Берег левый - берег правый

-1-

Очередной раскат грома еще больше разозлил одинокого пешехода, который, уже чуть прихрамывая от дикой усталости, тащился по шоссе. Он уже битый час пытался поймать попутку до города.
Оглянулся: «Чертова провинция! У них что, вообще автобусы не ходят?!» Никакого транспорта на дороге не было, не только попутного, но и на встречной полосе. Дождь был настолько сильным, что уже неприятно капало с волос и путник периодически потирал глаза холодными тонкими пальцами левой руки. В правой он держал кожаную папку. «Ботинки тоже не к черту!, - взглянул он на свои Flordy. – Две штуки отдал»…  Flordy, как бы в ответ недовольному хозяину, начали хлюпать.
В небе снова зловеще сверкнуло и загремело. «Да, и фамилия у меня подходящая», - подумал Громов и поднял руку, чтобы в очередной раз посмотреть на часы.
- Да ведь полчаса назад было десять!
Приложив к уху запястье, попытался определить, живые ли еще они. Не услышал их биения. Расстегнул ремешок кварцевых и со злостью забросил их в ближайшие кусты. «Ну что ж, правы суеверные бабушки: пятница тринадцатое – не просто сказочки».
Он опять оглянулся. Ему показалось, что вдали гудел автомобильный мотор. Но это холодный и вечный ливень обманывал его, барабаня по листьям тополей. Громов остановился у поворота шоссе…

-2-

Хм, опаздывает человек в город, да, сильный дождь, ни одной попутки, совершенно без времени… Но причем здесь пятница, тринадцатое июня? И что, в конце концов, он делает один на дороге в такую ужасную погоду? Да всякое бывает: ну, там, полоса невезения, обстоятельства ужасные или… просто человек – неудачник. Кто знает… А мне Громова жаль…
Ровно неделю назад он, как всегда, без стука влетел ко мне в квартиру (я запираться не люблю, да и район у нас не опасный). Я примеряла новое платье – Люська подешевле подкинула, – перед зеркалом крутилась, приложив его к плечам. Еле успела спрятаться за дверкой шкафа.
- Громов! Я столько раз просила тебя стучать, прежде чем войти!
- Соседка, я это… за солью пришел, - чуть смутился Витька и, топчась в коридоре, как бы извиняясь за свое несвоевременное вторжение в мои полати, бормотал что-то в свое оправдание. Но лукавил: ему, я знаю, вовсе не было стыдно.
Я натянула джинсы и вылезла из-за дверки. Витька, не снимая тапочек, прошел за мной на кухню. Я поставила чайник на плиту и предложила Громову закурить. Тот не отказался.
- Не похоже, Громов, чтобы ты только за солью пришел, - догадалась я. – Я вижу, ты просто летаешь в облаках от счастья.
Витька улыбнулся. Маленькая неглубокая морщинка вмиг появилась на лбу и легла параллельно его белесым бровям. Когда у Витьки хорошее настроение, глаза его приобретают самый светлый и нежный из оттенков голубых цветов. Сейчас они были именно такими.
Несмотря на то, что я старше его на целых четыре года (Витьке только двадцать семь), мы с ним прекрасно ладим. Он живет в квартире напротив. Один. Я тоже – одна. Вот и помогаем друг другу: я по женским делам – рубашку отгладить, ужин для гостей приготовить, он – по мужским. Однажды, представляете, полка настенная с книгами упала, так он за пятнадцать минут все сам исправил…
- Ты права, Лолка. – Витька выпустил дым изо рта. – У них для меня есть грандиозное предложение. Знаешь, это, конечно, не миллионы. Но, по-моему, своя редакция – тоже неплохо, правда?
Я тогда искренно за него порадовалась. Бок о бок мы живем с ним уже пять лет на одной площадке. Он сюда с мамой переехал из Чертаново. Мама у него женщина умная, интеллигентная была. Кандидатскую защитила в двадцать шесть и того же хотела от Витеньки. Хотя растила его без отца, все же верила, что сама сможет воспитать в нем настоящего мужчину.
Однако мечты Натальи Сергеевны о блестящей карьере сына в области атомных технологий и ядерной физики так и не сбылись. Витю совсем не тянуло к этим наукам. Когда он, шестнадцатилетним мальчишкой, влюбился в учительницу литературы, твердо решил, что будет писать. И писал. Подал после школы документы и в технический вуз – хотелось как-то успокоить мать – и на журналистский факультет. Он на самом деле был удивлен, когда увидел свою фамилию в списках зачисленных в будущие журналисты. Мать, безусловно, была категорически против, но с упорством сына бороться уже устала.
Громов оказался очень способным: при прохождении практики обязательно умел добиться встречи у «больших людей» да еще всегда принимался ими для бесед и интервью в шикарных ресторанах или дома, но никак уж не в душных офисах в центре города. И не удивительно, что сразу после института его, как говорится, оторвали с руками и ногами. Жаль, правда, что не в очень престижную газету «Период» в Ложкине, и все же на должность заместителя редактора. На протяжении пяти лет «периодовцы» каждый раз удивлялись свежести слога Громова и его неутомимости, хваткости, какая по-настоящему должна быть у журналистов. Витьку уважали – он не зазнавался, но придерживался такой дистанции, что со стороны коллег никогда не было обид.
За три года, что прошли с их переезда, пока мама Витькина Наталья Сергеевна еще была жива, всякое случалось: напился однажды вдребезги, аккурат под Новый год, чем и нарушил все приготовления соседей к празднику; девушек часто приводил. Я вздыхала, но оставляла ключи от своей квартиры, уезжала ночевать к Люське – с Натальей Сергеевной не сладишь. Да и понять ее тоже можно было…
Так вот. Через неделю, тринадцатого июня, он должен быть в Мытищах в 10:00 на совещании по поводу утверждения его на редакторскую должность местной газеты. Вот поэтому Витька и светился счастьем. Двадцать семь - прекрасный возраст для карьерной ступени такой высоты.

-3-

После смерти матери он был не в силах даже ездить на работу. Знаете, я его тогда не трогала: не заходила, не звонила, не разговаривала. Ему и вправду некоторое время надо было побыть одному. Но когда это его молчание затянулось на две недели, я, в прямом смысле стала его поднимать на ноги. С дивана. Потащила в ванную, открыла холодную воду и стала умывать. Витька молчал, только глаза закрыл, чтобы вода не попала. В тот момент в нем что-то ожило. Так же тает лед по весне, даруя в своем новом состоянии жизнь только рождающимся организмам. Он прислонился к стене. Заплакал. Не детские слезы. И, по-моему, самые облегчительные в его жизни. Я ничего не говорила. Так надо было. Почему-то я никогда не удивлялась мужским слезам…

-4-

Два месяца назад он зашел ко мне. Точно так же радостно улыбнулся и пропел:
- Ло-ола-ачка, ты даже не представляешь, с кем я познакомился! Она такая…
Оля, действительно, оказалась доброй милой девушкой. Она вся какая-то была необычная: говорила как-то необычно, не выдерживая ударения ни в одном слове, у нее была особенная, литая, целая, без единой лишней приделки – оттого необычная – походка; самые необыкновенные глаза, таких я никогда не видела прежде. И когда Витька привел Олю знакомиться со мной, меня поразил ее мягкий, лучистый, осторожный и немного робкий взгляд… Как Громов некультурно поступил: сразу после ужина затащил меня в другую комнату и ошарашил:
- Ну, как она тебе?
Кажется, Громову она очень понравилась. Еще бы! Наверное, он познакомился с самой красивой девушкой на свете. «Станет ли он теперь со мной водиться?» - в шутку думала я тогда.
Недолго, к сожалению, длилось его счастье. Вскоре с Олей произошел несчастный случай – ее сбила машина…
Витька горстями глотал феназепам и потом сутками ходил заторможенный, углубленный в свои мысли. Телефон отключил, за книги не брался и не смотрел телевизор. О работе тоже не было речи. На теперь смотрели совсем синие, бессмысленные, без единой искорки, глаза, и сам он весь потемнел, будто приобрел после похорон Оли нездоровый загар, морщинка на лбу стала хороша видна. Говорил он невнятно, не глядя в глаза, как человек изнывающий от дикой зубной боли, не пересиливающий себя, чтобы никто об этом не узнал… Я не преувеличиваю, но его судьба снова оказалась в моих руках.
В один вечер мы сидели у него на кухне на белых табуретках. Словно понимая Витькину боль, природа за последнюю неделю не подарила москвичам ни одного солнечного дня. Дождь сейчас бил по стеклу, и в тишине – я пока не знала, как с ним заговорить, – этот дождь создавал непрерывный негромкий звон в ушах. Витька молча курил, потом затушил окурок в мокрой пепельнице, посмотрел на меня взял мои руки в свои.
- А ты, Лолка, на мою учительницу литературы похожа. Смотришь на меня так же.
Про его первую, до сих пор не угаснувшую, любовь я знала все, но… Честно говоря, мне было странно слышать это от него, потому что в последнее время я на Громова смотрела только с жалостью и сочувствием.
Он вышел из-за стола и, не выпуская моих рук, стал передо мной на колени.
- Спасибо тебе, Лолка, за все…
- Громов, ты чего?
Появившийся комок в горле не дал мне больше ничего сказать. Только Витькин взгляд я уловила и точно для себя отметила: «Всё. Теперь всё будет в порядке. Будет прежняя жизнь».

-5-

А теперь он оказался далеко от меня и я не в силах что-либо предпринять. Как только он очутился один на дороге в такую ужасную погоду, без транспорта?!
Зануда дождь злил его, а раскат грома напоминал удар медного гонга перед решающим боем. Река, названия которой Громов не знал, равномерно двигалась по привычному для нее руслу и при виде сверху представляла собой неотглаженную, убегающую между долов, с которых уже начинают медленно и небольшими порциями стекать сели, голубую ленту.
Громов стоял на мосту. Точнее, мостике. Здесь был причал для парома. А парома не было видно и у другого берега. «Какая мне теперь разница, есть здесь переправа или нет». Он взглянул на свою кожаную папку, открыл ее и обнаружил все документы промокшими. Это еще сильней разозлило и огорчило Громова. Папку он отдал речке.
Потрогал боковой карман рубашки и открыл его, надеясь найти в нем спасение и конец всем мучениям. Но мокрая зажигалка убила надежду курить…
Витя беспомощно опустился на деревянный мостик. Сейчас все в голове перемешалось, равнодушие и полная отчужденность от мира коснулись его, он с отвращением думал теперь обо всем, что было в его жизни, к горлу подступала тошнота. Со стороны, может, и показалось бы забавным то, как он снимал сидя свои Flordy, носки. Он их тоже подарил этой неизвестной, но красивой речке.
Взгляд становился мутным. Он встал, расстегнул рубашку, подошел к самому краю мостика и закрыл глаза… С непреодолимой ненавистью он вспоминал недолгую, но насыщенную жизнь, кроме этих эпизодов. Их он бережно, в особой ячейке своей памяти хранил и точно знал, что ничего не пожалеет для того, чтобы вернуть хотя бы кусочек того счастья, что испытывал тогда…
-6-
- Ну вот, Витя, что мне с тобой делать? – Евгения Николавна сняла очки и посмотрела на Громова. – Когда будешь учить все, как положено? В институте труднее намного придется.
Костик Синцов и все остальные глядели на Громова, который стоял у доски.
- Неужели кроме Достоевского ты не собираешься ничего читать? А как же Лев Николаевич Толстой, гениальнейший человек своей эпохи?
Витя не смел поднять на нее глаз. Он чувствовал, что краска заливает его лицо и что так долго он не выдержит. Он понял, что готов совсем по-детски расплакаться.
- Можно выйти? – спросил он наконец.
- Иди, Громов. – Евгения Николавна вздохнула.
Витька вспорхнул, выбежал в коридор, бегом спустился по лестнице и очутился на школьном дворе. Потер кулаками глаза, чтобы никто не смог видеть его слез, потому что знал: никто на свете эти слезы не поймет. Витька никогда раньше не думал, что ветер может пахнуть, а теперь точно ощущал этот неповторимый аромат. Весенний ветерок снова слегка коснулся его лица и своей свежестью приблизил к реальности. На самом деле он приносил с собой аромат оживающей природы, набухающих почек, запах прошлогодней травы и листьев, которые появились на отсыревшей земле после таяния снега. Снова то, что не раз обдумано, пришло Витьке в голову. В этот миг по-другому оценил он все, что с ним происходило.
- Дядь Саш, - обратился он к плотнику, который что-то чинил здесь, во дворе. – А дядь Саш, вы любили когда-нибудь?
Темноволосый мужчина в рабочей одежде обернулся, внимательно оглядел Громова и произнес:
- Значит, влюбился, малец?..
Витька пожал плечами.

-7-

Громов выбежал из класса, а Евгения Николавна опустилась на свой стул и, скрестив руки, закрыла ими лицо. Ее локоны, природного цвета каштана, коснулись учительского стола. Костя первый обратился:
- Евгения Николавна, что с вами?
- Ничего.
Она посмотрела на класс. Теперь вся она стала совсем неузнаваемой, другой, и класс удивился такой скорой перемене в ней. Туман тронул ее красивые карие глаза. Эти застывшие слезы – утренняя роса на молодой траве, но горькие, поражающие своим гнетом отчаяния. Всё понятно! Да что, что понятно?!
С минуту все молчали. Света Терехова, которая всегда занята своими мыслями, нарушила сосредоточенную тишину:
- Евгения Николавна, а сочинения наши проверили?
Синцов обернулся к Тереховой и так пристально посмотрел в ее сторону, что та замолчала и опустила глаза.
…Несомненно, слезы взрослого человека поразили эти детские души. Они как будто раньше и не знали, что взрослые тоже могут быть иногда слабыми, неспособными к борьбе с этой жестокой и несправедливой жизнью, что и у них могут опуститься руки, они тоже могут о чем-то жалеть, не соглашаться с выпавшей судьбой.
Евгения Николавна сняла со своих плеч пуховую белую шаль.
- Этой шали много лет. И она все это долгое время согревала меня в морозную погоду, болезненные озноб и прохладные летние вечера… - Евгения Николавна смотрела на нее жалким, осмысленным взглядом. Класс замер, удивился: минуту назад всем было понятно, что их учитель закрыла лицо руками не в силах сдержать слез, а сейчас от этой вырвавшейся боли остался только неяркий блеск в глазах, лишь признак недавнего излияния страдающей от какой-то непосильной боли души.
Она прошла между рядами и остановилась у парты Тереховой.
- Скажи, Света, ведь, в конце концов, эта шаль состарится, я положу ее в шкаф на самую верхнюю полку или совсем выброшу… Что останется? Что будет с тобой рядом всю твою жизнь? Согревать, когда холодно, веселить, когда тоскливо, поднимать в воздух, когда падаешь на землю?..
Света изумленно смотрела на учительницу и не знала, что нужно ей ответить.
- Любовь, Света, любовь…
Десятый «В», как и все другие классы, срывался со звонком, забывая иногда на партах книги и тетради, и убегали домой, на футбол, в кино… Но сейчас закончился шестой урок, а все недвижимо сидели и каждый думал по-своему: кому-то речь литераторши показалась забавной, а кого-то она тронула, словно к нему самому пришло то самое чувство, о котором говорила Евгения Николавна. Но Терехова пребывала в недоумении еще несколько дней, распространяя небывалые слухи о происшедшем на уроке.
Евгения Николавна вышла из кабинета, не попрощавшись с классом, захватив сумку и свое серое пальто. За короткий промежуток времени на улице все изменилось. Со школьного двора исчез плотник дядя Саша, убежали домой ребятишки, которые недавно толпились у входа, пропало куда-то и так не яркое солнышко, наверное, за темные, грозящие своей силой, тучи. Накрапывал весенний дождь, помрачневшее небо повисло над головами прохожих. Весенний ветерок ныне доносил лишь один запах, знакомый – запах первого весеннего дождя.
- Евгения Николавна!
Она остановилась и оглянулась. Громов стоял неподалеку. Виноватый и беспомощный он медленно приблизился к ней, не отрывая взгляда от мокрого серого тротуара, приближался неслышно, ступая по широким проталинам, недавно съевшим старый снег.
- Витя?
- Евгения Николавна, простите… Я все выучу, все, - говорил он, задыхаясь от нахлынувшего волнения.
- Витя…
Можно проводить вас, Евгения Николавна?

-8-
Громов обращался к речке, расправив руки так, словно собирался теперь подняться к небу. Он был босой, но не чувствовал под ногами дерево моста. Зачем, Витя?..
- Эй, парень, что ты? – к нему подошел седовласый мужчина с карабином на плече.
Седовласый схватил Витьку вовремя.
- Парень!.. – он потряс Громова за плечи. По мутным и бессмысленным глазам охотник понял, что незнакомец был в беспамятстве.

-9-

Женя, я дома, - обратился к невидимому собеседнику охотник, снимая с плеча карабин и аккуратно вешая его на стену.
Женщина в белом фартуке (по-видимому, та самая Женя) показалась из кухоньки. Громов обомлел. Женщина уронила половник, но не стала его поднимать – ее взгляд был прикован к гостю мужа. Дрогнуло сердце, и в груди больно кольнуло. Но потом сразу стало тепло. Муж, Егор Афанасиевич, стоял рядом, желая представить гостя, но только удивился впечатлению обоих, переводил глаза с одного на другого.
«Ее невозможно не узнать. Те же красивые глаза. Те же мягкие каштановые локоны… Да вот, виски чуть поседели, да морщинки чуть углубились. Да. Это она – моя женщина».
Женщина заплакала. Витька кинулся к ее ногам:
- Евгения Николавна! Евгения Николавна! Я вас узнал! Я помню вас! Никогда не забывал…
- Витя…

-10-

За ужином Евгения Николавна слушала неумолкающего Громова. А ему было что рассказать, ведь с 87-ого прошло десять лет. Лицо ее выражало то радость, то сочувствие, упрек и одобрение… Отвечая на вопросы Громова, поведала о том, как здесь оказалась, о муже, о сыне, который учится в Мытищах в медицинском… Иногда в ее красивых карих глазах находил приют туман, и утренняя роса опадала на молодую траву, вовсе не горькая, а теплая, лелеющая ожившие чувства. Она жалела о том, что в тот далекий, дождливый весенний день не сказала классу главного: «Не убегайте от своей любви. Если вы будете так старательно ее обходить, она навсегда исчезнет из вашей жизни, останется лишь перевернутой страницей»… Но она и не могла тогда этого сказать, потому как в сердце горело и не затухало то, что и называется любовью.
Громов благодарил Егора Афанасиевича и свою судьбу за спасение и жалел лишь о том, что рядом нет Лолки, и что он ошибочно считал пятницу тринадцатого ужасным днем. А ведь особенным этот день все-таки оказался.