Один за всех и все за одного!

Нас четверо: Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян. Четыре мушкетёра, хотя никто никогда нас так не называл.
Портос уезжал первым. Из серого, но вовсе не голодного Харькова – в Израиль. 1989 год. Америка ещё не опустила шлагбаум, а тут – Израиль. На первой платформе харьковского железнодорожного вокзала, в ожидании 20-го “фирменного” поезда на Москву, яблоку негде упасть. То тут, то там кучки возбуждённых людей, столпившихся вокруг баулов стандартной формы. Тогда мы смеялись. Мы не представляли, что это расставанье может быть навсегда. Мы ещё были молоды и оптимистичны. Мы не плакали даже тогда, когда по традиции заиграл марш “Прощание славянки”, и 20-й “фирменный”, убыстряя ход, увозил в Страну Обетованную Портоса, совершенно очумелого от собственной прыти.
И потянулось время. И были письма. Сначала из Иерусалима, потом из Ариэля. И именно Ариэль стал для нас символом “зеленой черты”, того, что называли вполне обычным, но слегка таинственным словом – территории.
Вторым уезжал Д’Артаньян. 25 января 1991-го. В день рождения моего брата. Я узнал об его отъезде летом 1990-го. И тогда я плакал. Я рыдал, уткнувшись носом в матрац старенького дивана, понимая, что что-то оборвалось, и возврата к прежней жизни нет.
Мы уже не толпились на перроне у вагона – толпились другие. А мы ехали. С Д’Артаньяном в Москву, в Шереметьево, как бы растягивая последние часы общения, подбадривая его, растерянного внутри, но бравирующего собственной решительностью.
А СКАДы падали на Тель-Авив.
И опять потянулось время. И вновь были письма. Сначала из Тель-Авива, потом из Ашкелона. И тогда понятие сектор Газа, знакомое из газетных сообщений, приобрело вполне реальное очертание – из Ашкелона рукой подать.
Письма приходили всё реже. В них появились непонятные нам проблемы и понятия. Мы уже жили на разных планетах, и моя планета сужалась всё больше и больше: я и Арамис. А вокруг пустота, изредка перемежающаяся какими-то знакомыми лицами, которые эту пустоту заполнить не могли. И становилось ясно, что всё вокруг – временно. Что всё – лишь оттяжка неизбежного решения.
А письма приходили. Подбадривающие, но не зазывные.
1996-ой. И я пакую чемоданы, вернее, вьетнамские клетчатые сумки, не имеющие веса. И плюю на голоса, талдычащие, что ехать поздно, что всё забито, что мне уже вряд ли пробиться. Мне уже вряд ли пробиться, но я начал понимать избитую фразу предыдущих отъезжантов: “Мы едем из-за детей”. Действительно – не мы, так дети.… А может быть, и мы тоже?
Лето 1996-го. И слова Арамиса: “Ты не оставляешь мне выбора”. И я понял, что и он свой выбор уже сделал.
Октябрь 1996-го. Паром “Дмитрий Шостакович”. Четыре моря и четверо суток праздника после, вымотавших душу, сборов и перед окунанием в состояние, названное интернациональным словом “абсорбция”. И, выросшая  из ничего в закатных сумерках, светящаяся гора с восточным именем Хайфа. И липкий, непривычный для осени, воздух. И странный, хотя и отчасти знакомый, говор. И снующие по порту люди. И радостно уставшие глаза, встречающей меня жены. И ночное ралли в такси, зовущееся “монитом”. И Акко – колоритный приморский город, так не похожий на всё, ранее мною виденное. И, наконец, Нацрат-Иллит, где я, никогда не бывавший в горах, стал горским жителем. И витиеватая вязь улиц с, выныривающими из-за бесчисленных поворотов на сумасшедшей скорости, автобусами. И арабско-румынско-ивритская речь, всё более поглощаемая крепнущей русской. И ощущение, что ты никуда не переезжал.
Март 1997-го. Мы в Бен-Гурионе: я, Портос и Д’Артаньян. С трёх сторон света, зовущегося Эрец Исраэль – с севера, востока и юга, мы рванули в Бен-Гурион, побросав свои дела и проблемы, чтобы встретить Арамиса. Четвёртого. И когда он появился, сначала на большом экране, а потом вывалился из туннеля в зал ожидания, толкая перед собой тележку с кладью, я окончательно ощутил: мы дома.
И мчался белый “Рено 19” по трассе Тель-Авив – Хайфа. И никто не обращал внимания на израильский, всегда поражающий новизной, ландшафт. И только разговоры, смех, воспоминания и сладостное ощущение единства. И нет той силы, которая способна этому помешать.
Израиль – маленькая, но великая страна со своей историей, традициями, гениями и глупцами. А ощущаю я её через своих друзей. Ведь друг – это брат, которого ты выбираешь сам. И Ариэль для меня – не просто оазис в палестинских барханах, а город Портоса. Ашкелон – не просто, раскинувшийся на берегу моря своими широкими улицами и белоснежными зданиями, спорящий с Иерусалимом древностью, южный форпост. Это город Д’Артаньяна. Нацрат-Иллит – не только макушка Нижней Галилеи, нависшая над Израэльской долиной. Это мой город, и город Арамиса.
Нас четверо: Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян. Четыре мушкетёра, хотя никто никогда нас так не называл. И не прав был бессмертный Дюма, завершивший свой роман тридцатилетием мушкетёрской дружбы – мы дружны уже четвёртый десяток лет, и роман далеко не окончен.
Один за всех – и все за одного!