Сон

Когда и почему постучалась она к нам, в наш с матерью домишко? Я не помню этого, только знаю, что в окна дома тогда заползал фиолетовый вечер, и от него лежали тени на ее детском лице. Темные волосы, большие глаза. Улыбка, жалко кривящая губы. Идти ей было явно некуда. И в руке она держала старую, посеревшую от времени куклу.
Мы поужинали вместе, расспрашивали ее, кто она и откуда, и на все вопросы она отвечала с готовностью, но мы так ничего и не поняли.
Мать сердобольно предложила ей остаться(«где она будет бродить в такую темень, ребенок же») , и постелила ей на диванчике, рядом с моей кроватью.
И она осталась. Куклу она положила рядом с собой.
Она осталась и на следующий день, и на послеследующий. Сначала она твердила о том, что надоедает нам, что злоупотребляет нашим гостеприимством, и что завтра обязательно уйдет. Но мы с матерью горячо отговаривали ее каждый раз, и она так и не ушла.
Она осталась, и ела вместе с нами, и спала рядом, и помогала по хозяйству, напевая бесчисленные песенки, пока подметала, или жарила лук, или чистила рыбу. Мы гуляли вместе по саду, сидели на пригорке у озера, делали вместе  закупки в лавках и принимали редких гостей.
За все это время я должна была бы хорошо узнать ее и сделаться ей ближе.
Но почему-то все получилось наоборот.
Чем дольше я слушала ее голосок, произносящий лишь милые и вежливые слова, чем больше всматривалась в черты ее лица, чем больше слышала ее сонное дыхание ночью, тем страшнее мне становилось.
Ее доброта и желание услужить казались мне фальшью. В улыбке ее мне стало чудиться что-то противное, похотливое и дьявольское, как будто она была не девочкой, а превратившейся в девочку старой ведьмой. Для чего?
Конечно, ни для чего хорошего-отвечала я сама себе, и на мне подымались дыбом от ужаса все до последнего волоски.
Я стала избегать ее, под благовидными предлогами, отделываясь шутками, придумывая несуществующие заботы. И она улыбалась и кивала мне, но иногда я не могла не посмотреть ей в глаза-и в тот же миг знала, что она все знает обо мне, даже то, чего не говорю, даже то, чего не знаю сама.. И  я никуда не могла от нее деться.

Ночью я просыпалась в ледяном поту-в снах она замышляла что-то злое против меня, но что-мне не удавалось досмотреть. И я лежала в темноте, переводя дух, прислушиваясь к тому, как она мерно дышит...пока мне не начинало казаться, что она дышит неправильно, и что она вовсе и не спит, а улыбаясь своей странной, взрослой, мерзкой улыбкой, наблюдает за мной и ждет чего-то...

Я страдала не только от того, что боюсь и ненавижу ее, но и от того, что ничто в ней, казалось бы, не должно было вызывать ни ненависти, ни страха. И я начала бояться себя и ненавидеть себя тоже. И пришел день, когда я подумала, что буду сама собой вновь, только когда она уйдет.
Но она и не думала уходить.
Мне было стыдно признаться моей доброй матери, что мне хочется, чтоб наша гостья исчезла. Мать ведь всегда хотела видеть меня щедрой, ласковой, и думающей о благе других. И я молчала или говорила пустяки, и улыбалась.
Но раз,когда она вышла зачем-то, а мы с матерью остались одни в домике, у нее вырвалось:
«какое счастье, что ее нет, хоть немного!» И я поглядела на мать, и с этой минуты знала, что мои страх и ненависть разделены.
И мы вместе, часами, иногда не говоря  между собой ни единого слова, мечтали, как ее не будет, и совсем-совсем не знали, что нам сделать для этого.
Ведь очень некрасиво прогонять обратно, в холод и тьму , того, кого сам когда-то позвал к себе  в дом.
А она все не уходила, так же суетилась по дому и вокруг нас, и улыбка ее была все жальче и пронзительней , а глаза казались все более старыми, и зима стояла в них.
И был опять холодный фиолетовый вечер, когда мать позвала меня в кухню, и показала мне большой моток проволоки. Я вся задрожала, а мать сказала «Не бойся, я все сделаю сама, ты мне только должна помочь». Мы вместе вошли в мою комнату. Она тихо сидела спиной к нам, на своем диванчике,как будто поддаваясь нам, и держала куклу в руках.
Я старалась не смотреть, как мать затягивает изо всех сил проволоку на ее тонкой шее. «Волосы мешали немного» сказала мать «ну вот и все, все кончилось, теперь нам надо вынести ее из дома, помоги мне взять ее..»
И мы поволокли ее к озеру, а кукла ее , мерзкая, серая кукла, так и осталась зажатой в ее сведенных судорогой пальцах.
Было совсем темно, домишко наш стоял на отшибе, и нас никто не мог видеть. Но страх, страх, который так мучил меня все эти недели, не проходил.
И я подумала, что нужно в последний раз посмотреть на нее, на ее мертвое лицо, перед тем, как озеро поглотит ее навсегда - и страх пройдет.
Преодолевая ужас и отвращение, я нагнулась над ней.
Крик вырвался из меня. Он рвался из меня тысячью раненных птиц, на мили вокруг.
У нее было мое лицо.