Изношенная душа

Глава 9

С Вадиком я почти не общалась. Приходя из школы домой, я играла с Зоей и старалась не думать о плохом, о том, что будет завтра.
Папочка пришел с работы с сияющей улыбкой и сообщил:
- Мне дали отпускные. Мы с Аленькой едем во Францию.
Я не поняла, как он любил меня, что он хотел для меня сделать. Я была еще слишком маленькой.
Поездка ожидалась летом. Я закончила третий класс без троек.  Мы с папочкой собирались два дня и в первый день июня направились в аэропорт.
В самолете я не могла спокойно сидеть – все время терла носом холодное стекло иллюминатора и поминутно спрашивала папочку: «Это Париж?» Папа смеялся: «Еще не скоро, Аленька».  Почему-то меня совершенно не волновало, что самолет может разбиться. Наверное, я очень хотела верить.
Я уже не могла больше сидеть и в сотый раз встала, чтобы скоротать время в уборной, как вдруг стюардесса объявила: посадка. Всем пассажирам сесть и пристегнуть ремни. Сердце подскочило. Вот и долгожданная Франция.
Я не помнила, как оказалась в здании аэропорта, читая знакомые вывески…
…Путешествие прошло удивительно легко. Я пешком взбиралась на Эйфелеву башню и восхищалась Мона Лизой вместе с папочкой. Улетая, я плакала над исчезающим солнцем Парижа.
- Не грусти, мы еще обязательно приедем сюда! – полуулыбнулся папа. Я ему поверила. Я знала, что мы вернемся.
В Пулково нас никто не встречал.  Мама с Зоей были дома, но мы жили далеко от аэропорта и на такси быстро добрались.
Зоя тут же бросилась папочке на шею и поздоровалась со мной. Мама сидела в комнате. Ей нездоровилось.
- Мы больше никуда не уедем, - успокаивала я разбушевавшуюся Зою.
Я хотела поднять трубку телефона и набрать номер Вадика, но вспомнила, что мы поссорились. Но надо же кому-то рассказать о Париже. Других знакомых у меня не было.
Слушая гудки, я смотрела в окно на светлые прожженные крыши домов и не чувствовала волнения.
Я услышала голос его мамы.
- Позовите, пожалуйста, Вадика, - попросила я.
- Здравствуй, Аленька. Вадик несколько раз тебе звонил, но тебя не было. Что-нибудь ему передать?
- Нет, ничего. Спасибо, - поблагодарила я, - до свидания.
Я тут же влезла в старые джинсы, накинула куртку и сказала папочке, что буду у Вадика. Я шла мириться. Я хотела снова быть с ним одним целым.
Пот бегло таился в складках тела, а потом высыхал. Я летела. Я считала отпечатки следов на гравии, я читала картины жизни.
Старый розовый дом показался мне роднее всех райских мест. Во дворе играло много мальчишек, но я безошибочно определила Вадика. Во-первых, он был заметен своей безукоризненной игрой, четкими движениями, без промахов. А во-вторых, сердце подскочило. «Может, ты и любишь его, кто знает…» Я не стала кричать его и махать руками. Пусть он доиграет тайм, - решила я и присела на скамейку.
Внезапно Вадик оглянулся, точно ища кого-то, от его цепкого взгляда ничего не ускальзывало. Увидев меня, он чуть приоткрыл глаза и едва заметно улыбнулся всеми скулами. Сделав знак, чтобы я ждала, он поторопил приятелей и стал бить пенальти. Мяч взвился в воздух и летел по прямой недалеко от земли. Защитники растерялись. Вадик подпрыгнул от радости – гол. Но, махнув друзьям рукой на прощание, направился ко мне.
- Здравствуй, - сказал он, и я поняла, что мы не ссорились, что все по –прежнему. Что мы не ссорились, что все по-прежнему, что мы опять друзья. Это я читала в его карих глазах. Казалось, что все это тепло, что он хранил в себе, не выдержит и выплеснется в воздух и на меня.
- Bonjour! – ответила я, думая – поймет ли?
Он понял. Наверно, в моих глазах.
- Неужели, - он взял меня за руку, - рассказывай.
Нас примирил Париж – так я считала. Иначе я бы никогда с ним не помирилась из-за природной гордости, которой с годами оставалось во мне все меньше и меньше. Но я об этом не жалела. В конце концов, я такая, какая есть.
В последнее время я все больше привязывалась к Зое. Она очень изменилась за лето. Ее волосы, тяжелые, как солома, были льняного цвета, как у мамы, но такие же густые, толстые, что у папы и у меня. Голубой цвет глаз со временем потускнел, и на месте радужек светились темно-зеленые искорки, как у меня и у папы. Характер смягчился. Зоя постоянно жалась ко мне, разговаривала, гладила и отдалялась от мамы.
Как-то я играла прелюдию Баха, а Зоенька сидела возле меня и слушала, затаив дыхание. Когда я кончила, она с завистью выдохнула:
- Я тоже хочу так играть.
- Хочешь?
За три недели я обучила ее звукоряду, простым гаммам, и Зоя уже могла играть песенку про «Кошкин дом». Но, поняв, что мне не хватит времени заниматься с ней, как это того требовало, я загорелась идей отдать ее в музыкальную школу. Сыграв ей несколько нот, я поняла, что Зоя абсолютно точно определяет их. Тогда я взяла сестру за руку и потащила ее на кухню к папе, уставшему после работы.
- Вот, - сказала я и топнула ногой, - Зоя должна играть. У нее талант. Мы обязаны отдать ее в музыкальную школу.
- Хорошо, - согласился папочка.
Мне даже не пришлось спрашивать разрешения у мамы. Он6а совершенно перестала интересоваться Зоей, хотя раньше все свое свободное время отдавала ей.
Уложив сестру спать в своей комнате, я постучалась к папе. Он улыбнулся,  радостный, что я пришла. Но от меня не укрылось его внутреннее беспокойство. Он что-то чувствовал, глубокое, мрачное, что-то трагичное, но никто не мог стать его слушателем. Я видела – он тускнеет, хотя ему только тридцать шесть, морщины завладели его лицом, как сорняки землей, но он все же носил в себе дыхание бодрой жизни.
- Ты устал? – я осторожно присела на край кровати.
- Да.
Первый раз  я видела его таким откровенно слабым.
- Ты устал от этой тяжелой рутинной жизни? – спросила я.
- Я не устал, Аленька, - он с горечью окунулся в мои глаза, - мне душно от безысходности.
Я так и знала. Свет померк. И передо мной пусто. Вот отчего он печален, вот почему он пытается забыть. Забыть  - как это трудно. Забыть и не вспоминать.
- Что с мамой? – спросила я.
- Она больна, - он смотрел на меня, как на Святую Деву Марию, как на чудо – она смертельно больна.
- Почему? Что это?  - я сама удивилась своему ровному голосу.
- Это рак. У мамы рак желудка, - он  все еще смотрел, и ресницы его вздрагивали при каждом слове. Ты одна у меня осталась, Аленька. Ты и Бог. И Зоя.
- Папочка! – я кинулась к нему, обняла и почувствовала холод его тела, - папочка, не надо. Я люблю тебя больше всех на свете…Я… Мы сможем жить дальше. Зоенька – моя сестра, и я заменю ей мать.
- Но мне никто не заменит жену, никто… - я радовалась, что он не плачет. Я сама нуждалась в утешении.
- Ты очень любишь маму?  - сказала я, хотя сама все знала, я ждала подтверждения.
- Очень. Я не представляю, как можно. Мы спим в разных комнатах, потому что она считает, что недостойна меня. Раньше у нее была Зоя, а теперь и она оставила ее, привязавшись к тебе…
- О, Господи! Бедная мамочка! – воскликнула я, - я не хотела ей зла. Я…  Я… Мама, прости меня, умоляю!!!
- Она тебя простит, - еще крепче прижал меня к себе папа, - она всех простит.
- Но, может, - я немного отпрянула от папочки, чтобы посмотреть в его зеленые глаза, безудержной от бега времени.
- Нет, Аля. Нет. Никак нельзя, - он снова тяжело вздохнул, - пока рак не могут излечить. Она заболела еще два года назад.
- Сколько ей осталось? – спросила я, впиваясь ногтями в его плечо.
- Около года, - папа как будто считал дни, что остались маме.
Во мне поселилось томительное чувство ожидания. Как я его ненавидела! Я терзала себя на части и винила себя. Печальнее всего было то, что мам часами сидела в своей комнате, запиралась изнутри, а гулять ходила, только если меня не было дома. Я мучилась, что не могла с ней поговорить, попросить прощения за Зою, за нелюбовь, за равнодушие, толпившееся столько лет в моей душе.
Я ждала смерти. Я ждала неминуемо. Каждый день я просыпалась с ощущением, что мир рухнул, что мамы больше нет. Я поняла, что люблю ее, и от этого еще сильнее любила Зою…
Близился сентябрь. Зое было четыре. Я приготовила документы, чтобы отдать ее в музыкальную школу. Сумрачные дни сменялись ветхими вечерами. В один из таких угрюмых вечеров я поняла, что мне нужно сделать, чтобы заслужить мамино прощение. Я должна сходить в церковь и поставить свечку, помолиться за мамочку. Я корила себя, что не рассказывала священнику на исповеди про мамочку. Я боялась быть проклятой.
В воскресенье мы, как обычно, вместе с папой и  Зоей, поехали в церковь. Мама уже давно оставалась дома, ссылаясь на плохое самочувствие. Войдя в Храм, я почувствовала себя легче. Боль отпустила. Я стояла и слушала, как отец Евгений читает Евангелие.  Я не ощущала себя. На исповеди я все рассказала отцу Антонию, про мамочку, про папу, про Зою, про себя. Он прикрыл в глаза в ответ и тихо сказал: «Она тебя простила. Давно простила. Молись Господу, и Он простит тебя».
Когда я подошла к папе, пели «Отче наш». Я поддержала дружный хор прихожан и дала волю своим мучениям. Они исчезли. Они обратились в любовь к Богу, к людям. «Молись Господу, и Он простит тебя». Господи, помилуй меня. Я так хочу навсегда избавиться от этой боли, прошу Тебя, Господи, услышь мои молитвы…
В школе я по-прежнему общалась с Вадиком, но не рассказывала ему про маму. Я не желала, чтобы кто-нибудь посторонний, пусть даже Вадик, знал об этом.
Из предметов мне нравились литература и  немного биология. Мне приходилось еще больше помогать другу, давать списывать контрольные, успокаивать, если он ссорился с одноклассниками. Домой мы ехали вместе: мама Вадика стала отпускать его со мной. Затем он прощался, а я спешила к автобусной остановке, прибегала домой, разогревала обед, кормила Зою и ела сама. Мне надо было вести сестренку в музыкальную школу, а пока она занималась, делать уроки.
Вечером мы занимались музыкой, я проверяла ее пьесы: правильные пальцы, динамика, техника; а потом садилась и проигрывала сонату до изнеможения. И лишь когда пальцы затвердевали, я, уставшая, вставала, потирая бледные руки, и играла с Зоей. Мы носились по квартире с шумом с писком, пели песни, устраивали кукольные домики. Зоя совершенно забыла про маму, ей было хорошо со мной. Иногда я читала ей вслух книжки про романтичную любовь, мечтая о ней. А она слушала, приоткрыв рот, глядя на меня. Часто, когда я готовила ужин, Зоя сидела около меня и глядела на мою работу. В восемь приходил папочка, уставший, изнемогший. Он был директором фирмы уже три года и получал большие деньги. Мы уже купили хорошую иномарку, сменили мебель, установили новый компьютер и даже сделали ремонт. Но вот папино здоровье таяло. Темные круги под глазами, уставшее тело, бледное лицо. После ужина я уводила Зою на вечернюю прогулку, занимала ее игрой или чтением в нашей комнате, чтобы дать папе отдохнуть. В девять я укладывала сестренку спать, сунув ей под мышку белого слоненка, и шла готовить обед на следующий день, стирать или зашивать одежду. Папочка к тому времени, как я все закончу, уже успевал насмотреться телевизора и начитаться газет, поэтому я тихо входила в его комнату, садилась напротив, и мы разговаривали обо всем на свете, но чаще о маме. Я не могла ждать. Это все равно угнетало меня, но папочка переживал еще больше, так что я должна была быть мужественной. Надеюсь, это у меня получалось.
В одиннадцать я ложилась спать, но долго сон не окружал мой измотанный ум – я думала о маме. Жалко, конечно, умирать, когда тебе тридцать пять. Но по-другому никак. Бог дает жизнь один только раз, и ее надо прожить, чтобы не было сожаления и грусти. Я еще смутно представляла свое будущее, но точно знала, что у меня будет трое детей – мальчик и две девочки. Я рассказывала о своей мечте только Вадику. Он удивлялся. «Зачем тебе так много?» «Чтобы было интересней» - убеждала я его с ямочками на щеках.
- Пойдем ко мне? – предложила я как-то Вадику. Он согласился, и мама его отпустила.
Едва я открыла дверь, как Зоя бросилась ко мне в объятия.
- Здравствуй, - сестренка! – улыбнулась я.
- Привет! – поздоровался Вадик, и она ничуть не смутилась.
Мы втроем ели грибной суп из пакетика, а Зоя пересказывала нам историю, которую прочла в книжке. Совсем недавно я научила ее читать, и она очень гордилась этим и не упустила случая похвастаться перед Вадиком.
- До чего похожа на меня! – воскликнула я, с нежностью прижимая к себе густые светлые волосы.
Вадик улыбнулся. Ему нравилась Зоя.
Но вскоре Вадик ушел, а мы с сестрой пошли в музыкальную школу. Я сидела и учила историю. Зоя выскочила ко мне через сорок пять минут, лицо ее сияло.
- У меня пять по фортепиано, -  радостно закричала она, - Алька, ты представляешь!
Эта была первая в жизни четырехлетней девочки оценка. Она была счастлива, я тоже.
- Ты – молодец, у тебя все получится, - сказала я. Я гордилась ей.
И Зоя стала заниматься еще усерднее, без конца повторяя песенки по хору, тренируя пальцы для этюда. Вскоре у меня не стало времени играть самой – Зоя часами сидела за пианино.
Я уговорила папу купить второе, и теперь уже завладела им полностью.
- Что у тебя случилось? – спросил меня Вадик.
- В каком смысле? – решила разыграть недоумение я.
- Что с мамой?
- С мамой?
- Почему Зоя не общается с мамой? – он удивленно поднял брови.
- Откуда ты знаешь?
- Она видит в тебе единственного близкого человека, она забыла про других, про маму.
Я вздохнула.
- У мамы рак.
- Что???
- Рак желудка. Она умрет. Ей никто не нужен.
- Бедная, - Вадик попытался обнять меня, но я отстранилась.
- У каждого свой путь, - сказала я, и передо мной опять встал вещий туман.
- Тебе ее не жалко? – спросил он, и мне показалось, что на лице его написано разочарование.
- Жалко. Даже скорее обидно. Я привыкла, что она есть, - ответила я. Мне было не по себе: вдруг Вадик подумает, что я не люблю маму, и сочтет, что я недостойна его дружбы. Хотя я немногое потеряю…Ведь у меня есть папочка и Зоя. Совсем недавно я осознала, как нуждалась сестренка в моей любви. А я обходилась с ней грубо, преувеличивала ее недостатки и не видела всей ее красоты, привязанности ко мне и способностей к музыке. Полюбив ее, я стала относиться к ней, как к своей дочке, как частичке себя, своей крови.
- Ты должна поговорить с мамой, рассказать ей, как ты расстроена ее болезнью, - посоветовал Вадик, - покажи ей, что ты любишь ее.
- Это действительно мысль,  - грустно проговорила я,-  она запирается  своей комнате и не выходит оттуда.
Вадик смотрел на грязный паркетный пол, истоптанный тысячью ботинок. Ему было больно видеть меня мечущейся. Мне самой было больно. Но я держалась. Как будто мне кто-то ввел адреналин в мои иссохшие вены.
- Пойдем на литературу, - он взял меня за руку, и я повиновалась ему, хотя чувствовала мерзость к его плотной холодной руке.
Это был последний урок, но я не слушала учительницу и думала о Зое. Что будет с ней, когда мамы не станет… Она же любит ее. Она не сможет быть прежней. Что, что мне сделать, чтобы сестренка не замыкалась в себе??!
Придя домой, я усадила Зою обедать, а сама постучалась к маме. Мне ответила тишина. У меня дрогнуло сердце. Неужели все? Неужели конец?!! Я забарабанила кулаками по картонной двери.
- Мама, открой, это я, Аля, твоя дочь!!! Мама, умоляю, открой!!!
Через полминуты щелкнул замок, и дверь открылась. Я увидела маму, бледную, оцепеневшую, с синим лицом, жалким клоком волос на голове и пожелтевшей морщинистой кожей. И это моя мама? Но я держалась.
- Мама! – я повертела головой, чтобы согнать слезы, - мама, как ты изменилась!
Она стояла на пороге смотрела на меня.
- Я все знаю, мама. Прости меня мамочка! – наверно, она уже разучилась плакать, потому что заплакала я.
- Ты ни в чем не виновата, Аля, - сказала она металлическим голосом, и я почувствовала, как он уходит сквозь стены.
- Мама, я люблю тебя!
- Я знаю. Но мне недолго осталось, - ответила она, - береги сестру. Я буду молиться, чтобы ты вырастила из нее хорошего человека.
- Мама, я буду молиться за тебя! – прошептала я. Дверь захлопнулась у меня перед носом. Я пошла на кухню, чтобы налить чай Зоеньке… «Молись Господу, и Он простит тебя».