами, чувствами, становясь неприступной даже в самый решительный момент, когда казалось, что я безраздельный властитель ее души. Ничего подобного…
Это я переставал быть я. Впустив ее в помещение своей души, я потерял себя.


Она бродила по коридорам, заходила в кабинеты и могла бы совсем запутаться в системе переходов, пролетов и рукавов, выводящих в другие корпуса, на этажах, на пожарных лестницах, в туалетных комнатах. И в каждой комнате этого огромного учреждения она могла бы найти частичку себя, той драгоценности, что когда-то была утеряна, а теперь вот лежала, найденная и сбереженная, на столе, за которым сидела моя тень. Моя тень вставала из-за стола и с распростертыми объятиями двигалась навстречу ей, стараясь показать, что для нее не существует церемоний и деловых отношений. И тут же, совершив какое-то незаметное движение, словно вспомнив о чем-то, тень, не теряя вежливой улыбки и не гася радости в глазах, показывала ей место у стола, место посетителя, а сама возвращалась обратно, усаживаясь в крутящееся кресло руководителя. Ладонь, не притронувшись к краю ее одежд, совершив восьмерку (знак вечности), плавно ложилась на мышку. На монитор компьютера поглядывал угол глаза, острый, в котором не было и капельки переполнявших остальные углы чувств.


– Что у нас на повестке дня? Каков у нас регламент переговоров?
Боже мой, и это произнес я? Нет, лишь часть меня, которая отсчитывала странные затяжные секунды нашего продленного в вечность счастья.
– А разве нужно о чем-то говорить?
– Ну как же, ведь… А впрочем, давай не будем говорить, давай помолчим. Ведь мы так долго не виделись с тобой.
– Да, целую неделю. Мы встречаемся лишь по пятницам, накануне твоего уик-энда. Пять дней ты работаешь…
– Да, ты же знаешь, я не могу… Дел много…
– Всегда дел много… – Она отвернулась и впервые увидела стаю галок.
– Это что за птицы такие? Ведь не вороны, правда?
– Да, это галки. Весна наступила.
– Весна? Ты это только сейчас говоришь… А в те два дня почему бы нам не встречаться?



Нет, она не принимала приготовленных мной подарков – ее собственных вещей, которые стали обнаруживаться в моей душе. Ни под каким предлогом. Что было, то было. Будет и еще. Она выходила, не ответив на мой кивок, означавший "Ну, всего хорошего, желаю удачи, заходите еще". Тень моя тут же звонила другой тени, заведовавшей ее прошлым. И разрывалась на части, улетучиваясь и растворяясь в гневе, изливаемом на ком попало.
 

Я не знал, что ответить. Раньше я знал, что говорить и сам хотел чаще с нею видеться. Но что-то останавливало меня. Предосторожность? Да, еще опыт. Да еще наука. И последнее – любовь. У меня, я считал, был опыт любви. И я успешно сдал экзамены по науке любви, став кандидатом. Но не было любви. В ее чистом и непосредственном виде. Не было ее в этом пресловутом "здесь и сейчас". То есть она была, когда появилась эта девушка, как ее… Инесса, но ее становилось все меньше и меньше. А Инессы становилось все больше…


– Я не знаю, почему мы не встречаемся в субботу и воскресенье. Тут, верно, какая-то загадка.
– Какая может быть загадка? Ты всегда все усложняешь. – Обида росла все больше, а времени становилось меньше. 
– Ладно. Давай еще раз помолчим.
Мы переходили площадь нашего города. Шли напрямик, как всегда. Я считал это самым опасным местом для прогулок. Здесь могли встретиться наши по разные стороны знакомые и вычислить меня и ее. Кроме того, у нас были и общие знакомые. И их-то мы тоже боялись. А зачем надо было бояться? И действительно, когда мы стали встречаться, мы никого не боялись, хотя и пытались защитить нашу маленькую любовь от всего: от солнечного света, от ветра,  от незнакомых людей. Но потом что-то сломалось. Нам попадались те, кто прекрасно разбирался в ситуации, в нашей ситуации. А тогда спрашивается, – что делали мы? Ничего не понимали. И сейчас ничего не понимаем.
Скамеечка. Мы сели и без слов стали курить. Долго не курили. А потом сразу еще по одной. Стало покойнее. Мы оказались в парке Невермора, и рядом с нами утвердился Ворон, отколовшийся от темноты, предвещавший вечер. Ворон же – и свидетель этой потусторонней встречи, совершавшейся вопреки его каррр…


Завотделом (ее) прошлым был настроен к серьезному разговору. Он давал понять, что готов на большие перемены: в своем бюджете, ну, конечно же, и в ее бизнес-плане. Он намекал на капитальный ремонт, даже пытался уговорить ее поменять место жительство. Она смеялась (тогда она еще могла смеяться). Он показывал содержимое своих сейфов – вот до какой порядочности он дошел, имея продуманный вид из окна. Понятно? – Вроде бы понятно? Но к чему это?– Да, мелькала мысль, Бог не наградил женщину умом. Начнем сначала. На лице, погруженном в тень, стал вырисовываться иероглиф задумчивости и суровости. Эти стены требуют побелки, посмотри, штукатурка обваливается, трещины растут, еще немного и комиссия по ЖилРайСтрою приговорит твой дом к пожизненному прозябанию на краю бездны, и только ветры, да и всякий мусор, наносимый ветрами, будут мрачно стучаться осенними вечерами в твою хижину. А то и без разговоров спишут в тартарары. А ты могла бы в это время почивать под верблюжьим одеялом, в вязаных носках, при горящих поленьях в камине (не грозящим пожаром). Усекла?
Нет. И отправилась она дальше. На двери бухгалтерии была желтая клейкая бумажка, на которой значилось, что бухгалтер уехал в банк. Но все знали, что это такое и помалкивали.


Наступил момент, когда мы оказались вдвоем наедине. Деревья отошли на положенное расстояние. И далее следовал непереводимый разговор на языке потерянного времени. Мы сидели в парках Невермора, смотрели на потрясающий бирюзовый закат (что на противоположной стороне заката багряного), и я безуспешно пытался выяснить, у кого раньше появится эта деталь, у меня на картине или у нее в рассказе.
– Хочешь, я покажу тебе свои фотографии… Они с той поры… Ну ты понимаешь.
Конечно, я понимаю. Ведь эта встреча устроена для того, чтобы все, все понять, все выяснить, все узнать, чтобы рассказать друг другу сны, которые мы недосмотрели или не успели рассказать еще в той, казалось бы, настоящей жизни. Этой возможности не бывает, как не стремись, в той жизни, которую мы проживаем один раз и называем ее так же – единственной.
– Конечно, хочу.


Но по дороге ей встретился странный малый, очень живой и лукавый, и отвел ее под ручку в левое крыло здания. О, это то, что вам нужно. Табличка на двери: "Отдел фантазии и воображения" Почему-то он казался ей шутником, фокусником, в общем, тем, кто способен несколько нарушить правила и обмануть партнера в игре. К этому она даже была более чем готова и уступила его уговорам, внутренне собравшись и приготовившись к сопротивлению. Он, усмехнувшись, пригласил зайти ее через десять секунд, а сам как тень исчез в нераскрывшихся створках двери. Она честно посчитала до десяти и вошла. За столом сидел человек с иероглифом крайней сонливости и угрюмости. Это был первый фокус, подумала она: превращения будут следовать и дальше. Это намного интереснее, чем копаться в своем прошлом.
Но фокусник, похоже, просыпаться не хотел. Он, не меняя выражения, рассказывал какие-то истории, одну за другой, то ли смешные, то ли очень грустные. Он цитировал китайских философов. Рассказывал сплетни, выуженные из соседних департаментов: а что думает правое полушарие о левом? Хе-хе. Ничего не думает. Думать не умеет. Но зато на стену лезут от ревности, что в данный момент времени какая-то девица сидит у меня в кабинете, тогда как ей следовало бы сейчас быть на лекции. В правом крыле. У меня же на лекции. Хе-хе.  Наконец-то он неуклюже вылез из-за стола и посадил ее на свое место. Зачем? А здесь Интернет. Где? Да вот – кликай сюда и сюда. Вот так. Ну, молодец, все. Теперь сама и без меня. Полным ходом. В свободном плавании. В стиле мадам-батерфляй. И он стал распространяться о всемирной Сети, о мировом зле, о паутине, опутавшей весь мир, но открывшей глубокую виртуальную реальность, в которой человек может пребывать, забывая о потребностях души и тела, о времени, о себе. Это ведь фантастическое изобретение, это почти что живое существо и жить без него уже нельзя, как без детей, это сон, заменивший нам явь, что может быть более? Никакое другое воображение не достигнет таких высот.
"Мы, – он так и сказал, – МЫ можем написать такой рассказ, в таком духе, в каком еще до нас никто не писал рассказов. Мы можем сочинить сказку, в которой доживем до глубокой старости и в награду получим курочку рябу с ее золотым (а хочешь, простым) яичком. Золотое означает: несбывшиеся надежды, а простое, – ой, – (он даже вздохнул, потягиваясь от наслаждения) – простое человеческое счастье: твердый стул, теплая кровать, сытный обед, работа на завтра, досуг с неизменными баклушами, восьмичасовой рабочий день, цинковое вёдро и шерстяное ненастье в качестве разнообразия, – добавил он, сладострастно подмигнув, –  ну и еще, как полагается, всякие греховные безобразия под пологом ночи, так сказать, камасутра в национальном варьянте".
Ей стало скучно от таких фантазий – ничего нового она не нашла. И вышла. И это был второй фокус?


На одной из фотографий – как она не подумала об этом, зачем она выбрала эту фотку? – вскрикнула сама тишина, потревожив ворона, – был он, ее любовник. Тот самый, который был после, к которому она ушла от меня. Она задержалась на этом лице, но ничего не сказала. Вернее, я не знал об этом и по регламенту мне было не положено об  этом знать. Я лишь заметил, как ее взгляд остыл, помедлив, раздумывая о чем-то. И я еще заметил человека, который смотрел куда-то в сторону и явно был встревожен. И пока я сгорал от нетерпения…
Ну что ж, а потом мы целовались. Долго и страстно, и я не знал, что это будет в последний раз. Нет, я не знал, что это будет в последний раз. Я это только сейчас и узнал, что я тогда не знал и был счастлив. О как я сейчас счастлив, да-да, и тогда я был счастлив, но я не знал тогда, что будет, а теперь я знаю, что есть эта встреча в парках Невермора, и поэтому я счастлив тем, что вот пью, без оглядки на будущее, свое прошлое, пью этот сок, медленно тяну из соломинки, не спеша и ровно столько, сколько мне отмерено, и все равно сожаления не будет, а будет просто конец. Но я об этом даже не думаю. Я просто медленно тяну этот нектар мгновения, того горячего и сладкого мгновения, что случайно занесла сюда деревенская продавщица молока и меда, сюда, где ничего не шевелится, где травы не растут, где март еще не процвел, да он никогда и не процветет.


Конечно же, она устала. Не могла не устать. Столько времени выстаивать в очередях, вместе с озабоченными посетителями, просителями, странниками и оборванцами, зашедшими в приемные и обжившимися здесь, как невидимые файлы! Странная отзывчивость вперемешку с благотворительностью! Слоняться в поисках живой души. Этому она была мало сказать удивлена, а взбешена, но… дела есть дела, решает начальство, а она может подождать. Хотя бы в буфете. А это был не буфет, а пустыня египетская, лес дремучий, фонтан бахчисарайский, иссякший. Буфетчик страшнее Кащея – вот где сказка-то начинается. С иероглифом проступивших ребер.  "Что у вас есть перекусить, этакое интересное, или неинтересное, но обязательно съедобное". – "А у нас, кстати, все дешевое, обслуживаем по принципу "Щи и каша – пища наша". Вот вам прейскурантик". – "Хорошо, дайте мне вот это – горячую воду, что для гостей, я заплачу. А я из нее чай сделаю – у меня где-то пакетик есть". – "Нет-с, матушка, – ответствует буфетчик-голодарь, – вода, это как бы диета для похудания" – "Ась?" – "Вода сия есть символ омовения, а пар над нею – не токмо предупреждение о кипятке, но и дух, носящийся над хлябями". – "А хлеб, есть?" – чуть не плача спрашивает изголодавшаяся душа. "Есть, в виде корочки, но к нему пуд соли, и соль обязательно на первое". –  "Как? Так это же безумие. А если я не смогу" – "Никак нет-с. Сможете непременно. Сие есть символ долготерпения". – "А вы откуда знаете, и, вообще, что вы ко мне пристали, и что за деспотия в данном учреждении!" – "А это не к нам, с жалобами и претензиями. Мы, подневолье-с, ни за что не отвечаем, мы токмо готовим и приуготовляем. А тиранствуют наверху-с, сударыня. Пшла вон".


Что еще? Она спрашивала о моих родных, а я – о ее друзьях. Нет, это звезды расспрашивали друг друга о готовящемся совместном проекте запуска в космос двух разнополых субъектов. Большая Медведица, в это время смотревшая на маленькую точку на земле, скептически пожимала своими мохнатыми плечами. Тогда как Рыбы, Скорпион и другие гады суетливо перешептывались, не скрывая радости. На них шикали более весомые в темном обществе созвездия – мол, не мешайте, думать и наблюдать. Львы и Овны отделились от собрания и задумали создать оппозицию из всех четвероногих; они уже договорились с Псами, Зайцем и Единорогом. Но Телец, неохотно покидал свое ложе сна, упрямился и меланхолично засматривался на далекую и неприступную Деву. Как тепло было на небе в это время, пахло прошедшим стадом, значит скоро должна быть весна.


В коридоре стояли и курили тени в пиджаках и галстуках, распиравших их животы. Чувствовалась напряженность. На нее смотрели как бы сквозь. Где-то она видела такую картину. Все солидные и деловые, с одинаковым иероглифом непроницаемости выпуклых глаз и врезанных морщин. Охрана? Но кого они "пасут"? И она отворила еще одну дверь.
Это был кинозал с живым экраном. Она вошла в портьеры темноты. Но что-то и здесь ее тревожило. И когда к темноте привыкли глаза, она увидела, что кинозал был пуст. Но кто-то сидел в партере и всхлипывал. Она не видела этого человека, по понимала, что какая-то странность заключается в источнике этих звуков. Плакал мальчик.
А на экране шел пошлый фильм. Пошлый, потому что этот фильм ей не нравился. "Третья серия Идиота". Она – детсадовская воспитательница, в белом халатике, а он – еще школьник, с дипломатом. Но разница в возрасте несущественная…
"– Да, Аглая Арнольдовна, я разочаровался в вас.
Она жевала дирол и искоса посматривала на него, хотя ее заботили дети. Как бы кто не проснулся в эту минуту.  На заднем плане летали кроватки со спящими детьми.
Он сидел, коленями сжимая руки, и силился решить алгебраическую задачу. Если любовь – это функция, а на место переменной поставить ее, то он превратится в бесконечно малую величину. Но она знала все ответы из задачника.
– Какой ты страшный сейчас, однако, просто бука.
Да, он страшный, он невообразимо страшный, потому что задача не получалась, – и был таким даже изнутри, не говоря о взгляде Аглаи, в котором расплывался аромат дирола.   
– Вы ребенок и чудовище, – сказал он, проваливаясь куда-то в пятилетний возраст, под белые груди своих воспитательниц.
– А я люблю тебя.
– Но когда любят, не предают. – Он помялся и выбрался в настоящее, – и не изменяют.
– А я вам не изменяла, дорогой товарищ. Вы тогда сбегали с уроков и лопали пирожки, а то и пиво хлестали, а я давно училище закончила, но жить еще не начинала.
– А потом? На глазах появились слезы.
– А потом я никого не любила, но у меня были мужчины.
– А как же так?
– А что это может поменять, неужели, если любишь, есть какая-то разница? Ты же сам говорил, надо принимать человека таким, какой он есть. Из сборника, как его… Крестовского? Или Веселовского?"
Вот здесь мальчик и заплакал. То же мне, царевич, подумала Инесса и вышла.


– Давай встретимся через неделю.  – Я не знал, как она отнесется к этому предложению. Мне казалось, что счастье нужно оберегать и надо дать время нам самим, чтобы освоиться и привыкнуть друг к другу. Чем больше времени, тем больше выдержки.
– Давай.
И мы стали говорить о всяких пустяках, о которых переговариваются обычно рыбы. Немного сплетничали и расспрашивали о знакомых, общих и тех, что по разные стороны. Мы постепенно возвращались к истокам, туда, откуда все вышло и разделилось. А значит, там, в истоках все было сращено и цельно. Там мы были одно "мы".
…………………………………………
– А можно вопрос?
– Да.
– А когда я тебе понравилась?
Я промолчал. Как хорошо получать такие вопросы и как наивно, наверное, их задавать. Но я же тоже буду задавать такой вопрос. А действительно, когда? Тогда или чуть позже. Нет все-таки раньше, чем позже. И раньше, чем раньше. Но ведь существует еще тогда. И я не знаю, когда это тогда. Тогда, которое раньше, или тогда, которое позже? А какое это имеет значение, в самом деле?
– Ну что молчишь?
– Не знаю, как даже сказать.
– Скажи как есть.
– Сказать?
– Сказать.
– Ты мне понравилась позже…
– Позже? Не поняла. Позже чего…
– ……………………………………………..
– Как это – позже, эй, объясни…



Но любопытство двинуло Инессу не к выходу, а на самый верх, под крышу. Коридоры страсти. Какие они темные и склизкие. Вот уж где страхи живут. Как будто совсем не крыша, а подвалы. Склепы прошлого. Сыро, пасмурно, плесень на стенах. Дует откуда-то. Но сквозняки – как-никак верхотура, ближе к небу. И дверей – сколько же дверей, одинаковых и плоских! И табличка на каждой… Вот она, тайна, подумала Инесса. Потому что на табличках – имена. Имена тех, к кому он испытывал страсть. Но она сразу поняла, что времени мало, что входить в каждую дверь – это значит погрузиться в такое множество обычных вещей, о которых, кстати, она сама прекрасно писала в своем романе "Множество обычных вещей", что самой противно станет свое же множество… И поэтому – вот она дверь, последняя в ряду, даже табличку не повесили, даже стихов не написали, в честь, так сказать, новой избранницы, но по всем ожиданиям, это ее дверь – инессына.
Опешила, не переступив порога. В комнате сидела не моя тень, а некая дама. Да-да, некая дама претенциозной наружности: с иероглифом ума и несчастья. Особа, явно увлекающаяся разумными вещами, мужской заумью и сдержанными инстинктами. Инесса стояла как громом пораженная – быть этого не может. Но она не так поняла. Дама все объяснила, лучше самих слов.
– Инессочка! Наконец-таки я тебя дождалась. Заходи, ласточка, присаживайся вот здесь, на диванчике. Ты удивлена и хочешь объяснений? Вижу по твоим глазкам. Ой, какие у тебя выразительные глазки. У Него есть вкус. Ну, садись, девочка моя, закуривай. Я знаю, здесь с этим строго – работают, следят, стучат друг на друга, пишут доносы, называемые литературой. Ой, начиталась я этого дерьма, редактировать приходится, извини, конечно, но надо называть вещи своими именами. Пишут те, кто совершенно не должен писать. Ты видела, что в отделе поэзии творится? Ни одного нового стихотворения, а у него уже чувства расцветают, а вы уже знакомы, а у вас уже признание проклевывает, у вас уже дело нагорает, постельное. А ни одного стихотворения. Это ж ни в какие ворота! Говорят, погода не соответствует. Рассчитать надо этих ****ей, ну, муз этих, а он жалеет, говорит, они ему хорошо послужили, верой и правдой. Я–то знаю, как служили. Рассказывать – не выдержишь, ласточка, сбежишь.
– А вы… вы, собственно говоря, кто будете…
– Давай сразу условимся – без всяких условностей, без всяких околичностей, "собственно говоря" и "так сказать". Эту казенщину тоже надо запретить. Серость сплошная здесь, мурло неприкрытое, суконщина в языке, самгинщина в чувственном, печоринщина в героическом, есенинщина в поэтическом… А я, я ведь правда-матка. Нет, не страсть, как ты, видно, подумала, страсти не такие, а более уродливые, а я правда-матка, раздолбанная от этой жизни. Я тебе всю правду и скажу, Инессочка, если захочешь, если выдержишь.
Инесса смотрела во всю ширь своих выразительных глаз, и огонек маленькой страсти засветился в тайных уголках.
– А пока тебя ждала, читала книжку: "Критику чистых вещей". Интересная штука. Чистых вещей не бывает, так же как и чистого разума. Это все иллюзии мужского созерцательного ума – подуть на зеркало, чтобы стало чище, прогладить стрелки на брюках, гладко выбриться, а потом, как только пятнышко какое – скандал. Хуже: панику бьют, падение нравов объявляют, над женщиной издеваются, уличают в измене, я ведь и тебя насквозь вижу, кто ты и что ты. Не спрячешься. – Она вовремя сделала паузу и отхлебнула кофейку. Тут только Инесса заметила, что у нее голова кружится от голода, а на столе – блюда десертные. Кофе – что бы она сейчас отдала за глоток этого чудного напитка!
– Но ты не бойся, сама скажешь, когда время придет. А пока угощайся, не стесняйся, бери, что душа желает. Здесь у меня хорошо. Нарушение режима. Сброс эмоций. Выброс радиоактивных отходов. Заходят разные травмированные чувства, чуйствики, инстинктики ущемленные: отдышаться, отвлечься, выпрямиться, исправиться, просветиться, поболтать по душам. Здесь у меня свобода мнений и выражений. И все по–любовному обходится – без драк. Меня здесь не любят, но уважают. Сам заходит, смертельно усталый. Говорю это не ради словца, чтобы ты пожалела, а работа этого аппарата черт знает как организована, тьфу, насадил бюрократию, бесконечные разговоры и бесцельные проекты в коридорах, раздерган своими противуречиями. Душа очень сложная, а она должна быть простой, как у тебя, цельной. Ты вот тоже зашла и превратилась в метафору, ты – уже не ты, а отражение свое. И надо сказать, ты самая полноценная из всех, кого я встречала-провожала. Здоровая. Грудь, бедра – на месте. Талия узкая – хорошо следишь за собой. Щечки у тебя кругленькие, надутые, еще детские. Это наш стилист Горе Луковое поправит. Прошлое твое… Да и настоящее… М-да, это может не понравится, но поработать можно: камера хранения, холодильные установки, пудра "Жены декабристов", слезы Магдалины…
Но Инесса не выдержала:
– А почему вы рассуждаете так, как будто все уже решено и я согласна связать свою судьбу с ним? Откуда вы знаете, что я думаю или чувствую? С чего вы решили, что я буду перекраивать себя? Я такая, какая есть. Я себя не теряла. За свои ошибки я отвечу, но за другие ошибки – увольте. Что это за манеры такие…
– А ты мне нравишься, голубушка.
– А вы мне нет.
– Нравлюсь, нравлюсь, здесь ты соврала. И скажу тебе, между прочим, что и сама такой станешь. Молчишь? Значит, правда.
– Правда.
– Мерси. Раз призналась, то и я дам тебе совет, по–честному. Он тебя измучает.
– Я догадываюсь.
– Но ты сама все скажешь.
– Нет, нечего мне рассказывать.
– Ой ли?
– Я есть я, и никто другой.
– Душка моя, а он есть он. И что же? Ты видела, какой он, а он тебя еще не знает.
– Я всегда была такой.
– Жаль мне тебя, хотя не в моих правилах жалеть.
– Меня не надо жалеть, я не из таких.
– Тогда скажи, любишь ли его?
– А есть ли здесь, в этой душе, в этом доме, любовь?


– Что случилось? – спросил я, почувствовав, что пауза затягивается и тяжелеет, как сгустившаяся темнота.
Оказывается, мы долго не разговаривали, молчали. А рыбы исчезли в квартирах тьмы.
– Я поняла, какие мы разные.
– Разные, это было видно с самого начала. А почему ты об этом только сейчас спросила?
Нам пора было расставаться. Ее взгляд провалился куда-то вслед за утекшим днем.
– Разные, конечно, но разве это может быть разницей, если есть любовь?
– Любовь?
– Да, а ты как думаешь?
– Думаю, что любви нет.
– Как нет, а это все?
– Что все?
– Наши свидания?
– А что – свидания? Что они значат?


Перед выходом Инессу задержала консьержка. Иероглиф несуществующего. Но иероглиф существовал и даже показывал признаки жизни. Старушка вязала чулок. И дергались волоски на лысом черепе. Она недовольно щурилась слепыми глазками. Отпирать дверь ей явно не хотелось. Несмотря на немощность и дряхлость, чувствовалась в ней какая-то прыть. Такая переживет всех, даже саму смерть.
– Шляются тут всякие. Покоя не дают.
Инессу взяла злость.
– А вы, прежде чем прогонять, поинтересовались бы, чему служите. На пенсию пора бы давно.
– А ты мне не указывай на время. Сама знаю, когда уходить. И потом, я никому не служу. Это мне служат и меня ищут. Оттого тут такой кавардак. Тебя замучили допросами. Хорошо, что в пыточную не свели. Кстати, в туалет-то провели?
– Да вы что, с ума все здесь посходили.
– О тебе заботимся, дуреха.
– А вы кто?
– Я? Я и есть любовь.


Мы снова на пароме. Гул и толкотня. На этот раз, каждый получил то, что хотел. И теперь прощались, но как-то неохотно обнимались, без обещаний, без надежды на встречу. Всем стало известно, что будущего не будет. Оно исчерпало себя. Реакторы Забвения облучили все в округе. И далее мы пошли, с нетерпением ожидая другого берега. И нам раздали новые билетики. А на них – другие имена, имена тех, кого мы полюбили после. А тех, кого мы любили и убили нашей ненавистью, нужно было вспоминать еще долго и долго – уже ради иного – прощения.