Четыре истины Dанки

Мое имя Данка. Я теряю детскую непосредственность. Время кричать от отчаяния. Что стало с моим голосом? Он уже не плещется в проводах, как кусок ярко-желтой занавески. Он стал глубоким и хриплым, с нотками нежности и безысходного коварства. Солнце светит мне в ухо. Я царапаю ногтями стол. Ногти короткие, выкрашенные синим лаком в безусловно такой же синий цвет. За окном стихает ветер. Он так красиво носил искры снега над землей еще минуту назад… А сейчас его почти нет… Вот так все в моей жизни.. было.. а потом раз! И нет… Что теперь в моей голове? Что теперь в бедном Данкином сердце? Порох? Шелк? Бумага? Или там пусто? Или.. что? Я думаю. В моих ушах блестят сережки. Блестит сережка в брови. Я проколола бровь год назад. Тогда у меня вообще бошку сносило. Я хотела исколоть все руки татуировками и носить одни майки. А потом побоялась боли.

А это легко!

Вырывать листочки памяти из своей головы, как из старого календарика. Раз листочек… Два, три… Беленькие, маленькие. И каждый исписан с двух сторон моим мелким непонятным почерком. Вот этот. 17 марта 2002… Тогда мы с Элькой шатались по городу, отчего то пьяные. А потом встретили Тима, с гитарой и в тюбетейке. Я смеялась. У меня тогда волосы еще были розового цвета. И розовые кеды. Тим называл меня пантеркой и катал на скутере. А я все спрашивала, почему он в тюбетейке. Он ничего не отвечал, только моргал своими глазами. А потом прошло три дня. Было уже двадцатое. Элька громко стучалась мне в дверь. Думала, что я впускать ее не хочу, а я просто медитировала и пыталась взлететь. В позе лотоса. Я еще тогда плела себе бусы из голубых крупных бусин. Такие длиннющие. Наматывала их на шею, одевала синюю юбку до пят, включала какую-нибудь психоделику и пыталась достичь нирваны. Но двадцатого марта пришла Элька и сказала, что Тим… Что он стал… Я все поняла, я приходила к нему, смотрела на его руки, на сгибы локтей и плакала. А он гладил меня по голове и говорил. Ч то я ничего не понимаю. Его лечили. А он все равно… А потом он умер.

У него были белые ресницы

Возможность включать и выключать солнце.

Тогда я выключила солнце всем, кого знала. И самой себе. Я надела все его феньки на руки. Я читала его стихи. Я хранила его гитарные струны под подушкой. Слушала The Misson и читала Иэна Бэнкса. Я играла в готику. В боль. В страдания. Но страдать тогда я еще не умела. Мне просто было жалко Тима. Что он был таким глупым и сам себя убил. Тогда я открыла для себя мою Первую Истину: не все умные.
Но и это прошло. Видите, листочки летят…
7 января 2оо3. Рождество. Мы с Элькой пили глинтвейн у нее на даче. Было холодно и темно. Падал снег. Тогда я узнала, что есть враги. Элька показывала мне синяки на локтях и шее. Ее побили. Девушки. Их было четверо. Она одна. А я не знала. Бедная моя Эля… Она улыбалась. Я помню этот ее смешной подбитый глаз… Она сказала, что будет мстить. У меня волосы тогда были красного цветы и красные кеды. Все называли меня Грин. Может, вспоминали беляевские паруса… Для меня было шоком, что девушки могут бить друг друга. Чем? Как? За что? Ногтями, ладонями, ногами. В подворотне. За то, что посягнули на их собственность. Элька тогда носилась с Дроговым из матфака. Он такой был важный. Двадцатилетний, страшно умный. Носил футболки на свитера. А Элька училась в десятом… Этим его девчонкам не понравилось, что Дрогов больше на них не смотрел. У Эли глаза были, как бусины. Она постоянно улыбалась и делила людей на своих и чужих. И я тоже с тех пор открыла для себя Истину: не все добрые.
Дрогов бросил Элю в апреле. Она плакала на желтой скамейке. Я ходила рядом и смотрела на свои следы и не знала, что сказать. А она и не просила. Я сочиняла стихи: «Эля! Апрель!» А она не слышала. Потом она уехала. В Калифорнию. По обмену. Объяснила. Что ей нужно сменить обстановку, что-то еще… Она умная. Там ей понравилось. Перед ее отъездом мы долго плакали. Она мне подарила свою с Дроговым фотку, обещала писать. Фотку я положила в какую-то тетрадь и вскоре потеряла. Писать она перестала через месяц. Недавно я услышала, что она вышла там замуж. Так я открыла для себя Третью Истину: друзья, они не навсегда.
А потом еще. Май. Пятое мая. Я крашу стены своей комнаты в синий цвет. Солнце бьет в окна. У меня окна до пола. На мне холщевое платье. Сидюшник, накрытый полотенцем, играет этно-рок. Я с чего-то взяла, что у мая синие глаза. И поэтому крашу все в синий цвет. У меня синие волосы и белые кеды. Они стоят в прихожей. Я босиком. Смеюсь. Счастливая. Лохматый мальчик вот уже второй месяц называет меня «данюшка» и водит за руку по карнизам, показывает, где красиво. А я вяжу ему шарфы. Ему и себе. Одинаковые. Мне тогда было так хорошо в этой синеглазой весне… Я была влюбленная, смешная, носила платья и большие серьги. А потом пришел июнь. Лохматый мальчик поступил на юрфак и уехал учиться. Я не провожала его. Взяла друзей и поехала купаться. Там я нырнула под воду и открыла Четвертую Истину: любовь тоже не вечна.

И теперь я теряю детскую непосредственность. У меня волосы обычного, русого цвета. И туфли-лодочки на каблуках. Я ни во что не верю и сплю по ночам. И остается только гадать, сколько их еще, этих истин…

Какие у марта красивые рыжие волосы… рыжий март… Как здорово… Правда?