Я поведу тебя в музей

     Стеша так бежала, так бежала, что с трудом затормозила на краю платформы и едва не впечаталась лбом в захлопнувшиеся прямо передо нею двери. Вот чёрт! В сердцах стукнула кулаком по замызганному стеклу. Электричка виновато покосилась фарами в сторону одинокой фигуры: мол, извини, сама понимаешь, не я здесь рулю... Отставшая пассажирка великодушно махнула рукой: поезжай, не за хвост же мне держать тебя. Развернувшись в сторону Москвы, электричка успокоенно свистнула: благодарствую, – и тронулась. Следующая пришла через пятнадцать минут.

     «Эхе-хе, – устроившись в полупустом вагоне, Стеша отдалась во власть угрызений совести, – ведь опять опоздаю!.. Ну и хорошо! Одной неожиданностью меньше. Он их не слишком любит. Достаточно того, что я согласилась встретиться. Вот когда он опешил!»
     И она представила, с каким недоверием и в то же время затаённым удовлетворением он выслушает её оправдания: «Бог ты мой! Да я нисколько не сомневался в твоём опоздании. Можно подумать, когда-то было иначе». А Степания, склонив голову, теребя лямку рюкзачка и сокрушённо вздыхая, будет покорно выслушивать эти и другие упрёки. Ничего не попишешь – легкомысленна, необязательна, без царя в голове. Но, может быть, именно за эти качества он и любит её столько лет. Говорит, что любит, поправила себя Стеша.

     «Столько лет» не было красивой фигурой речи. Одиннадцать лет Александр Смирнов ухаживал за Степанией и добивался её расположения. Они познакомились на дне рождения Леты, ближайшей Стешиной подруги. Нельзя сказать, чтобы Саша без промедления бросился увиваться за молодой незнакомкой, но несколько раз внимательно посмотрел в её сторону. Недели две спустя Стеша встретила на улице Летиного мужа.
     – Привет, Стеха! Что я тебе скажу... Как тебе удалось, не знаю, но ты поразила воображение одного неплохого парня. Помнишь, он ещё без конца рассказывал анекдоты – cреди них встречались и смешные?
     – Что-то припоминаю. Блондин, которого трудно назвать худощавым, с легко краснеющими щеками, смотрит весело, всё время посмеивается, кроме анекдотов рассказывает длинные истории из жизни...
     – Ну-ну, он... Разведрота по тебе тоскует... Ну так на дне рождения он спросил, почему такая симпатичная девчонка пребывает в одиночестве...
     У «симпатичной девчонки» от изумления непроизвольно открылся рот.
     – Степашенька, что с твоим ртом? – Гера, приставив ладонь к её нижней челюсти, легко нажал. Рот закрылся.
     Вовремя, потому что Стеша собралась уже было шумно возмущаться: как это в одиночестве?! У неё муж. И не простой, а горячо любимый! Да, несколько диковат, избегает многолюдных разномастных сборищ, которые она, ему в противоположность, любит. Но это не повод! К тому же у неё двое детей! Как и положено – мальчик и девочка! И она вполне довольна жизнью, и ей никто посторонний не нужен!
     – И что ты ему ответил?!
     – Что, если хочет, может составить тебе пару!
     – Знаешь, Гера, наша с тобой пара была бы гармоничнее...
     Гера коротко хохотнул и поцеловал Стешу прямо в губы. Женщины, в которых изредка хотя бы просыпалось чувство юмора, ему нравились. Идея поволочиться за первейшей подругой жены показалась ужасно смешной.

     Через некоторое время Александр начал осаду «одинокой» крепости. Недавно ему исполнилось сорок. Он работал юристом в преуспевающей турфирме. Буквально за несколько недель до знакомства со Стешей отправил жену, специалиста по грибам и плесеням, в Америку. Там её ждали самые радужные перспективы. В смысле работы.
     Словом, был свободен, не стеснён в деньгах и считал себя искушённым в науке ухаживания. Красив? Не в Стешином вкусе. Но обаятелен.
     Временами они встречались на сборищах у Леточки. Обычно Саша подсаживался к Стеше и – «я тебе смешал классный коктейль, попробуй!» – до беспамятства её напаивал. Она падала на ближайший диван. Среди ночи просыпалась. Во-первых, от дурноты, во-вторых от громкого сопения рядом. Медленно, с трудом приходила в себя. Когда наступало абсолютное просветление, чертыхалась, вскакивала и бежала по раннеутренней прохладе домой, в сто первый раз обещая себе больше никогда не пить коктейлей.

     Без коктейлей вечер заканчивался благополучно, и Александр провожал её домой. По дороге делал робкие попытки поцеловать, признавался в любви, но Степания держала жёсткую оборону, отговаривалась мужем и детьми. Однако добавляла, что, если что, дружить с мужчинами она умеет.

     Иногда Саша становился слишком назойливым. И это было мучительно. Но она не могла прямо сказать ему: «Отвяжись уже!» Во-первых, вообще не умела себя грубо вести, во-вторых, не хотела обижать Сашу. В сущности он был добрейшим, мягчайшим человеком. Всегда и всем стремился помочь. А поскольку обладал некоторыми возможностями, стремление это, как правило, перерастало в реальную помощь. Степания не думала о корысти, и его связями воспользовалась лишь дважды: во времена тотального дефицита попросила достать человеческую внутриматочную спираль, а ещё посодействовать в оформлении загранпаспорта.

     В таком режиме прошло лет шесть. За это время Александр помог оформить жене американскую гринкарту, переправил за океан дочь, сам успел там немного пожить. Пришлось вернуться – со своей специальностью оказался не востребован.

     Вернувшись в Россию, получил хорошее предложение по работе. Завел любовницу. И расстался с ней. Потом ещё одну. И ещё. С появлением каждой новой Стеша облегчённо вздыхала: ну, остепенится человек. Ничего подобного – продолжал регулярно совершать демарши в сторону Стешиного сердца.

     Однажды пригласил её в китайский ресторан. Муж на это не мог решиться – по разным причинам, а было интересно, поэтому Стеша согласилась.
     Из подробностей того похода запомнилось только, что название ресторана в переводе на русский означало «Майский цветок», что был он совершенно пуст, что ели змею и пили хорошего разлива саперави. Сочетание странное, но вкусное. В тот раз Александр подарил Стеше кассету Градского: послушай, как хороша. Послушала. Ей никогда не нравились высокие голоса – ни женские, ни тем более мужские. А песня на стихи любимого Набокова с каким-то пьяным кабацким разгулом на заднем плане так и вовсе возмутила. Если это Набоков, тогда она, Степания, статуя Свободы в масштабе 1 к 52.

     Шло время. Саша время от времени менял работу. Каждое новое место было солиднее предыдущего. Американская жена потребовала развода. Её аргументы, по нашим меркам, звучали смехотворно: она не может посещать пати, потому что одной – неприлично, а с посторонним мужчиной при живом муже, пусть даже тот живёт за океаном, опять-таки неприлично. Александр очень переживал. Жену тоже любил. Сердился. Подозревал нынешнего хахаля жены во всевозможных злых кознях. Но развод дал.
     У них до сих пор дружеские отношения. Когда жена приезжает в Россию, почти всё время проводит с бывшим мужем – роднее человека у неё здесь нет.

     Раз в год он летает в Соединённые Штаты к дочери на рождественские каникулы. Каждое лето дочь приезжает в Россию. Она стала совершенно американской барышней, говорит по-русски с легким акцентом. И ведёт себя... тоже  с акцентом. В конце лета они отдыхают на одном из модных, высокого класса, по российским меркам, курортов. И Стеша летом отдыхает: занятый дочерью, Саша её почти не беспокоит.
     А с наступлением сентября атаки возобновляются.

     Наступило новое тысячелетие...
     Однажды он сделал заманчивое предложение:
     – Поехали в Питер. Я закажу лучшие апартаменты в «Балтике» – с видом на Исаакиевский собор, есть будем в лучших ресторанах, спектакли смотреть в лучших театрах...
     Степания засомневалась. Ей представились картины красивой жизни, неведомой, недоступной. Может, хоть раз поддаться?.. Она позволила себе слабину и не ответила безапелляционным отказом. Приближался срок окончательного ответа. Стеша уже знала, что не поедет. И вовсе не потому, что пришлось бы придумывать для домашних какие-то причины своего отсутствия, хотя, что скрывать, это был существенный момент. Но, главное... Да что там, и так всё понятно.
     Она не помнит уже, как объяснила отказ, но Саша оскорбился. Не звонил несколько месяцев.

     Однажды они встретились на Китай-городе. Он только что вернулся из Америки, привёз ей подарок ко дню рождения, очень хотел поздравить.
     – Саша, я тебе уже миллион раз говорила, что никаким образом не могу быть с тобой: ни в качестве жены, ни любовницы, ни боевой подруги.
     – Почему?!
     – Послушай, вокруг столько прекрасных девушек: умных, милых, стильных, хозяйственных. Ну, почему я? Приглядись, я им проигрываю по всем статьям! Плохо за собой ухаживаю, кое-как одеваюсь, мало слежу за домом. Приведи меня в ресторан, я теряюсь. Безалаберная, вечно спешу, вечно опаздываю, подчас не знаю своих планов на ближайший день, на ближайшие два часа. А ты обстоятельный, у тебя всё заранее просчитано и заказано, ты в курсе всего, что тебе предстоит, на полгода вперед.
     – Как минимум, на год.
     – Твоя жизнь обустроенна и гармонична. И украшать её должна роскошная женщина, под стать этой жизни.
     Саша насупился:    
     – Мне никого не надо. Я тебя люблю со всеми твоими недостатками и глупостями.
     – Ну что значит – любишь?! Что это значит?!
     – Не знаю, я хочу, чтобы рядом была ты.
     – Но я не могу! – почти крикнула Стеша.
     И уже тише прибавила:
     – И не хочу.
     – Ничего-ничего, не переживай, я подожду.
     Они спускались по скверу от памятника героям Плевны, вдоль Старой площади к Солянке.
     – Я буду тебе звонить. И ты мне звони. Обещай.
     – Обещаю. Саша, мне пора.
     Она коснулась губами его легко краснеющей, мягкой щеки и направилась к метро.

     А потом он в течение лет двух или трёх был занят и зимой – строил дачу. Они встречались от силы раз в полгода, опять же у Леты с Герой. К тому времени Степания совершенно бросила курить и почти – пить вино. А Саша – наоборот. И каждый раз, сильно опьянев, без стеснения, смущая присутствующих, придвигался к Стеше... Леточка в такие моменты непонятно что думала, делала замороженные глаза и, когда Стеша взглядом взывала к ней о помощи и сострадании, отворачивалась или вовсе выходила из комнаты, всем видом демонстрируя ехидство: ну-ну! Гера и Лета уже и не подозревали – они были уверены, что эта парочка, время от времени встречающаяся под их кровом, давно и не раз нарушила пятую заповедь. Стеша считала, что это глупо – уверять их в обратном.

     Дачу наконец отстроили, у Александра появился отличный повод для новых атак: показать плоды своих трудов.
     – Сашка, как хочешь, одна я к тебе не поеду, мне не кажется это приличным.
     – Но, бог ты мой, что здесь такого?! Мы сходим в лес, прогуляемся, потом я что-нибудь приготовлю – заказывай, что хочешь. Вечером посидим у камина, я привёз с Кипра неплохое вино...
     Опять представилась нереальной красоты картина: начиная с того, что не ей придётся стоять у плиты – Сашка великолепно готовил – и заканчивая уютным вечером у камина. Но потом воображение дорисовывало логическое завершение всей этой идиллии...
     – Нет, не поеду, извини.
     – Ну, если хочешь, приезжай с Герой и Леткой...
     – Хорошо, я подумаю.
     Однако совместные поездки постоянно срывались то по одной, то по другой причине...
     – Бог ты мой, – говорил при очередном отказе Саша. – Я нисколько не сомневался. Знаешь, я больше не буду тебя приглашать!
     И через некоторое время звал снова.

     Он регулярно звонил ей на работу. По какой-то непонятной причине его звонок раздавался ровно в тот момент, когда Степания уже готова была набрать номер: ну всё, пора, дальше тянуть неудобно, обещала.
     – Ой, привет, Сашка! А я как раз достала записную книжку – не могу запомнить твой номер, хоть тресни!
     – Коне-е-ечно! Вот именно сейчас ты собралась мне звонить.

     То, что Степания согласилась наконец на совместный обед, стало  неожиданностью для неё самой. Решение приняла мгновенно. Скорее всего, лень уже было выдумывать причину, почему они не могут встретиться на этот раз.
     Саша позвонил в первых числах марта, приглашал в поездку по Золотому кольцу. Расписывал райские перспективы: никаких усилий с её стороны – привезут, всё покажут, обеспечат сном и едой по высшему разряду. Воспоминаний останется – на всю жизнь.
     «Нет-нет-нет...» – скучным голосом повторяла Стеша. Неужели это она однажды написала, правда, другому человеку: «Отвечу "да", что ни предложишь,  и повторю еще раз "да"».
     – Ну, может, тогда сходим куда-нибудь пообедать?
     – Сходим.
     Несколько секунд молчания на том конце. Саша привыкал к ситуации. Наконец сориентировался, назначил время и место.
     – Кстати, ты давно не была в Третьяковке?
     – Давно, лет пять, наверное.
     – Хочешь сходить?
     Ну, гулять так гулять, официант, стакан минеральной воды.
     – Хочу.
     – Тогда там же, но на два часа раньше.
     Подробно объяснил, как доехать до нужной станции метро и где ждать. Слушала вполуха: в Москве ориентировалась сносно и знала, рядом с какой станцией метро находится Третьяковская галерея.

     ***

     Прежде чем зайти в вагон метро, Стеша глянула на часы. Вот это фокус! Если никто не ляжет на пути в тоннеле, она прибудет на 10 минут раньше назначенного времени. Шевельнулась жалость к Саше: он будет лишён возможности поупрекать её. Перспективы самой провести несколько минут в ожидании она не боялась – на встречи он приезжал, как правило, минут на пятнадцать раньше.
     Выскочила из поезда, побежала в центр зала. Хм, никого. В смысле, народу-то полно, но всё незнакомый. Нужного лица не видно. Странно. Стоять на месте и ждать Стеша ужас как не любила. Взялась вышагивать по платформе вдоль и поперек. Так, посмотрим, а сколько шагов между колоннами? А из конца станции в конец? Через тридцать минут начала беспокоиться. Вернее, беспокойство возникло сразу же, по приезде, но сейчас оно стало свербящим. Сашка никогда и никуда не опаздывал, и раз его нет, случилось что-то из ряда вон выходящее. В позапрошлом году он перенес два обширных инфаркта. Потом была операция. Ради бога, только не это! Прошло еще пять минут. Стеша взялась названивать Лете. Вопрос сформулировала обтекаемо:
     – Летка! А ты давно общалась со Смирновым? Что слышно-то?
     – Да он только что мне звонил, спрашивал твой сотовый...
     У Стеши мобильный появился недавно, и номер знали единицы.
     Нет, наверное, человека, который бы не испытал такого: долгое бесплодное ожидание вдруг разрешается в один момент, и тяжесть, каменившая грудь, скатывается вниз, в пол, в землю, освобождая дыхание. Острое ощущение лёгкости... Да нет, что там, тут правильнее сказать – ощущение счастья. Оно, может, всего минуту и продлится, но этого достаточно, чтобы в очередной раз сказать себе: жизнь прекрасна.
   
     Зазвонил телефон:
     – Ну, ты где?!
     – На Третьяковской. Уже сорок минут жду!
     – На Третьяковской где?!
     – В центре зала...
     – В каком центре, Степания?! Я тебе велел ждать у первого вагона!
     – А я всегда назначаю в центре, потому что если у первого вагона, то забываю, какой поезд имелся в виду – из центра или к центру.
     – Мы договаривались, что ты приедешь в первом вагоне, выйдешь и не сходя с места будешь ждать. На скамейке.
     – Да? Мы так договаривались? Я опять всё перепутала. Извини...
     – Бог ты мой, можно подумать!

     Они шли навстречу друг другу. Саша возмущённо размахивал газетой:
     – От корки до корки прочитал, пока тебя ждал!
     – Что пишут?
     – Да ерунду всякую.
     – Но я, правда, здесь уже давно. И, кстати, начала за тебя переживать.
     – Да что ты говоришь?! Приятно слышать.
     – Ну! Не думай, пожалуйста, что я совсем бессердечная.

     А снаружи царил синий март.
     У Стеши в носу защекотало. Она прищурилась и посмотрела на солнце. «А... а... а...»  – с наслаждением чихнула. Этой приятной мелочи научил муж: если захотелось чихнуть, обернись к солнцу. Сашка деловито выступал в полушаге впереди. Оглянулся, сморщился: «Будь здорова!» Стеша ещё раз чихнула. «Ага...» Подошли к светофору на Большой Ордынке.
     – Куда? Тут рядом «Ударник». Показывают новый фильм с Джеком Николсоном. Или в Третьяковку?
     – Ну-у-у, если бы ты предложил Джонни Деппа, тогда бы я превратилась в Буриданова осла. А так – без вариантов. Идём наслаждаться живописью.
     – Николсон тоже неплохой актёр, я бы даже сказал – гениальный.
     – Не спорю, но пожилой.
     Примерно на середине проезжей части Стеша дернула спутника за рукав:
     – А представь меня в роли осла. С во-о-от такими ушами... – согнув ладони лодочкой, приставила их к макушке.
     – И во-о-от таким хвостом, – отвела руку назад и поболтала расслабленной кистью.
     Сашка хмыкнул:
     – Давай скорее, красный человек уже загорелся.

     В галерее вместе с билетами выдали по паре синих полиэтиленовых бахил. Стеша, прикрутив голос до минимума, зашептала:
     – Эти штуки напомнили мне о посещении женской консультации. Кстати, там по стенам тоже много всяких картин развешено. И в каждой заложен великий смысл.
     Сашка промолчал. За Третьяковскую галерею вступилась женщина, случайно оказавшаяся рядом:
     – Сейчас везде такие выдают. С ними грязи меньше.
     Стеша вежливо кивнула головой. Продолжила, когда рядом никого не было:
     – Ну, как я могу приобщаться к высокому, если на ногах этакое уродство. Хорошо, допустим, мои ботинки без каблуков. А представь, явится дамочка в сапогах с длинными узкими носами, шнуровкой до бедра и десятисантиметровыми шпильками...
     – Бог ты мой, вот пусть дамочка и беспокоится!

     Первые залы они прошли бодрым маршем, почти не глядя по сторонам – оба не доросли еще до понимания парадных портретов русской знати. Стеша притормозила в зале Боровиковского. Она давно заподозрила, что репродукции его картин держал под рукой Ренуар, когда рисовал своих «влажных» женщин.
     – Таких вот барышень ты и называешь влажными?
     Удивилась:
     – Откуда знаешь про это?
     – Однажды ты довольно складно распространялась на эту тему. Тоже мне знаток женских сущностей.
     – Да, примерно таких. Знаток – не знаток, кое-что понимаю.
     – Я ещё тогда хотел спросить, почему они «влажные». Их, что, целыми днями из душа поливают?
     – Иди ты к чёрту... Нечего издеваться. Посмотри, какие у них глаза. И формы – плавные, текучие. Наверное, такие женщины потом и превращаются в русалок.
     – Ну что ты городишь? Какая, допустим, из этой М. Лопухиной русалка?!

     И целеустремлённо зашагал вперёд:
     – Знаешь, какая картина из девятнадцатого века нравится мне больше всего?
     В проёме мелькнуло огромное ивановское полотно.
     – «Явление Христа»?
     – Неплохая картина, но нет. «Иерусалим ночью» Васильева. Пойдем, покажу.

     И он, нахмурившись, пошёл вдоль залов. Стеша у некоторых картин останавливалась. Возле «Грачей» Саврасова сердце немного ускорилось. Эта картина была едва ли не самым живым воспоминанием из Стешиных ранних лет. Саврасовская репродукция в натуральную величину висела над диваном, пока семья жила в самой первой своей, коммунальной, квартире. Диван, хоть и стоял у стенки, был центром их комнаты, а следовательно, центром Стешиного мироздания. С него она неоднократно падала, набивая шишки то на лбу, то на затылке. На нём её растягивали попой кверху, чтобы сделать укол. За попу боролась отчаянно – извивалась, верещала, хваталась за всё, что попадалось под руку. Однажды в такой борьбе оборвала все пуговицы на мамином халате. Взялась за ворот и тррррыть – пуговиц как не бывало. На диване папа раскладывал в воскресные утра отпечатанные за ночь фотографии. И Стеша, стоя на коленях и упёршись локтями в сиденье, долго их рассматривала. На диване обычно лежала заболевшая ангиной мама – бледная, грустная, на шее папин клетчатый шарф. И каждый день над этим, канувшим уже в небытиё диваном, наступал прозрачный март, до невообразимой высоты поднималось светлое небо, чернел и подтаивал снег, погаркивали на ветвях ещё обнажённых берёз грачи.
     Обернувшись, Стеша не увидела спутника и бросилась отыскивать белую рубашку в голубую полоску (свитер Сашка снял, потому что в галерее было очень жарко).
     – Так, не нашёл. Куда же она подевалась?! Васильев – вот он, а где его «Иерусалим»? Давай-ка ещё раз пройдем эти залы.
     И они вернулись к началу осмотра. Через несколько дней, вспомнив о пропаже, Стеша залезла в интернет и обнаружила, что картину «Иерусалим ночью» нарисовал другой художник.

     Они в очередной раз прошли мимо Иванова.
     – Почему ты не спросишь у меня, как я понимаю эту картину?
     – Бог ты мой, да ведь тут все ясно...
     И Сашка изложил официальную версию – про многолетние метания художника, его глубокую религиозность, про поворотный момент в нравственном развитии человечества и про то, что голубая повязка на бёдрах крайнего слева старика отражается в воде красным. Картина не закончена.
     – Всё правильно. Но вот что мне однажды пришло в голову...
     Хотела рассказать, но передумала. Начнёт путаться в словах – никогда не была красноречивой. Он скажет: бог ты мой, давай лучше «Иерусалим» поищем.
     Конечно, поворотные моменты время от времени наступают, и человечеству... Или не человечеству, а какой-то части его, иногда совсем маленькой группе людей является новая идея. Куда как просто: если идея хороша, взять всем разом под козырёк и вслед за ней строевым шагом, с речёвками и бравыми песнями. Плоха – брезгливо сморщиться, замахать руками: ну его, нам этого не надо, мы этого не хотим! Но разве можно в один миг оценить важность, положительность-отрицательность? Да, есть пророки, они убеждены и убеждают, ведут за собой. Но их единицы. А остальные? По-разному воспитаны, с разными характерами, с разными надеждами и притязаниями на жизнь. Получается, что спектр отношений к чему-то новому невероятно широк. «Явление Христа» – картина огромная. Но это ведь не потому, что Иванову хотелось размахнуться во всю силу своего гения. И не потому, что у него в художественной лавке был неограниченный кредит, и он мог изводить холста и красок сколько заблагорассудится. Вдоволь места нужно было, чтобы показать множество, как можно больше, оттенков и нюансов чувств человека, который решает, как отнестись к чему-то непонятному, неочевидному, не виденному доселе. В «Явлении» присутствует вся гамма – от полного приятия: «да! это моё! готов следовать с закрытыми глазами», через «ну-ка, ну-ка, что тут нам предлагают, мы ещё посмотрим, какие будут вырисовываться тенденции» до «что за хрень, кому это надо! давай-давай, парень, разворачивай стопы и тем же темпом восвояси, а не то мы тебе...» А есть и такие, которые допустят приход, с тем чтобы потом распнуть... Иначе зачем бы ему понадобилось столько эскизов? Каждому персонажу возраст подбирал, характер, настроение... Искал наиболее точное выражение, добивался правды.
     – Налюбовалась? Пойдем уже.

     Остановились перед «Всадницей» Брюллова.
     – Красивая картина, – Сашка чуть-чуть склонил голову набок.
     – И женщина на ней... – Стеша улыбнулась.
     – Угу. Пойдём, мне в Третьяковке ещё Грабарь нравится.

     Бегом-бегом мимо печальных картин Перова. Мимо Айвазовского.

     В Третьяковке Айвазовский на удивление неудачно висит. В темноте и на проходе. Его надо смотреть в феодосийской галерее. Сегодня снобы от живописи сошлись во мнении, будто был он слабым художником. Конечно, одной-двумя картинами, да ещё неудачно размещёнными, трудно впечатлиться. А в Феодосии чувствуешь всю его мощь. И мощь стихии, которую он рисовал. Стоишь там среди зала, и перед тобой гигантский холст – называется «Среди волн». Будто открытое окно с видом на бушующее море. Только волны и ничего больше – ни корабельных обломков, ни взывающих о помощи людей. Казалось бы, никакого сюжета, но стоишь заворожённый. Страшно даже, потому что все эти мегатонны взбешённой зелёной воды накатывают на тебя. Кажется, сейчас накроет – и захлебнёшься солёной пеной.
     – За Айвазовским надо ехать в Феодосию! Там в него влюбляешься с первого взгляда.
     – Давно там была?
     – В детстве, лет двенадцати.
     – А-а-а, понятно. Маленькая была, поэтому он и показался тебе великим. Ты заблуждалась.
     – Вот ещё! Я с младых ногтей в живописи понимаю...
     – Да что ты говоришь?! – Сашка коротко рассыпчато хохотнул.

     В следующем зале «Мишки в лесу». Бедные, растиражированные.
     Через проём, разделяющий залы, видны «Богатыри». А вот «Алёнушка». Всё грустит и грустит, плачет и плачет. Обрёк же Васнецов её на вечное страдание.

     Верещагин.
     Стоп. Почему ни разу не видела этой картины?
     Не имеющая пределов степь. Золотой ковыль. Именно золотой – праздничного цвета. И вдруг... Кто занимался фотолюбительством, знает этот момент: заэкспонированный лист фотобумаги кладётся в ванночку с проявителем, минута-другая, и вот начинает проступать изображение. Странно, здесь, без всяких химреактивов происходит то же самое: спустя короткое время начинаешь различать на картине новые  детали, с каждой секундой они становятся все более и более чёткими. Тела. Убитых. Лежат вплотную друг к другу – до горизонта. «Побеждённые. Панихида». Священник, склонив голову, раскачивает кадило. Мундиры в цвет ковыля, только головы темнеют. Наверное, поэтому и не замечаешь в первый момент, что земля не пуста. А, может, битва произошла давно. Ковыль затягивает тела погибших, гибкие стебли времени затягивают память. Забвение. Смирение. И надо всем печальное небо. Печаль его бесконечна. Это не первое поле сражения, которое привелось ему увидеть. И не последнее.
     – Мама родная... – Стеша присела на скамеечку.
     – Согласен, хорошая картина.
     – Посильнее «Апофеоза» будет. Пожалуй.
     Сашка с минуту вежливо стоял рядом. И потянул дальше:
     – Пойдём. Все-таки я хочу найти Грабаря.

     И опять замелькали шедевры.

     «Утро стрелецкой казни». «Боярыня Морозова».
     «Морозова» по своей идее – это почти «Явление Христа народу». Розвальни, в которых увозят прочь гордую, не готовую поступиться верой женщину, пробиваются сквозь толпу людей. И у каждого – свое отношение к ней и к её решимости невзирая ни на что креститься двумя пальцами, а не собранными в щепоть тремя.
    
     «Московский дворик», «Над вечным покоем», «Рожь»... Где-то еще должна быть «Девочка с персиками». Ах, сколько написано неловких сочинений по всем этим картинам: бу-бу-бу, «последняя треть девятнадцатого века характеризуется...», бу-бу-бу, «художник изобразил...», бу-бу-бу, «он использовал мрачные (светлые) краски, чтобы подчеркнуть...», бу-бу-бу... Стешина мама, прочитав очередной опус, шумно сокрушалась: «Степания! Что за примитив! На уровне третьего класса средней школы!» А уж то был пятый, или восьмой, или десятый класс.

     В нестеровском зале вспомнился забавный эпизод. Однажды Стеша водила брата, ему было тогда около семи лет, на выставку. Нестерова собрали почти целиком. Мальчишка  полчаса вдумчиво рассматривал старцев, отроков, красоты северной природы – всю эту святую Русь. А в ответ на вопрос: какая картина больше всего понравилась, махнул рукой в сторону незамысловатого деревенского пейзажа. «Чем же?» – «Ну так ведь дом, лошадь, забор – хозяйство». Слово «хозяйство» брат произнёс по-уральски, с двумя круглыми «о».

     – Наконец-то. Вот он, Грабарь. Скажи, ведь замечательно?
     – Неплохо. Контрастно, жизнеутверждающе. О, а вон Малявин! О-бо-жаю Малявина.
     Земная – дикая, буйная, весёлая – женская сила. Такой иногда Стеше хочется быть – толстой, румянощёкой, в цветастой юбке. Ничего не бояться, ни прошлого, ни будущего. И без лишних умствований, с радостью отдаваться любви.
     – Нет уж, слишком для меня грубо, – Саша поспешил прочь.

     Перед парижскими, крымскими и прочими пейзажами Коровина они пришли к согласию.
     – Будь у меня такая возможность, я бы приобрёл любое из этих полотен.
     – И я... Только, мне кажется, они слишком велики и, наверное, слишком великолепны для обычной квартиры.
     –  У меня дача есть. С большим залом. Развесить по стенам Коровина. Затопить камин. Усадить тебя в кресло, самому расположиться в соседнем. Потягивать глинтвейн... Мне кажется, на сегодня живописи достаточно.
     – Ещё Гончарову и Ларионова не посмотрели!
     – Да ну их. Всего этого не понимал и не понимаю.
     – Какие твои годы, придёт время – поймёшь...
     – Ты, как я понимаю, уже поняла. Старушка...
   
     Выйдя на улицу Стеша повернула голову к солнцу, зажмурилась, чихнула...
     – Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? В Третьяковку надо приходить для поправки настроения. Допустим, нахамил начальник, или ты безнадёжно влюбился...
     – Ну-ка, ну-ка... – Саша иронично улыбнулся.
     – ...или не только у самого затуманились перспективы, но и ребёнок не оправдал очередных надежд... Бегом-бегом в Лаврушинский переулок. Не размышлять, что художник хотел сказать этой картиной да что той, не умничать, но рассеянно переходить из зала в зал. И чтобы взгляд просто скользил по стенам. Русская живопись вылечит...

     Они медленно шли по пешеходному переулку от Ордынки к Пятницкой.
     – Ты была в «Шеш-Беше»?
     – Что это?
     – Понятно. Значит, не была. А в нарды играла?
     – Нет, но видела, как играют. У меня даже есть знакомый, который делает это хорошо, он хвастался. Так что считай, я очень близка к миру нард.
     – Ну так «шеш-беш» на азербайджанском означает, что на кубиках во время игры выпала комбинация «шесть-пять». А сейчас мы с тобой идём в одноимённый ресторанчик. Не против? Кормят там хорошо.
     – Совсем не против. Что же касается игры в нарды... Зато я знаю, как ходят шахматные фигуры. И что рокировку можно делать, только если король с ладьей до сих пор вмёртвую стояли на месте. А ещё я знаю про сонеты. И хромосомную теорию размножения.
     – Богатые познания...

     Стеша считаные разы бывала в ресторанах, поэтому войдя внутрь, почувствовала, с одной стороны, неуверенность, с другой – любопытство. Неуверенность перевешивала. Впрочем, через короткое время ситуация изменилась в пользу второго. Осмотревшись, решила: мило. Столы – деревянные, стулья – массивные, тарелки – керамические, музыка – вполне приемлемая, наверное, национальная. Официантки, одетые во что-то восточное, шустры и приветливы. Выбор блюд Саша взял на себя. Когда он начал перечислять официантке, практически скороговоркой, что бы хотел увидеть на столе, ужаснулась:
     – Я столько не съем!
     – Ничего, ничего, съешь! Тебе надо поправляться. Больно становится, когда на тебя смотришь. Сразу хочется кормить. Мясом.
     Спорить было бесполезно.
     Принесли в кувшине вино.
     – Так себе, – попробовав, заключил знаток.
     А Стеше понравилось. Молодое. Терпкое. Живое.
     После полутора бокалов она решила, что вполне созрела для светской беседы.
     – Ну, рассказывай, что ты сейчас читаешь?
     – Своего любимого Гришема. Правда, из всех его книжек мне больше понравился «Золотой дождь». Последняя неудачная. Но дочитать надо, раз уж взялся. А ты моего «Коллекционера» прочитала?
     – Давно.
     – И как?
     – Ну-у-у, Фаулз, конечно, забавный парень. Любопытно наблюдать, как он тщится быть умным писателем. Пока получается – умствующим...
     Появилась еда: суп, какой-то сборный шашлык, необыкновенной вкусноты хлеб. Через полчаса Стеша почувствовала, что есть уже больше не может.
     – Подожди, ещё чай и сладости. Сладости здесь необыкновенные, уверяю тебя.
     Не обманул.
     Во время чая Сашка двинул в Стешину сторону маленький бумажный пакет в фиолетовых цветах:
     – Держи, это тебе...
     И  отхлебнул из чашки.
     Стеша жевала пахлаву, перестала:
     – Мне?! Правда? Что вдруг?
     С опаской заглянула внутрь. На дне лежала шкатулка, настолько крохотная, что без труда разместилась бы на пятирублевой монете.
     – Правда-правда. Подарок. Не бойся, взрывчатки там нет, гарантирую.
     Стеша вытряхнула шкатулку на ладонь. Похожа на Палех. Рассмотрела рисунок на крышке – симпатичная церквушка. Осторожно открыла. Золотой крестик с мелким прозрачным камешком посередине. Изящная вещица.
     – С ним всё в порядке. Освящён. Я купил его в церковной лавке.
     – Са-а-аш, но ведь я не верующая, и даже не крещёная...
     – Вот и окрестишься.
     – Но ты вынуждаешь меня задуматься о сущем. Как-то неожиданно. Вряд ли я готова.
     – Бог ты мой, да ведь не девочка уже! Пора, пора...
     «...рога трубят, псари в охотничьих уборах чуть свет уж на конях сидят...» – Стеша всегда проговаривала про себя начальные строки любимой пушкинской поэмы, услышав «пора, пора».
     Обратилась к совести: ювелирное украшение все-таки, не бриллиант на сто карат, но тем не менее... Совесть молчала.
         
     – Ну, а теперь на воздух!
     И они пошли по Пятницкой, потом вдоль Москвы-реки. Было солнечно. Ветрено. Холодно. И одновременно тепло. Дошли до «Ударника». Ближайшего сеанса, на котором Николсон готов был продемонстрировать актёрский гений, пришлось бы ждать часа три. Решили: ну его. Направились в сторону метро. По дороге Сашка не пропускал ни одной парковки, искал среди автомобилей подобный тому, что он собирается купить на следующей неделе. От мужа Стеша знала: автомобиль – это свято.
     В метро они разошлись по разным веткам, на прощание аккуратно коснувшись друг друга вытянутыми трубочкой губами.

     О крестике Стеша позже рассказала подруге, маме и приятельнице на работе.
     Подруга застращала: если человек дарит крест, он взваливает на тебя непомерную ношу, неси её теперь всю жизнь на горбу. Верни либо крест, либо деньги.
     Мама высказалась лояльнее: он же не со своей шеи крест снял.
     Приятельница утешила: крест подарен с черными мыслями? Нет? С любовью? Так и носи на здоровье.

     Дома Стеша первым делом достала томик с «Графом Нулиным». Раз уж вспомнился. Эту поэму много лет назад она сначала услышала – читал Сергей Юрский (была такая пластинка). А уж потом неоднократно прочитала. В ней некий повеса, промотавшись в столицах и заграницах, едет в собственную вотчину в надежде хоть как-то поправить дела. Недалеко от усадьбы, где живёт с мужем барыня Наталья Павловна, его коляска ломается. Вынужденная остановка. Поначалу она показалась графу досадной. Но хозяйка настолько мила, что он уже и рад случившемуся. Ночью, поразмышляв, граф совершает вылазку в опочивальню Натальи Павловны, но получает отпор. Утром, не солоно хлебавши, грустный, отправляется восвояси. Вернувшемуся мужу Наталья Павловна описывает происшествие. Ну, и соседям тоже.
   
               Но кто же более всего
               С Натальей Павловной смеялся?
               Не угадать вам. Почему ж?
               Муж? – Как не так. Совсем не муж.
               <...>
               Смеялся Лидин, их сосед,
               Помещик двадцати трех лет.

     Юрский произносит «Лидин», сильно растягивая первую «и» и одновременно понижая голос. Получается: «Ли-и-и-и-идин».
 
     Заваривая чай, Стеша пыталась понять, почему же она никак не может полюбить этого славного и в высшей степени преданного ей человека. Муж? Хм, «как не так, совсем не муж»... Когда-то, в незапамятные времена, он не показался помехой.
     Но стоп! Что за категоричная постановка вопроса: любит – не любит? Бог ты мой, разве на шкале отношений между мужчиной и женщиной всего две отметины? А как же широкие спектры, о которых она размышляла всего несколько часов назад? Сашка на протяжении долгого времени так или иначе присутствует в её жизни. Можно было бы отказаться от всего этого, но она давно поняла, что в мире нет излишка тепла, и если где вдруг загорелся маленький костерок, надо его беречь.

     А на днях по дороге на работу Стеша вдруг подумала: «Надо позвонить Смирнову. Как он там?» Приехав, закрутилась, забылась. Без конца пришлось отвечать то по телефону, то на электронные письма, то на необоснованные претензии начальника. И вдруг среди общего гама: «Степания, возьми трубку».
     – Сашка, ты?! Можешь себе представить?..
     – Могу. Перед тобой записная книжка, и она развёрнута на страничке с буквой С.
     – Нет, это просто волшебство какое-то! Я, правда, собиралась тебе звонить!
     – Нисколько в этом не сомневаюсь. Чем занята?
     – Да ничем особенным. Работаю.
     – И хорошо. Готовься, через две недели едем на дачу.
     – Но я же тысячу раз...
     – Ничего, ничего... Не через две, так через три. Или через месяц... Закон больших чисел на моей стороне. Бог ты мой, чем дольше ты отказываешься, тем выше вероятность, что в конце концов согласишься...

     На какие только законы ни уповают влюблённые, упорствуя в своей любви.
     Может быть, они правы?