Место под солнцем

 ...Жизнь - это болезнь с летальным исходом,
                передающаяся половым путем…
                из тусовочного фольклора
               

Глава I.
Путь на свет (Динка).

 Бисером в коробочку все мои сомнения
расплетались фенькой, медленно, но верно,
 убегали слезками, катались на колесках,
 падали крупинками, срывались мерно капельками,
 собирались бликами в горстку перламутра,
  разлетались криками спрятанные нотки.
Что осталось от нее, я понял лишь под утро:
 россыпь ярко-теплая да надпись от руки.

                Евгений Кочевник “На грани восприятия”27. 08. 1996 г.

  - Ух ты, какая прелесть! - сказал тот, что был повыше.
     Второй с ухмылкой затушил сигарету и медленно оглядел Динку, как будто поставил клеймо. И в Динкиной голове возникла единственная, но очень справедливая мысль: “Встряла!”. А дальше пошли в ход выработанные временем и условиями жизни рефлексы - сильно дернуться в сторону и бежать, бежать, бежать...
     За ней погнались, крикнули вслед что-то грязное, как швырнули липким комом, но было уже все равно. Динка бежала изо всех сил, и ветки деревьев хлестали ее по лицу, когда она сворачивала в новые, неизвестные ей дворы, и едким дремучим ужасом обжигала вспышка мысли, что любой из этих дворов может оказаться тупиком, и тогда...
  О том, что будет “тогда”, не хотелось думать, и мелькал отголосками воспоминаний страшный сырой Питер с его тяжелыми низкими ночами, где, в одну из этих ночей, она так же бежала прочь от подобных сегодняшним - больших, презрительных, уверенных в своей безнаказанности. Тогда она спаслась. А что будет сейчас?..
   Где-то справа появился свет, и Динка повернула на него. Она всегда слепо верила в свет. И он снова не обманул ее, оказавшись светом фонарей широкой, видимо, центральной улицы, где одиноко и цветно поблескивали витрины закрывшихся уже магазинов. В скудных кронах росших вдоль проезжей части яблонь устало и пыльно догорал вечер.
     Динка остановилась и прислушалась. За ней уже никто не гнался. Странную тишину ощутила Динка на этой улице. Почти не было прохожих, а те, что были, двигались отрешенно и неслышно. Только легкий шорох сопровождал стремительный полет редких машин. Подул прохладный сентябрьский ветер. Динка получше закуталась в свою курточку и побрела по широкой улице - прямо посередине - размышляя о судьбе и ее превратностях.
    Судьба очень своеобразно относилась к Динке и в силу этого отношения постоянно преподносила  ей сюрпризы, подобные тем двум товарищам в темной подворотне или этому городу, куда она - судьба - забросила Динку  без денег и информации о том, где можно переночевать. А вообще судьба любила Динку, потому что неизменно вытаскивала  из всех щекотливых ситуаций, - правда, когда Динка уже испытывала полный набор острых ощущений. И было в этом противоречии что-то очень знакомое, напоминающее Динке ее мать... Наверно, в этом была особая прелесть. Как любила говорить Ася: “Главное - это жизненный опыт”.
   Боковым зрением Динка уловила свет - где-то далеко, по ту сторону примыкающей к улице небольшой площади. И Динка медленно ступила на мраморные плиты, сменившие асфальт, и пошла в сторону загадочных отблесков между деревьями.
     ...И вскоре увидела, что площадь заканчивается небольшим парком, где на давно заброшенной детской площадке горел костер, а возле него сидели и стояли  человек около пятнадцати. “Как двенадцать месяцев “, - подумала Динка, выходя на свет. Она уже не боялась, потому что поняла: у костра собрались “свои”.
   В любом городе определить “своих” было достаточно несложно. Обычно “свои” выделялись из толпы одетых по моде людей некоторой потрепанностью, рюкзачками, фенечками - неизменными принадлежностями их образа жизни. Были, конечно, и просчеты - с некоторого времени потрепанность вошла в моду, особенно у тех молодых людей, которые не нуждались в деньгах. Но их было не так уж и много...
     Первым заметил Динку некто высокий, лет двадцати, с длинными темными волосами, беспорядочно рассыпанными по узким плечам.
  - Эвона! - негромко сказал он, и в свете костра его глаза показались Динке ореховыми.
    Теперь на нее смотрели все, и она отметила про себя, что сидят они на земле, на низкой скамеечке, но в основном на небольшой, стандартной для детских площадок карусели. Да, конечно... Она тут же вспомнила, что уже слышала об этой компании. Их  так и называли - “карусельщиками”.
   - Привет, - сказала Динка. - Хорошо, что я вас нашла.
  - Ты откуда? - хрипло спросила девица с серым презрительным лицом и прямыми волосами грязно-рыжего цвета.
    Динка назвала город.
   - Ух ты! - послышалось со стороны. - Ты  Асю знаешь?
   - Знаю.
   - Постой...- с карусели соскочило проворное и даже внешне цепкое существо в безразмерном свитере. Существо воззрилось на Динку и спросило неуверенно:
   - Динка? Ты?..
  - Тиль? - Динка тоже вспомнила это острое лицо: прошлым летом он приезжал к ним в город  и вписывался у Аси. Кажется, драк и других подобных приключений в это время было больше, чем обычно.
     Тиль весело хлопнул себя по коленкам, воскликнул:
  - Динка, точно! Ну ты, блин, даешь стране угля! Ребята, это  Динка!
  - Очень приятно, - хмыкнула хриплая девица и представилась. - Кобра.
     И пододвинулась, уступая место.
  - Андрей, - назвался высокий с длинными волосами, сказавший “Эвона”. - Для полной информации - Князь Андрей Ольховский. 
     После него представились еще несколько  человек, и все они вернулись к прерванному появлением Динки разговору. А Динка села рядом с Коброй и с этого места увидела человека, раньше скрытого другими. На краю скамейки сидел и отрешенно смотрел в костер юный обладатель светлого длинного  каре, довольно аккуратной одежды и сцепленных на коленях узких рук. “Вот создание, - подумала Динка. - С него бы картину писать... или фотографировать...”. И тут же отметила про себя, что он не очень-то красив. Просто что-то в нем было... Спокойствие и еще не улыбка, но уже тень, предчувствие улыбки в глазах и уголках губ. “У него впереди свет”, - возникла внезапная мысль. А потом коснулся сознания неторопливый разговор...
  - Не время переоценки ценностей, нет, просто время обесценивания, - вспыхнувший огонек зажженной сигареты осветил красноватым и бледным лицо Князя Андрея. Он сделал затяжку, откинулся спиной на ствол березы, негромко сказал:
   - Разве взамен скинутых старых идеалов нам предложили что-то новое?
   - Деньги, - подал голос Тиль.
  - Тебе кто-то деньги предложил? - спросил Князь, и за его словами последовал негромкий смех следивших за разговором. - Тебе предложили вариант мира, где все покупается и продается, а вот средств, чтобы что-то купить, тебе вряд ли предложили.
 - Ни хрена, - хрипло сказала Кобра, - кто это его предложил? Когда предлагают, можно отказаться.
  - И щас можно, - вмешалась помятая нечесаная личность, жалкая, как и большинство сильно пьющих людей. - Возьми да откажись. И это... по святым местам... Или еще куда...
  - И куда же это? - нараспев спросило маленькое, светловолосое и миловидное создание, сильно накрашенное и хрупкое. И Динка сразу поняла, что на это создание систематически оборачиваются мужчины на улицах, подсознательно чувствуя что-то очень женское, до сладкого развязное и разрешенное. В данный момент создание восседало на коленях у невысокого юноши, красивого, как картинка, причесанного, надушенного, одетого в довольно дорогую одежду, что очень выделяло его из этой компании и несколько не вязалось с потертой джинсовой небрежностью Князя, откровенной потрепанностью Тиля и простой аккуратностью Светлого Каре. Юноша - картинка был одним из тех, кто представился Динке, и она вспомнила вполне подходящее прозвище - Фантик. Создание на коленях Фантика тоже имело имя. И называлось оно Владиславой.
  - А куда - узнают те, кто откажется, - ответил на вопрос Владиславы Юрик - классический неформал с жидким русым хвостиком и серьгой в ухе. - Только вот кто откажется? Святых нет.
   - Святых или дураков? - усмехнулась Кобра.
  - Ну, дураков не быть у нас не может, - сказал Юрик. - Дураки являются достоянием нашей великой родины. Только, кажется, теперь мало кто знает, где дураки, а где святые.
     Они говорили и дальше, про время и деньги, про дураков и святых, и Динка в процессе разговора выяснила, что жалкую нечесаную личность зовут Костей. Остальные, кроме уже отмеченных, слились для Динки в одну массу. Их было человек восемь, они вели свои негромкие разговоры, курили, пили из передаваемой по кругу бутылки пиво и выглядели совершенно одинаково. Из их  числа необъяснимо выпадала только девушка в длинной серой юбке и длинном же синем плаще, с темными волосами и лицом печальной птицы. Она, как и Светлое Каре, не принимала участия в разговоре, но совершенно иным было ее отрешение. Динке показалось, что ее спокойствие было очень грустным. Девушку звали Лесей. 
    Именно она поднялась первой, закинула за плечо черный кожаный рюкзачок, и это как будто послужило сигналом. Все стали собираться, прощаться, затаптывать костер.
  - Ребята, у кого можно вписаться? - громко спросила Динка.
  - У меня, - сразу отозвался Князь.
     “Ну вот, - подумала Динка. - Будет грустно, если он начнет приставать”.
    Однако других вариантов не было, и, простившись с новыми знакомыми, Динка пошла с Князем. Светлое Каре помахало ей рукой и улыбнулось.
  - Слушай, как его зовут? - спросила Динка, дернув Князя за джинсовый рукав.
  - Кого?
  - Ну, вон того... светлого.
  - А... Это Алька. Весьма, кстати, занимательная личность.
  - И чем же?
  - Он никогда не упускает возможности промолчать, и самое интересное, что это вовсе не оттого, что ему нечего сказать. Если когда-нибудь он заговорит, то мы услышим массу интересного. Только подобные чудеса случаются с человечеством редко и не повторяются. Как Тунгусский метеорит.
  - Метеорит может прилететь еще раз, - возразила Динка.
  - Это будет уже другой метеорит.
  - Ты что, философией занимаешься?
    Князь негромко засмеялся. Они уже миновали площадь и шли по пустой, освещенной фонарями улице. Оглянувшись на ходу, Динка успела уловить только слабый отсвет потухающего костра между деревьями.
  - Приятно смотреть, как работает мастер, - неторопливо говорил Князь. - Во всем, кроме философии. Философией, также как и психологией, надо заниматься только на любительском уровне. Потому что учебники всегда были и, я думаю, будут слабой заменой настоящим жизненным наблюдениям.
  - Но книги основаны на жизненных наблюдениях.
  - А что лучше: читать о вкусе яблока или есть яблоко?
    Они свернули во двор и подошли к пятиэтажке старого типа.
    На лестнице было темно.
  - Давай лапу, - очень тихо сказал Князь, и его рука нашла в темноте Динкину. - А то споткнешься и загремишь.
     Окно на лестничном пролете пятого этажа было разбито, и в неровный проем, обрамленный острыми краями пыльного стекла, заглядывала бледная синяя звезда, единственная не скрытая домами и темными кронами деревьев.
    Князь открыл дверь, и Динка шагнула вслед за ним в темный коридор с едва различимыми неровными силуэтами вешалок и полок.
    Слева приоткрылась дверь, и ровный прямоугольник света лег на пол. В этом свете возник хрупкий силуэт в просторном свитере и узких брюках.
  - Андрюша, это ты? - спросил тихий голос.
  - Да, - ответил Князь негромко.
  - Кто с тобой?
  - Так... девушка.
  - Андрюш, всего минуту...
  - Конечно, мама.
     Он повернулся к Динке и шепнул:
  - Проходи.
     И Динка последовала за Князем в комнату.
  Настенный светильник голубоватым светом коснулся бледного лица женщины. Она убрала с лица беспорядочно падающие темные волосы, пощелкала длинными пальцами вскинутой к сыну руки. Князь подошел.
  - Пара движений, - она включила старомодный проигрыватель, и комната наполнилась звуками музыки.
  - Румба, - сказал Князь.
  - Да, - ответила она. - Надо кое-что проверить...
  Он мгновенно расправил плечи, и она как будто обвилась вокруг него плавным, тягучим движением. Они вместе скользнули, как по льду, и бледное лицо этой женщины стало вдруг забывшимся и диким; она выбросила вверх руку жестом перебитого крыла, вместе с нервным порывом всего тела, вместе с быстрой судорогой больного лица...
   - Спасибо, Андрюша, - сказала она, выключая музыку и убирая волосы с лица. - Чай на кухне, в холодильнике есть котлеты, если хотите. Сильно не шумите, а то дед проснется. Спокойной ночи.
     “Боже мой, - подумала Динка, - а она ведь абсолютно не слышит того, что говорит... Она не здесь. И, кажется, никогда не была здесь”.
  - Это моя мама, - сказал Князь, все еще глядя на закрывшуюся за ней дверь. - Она хореограф, ну и проверяет иногда кое-что.
  - Ты хорошо танцуешь.
  - Положение обязывает.
     Только тогда Динка осмотрела комнату, в которой находилась.
   Комната была странной; со старой мебелью: шкафом, круглым столом, диваном и телевизором на тумбочке. Все здесь было старым и пыльным, как бы мертвым, а черно-белая акварель на пожухлых обоях, изображающая пустую дождливую улицу, только усиливала странное ощущение какой-то необъяснимой мучительной боли с оттенком сумасшествия. Пыльное зеркало на стене отразило смуглое и острое Динкино лицо, широко раскрытые глаза, неровно подстриженные, длиной чуть ниже плеч черные волосы. Динка была одета в длинный свитер, куртку, узкие брюки - все темное, и потому она почти растаяла в полутьме этой болезненной комнаты, и от этого ее лицо показалось ей очень бледным и нездоровым.
   - Смотришься? - спросил за ее спиной голос, и, обернувшись, Динка увидела, что Князь ставит на круглый стол поднос с чаем и смотрит на нее со странной усмешкой.
  - Это зеркало отличается своеобразной особенностью придавать человеку оттенки этого места.
     Повинуясь приглашающему жесту, Динка села за стол.
  - А почему у вас тут... вот так?..- спросила она.
  - Дань впечатлению, - ответил Князь, собирая мягкой резинкой свои волосы в хвост. - Мой дед был художником и рисовал весьма оптимистичные вещи, - небрежный кивок указал на акварель на стене.
  - И где же твой дед?
  - Спился, заболел белой горячкой и живет в соседней комнате. Не советую тебе с ним встречаться. Маму ты видела.
  - А папа?
  - Скоропостижно отсутствует. Уже очень давно. Сбросился с крыши родного пятиэтажного дома. Поэтому  у нас здесь вот так... своеобразно.
   Его глаза вдруг показались Динке зелеными. “Сумасшедшая семья, - подумала Динка. - Он один нормален... Как это, наверно, трудно”.
  - А что у тебя? - спросил Князь, взглянув на нее очень пристально.
  - У меня все в порядке, - ответила она. - Мама-папа, хорошая рабочая семья. Никто не пьет и не дерется...
  - Тогда почему ты здесь?
  - А что, те, у кого все хорошо, не связываются с вами?
  - Связываются. Только не появляются на ночь глядя из зарослей. Да еще с такими перепуганными глазами.
  - Даже так? - Динка засмеялась. - Да нет... Сейчас всем плохо... Не выдают зарплату и тому подобное...
  - И у тебя дома стали считать деньги, рубль за рублем, каждый день, и все разговоры стали только о деньгах, правильно?
  - Ну... в общем-то, да.
  - И все было хорошо, но так хотелось сбежать - куда угодно, к черту на рога, только бы подальше от четырех стен. И обои, наверно, в цветочек.
  - В полоску.
  - Неважно. И тогда ты заскочила в первый попавшийся поезд и поехала на другой конец света?
  - Нет, немного не так. Я  хотела уехать к бабушке в деревню, опаздывала, перепутала и села не в тот поезд. Вот и все.
  - Но ты все равно хотела сбежать.
  - Наверно, так. Только не говори, что это не выход - я это знаю.
  - Да нет, почему же... Это выход. Только вот куда?.. И откуда?..
  - Это философия. А когда она заканчивается, начинается жизнь.
  - Солнышко, жизнь - это совсем не так страшно, как кажется.
  - И после чего ты это понял?
  - После попытки свести с ней счеты. На самом деле мы все равно вернемся.
  - Куда?
  - К началу. Помнишь, были в детстве такие игры: большой лист, а на нем кружочки - путь. Ты бросаешь кубик и двигаешь свою фишку по этому пути. А у предпоследнего кружочка стрелочка через весь лист - возвращение к началу. Сумеешь проскочить - повезло. А если нет - то... К прошлым ошибкам, страхам, о которых забыл. К тому, чего не сделал, не успел... к ощущениям. И - снова, по тому же пути. Ты меня понимаешь?
  - Кажется, да.
  - А как живешь ты?
  - Иду на свет.
  - И всё.
  - Пока да. Свет не бывает зря. Попробуй как-нибудь.
  - А если мне надо в темноту?
  - Так не бывает.
  - А если бывает?
  - Нет, не бывает.
    Он засмеялся. Динка посмотрела ему в глаза. Они были черными.
   Гитара стояла в углу, куда свет едва доходил, и поэтому Динка заметила ее далеко не сразу.
  - Знакома с инструментом? - спросил Князь.
  - Можно?
  - Только тихо, а то деда разбудишь.
  - А мать?
  - Думаешь, она спит?
    Динка взяла гитару и села по-турецки на стуле, с удовольствием ощущая пальцами гладкую прохладу грифа. Она провела по струнам, и струны ответили ей осторожным вздохом. Потом вспомнилась одна песенка, негромкая, отвечающая Динкиным ощущениям от этого места и этого человека...

                Я знаю дом - из его окна
                Можно увидеть небо.
                Я  знаю дым - а за ним стена,
                А дальше - столетье снега.
                Я  знаю крик, и его предел
                На самой последней вспышке.
                Я  знаю мир, где за грязью тел
                О душах уже не слышно.
                Я  знаю дом, где всегда темно - 
                Ты верил, что ты там не был.
                А после - крик, а потом - окно,
                А дальше - столетье неба.
                Я  знаю дом - из его окна
                Можно напиться снега.

  - Хорошо играешь, - сказал Князь после недолгой паузы. - Чья песня?
  - Моя.
  - Еще лучше. Нет, действительно, очень даже неплохо. Еще чая хочешь?
  - Нет.
     Он встал, взял поднос и вышел. И ни звука... Ни звука не проникло в эту комнату, ни шагов, ни звона посуды, ни шума воды, как будто он вышел не на кухню, а в другое пространство. Динка перебралась со стула на диван. Ей стало жутковато. Невидимые часы на стене негромко пробили полночь. В соседней комнате (не в той, где была мать Князя, а в другой) кто-то глухо заворчал и заворочался. Сумрачно блестела у стены гитара. В старом шкафу пыльно отражала неяркий свет древняя посуда. И было что-то, не вязавшееся ни с чем окружающим... Чей-то тревожный, навязчивый взгляд...
    Динка оглянулась и увидела то, чего раньше почему-то не замечала. Над диваном висел плакат, с которого прямо и яростно смотрел на Динку Джим Моррисон.
     Князь вернулся спустя вечность (странно, что часы больше не били); он уже переоделся и был теперь в трико и футболке. На футболке был тот же Джим Моррисон, что и на плакате.
  - Ваше царство, - сказал Князь, бросая Динке подушку и плед.
  - А ты где?- спросила Динка.
  - А я буду вести половую жизнь, - ответил он, устраиваясь на полу с двумя одеялами и подушкой. - Спокойной ночи, - послышался его голос, и он потянулся рукой к выключателю светильника, - жест, достойный его матери, при котором на его запястье блеснули бисерным плетением несколько фенечек...

           *            *            *           *           *   

  - Привет, не видели Юрика?
  - Нет, еще не было. Да ты садись, не стесняйся.
  - Да как же я могу!
  - Сказать?
  - Не надо. Владиславочка, иди сюда.
  - Уже.
  - Ну вот, нет в мире совершенства.
  - А ты думал, что в сказку попал?
  - Кстати, говорят, Клуб открывается.
  - Когда?
  - Скоро. В сентябре где-то.
  - И кто будет петь?
  - Хрен его знает. Кто-то все равно будет. Народ соберется, тусовка...
  - Круто.
  - Вчера анекдот классный услышал... Представляете, сидит наркоман перед зеркалом, смотрит на свое отражение и говорит: “Там я, и тут я. Там я, и тут я”...
  - Знаю, а потом в дверь стучат, он спрашивает: “Кто там?” Ему отвечают: “Я”.
  - Ага, а он: “И там я...”
  - Я  слышал его в другом варианте.
   Порыв ветра всколыхнул уже желтеющие кроны тополей и берез. Над каруселью поднялась вспорхнувшая с дерева стая ворон. Разговоры смолкли, все подняли глаза в мутное белесое небо.
  - Вороны... - негромко сказал Тиль.
  - Да, говорят, они над хорошим местом вот так не летают, - обронил кто-то.
 - А ты думал, что в сказку попал? - тут же отозвались с другого конца карусели. На этот раз без шутки.
  - “Каждый день - это меткий выстрел”, - процитировал Князь негромко.
  - “Зоопарк”, - определила Динка.
  - Ага, - отозвался Тиль. - “Не слишком ли долго ты жил?”
  - Оптимистичная песенка, - усмехнулась Владислава.
  - Оптимистичная трагедия, - задумчиво сказал Фантик.
   Алька, обладатель светлого каре и узких сцепленных на коленях рук, молчал, глядя в небо прищуренными темными глазами.
   - А ты что об этом думаешь? - спросила у него Динка, и он посмотрел на нее удивленно, как бы не сразу поняв, что обращаются именно к нему.
  - Что ты об этом думаешь? - повторила Динка.
  - О чем? - спокойно спросил он, совершенно сбив Динку с толку этим вопросом.
  - Ну... только что говорили... - начала она и неожиданно поймала себя на том,  что в первый раз в жизни не может сформулировать достаточно четко свой вопрос. Алька смотрел на нее со знакомым оттенком улыбки. Но тут Фантик начал рассказывать очередной анекдот, и инцидент был исчерпан.
    Динка уже успела уяснить некоторые правила этого места. Например, Леся была чем-то вроде доброй приметы. Она появилась на карусели относительно недавно, но с тех пор такие веселые вещи, как визиты гопников или «дружественной» милиции, происходили исключительно в ее отсутствие. Особо боязливые личности ориентировались на это и клялись, что так оно и есть. Еще до Динки донеслись странные слухи, что у Леси были в прошлом какие-то отношения с вечно пьяным Костей, хотя верилось в это с трудом.  Алька же пользовался уважением; зато Фантика, несмотря на его привлекательность и остроумие, явно недолюбливали. Однажды Динка услышала, как Кобра сказала про него: “Скользкая рыба. Везде всплывет”.  “Тогда это не рыба, - засмеялся Тиль. - Это другое”...
  - Веселое существо Уленшпигель, - сказал как-то Князь о Тиле. - Только злое.
  - Отчего же злое? - спросила Динка.
  - От жизни. Жизнь у нас злая.
   Вроде бы ничего путёвого они не делали, когда собирались, только трепались по пустякам. Серьезные разговоры были редкими. Но они немного приоткрывали для Динки тайну странного притяжения карусели. Динка поняла, что большинство происходящего и произносимого здесь - мишура, они могли бы молчать, потому что каждый приходил сюда за чем-то своим, тщательно скрываемым от других за привычной и прочной маской. Динка вспоминала Москву, Старый Арбат. Там один художник продавал небольшие значки в форме  масок, слепых гипсовых слепков, совершенно одинаковых по форме, только раскрашенных в разные цвета. Здесь было то же самое. У каждого был свой цвет. Вообще-то на карусель приходило довольно много народа, иногда человек по двадцать, но большинство сливалось в одну пеструю пелену. Они могли разговаривать, пить, молчать или не приходить вообще - Динку интересовали только те, кого она отметила в день своего первого появления здесь. Это было старое и прочное ядро карусели. Именно от них исходили редкие всплески серьезности, именно они - иногда даже с болезненной настойчивостью - “брали свое”  от карусели и друг от друга, прикрываясь пустыми разговорами, как надежной защитой.
  - На самом деле выход знали только Науменко и Моррисон, - негромко сказал Князь в тот день, когда они с Динкой зашли на пустую карусель днем. Вообще-то они просто гуляли, но как-то сами собой пришли в знакомый парк, где березы и тополя уже роняли на сырой асфальт дорожек тусклое золото, а рябины зажигали темный, приглушенный огонь.
     Князь взял Динку за талию и посадил на карусель. Он говорил, и голос его был нетороплив, спокоен и рассудителен, как всегда. В нем не было ни боли, ни страха. Ничего.
  - Видели выход, знали, но не смогли дойти.
  - Почему?
  - Не хватило сил. А может, что-то держало, мешало идти, - он посмотрел на Динку и засмеялся. - Идти на свет.
  - Что же может помешать... если свет?
  - Да что угодно. Та же любовь, кстати. Ты ведь даже не представляешь, насколько эта любовь привязывает к месту, когда надо идти. Любовь - вещь тяжелая. За собой не утащишь.
  - Свобода? - спросила Динка, прищурившись.
  - Именно. Полная свобода от всего. Только тогда можно идти. Хотя свобода - тоже весьма эфемерное понятие. Чаще всего это просто дикое желание человека делать что угодно. Под этим человек почему-то подразумевает свободу внутреннюю.
  - “Лучше быть нужным, чем свободным”, - процитировала Динка.
  - Это авторская песня, ведь так? Сто процентов романтики, а следовательно, неправды. Так всегда с романтикой. Солнышко, ты сейчас мыслишь на бытовом, привычном уровне, в чем тебя нельзя винить, конечно. Этот образ мышления вдалбливали в нас с раннего детства все кому не лень. А ты попробуй оттолкнуться от всего этого, как от трамплина, и подняться повыше. Будет трудновато, конечно. Сначала. Понимаешь, человек по своей натуре - язычник, ему всего мало, и бога одного тоже мало. И человек придумывает множество других. И дает им имена: вера, надежда, любовь. И прочее... А на самом деле все просто; и та же вера есть не что иное, как желание невозможного, возникающее вследствие состояния отчаяния. Говоря проще, когда плохо, чего-то хочется. А тем, кому хорошо, верить не надо. Идолы, идолы, кругом одни идолы, и любовь - это не высокое единственное в своем роде явление, это всего лишь один из подсознательно существующих идолов, красивая обложка для естественных потребностей человека.
    Князь (темно-синяя маска с глазами, меняющими цвет) говорил еще, но она уже не слышала. Это бывает, когда понимаешь главное. Тогда все остальное теряет смысл и очертания. И что-то впивается в висок... больно так... как иголкой... И мозг улавливает еще одну фразу;
  - Человеку нельзя мешать идти на свет.
    “Да, конечно”, - подумала она в ответ, и в то же время в памяти всплывали обрывки этих нескольких дней: первая ночь в его комнате, когда были румба и Джим Моррисон; а во вторую ночь они поднялись на крышу его пятиэтажки и просто молча смотрели вниз, стоя на самом краю, и каждый думал о том единственном шаге, который можно было сделать. А на третью ночь из соседней комнаты вышел высокий, но согнувшийся старый человек, который посмотрел на Динку мутными глазами и сказал отчетливо:
  - Сальвадор Дали был шизофреником, он рисовал сны. Нет ничего глупее рисунков больного подсознания. Подсознание нельзя изображать. Вот Рерих делал вещи. Он делал цвет.
   От его пронзительных глаз по всему лицу разбегались кривые морщины. Грязная майка и трико висели на нем, как на вешалке. Раньше Динка не видела его, потому что они с Князем уходили с утра, а когда возвращались, все уже спали: и сумасшедший старик, и хрупкая женщина с забывшимся лицом...
   И после встречи с его дедушкой Динка вдруг поняла, что своеобразностью формулировок он очень напоминает Князя. И абсолютное спокойствие последнего, что сначала было принято ею за оттенок нормальности в их доме, оказалось всего лишь другой формой сумасшествия...
    На карусели вечером того дня пили портвейн, купленный на деньги Фантика (яркая, цветная маска, веселые зеленые и оранжевые цвета). Что-то говорили, смеялись. Динка молчала. Боль медленно сжигала ее изнутри оттенком уходящего образа... 

*             *            *           *           *

   Глухой ритм перестука колес погружал в полусон, близкий к отупению, и Динка боролась с ним изо всех сил. В самом начале своего путешествия на одной из станций она выбежала из своего вагона и зашла в другой, где контролер только что прошел, и это было единственным проявлением жизни в ней, потому что после она села на свободное место у окна и отключилась от всего происходящего в настоящем. Электричка везла ее домой, где никто ее не ждал и не волновался, потому что все думали, что она у бабушки в деревне. Каждая секунда теперь отдаляла ее от карусели в парке и от того, высокого, с ореховыми (или зелеными? или черными?) глазами.
    Она знала, что было с ним, так, будто видела это. Он проснулся часов в девять утра и, не увидев ее на диване, не стал волноваться, решив, что она в ванной. Потом он увидел оставленную на подушке фенечку - черную, с тонкими красными линиями симметричного узора. “Чтоб душа не болела”, - думала она лихорадочно, когда плела ее вечером, при бледном свете светильника, рассыпая бисер, но не плача. “Чтоб душа не болела”... Динка раньше слышала, что бывают феньки с именами. У нее такая была в первый раз. И, скорее всего, в последний. Еще рано утром, оставляя ее на подушке за пять минут до своего бегства, Динка поняла, что это будет последняя фенька, сплетенная ею. Так проводится последняя черта, после которой писатели не пишут, а художники ломают кисти и пальцы, создав лучшее.
    Она не знала, что он почувствовал. Наверно, он должен понять... Ведь он сам говорил: ”Человеку нельзя мешать идти на свет”.
  Динка сжалась на жестком сиденье, до боли в глазах вглядываясь в пролетающий за окном лесок с высоковольтной линией. А меж деревьев обрывками шелка мелькало ослепительное небо.
   И Динку снова кольнуло острой вспышкой то, чему суждено было стать ее бредом на долгие дни: румба и два человека, один - равнодушно-изящный, другой - забывшийся и взлетевший.
   А еще вспомнилась карусель и - почему-то - Алька (светло-серая маска с редким блеском спокойного серебра).
    И вдруг Динка совершенно отчетливо поняла, о чем же он тогда думал, но так и не сказал ей. Может, он знал, что она поймет?
   Науменко и Моррисон знали выход. “Андрюш, на минутку...” - “Конечно, мама”.  Те, у кого все хорошо, не появляются на ночь глядя из зарослей. Те, у кого все хорошо, не бросаются на случайный свет, у них есть свой. “А если нет? Кстати, чая хочешь?”  И ни звука...    
    Вороны.
    Каждый день - это меткий выстрел.
    И медные колокольчики смеха - Владислава смеется. Чуть грубоватый такой звон, без оттенков. Но все равно красиво.
   “Что ты об этом думаешь?” -  “О чем?”
    Науменко и Моррисон знали выход. Но не хватило сил.
    Человеку нельзя мешать идти на свет.
   И снова, и снова, и снова она идет, потом бежит через площадь поздним вечером, бежит по парку, и ветки бьют ее по лицу. Она снова выходит к ним, как та девочка из сказки, замерзающая в зимнем лесу. И снова ей навстречу поднимается некто высокий, с длинными темными волосами, и негромко говорит: “Эвона”. И - маски, маски, маски...
    Она проснулась от толчка и, увидев за окном свою станцию, схватила сумку и выскочила на перрон...
   ...И по глазам ударил ослепительный солнечный свет. Динка закрылась от него рукой и побежала прочь, в сторону своего дома, не разбирая, отчего плачет - от яркого ли света, резанувшего по глазам, или чего-то другого, оставленного за последней чертой сознания. А может, и дальше...

Глава II.
Ненависть (Кобра).

 Нараспашку - в ветер
Накануне лета
Наравне со смертью
Ожидать ответа,
Наугад поверить,
Обернуться ночью,
На себя примерить
Сумерки наощупь.
С ходу да с разгона
Билась, билась насмерть -
С маху, без разбора,
Да подняли  на смех.
Все впотьмах искала,
Все сплеча рубила,
Все дотла сгорала,
Издали любила.
Яблоневым цветом
Вырваться из клети -
Накануне лета
Нараспашку - в ветер.

Элка Ольман  “Босиком по росам".
 7 октября  1996 г.

 - А ты что об этом думаешь? - спросила вдруг у Альки эта вечно взъерошенная, как воробей, Динка, и Кобра мысленно рассмеялась: «Жди. Так он тебе все и рассказал”. Потому что она-то получше Динки знала, что есть Алька. Хотя душу он ей не раскрывал, детей вместе они не крестили и на брудершафт пить не доводилось. Она просто помнит ту зиму, когда они возвращались из Клуба - там тогда еще играла “Весовая категория”, неплохая, кстати, группа. Кобра тогда сдуру смешала водку с вермутом, вследствие чего идти не могла. Так вот, мало того, что Алька - это субтильное создание - тащил ее всю дорогу на себе, так он еще и хладнокровно окунал ее в сугроб, как говорится, не корысти ради, а протрезвления для. Кому потом ни рассказывала - никто не верил. Вот такие пирожки с котятами.
     Сидеть на карусели вот так, болтая ни о чем с ребятами, было хорошо. В любом случае, это было лучше, чем возвращаться в общагу, где было шумно и грязно.
 - Облака, белогривые лошадки, - пропела Владислава, вся приятно-джинсовая, узенькая, с собранными в “хвост” светлыми волосами. “Мелочь, - подумала о ней Кобра, - мелочь, а приятно”.
     Фантик из кожи вон лез, травил анекдоты и байки, веселил народ. И народ ничего, веселился. Хотя и посматривал на Фантика откровенно снисходительно. А что? Фантик красивый. Это признавала даже Кобра. И ничего плохого никто про этого Фантика не говорил и не думал до того майского случая, когда они были на карусели вдвоем - Фантик и Тиль. Тогда их там и нашли человек восемь здоровых парней из соседних с каруселью дворов. Эти парни были из числа тех. кто ходит в спортивных костюмах “Адидас”, широких черных, чаще всего вельветовых штанах, черных же кожаных куртках и совершенно одинаковых кепках. Стриглись эти ребята всегда налысо и били всех, кто, по их мнению, живет “не по понятиям”. Их “понятия” были просты и очень напоминали устои далекого социализма - быть, как все. То есть, как они. Длинные волосы и серьги у юношей, драные джинсы и фенечки карались довольно жестоко, если учитывать то, что ребята эти по одиночке ходили редко, а слова “пацифизм” не знали. Их называли “гопниками” или, сокращенно, “гопами”. Это были люди, воспитанные культом физической силы, и, хотя половины из них копыто интеллекта не обезобразило, это не мешало им побеждать в драках  количеством и качеством.
       Тиль и Фантик были из разряда тех, кто жил не по понятиям.
      О том, что же было в тот день, история умалчивает. Когда все собрались, Тиль сидел на земле, согнувшись и закрыв лицо руками. Ему вызвали “Скорую помощь” прямо к карусели. При этом Фантик остался цел и невредим, хотя били вроде бы обоих.
     К счастью, Тиль не пострадал особо серьезно, а когда его спрашивали, как же все было и почему Фантик остался цел, только усмехался. Но Кобра была там одной из первых и хорошо помнит жалкие, испуганные глаза Фантика, когда он суетился вокруг Тиля. И если раньше Фантик был ей симпатичен своей заразительной веселостью, с того майского дня он перестал для нее существовать. Где-то внутри себя Кобра решительно вычеркнула этого человека из числа тех, кому она была готова помочь.
     Жесткость, скорее даже жестокость, с которой Кобра относилась ко всему, что ее окружало, как ей казалось, помогали выжить.
-  Я  пару раз получила по морде в моей короткой жизни, - говорила она Лесе в тот вечер, когда в Клубе выступала группа “Последняя осень” и выпито было, наверно, больше, чем следовало. - Знаешь, это не очень приятно. Этакая девочка-дурочка. Наших бьют, ура! И вперед - бюстом на амбразуру. А потом лежишь себе с зарядом в бюсте, любуешься солнышком, а по тебе идут. Смотришь - а это наши идут. Свои. Родные и любимые. Нет уж... Хватит!
       Леся смотрела жалостливо, как будто ей тоже было больно. Может, так оно и было, конечно. Разговаривали они на первом этаже, в широком вестибюле с раздевалкой, где можно было курить. Музыка и рев со второго этажа, из зала, доносились к ним отголосками.
-  Ненависть, понимаешь? - нервно говорила Кобра, и сигарета в ее руке судорожно вздрагивала. - Только ненависть... Мне больше ничто не поможет. Я когда перестаю ненавидеть, я жить не хочу... Хоть в петлю лезь. Смысл теряется в этой жизни, понимаешь? А как вспомню, что надо ненавидеть...
-  Кого? - тихо спросила Леся.
-  Что?
-  Кого ненавидеть?
-  Не знаю... Да всех! Не все ли равно? Тех гопов, которые Тиля избили... Понимаешь, я не кого-то конкретно ненавижу, а так, в общем... Есть такие идиоты, которых любовь держит, так ведь они не кого-то любят, а всех и все.  Они с этим по жизни топают. И у меня так же, только наоборот.
-  Так нельзя, - тихо сказала Леся.
-  А как тогда можно?! Как?!

                Мне придется отползать...

     Это была цитата из Янки Дягилевой, цитата, которой Кобра боялась. Когда были “Трамвайные рельсы” или “Я  неуклонно стервенею” - можно было жить. Но когда начинали звучать на старых кассетах такие песни, как “Я оставляю еще полкоролевства”, “Столетний дождь” или “Берегись”,  становилось страшно и больно. Это было то самое состояние, которое называлось “хоть в петлю лезь”. Как было известно, сама Янка Дягилева еще в 1991 году нашла примерно такой же выход.
     И, задыхаясь от ярости и ненависти ко всему этому злому, несправедливому миру, Кобра одевалась вызывающе, ходила летом по городу босиком, демонстративно игнорируя общепринятые нормы поведения и запрещающие таблички и наслаждаясь неприязненными взглядами. Конечно, ее били, но, как ни странно, не очень часто и сильно.  Наверно, ей везло. На университет, где она училась, все это распространялось в меньшей мере, но не настолько, чтобы вскоре о ней не узнал их юридический факультет, все пять курсов.
     Ненавидеть она научилась еще в детстве, когда они жили в деревне. Прогресс туда еще не докатился, и нравы отличались чрезмерной простотой. Василий Астрин сочетал в себе все классические национальные качества чисто русского характера, то есть умел выпить и по столу ударить. А его ненормальная дочь с не менее русским отчаянием пропадала в степях, где все было ее - от малейшего вздоха свободного неба до самого гибкого стебля...


                Под руки в степь. В уши о вере.
                В ноги поклон. Стаи летят.
К сердцу платок. Камень на шее.
В горло глоток. Может, простят...
Ленту на грудь столько искали
Сжатые рты. Время вперед.
Крест под окном. Локти устали.
Знамя на штык. Козел в огород…

     Она помнила, как однажды ее мать согнулась от удара, упала на пол, а отец стоял над ней и усмехался. Затем поднял глаза на дочь и сказал:
- Чего уставилась... Кобра?
     Потом он не называл ее никак иначе, и никто не называл. Когда она приехала в город, чтобы поступать в университет, это уже было ее вторым именем.
   ...А однажды с пьяным вскриком отец замахнулся на нее - и захлебнулся воздухом, увидев направленное на себя лезвие внушительного кухонного ножа.
  - Ты... ты что? - вырвалось из его горла.
  - Не подходи, - с ненавистью сказала она. - Только тронь меня или мать еще раз, сволочь.
  - Леночка... да как же ты... отцу? - он всхлипнул.
  - Не подходи, - повторила она. - Убью.
  Тогда он поверил ей.

  У “карусельщиков” знали, что перечить Кобре опасно. Особенно пьяной Кобре. Один раз Тиль сказал ей что-то злое, и Кобра, не долго думая, швырнула в него тяжелой пепельницей. Это было в тот вечер, когда они всей компанией зависали на флэту у Князя и там не было его сумасшедшего деда и полусумасшедшей матери. Тиль долгое время ходил с великолепным синяком под глазом и не разговаривал с Коброй, пока, месяц спустя, не увел у нее из-под носа бутылку портвейна. Важен был, видимо, сам процесс, потому что бутылку в знак примирения всё равно распивали вместе.
    Карусель спасала. Там были свои люди, там было спокойно. И Кобра была счастлива, что нашла “карусельщиков” как раз в тот момент своей жизни, когда уже безумно устала отлаиваться от этого мира в одиночку, как та бешеная собака в песне у Янки Дягилевой, которая “скончалась безумно в бурю у реки, принимая пинки, кусая за руки”. Она бы, наверно, что-то сделала с собой, может, утопилась бы, как Янка, если бы не увидела на улице маленькое объявление о рок-клубе, где через день должна была выступать какая-то местная группа. От нечего делать Кобра пошла туда и там познакомилась с Князем, который привел ее на карусель. Это было два года назад.
   В Князе Кобра разочаровалась. Он оказался всего лишь “заклиненным” товарищем из числа тех, о которых медицина говорит: “Ну не повезло!..”.
    На карусели было всё. Несколько оттенков отношений, несколько веселых животных: Тиль, всегда готовый на ссору, Костя, всегда готовый выпить, Князь - для тех, кто хочет потрепаться о высоких материях, Фантик - для желающих посмеяться. И забавные разговорчики и смех Владиславы... А если  душу  снова жгла тоска, на карусели была Леся - единственный человек, которому Кобра могла доверить не всё, но многое. В списке людей, к которым Кобра бросилась бы на помощь, Леся делила почетное место с Алькой, который ничего хорошего Кобре не сделал, но она уважала его за неагрессивность и спокойную улыбку...
     Усталая, Кобра шла по улице к своему общежитию, глядя себе под ноги. Ее не интересовали вечер и небо. Она думала о жизни и стае ворон над каруселью. Что-то жутковато ей стало в тот момент... Наверно, из-за стойких ассоциаций ворон с кладбищем. Глупо. Страх - это глупо. Кобра презирала страх. И заглушала его, как могла: громким смехом, выпивкой, иногда травкой. Как это сказал сегодня Юрик?.. “Человек состоит из желаний и страха”. Философ, блин. “Ах, как это грустно!” - манерно пропела Владислава. “А ты думала, что в сказку попала?”.
   Кобра поднялась на свой четвертый этаж и пошла по коридору. Всюду шныряли личности в халатах и спортивных костюмах, пристраиваясь в очереди в душевую и в туалеты. Из-за дверей доносилась музыка - в основном попса, отечественная и зарубежная. Кобра поспешно укрылась в своей комнате и заперлась изнутри. Ей повезло - она жила одна, никого к ней не подселили. И это дало Кобре возможность сделать из стандартной общажной комнаты что-то более или менее подходящее ей. То есть мебель отсутствовала напрочь. Книги были сложены стопками вдоль стен, а в противоположном от окна углу располагалась посуда и электрическая плитка. Спала Кобра на брошенном на полу матрасе. Она расслаблялась в этой убогой с точки зрения нормального человека обстановке, успокаивалась, читая книги или слушая на старом кассетнике музыку. Единственное, что она получила от родителей, кроме плитки, -  овальное зеркало, - висело на стене, и на нем рука Юрика вывела маркером надпись: “Где я видел эту рожу?”. Каждое утро это зеркало отражало худое серое лицо, прямые волосы ржавого цвета, большие зеленые глаза...
     Скинув ботинки и разрисованную маркером куртку, Кобра бросилась на матрас. И мгновенно уснула...
    ...Проснулась она оттого, что кто-то долбил в ее дверь. Слышался идиотский пьяный смех. Кобра взглянула на часы - было три часа ночи.
      - Открывай, сучка! - раздалось из-за двери. - Все равно выломаю!
     Не вставая с матраса, Кобра нащупала банку с дихлофосом. “Давай, - мелькнула мысль. - Выламывай”. Она не знала, сколько их. Она знала только то, что первый, кто ворвется, получит порцию дихлофоса в глаза. А что будет дальше - неважно.
     И в этот момент Кобра вдруг увидела себя, как в зеркале  - босую, в потрепанных джинсах и фланелевой клетчатой рубашке, с горящими злыми глазами и банкой дихлофоса в руке. И палец на головке распылителя, как на спусковом крючке. Во всей позе - напряжение, готовность к броску. Прямо как в фильмах про войну, где вот так же, только на танк с гранатой или на врагов, когда их больше... Только там понятно - война. А сейчас?
       Шум был уже по всему коридору, ломали не только Кобрину дверь. А потом от нее вообще отстали (замок как раз уже начал поддаваться), потому что раздался сильный треск, радостные вопли, а вслед за этим - дикое, непереносимое, на самых высоких частотах:
-  Ребята, не надо!!! Пожалуйста!!!
     Кобра схватилась за голову, вся сжалась в комок, чтобы укрыться от этого вибрирующего крика, спрятаться, но это было невозможно, потому что крик тот звучал уже отовсюду - от стен, от книг, от самой Кобры - изнутри.
     И тут она с ужасом вспомнила - Фантик! Внезапно утратилась разница между тем, как били тогда Тиля и тем, что происходило сейчас через комнату. Тогда Фантик, наверно, вот так же сжался от близости чужой боли и страха и ни словом, ни жестом не мог помочь, разве что получил бы еще побольше Тиля. Но все же снял бы с него часть боли... А может, и нет.
     Размышлять можно было бесконечно, но не было времени. И было ясно одно - Фантик спасал себя. Как и она сейчас... И вспыхнувшая невыносимая ненависть к Фантику и к себе мгновенно вытеснила... не страх, нет. Страх остался. Но был сломан тот разумный предохранитель, что еще держал Кобру. Она вскочила и, распахнув дверь, бросилась прямо по коридору, туда, где у выломанных дверей стояли трое пьяных. Из комнаты доносилось жеребячье ржание и плач. С коротким вскриком Кобра подлетела к одному из этих представителей сильного пола и брызнула хорошую дозу дихлофоса ему в глаза. Тот из них, что был потрезвее, успел ударить ее по руке, выбив банку из как будто сведенных судорогой пальцев. Но этим он не спас своего друга, которому Кобра тут же нанесла удар коленом между ног. Друг согнулся пополам, разразившись потоком отменного мата. Кобру тут же схватили за руки, больно завернув их за плечи. Раздалось насмешливое:
-  Смотрите-ка, однако, неформалка!
    Плач в комнате усилился. Кобра дернулась изо всех сил, но это было бесполезно.
-  Ну ладно, сука, - это пришел в себя получивший в уязвимое место. - Щас тебе станет весело...
     Он ударил ее по щеке, сильно, с чувством. “Убьет!” - мелькнуло в голове Кобры.
-  Нравится? - он взял ее сильной рукой за шею и ощутимо сжал.
-  Оставь, - второй придержал его руку. -  Мы ее по-другому... используем. А то Толику там хорошо... А чего нам ждать... когда у нас тоже есть?
-  Ага... Твоя комната где, радость моя?.. Или тебя прямо здесь?..
     Он уже взял ее за ворот рубашки, готовясь разорвать ее, когда Кобра стала кричать и вырываться изо всех сил. Ей повезло - ее услышали охранники. Обычно они предпочитали держаться в стороне от событий, к тому же до четвертого этажа они доходили редко. Но их начальник был в хороших отношениях  с Коброй. Охранников было пятеро.
 -  В чем дело, ребята? - спросили они, появляясь с лестницы.
     Из комнаты, откуда уже не было слышно криков, появилась сыто ухмыляющаяся личность. Друзья личности уже отпустили Кобру, и она, с помертвевшим от ненависти лицом, подошла к этому человеку и ударила его по щеке. Потом еще. И еще. Слез не было. Была только ненависть.
-  Не надо, Лена, - один из охранников, Сергей, взял ее за плечи. - Мы с ним сами разберемся. Вы, ребятки, идите на хрен, а этого мы заберем для разговора.
     Они ушли сразу, без возражений, а их покинутого на произвол судьбы товарища, жалкого от осознания своего ближайшего будущего, уже увели ребята Сергея.
-  Ты как, Лен? - спросили у нее перед уходом. Она кивнула. На ладони осталось противное ощущение чужой потной кожи.
     Когда коридор опустел, Кобра, пошатываясь, вошла в чужую комнату, где на кровати тихо плакала в подушку девочка в изорванном халатике. Кобра села рядом и взяла ее за плечи, и они вздрогнули под ее руками и замерли.
-  Не надо... - шепнула Кобра. - Не надо...
     Услышав женский голос, девочка перестала сжиматься в комок; она испуганно дернулась, и в Кобру впились огромные, наполненные ужасом синие глазища. Кобра решительно поднялась, открыла шкаф и вынула оттуда полотенце и новый халат, потом подняла девочку за локоть с кровати и повела в душ. Девочка повиновалась абсолютно безжизненно, хотя в душ пошла все же одна. После Кобра отвела ее в комнату, где, полностью  сменив постельное белье, усадила на кровать, закутала в одеяло и стала кипятить чайник. И когда Кобра доставала из шкафа чашку, за ее спиной раздался негромкий бесцветный голос:
-  Как тебя зовут?
     Кобра обернулась. С кровати на нее оценивающе смотрели холодные синие глаза.
-  Лена, - ответила Кобра. - Или Кобра, как удобнее. Как ты?
-  Нормально, - гладкое мертвое личико исказила тень усмешки. - Я  же не была девочкой... А закричала от страха... неожиданно все было...
     Что-то в ее словах больно кольнуло Кобру.
-  Все так просто? - спросила она.
-  Наверно, - был ровный ответ. - Ведь в жизни все нужно испытать.
     И Кобра почувствовала, что вот здесь у нее опускаются руки.
-  Не все, - ответила она уверенно, и наткнулась на взгляд этих невероятных глаз, как на неожиданный холод.
-  Как тебя зовут? - спросила Кобра.
-  Марина, - тонкая рука с серебряным колечком на пальце поправила светлые длинные волосы, упавшие на лицо.
-  Сколько тебе лет?
-  Семнадцать.
-  У тебя есть кто-нибудь? Друзья там... Надо бы у них пожить, пока не починят замок...
-  Никого у меня нет, - так же ровно ответила она. - И не надо.
     Кобра отошла к окну и посмотрела в темную мусорную ночь.
                ... Вечный огонь. Лампы дневные.
                Темный пролет. Шире глаза.
                Крепкий настой. Плачьте, родные.
                В угол свеча. Стол. Образа.
Под руки в степь. Стаи летят.
Может, простят…

 - Есть вещи, которые нельзя испытывать, ни за что нельзя. Надо бежать от них к чертовой матери.
 - Да, конечно. Убийство, предательство... Все так говорят.
 - А ты как считаешь?
 - А я вообще никак не считаю. Просто хочу, чтобы мне было легче жить.
 - И что для этого надо?
 - Надо испытать всё. И ни к кому не привязываться.
 - А так реально?
 - А ты веришь в любовь?
     Любовь?.. Кобра усмехнулась. Та волшебная и неземная любовь, о которой писали в книжках, не коснулась ее, прошла мимо. Вместо нее были “на матрасе позапрошлые руки”. Спала она  не с одним и не с двумя, и с Юриком этим, и с Костей, и со многими другими, но только спала. Было что-то похожее в Князе, но так отдаленно... И очень быстро прошло. Но постоянно что-то мелькало, что-то напоминало о том, что любовь-то есть. Ведь все же задела Кобру та июльская история, когда Владислава тихо плакала в клубном туалете, а Алька уходил в темноту и сырость. Слишком быстро уходил...
...Ожидало поле ягоды,
   Ожидало море погоды... 

*        *        *        *        *

 - Уленшпигель, я тебя стукну! 
 - А кому сейчас легко? В Израиле дети, например, такие маленькие - а уже евреи.
 - Да... А жить-то надо.
 - Правильно. А не с кем.
 - Да ну?
  Серые листья покрывали ковром знакомую детскую площадку, небо было на редкость ясным...
 - Слушайте, а где Динка?
 - Уехала.
 - И не попрощалась даже?
 - Нет, как видишь. Торопилась.
 - Слушай, Кобра, что за ангелоподобное создание я видел с тобой вчера?
 - Где видел?
 - На улице, вестимо.
 - Это, наверно, Марина. Соседка по общаге.
 - Ничего Марина. Гений чистой красоты.
 - Такие еще бывают?
     Карусель, карусель, карусель...
     Как хорошо, что можно было прийти сюда... Когда терялась нить ненависти, терялась нить жизни, и главное было - не остаться наедине с собой.
                ...По глазам колючей пылью белый свет,
     По ушам фальшивой трелью белый стих,
   По полям дырявой шалью белый снег,
   По утрам усталой молью белый сон...

     Вечернее солнце бросало яркий свет на листья, как бы выплачивая дань за отсутствие тепла, и, принимая эту дань, Кобра жила, впитывая этот свет каждой клеточкой своего тела. И странное чувство иногда сковывало сердце невыносимой тоской - как будто ушел тот единственный человек, которого никогда не было. И в такие минуты ей хотелось по-бабьи заплакать, как плакала в туалете Владислава. И вспоминалось по ассоциации Янкино: “От великой любви только морды в крови”.
     Хорошо, что на свете была карусель, были все эти люди...
     А какое было лето! Как они жили!.. Собирались рано, около полудня, и ехали на ближайшее озеро, где, как говорится, отрывались на все сто. Может, слишком бурно для искренней радости, но каждый защищается, как умеет. Только Леся не купалась, не пила со всеми, просто сидела на берегу и улыбалась. Она наблюдала. Наверное, иначе Леся не могла.
 - Мы и живем-то из страха, - говорил Юрик. - Смерти боимся.
 - Не лишено логики, - ответил ему Князь. - Тогда это просто врожденная болезнь, она не лечится.
 - Ага, медицине такие случаи известны, - вставил Тиль. - И вот что медицина говорит в таких случаях: “Ну не повезло!”.
 - Разучиться бояться на самом деле невозможно, - сказала Кобра. - Можно научиться идти, когда боишься.
 - Это за что “Героев” получают? - дурашливо распахнув глаза, спросил Фантик.
 - Тебе не грозит, - жестко усмехнулась Кобра.
 - Всё. Жизнь не состоялась, - мгновенно отреагировал Фантик и уронил голову на грудь Владиславы. Только глаза у него стали испуганно-жалкими, как тогда, когда увозили на “Скорой” Тиля.
 - Ребята, Костик гитару принес!
   Не было на карусели лучшего времени, чем когда приносили гитару... И Кобра пожалела, что уехала Динка: непонятное существо было, но пело хорошо.
   Пели всё, что знали. Неплохо играл Тиль, и голос у него был высокий, порой пронзительный, но чистый. Пел он  в основном пародии местного производства на известные шедевры рок-искусства; или про Стеньку Разина - эту обычно подхватывал хор:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
На переднем Стенька Разин,
Стенька Разин на втором,
И на третьем Стенька Разин,
На четвертом тоже он...

   Количество челнов с Разиным зависело от терпения певцов и порой доходило до абсурда. А заканчивалось всё весьма оптимистично:

...На двадцатом Стенька Разин,
   С ним сто сорок три княжны,
   Он их за борт всех бросает -
   Они на фиг не нужны.

   Но иногда что-то вдруг переключалось в Тиле, и он начинал петь Башлачева или Майка Науменко, с отчаянием, пугавшим Кобру, которая знала, что в отчаянии Тиль способен на всё.
   На этот раз гитару взяла Владислава, для чего ей пришлось встать с колен Фантика, и Кобра не заметила в ее узких зеленых глазах ни капли сожаления. И Кобра вспомнила вдруг, что не было в этих глазах сожаления ни разу в подобной ситуации. Только в июле, но тогда это было не сожаление, а такая боль, о которой Кобра до этого только слышала. Так обычно выглядят люди, которым не хватает воздуха... Естественно, пела Владислава Янку:

Я  неуклонно стервенею
С каждым смехом, с каждой ночью,
С каждым выпитым стаканом.
Я  заколачиваю дверь
И отпускаю злых голодных псов
                С цепей на волю.
Некуда деваться:
Нам остались только сбитые коленки...

   Она неплохо пела и, возвращаясь домой по темной улице, Кобра уносила внутри себя эти слова  как единственное объяснение тому, что с ней происходит сейчас. Улица била в лицо холодным ветром, но страха не было. На этот раз не было. Асфальтовое совершенство построения мира замыкалось в себе, и Кобра шла мимо, вне всего этого. Сожаления не было. Мысли путались, хотя она сегодня не пила.

...Я  неуклонно стервенею...

*            *           *           *           *

     Первым признаком конца было то, что на карусель внезапно перестала приходить Леся. Это заметили, но промолчали. В один из пасмурных серых дней Кобра подошла к Косте и спросила у него:
 - Где Леся?
 - Я  не знаю! - болезненно скривившись, ответил Костя. - Отстаньте вы, Христа ради, ничего я  не знаю...
     А вечером в дверь постучали и, открыв, Кобра увидела Марину.
 - Привет, - сказала Марина. - Сигаретки не будет?
 - Будет.
 - А тоска не гложет?
 - К чему это?
 - Да вот... - Марина подняла руку с бутылкой “Бренди”.
 - Дельная мысль. Проходи.
     Марина прошла и села в угол, скрестив ноги по-турецки. Симпатичная такая девочка, в белой футболочке и узких брючках, с распущенными светлыми волосами и синими холодными, как небо зимой, глазами. На вид лет пятнадцать...
     Кобра достала стаканы.
 - Что-то нехорошо мне, - призналась она после первого. - Чего-то я предчувствую...
 - Ты пей, а не предчувствуй, - усмехнулась Марина.
 - Я  пью...
 - Конец света - это неактуально. К нему привыкли.
 - То есть он уже был?
 - Он есть. Продолжается. Только он сильно затянулся, и человечество адаптировалось. Приспособленческое племя.
 - Веселая перспектива.
 - А кому сейчас легко? И чего еще можно бояться?
 - Я  не знаю... Просто мне кажется, что скоро что-то будет...
 Марина жестко усмехнулась. Клубы синего сигаретного дыма плавали под потолком, сплетая странные витиеватые кольца. И Кобре, которая смотрела на них неотрывно, было почему-то очень грустно.

...Я  неуклонно стервенею...

*           *           *           *           *

     В Клубе в тот вечер выступала группа “Ворота в Лету”, и в небольшом зале было не протолкнуться от множества ребят в джинсах, банданах, длинных юбках, фенечках, значках, булавках. Здесь было всё: и расписанные маркером куртки, и бахрома, и ирокезы, серьги и длинные волосы у парней. В баре было дымно, там пили, курили, вели разговоры, смеялись - там было немного потише, чем в зале, где неслась со сцены музыка и сверкала разноцветными огнями примитивная светоустановка, а у самой сцены бесились в экстазе и прыгали самые молодые и неистовые.
     Дальше танцевали - уже поспокойнее - те, кто был постарше или дольше побыл на тусовке, отчего появлялась этакая своеобразная солидность. А совсем “старая гвардия”, та, чьи образы уже давно стали легендарными, стояла у стен, презрительная и величественная, снисходительно смотрящая на бешеное веселье новичков (или “пионеров”) у сцены. Музыка мало кого интересовала, здесь было отличное место встречи со старыми друзьями, где можно было выпить или даже покурить травки в укромном уголке. Если при этом со сцены играло что-то хорошее - было приятно, если нет - все равно ритм. Хочешь - дергайся у сцены, не вслушиваясь в слова, хочешь - пей в баре, если есть деньги или добрая душа, готовая поделиться.
     Кобра любила “Ворота в Лету” и с удовольствием окунулась в бурное веселье у сцены, из которого выбралась потрепанная и счастливая. В Клубе можно было кричать и прыгать, бросаться на шею малознакомым ребятам, целоваться или плакать навзрыд. Ни о чем не думать. Здесь все были свои. И Кобре хотелось закричать на весь свет: “Хорошо, что есть на свете карусель!”.
     А недалеко от сцены стоял Алька и смотрел на музыкантов спокойно, едва заметно отстукивая ритм ногой. Стоял он ближе всех к веселящимся “пионерам”, которые могли запросто сбить с ног, и как будто не видел этого. Кобра давно заметила за Алькой способность избегать толчков в самой страшной толпе.
     Со всеми вместе прыгал у сцены Юрик. Заглянув в бар, Кобра увидела там Тиля, на коленях у которого сидела Владислава. Эта девушка всегда сидела на мужских коленях, как королева на троне. За соседним столиком, окруженный стайкой наивных девочек, рассказывал байки Фантик.
     Где-то в зале, в числе тех, кто стоит у стены и смотрит презрительно, был Князь. И еще много знакомых и незнакомых, но все равно близких и родных, пили в баре, дергались у сцены, курили у гардероба на первом этаже...
     Тревога пришла резким толчком. Стало зябко. “Сегодня”, - поняла Кобра, почувствовав жуткую, пустую близость происходящего, и от этой близости веяло холодом, как от распахнутой двери.
     Кобра побежала в гардероб, сунула номерок меланхоличной девушке за перегородкой, схватила свою куртку и, вылетев из Дворца Культуры, где помещался Клуб, побежала по уже темнеющей улице в сторону карусели, чувствуя страх всем телом, как чувствуют прикосновение липкой паутины...
     Она опаздывала, безнадежно опаздывала, и воздух упруго бил в грудь тугим препятствием к чему-то уже совершившемуся...
...Под руки в степь.
     Стаи летят.
   Может, простят...



 

Глава III.
Разорванный круг (Тиль).

Я  объявляю войну сам себе
И буду нещадно уничтожать
Все глупые ценности, в темной избе
Лопатками голыми к стенке прижать.

Спросить о смысле, цедя сквозь зубы, -
Какого рожна угораздило влипнуть?
Репья нацеплять оскоминой в губы,
Единственный выход - зубами скрипнуть.
Евгений Кочевник.
10. 09. 1996 г.

 - А что ты об этом думаешь? - спросила Динка у Альки, и Тиль только тогда смог оторвать взгляд от неба, в котором с криками кружилась черная стая. Тилю было безумно интересно, что же ответит Алька.
     Алька, конечно, не ответил. Алька, конечно, ускользнул от ответа. Как и всегда. Как же он сказал тогда, в своем июльском разговоре с Лесей, которому Тиль случайно стал свидетелем? “Нет слова “надо”. Есть “хочется” и “приходится”. Кажется, так. А еще Тиль помнил, как однажды на выходе из Клуба стояли несколько гопов, и Алька тогда выходил последним. Его остановили, аккуратно поставили к шершавой стенке и стали объяснять, что он, Алька, живет “не по понятиям”.  Это была обычная прелюдия, после которой просто начинали бить. Алька молчал, глядя куда-то в сторону. Его ударили пару раз, но и это не вывело Альку из его молчаливого оцепенения, и гопы потеряли к нему интерес. Тем более что Тиль уже бежал на помощь, а за ним - еще трое - четверо человек.
     Так что Алька был существом, наверное, хорошим. Но абсолютно беззащитным. И... абсолютно чужим.
     На белом стволе березы напротив кто-то написал черным маркером: ”ЗАВТРА МЕНЯ  ЗДЕСЬ УЖЕ НЕ БУДЕТ”. Что и говорить, расписана карусель была отменно - все ведь меломаны, и все грамотные, и маркеры тоже у всех есть. Лексика, правда, чаще всего нецензурная, но были и вполне печатные изречения типа: “ПАНК НЕ УМЕР, ОН ПРОСТО ТАК ПАХНЕТ”. Тиль тоже приложил ко всему этому руку, но он писал в основном строчки из любимого им Башлачева, навроде: “ВСЕ ОТ ВИНТА!” и тому подобное.
     Фантик... Тиль снова, в который раз, внутренне сжался. Потому что вспомнил полузабытое и отчаянное: “Илья, не надо! Илья!”... “Да ну, - рассердился на самого себя Тиль. - Психоделия сплошная”. Но тревога не отпускала. Да еще Леся...
     Что руководило этим созданием небесным, когда оно - создание - хваталось за чужие проблемы? Или... Кажется, помогала только близким, чужих странно сторонилась. Лишь в одну историю с “чужими” бросилась сама, с головой окунулась. Только до сих пор не ясно, кому помогала - Владиславе или Альке. Или себе. Леся, Леся...
     Была такая игра, кажется, из детсадовского периода: все стояли в кругу, крепко держась за руки. “Два шага налево, два шага направо, шаг вперед и два назад”. И круг должен разорваться, а тот, кто выпустил руку соседа, выбывал из игры. И чем больше игроков уходило из круга, тем легче он рвался, как ни сцеплялись лихорадочно руки. В детстве Тиль очень боялся этой игры. Когда два шага назад были пройдены, он изо всех сил вцеплялся в руки соседей, и ему казалось, что весь он сворачивался в тугой жгут отчаяния и нервов. Только позже он разглядел в этой игре жестокую закономерность жизни: человек исчезает, и круг рвется уже легче. А исчезает человек потому, что кто-то отпустил его руку...
     “Илья, не надо! Илья!”
     Два шага налево, два шага направо...




     Ну что ты? Смелей,
     Нам нужно лететь...

     Тепло было на карусели. Всегда тепло. И Тиль дурачился изо всех сил, веселил их всех, разыгрывая из себя что-то неукротимо-дурное. И только Леся вызывала у него теперь усмешку. Потому что еще немного - и он признался бы себе, что любит ее, и ее печали он находил самые необычные объяснения, тем более что Костя, когда напивался особенно сильно, бормотал, что она ангел, что это он во всем виноват и другую чепуху. И было время, когда на весь этот пьяный бред  Тилю хотелось закричать: “Да, да, да...”. Но теперь, после мая-июля, он смотрел на Костю с жалостью, граничащей с презрением. Нет, он не мешал его откровениям, но мысли были уже другими. “Нет, - думал теперь Тиль. - Да ты ее просто не знаешь. И никогда не знал, наверно. Ты просто на нее молился. Ты как-то не уяснил себе, что ни на кого в этой жизни нельзя молиться, даже на святых, когда они на земле. Наверно, потому вы и разбежались. Хотя... Я и сам когда-то смотрел на нее, как на мученицу великую, которой только сияния не хватает. Конечно, она не виновата, что оказалась обычным человеком, - гораздо более человеком, чем, наверно, нам всем хотелось. Идиоты мы великие! Купились на сказку, которую сами же и сочинили...”.
     Июль раскрыл Лесю для Тиля до конца. Источник ее великой и такой загадочной печали, из-за которого в тот же июль мучилась Владислава, сидел сейчас на карусели и смотрел на рассказывающего очередную байку Фантика со спокойной улыбкой.
     И в который раз, глядя на Альку, Тиль подумал: “А ведь ему все эти истории вокруг него далеко и глубоко параллельны!”. А потом мысли перескочили в обычную плоскость...
      Фантик... “Илья, не надо! Илья!”.
     Идти домой не хотелось. Тиль знал, что его там ждет. Всё хорошо. Всё, как у людей.
     “Илюша, завтра день рождения у тети Леры, ты обязательно должен там быть - тетя Лера очень влиятельный человек”.
     “Илюша, ты уже взрослый мальчик. Ты все понимаешь... Летом тебе надо поступать в университет, - так вот, Мила Владиславовна сможет тебе в этом помочь”.
     “Илюша, это все детский максимализм. Зачем стараться и делать что-то, если всё можно получить без усилий? Силы тебе пригодятся в будущем для чего-нибудь более серьезного... И еще... оденься по-человечески, пожалуйста”.
     “Кстати, Илюша, вы что, поссорились с Димой? Илюша, Дима такой приятный мальчик из очень хорошей семьи...”.
     “Илюша, мы с папой хотим тебе только добра. Почему же ты не можешь одеться по-человечески?”.
     Только ребята поймут, хотя и на свой лад.
  - Уленшпигель, ты бесишься с жиру, - скажут ребята. - Чтоб мы так ели, как ты голодаешь. Чего тебе еще надо? Ты улыбайся им, а живи по-своему...
     Что ж, это, конечно, был выход. Да только вот беда-огорчение - неприемлемый для Тиля выход. Так уж сложилось в недолгой тилевской жизни, так вышло, что ломился он по ней, как медведь через бурелом, и всяческие ускользания и хитрости вызывали у него сильное чувство отвращения.
  - Тиль, бросание на амбразуру нынче не в моде, - скажет Кобра. - Потому что свои же будут стрелять в спину. Кстати, дай сигарету...
     И Тиль ответит ей, что все это так и никуда он грудью бросаться не собирается, она - грудь - дорога ему как память, просто если эта самая амбразура или подобная пакость встретится на его пути, то сворачивать он не станет.
  - Уленшпигель, - скажет тогда Кобра, - тебя мало били, это во-первых. А во-вторых, дай, наконец, сигарету.
  - Друг мой, воспринимать радикальный цвет, без оттенков - это не дело, - скажет Князь. - В конце концов ты останешься в темной и глубокой... да, именно там. В дальнейшей жизни придется часто улыбаться тому, кого хочется убить. 
  - Ага, а то будешь бороться за правду, а друзья-ближние будут стоять и ждать результатов такого эксперимента, чтобы знать - идти дальше или нет.
  - Да нет, ты прав, - вечно пьяный Костя толкнет его в плечо. - Конечно... нельзя это... как его..? Нельзя изворачиваться...
     Алька ничего не скажет. Алька едва заметно усмехнется.
     А Леся, наверно, выдаст что-нибудь вроде:
  - Это возрастное, Тиль. Потом ты сам поймешь... Я  тоже раньше думала, что «жизнь глупа без риска и правда тоже победит”. Ничего, время все вылечит.
     И вот тогда, наверно, захочется закричать изо всех сил, побежать и броситься вниз с первого же обрыва, потому что иначе скажет тогда уже он. Возьмет ее за плечи и скажет так, как не говорил еще никому:
  - Леся, Леся, милая ты моя, но нельзя же от всего убегать! Леся, я  боли не боюсь, меня столько били, что я  привык уже; Леся, когда душу разъедает, как кислотой, - это страшнее. Да, банальное и возрастное, наверно. Только знаешь, есть такая игра, когда выпускаешь руку человека и он выходит из игры, а после круг так легко порвать... Леся, я  видел, как уходят люди... Я  больше не хочу этого видеть...
     И замолчит, потому что увидит, что она смотрит в сторону, - где снова кому-то плохо; где веселит народ Фантик; или, может быть, просто сидит на карусели и, улыбаясь, смотрит на всех Алька.
     А Фантик... Что скажет Фантик - известно. Фантик снова схватит Тиля за рукав и заговорит торопливо и взволнованно:
  - Илья, ты пойми, что так просто нельзя! Так не выжить. Зачем драться с теми же гопниками, если с ними можно просто договориться? Они же сначала базаром давят, их можно убедить на их же уровне, их логикой, - просто доказать им, что ты прав, и они отстанут. Зачем же сразу?.. Допустим, ты побьешь одного, - а завтра с ним придут пятеро. А ты? Кого приведешь ты? Тебя убьют просто! Ничего сейчас не решает такая честность. Да и никакая вообще...
     И снова заболит голова от логичности и правильности его слов, захочется вцепиться в бутылку и напиться до потери сознания, чтобы больше об этом не думать, чтобы ничего не искать. И вот тогда подойдет Кобра, усмехнется и скажет:
  - Не знаю я, Тиль, чей пепел у тебя стучит и где, но что-то где-то явно стучит.
  - Тиль, - скажет Кобра. - Ты удивительное животное, честное слово. Таких сейчас мало. Только будь осторожнее, Тиль. И поменьше слушай Башлачева: он плохо кончил.
     И ему, конечно, вспомнится по ассоциации:

Как ходил Ванюша
бережком вдоль синей речки,
Как водил Ванюша солнышко
на золотой уздечке...
Душа гуляла, душа летела,
Душа гуляла в рубашке белой...

     А листья будут падать с деревьев, как с неба, потому что - осень, время такое тоскливое, и где-то за площадью будут мигать огни, там будут люди и машины, большая и шумная цивилизация, а у карусели снова разожгут костер, и останется на свете только карусель и те, кто рядом; все остальное уйдет в темноту.

     “Илюша, где ты пропадаешь вечерами? У тебя проблемы? Скажи нам с папой - мы же хотим тебе только добра!”.
       “Илья, ты ведешь себя недопустимо!..”.

     А у карусели остановится время, и в шуме ветра послышится шелест далекой эпохи, когда сказки сочинялись так же легко, как и песни.
  - Верить надо тихо, - скажет кто-то из девчонок. - Вера громкой не бывает.
  - Бывает, - ответит Князь. - Ведьм жгли... И многое другое.
  - Это не вера, -  возразит Леся.
  - Нет, вера, - скажут со скамейки. - Только во что?..
  - А помните, у Муркока? “Создать новых богов нетрудно”.
  - А мама говорит, что цитировать надо Пушкина. И этого... Достоевского.
  - Если бы это сказали они, то я бы цитировал их. Но это сказал Муркок.
  - Ты против классики?
  - Смотря что понимать под классикой. Со временем сложилось такое понятие, что классика - это то, что все мы должны любить. А человек просто физически не может быть обязанным любить. Он любит то, что любится. В литературе еще ладно, мне вот действительно Лермонтов нравится.
  - Мне тоже, а вот Толстого я не люблю. Затаскали их, несчастных.
  - Не их вина.
  - И не наша. Это ладно, гораздо страшнее классика как порядок. Традиция.
  - Ты против традиций?
  - Не знаю... Нет, наверно. Я  не имею в виду фольклор. Есть жизненные традиции, этакий многовековой сценарий. Школа - институт - работа. Здесь надо улыбнуться, здесь сказать тост, пойти туда, потом сюда, а затем и вовсе прямо. Это ведь те же понятия, за которые нас гопы бьют.
    Два шага налево, два шага направо... Но круг рвется, как бы сильно ни сжимал ты руку того, кто рядом...
*            *            *            *           *

     Он открыл дверь своим ключом и бесшумно вошел в просторную прихожую, как в неизвестность. Было темно, только из гостиной падал бледно-голубоватый дрожащий отсвет и доносились приглушенные выстрелы и музыка. Не зажигая свет, Тиль осторожно снял ботинки и куртку, и огромное зеркало в прихожей смутно отразило его силуэт, как будто вырезанный из черной бумаги и наложенный на пестрый фон, где разбавленная бледным голубоватым светом темнота приглушала яркость цветов.
     В гостиной был погашен свет, только светился экран телевизора и по нему скакали отважные ковбои. Родители сидели в великолепных мягких креслах спиной к двери, но увидели его смутное отражение в экране.
  - Илюша, ты уже вернулся? - голос матери был отсутствующе-ласков. Она не оглянулась от экрана, только чуть качнулась ее нога под ярким алым халатом. Между ее креслом и креслом отца на полированном столике стояла бутылка дорогого ликера и две рюмки, в которых плескался голубоватый экранный свет. Из малахитовой пепельницы поднимался едва различимый дымок.
  - Тебе еще не делают замечаний в школе за твой внешний вид? - раздался голос отца. - Почему ты не можешь нормально одеться? Кстати, неплохо было бы тебе постричься...
     Это была стандартная сцена, во время которой никто из родителей не оглянулся, хотя Тиль все-таки ждал этого. Он не хотел верить, что и этот круг разорван.
     В своей комнате он не стал зажигать свет, сразу прошел к кровати и лег поверх одеяла. Сейчас ему нельзя было даже включить музыку - в квартирах нового типа звукопроницаемость была отличная, и посмей он включить хоть что-то, раздастся голос матери:
  - Илюша, уже поздно! Ложись спать!
     Да и не хотелось, честно говоря. Ему казалось, что если “они” услышат “его” музыку - Сашу Башлачева или Майка - они поймут, о чем он думает. Нет, не поймут... Скорее, просто прочитают его мысли. Если бы они могли... если бы они хотели его понять! Они не знали, что он любит, а что нет, и понятия не имели о том, что он иногда пишет стихи, правда очень редко. Хотя… лучше им этого  не знать. Тиль вспомнил свое последнее стихотворение, сочинившееся примерно неделю назад:


Бывают разные желания у всех,
Кому-то деньги, слава, план с гашишем
Кому-то  - водка, а кому-то – смех,
Карьера, кинокамеры, успех,
Но мы себе подобного не ищем.
Вот если б вены вскрыть (не до конца),
Чтобы потом благодарить творца…
(И долго после проклинать творца).

Хотим, чтоб знали: мы - как Курт Кобейн.
Мол, мы, как он, не понятые миром!
И верим в это, хоть ты нас убей,
Хоть кол на голове до ж… (пяток) вбей,
Мы сами стали для себя кумиром.
И вновь берем стаканчик анаши
Для одинокой страждущей души.

     Вороны... Почему его так вдруг задело это? Почему стало так страшно? Из-за ассоциаций? Два шага налево, два шага направо...
  - Илюша, почему ты без света?
  - Не надо... - успел сказать он, но мать уже все равно щелкнула выключателем, и яркий свет, полоснув по глазам, осветил эту стандартную комнату, обставленную хорошей дорогой мебелью, с чем несколько не вязался царящий здесь беспорядок и несколько плакатов на стене.
  - Немедленно встань с постели, - сказала мать, проходя через его комнату и закрывая форточку.
  - Мама, оставь, пусть будет прохладно, - сказал он.
  - Простудишься.
     Она подошла к его столу, шурша халатом.
  - Кстати, Илюша, надо будет сходить к Вере Павловне. К ней приехала ее племянница - твоя ровесница, замечательная девочка. Будет хорошо, если вы подружитесь.
  - Вряд ли я пойду, мама, - негромко сказал он.
     Ее холеные руки, блеснув золотыми колечками, замерли над его бумагами, разбросанными на столе.
  - Почему? - затвердев, спросил ее голос.
  - Потому что не хочу.
     Она отошла от стола и села на край кровати, стараясь не смотреть на сына.
  - Что с тобой, Илюша? У тебя какие-то проблемы? Мы делаем все, чтобы тебе было хорошо...
  - Я  понимаю, мама. Но я  тоже хотел бы что-то сделать...
  - Илюша, это невозможно. Тебе еще нет восемнадцати, ты не способен принимать правильные решения.
  - Мама! - он резко сел. - Мама, а что я  тогда вообще могу?
  - Илюша, я  понимаю: мы отдавали все силы, чтобы устроить жизнь твоему брату, - заговорила она, и ему показалось, будто она просто не услышала его слов. - Мы тебя как-то просмотрели, и ты распустился совершенно... связался с такой компанией. Мы не заметили, как это началось - этот внешний вид, эта прическа... Илюша, пойми... Наверно, основные наши силы ушли на твоего брата, и он вырос человеком, у него семья, он живет совершенно самостоятельно... Илюша, что ты молчишь?
  - А зачем что-то говорить? - отсутствующим голосом спросил он.
     Она встала и сказала уже от двери:
  - Когда-нибудь ты поймешь нас.
     “Наверно, - подумал он. - Наверно, пойму”.



*         *         *         *         *

     Круги рвались, и жизнь летела в состоянии, близком к постоянной судороге. Легкость, с которой ему удавался его образ, была всего лишь следствием этой судороги, и это чувствовала только Кобра, и то очень смутно. И, наверно, Фантик...
     Интересно, а знал ли кто на карусели, что на самом деле его зовут Дима Федоров и что вот уже десять лет он учится с Тилем в одном классе. И что еще год назад они были лучшими друзьями.
     Были... Сейчас Тиль плохо помнит, как же случилось, что они пошли разными дорогами, как оказалось, что их вечные шуточки, легкость, на которой все держалось, уже не могли спасти положения. Что-то ушло. Но что? Тиль не знал этого тогда. Не знал и сейчас. Потому что старался не думать об этом, не вспоминать.
     Наверно, первая тревога пришла, когда Тиль заметил, что Димка, тот самый Димка, который так часто вытаскивал его из многих щекотливых ситуаций, возникающих благодаря некоторым особенностям тилевского характера, - этот Димка слишком часто смотрит испуганно, как будто просит не делать ему больно. И когда в очередной раз Тиль лез на рожон в темном дворе или в их средней школе, где управляли сильнейшие, он чувствовал, как Димкины руки отчаянно вцепляются в его рукав, и ему приходилось стряхивать эти горячие, как будто умоляющие пальцы.
     Но чем чаще били Тиля, тем меньше он боялся боли, словно с каждым ее всплеском горели в нем разумные предохранители, тем сильнее и наглее нарывался он на драки, где недостаток физической силы компенсировал верткостью и отчаянной яростью.
     С Димкой было иначе. Кажется, он безумно боялся боли, и уже позже Тиль понял, что боялся он его, тилевской, боли. Наверно, даже сильнее, чем своей. Потому и бросался все улаживать и сглаживать, готов был на что угодно, лишь бы все было хорошо и сильные мира сего не трогали его и неразумного его друга Илью Савина.
  - Что?! Что ты им наплел?! - крикнул Тиль однажды. - Я  не собираюсь перед ними... ползать!
  - Они не тронут! - отчаянно заверил его Димка. - Честное слово, не тронут. Ты заплати им... и все. Черезов заплатил и живет.
  - Да пошел он, твой Черезов... подальше! Не хочу я так и не стану!
  - Илья, ты не понимаешь. Ты их видел близко? Они же тебя...
  - Пусть! А платить все равно не буду!
     И, резко развернувшись, он быстро зашагал прочь по залитой ярким весенним солнцем улице, где по обочинам бежали ручьи растаявшего снега.
     На другой день после уроков на крыльце школы его остановили четверо, и в одном из них Тиль узнал некоего Игоря Серого, который появился в их школе в этом году и на правах сильного тут же установил свои порядки.
  - У нас проблемы? - спросил Серый, и его узкие глаза очень недобро посмотрели на Тиля.
  - У вас проблемы, - ответил Тиль. Его взяли за плечи и настойчиво повели за школу, где находился небольшой парк. Тиль остановился, освободившись резким движением.
  - Платить не будем? - спросил Серый, и усмешка раздвинула его губы. - Семейка у тебя небедная, а сумма-то - всего ничего. Денег тебе жалко?
  - Не в деньгах дело, - ответил Тиль.
  - А в чем?
  - В принципе.
  - Ну, тогда получишь не за деньги, а за принцип.
     ...Через десять минут он лежал лицом в грязном снегу, давился этим снегом и болью, старался подняться, но разбитые руки не слушались, и, чуть приподнявшись, он снова падал. Из носа и губ на снег падало густым и красным. Невыносимая боль в ребрах не позволяла сделать полный вдох и, задыхаясь, он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Слипшиеся ресницы наливались тяжестью, и звуки слились в один ровный гул. Поэтому он не услышал, как прибежал Димка, не слышал, о чем он говорил с Серым и его ребятами. И только когда его захлестнул новый прилив боли, он сумел понять, что кто-то разворачивает его и вытирает с его лица кровь платком. Когда же он смог встать, Димка потащил его к ближайшей колонке, у которой долго чистил его куртку и брюки от грязи, а Тиль стоял, тяжело опершись на железное основание колонки, и ему казалось, что он никогда не сможет сказать ни слова - горло было сдавлено и как будто забито грязными полурастаявшими комьями снега.
   Домой шли медленно и молча. Димка нес сумку Тиля на плече, и Тиль не замечал этого, погруженный в свои мысли, свою боль. Недалеко от своего дома Тиль остановился, внезапно вспомнив, что Димке надо совсем в другую сторону.
  - Спасибо, - хрипло сказал он.
  - Да ладно, - Димка снял с плеча сумку, передал Тилю, и тот автоматически отметил про себя, что свои брюки Димка почистить забыл, хотя выглядели они плачевно после того, как он упал коленями в грязный снег, чтобы перевернуть и поднять Тиля. А Димка всегда был такой чистый... Внешняя чистота всегда значила для него очень много.
  - Ты не бойся, - сказал вдруг Димка. - Они тебя не тронут больше.
   Что-то кольнуло Тиля. Он резко повернулся к Димке и посмотрел ему прямо в глаза.
  - Почему не тронут? - его голос прозвучал как-то сдавленно. - Что ты сделал?
  - Да ладно...
  - Нет, не ладно! Что ты сделал?
  - Я... - он видел, как неловко Димке, как не хочет он отвечать, но был неумолим. И Димка, собравшись с силами, ответил:
  - Я  заплатил за тебя.
   Первые секунды он не мог поверить в то, что услышал.
  - Ты?.. - выдохнул он. - Ты заплатил за меня Серому?
  - Они бы тебя убили! - со звоном в голосе крикнул Димка. - Илья!
   Но Тиль смотрел на него пусто, отсутствующе. Потом молча повернулся и пошел к своему дому, не оглядываясь. И всё. На этом их дружба с Димкой закончилась, хотя было больно, гораздо больнее, чем тогда, когда друзья Серого били его ногами в школьном парке. И Тиль очень часто вспоминал легкость их детства, и ему казалось, что все можно вернуть, но что-то мешало. Он не мог простить Димке того, что тот ради его спасения пошел против его принципов.
   На карусель Тиль пришел сам, услышав о ней из разговоров в Клубе. И очень скоро стал там своим, что было для него несложно. Ему казалось, что на карусель по какой-то странной закономерности приходили только те, кто мог сойтись друг с другом, и поэтому он был изумлен, возмущен, напуган, когда одна из девчонок - Ирма, подруга Владиславы - привела на карусель Димку. Тиль знал, что после распада их альянса Димка обитал в компании ребят из очень хороших семей, которых на карусели называли презрительно “мажорами”. Прозвище “Фантик” он принес уже оттуда.
   Они ничем не показали, что были знакомы раньше, они поздоровались и представились друг другу новыми именами. Ведь, когда они разошлись, Тиль еще не был Тилем...
   Что ему оставалось еще, кроме той самой башлачевской “дури нашей злой, заповедной”, что бросала его темными улицами, где ветер носился обрывками наркотического бреда и разбрасывал листья и песни, где он ловил ртом прохладный воздух и падал, падал, и все не мог упасть, как будто между ним и асфальтом была бесконечная высота, а не расстояние, равное его росту.
   “Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть?” - говорил он себе, и это снова был Башлачев, сказавший свое “Все от винта”, как последнее слово... А потом он все-таки падал - мягко, как в траву...          
                Сядем рядом, ляжем ближе,
Да прижмемся
белыми заплатами
к дырявому мешку.
Строгим ладом, тише, тише,
Мы переберем все струны
да по зернышку...

   Надо было вставать и идти. Он вставал и шел. И шептал - сначала как молитву, потом горько и с жалостью: “Леся...”
   А потом увидел на улице компанию гопников. И среди них - Фантика. Или Димку? Нет, Фантика.
   И, повинуясь злому порыву, не раздумывая ни секунды, он подошел к этой приятной компании и весело сказал:
  - Привет, Фантик. Ты теперь к этим перетусовался?
   И тут же узнал этот испуганный умоляющий взгляд, и это только придало ему сил и злости.
   Они были недалеко от карусели, днем, когда еще никто не собирался.
  - Ты че, крутой, что ли? - спросила его лысая личность в кепке, и он ответил:
  - Да уж покруче вас.
  - Ну-ка постой, - его окружили. - Ты базар-то фильтруй.
  - Да? - страх в глазах Фантика придавал ему отчаянности. - А вам не завернуть?
  - Илья, не надо! - выдохнул Фантик. - Илья!
   Но было уже поздно. Тиль мог ничего не говорить - то, как он стоял, как смотрел, то, что у него были длинные волосы, уже решило дело.
    Когда его начали бить, Фантик заметался на месте, и один из гопов сказал ему:
  - Тоже хочешь? Тебя еще не трогали, вот и молчи.
   Кажется, он их уговаривал, что-то говорил, просил, один раз даже схватил кого-то за рукав стандартного спортивного костюма, но его оттолкнули. А потом он суетился вокруг Тиля и, когда уже собрались ребята, вызвал “Скорую”. А Тиль только горько смеялся вперемешку со слезами в прижатые к лицу ладони...

*         *        *        *        *

   ...Поздно ночью он встал и пошел на кухню, потому что захотел пить. В гостиной снова дрожал голубоватый свет, и отец, воровато сжавшись в кресле, смотрел на экран, где изнемогала от известного желания обнаженная особа. Звук был убран. Видимо, почувствовав взгляд Тиля, отец вздрогнул и обернулся. Они встретились глазами, и Тиль увидел во взгляде отца страх. С тяжелым сердцем он вернулся в свою комнату, достал спрятанные в ящик стола сигареты и забрался на подоконник.
   Дым синеватыми перетекающими очертаниями уходил в открытую форточку и терялся в ночной темноте за окном.
   Когда больно, темнота поможет спрятаться. Не от себя, конечно. А в темноте будет огонь - костер у карусели. Потому что карусель была единственным неразорванным кругом...
  - Илья, - негромко сказал отец, остановившись в дверях его комнаты, - Илья, что... Ты что, куришь?
  - Да, - так же негромко ответил Тиль. - И пью тоже.
  - А… зачем?
  - Не знаю.
  - Илья...
  - Все в порядке, папа. Мужчины должны понимать друг друга. Мы ничего не скажем маме.
  - Я не о том.
  - Да?
  - Да. Илья, послушай... То, что ты сейчас делаешь, - это не выход. Ты вцепился в эти подручные средства и тебе кажется, что без них ты не справишься. А потом ты не справишься с ними. Найди силы в себе.
   Два шага налево, два шага направо... А за окном - ночь. Всего лишь ночь. Пустота.
   Разорванный круг не разорвать второй раз.
   “Илья, не надо! Илья!”
  - Да, папа, я знаю. Ты иди спать, а то мать проснется, а тебя нет...
  - Илья, пойми...
   “Илья, не надо!..”
   “Илюша, мы хотим тебе только добра...”
   “Это возрастное, Тиль...”
   “А ты думаешь, что в сказку попал?”
   Что это?.. Это листья. Осень. Время такое - тоска.
   “Ты с ума сошел! Тебе же всего семнадцать!”
   Ты что-то помнишь? Чего-то не сможешь простить?
  - Спокойной ночи, Илья.
  - Спокойной ночи, папа.
   Огонь... Ты видишь огонь? Карусель - единственный круг, который еще не разорван. Вера.
   Правда, смешно? Люди верят в Бога. А твой Бог - карусель, и ты веришь в нее. А почему? Ради чего?.. Фантик? Леся? Ведь нет. Это просто вера, слепая, как и любая истинная вера...
   И замрут чьи-то руки, блеснув золотыми колечками. Безнадежно замрут.

*         *        *        *        *
   Снова горел костер, и все сидели вокруг на железных перекладинах карусели и вели неторопливый разговор, а самих, наверно, мучила одна мысль - исчезла Леся. Вот уже несколько вечеров Леся не появлялась, чего раньше не было. И от этого было холодно и неуютно. Потому что они верили, что все будет хорошо, пока Леся с ними. Леся несла мир и покой. Сейчас Леси не было. Когда расходились, Тиль спросил у Кости, где Леся, и Костя ответил едва слышно:
  - Я не знаю...
  И когда Тиль шел домой сквозь пасмурный осенний вечер, ему впервые за много месяцев было страшно.
   Потому что круг рвется, когда исчезает человек...

*        *        *        *        *

   В Клуб, где в тот вечер выступала группа “Ворота в Лету”, Леся не пришла. Тиль не хотел об этом думать. Он прыгал у сцены, он пил, он вдруг, совершенно неожиданно для себя, начал крутиться около Владиславы, и вскоре она сидела на его коленях в баре, куда время от времени забегала веселая Кобра. “Чудесное существо - Кобра”, - подумал Тиль. Напротив него за столиком сидел Фантик, окруженный девочками. Тиль старался не смотреть в его сторону.
   Но потом внезапно стало страшно, и в ладонях возникло странное ощущение, будто кто-то отчаянно вцепился в них, из последних сил стараясь удержаться.
   Два шага налево, два шага направо...
   Тиль взял Владиславу за талию и убрал с колен, встал и очень быстро пошел прочь. И уже в гардеробе услышал:
  - Илья! Илья, постой!
   Он остановился и увидел Фантика.
  - Илья, - задыхаясь, сказал Фантик, - что-то случилось? Говорят, Кобра выскочила, как ошпаренная... Что это, Илья?
   Вспышка - стая ворон над каруселью.
  - Я не знаю.
   И снова бег, по улице, прочь, изо всех сил...
   Туда, где рвался последний круг...
 

Глава IV.
Неприкосновение (Леся).

В далекой стране туманной
На окраине синих гор
 В кузнице закопченной
 Вечный горит костер.
 Грязный кузнец, но веселый
 В ней раздувает мехи -
 На наковальне железной
 Сковывает волоски.
 С волосом волос скует
И улыбнется счастливо.
Две жизни, скользя, совьются,
 Свадьбу сыграют в мире.
Волос моей судьбы
 С твоим никогда не сольется.
 Пусть уж лежит один -
Что нам еще остается?
 Динь-дон, динь-дон,
 Молот бьет без подсказки.
 Динь-дон, динь-дон,
 Старая, грустная сказка...
Евгений Сергеев (Лэнди)
1995 г.

  - А ты что об этом думаешь? - спросила у Альки эта симпатичная девочка, кажется, Динка, и Леся вздохнула про себя. Да, Алька великолепно вызывал желание задавать ему подобные вопросы. И никогда не отвечал прямо. Не ответил и сейчас. Алька...
   Это было смешно и грустно. Это было слишком похоже на насмешку. И так странно и неуютно кружили над каруселью вороны...
   Когда Леся шла домой, ветер усилился.
   Квартира встретила ее тишиной и темнотой. Леся включила свет.
   Ее родители с мая и вплоть до октября жили на даче, и на все лето в Лесином распоряжении была пустая квартира и небольшая сумма денег, время от времени привозимая с дачи. Деньги кончались быстро, и Леся помнила время, когда она и жившие у нее две подружки-неформалки ели вареные макароны с бульонными кубиками для придания еде мясного привкуса, а вместо чая заваривали рябиновые ветки. Спать они ложились под утро, а ночью пели на кухне песни под гитару. Это было веселое время.
   Родители не знали, чем занимается Леся летом. Они вообще мало что знали о ней, и каждый раз Леся проживала за лето маленькую жизнь. Может, родители и замечали в ней какие-то перемены - она не знала этого. Она мало что знала о них.                Сняв ботинки и бросив рюкзачок в угол, Леся прошла на кухню и поставила чайник. В маленькой “хрущевке” с проходными комнатами лежал мягкий свет, потому что окна Леся всегда задергивала шторами, отгораживаясь таким образом от внешнего мира.
   Внешний мир шумел за окном, и не было ничего, кроме тоски и усталости во всем теле.
    Леся налила чай в стакан  и легла на диван, сменив свет люстры на светильник. Казалось, думать о превратностях судьбы и смотреть в потолок - это единственное, что оставалось ей в  тот сентябрьский вечер.
   ...Ее история была банальна во всех отношениях, и теперь, вспоминая свое прошлое, она могла только усмехаться или плакать, и то и другое - горько.
   Сколько было иллюзий! Безумное множество иллюзий. Сказки, сказки, сказки... И в шестнадцать лет - стандартная для определенного типа людей уверенность, что это не ее мир, что смерть - всего лишь продолжение пути; и, конечно, вера в неземную любовь - куда же без нее…
   Она придумывала себе эту любовь, придумывала боль и преодолевала придуманные препятствия, ненавидя однообразность и скуку своей жизни. И все это - до первой в жизни настоящей беды. После этого она как будто пришла в себя, наверно, впервые реально восприняв окружающую ее действительность...
   Когда ей было восемнадцать, она выскочила замуж. Именно выскочила, а не вышла, если учесть скорость происшедшего. Ему было двадцать. Он  был очарователен, ласков, раним. Это был Костя.
   Она любила его не без доли жалости к нему, такому неприкаянному, рядом с которым можно было чувствовать себя сильной и нужной. Тогда она уже слышала о карусели, но слабо, это были еще легенды о другой жизни. С Костей она познакомилась в другой компании, которая составляла для нее тогда целый мир. И не верилось, что может быть плохо.
   Она была полна надежд и решимости, ее не останавливало то, что муж нигде не работал и не учился. Она должна была ему помочь, вынести все. Ради любимого!
   Слова, слова, слова... Безумно много слов... А потом они закончились, как будто перекрыли воздух. Ничего не осталось.
   Была быстрая, тихая свадьба с почти полным отсутствием гостей, и воспоминания о самой церемонии вызывали у Леси дрожь отвращения, потому что она очень не любила прямых и настойчивых взглядов, целенаправленного внимания к себе. И было еще странное мучительное чувство неловкости, как будто происходящее было обманом, спектаклем.
   Пить Костя начал задолго до их свадьбы, и тепло и уют нового дома должны были стать стимулом для начала новой жизни. Так он сам говорил и, наверно, сам в это верил.
   Новая жизнь получилась совсем не такой, как хотелось бы им обоим. Он не смог перемениться сразу; она, видя, что ничего не меняется, плакала в ванной, пытаясь изо всех сил забыть и простить, но с каждым новым разом это становилось все труднее. Он видел, что она отдаляется, мучился от нехватки ее внимания и ласки и снова пил. Круг замкнулся. А друзья, недолюбливавшие юного мужа, приходили все реже и реже...
   Леся испугалась, когда поняла, что постепенно превращается в издерганное существо, ждущее по вечерам пьяного супруга и устраивающее ему по возвращении интеллигентные серьезные разговоры. Она ненавидела бытовые скандалы. И меньше всего в жизни хотела втягиваться в них.
   А однажды, в феврале, мать Леси, взволнованная известными симптомами, повела ее в женскую консультацию, и все самые худшие опасения подтвердились - Леся была беременна.
   ...После она пыталась доказать себе самой, что была права, что незачем было производить на свет еще одного ненужного человека, что при таком отце, как Костя, и такой повзрослевшей поневоле матери, как она, в наше сложное и морально и финансово время из этого ребенка не выросло бы ничего хорошего... Но ей самой это казалось оправданиями для поступка, которому оправдания нет. В ее любимых книгах не учили относиться к этой проблеме по-бытовому. И потому она долго и сильно оплакивала три недели жившее в ней нелюбимое существо от нелюбимого человека, оплакивала его, как реально существовавшее.
   Естественно, после этого они разошлись с мужем. В процессе страдания Леся перестала быть спокойной и доброй, и, медленно, но верно, ее оставили все еще не сбежавшие от сложностей друзья. А в ее голове не могла уложиться ситуация, когда она сама собирала вещи человека, которого когда-то так сильно и всепоглощающе любила... Теперь от этой любви не осталось ничего, кроме чувства неловкости.
   Она боялась этого с самого начала. Ей, воспитанной на романах и фильмах, снятых по этим романам, быть брошенной было гораздо менее страшно, чем быть разлюбившей. У нее уже было подобное потрясение, когда она поняла, что думает  более чем  спокойно, даже с пренебрежением, о человеке, который стал ее первым мужчиной. Это было давно, очень давно, но повторение ситуации было воспринято ею, как закономерность, и стало причиной очередного комплекса. Леся решила, что неспособна любить по-настоящему. И уже не верила, что кто-то полюбит ее - после своего замужества она чувствовала себя невероятно грязной, использованной, и ей казалось, что это видят и знают все.
   О, литература! Развести бы на главной площади родного города костерок из всего разумного, доброго, вечного... Жалко, конечно: ведь старались люди, писали. Чтобы нам, дуракам, жизнь лучше и светлее казалась. А что ты тут поделаешь, если добрая мама с малолетства сует дитю книжицу, или сама читает, ежели дите неграмотное. А что она читает? Не “Войну и мир”, конечно. Сказки. Ладно, если про животных. А то ведь про Василису, как ее Иванушка от Кащея спасает, даром, что дурак. Дело в том, что изначально романтично настроенному дитю (такие еще встречаются) читать подобную литературу просто вредно. Потому что следующим эшелоном пойдет Стивенсон с его “Черной стрелой” (“...Разве я была бы здесь, Дик, если бы не любила тебя?”), “Айвенго”, Шекспир, ну и, под завязочку, “Война и мир”. Куда же без “Войны и мира”? И везде - любовь. До гроба. Жюль Верн в этой цветочной атмосфере выглядит лучом света в темном и глубоком царстве, потому что о любви почти не писал. Да ведь не будут романтичные дети читать этого Жюля. И, кстати, о луче света... Эта же “Гроза” из школьной программы - тоже забавное произведение. Он оказался трусом, а она в результате этого бросается с обрыва. Летальный исход, как и положено. Весело, товарищи.
  Да нет, литература - это неплохо даже. Только если бы жизнь шла согласно этой литературе! А то в книгах - Александр Грин, а в жизни - сплошной Брэдбери. Обидно. Оттого и трагедии. Издалека-то все красивые и добрые, не жизнь - ромашка. А поближе...
   ...В первый раз она увидела его в марте, на одном из концертов в Клубе. Клуб она посещала и раньше, там и слышала о карусели. А так как знакомых у нее почти не было, она ходила в Клуб ради музыки.
   Неизвестно, почему она не видела его раньше. Может, он еще не ходил тогда в Клуб, а может, она вообще мало кого замечала, думая о своем. Да и не нужен ей был никто, кроме Кости... И вот в один мартовский день, когда выступала группа “Ворота в Лету”, она стояла у стены и смотрела на народ, прыгающий в зале, и прозвучали затишьем в дикой музыке слова со сцены:
...Когда это будет,
Все станет проще,
Захлебнутся ветром
Свинцовые зимы.
У каждого есть право
На место под солнцем...
А ты снова
Проходишь мимо...

   И в тот самый момент  он прошел мимо нее, двигаясь очень плавно, как будто осторожно, и она проводила его удивленным взглядом, потому что он был слишком похож на того, кого она не надеялась уже встретить. Что-то было, что-то очень мимолетное, почти неуловимое. Не красота в ее классическом понимании, нет, а другое... Красота жеста. Красота ощущения. С этим ощущением она жила потом еще некоторое время, почти забыв  о его причине, хотя так сильно врезался в память этот эпизод - как он шел мимо через полутемный зал.
   Потом, в тот же вечер, она увидела его еще раз - в раздевалке, где он стоял у стены, в стороне от дикой суматохи у перегородки гардероба, когда все присутствующие хотели вручить свои номерки гардеробщице одновременно, а гардеробщица - меланхоличная, потусторонняя какая-то девушка - неторопливо плавала во вверенных ей владениях, не обращая внимания на реально угрожающую ей опасность.
  - Алька! - крикнули ему из самого эпицентра битвы за одежду. - У тебя куртка какого цвета?
  - Серого! - откликнулся он, чуть улыбнувшись, и она автоматически зафиксировала его имя - Алька.
   Вот и все. Она разошлась с мужем немногим меньше месяца до этого, сразу после аборта, и пока не чувствовала неудобств, наслаждаясь новым ощущением свободы и одиночества, но вскоре это одиночество стало непереносимо. Она не могла вернуться и не вернулась, но все равно разрыв с человеком, к которому она уже привыкла, который понимал ее без слов и стал частью ее жизни, воспринимался как потеря части себя.
   А потом ее замотала сырая, безжалостная  весна, когда за разочарованием следовало одиночество, а за одиночеством - разочарование, когда не было ни сил, ни мыслей, ни возможностей. И никого, кто мог или хотел бы помочь. Прежние устои, пусть даже излишне романтические, но довольно прочно державшие раньше ее жизнь, рухнули при столкновении с реальностью, а новые еще не пришли им на смену. Нет, не так она представляла себе и семейную жизнь, и первую беременность... Розовый дымок улетучился, радостная картинка будущего истлела. Осталась пустота.
   Это было одиночество, самое страшное одиночество, когда самые близкие люди говорили ей: “Прости, но у меня нет времени. Может, в другой раз...”. Приходилось как-то выпутываться одной, и это оказалось неожиданно сложно. И было время, когда Леся просто опустила руки и стала, что называется, “плыть по течению”, чего никогда не уважала в других, а уж тем более в себе. И все дела пошли наперекосяк, особенно в университете, где она училась на втором курсе филологического факультета. Ее едва не отчислили, помогло лишь заступничество некоторых преподавателей.
   И тогда появилась карусель.
   В том же марте, после очередного концерта в Клубе большая, человек в пятнадцать, компания неформалов пошла на карусель, предварительно купив вскладчину бутылку портвейна. Там были и “карусельщики”, и ребята из других компаний. Леся пошла с ними. Там же она второй раз увидела Альку. Честно говоря, пошла отчасти из-за него.
   На карусели в тот вечер было весело. Там пили и смеялись. Потом принесли гитару и стали петь.
   А на следующий вечер Леся проходила мимо детской площадки и увидела ребят, сидевших на карусели, и среди них был Костя. И тогда Леся подошла и заговорила с ним. Боковым зрением она увидела Альку.
   После этого она стала приходить каждый вечер. Сначала из всех “карусельщиков” ее интересовал только Алька, ей нравилось смотреть на него, просто смотреть; потом она обратила внимание на других ребят. Чего стоила та же Кобра! Или Тиль...
   Тиль...
   Что это было? Что? Они вроде бы нормально общались, и Леся чувствовала, что они взаимно симпатичны друг другу, но теперь у Леси появилось странное чувство, будто она предала этого человека.
   Или тогда, в июле, он не был так пьян?.. Хороши же они были с Алькой, когда устроили серьезный разговор при постороннем человеке! Правда, человек этот лежал на лавочке лицом вниз и не двигался. Кобра сказала, что он пьян и неопасен.  Хотя... что там был за разговор? Ничего не было сказано. Практически ничего.
   Леся никогда ни во что не вмешивалась, предпочитая наблюдать со стороны. Но тогда в июле, не смогла удержаться...
   С самого начала Алька пробуждал в ней странные чувства: ей хотелось видеть его, слышать его, знать о нем все, и она приняла бы это за обычную влюбленность, если бы у нее вызывал хоть каплю ревности тот факт, что вокруг Альки вдруг начала активно увиваться красивая и плавная Владислава.
   Леся была даже рада за эту девушку, которая тоже нравилась ей своей легкостью. Тем более что они прекрасно смотрелись вместе. Владислава была худенькой, вечно затянутой в узкие джинсы, подвижной, рассыпающей медные колокольчики смеха. Узкие зеленые глаза, светлые волосы. Курточки, хвостики.
   Красивая была пара. Оба невысокие, светленькие, симпатичные.
  Да, Владислава порой создавала впечатление девушки совершенно определенного поведения, но Леся не знала, так ли это на самом деле или ей просто все равно, где сидеть - на карусели или на коленях Фантика. Разве что на коленях удобнее. Но в ее глазах при этом не менялось ничего.
   Леся слышала, как, еще в мае, она сказала своей подруге Ирме, кивнув на Альку:
  - Что это за чудо? Он свободен?
  - Он неприступен, - манерно вздохнула Ирма. - Не суйся - разобьешься.
  - Кто? Я? - искренне удивилась Владислава. Ее зеленые глаза загорелись азартом. И началась известная игра: “Не одолжите ли курточку, мне холодно?”, и так далее, и все прекрасно. Алька удивленно улыбался и не сопротивлялся ее неожиданным объятиям и шуткам. Леся видела, что эта игра ему интересна и даже нравится. Она продолжалась до июля... Леся не знала, как пришли они к тому роковому разговору, она только видела, как в Клубе они вместе сидели в баре, потом стояли около сцены. А после Леся спустилась к раздевалке, чтобы найти Кобру, и увидела Владиславу и Альку стоящими в самом темном углу, под лестницей. Вряд ли их беседа была приятной - Владислава что-то быстро нервно говорила, Алькино же лицо было отсутствующе, он смотрел в сторону. Леся не сводила с них глаз, наверно, целую минуту, и ничего в них не изменилось. Только что-то сказал (или, скорее, ответил) Алька.
   Леся ушла в зал и остановилась у стены, глядя слепыми глазами на сцену. Она действительно ничего не видела, кроме них, как они стоят внизу, в темноте. Было пусто. Потом толкнула коротко тревога, и она снова спустилась вниз. В углу под лестницей никого не было. 
   Владиславу Леся нашла в туалете. Та стояла у раковины, опершись на нее обеими руками и опустив голову. Леся осторожно тронула ее за плечо.
  - Все в порядке... - едва слышно отозвалась Владислава. - Все в полном порядке...
   И Леся поняла, что она плачет.
   А потом был разговор и слова: “Леся, я спросила у него, зачем все это... наши отношения... Он ничего не ответил... Леся, я сказала ему, что ненавижу его... Что же теперь делать?”.
   Что она слышала тогда, кроме одного импульса, погасившего все остальные чувства? Ему больно. Ему плохо. Ему нужна помощь. Глупо. Куда сорвалась? Зачем? Стало больно за Владиславу? Или появился шанс подойти поближе к человеку, которого считала сказкой? Забыла, что сама же выбрала когда-то неприкосновение, решив, что для сказки лучше остаться сказкой навсегда...
   Она встретила его на карусели через несколько дней, подошла, сказала негромко:
  - Извини, мне надо с тобой серьезно поговорить.
  - Пожалуйста, - он встал со скамейки, на которой сидел.
  - Деньги, деньги... - нервно говорил Костя, - только и слышно, что про деньги. Все свели к деньгам. Идеальное общество хотят создать, капиталисты хреновы.
  - А я за старые порядки, - вздохнула Кобра, - за старые добрые советские магазины... Их теперь в супермаркеты переделывают, видели? Обидно так.
  - Время такое, - отозвался Князь. - Обесценивание.  Вместо старых идеалов нашли новый - деньги.
  - Старый бог лучше новых двух, - засмеялся Юрик.
  - На самом деле говорят, что рок-н-ролл мертв.
  - Опомнился! Это еще Б. Г. сказал черт знает сколько лет назад.
  - Так это что, он столько времени умирал?
  - Да, тяжелый случай.
  - Но теперь это действительно серьезно. Заметьте, новых деятелей не появляется. Так, мелочь всякая. Ни вторых Гребенщиковых, ни Науменко...
  - Есть один способ, кстати, чтобы воскресить этот самый рок-н-ролл.
  - И какой? Что надо сделать?
  - Надо попытаться его убить. То есть снова загнать в подполье, откуда он, собственно, и вышел. Ведь он же был изначально культурой протеста, и загубили его тем, что разрешили. Еще и премии стали вручать.
  - А если его запретить, то он выживет из вредности?
  - Наверно, так. В процессе весьма жесткого отбора отсеется всякая мелочь и останутся самые сильные, самые... достойные, что ли...
  - Ну, сказал!
  - А что?
  - Слова больно умные.
  - Как было сказано еще у Крапивина, для... некоторых людей любые слова умные.
  - Ах, Крапивин! Мы же все на нем воспитаны, хотя и отрицаем.
  - Да ну, я вот не отрицаю. Крапивин - это не самый плохой индеец, как говорится. Многое, конечно, сделано по стандартам, но есть и неплохие объяснения.
  - Объяснения чего?
  - Жизни, надо полагать.
  - А если не полагать?
  - Это вряд ли. Человек предполагает, а господь, соответственно...
  - И никто не хочет говорить первым, - сказал Алька, когда пауза затянулась.
   Леся молчала, потому что хотела, чтобы первым был именно он. Неважно, что скажет. Главное, что первым.
  - Я могу говорить много и больно, - сказала она.
  - Я тоже, - ответил он, - но не хочу.
  - Я насчет Владиславы... - заговорила снова Леся. - Извини, я оказалась в курсе ваших дел. То, что она тебе сказала - это неправда. Сам понимаешь, ее состояние... Тебе надо было ей ответить, даже если бы пришлось послать ее подальше. Ей легче было бы даже от этого.
  - Нет слова “надо”, - ответил Алька. - Есть “хочется” и “приходится”.
   Он смотрел на Лесю прищурившись, очень пристально.
  - Ты чего-то боишься? - спросила она.
  - Нет, - ответил он и добавил. - Только себя.
  - Ты знаешь, как относишься к ней?
  - Знаю.
  - Что мешает сказать ей это сейчас?
  - Нужно что-то делать. И думать. А не хочется.
   Они стояли в стороне от карусели, и до них едва долетал разговор. На лавочке рядом лежал пьяный (или не пьяный?) Тиль. Было уже поздно, сгущались сумерки. На площади за каруселью резко зажглись фонари.
  - Ненавижу электрический свет, - сказал вдруг Алька жестко. - Днем солнышко так мило светит... А если лампочки горят, это означает, что уже утро, надо вставать и куда-то идти, или вечер и надо что-то делать... - он помолчал и добавил с усмешкой:- Я начинаю много философствовать. Это не к добру.
   Вечер выдался холодный. Подул ветер, и Леся поежилась.
  - Тебе не холодно? - спросил Алька.
  - Мне всегда холодно, - ответила она.
  - Возьми, - он скинул с плеч ветровку.
  - Не надо...
  - Возьми.
   Одновременно, не сговариваясь, они пошли к карусели. Владиславы  не было. После разговора с Алькой она ненадолго исчезла с карусели, но вскоре появилась снова, такая же веселая и звонкая, как раньше. Только иногда она обращала на Альку свои зеленые узкие глаза, и в них была такая боль, что видевшая это Леся сжималась внутренне от бессилия что-либо сделать, хоть как-то помочь. Ее роль в их истории была сыграна...
   Вот и все. Дальше они общались с Алькой так же, как и до их короткого разговора: здоровались и прощались. И все. И ничего больше. А что еще?
  - Леся! - Костя схватил ее за руку. - Леся, нам надо поговорить! Леся, скажи мне, что случилось?
  - Ничего.
  - Леся, я тебе не верю!
   Правильно. Не верь. Никому не верь. Врут. Если она вот так врет, почему бы другим не врать? И потом... Кто теперь верит фразам “у меня ничего не случилось”?
- Леся!!!

*        *        *        *        *

  - Да-а... - школьная подруга (золото, одежда, косметика - все, как в рекламе) оглядела Лесю удивленно. - И куда же подевалась наша скромная отличница?
  - А сейчас не скромная? - спросила Леся, улыбнувшись.
  - Да не то чтобы нет... Просто... А это что, на руках?
    Она кивнула на Лесины запястья, на которых в огромном количестве были надеты браслеты из бисера и лески. Их плетение было целым искусством, языком, на котором разговаривала неформальная часть этого поколения.
  - Это фенечки, - ответила Леся.
  - А что это такое?
   Их не принято было плести себе, и они были не просто подарком. Их делали самым дорогим людям или тем, кому просто очень хотелось подарить, поддавшись порыву. Их плели долго, вкладывая душу в каждую бисеринку, скользящую по леске, или быстро, в один ряд, стараясь успеть отдать тому, кто должен был уйти. И они были равны - силой спокойного желания и силой отчаяния. Изобретение новых узоров и креплений, новые сочетания цветов, иногда слова или строки, старательно выложенные бисером по бисеру, или имена (так называемые “именные” феньки), или феньки, имеющие свое название, которое давал им их автор, или сделанные по цветовым ассоциациям с человеком, которому они предназначались - это был целый мир разговоров без слов. Леску доставали без проблем, вот с бисером было сложнее. Его искали и находили на самых дальних окраинах, в самых богом забытых магазинах, и вести об этих местах передавались из уст в уста. Прошлой весной Владислава стала первооткрывательницей очередного Эльдорадо - магазина “Джайв”, укромно спрятанного в полуподвале новой девятиэтажки в далеком “новом” микрорайоне города. Магазин продавал все для бальных танцев: костюмы, тесьму, блестки, бисер... Очень хороший бисер всех цветов и размеров, по умеренной цене. И несчастный “Джайв” ошалел от нахлыва странных покупателей - очень молодых, джинсово-потрепанных, с рюкзачками, с тесемочками на лбах - хайратниками  - и с множеством фенечек на руках.
   ... - Так что же это такое? - повторила свой вопрос подруга.
  - Это... часть души. Когда хочешь что-то сказать, а слов мало. Или просто когда человек нравится...
   Недавно Костя вернул ей ее феньки, те, что она плела ему еще до замужества, всего две. Они были порваны - не по креплению, видно, порвал сам. И она в ответ протянула ему свое запястье, где его феньки тоже не было. Она упала на асфальт, когда Леся после очередного их “серьезного разговора” шла домой по пустой вечерней улице и плакала. “Самое последнее дело - рвать феньки, - подумала Леся горько. - Феньки должны рваться сами”.
   И постоянно прибегали какие-то люди и просили о помощи, или не просили, но им все равно было плохо, и они ждали, что она развеселит их, поможет. И она постоянно с кем-то серьезно разговаривала, кого-то успокаивала, кому-то улыбалась... Изо всех сил старалась забыть о собственной боли. Сейчас она была так же одинока, как и той злополучной весной, как и всю жизнь, когда она была предоставлена самой себе, только сейчас ей было куда пойти вечером: на карусель или в Клуб. Одиночество подступало ближе к ночи, и тогда она торопливо глотала снотворное, чтобы поскорее уснуть и ни о чем не думать. А вообще-то чужие проблемы очень помогали не думать о своих собственных.
  И однажды вечером, лежа на диване с книгой и чаем, она внезапно поняла, что уже осень. Погода, прохладная для августа и теплая для сентября, сгладила неизбежную грань между этими двумя месяцами, как между двумя эпохами... И Леся снова думала: “Зачем? Зачем все это надо? Зачем она, скромная тихая отличница, связалась с какими-то сомнительными, далеко не безобидными ребятами, которые собираются по вечерам на детской площадке? Почему так сложилось в жизни, что с ними ей лучше, чем с обычными, нормальными людьми?
   Ведь она отлично видит, что все, чего они хотят - это ни о чем не думать; что их кумиры - Янка Дягилева, Майк Науменко, Саша Башлачев - это самоубийцы...
   “Мы - составные части нашего времени, - думала Леся, - как бы мы этого ни отрицали, как бы ни избегали. Даже отсутствие каких-то социально-временных оттенков в разговорах и мыслях на самом деле всего лишь их показатель, так же как отсутствие ответа - уже ответ, а отсутствие поступка - тоже поступок. Это смута, неопределенность... Эпоха переоценки ценностей, а точнее - обесценивания всего, что было раньше. И если приглядеться, то можно очень просто провести параллели между этими чертами нашего времени и состоянием души почти любого из тех, кого я знаю. Мы все - неуверенные, больные люди, уставшие, как будто прожили много. И я... Я тоже всего лишь часть времени, как бы я ни отгораживалась от него стеной полухипповских понятий и восприятий. Мы все ничего не хотим и ничего не ищем. Или ищем, но не знаем что. И зачем. Мы не хотим ни о чем думать и что-то делать, у нас нет ни желания, ни сил. Мы верим в любовь? Во что мы верим? Мы все плывем по течению”.
   Порой ей казалось, что все бессмысленно и плохо, но... что-то тянуло каждый вечер на карусель. Что? Присутствие ли там Альки? Может быть... Очень может быть...

*        *        *        *        *

  - Хотите, сказку расскажу?
  - Ты расскажешь...
  - Ну вот, обломали в лучших порывах.
  - У тебя такие бывают?
  - Ну вас в баню, я лучше шлангом прикинусь.
  - Пипл , чей это шланг?
  - Пожарные забыли.
  - Для пожарного он комплекцией не вышел.
  - Откуда вышел?
  - Да из того города, где тень от орла на зайца упала и насмерть его убила.
  - Как же мы домой пойдем? У нас и ног-то нет.
  - Да вы, батенька, романтик.
   Леся слушала этот разговор ни о чем и неожиданно поймала себя на том, что смотрит на них издалека, будто прощается...
  - Нет, я все-таки расскажу вам сказку...
  - Пипл, говорящий шланг!!!
  - Эволюция!
  - Уленшпигель, я тебя стукну.
  - Да ради бога.
  - Ты что, пацифистом стал?
  - Ага, стал он... Отпацифиздит за милую душу большим пацифиздельником и спасибо не скажет.
  - Да нет, спасибо скажу. Только ты его не услышишь.
   Алька слушал, улыбаясь.
  - Благодарный ты наш... - негромко вставил он на последние слова Тиля.
   И Леся смотрела на Альку внимательно и жадно, как смотрела много  раз в Клубе, когда он стоял у стены, как смотрела много раз на карусели. Наверно, только разговаривая с ним, она смотрела в сторону, боясь близости этих спокойных, чуть насмешливых глаз. Теперь она прощалась, прощалась молча, на расстоянии. Она должна была уйти, чтобы справиться с собой, чтобы он никогда и ни за что не узнал, почему она тогда пошла разговаривать с ним, из-за чего все так вышло. Потому что чувства, которые она с самого детства привыкла загонять глубоко внутрь себя, стали выходить из-под контроля. Она прикоснулась к своей далекой сказке, что-то мелькнуло близко и погасло; и если когда-то ей хватало только взглядов на этого человека, то теперь ей хотелось разговаривать с ним. И она знала, что очень скоро ей захочется большего. Костя называл это “нарастанием оборотов”.
   Костя... Они давно уже жили каждый по-своему, но Леся знала, что, напиваясь и впадая в тоску, Костя частенько рассказывал всем, кто был рядом, историю их любви во всех подробностях. И эти подробности добрые люди пересказывали Лесе. Ее считали сильной.
  Леся поймала на себе взгляд Тиля и быстро отвернулась. И подумала, что даже не знает, как его зовут.
   Кобра засмеялась громко, и Леся отметила, что Кобре всегда дарят пестрые фенечки, в основном серых, желтых, зеленоватых, бледно-оранжевых и черных цветов. Не было красного, фиолетового, белого...
    Обесценивание, о котором говорил когда-то Князь, не прошло мимо этой стороны их жизни. Сейчас проходил так называемый “фенечный бум”. Феньки плели как попало, кто попало и кому попало, даже себе, что было вообще немыслимо. Их сдавали в художественные салоны, где продавали, и фенька перестала считаться одной из отличительных черт человека, относящего себя к неформальной среде. Бисерные браслеты теперь встречались на запястьях девочек совершенно другого круга, чаще всего “мажорного”. “Пионеры”, только что пришедшие в тусовку, обвешивались фенечками с ног до головы; на руках - до самых локтей, чем больше, тем лучше, и все равно от кого. Фенечка почти потеряла свой изначальный смысл, она стала просто украшением из бисера, и только малая часть тусовочного народа смотрела на нее, как на очень дорогой подарок очень дорогому человеку.
   Леся вспомнила, что Фантик фенечек не носит, видимо, боясь другой среды, в которой вращался вне карусели.  У Альки на запястье правой руки была всего одна фенька - коричневая с белым, подарок Владиславы.  Особенно много фенечек было у Князя - всевозможных цветов и плетений, ни одного одинакового сочетания.
   Леся посмотрела на свои руки. В свое время она довольно быстро набрала фантастическое количество фенечек; до замужества она была веселее, наверно. Но время шло, и вскоре Леся сняла их все, кроме пяти самых дорогих, которые напоминали ей о людях, которым она действительно верила. Одна из них была подарком Владиславы, порывом благодарности, когда та узнала, что Леся разговаривала с Алькой.
   “У каждого есть право на место под солнцем...” - вспомнилось Лесе оттенком далекого марта. И, как всю свою жизнь она сдерживала и контролировала себя, как постоянно сжимала в себе какое-то чувство, боясь, что, вырвавшись, оно будет убито извне, методично и жестоко она решила убить его внутри себя, оторвать себя от единственного человека, к которому потянулась после того, как многое перевернулось в ее жизни...
   ...Когда все расходились, она подошла к Альке и сказала:
  - Счастливо.
  - Пока, - ответил он, спокойно улыбаясь. - Кстати, не знаешь, кто будет играть в Клубе?
  - Не знаю
  - Жалко. Ладно, до встречи.
   И он пошел вперед, а она осталась стоять одна, видя перед собой только пустую площадь, по которой уходил он.
   И она еще не знала, что какое-то время проживет вот так, храня в себе память этого грустного и смешного прощания и заглушая вспыхнувшее с новой силой одиночество чем угодно: работой на дому, книгой, телевизором (когда все равно, что показывают, лишь бы голоса с экрана создавали впечатление, что кто-то есть рядом) или, не край-конец, знакомым снотворным... Но однажды ее захлестнет горечь, и она по дороге из университета зайдет на карусель, где никого не будет. И она начнет сильно плакать, сидя на знакомой перекладине и прижавшись лбом к стволу березы. И замелькают замедленные кадры: Владислава и Алька, Тиль, Князь, нервная, злая Кобра, Костя, Алька, Алька, Алька...
   И она встанет, чтобы достать из рюкзачка маркер и крупными буквами вывести на железном основании карусели фразу: “СКАЗКИ ДОЛЖНЫ ОСТАВАТЬСЯ СКАЗКАМИ”.
   А потом она вернется домой, чтобы вечером того же дня вдруг упасть в пустой полутемной квартире, опрокинув стакан с чаем на палас и схватившись за сердце, изо всех сил сжимая в себе дикий больной крик, чтобы этот крик разорвал ее изнутри, чтобы мир рухнул и ничего не осталось, и экран телевизора пролил на пол липкую вязкую зелень...
   А потом все утихнет и останется только горькое и сильное ощущение беды, чего-то непоправимого... И останется только одна мысль, не задавленная тревогой и страхом.

...У каждого есть право
   На место под солнцем,
   А ты снова
   Проходишь мимо...

   Была осень 1996 года. Близился XXI век.

Глава V.
Порог (Алька).

В этом месте все начиналось с тепла,
Но кто-то из нас догорел.
Лишь теперь я вспомнил о том,
Что память моя цела.
Я не из тех, кто остается с тобой, но не у  дел,
И, чтобы остаться в живых, я седлаю коня...
...Возможно, эта болезнь заразна -
По-моему, это что-то в воздухе или в крови.
Кто мои спутники? Их не видит никто.
Они скачут навстречу и по другому пути.
Когда ты мне говоришь: “Я потеряла тебя”,
Я отвечаю: “Пропажа - повод что-то найти”.
Я хотел подождать тебя,
Но ты со мной не пошла.
Стрелять уже поздно.
Просто дай мне уйти...
Алексей Зайков “Прощание”
1995 г.

  - А что ты об этом думаешь? - спросила вдруг девочка, та, что недавно приехала. Она сидела на карусели и смотрела на Альку своими черными и огромными глазищами. И только по этому взгляду Алька понял, что обращаются именно к нему.
  - Что ты об этом думаешь? - повторила она, и он спросил:
  - О чем? - потому что не слышал, о чем они говорили до этого. Не слушал. О чем он думал?
   Ему тогда пришла в голову вполне закономерная мысль - о том, что вороны обычно селятся над мертвым местом. Алька осмотрелся и заметил, что все они думали именно об этом... Кроме, разве что, той девочки, Динки. Тревога не коснулась ее. Но Алька почему-то знал, что поймет и она. Только, наверно, позже...
   Алька относился к жизни философски. “Неприхотливый детеныш”, - назвала его как-то Вера. Наверно, она была права.
  Алька с матерью жили на окраине города в жуткого вида здании, не похожем на новенькие девятиэтажки “новых” микрорайонов. В этом доме сохранилось такое явление, как коммунальная квартира. Длинный коридор с рядом дверей, общая кухня и душ и одна комната с отгороженным шкафом углом, где стояла мамина кровать - это был мир, в котором жил Алька. Говорливые соседи, сплетни и пьянки на кухне, пустой двор с мусорными баками и воющим ветром - это было, но практически не имело значения. Очень скоро Алька с мамой должны были переехать в другую квартиру, более удобную, но и это шло стороной для Альки. Он обладал способностью очень быстро приспосабливаться к обстоятельствам и обстановке и устраиваться по возможности удобно.
   Отца своего Алька не помнил, знал только, что тот был молодым и достаточно неформальным представителем своего поколения. Они с мамой разошлись сразу же после рождения Альки.
   Мама же работала на хорошей работе, была еще молодой и красивой. И достаточно легкой, чтобы выделяться из толпы замученных, злых людей. Она одевалась в невесомое и пестрое, с неизменно расстегнутыми верхними пуговицами на рубашках и блузках; она всегда куда-то торопилась, как летела; от нее как будто исходил аромат чего-то экзотичного и немного развязного. Даже украшения на ней были легкими, и косметики был самый минимум. И Алька отлично понимал, что были мужчины, и не один, и не два, наверно. Иногда мать не ночевала дома (что случалось нечасто), говорила, что это по работе, а потом появлялась веселая, с трофеями для Альки - яблоками или конфетами. Алька относился к этому спокойно. Он жил совершенно самостоятельно, и мама была его другом. Когда в четырнадцать лет Алька отрастил волосы до плеч, мама сказала ему:
  - Смотришься. Захипповал?
  - Просто нравится, - ответил Алька.
  - Самый лучший ответ. Теперь готовься к битве за свою индивидуальность.
   Битвы практически не было. Каким-то чудом Алька избегал неизменных осложнений, возникающих при излишней индивидуальности одного из представителей рода человеческого. В школе его не трогала администрация, так как мальчик хорошо учился и ни в каких беспорядках не участвовал. Так же как и не проявлял, впрочем, абсолютно никакого интереса к классным часам, школьным концертам и прочей самодеятельности. Директор школы, человек с чувством юмора, иногда вызывал его к себе в кабинет и насмешливо отчитывал за прогулы и прическу, отлично понимая, что все экзамены Саша Калмыков сдаст удачно и прическу менять не будет. “Крутая” школьная братия сначала взялась было за Альку: его подстерегали, “давили базаром”, иногда били, “ставили на счетчик”. Алька молчал и ждал, чтобы все закончилось скорее. Но требуемых денег не приносил. И - что удивительно - от него отстали. И даже появилось что-то похожее на уважение: в классе его не трогали, часто просили “заговорить зубы” какому-нибудь учителю, чтобы отсрочить для кого-нибудь вызов к доске или самостоятельную работу. Чувством юмора бог Альку не обидел, и проходили такие уроки необыкновенно весело.
   А потом появилась карусель. Альку привел туда Юрик - они учились в одной школе.
   А год назад в жизни Альки появилась Вера.
   Это было осенью, вечером, когда он ехал из школы домой, пристроившись на самом дальнем сиденье автобуса и глядя за окно. На одной из остановок его внимание привлекла шумная компания молодых, дорого и стильно одетых людей. Они смеялись и были, кажется, немного пьяны. От их красивой стаи отделилась темноволосая девушка и побежала к автобусу. Ей вслед замахали руками, закричали: “Счастливо, Вера!” - и даже попытались что-то спеть. Когда автобус тронулся, девушка еще долго, подбежав к самому последнему окну, махала руками оставшимся на остановке друзьям, потом упала на сиденье рядом с Алькой, обдав его ароматом тонких духов вперемешку с вином. Люди в автобусе оглядывались на нее осуждающе. Подошла утомленная женщина-кондуктор. Девушка стала торопливо рыться в сумочке, но, кажется, не обнаружила ничего.
  - Вы знаете, - улыбаясь, заговорила она, - у меня нет денег.
   В ее глазах еще искрились звездочки прошедшего праздника, известного только ей и оставшимся на остановке, но кондуктор была уставшая и злая и ей было все равно.
  - Выйдете на следующей остановке, - мрачно сказала она.
  - А может, все-таки можно проехать? Мне недалеко...
  - Ишь чего захотела! Много вас таких. Если для всех делать исключения..!
   И тогда Алька испугался. Ему показалось, что еще пара таких равнодушно-злых фраз - и праздник в глазах этой незнакомой девушки растает, и она выйдет на следующей остановке и пойдет прочь уже усталая, униженная, такая же, как эта кондукторша... И тогда Алька вытащил из кармана несколько монет и протянул кондукторше.
  - За девушку, - коротко сказал он.
  - Что вы, не надо! - вскинулась та.
   Кондуктор молча взяла деньги, отдала билет и ушла. Девушка повернулась к Альке.
  - Спасибо огромное, - сказал она, ослепительно улыбаясь. - Меня не выбросили за борт. Я у вас в долгу.
   - Да, если мы не попадем в аварию, - ответил Алька.
  - Да вы оптимист!
  - Вы тоже заметили?
   Девушка рассмеялась, и пассажиры снова посмотрели на нее с осуждением.
  - Вера, - представилась она Альке.
  - Саша.
   У нее было тонкое смуглое лицо, прямые черные волосы и веселый взгляд больших черных глаз. Было ей, наверно, лет двадцать-двадцать три, она была одета в длинный черный плащ. Еще Алька заметил на ее узких, очень красивых руках множество серебряных колечек.
  - Послушайте, Саша, - Вера вдруг встрепенулась, - а что если... Вы меня спасли, а я вас сфотографирую!.. Нет, это правда, я фотограф, профессиональный фотограф!  Давайте? Только у меня сейчас аппаратуры нет, давайте завтра встретимся где-нибудь...
   Алька пожал плечами. К фотографированию он относился равнодушно, разве что ради встречи с этой симпатичной девушкой...  Вера вышла из автобуса, махнув Альке на прощание рукой, и торопливо пошла в темную глубину дворов.
   Они встретились на следующий день в условленном месте - на остановке около его дома. Вера выглядела совершенно иначе в черных узких джинсах, свитере и куртке, с сумкой через плечо; она была так же подвижна и весела, но на этот раз в ней появилось то твердое и решительное, что Алька так ценил в людях – стержень. Позже Алька заметил, что это появлялось в ней всегда, когда она брала в руки фотоаппарат.
   В тот день она вела его куда-то и говорила на ходу:
  - У меня скоро даже выставка будет... Я сразу в трех журналах работаю, не на ставке, конечно, - как вольный художник, интересно это. Просто они сейчас все дают материалы по молодежи - и как-то однобоко смотрят. Все наркоманы и бандиты или на скрипках играют. Без оттенков. А я давно хотела найти кого-нибудь, желательно неформала... - ты ведь неформал? - чтобы он был не такой, как все... чтобы выделялся даже среди своих.
    Они остановились около полуразрушенного здания синагоги, и у Альки захватило дыхание. Он увидел четыре кирпичные стены высотой в два этажа с полностью разрушенными перекрытиями и пустыми глазницами окон и арок входов. Пол был тоже разрушен, и четыре стены охватывали яму, заросшую высокой травой, из которой жутковато торчали какие-то кривые балки. Крыши не было.
  - Иди туда, - сказала Вера, доставая из сумки фотоаппарат. - Просто иди...
   Он медленно пошел и, остановившись на линии входа, обернулся. И так удачно падал свет, что казалось, будто он остановился на какой-то грани, он сделает шаг, потому что иначе ему нельзя, но впереди солнце заливало светом балки, сухую траву и полуразрушенные стены, и этот свет и тень четко обрисовывали острый Алькин профиль, плечо, руку, которой он осторожно коснулся стены. Вера снимала и дальше, только именно этот снимок был выбран ею как лучший, именно он попал на выставку, им восхищались знакомые и неопределенно усмехались критики. Он назывался “Порог”.
   Позже, застегивая футляр фотоаппарата, Вера сказала:
  - Александр, а вы знаете, что вы на редкость фотогеничны?
  - Возможно, - ответил Алька и взвесил в руке сумку, которую она собиралась нести. Сумка оказалась довольно тяжелой, и Алька автоматически повесил ее на свое плечо.
  - Я провожу вас, - сказал он спокойно.
   И Вера улыбнулась, потому что появилось в нем в тот момент что-то очень уверенное, взрослое, чего порой не хватало мужчинам старше и опытнее. Что так нравилось Вере...
   ...Это была осень, такая же ясная и роняющая золото, как и эта. И тогда, как и сейчас, ничто не предвещало беды.

*        *        *        *        *

- Кстати, как хоть ты учишься? – спросила мама внезапно. Она сидела в кресле, вытянув ноги, и смотрела телевизор. Алька стоял у электрической плитки, установленной в районе двери, и готовил ужин. По вечерам они с мамой предпочитали не выходить на общую кухню.
- Нормально учусь, - ответил Алька слегка удивленно. Класса с шестого мама абсолютно перестала интересоваться его учебой.
- Молодец. А личная жизнь?
- Помаленьку.
- Такой видный парень – и помаленьку? Почему это?
- Именно потому что видный.
- Не мудри, солнышко. Ожидание идеала в наше время чревато серьезными разочарованиями.
- В наше время все этим чревато. И твой ужин, кстати, если мы и дальше будем говорить на щекотливые темы.
- Не вздумай снова сыпать свои приправы!
  Стук в дверь прервал их разговор, и Алька удивленно посмотрел на маму. Она пожала плечами. Алька открыл, и перед ними предстал молодой мужчина в дорогом полупальто, с тонким породистым лицом, весь будто сошедший с картинки модного западного журнала. В его затянутых в изящные перчатки руках красовался дорогой букет роз в красивой магазинной упаковке. Оглянувшись на маму, Алька увидел, как она медленно поднимается с кресла и лицо у нее становится растерянно-восхищенным.
- Вот я и нашел тебя, Юлия, - сказал мужчина, входя. Он протянул маме букет и поцеловал ей руку. Потом взглянул на Альку.
- Это Саша, мой сын, - улыбаясь, заговорила мама. – Саша, это Анатолий Викторович, мой коллега.
- Очень приятно, - бархатно сказал Анатолий Викторович.
- Мне тоже, - Алька взял книгу Хайнлайна, стакан с чаем, бутерброд и сказал от двери:
- Мам, я на кухне поужинаю.
  И, уходя, успел уловить слова гостя:
- Юля, у тебя крайне понятливый сын…
  Ужинать ему пришлось около трех часов. Кухня была довольно просторной и почти пустой и ощущение оставляла нехорошее. Алька углубился в чтение, постаравшись отключиться от этого. Он умел довольно неплохо отключаться. В это время на кухне появилась молодая особа двадцати лет, жившая с матерью в комнате по соседству и работающая продавцом в коммерческом ларьке. Звали ее Лариса.
   Она потрепала Альку по волосам и участливо спросила?
- Выставили?
- Нет, я ушел сам, - манерно ответил он.
- Скучаешь? А может, пойдем ко мне? Со мной не скучно…
   Он посмотрел на ее затянутое в узкий халатик тело – мечту соседа-пьяницы дяди Миши – и сказал грустно:
- Верю. Но знание дороже.
- А чего это? – она посмотрела на обложку книги. – Это про что?
- Про штангенциркуль.
   И Алька уткнулся в книгу, дав понять, что разговор окончен. Лариса не обиделась: подобные диалоги происходили между ними с первого дня знакомства, и она продолжала заманивать его в свою комнату просто по привычке.
   …Когда гость Анатолий Викторович уходил, он заглянул на кухню и сказал:
- До свиданья, Саша.
   Вернувшись в комнату, Алька остановился, прислонившись спиной к двери, и задумчиво посмотрел на маму. Она сидела в кресле, счастливо улыбаясь.
- Александр, - торжественно сказала она, - кажется, твоей матери повезло.
- С какой попытки? – спросил Алька.
- Не ехидничай, а то лишу наследства.
- Ничего, я проживу без этого чайника.
   Мама внимательно посмотрела на него.
- Судя по выражению твоих глаз, ты собираешься улизнуть?
- Так точно, - Алька посмотрел на часы. Девяти еще не было.
- Ночевать придешь?
- Не факт.
   Мама усмехнулась:
- А говорил: «Помаленьку»…

*        *        *        *        *

   …Был вечер, и, обогнув пятиэтажку, Алька посмотрел в одно из окон третьего этажа. Окно светилось красным светом. Это означало, что Вера работала. Алька пошел к подъезду.
   Вообще-то Вера не терпела никого рядом, когда печатала, но однажды заметила к собственному удивлению, что Алька ей ничуть не мешает. Даже напротив, с ним было спокойнее. Вера дала ему ключ от своей квартиры, чтобы он не отрывал ее от работы звонком; он приходил, неслышно ступая, готовил чай себе и ей, проходил в комнату, где шла работа и забивался в глубокое кресло, задумчиво глядя на лицо Веры, измененное красным светом.
   Вера была в такие минуты прекрасна, как любой мастер, занятый своим делом. Она презирала ставшие модными самонаводящиеся фотоаппараты «Kodak», называя их неприличным словом, и снимала старым  «Зенитом-ЕТ». Она пристально смотрела на лист фотобумаги, отсчитывая время, когда бумага находилась под светом, по секундам, но какие у нее выходили снимки!  Она училась в университете, но вряд ли это захватывало ее так же, как священнодействие над фотоувеличителем в комнате, полной красного цвета.
   …И на этот раз он так же прошел, не включая свет, в ее комнату, где она снова колдовала над реактивами.
- Привет, - сказал он.
- Привет, Саша, - отозвалась она, не отрываясь от работы. - Как жизнь?
- Нормально, - Алька сел в кресло, наблюдая за ловкими движениями ее пальцев, блестевших серебряными колечками.
- Что печатаешь?
- Не спрашивай лучше… Их переклинило на прозу жизни.
- Кого «их»?
- Начальство, вестимо…Слезно попросили отыскать художественную аварию… Чтобы много крови. Единственный в городе цветной журнал, не просто так… Как будто я им на ставке, чтобы по вызову работать.
- Но ведь делаешь.
- Подвернулось. И оказалось интересно.
   …Ему было здесь хорошо, очень хорошо. Он умел так жить – довольствуясь малым. Тогда еще мог.
- Послушай, Вера… - негромко начал он и замолчал.
- Что? – движения пальцев  замедлились, она взглянула на него.
- Да так… подумалось. Мы на литературе проходили всяких классиков, и литераторша наша все отмечает – здесь параллель с реальной жизнью автора, и здесь, и здесь…
- Ну и что?
- Сам не знаю. У них, кажется, одним из признаков мастерства считается взять свою собственную боль, сделать из нее конфетку да подать человечеству. Зачем? Такие опыты над собой – чего ради?
- Ради нас, наверно, - ответила Вера задумчиво.
- А нам это надо? Мы – это масса, социум…
- Все вместе. А по отдельности? Понимаешь, - Вера повернулась к нему, и в ее глазах зажглись красные сумрачные точки, - мы все боимся боли, ты заметил? Бережем себя, несчастных. Вот потому и стараемся быть циничными и независимыми. И боимся привязываться, чтобы потом не было больно, хотя у этой боли порой вероятность один к ста. Тех, кто готов рискнуть, уже почти не осталось.
- Рискнуть – и что?
- И полюбить хотя бы. Плюнуть на боль. Потому что она ведь каждому изначально отмерена, и если от нее убегать, то она все равно догонит, и будет еще хуже.
- А ты?
- А что я?
- Как живешь ты?
- Как все, к сожалению. Нет у меня такого морального авантюризма.
   Порой Альке казалось, что он никогда не видел ее комнаты при  нормальном свете – настолько врезался в память красный  полумрак, быстрые руки Веры с серебряными колечками, черно-белые, очень контрастные снимки каких-то людей и стен. И так далек и полузабыт был прошлый май, когда он шел к Вере и встретил ее по пути. Она шла под руку с молодым человеком весьма самоуверенного вида.
- Привет, Саша,- неловко сказала Вера. - Ты ко мне?
- Нет, - ответил Алька, избавив ее от необходимости объяснять ему, что к ней сейчас нельзя, от неловких оправданий, противных обоим.
   Тогда он пошел на карусель, потому что в такие минуты она была единственным спасением. Ему было очень горько, хотя ничего у них с Верой не было и – теперь он понял это особенно ясно – не могло быть.
   «Неужели я не могу как-то отвлечься? – подумал он. – Зачем мне все это нужно? Зачем я бегу за тем, чего никогда не догоню?»
   И вот тогда к нему подошла симпатичная зеленоглазая девочка и сказала, улыбаясь:
- Не одолжите ли курточку? Мне холодно…

*        *        *        *        *

   Он думал о карусели, как о  выходе. Приходя туда, он погружался в иную форму восприятия жизни. Что бы там не происходило – нашествие ли окрестных гопников, или визиты обеспокоенной милиции – это не затрагивало то состояние покоя, в котором находился Алька на карусели. Кажется, это было именно то, что он искал – тепло и легкость. Здесь он не был должен ничего и никому, и ему тоже никто не был должен. Здесь не надо было ни о чем думать, и самые сложные вопросы решались сами собой или просто забывались. Ему нравились эти люди, нравилось то, что они говорили и делали. С ними было связано многое - и как он тащил до общаги пьяную Кобру, окуная ее в снег; и то, как его прижали к стене Клуба гопы, а на помощь уже мчался Тиль; и песни приезжей Динки; и ироничные, не лишенные цинизма, теории Князя; и Владислава…
   Это было интересно, весело, и – главное – очень легко. Они встречались только на карусели, и все шло по известному сценарию:  сначала «не одолжите ли курточку?», потом легкие объятия, потом проводить до дома… Потом поцелуй поздним июльским вечером в ее дворе под козырьком подъезда, и тогда она перевела дух и сказала:
- Вот увидит отец…
   Потому что ее окно было на втором этаже и бледно светилось. Но стало уже понятно, что не боялась она ни отца, ни черта с рогами. Иначе она не позволила бы  еще раз поцеловать себя, на этот раз – дольше…
- Ничего себе, - оценила она, оторвавшись от его губ, - Умеешь… Не зайдешь в гости?
- Да нет, поздно уже, - ответил он.
   Конечно, такие отношения требовали логического продолжения, и одни поцелуи нынче мало кого устраивали. Но с продолжением Алька не торопился, благоразумно избегая сборищ на квартирах, где много свободных комнат и выпивки и так легко потерять контроль над собой. Тем более что Владислава хотела от него именно этого. Но ему казалось, что если он позволит себе это, то будет должен ей что-то, будет привязан к ней. Конечно, это было бы даже хорошо… если бы он  любил ее. Но то, что он испытывал к ней, было легким ощущением теплоты и мимолетного счастья, какое дарит полет листа с ветки, луч солнца в пасмурный день, прикосновение волн к коже, ощущение самой жизни.
   Конечно, она, как и большинство девушек, видели в нем что-то свое. Может, он напоминал ей кого-то, может, она придумала себе какой-то образ… Он позволял ей видеть это, тем более что от него в этом случае не требовалось никаких усилий. Красивая девочка, что-то новое в жизни… и граничащее с криком желание не вспоминать о Вере.
   …Она нашла его сама. Спустя месяц, который он прожил, как в другом мире, она окликнула его на автобусной остановке. Алька не обладал необходимым для невольно создаваемого им образа идиотически-влюбленным взглядом. Вот и тогда он смотрел на Веру спокойно и пусто, а она подошла, решительная и красивая в ярком солнечном свете.
- Здравствуй, Саша, - сказала она. - Куда ты исчез?
- Дела, - ответил он.
- И только это?
- А что еще?
   Нет, он никогда не говорил, что именно ему не нравилось. Он просто закрывался со всех сторон.
- Может, зайдем ко мне? – спросила Вера. - У тебя есть время?
- Как сказать, - Алька безразлично повел плечом.
   А внутри у него бился вопрос, тысячи, миллионы вопросов: зачем? зачем?! зачем?!! Он бы нашел в себе силы не вернуться, он уже почти вычеркнул ее из своей жизни… Зачем она нашла его?..
   А за день до этого был Клуб, играла очень хорошая группа, и Владислава сказала:
- Пойдем потанцуем.
- Я не умею, - ответил он.
- Я тоже,- рассмеялась она.
    И утащила его на медленный танец, и они танцевали, неловко и смеясь, потом поцеловались, больше в шутку…
- Саша, - черные Верины глаза прикоснулись к его сознанию бархатной тенью.
- А тебе ничего не скажет этот… в пальто? – равнодушно спросил Алька.
- Нет, - ответила Вера.
   А потом тихо сказала:
- Саша, ты мне нужен.
- Поехали, - спокойно отозвался он.
   И Вера думала, что «ты мне нужен» это не «я люблю тебя», что он все поймет, и она не будет виновницей еще одной горькой ошибки…

*        *        *        *        *      

   Этой осенью, вернувшись из школы раньше обычного, Алька еще в коридоре услышал отголоски разговора из их комнаты.
- Нет уж, дорогая, давай выясним все до конца, - донесся до Альки вроде бы спокойный, но с прорывающейся истеричностью голос Анатолия Викторовича. - Откуда у тебя твой сыночек?
   Алькина рука с ключом опустилась сама собой. Он замер возле двери, как столб, понимая, что нужно уйти, что нельзя это слушать…
- У тебя нет мужа, - продолжал Анатолий Викторович, - и никогда не было. А мальчик есть. И, судя по его и твоему возрасту, это был ранний подарочек.
- Прекрати, - напряженно сказала мама.
- И не подумаю! Милая, если бы ты видела себя со стороны! Ты ведешь себя, как… от тебя же веет вседозволенностью! Ты не задумывалась над тем, почему именно тебя, а не Лиду Красину, например, все мужчины нашего учреждения раздевают глазами?
- Потому что раздевать Лиду Красину даже глазами страшно.
- Нет, потому что она ведет себя прилично и не позволяет себе хихикать со всеми подряд! Почему ты не можешь быть такой, как она?
- Потому что я не хочу быть такой, как она!
- А ты знаешь, как называются такие, как ты? Хочешь, я тебе скажу?
   Алька не выдержал и распахнул дверь. Мама сидела в кресле, откинув голову. Анатолий Викторович стоял напротив. При виде Альки по его красивому лицу пошли складки.
- Понятливый мальчик, - нервно засмеялся он. - Очень понятливый. Видимо, привык.
   Он вышел, почти выбежал, и Алька увидел, что мама не плачет. Лицо ее было застывшим, мертвым. Лучше бы она плакала…
- Мама,-  он подошел к ней, - Не слушай его.
- Да нет, - негромко ответила она. - В чем-то он прав. Хотя не во всем, конечно.
- Мама, - он посмотрел ей в глаза. - Разве он нам нужен? Разве мы не проживем без него?
- Да что ты… - мама нервно засмеялась. - Проживем, конечно. Столько жили… Это я на самом деле во всем виновата. Размечталась…
   Она встала, поправила волосы, и этот ее жест больно кольнул его своей обреченностью. Потому что так же поправляла волосы Владислава. Это было в Клубе  во время их последнего разговора, в темном углу под лестницей. Он не помнил, как они заговорили об этом: как всегда с Владиславой, он отдался на ее волю, они были в баре, и в зале, а потом как-то оказались внизу, и он пришел в себя, когда услышал, что она говорит ему:
- …да, вот так… Алька, ты меня слышишь?
- Нет, - одними губами ответил он.
- Я тебя люблю, - повторила она уже громче.
   Он молчал, и она начала говорить быстро и горячо. Что-то о том, что у нее много чего было, о многом не хочется вспоминать, и вот теперь в ее жизни появилась нить смысла, а то она уже не знала, что ей делать, потому  что казалось, что все уже потеряно… Он молчал, и постепенно ее речь становилась все более отчаянной.
- Почему ты молчишь? Скажи же хоть что-нибудь!
- Что сказать? – отозвался он. В это время для него рушился мир.
- Хоть что-нибудь!
- Зачем?..
- Ты… - ее голос сорвался. – Ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь? Ты не человек, ты… дерево какое-то! Господи, да что же мне делать?!
   Она рванулась, чтобы убежать, и только сейчас заметила, что он держит ее за руку. Крепко держит.
- Пусти! – крикнула она. – Пусти! Я тебя ненавижу!!!
   Его пальцы разжались, и Владислава исчезла. Он откинул голову на шершавую стену, и сердце его стучало бешено и гулко. Он совсем не хотел делать ей больно. Он не мог даже предположить, что так далеко для нее зайдет та забавная игра, которую она же начала три месяца назад, в мае.
   Он уходил тогда из Клуба, унося в себе эти ее слова о том, что она его ненавидит, они жили в нем все последующие дни: дома, на карусели, у Веры… И еще одна мысль вызывала усмешку. Он просто понял, что если бы Вера не нашла его незадолго до этого, он не отпустил бы Владиславу…
   Разговора с Лесей Алька почти не помнил. Он не имел значения, кроме единственной важной информации: с Владиславой все в порядке, Леся позаботится о ней, и те слова не были правдой. Если Леся бралась кому-то помогать, за этого человека можно было не волноваться. Хотя все-таки неуютно ныло сердце, когда он видел Владиславу на карусели, он чувствовал свою вину, но уже ничего не мог сделать…
   Молчание и спокойствие сопровождали его жизнь, он был созерцатель по натуре. Когда приходило время карусели, жизнь наполнялась особенным смыслом.
   Ощущение уюта и защищенности на карусели пошатнулось, когда исчезла Леся. Как будто сильнее подул холодный ветер…
   В тот день, когда пришла беда, Алька единственный не почувствовал ее. Он, как обычно, стоял у сцены и слушал «Ворота в Лету», а когда собрался домой, вдруг заметил, что никого из карусельщиков в зале уже нет. Алька не ощутил тревоги. Он решил, что они пошли на карусель, как всегда, впрочем, после Клуба. У него не было времени. Он торопился домой.
   …В коридоре пахло капустой и сыростью. Открыв дверь, Алька шагнул в комнату и увидел маму и Анатолия Викторовича. Вот кого давно не было! С той самой памятной сцены… У мамы было радостное, заплаканное лицо, она вскочила навстречу Альке и быстро вывела его в коридор.
- Солнышко, понимаешь, он вернулся, - торопливо зашептала она, - совсем вернулся… Я так счастлива, Сашка, так счастлива!..
   «Мама, - тоскливо подумал Алька, - мама, мы не нужны этому человеку!». Но, посмотрев в ее сияющие  глаза, он ничего не сказал.
- Саша, и еще… - мама заговорила уже немного неловко. – Нам с Анатолием надо поговорить… о многом… Саш, ты не мог бы переночевать где-нибудь… у друзей?
- Наверно, - ответил Алька, и внутренне поежился от предчувствия ветра. – Только я возьму учебники… на завтра.
   Когда он собирал сумку, Анатолий Викторович изо всех сил старался не встречаться с ним глазами. Алька обернулся и уже от двери сказал ему:
- До свидания.
   В коридоре счастливая мама поцеловала его в лоб и сказала:
- Спасибо, Саша. Ты такой понятливый…
   «Понятливый мальчик»… Алька невесело усмехнулся.
   Он вышел из дома и торопливо пошел к остановке. Карусель! Сейчас на карусели должны были уже собраться люди, которые бы «вписали» бы его на ночь…
      Еще издали его удивило то, что не было видно между деревьями привычного огонька. А ведь было уже темно… Алька пошел быстрее. И то, что он увидел, выйдя на знакомую детскую площадку, пригвоздило его к месту. Карусели не было.
   Детская площадка была полностью разрушена, среди деревьев валялись обломки наволочек, тонкие березки были сломаны. И посреди всего этого сиротливо лежала сломанная карусель. И никого рядом не было… Только тоскливо, очень тоскливо завывал ветер…
- Господи… - едва слышно шепнул Алька, и над обломками его маленького негромкого мира снова поднялась тревожная воронья стая. И никого не было… Никого…
   Обычно в это время на карусели был самый разгар веселья…
   Алька торопливо пошел к телефону-автомату. У Тиля, кажется, родители не очень-то радовались вечерним вторжениям, где была Кобрина общага, Алька не помнил. Юрику он не дозвонился. Оставалась Вера…
   Он уже не раз ночевал у нее, когда она работала…
   Вера была его последней надеждой.

*         *         *        *         *

   Прежде чем войти в подъезд, Алька по привычке обошел дом и посмотрел на окно Веры. Оно светилось красным. Алька облегченно вздохнул.
   На лестнице было темно и тихо. Алька неслышно открыл дверь, шагнул в прихожую. В квартире было темно, только из приоткрытой двери Вериной комнаты падал бледный красный свет. Алька снял ботинки и бесшумно пошел к этой приоткрытой двери, и уже виден был стол с фотоувеличителем, но Веры за столом не было. И вдруг из комнаты раздался негромкий счастливый смех и разговор – почти шепот. Алька остановился.
- Тебе хорошо? – спросил мужчина.
- Да, - ответила Вера, и Алька не захотел узнать ее голоса. – А тебе?
- С тобой мне всегда хорошо.
- Ты меня мало знаешь.
- Что мешает познакомиться ближе?
- Куда же ближе?
- Я не о том, Вера.
   Вера… Он назвал ее по имени, значит – это действительно Вера…  Конечно, было ясно, что происходило в красной комнате, и Алька отступил к стене, ища в себя хоть каплю сомнения. Он не хотел окончательно поверить в то, что было так очевидно с самого начала… И внезапно понял, что будет завтра. Завтра Вера неловко попросит его не приходить по вечерам, а потом, когда наступит очередной перелом в ее отношениях с тем, кто был сейчас с ней, она снова найдет Альку, найдет в тот момент, когда он почти успокоится… И так будет продолжаться до бесконечности. Он вспомнил Владиславу, подумал о ней и едва не заплакал. Он знал, что возврата к ней нет, потому что он не любил ее, как Веру, а прошлая игра с ней была теперь невозможна, потому что она-то его любила. Он вспомнил боль в ее глазах… Скольких еще он вот так использует, чтобы заглушить свою память и боль? Так же, как использовала его Вера… Так же, как использует кого-то сейчас Владислава… Надо было разорвать эту мучительную цепь раз и навсегда.
   Алька осторожно отошел от двери, надел ботинки, положил на полку перед зеркалом ключ от Вериной квартиры и осторожно вышел в сырую темноту подъезда.
   Щелчок замка был услышан в квартире.
- Что это? – спросил мужчина удивленно.
- Не знаю, - Вера встала, накинула халат. – Сейчас посмотрю
- Может, лучше я?
- Да нет, это вряд ли опасно.
- Постой… у кого-то есть ключ от твоей квартиры?
- Нет, конечно, что ты…
   Вера вышла в коридор, осторожно дошла до двери. Никого не было. Уже повернув обратно, Вера увидела ключ. Тот самый, Алькин… Она, конечно, догадывалась, что приходил именно он, но старалась об этом не думать. Сейчас же от правды некуда было скрыться, и Вера сжимала в кулаке ключ и тихо шептала:
- Господи… Саша…
   Конечно, она знала, что он ее любит, знала, что он все понял, знала, как ему больно…
- Вера, что-то случилось? – из спальни вышел молодой человек, тот самый, с которым Алька уже видел ее однажды.
- Нет, конечно, - ответила Вера глухо. – Ровным счетом ничего.
   Он подошел к ней и обнял ее, и она поняла, что найдет Альку и поговорит с ним, объяснит ему все, но завтра, сегодня бесполезно, его уже не догнать, все – завтра…

*        *        *        *        *

   Холодный ветер, гнавший по ночному двору комья серых листьев и мусор, хлестнул Альку по лицу промозглой ладонью. Алька тяжело поднялся со скамейки, на которой сидел какое-то время, отключившись от всего. Ему вспоминались вечера в комнате с красной лампой, и для него еще раз рушился мир. Как будто он снова стоял у разбитой карусели, и никого не было рядом.  Но стоять так все время было невозможно – надо было куда-то идти. Нет слова “надо”… Кажется, так он сказал когда-то Лесе.
   Покинув двор, Алька оказался на шумной даже в это позднее время улице и побрел неизвестно куда. Наверно, порывшись в записной книжке (в просторечии – “склерознике”), можно было найти какой-нибудь адрес: ведь не может быть, чтобы человеку в его же городе было негде переночевать. Тем более человеку тусовочному… Или все-таки может?..
   Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем он почувствовал, что сильно замерз. Греться в магазинах не имело смысла – все они были уже закрыты. Но впереди возвышалась некрасивая громада железнодорожного вокзала. И Алька решил зайти туда, чтобы отогреться и решить, к кому идти ночевать.
   В шумном грязном зале вокзала собрался пестрый калейдоскоп разнообразного сброда – цыгане, кавказцы, бомжи, “челночники”, какие-то замученные люди с чемоданами и узлами. Алька осторожно присел на край грязноватой скамьи, заставленной чемоданами. На чемоданах громко храпела небритая личность в вязаной шапке. Пахло табаком и потом.
   Алька положил на колени свою сумку, устраиваясь поудобнее. Это ему удалось, и он впал в свое классическое состояние спокойной отрешенности.
   Карусель…
- Уленшпигель, я тебя стукну!
- Да всегда пожалуйста.
- Пипл, у кого кассета есть с “Doors», это фильм такой про Джима Моррисона.
- У Юрика была.
- Слушайте, а что такое в наше время любовь?
- При чем тут время? Оно диктует условия?
- Более чем. Где они, любящие и смелые?
- Все вышли. Ушли на фронт и там погибли.
- Жалко.
- Жалко у пчелки. Знаешь где?
   Вера…
- Саша, ты мне нужен…
   А что еще? Господи, что же еще? Ничего. Отдаленность.
- Алька, ты меня слышишь?
   Надо было думать, вспоминать адреса, но ничего не хотелось. Было тепло, и все тело стало очень тяжелым, неподъемным.  Только сейчас он понял, что был одинок всю жизнь, как больной, который живет и не знает о своей болезни. И только вспыхнувшая однажды боль приносит невеселое осознание потерянности и отчужденности всему, что было дорого, осознание того, что была не любовь, а бегство от нее во имя покоя, и не покой это был, а нежелание что-либо делать из боязни обжечься. И останется в результате этого осознания вот так сидеть и вспоминать дни, когда ветер был теплее и легче, и не было такого тяжелого чувства вины, сжимающего сердце усилием последней судороги…


Глава VI.
Путь на свет (Крушение).

Обреченному – да простится,
Разлученному – да воздастся,
Чтоб ушедшему – возвратиться,
Уходящему – не остаться.
За фальшивой красою слога
Так легко угадать презренье!..
Неприкаянному – дорога,
Оглянувшемуся – прозренье.
… Но незримой рукою снова
Время все очертит границы,
Чтобы вновь прозвучало слово:
Обреченному – да простится…

Элка Ольман  «Эпилог»
1996г.

- Что это? – сказал кто-то глухо. - Что это?
   Они стояли над разрушенной каруселью и молчали, все молчали, потому что сказать было нечего.
- Это местные, наверно, -  несмело предположила Ирма.
- Нет, это гопы, - отозвался Юрик.- Точно, гопы.
   Кобре было все равно, кто это сделал. Главное – карусели больше не было. Еще в Клубе ее стала душить тревога, и она прибежала сюда, и все они прибежали, и Тиль, и Князь, и Юрик, и Костя. Даже Владислава и Фантик. Не было только Леси и Альки, хотя в Клубе Алька, кажется, был.
- Ну, что… - негромко и чуть неловко сказал Князь. - Надо расходиться.
   Его слова подействовали на Кобру, как взрыв.
- Как это? – воскликнула она отчаянно. - А карусель?
- А что карусель? – Князь с усмешкой посмотрел на нее. - Что мы теперь можем сделать?
- Если уйдем – ничего.
- А если останемся?
   Говорить с ним было бесполезно, и Кобра взглянула на Тиля, как на последнего человека, который мог ее понять и поддержать…
   …Тиль смотрел на карусель пустым взглядом, не видя и не слыша ничего вокруг. Яркий свет фонаря безжалостно освещал обломки их недавнего мира, и сразу бросалась в глаза новая надпись маркером поверх старых, полустершихся – отчетливые, крупные буквы, которых не было еще вчера. Он узнал Лесин почерк.
- Тиль! – донесся до него голос Кобры. - Что делать?
- Ничего, - ответил он глухо. - Уходить надо.
- Мы этих еще найдем… - невнятно пробормотал Костя, - кто это сделал… И того… Морды начистим…
- А смысл? – тихо сказала Владислава.
- Может, починим? – несмело предложил Юрик.
- Не сегодня же, - ответил Фантик, поеживаясь от холода и с опаской посматривая вокруг. - Поздно уже… Ничего мы сегодня не сделаем.
- Да не хотим мы ничего делать! – злобно бросила Кобра. - Не хотим!
   И первая пошла прочь.
   Еще несколько минут они стояли над каруселью. Потом молча, не попрощавшись, ушел Фантик, а следом за ним Ирма, Костя, Князь… Последними уходили Владислава и Тиль. Вряд ли они смогли бы ответить на вопрос, что задержало их у обломков карусели.
- А где теперь будем собираться? – спросила Владислава.
- Не знаю, - ответил Тиль.
   И они ушли, а над опустевшей детской площадкой ветер волновал уже голые ветви деревьев и сгонял в одну сплошную пелену тяжелые тучи, несущие снег.



*         *         *         *         *

   Когда Кобра вернулась в общежитие, то почувствовала, что тревога не оставила ее.
   В час ночи в ее дверь постучали и, открыв, Кобра увидела Марину в курточке и берете. Такое позднее появление говорило о том, что Марина в очередной раз совершила прогулку по самым криминальным районам родного города. С недавнего времени это вошло у нее в привычку: она утверждала, что получает от этого своеобразное удовольствие. По мнению Кобры, удовольствие было действительно своеобразным.
- Привет, - Марина решительно прошла в комнату и остановилась посередине. - Выпить есть?
- Нет, - ответила Кобра, закрывая дверь и внимательно глядя на вошедшую. Та не нравилась ей своей кривой усмешкой.
- Что случилось? – тихо спросила Кобра.
- Ничего,- Марина скинула куртку, сняла ботинки и берет и села на матрас. - Абсолютно ничего… Только… Знаешь, до меня, кажется, только сейчас дошло, что же тогда случилось…
- Когда?
- В день нашего знакомства. Точнее, ночь. Ты ее помнишь?
- Да… - Кобра запнулась и посмотрела на Марину обеспокоено. Марина улыбалась.
- Я  тоже помню… Я тут свою первую любовь встретила. Знаешь, из тех, кто хочет мир изменить и уверен, что получится… Этакий Архимед местного масштаба: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю»… Он по улице шел… Задерганный такой, с авоськой. Сразу видно, кто он и что. Жена дома пилит, денег нет, водки нет. И глаза – пустые-пустые. Ничего в них нет. Даже желаний. Только естественные потребности…
   Марина нервно засмеялась и уткнулась лицом в ладони. Через  несколько секунд она подняла глаза и заговорила:
- Я таких людей ненавижу, это не люди, это стадо, скоты. Хлеба и зрелищ… Желательно пострашнее зрелищ, адреналин, знаете ли. И он тоже их ненавидел, понимаешь? Да если бы ему автомат дали, он бы перестрелял всех… таких, как сам сейчас… Почему он… так? И ведь ничего он не хочет! Предложи ему сейчас эту точку опоры -  будет тупо жевать свой законный ужин и пожимать плечами.  Кстати, скорее всего, он считает себя счастливым. А что? Жратва есть, баба, наверно, тоже есть, а если нет, то ну ее на фиг, забот меньше. Тепло и сыро. Почему, Ленка? Неужели мы тоже так же…? Все? И то, что мы сейчас говорим и думаем  - это гон собачий, и лет через …дцать мы от себя вот так откажемся? Неужели, если у меня будет ребенок, я буду учить его, что надо все делать только для себя, что жить надо правильно! Ленка, я завтра боюсь! Не хочу его и боюсь… Ленка, хоть ты мне скажи, почему так?  Что же будет?..
   Через час Марина крепко спала на матрасе, а Кобра сидела на подоконнике и смотрела за окно.
   Утром ее разбудил торопливый стук в дверь. Марина еще спала. Кобра встала с одеяла, брошенного на пол, добрела до двери и очень удивилась, увидев на пороге Тиля. То есть поразило ее не само его появление, а мертвое выражение его лица.
- Что случилось? – сразу спросила Кобра, и ей стало страшно.
- Алька, - очень тихо сказал Тиль.
- Что Алька?
- Алька в реанимации.
*         *         *         *         *

   В больничном коридоре было тихо. Деловито и бесшумно проходили мимо люди в белых халатах. Они не обращали внимания на нескольких ребят, стоящих тесной группой в стороне от остальных посетителей.
   К ним подбежала Владислава, выдохнула:
- Что с ним?
- Не шуми, - тускло сказал Тиль и, глядя в сторону, заученно рассказал, что прошлой ночью в переходе железнодорожного вокзала Альку случайно обнаружила какая-то женщина. Она сразу подняла шум. Вызвали милицию и «Скорую».
- Сотрясение мозга и ножевое ранение, - закончил нервно Тиль. - В куртке нашли записную книжку, мой телефон был первым… Вот так.
- Кто это сделал? – Владислава заплакала и обессиленно сползла по белой стене на пол. - Кто?!
- Они визиток не оставили, - хмуро сказала Кобра.
- Что говорят врачи?
- Ничего. Молчат.
   Стены… Белые-белые стены… Они давили Кобру своей беспощадной правильностью. Она попыталась вспомнить Альку и поняла, что не может, как будто они очень давно расстались. Почему именно он?..
   Владислава тихо плакала. Она снова теряла его, снова теряла, и на этот раз уже навсегда; уже нельзя будет просто увидеть, улыбнуться, еще раз убедиться, что у него все хорошо… Уходили случайные прикосновения, спокойная осень его глаз… Все уходило.
   Князь никогда не знал Альку достаточно хорошо, более того, он знал его меньше всех, кто здесь был, и потому он воспринимал случившееся общим ощущением беды и подошедшей совсем близко смерти.
   Тиль не чувствовал абсолютно ничего, кроме горечи, едким комом застрявшей в горле. Она вытеснила все остальные чувства, и ее еще не сменило дикое бешенство, но Тиль знал, что этот момент близок.
   …Никто из них до этого не видел Алькиной матери, кроме Владиславы. Это было в июле, когда она купила ему цепочку и, надевая ее, как раз возилась с застежкой, закинув руки ему за шею. Тогда к ним и подошла его мама, темноволосая, совершенно не похожая на Альку, и, спрятав улыбку, сказала: «Не опаздывай сегодня домой, Саша».
   И по тому, с каким ужасом Владислава посмотрела на медленно идущую по коридору женщину  ребята поняли, кто она… И каждый всматривался в ее изможденное, смятое лицо, надеясь уловить что-то, чтобы можно было надеяться… Но ничего не было в этом страшном, без следа слез лице с многовековой болью в появившихся за ночь морщинах у глаз и губ. У выхода ее ждал мужчина. Она, кажется, не заметила ни его, ни пальто, бережно наброшенного ей на плечи.
   Потом была милиция, где у каждого из ребят спрашивали все об Альке:  были ли у него враги, был ли он наркоманом и тому подобное. Затем пожилой, вечно курящий прямо в кабинете следователь рассказал им, что, по показаниям людей, бывших в ту ночь в зале ожидания, Алька попал в роковой переход, потому что пошел за неизвестной девушкой, попросившей его в чем-то ей помочь. Неизвестно, была ли эта девушка заодно с преступниками или ее просто попросили позвать его. Правда, оставался открытым вопрос, зачем кому-то понадобилось заманивать Альку в переход, зачем его пытались убить. Версия о грабеже вызывала нервный смех. Но… зачем  тогда?
   …Во время очередного посещения больницы – не сговариваясь, они каждый день приходили в одно и то же время и тесной группой стояли в коридоре – они увидели, как к окошку регистратуры подошла смуглая девушка в черном плаще. На ее тонком лице застыло выражение отчаяния.
- Саша… Калмыков Александр… - торопливо заговорила она, - где о нем можно узнать?
   И Владислава пристально посмотрела на эту женщину, настолько пристально, что та, почувствовав этот взгляд, обернулась. Они молчали. Долго молчали. Бесконечно долго. Потом Вера сделала шаг назад. Другой. Третий. Затем очень быстро пошла прочь. Она понимала, что это бегство, но сделать ничего не могла и не хотела. Выше ее сил было смотреть в пристальные глаза той девчонки, которую она узнала сразу, потому что видела ее как-то с Алькой. Это было в июле. Они не заметили ее тогда, шли куда-то, держась за руки. А спустя неделю Вера нашла его. Зачем?.. Знала, что он всегда поможет, снимет усталость, спасет от мучительного чувства одиночества? Да, все так…
   И почему-то ей вспомнилось, как он приходил к ней на работу в редакцию и ждал в коридоре, а их редакционные дамы говорили ей: «Верочка, где ты отхватила это юное создание? Поделись, тебе он все равно ни к чему, свою законную премию за его фотомордочку  ты уже получила». А потом заходил корреспондент Вася Ленский и говорил, приятно улыбаясь: «Верочка, вы так очаровательны, что я теряюсь, но не настолько, чтобы не пригласить вас на ужин… Кстати, скажите вашему фотогерою, чтобы слез с подоконника – у нас все же солидное заведение». И когда она вырывалась из этого вороха легкомысленных  светских разговоров и сплетен, он соскакивал с подоконника ей навстречу и говорил насмешливо: «Пусть потише треплются… монстры на букву «ж»… в смысле,  журналистики».
   Она остановилась, обессиленно опустилась на скамейку, засмеялась сквозь слезы. Ну, что, Верочка? Доигралась?
   Осень молчала и сыпала первый снег на сухие листья.

*        *        *        *        *

- Постойте, я что-то не понял, - Фантик остановился. - Что он делал так поздно на вокзале?
- Вписывался, - хмуро ответил Тиль.
- А … почему там?
   Теперь остановились все. Падал первый снег, покрывая белой россыпью  застывшую грязь на улицах.
- А где еще-то? – пробормотал Костя, окончательно ушедший в запой. Каждый  успокаивался по-своему
- Что-то у него дома случилось, - сказал Князь, - вот он и пошел.
- А почему на вокзал-то? – не унимался Фантик. - Почему не на карусель?
   И вот тут раздался смех, и всем стало страшно, потому что смеялась Кобра.
- Да был он на карусели, был! – повторяла она сквозь смех. - Только нас там не было! Мы же разбежались все тогда!.. Нас не было, и карусели не было…
- Мы ничего не могли сделать, - сразу сказал Юрик.
- Да, конечно, - очень резко успокоившись, сказала Кобра.
   В чем-то она была права, они чувствовали это: ведь они действительно ушли раньше, не пожелав оставаться на обломках и – что уж скрывать – побоявшись возвращения тех, кто оставил им эти обломки.
     Так они подошли к карусели, подошли совершенно машинально, просто следуя более чем привычному маршруту.
    Тиль приблизился к карусели. «Сказки должны оставаться сказками»…
-  Ненавижу… - прошептал Тиль.
   Потом крикнул:
- Ненавижу!
   И ударил ногой по железному основанию, откатившемуся с жалобным скрипом. Это как будто что-то включило в Тиле. Бешено и яростно он громил уцелевшие лавочки и березки, он ненавидел это место и все, что было с ним связано, он ненавидел Лесю и умирающего в больнице Альку, он ненавидел себя за то, что так предательски сдавило горло и что-то потекло по щекам. И он бил, чтобы боль в разбитых руках заглушила другую, более страшную, поднимающуюся густой липкой волной из самой глубины его души.
   Кто-то схватил Тиля за руку, он, не глядя, отшвырнул этого человека. И тут же его обжег дикий вскрик. Тиль остановился и увидел Фантика.
   Фантик лежал на земле, видимо, сильно ударившись головой об покосившиеся качели. К Тилю подлетела Кобра и яростно ударила его по щеке.
- Грубо, - сказал в сторону Князь. - И бесполезно.
   Фантик сел, тряхнув головой, и тут же схватился за виски, сморщившись от боли. Он беспомощно посмотрел на Владиславу. Она стояла, опустив голову, и не двигалась.
- Эй, ребята, прекратите! – начал было Юрик, но вдруг замолчал, махнув рукой.
   К Тилю, пошатываясь, подошел Костя.
- Ты это… - невнятно, но решительно пробормотал он. - Зубы лишние?.. Щас, что сломал, то на место приделаешь…
- На какое место? – усмехнулся Тиль.
- Щас узнаешь…
   Они стояли друг против друга, как враги, и боковым зрением Тиль видел, как отступает в сторону Кобра, бессильно опустив руки.
- Илья! –раздался позади него голос Фантика. - Илья, не надо!
- Как весело, - сказал негромко Князь и, оглянувшись, Тиль увидел, что глаза у него злые. - Забавное разрешение старых конфликтов, вполне характерное для этого места.
- Какой ты добрый, - криво усмехнулась Владислава.
- Конечно! – он сразу обратил не нее свои темные глаза, и она увидела, что его злость была большей частью болезненной. - А как же иначе? Мы мыслим исключительно символами, а когда они рушатся, автоматически выходят из строя некоторые принципы нашей жизни. Сейчас это можно пронаблюдать на живых примерах.
- Что ты говоришь? – Владислава захлебнулась словами, как воздухом. - Что мы все..?  Алька в больнице! Понимаете? Алька!
- Да, - Князь усмехнулся. - Жалко Альку.
- А себя тебе не жалко? – спросила негромко Кобра.
- И себя жалко, - Князь засмеялся. - Безумно жалко.
- А кому сейчас легко? – невесело сказал Юрик.
   Фантик уже поднялся с земли и отряхивал свою модную кожаную курточку. Он чуть морщился – видимо, ему  все еще было больно.
- Снег идет, - тихо сказала Владислава. - Вы заметили?
   И, не дождавшись ответа, она медленно пошла прочь, и все молча смотрели ей вслед.
   Первым заговорил Князь.
- Какие мы все нервные… -  усмехнулся он. - Хотя, наверно, мы в чем-то правы.
- Отойди, - Тиль оттолкнул Костю. - Расходиться надо. Кто в мою сторону?
   Последовала пауза.
- Нам всем в разные стороны, - сказала Кобра.
- А кому не хватило четырех сторон света, тот пойдет в пятую. -  добавил Князь.
   Так они разошлись, и никто их них не оглянулся, чтобы узнать, кому досталась пятая сторона света…

*        *        *         *         *

- Что случилось, Ленка? – Марина отошла от окна и остановилась перед Коброй.
- Да так … - ответила тихо Кобра и смяла сигарету. - Парень один в больницу попал…
- И как он?
- Хреново. Может и умереть. А хороший парень…
- Таким чаще всего достается, - ответила Марина и села рядом на матрас, - им теперь трудно. Знаешь что, расскажи-ка мне все.
- Это долго, - усмехнулась Кобра, но рассказывать начала.
Марина слушала внимательно, а когда рассказ был окончен, какое-то время молчала.
- В чем-то этот ваш Князь прав, - наконец сказала она. - Мы действительно мыслим символами. А наше время не стерло многие границы, а как бы смазало, размыло, и осталась неопределенность. Мерзкое время – от социализма ушли, а до капитализма не дотянули, слабо оказалось. И так во всем. Ни панков настоящих уже нет, ни хиппи… Ну, может, в Москве или в Питере они еще живы, а у нас, на периферии, полный аминь. Вы еще что-то сохранили. Создали свой мир, но построили его на символах, и когда он рухнул, вы перепугались и разбежались. Одна беда притянула другую, но вы ничего не смогли сделать, даже удержаться вместе не смогли, так-то вот. А знаешь, кому было хреновее всех?
- Нет, - ответила негромко Кобра.
- Лесе. Я правильно вспомнила имя? Да, именно ей.
- Почему?
- Потому что счастливые люди чужими проблемами не занимаются. Счастливым обычно плевать на всех с высокой колокольни.
   Марина встала, отошла к окну.
- Умение логически разложить любую ситуацию – не всегда достоинство, - с усмешкой сказала она. - Это, скорее, один из признаков пресловутого равнодушия. И я в этом отношении полностью дитя нашего времени.
   Она засмеялась. Потом немного помолчала.
- Значит, его девушка в переход привела? – спросила она неожиданно.
- Что? – вздрогнула Кобра.
- Девушка, говоришь… Вокзал… Знаешь, покажи мне этого … пострадавшего. Как его там?
- Алька.
- Да… Кстати, почему Алька?
- Хрен его знает. Кажется, производное от Алика. Только к нему никого не пускают.
- Ничего. Меня пустят.

*         *         *         *         *

   …Ее действительно пустили - главный врач оказался ее хорошим знакомым. Она принесла с собой белый халат и туфли и смешалась с персоналом больницы. У нее было несколько минут. Ей очень хотелось еще раз посмотреть на него.
   Конечно, она знала, что не увидит невысокого светловолосого мальчика в серой куртке, со спортивной сумкой через плечо, но все же вид  бледного беспомощного человека с лицом, лишенным всякого выражения, вид окружающих его приборов и капельниц на миг испугал ее. Но она справилась с собой и подошла ближе. Да, сейчас, когда схлынуло первое впечатление, она его узнала. И подумала, что совершенно не ожидала увидеть его еще раз, и даже узнать имя. Странно все связано в жизни… Наверно,  кто-то все же управляет ею, и цепочка на первый взгляд не связанных между собой событий привела к неожиданным результатам.
   Смешно, подумала Марина, ведь видела же, отлично видела, что ничего хорошего эти ребята не хотят, потому что они были гопники, а он – неформал, это за километр было видно. Но как  было все равно… И даже сейчас, если прислушаться к себе, тоже все равно. Плевать. Сначала на себя, потом – на весь мир. Чтобы не было так мучительно больно жить и видеть, что никто в этом поганом мире друг другу не нужен. А мальчик… Мальчик оказался всего лишь жертвой современной системы восприятия мира отдельным человеком. А ей, как любой системе, плевать на чью-то боль или радость.
   Она подошла еще ближе, и взгляд  зацепился за неживую восковую руку, лежащую поверх одеяла. Вспомнилось, как тогда, на вокзале, он обернулся, когда она тронула его за плечо, как уставился своими спокойными глазами. Не сказал ни слова в ответ на ее просьбу о помощи, просто кивнул и пошел за ней. Симпатичный мальчик. Понятливый.
   Жалости к нему не было даже сейчас, потому что было ясно, что это за человек. Знаем таких. Насмотрелись. Загадочные в своей отрешенности и отрешенные в своей загадочности, и хоть плачь перед ними, хоть о землю бейся, будут молчать, лишь бы не выдать себя, своих чувств, если такие вообще бывают… И девочки вокруг них кружатся и гладят их по волосам, и они обнимают этих девочек, пожимая плечами, или не обнимают в силу загадочности, и не знают, что никому они не нужны по-настоящему. А девочки сейчас, наверно, плачут. Была же у него какая-то… Кобра говорила.
   Кобра… Нет, жалость была, но почему-то к Кобре. Не хотелось боли этой странной девочке, экзотичной в своей боли за все живое. И хотелось, чтобы спокойно жил этот человек, уверенный, что ненавидит весь мир…
   Она вышла в коридор, спустилась по лестнице в вестибюль и увидела Кобру и ее друзей. Они стояли вроде бы вместе, и в то же время бесконечно врозь. Они молчали, стараясь не смотреть друг на друга. И Марина узнала каждого, хотя Кобра никого не описывала внешне. Просто они были, как герои повести, услышанной вчера.
   Кобра подошла к ней и сказала:
- Уйдем. Здесь душно.
   Почему-то действительно было очень трудно дышать.

*         *         *         *         *

    …Когда темнота немного отпустила, Алька огляделся и понял, что находится в переходе, ведущем на перрон. Под потолком слабо  мигали длинные лампы, из-за поворота доносился приглушенный странный шум. Алька пошел вперед и, свернув, увидел троих, одетых в черные кожаные куртки поверх спортивных, «адидасовских». Эти трое били четвертого, согнувшегося у серой стены. В стороне сиротливо лежала отброшенная спортивная сумка. Послышались слова:
- Падла!.. Нефор поганый!..
- Таких убивать надо!
- Смотрите, у него серьга в ухе! Да он пидор!
   Сильный удар в висок откинул четвертого, и, ударившись головой о стену, тот начал медленно сползать на пол. Самый младший из бивших, лет, наверно, четырнадцати, выхватил из кармана складной ножик, смутно блеснувший лезвием, и резко всадил его в бок падавшему.
- Леха, держи его! – запоздало крикнул один из них. - Ты че сделал, падла?! Ты же его замочил!
- Ах ты, б…! – испуганно отозвался второй. - Ноги отсюда! Быстро!
   Шорох – и никого нет. Только на полу у стены лицом вниз – странно знакомый человек в серой куртке. По его телу пробежала судорога, пальцы прижатой к боку руки дернулись, проскребли по бетонному полу, и все…
   Алька хотел подойти, чтобы хоть как-то помочь, но увидел тень. Шла женщина с кошелкой. Заметив человека на полу, она подняла крик. Алька слышал ее очень глухо, как сквозь вату. Отчетливо до него доносились только перепутавшиеся обрывки каких-то полузабытых разговоров:
- Мы и живем-то из страха. Смерти боимся.
- Не лишено логики.
- Ребята, Костик гитару принес!
- Науменко и Моррисон знали выход. Но не хватило сил.
- А ты что об этом думаешь?
   Он уходил, не оглядываясь, боясь, что того, в серой куртке, перевернут, и он увидит его лицо…
   …Переход вывел не незнакомую улицу, полную сильного воющего ветра, с темными силуэтами домов. Негромкий жуткий вой распространялся по темному кирпично-асфальтовому пространству с обреченной равномерностью

Я знаю дом – из его окна
Можно увидеть небо…

   Кто это пел? Когда?
- Разучиться бояться на самом деле невозможно. Можно научиться идти, когда боишься.
- А помните, у Муркока – «Создать новых богов нетрудно»…
- Не одолжите ли курточку? Мне холодно.
- Нет, я все-таки расскажу вам сказку…
   …Медленно из темноты вышла светловолосая девушка. Та самая, что когда-то давно привела его в переход.
-    Зачем? – спросил ее Алька.
- Мне было все равно, - ответила она, - Мы не направляем зло, мы просто даем ему выход, и оно само выбирает направление. Вот так и выходит, что даже не ударив незнакомого человека, а просто пройдя мимо него, когда ему нужна помощь, тем самым причиняешь боль кому-то дорогому, про которого говоришь, что именно ему, единственному, никогда, ничего плохого… Это очень забавно.
- Что же мне делать? – спросил Алька.
- Идти, - ответила она, и внезапно дальнее окно одного из домов зажглось красным светом…
   Он шагнул к нему, он пошел, почти побежал, и отчаянно стучало сердце…
   А потом он остановился, глядя вверх. Там светилось окно дома, где когда-то его ждали. Машинально он опустил руку в карман куртки, и пальцы нащупали что-то железное и плоское. Быстро, как будто его ударило током, он выдернул руку из кармана.
   Наверно, он стоял очень долго, держа ключ на раскрытой онемевшей ладони, и не было сил, чтобы сделать хоть что-то. Потом он вошел в подъезд, поднялся по лестнице. Все было точно так же, как в тот далекий вечер, вспоминающийся смутно и с тревогой. Кажется, тогда не было такого жуткого оцепенения во всем – в домах, деревьях, даже в темноте. Она была неподвижна – ни шороха, ни движения. Только ветер…
   Бесшумно отворилась дверь, повинуясь повороту ключа, и рука опустилась бессильно, и сердце бешено стучало, отдаваясь в горле.
   Он вошел. В прихожей было темно, только из знакомой комнаты падала полоска красного света. Но все же что-то было не так, как тогда… Разговор! Кажется, был какой-то разговор… Сейчас было тихо. Но… не все ли равно? Слова уже были сказаны когда-то, они упали семенами в землю, и уже дали ростки понимания и обреченности. Алька вспомнил их полностью, до самой тонкой интонации. И одновременно  с этим воспоминанием пришло осознание того, что сила его несчастья сделала его хозяином положения. Он мог потребовать все, что угодно, получить то, о чем мечтал: ведь таким слабым делают человека жалость и чувство вины…
   Он засмеялся тихо, откинувшись на стену, и ему было больно и горько от этого  шанса решить все еще раз.
   Ключ жег руку, и он снова положил его на полку у зеркала.  Потом вышел, сделав, наверно, самый тяжелый шаг в своей жизни, собрал все силы на второй, побежал  прочь, вниз по лестнице, на улицу, в темные заросли хлещущих по лицу веток, в жуткую темноту…
   …А потом впереди засветился слабый огонек…
   «Путь на свет» – вспомнил Алька. Кажется, так говорила одна девочка… Динка.
   Он побежал к огню, как к последнему спасению и вышел к старой детской площадке, где на целой и невредимой карусели сидели знакомые ему люди. Горел костер.
- За что его убили?! – вскрикнул Тиль яростно, но с предательским болезненным срывом в голосе. - Они же его даже не знали!
- Он был не таким, как они, - очень тихо сказал Князь. - За что нас бьют?
- И что? Бьют, ладно… Но убивать!
- Всю жизнь убивали. Во все времена. Это же масса, социум. Им не нужны слишком явные индивидуальности, это рассматривается, как отклонение от нормы. И, соответственно, ликвидируется.
- Господи, да почему же все так? – пробормотала Кобра, - Мы же никого не бьем… Мы даем им жить так, как они хотят… Почему же нас так?.. Разве мы не имеем право быть такими, какие есть?
- Право каждого – жить по-своему. И давать жить другим. Первое соблюдают все, второе – как получится, - сказал Князь.
- Я убью их! – Тиль вскочил.
- Но ты же их не знаешь! – вскинулась Кобра.
- Мне плевать! Первых попавшихся убью! Они все одинаковы! Они же убили Альку! Почему я не могу убить их?!
- Потому что ты убьешь не тех!
- Мне плевать!
- Но у тех, кто тебе встретится, тоже есть это право – жить!
- Но у Альки оно тоже было! У него,  у них! У меня! Почему же мы друг друга убиваем? Что мы делим? Религию? Территорию? Ведь из-за этого, в основном, ведутся войны… А мы?
- А наша война бессмысленна, - впервые заговорил Юрик. - Но жертвы есть.
- Почему… - твердила Кобра отчаянно, -  почему мы ушли тогда с карусели?.. Чего испугались?.. Ведь мы же могли ему помочь!..
   Владислава сидела не земле, опустив голову, и тихо плакала. И вдруг Алька заметил, что кто-то, как и он, стоит в стороне от карусели и смотрит на них. Ветер безжалостно трепал темные волосы и длинную юбку.
   Небо стало бурым, предгрозовым. Ветер усилился.
- Леся, - негромко позвал Алька.
   Она обернулась и остановила быстрым движением руки все его последующие вопросы. Ее лицо на миг исказилось, и тут же она стала отдаляться, уходить, ускользать от него, и вскоре затерялась в затемнении и гонимых ветром сухих листьях. Внезапная тревога охватила Альку. Он побежал к карусели.
   …Она была пуста и сломана. Небо опалилось ярким сполохом, и Алька понял, что следующий сполох сожжет его. И никого рядом не было… Как тогда.
    Алька беспомощно отступил, наткнулся спиной на ствол дерева. Кто-то бессильно шепнул его имя. Он не знал, кто.
   Потом раздался крик. Появилась Кобра и бросилась  к Альке, но уже совсем близко ее схватил Тиль, и она стала бешено вырываться из его рук. И Алька понял, что они все здесь, они стоят рядом, замерев и тревожно глядя в небо. Только Владислава смотрела прямо на Альку, и в глазах ее было ожидание и боль.
   Сполох разгорался удивительно медленно и спокойно, мягко озаряя и как бы разглаживая измятые страхом лица. Свет был хорошим, он звал и обещал покой. И Алька понял, что еще минута – и он сделает шаг навстречу.
   Они стояли, подняв лица к небу, и улыбались – все, кто хоть минуту его жизни был ему дорог. Даже Князь и Костя, даже Леся. И он вцепился онемевшими пальцами в ствол дерева и закрыл глаза, уставшие от ослепительной нарастающей белизны…
     …Когда он открыл глаза, то увидел, что белизна эта стала слабой, обрела плоскую форму. Посреди этой формы одиноко торчала электрическая лампочка. И услышал – осознал – чей-то голос, сказавший в сторону:
- Аркадий Сергеевич, он пришел в сознание!

*         *         *         *          *

   …Шел снег, и мир становился белым, как будто впадая в усталость от осеннего метания ветра, дождя и сухой коричневой листвы. Город протыкал бесцветное небо антеннами молитв, и небо сыпало снегом. Наверно, снег был единственным, что небо в изобилии могло дать уставшим людям.
    …Они собрались возле останков карусели и долго смотрели, как снег покрывает обломки их прежнего маленького мира.
- Вот так и наступает зима, - задумчиво сказал Юрик.
- Закономерность, - отозвался Князь.
- Значит, будем жить, - Тиль усмехнулся. - И все будет хорошо.
- Это Башлачев? – спросила Кобра.
- И он тоже. А вообще-то это жизнь. Все должно быть хорошо.
- Должно, но не обязано, - вставил Костя.
- Я не знала, что ты оптимист, - с улыбкой сказала Тилю Кобра.
- Я реалист, - сказал он.
- Вы слышали о законе маятника? – заговорил Князь. - Согласно его движению белое и черное должно равномерно чередоваться.
- То есть после сильной боли будет легче? – спросила Владислава.
- Обязательно. Или хотя бы надежда на «легче». С этим тоже можно жить.
- Жить можно с чем угодно, - сказал Тиль. - С надеждой, с любовью… Или с ожиданием любви. Даже с ненавистью. Только с пустотой нельзя.
- Наверно… - Фантик поежился в своей курточке. - Даже с болью люди живут. Привыкают.
- А у меня подруга уехала, - сказала вдруг Кобра. - Ничего не сказала, документы из своего колледжа забрала, из общаги выписалась… И ни адреса, ничего…
- Видимо, ей так легче было, - заговорила Владислава. - А если ей легче, то и тебя должно быть хорошо.
   А Тиль просто взял Кобру за руку. И его рука задрожала… Кобра почувствовала это и подняла глаза, не стесняясь слез. И все поняла.
   К карусели, в своей длинной юбке и темном плаще, неторопливо шла Леся…
- Что еще? – негромко сказал Тиль и улыбнулся.
- Снег идет… - шепнула Владислава. – Снег…
   Казалось, что-то разглаживало их сведенные усталостью лица, и Кобра сжала виски. Ей было мучительно и невероятно терпко, как будто она дошла до конца пути, но пережитые потери еще не отпустили ее, чтобы она могла понять, что одна дорога уже пройдена.
   И Кобра просто плакала, упав на поваленную карусель, и Тиль держал ее за плечо.
   К карусели шла Леся.
   А снег все падал и падал, как последнее прощение, как единственный ответ, который надо было еще понять…

Эпилог.

   …Весело смеясь, Динка пробиралась сквозь джинсово-фенечную толпу, и вслед ей неслись Асины крики:
- Динка, стой! Динка!
   От Аси надо было срочно убежать – слишком уж заражала она своим волнением.
   На высокой эстраде, залитой светом прожекторов и вечерним солнцем, пела сейчас группа «Светлые бесы». Динка неплохо знала этих ребят. В следующий момент ее мозг автоматически отметил: дальше – «Инструкция к применению», потом – «Дело дрянь», потом еще какие-то ребята, а уже после – они. Поют песни по три, стало быть, время есть, и можно пойти выпить пива или потолкаться в поисках знакомых в этой веселой толпе, заполнившей летний стадион их города. Это был первый в Динкиной жизни большой фестиваль, и она, по логике вещей, должна была волноваться, но пока все было в порядке.
   Хороший, очень хороший выдался день,  в этом-то им повезло. Летнее солнце не палило, а ласково грело, уходя на закат, и Динка была счастлива до безобразия и даже не понимала, как с таким радостным настроением будет петь сегодня песню памяти солиста известной группы «Ворота в Лету», покончившего с собой ровно год назад.
    Ее окликали голоса знакомых ребят, ей протягивали баночки с пивом, джином, водкой, предлагали места, и она потерялась в этом потоке чужих рук и собственных ощущений, пока чей-то голос рядом с ней не произнес неуверенно:
- Динка?..
   Она остановилась и увидела, как навстречу ей соскочил с железного ограждения некто смутно знакомый, с длинными темными волосами, собранными в «хвост», с непроизвольным изяществом жестов, одетый в старые джинсы и футболку, с которой отчаянно и прямо смотрел на Динку Джим Моррисон…
- Привет, - сказал он, поразив ее прозвучавшей в его голосе неловкостью. - Помнишь меня?
- Помню, - ответила она и улыбнулась вспыхнувшей в памяти цепочке ассоциаций  - ночь, путь на свет, карусель. Люди, которых она помнит до сих пор… Некоторых она даже видела после – они приезжали в город, где она жила, путешествуя автостопом. Они оказывались в одних компаниях и весело узнавали друг друга, но некоторые навсегда исчезли в той далекой осени, оставив в Динкиной памяти лишь ощущения и смутные очертания образов. Андрея Ольховского, которого называли Князем, за прошедшие три года Динка видела впервые.
- Как живешь?.. – начал было он, но очередной всплеск музыки, вырвавшись из огромных динамиков, заглушил его голос, и Динка знаками показала ему следовать за ней.
   Они отошли к специально оборудованным ларькам, где было потише и можно было разговаривать, не повышая голоса до крика.
- Как ты? – повторил свой вопрос Князь.
- Нормально, - ответила Динка. - Очень даже нормально. А ты?
- И я, - сказал он, и она отметила про себя, что он сильно постарел; появилась в его лице помятость, свойственная мужчинам более старшего возраста.
- А как ребята? – спросила Динка. - Правда, что Тиль ушел из дома?
- Уже давно, - ответил он. - Живет теперь в общаге, работает у нас в Клубе звукооператором, учится на филологическом, вместе с Владиславой.
- Да… - она засмеялась. - Это я слышала. Он приезжал часто. А Кобра?
- Кобра уже отучилась, теперь она юрист, на радость всем нашим. Воюет за справедливость, как всегда.
- Очень на нее похоже. А остальные?
- Фантик уехал в столицу нашей родины, учится то ли на экономическом, то ли на финансовом. В общем, что-то престижное. Алька тоже учится, только в индустриальном. Хорошо учится. Ровно. Будет совершенно стандартным инженером. Хотя, кто знает Альку…
- Тиль говорил, что он чуть не умер.
- Было. Теперь Алька избегает об этом говорить. Кажется, этот случай что-то в нем изменил. Остальные учатся, живут… Ничего интересного.
- А ты?
- Я? – он засмеялся с оттенком горечи. - У меня тоже бледно. Из института вылетел, поступал снова и снова вылетел. Пока подрабатываю в одном учреждении на починке техники. А в перерывах ищу себя.
- И как оно?
- Знаешь, не нахожу. Смешно. Видно, мое будущее – кухонная философия, где трое – он, водка и вобла. Хорошая перспектива.
- Классическая. А твоя мама?
- Мама в сумасшедшем доме.
- Извини…
- Ничего страшного, - он засмеялся, - у нас это фамильное. Я недавно узнал, что мой отец умер, потому что однажды ночью он поднялся на крышу нашего дома и шагнул вниз. С пятого этажа. Мне тогда был год. Мама сказала, что отец был  трезвым, просто он что-то увидел внизу.
- А что думаешь ты?
- Что она права.  Знаешь, мы все разбрелись куда попало… Встречались где-то не флэтах в разных компаниях, и все было не то и не так… Мы уже не могли быть вместе, как тогда.
- Постой,  - спохватилась Динка, - а Леся? Что стало с Лесей?
- Странно, что ты вспомнила о ней, – усмехнулся Князь. - Сейчас мало кто помнит о Лесе.
- Почему?
- Потому что Леси нет. Исчезла карусель, а вместе с ней и Лесина роль хранителя. В последний раз она была с нами, пока Алька был в больнице, а как только он вышел – исчезла. И все. Больше мы ее не видели, и что с ней - не знаем. Костя спился окончательно, даже опустился. Я его с трудом узнал, когда увидел. Он зарабатывает где придется, и время от времени появляется на карусели и рассказывает пионерам сказки о прежней жизни.
- Значит, карусель все же есть?
- Да. Год назад пришли ребята, подняли ее, починили и теперь собираются там, как мы когда-то. Мы иногда там появляемся, называем их презрительно «пионерами», но факт остается фактом – они вернули карусель. Нас на это не хватило.
- Это закономерно, - ответила Динка задумчиво. - Для вас карусель была уже пройденным этапом, вам надо было идти дальше.
- Да, наверно… Господи, насколько же мы мыслили символами! Сама карусель, фенечки эти… даже Леся. Ее мы тоже превратили в символ. Мы ничего не знали о ней, да и не хотели знать, и, когда все было хорошо, мы в ней не нуждались. Наверно, ей было очень трудно.
- Наверно, - сказала Динка. – Хочется верить, что у нее все хорошо.
- Верить всегда хочется.
   Они помолчали, и она заметила, что на его запястье есть только одна фенька – черная с красным. Чтоб душа не болела… Как давно это было!
   Карусель, костер, голоса… А после – темная квартира и темная женщина, а потом – вороны над каруселью и бегство.
   Сейчас это затрагивало Динку лишь печалью прожитого ощущения, и ей было грустно от близости этого человека, его безнадежных слов и обреченного изящества движений.
- А ты? – неожиданно спросил он. – Ты все еще идешь на свет?
- Да, - ответила она и добавила, помолчав, - Мне пора.
- Мы еще увидимся? – спросил он.
- Следи за выступлением, - отозвалась она и исчезла в толпе.
   За сценой ее уже ждал Славик-Чума, их гитарист (а для Динки – намного больше, чем просто гитарист), который сжал ее руки в своих и сказал:
- Представь, что ты поешь у нас в Концертнике, и ничего не бойся.
   Экзотично-цветная Светка-флейтистка одобряюще улыбнулась. Гарик, мрачный, как сто погостов, уже сидел за барабанами, и Динка поняла, что все хорошо. Вот если бы Гарик улыбался (что в сочетании с его лысым черепом выглядело бы по меньшей мере жутковато), это означало бы провал и гибель.
   …Яркое вечернее солнце исходило светом, когда Динка вышла на высокую сцену и посмотрела на волнующуюся где-то внизу толпу. И Динка улыбнулась и помахала рукой им всем сразу, всем совершенно разным: с «пацификами» и «анархиями», с булавками и колокольчиками, с рюкзачками и фенечками, в хайратниках и без, в джинсах, длинных юбках, футболках и банданах.
   Уже играла музыка, и Динка поняла, что сейчас надо будет петь. Потому что сказано и так слишком много…

Но время – ни в радость,
Ни в горе, ни в свет,
Ни в смерть, ни в ответ.
Последняя осень,
Когда еще можно успеть
Улететь.
Там место под солнцем,
Где можно найти огонь,
Где можно поверить,
Что гвоздь не отыщет ладонь,
Где можно поверить,
Что смерть не отыщет тебя,
Когда ты отбросишь ружье,
Отказавшись стрелять.

   В вечернее ясное небо свободно и сильно летел высокий и звенящий Динкин голос, усиленный динамиками, летел с гитарным перебором и флейтой, летел с отчаянием и надеждой над притихшей толпой, где замер человек по имени Князь, где замерли, подобно ему, многие такие же, как он, вспомнившие о солисте группы «Ворота в Лету», который год назад не смог преодолеть что-то в себе самом…
   Им были чужды мысли о разумном, добром, вечном на привычном для всех уровне; они чувствовали все это подсознательно, по-своему; в них уже почти ничего не было от их предшественников, презрительно называвших их «пионерами», так же как в будущих «пионерах» ничего не будет от них, и в этом было неумолимое свойство времени – течь и менять. И сейчас они погружались в полет Динкиного голоса и что-то видели и понимали – каждый свое.
За летом – лишь в вечность,
Ни в миг, ни в тревогу,
Ни в сон, ни в дорогу,
Когда еще можно
                Понять и идти,
                Но пока – понемногу.
Там место под солнцем,
Где право на тьму и на свет,
Там место, которого нет,
Если там тебя нет,
Где память прощания с теми,
Кто мог быть с тобой,
Когда ты пошел в свой последний
Решительный бой.

   На миг закрыв глаза, Динка как будто окунулась в темноту той полузабытой осени, когда она побежала на свет и увидела их… Она не знала, какими они стали теперь – в ее памяти они остались такими, какими были в тот вечер. Все дни, что были с ними, все их беды и радости, и ночи, и мысли о последнем шаге, который можно сделать, и она сама, оставшаяся три года назад с ними – все это ожило в ней, все до последней минуты. Было все равно, кто где и с кем сейчас. И, как кадры старого фильма, замелькали моменты, которых Динка не видела и о которых ничего не знала…
   …Вот снова Кобра бросалась на чей-то отчаянный крик; снова Тиль смотрел на Фантика, не в силах поверить и простить; снова плакала в туалете Клуба Владислава; а Леся, растворяясь в темноте зала, смотрела, как мимо идет незнакомый светловолосый мальчик, рядом с которым села однажды в автобусе веселая экстравагантная девушка. И снова Князь стоял у стены в прихожей, когда два санитара уводили в машину его мать, впавшую в мертвое оцепенение, когда все происходящее остается глубоко внутри…
    И между этими отрывками чужих жизней была карусель, как маленький остров, где они собирались, смеялись, плакали, спорили о жизни с детским еще максимализмом, в котором порой проскальзывали оттенки очень взрослой усталости. Их остров не выдержал, и они не смогли ничего сделать. Но оставалась память, и они должны были жить с болью первого настоящего крушения, каждый – до конца.
…Ничего этого Динка не знала, как не знала, что поняли Саша Башлачев, Янка Дягилева или Майк Науменко перед последним шагом, как не знала о многих других, которые сейчас затрагивали ее только оттенком. И, сумев уловить этот оттенок, она несла его сейчас притихшему стадиону, над которым уходило на закат солнце…

За счастьем – ни в радость,
Ни в горе, ни в вести,
Ни врозь и ни вместе,
И что-то осталось от прежних ночей –
Чья-то горькая песня
Про место под солнцем,
Где боль еще можно пройти,
Где можно суметь не упасть
На последнем пути,
Где боль и слова
Все равно отыскали тебя,
Когда ты ушел навсегда,
Не сумев устоять.

   …И - оттенком, ощущением, памятью, болью…

…Когда это будет,
Все станет проще.
Захлебнутся ветром
Свинцовые зимы.
У каждого есть право
На место под солнцем,
А ты снова
Проходишь мимо…  

   Небо было уже бледным – последний этап, после которого медленно приходит ночь, зажигая фонари и прожектора, настольные лампы и огни свечей, принося с собой покой, оставляя все болезненное за последней чертой сознания. А может, и дальше…


31 января 1997 - 23 марта 1997.