Исповедь боли

Больше всего на свете я не любила ходить. Когда я научилась ходить и надобность перманентно держать себя за уши отпала сама собой - я вздохнула с облегчением. Но теперь я понимаю, что зря. Я научилась ходить и перестала чувствовать поддержку. Пусть своих же собственных рук, но поддержки не стало. Сейчас я не хочу ходить. Ноги меня не носят. Теперь все чаще меня носят мои глупые мягкие крылья, льющиеся на землю сквозь песок. Оказывается и у крыльев может быть чувство юмора - они возносят меня к небесам, а потом, пару раз хлопнув, складываются. Мне очень больно должно быть. Но боль слишком относительное понятие. Как мне может быть больно?
  Ведь я даже не двигалась. Я была недвижима, потому, что двигалась. Но он этого не поймет. Он сидит в своем маленьком чуланчике и читает мои мысли. Он говорит, что много знает, хотя знает в два раза больше. Это он дал мне крылья. Но он этого еще не знает. Он узнает может, когда я разобьюсь, но я уже так много раз разбивалась, что мне уже даже не страшно, а больно? Как мне может быть больно?
  А он все сидит в этой каморке. Он ждет, наверное, того момента, когда я обрушу свое тело на его конуру и, вскрикнув от боли, смолчу. Он ждет, когда я уже наконец вывихну сердце. У меня остался только разум, но и он побуждает меня орать, что нужно молчать. Он меня гонит прочь. Он мне на ухо - прямо на ухо говорит неправдивые вещи о любви. Я не знаю, что это такое, но я знаю, что он врет. Его глаза меняют цвет, когда он лжет. И мне больно. Больно? Как мне может быть больно?
  Его дыхание пахнет медом. Нет. Я не помню как пахнет мед. Но его вдох пахнет липовым, жидким медом, а выдох - засахаренным, старым...
  В его ушах поселились ноты единственного аккорда - ля-минор. Он иногда еще говорит, что не умеет петь, но мне почему-то нравится как он тихо безграмотно и фальшиво мурлычет песню его души.

  А сегодня я не хотела его слышать. И не хотела, чтобы он слышал меня - мои глаза стали безупречно черными и из них почти что выкатывались маленькие капли дегтя. И в этих маленьких каплях кричали черные птицы. Я знаю, что он не любит черных птиц. Ему так надоели эти крики, что он слишком резко пресекает их пение. Почти что саблей поперек горла. Одну он убил, когда она неосторожно взвизгнула в одной из серых капель. Тогда они были серые. Потому что мне было все равно слышит он меня или нет. И он убил птицу. За то, что ей было больно.

  Он говорит, что боль - это путь к истине. Чем больнее ты сделаешь, тем больше правды отразится в ушах. Голос становится ломким, и боль тогда похожа на рыхлый пудинг.
Но если честно, то он не понимает, что боль - это боль. Какова бы она ни была. Пусть она даже быстрорастворима, пусть хотя бы и тающая во рту, может даже и плавящаяся в кровь. Он говорил мне, что кровь не цельна - она тоже из чего-то состоит, а из крови - он сказал - состоим мы. Я долго не могла понять - как это? Ведь я всегда считала, что мы состоим из пены, глины, праха и воздуха... Может это воздух сгустился в дорожках глины и смешавшись с пеной стал этой самой кровью? Он посмеялся надо мной и сказал, что я никогда не догоню воздух и свет. Я тогда сильно обиделась и всеми своими лицами отвернулась от него. А он повернул к себе только одно и, тихо глядя на его губы, сказал, что теперь он хочет видеть меня только такой. Губы улыбались, иногда что-то говорили и даже пели. Он, правда, не слышал. Но эти губы почему-то говорили буквами книг, а я думала словами бога. Почему так?

  Почему так?

  Почему так больно?