Коту под хвост

Как хорошо, когда организм – в порядке и гармонии; но стоит лишь потерять ключ, как всё меняется. Исчезают чувства и желания, происходят необъяснимые явления. Быть может, это сработала защита, и стабильность, равновесие вновь наполнят меня покоем ожидания? Но по обесточенным коридорам внутренностей распространяется  кислый смрад: страх вертящимся лимоном ворвался откуда-то снизу.
Поутру на простыне я нашла слипшийся клок седых волос. Капля жирного розового клея застыла на внутренней поверхности бедра. Неужели какой-то старик копошился у меня под одеялом? Мои волосы не могут быть седы: я – молодая беременная женщина.
Я жду.
Старик не мог проникнуть в мой дом. Новейшие замки установлены в дверях, запоры прочны и надёжны. Да что говорить о дверях, когда и в моём анусе – самый совершенный замок, запирающий и регулирующий выход скверны. Такое устройство полезно и удобно, если, конечно, вы не утеряли ключ.
Итак: пропал ключ от заднего прохода.
Напряжённое размышление утомило, мне кажется, легенда об Иосифе развеет меня. На днях я нашла потрясающую пластинку: «Библия для детей».

***
- «Потеет шока алым потом, карабкается слива из сапог…», - я чувствовал, как возбуждение вскидывает мои ручки, боязливо прижатые к соскам; беспомощно скомканные пальцы расклеиваются и царапают склизкие тёплые стенки колодца, моей сладостной тюрьмы.
- «Карабкается слива из сапог, как моллюск! Как моллюск! И листья, осени предвестники, набили густо Шоку, как мешок. Мешок…Дождь уничтожит бедного совсем…да!...», – мне стало душно, и голова устремилась наружу сквозь узкое горло колодца. Течение подхватило её и изрывало как лоскут, протаскивая по каменистому руслу.
- «Горбатый секс запрыгнул на толпу и давит сиськи… давит сиськи…давит, как плоды…сапог! Струна вправляет зуд в улитку Шоки. Он тужится и пухнет…тужится…и пухнет пуще…колбаски лезут из штанов, все на подбор теплы…Фильдрос, как голубец, взобрался на язык, личинка приоткрыла окошко и высунула нос…» – голова вывалилась в тёмное пространство и в бешенстве выматывала глаза из под век неистовой судорогой.
«Виднеётся лиловые прожилки», - мою голову мягко закачало на мелкводьи, усталая и обескровленная, она сонно болталась и хрипела, - «Из носа густо волоса торчат. Всё убегает от него и изнутри».
Какой драйв! Моя поэзия колоссальна! Сгустком энэргии, комком расплавленных эвфемизмов она потрясает ось мира! Жаль, что весь я не могу вылезти из колодца: упругая веревка вцепилась в середину живота и не отпускает от  илистого дна.    

***
Скука. Это как будто кто-то наложил небольшую кучку, или пёрднула маленькая мартышка. Скука. Это стыдная субстанция абсолютного убожества. Это «КОЛБАСКА-ЖИГОЛО».  В моей коллекции диафильмов есть один весьма оригинальный, он так и называется: «Похождение Колбаски ЖИГОЛО». Я бы с удовольствием его посмотрела, потому что моя «Библия для детей» уже приелась:
«На автобусных остановках, в музее Чайковского, в столовых, на проходной пивзавода – повсюду в Клину только и говорили о чудесной Колбаске-Жиголо: в мясном отделе загадочного гастронома, на полу, в углу возле контрольных весов, лежит Чудо-Колбаска. Кто её Понюхает, предварительно облачившись в маску свиньи и взяв в руки игрушечный автомат, тот мгновенно станет счастливым, потому что все обычные вещи сделаются вновь чудесными. Вдобавок ко всему справедливость, волшебство и тайна – стремительно и мощно вывалятся в «зримый мир», будто плод из матки. Теперь гадкий закон жизни перевёрнут!
И вот однажды Старуха-карлик, жадная и прожорливая, но абсолютно несчастная, нашла заветный гастроном. От волнения она стала на четвереньки и, будто свинья, поскакала к контрольным весам. И вот она уж нагибается к колбаске и топорщит нос, но природная неконтролируемая жадность заставляет её разверзнуть пасть и заглотить Чудо-Колбаску «Жиголо». Старуха-карлик возрыдала, осознав свой грех, и забилась под прилавок»
Диапроэктор жужжал и дымился.
Однако, как захламлена моя квартира! Везде проклятые банки из-под маслин. Я так люблю маслины! Не белые, заполненные вонючим фаршем, а чёрные, с бороздчатой косточкой внутри. Я подолгу сосу её, отколупывая зубками мясистые выросты солёной плоти, сосу, ощупывая языком зародыш, которому не жить, сосу и глотаю.
Скучно. Время превратилось в запах старых полотенец, вещи навалились друг на друга, они ворочаются, медленно, почти не заметно. Скучно. Сквозняк катает засохший кал мышей. Я веду пальцем по пыльной крышке клавесина.   
Я совсем забыла сладкое пощипывание, его колючее, томительно-строгое звучание.

***
Если бы тебе не откусил руку гигантский паук, когда ты ещё учился музыке в специальной школе, ты всё равно стал бы настройщиком пианино. Ты сидишь дома и глотаешь холодные сосиски, запивая их кефиром из грязного пакета. Твоё платье покрыто кошачьими волосами, этих зловонных зверьков так любила твоя мама. Ты  получил очередной заказ. Это заказ на настройку клавесина для какой-то молодой женщины. Ты всё ещё любишь женщин, особенно беременных.
Хоть ты и будешь против, я всё же напомню тебе историю с бабкой-тапёром. С той бабкой, которую ты по-дружески называл Мамшой. Не смей отворачиваться, лучше принеси-ка раку. Ту раку, в которую ты запихивал её аномально разросшееся мёртвое тело. Что скрывать, эта бабка  поклонялась сатане. Хотя нет, надень пальто и иди работать, дебил!

***
Безделие не радует боле меня. Я боюсь двигаться, кажется, что обычный порядок внутри и снаружи вдруг смешается, пелена мира слипнется в комок, в извилистый шар. Я осторожно мочусь в своё кресло. С тех пор как потерян заветный ключ, это единственное удовольствие моего тела: ссать.
Книги не вернут и не объяснят благолепия. Оно, будто намерение, клубится вокруг предмета, вожделеет его. Мой мир в одночасье стал опасным и слабым. Ожидание не радует боле меня, благолепие остыло и осыпалось, будто пыль.   

***
«Август выдавил яблоки Ближе к земле!», – отличное начало! Я сейчас придумаю нечто совершенное. Про землю. Про бешенство земли. Про мозг. Ну-ка, Ить!: «Земля зовёт яблоки ближе к себе: они срываются, вызревая, со своих черенков, глаза же выпадают из орбит, набухая зрелищем осенней пахоты…»
Да, неплохо, однако это – гениальная проза, но не стихи! Мои стихи – это управляемое движение, оргиастический ритм, драйв! Но и проза – тоже ничего, рыбная тоска в ней; немая поэзия, как в тюрьме, сидит в моей прозе. Продолжим-ка эту мысль: «Ты сжимаешь веки посильнее, закатываешь глаза вверх, но они, будто моллюски (эти улитки, гадкие моллюскообразные слизни – они повсюду)… будто моллюски стремятся покинуть свой домик…»
Кюхельбекер любил пожирать их на завтрак, он глотал их с громким стуком и от счастья свистел. Но счастье – это не моллюск, счастье – это когда внутри аппетитной фрикадельки запрятан эффективный живой женский рот!
«Земля приходит за своим имуществом, за своей гнилью, наполняя кишечник, рот, мозг. Отдай мои плоды! Отдай мои семена! Набей меня зубами! И зубы восстанут, будто огромные кристаллы, пронзив сочную плоть»

***
  «Она ждала с открытой дверью»: ты вошёл, будто нырнул под воду. На тебя навалилась ставшая материальной затхлость. Женщина с колоссальным брюхом, будто куча, возлежала в изнемогающем кресле. Она слабым осторожным жестом указала на клавесин, притаившийся за нагромождением тряпок, журналов и банок из-под маслин.
   Ты поднял его крышку и обмер: струны, пересекаясь между собой зловещим узором, образовали жёсткую стальную паутину, в середине, подбоченясь, восседал гигантский Паук Букстехуде. Букли его седого парика были густо напудрены и ниспадали на широчайший кружевной воротник франтовского камзола.
- Милейший! Скитаясь в лабиринтах меланхолии, мы пытаемся восславить Эроса в аутентичной манере: наши тонкогубые фаллосы скопцов бесконечно насилуют жадное лоно судьбы, но сука не зачнёт, – манерно поглаживая себя, изрёк Паук.
Букстехуде посмотрелся в широкое карманное зеркало, поправил бант. Резким броском он метнулся к тебе, воткнул челюсти в твой вислый живот и увлёк вовнутрь клавесина, захлопнув за собой крышку. Так, под знаком Паука, прошла и закончилась твоя жизнь.

***
Я устала ждать. Мой взгляд направлен вовнутрь, туда, где всё созрело. Я думаю, что ключ пропал не случайно. Ведь в нём не было дыры. Той дыры, которая методично пронизывает все ключи на свете, через которую их подвешивают на кольца и крючки, подстёгивают в связки, украшают брелоками.
Пропасть – вот предназначение бездырого ключа. А то, что должно быть – хорошо. Спасибо!
Паук приоткрыл крышку клавесина и таращится на меня. Надеюсь, он насытился настройщиком, этот злобный клоун! Прекрати, ты слышишь! Довольно!
Я подошла и надавила на крышку обеими руками. Букстехуде гневно закашлял. Упрямый паук! Я легла на клавесин сверху: членистоногий урод не осилит вес моего раздутого тела.
Я потею. Я тереблю себя.

***
Глаза роженицы подобны «двум» Фрикаделькам, застывшим в белом жире на сковороде её лица. Я долго ждала, но плод выкатился неожиданно. Я истово теребила себя, когда моё брюхо извергло визжащий дерьмяной шар.
Удивительно, как такой правильный гигантский шар мог уместиться в моём нутре. Плотно старательно скатанный, он дымился, будто айсберг. Его поверхность, однако, не была зализанной, гладкой. Мозаично подогнанные маленькие конусообразные фекалии, очень похожие на кошачьи, будто бы смёрзлись меж собою, не потеряв при этом индивидуальной формы маслинной косточки. Это был великий шар.
Между тем визг не прекращался. Я спрыгнула с клавесина. Мой опустевший живот повис, словно парашют, и запутал мне ноги; я упала. Визжала голова старика; она вяло высовывалась изнутри шара. Окружённая седыми колтунами, его Лысина была покрыта слоем полузасохшего розового клея. Старик спал.
Из шара также вылезала кровавая бечева, тонкий шланг, он слегка пульсировал и извивался; эта склизкая трубка соединяла внутренность дерьмяного идола и мою. Благолепная ладонь страха скорчилась в моей утробе; простирая наружу архидлинный палец-поводырь, она судорожно хватает окружающую темноту в бесплодной попытке слить её с мраком утробным.
О, Шар! Неужели я сотворила тебя?

***

  Я родился стариком. Лысая седая голова, вместилище безразлично-гениального  усталого мозга, вяло спала. Но новорожденное убогое тельце проталкивало сквозь дряблые уста отчаянный визг: безраздельная беспомощность ужасает; младенец тщетно будит старика.
Я – старик-младенец.
Однако рождение не освободило меня. Я был рабом земли; она звала младенца, им повелевала. Старик взнуздал его и оскопил, тем самым обессмертив младенца и себя. Но, освободившись от земли, гений сам принимает рабство материнского страдания.

***
Старуха-карлик утеряла надежду. Колбаска-Жиголо, скорчившись в её желудке, печально мироточила. Всё остановилось.
Жидкий холодный бетон греха заполнил пространство старушечьей жизни.
Дело в том, что эта старуха всегда была карлицей. Также, она всегда была старухой. Постоянно испытывая голод и жадность, она повсюду искала гармонию, но не находила. Теперь же ключ к гармонии находился внутри неё самой, но оставался абсолютно недостижимым: кишки вцепились в колбаску, и не отпустят её никогда. Бетон греха стал застывать.
Посетители магазина «Ветеран» сжалились над старухой; они наклонились над ней и стали её неосознанно нюхать. Тут же совершился сонм чудес: из магазина в зримый мир стали выпадать плоды волшебства. В сущности, всё это были простые, но удивительные предметы.
Весть о чудесной Старухе быстро распространилась повсюду; все захотели вдохнуть исходящий от неё Пятый нектар. Настойчивые носы, преисполненные варёной моркови, загнали старуху. От бега из её тела выпали все волосы, но колбаска направляла её изнутри. Невидимая, она как будто светилась и вращалась, невыносимо зудела, заставляя старуху-карлиг встретиться с Главным предметом, прикоснуться к священному Дерьмяному шару.

***
Я сосу себя. Но на губах моих пусто, сухо: сосцы туго набухли пустотой, причиняя мне болевое страдание. Я мечтаю о молоке, словно старуха; наверное, скоро они прискачут сюда, движимые старушечьим молочным влечением, чтобы терзать мои груди, чтобы доить меня.
Молоко первоначального хаоса – для сопричастных безраздельному миру; старуха мечтает о безраздельности, но вместо неё во рту старухи громоздится беспричинная гармония добра и зла.   

***
Произошло знамение. Оно указало старухам вектор стремления; они ворвались в место положения Шара практически одновременно. Бабка-тапёр Мамша и старуха Гарликх присосались к Шароматери; заглатывая пустоту, они рыдали и постепенно обрастали шерстью. Уши их стали треугольными, когти закруглились, из-под юбок высунулись хвосты, а над губами вместо гадких старушечьих усиков распустились кустистые вибриссы; именно тогда, когда старухи стали котами, сосцы извергли поток молозива в их острозубые рты.
Паук Букстехуде принялся избивать их эбонитовой тростью. Его жесты были ритуальны: коты повиновались ему. Они завершили своё кормление, отступив от истерзанной Шароматери; Паук запряг их, накинув чёрную шёлковую сбрую, в ладью клавесина. Коты-Скарабеи стали на задние ноги, возложив передние на Шар: Букстехуде засвистел, веля им катить дерьмяного Идола. Заповедное электричество Таинства проблёскивало по мантии Паука, его всполохи освещали процессию.

***
«Везите меня, борцы! Катите меня, рабы-скарабеи!
Порабощайте друг друга. Пусть насилие пропоёт вам эпиталаму.
Освобождайте скважины от ключей: пусть они наливаются синтезом. Синтез – как хороший пирожок – наполнит вас гармонией и успокоением.
Подчиняйтесь. Я отберу у вас имена, ваши названия. Подчиняйтесь.
Снесла курочка яичко. Яичко было правильной формы абсолютного шара. Когда курочка сделала ему «небольшой» рентген, то внутри его узрела боха. «Я создала его для себя», - рекла курочка Куххельбекир. Это было её правильное имя.
Имена – клочки kota. Я отберу у вас имена.
Бох – это бог для одного человека, созданный им самим для самого себя. Так курочка снесёт непорочное яичко, чтобы беспрестанно катать этот лакомый шарик, закручивая мир в индивидуальный хаос. Хаос – как приятный майонез –  ненароком испачкает ваше платье.
Бог же – фантомная булочка общества; откуси её: ты не почувствуешь вкуса; пытаясь полакомиться ею, народы густо забрызгали свои брюки пресловутым майонезом.
Я отменяю буквы. Они мешают именам сливаться, слипаться. Имя должно быть одно, как сначала.
Я отрезаю котам-скарабеям по одной ноге. Каждую ногу я умерщвляю, ведь Главный Кот неполноценен. Его цель – самовосстановление. Я отдам ему мёртвые ноги и он пропустит меня в направлении от боха к богу. Величественные покачивания Кошачьего Хвоста предвещают свободу.
Я направляюсь коту под хвост – в свободные ворота к богу.
Я вижу глаз боха.
Везите меня борцы, катите меня, рабы-скарабеи!».


10.04.2004 00:30