Сапожник

В этой будке сапожник Каро стучал молоточком и делал время.
Когда-то он работал на историю и окончил Один-Из-Многочисленных-Технических-Университетов (имени Славы-Нашего-Городы) по-классу-Радио-Электро-Техно-Интеллектуальные-Системы).
Но история однажды не выдержала, что в ней копошатся отвертками тысячи специалистов в белых халатах и выплюнула их на панель жизни. Кто-то из их команды записался в бригады добровольцев и отдал свою жизнь бессмертной странице нации в борьбе за освобождение территории случайных и роковых ошибок. Кто-то стал продавать картошку и добился больших выгод. Кто-то уехал в поисках лучшей жизни, вокруг костра которой в тесноте ютились сотни родственников с такой же однообразной фамилией, с однообразным выражением в глазах – полученной работы и куска дымящегося счастья. Кто-то… кто-то продолжал чинить телевизоры, создавая новые модели из старых деталей – вот до какого унижения дошла блестящая молодежь Конца Истории, дерзнувшая продлить ее в вечность.
А Каро из обломков своего завода создал маленькую будку, напоминавшую испытательную капсулу космонавтов, и стал сапожником. Трудно сказать, что подвигло его на такой выбор. Любил ли он возиться со старой обувью, впитавшей в себя цвет и запах стоптанной жизни, нравились ли ему куски пришедших в негодность каблуков и вкус кожи истлевших животных, из которых он сочинял новую надежду, хотя бы длинною в будущий сезон. Это неизвестно, как и то, как он из грошей выручки, из дресвы сплетал жизнь и кормил своих детей. Но доподлинно известно, что подушечки тонких музыкальных пальцев и ногти у него были всегда чистыми. От космической будки к своей квартире он провел звоночек, на случай отсутствия во время перерыва, – позвони, и он через минуту спустится, – и этот звоночек до сих пор смущает некоторых горожан, не привыкших к новому слову техники, к причудам современной технологии. Да и самого Каро они не могут понять, молодой, умный человек…
Разговор с ним не более двух слов – приветствия и благодарности – за раз. А разы случались редко, может быть в сезон, может быть в год. В зависимости от аварии на бездорожьях и качества несших нас каравелл. Но и тут непонятно, как время вдруг споткнулось в нем и присело на лавку (предусмотрительно поставленную, правда, вне мастерской, где с трудом помещались колени сапожника) покурить, подождать, пока он досочинит последний штрих. Хотя такое редко бывало. Клиенты всегда получали свой товар точно в срок и в полиэтиленовой упаковке и, сконфуженные быстротой обслуживания, уходили. Присаживались на лавку люди с досужими механизмами внутренних часов. Доктора философских наук, окончившие очередной пухлый труд на соискание степени учености и мудрости. Хозяин соседней лавки заходил – в час, когда после развода, слонялись ленивые дневальные местных дворов, и хлеб распродан, и вторую партию не завезли, и собаки утомились в полдневную жару.  Ветеран исторических боев, солдат истории, тоже оставшийся без медалей и пенсии, который тайно завидовал этому нехитрому мастерству – прибивать каблучок и подшивать подошву. Пожалуй, больше некому было заходить.
И я заходил спешащим клиентом, может быть, раз в вечность или десятилетие этой вечности. Поход к нему всегда вызывал усталость и томление – идти приходилось в сторону от своих путей. По этой каменистой дороге мимо голубятни и места, где кран задавил ребенка, после того, как построили автомагистраль, и супермаркет, и аквапарк, и целую сеть маленьких магазинчиков, ходить уже не приходилось – на рынок, на остановку, в общество более общительных зданий. Сейчас времени не оставалось добежать до комфорта, который еще мгновение и окружит нашу бедную участь до полного исчезновения в нем. Но нищенство сквозило – особенно в веществе, из которого состояло время. И в какой-то момент казалось, что лучше потратить несколько тысяч и купить себе обновку из рыжего дерматина сирийского производства, чем потратить каких-то несчастных двадцать минут (наша валюта), чтоб совершить поход, а потом еще раз пройтись до космонавта, который успеет описать круг вокруг нашей планеты. Вот до чего дожили. А когда-то по этой дороге в люди я сочинял стихи и вспоминал, из каких образов состоит поэзия. И жалеешь, что транспорта (ну, хотя бы фуникулер какой-то) к нему не провели…
Я приходил к нему, и за эти несколько бесхитростных минут проникался чувством неземного благородства, разговаривая с этим  малознакомым человеком, дипломированным специалистом, тайным – от самого себя – философом. Его услуга стоила какие-то гроши (а для людей несостоятельных эти гроши – целое достояние), и казалось, что есть все-таки что-то капризное помимо этого, по карлам-и-марксам, обмена товаров, что могло бы сорваться и сорвать сделку. Поэтому приходилось быть настороже и чутким к малейшему изменению ветерка. Нет, это не зависимость людей утонченных и нервных от людей крепких, как сухожилие лошади. Не зависимость покупателя от вздорной продавщицы, требующей благодарности подергиванием свиного рыльца. Просто – уважение к тайне этой профессии. К этому странному человеку.   
Каро не был сапожником в том смысле, в котором стала половина мужского населения республики, принявшаяся резать импортную кожу клеить сапоги и отправлять на север. Обувная фабрика стояла закрытая, а страну лихорадило новой профессией. Он не был и кустарником, потому что ничего не производил и не выбрасывал на рынок. Он наследовал профессию более грязную и низкооплачиваемую – чинить и починять сломанные предметы.  И я, останавливаясь у скамейки и колеблясь – приседать или нет, пока он не спеша достает туфли и показывает реанимированную подошву, а потом достает целлофановый пакет, и все это с такой роскошной медлительностью, означавшей не то приглашение присесть на скамейку, не то некоторое отстранение от работы, – и я не знал, что делать дальше.
Здесь были огромные запасы времени. Они содержались в двусмысленных предметах этого бытия, то ли будки, то ли  модуля, не отправленного на космическую станцию. Они проникали в мешочки легких и в незримость эфира. Время содержалось в каком-то старье отжившей формы, сваленном в кучу, без права на воскресение. Но при этом удивительно, зачем ему это старье? Как эти предметы могут ожить? Вот они встанут и задвигаются, и обретут новое свое тело… Он стучал молоточком и менял подошвы у наступившей весны, а сломанная в хребте зима, обуглившаяся и зловонная, валялась в углу вместе с носками, задниками, шнурками, стельками, в которых сейчас, похоже, ходит старуха смерть.
И мне хотелось остаться здесь надолго и рассказать всю свою историю, хотелось быть не откровенным, а честным – признав, что завидуешь обилию развешенных там и сям мгновениям человеческого достоинства и красоты, что все преходящее порой приобретает вид бульдозера, сравнивающего хижину неполучившейся любви с плоскостью собственного основания, после чего веками рассыпается, ржавея и стуча оторванными дверцами на ветру бесчеловечной вечности, и все это настолько далеко от того, времени, которым дышится здесь. Хотелось поговорить с ним о футболе, о ценах, о оппозиции, замыслившей переворот и опубликовавшей час своей революции в утренней газете. Хотелось рассыпаться на столько осколков-мгновений, что самому бы не сосчитать, и поручить ему собрать из них, новую еще не рассказанную историю, новую душу для последующей транспортировки в Неизвестность белыми тапочками ручной сборки…

четверг, 8 апреля 2004 г.