Кое-что о ней

Кое-что о ней.

Я люблю кофе с овсяным печеньем и когда никого нет дома. У меня есть много пристрастий, но нет ничего, что бы я мог делать безупречно. Кроме, может быть, этих двух вещей: пить кофе с овсяным печеньем и быть дома одному. Я слоняюсь по городу, преследуемый запахами пота, сжигаемых листьев и символами женских половых органов. Сентябрь в этом году выдался на редкость сухой и тёплый; лишь изредка опоздавший летний дождь несмело проходился по головам горожан.
Вообще-то, у меня всегда была хорошая память на лица, но то ли эта осень придала ей сил, то ли за двадцать с небольшим лет моего пребывания здесь наш и без того маленький город стал для меня ещё меньше, не знаю. Так или иначе, в последнее время я то и дело встречаю людей, черты которых мне знакомы. Они приходят из уже кажущихся далёкими детства и начальных классов школы возмужавшими, окрепшими, может быть, даже как-то определившимися в жизни. Эти люди не помнят меня, да и мне нет нужды тревожить их память. Тем не менее, очень интересно видеть их снова. Люди взрослеют, надевают обручальные кольца на безымянные пальцы, рожают детей, снимают обручальные кольца, открывают собственные дела, и лишь я до сих пор остаюсь всё тем же вечным учеником с рюкзаком за спиной; учеником, застрявшим где-то в грохоте трамваев, следующих каждый по своему маршруту. Как и раньше я не курю и не очень люблю пиво.

Если бы письма сравнивали с кофе, то её кофе был бы обязательно натуральным, только что сваренным и, конечно же, с молоком – как раз таким, какой я люблю. Тёплый запах которого приятно расползается по квартире, придавая серому осеннему утру лёгкий привкус блаженства. Она не умела говорить напрямую и до конца, поэтому часто пользовалась многоточием. (Как ни странно, но именно это мне и нравилось в ней больше всего.) Казалось, она в совершенстве владела этим искусством (искусством многоточия). Она всегда ставила этот знак, если хотела сказать что-то важное, но не хватало смелости или чего-то ещё, так что мне приходилось самому заканчивать её предложения. “Я - рыбы”, - объясняла она, - “мне можно”. Я всегда старался завершить её фразу в свою пользу. Думаю, она не стала бы возражать.
Мы жили в разных городах, слушали разную музыку, смотрели разные фильмы, но, тем не менее, что-то связывало нас и что-то держало на расстоянии.
Я не знаю, что такое любовь, но, если бы мне сказали, что между нами была именно она, я бы, пожалуй, решил, что любовь – это расстояние. Именно преодолевая, его официант-почтальон каждый раз приносил мне свежесваренный кофе с молоком и сахаром. Именно такой, какой я люблю. Если утро начиналось с него, значит, день можно было считать удачным.
Письма друг другу мы отсылали относительно редко (работа и учеба отнимали много времени), но всегда с какой-то особой трепетностью. Я дарил ей стихи, она радовалась и жалела, что не может ответить тем же. В общении с ней я никогда не прикладывал усилий. Пальцы сами находили дорогу, так что мне даже не приходилось смотреть на клавиатуру в поисках той или иной буквы.

Я просыпался в октябре. Дождливый и ветреный, он всегда был для меня временем, когда люди пытаются казаться более плотоядными, чем они есть на самом деле. Такая потребность возникала и у меня, если я вдруг ощущал потенциальную опасность, исходившую от человека, проходящего мимо. В это время жизнь как-то особенно отчетливо представлялась мне не долгой дорогой с белыми столбами на обочинах, а множеством коротких дистанций, что подобно лепесткам ромашки разбегаются из одной точки сразу во все стороны. Преодолевая их одну за другой, я уподоблялся спринтеру, живущему лишь от старта до финиша. Прямые длиной в несколько секунд, между которыми была пустота, которую я отчаянно пытался заполнить. В паузах я учился дышать, злиться, читать в трамваях, терпеть, не плакать, когда очень хотелось опустить руки. Но иногда в этих промежутках появлялась она. Тогда мне ничему уже не нужно было учиться; я умел всё. Да мне, в принципе, ничего и не требовалось – ни злиться, ни ждать, ни плакать. Она приходила по ночам, когда я уже спал, и поэтому следы её я обнаруживал лишь на утро. Но и этого мне было достаточно.

Её письма стали приходить в начале второго часа ночи. Но я, как и раньше, находил их утром, и, зная это, она писала в конце: “Доброе утро!” Мне было приятно. Иногда у меня появлялось желание, не ложиться спать как можно дольше, чтобы прочитать слова, ещё хранящие запах её прикосновений, но именно в эти дни я выматывался так, что засыпал, даже глядя в монитор.

Я помню двух мужчин, стоявших в очереди передо мной. Они о чем-то по-приятельски разговаривали, хотя было видно, что они даже не знакомы. Я, почему-то, запомнил слова одного из них, донёсшиеся до меня и вклинившиеся в дыру между мыслями. “Зима всё равно возьмёт своё,” – сказал он.
Двадцать шестого октября весь день шел снег. Осень закончилась, так толком и не успев начаться. Мы хранили своё расстояние, пряча его от назойливых взглядов тех, кто ждал ноябрьского экспресса в сторону зимы. Я пил кофе, она ставила многоточия…