Белый шар

 Все наденут сегодня пальто
 И заденут за поросли капель,
 Но из них не заметит никто,
 Что опять я ненастьями запил.
 Б. Пастернак

 Ее сильно избили. Обкуренные дети. С улюлюканьем. Камнями и палками. Она уже не огрызалась, просто тихо стонала. Не добили. Бросили и ушли. С тех пор она смешно ходит, подволакиваясь и проседая на одну сторону.
Снег поскрипывал под лыжами. Подтаивало и пахло весной. Но к ночи опять заморозит, покроет все корочкой наста. Время к сумеркам. Странно. Небо светлое, мутно-молочное. Солнце еще не ушло, а луна выглянула. Большая, тянущая луна. Серое марево с редкими искрами звезд. Большой белый шар. Домой? Пора уже. В простой, мужской, пропахший многими уют. Он шел неуклюже, тяжело дыша. Плечи тянул рюкзак и ружье. Домой. Бросить дров в остывшую печку, вскипятить чай. Уставшее тело на покрытый одеялом топчан. И еще есть две бутылки виски. И сосулька льда.
Она шла впереди лыжни. Смешно проседая на одну сторону, боящаяся шума тайги. Смешно поводя ушами, оглядываясь. Идешь? Когда-то побитая, молчаливая, с грустными глазами дворняга. Они две недели здесь. Мужчина и собака среди километров дикого леса. Как у Торо. Он сегодня провалился. Неглубоко. Она бегала рядом, тихо скулила. Подбегала, хватала зубами за куртку и тащила, смешно падая набок.
Вот и дошли. Жизнь в лесу. Это маленький, черный домик. Лачуга. Железная печка, топчан, лавки и стол. И шумящая, живущая, живая тайга. Они сюда летели вертолетом, потом на «Буране» на нартах. Егерь подпил и долго смеялся. Два здоровых рюкзака?! Чего ты в тайгу тащишь?! Книги?! Виски. И вот. Вековые сосны стеной. Тропинка в снегу. Большой, белый тягучий шар.
Одиночество не страшно. Можно выйти из дома, гулять по улицам, заходить в магазины или еще куда. Страшно одиночество среди людей. Когда тянет к людям: мужчинам и женщинам и раздражает их присутствие. Когда надо что-то кардинально менять. И уже нет сил начинать все сначала, с пепелища, с пустоты. И вдруг ощущаешь, что сам разрушаешь, что создал. Рвешь все рывком, резко. Потом! Думать будем потом. Больше не терпится, не сдерживается, срывается гневом на мир, на жизнь… Уйти! Тогда надо уйти, чтобы не разрушить то, что еще есть. Не обидеть тех, кто тебя любит и тех, кто тебя ненавидит. Чтобы в самом себе простить первых - за их любовь и вторых - за их ненависть. Пожалеть и отхлестать самого себя. Перемудрил… Переустал…
Ну, вот и лачуга. Дома. Сейчас сбросить мокрую одежду, затопить печь, разогреть ужин. Ну, заходи. Она вильнула хвостом, и боком вошла в дверь. Дрова уютно потрескивали. Она сидела возле печки и чистила лапу. Снег набился между пальцами. Потом она наестся, ляжет на лавку, а позже, бочком заберется к нему. А вдруг не заметят. И уткнется мокрым носом в подмышку и будет сопеть от счастья, что хозяин пустил к себе. Смешно, как хрюкает. Нарезанное сало со слезой, луковица, пара холодных картофелин. Шкворчит гречневая каша с тушонкой. Простая, аппетитная пища, когда с холода и голодухи. Промок. Не заболеть бы. А потом кружка чая с брусникой. Сигарета и стакан с виски. И мысли. И колесо луны. И млечное небо. И на сто километров ни души.
Перемудрил. Надо уйти. В самую глушь. Впервые в жизни не в город, а из него. Точка на карте. Иголкой на маршрутном листе. Сюда! Все не идет. Все на месте и многое назад. Так затянулась зима. Так всегда, когда не заладится по-крупному. Все валится из рук. Ничего не получается. Ни молитва, ни вино, ни любовь… Ничего! Еще глоток. Затяжка сигареты. Чай. Когда надо перетерпеть, а впервые не терпится. Когда не хочется что-то себе позволить и не хочется ограничивать себя. Когда с тоской думаешь о ближних и не думаешь о них совсем. Когда ломается привычное и не видишь нового. Тогда надо идти на войну… Или сюда… Еще глоток, еще… И еще… А на войну уже поздно. Уже не возьмут… Или стреляться…
Луна вывалилась полностью. Большая и яркая. На блеклом небе. Она вся в маленьком окне. Мистика. Гротеск. Она зовет, тянет. И хочется выть. И выпить. И еще выпить. И еще… И рука потянулась к ружью. И что?! А как же?! А я как?! Не могу! Можешь! Тебя любят! Нет! Тебя ждут! Ждут! По тебе тоскуют! Да! От лица ничего не останется! В сердце!
А она?! Она погибнет! Не дойдет! Ты ее спас! Она спасла тебя! Она не уйдет, умрет вместе с тобой от тоски и голода. Она вздрогнула. Заволновалась. Как будто поняла, что произойдет. Заскулила, сползла неуклюже с лавки и, упав на живот, кособоко поползла к нему… Влажные, с ужасом глаза и дикий, животный вой… Ружье упало с глухим стуком на пол. Он поднял ее на руки. Как женщину, как ребенка. Она лизала его лицо, нос, губы, слезы…
И он уже знал, что завтра все возродится. Утро, день, жизнь…
И уйдет луна, и растает большой белый шар и тут, и в нем самом…
Они так и уснули. Она мокрым носом у него в подмышке, он, раскинув руки и тихо похрапывая…