Автор не склонен отрицать реальность существования действующих лиц своей книги. Все персонажи, главные и второстепенные, состоят из плоти и крови и продолжают жить в нашем мире. События также имеют действительные основы, однако были подвергнуты художественной обработке для более точного их представления.
Написав последнее слово своего произведения, автор решил посвятить его мирным битвам за любовь и за спасение человека в этом божественном чувстве.
Вадим Масленников
За мной, читатель! Кто сказал тебя, что нет на свете настоящей,
верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
За мной, читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!
М. Булгаков «Мастер и Маргарита», часть вторая, глава 19 «Маргарита»
1.
Коля пришёл ко мне в 11.00. Он, как обычно, стучал в мою дверь, а не звонил.
(Николай Павлович Ковалёв – независимый историк культуры, как он о себе говорил, тощий, как плётка, 24 лёт, которые уже успел сменить на 35-летний возраст из-за своей чрезмерной серьёзности, частых размышлений о вещах явно не его возраста и поношенной одежды, подрабатывал частными уроками нидерландского и арабского, которые умудрился выучить самостоятельно, когда, будучи студентом исторического факультета Самарского университета, постигал исторические и культурные вехи мира, а в особенности России. По окончании вуза, из которого он, как минимум, пять раз мог с лёгкостью быть исключённым «из-за разногласий в прочтении некоторых эпизодов и событий средневековой и новой истории России» - слова, опять же, его – приехал в Москву, чтобы основать или, по крайней мере, принимать активное участие в каком-нибудь общественном движении или организации. Как человек твёрдых жизненных и интеллектуальных позиций, он ясно себе представлял, что организация должна (будет) заниматься всем тем, что сможет в самом скором времени привести Россию к возрождению. Чуждый национализму и фашизму, которые он не мог терпеть ещё со студенческой скамьи и которые обличал в своих статьях, появлявшихся затем в ряде сомнительных и не очень самиздатовских журналах «Путь», «История», «Идеология» и «Молодёжь юности», он всегда, во-первых, предпочитал употреблять иностранное слово ренессанс, во-вторых, много говорил о разных народах и народностях, а в-третьих, выступал за самоопределение малых народов и за пропаганду малых языков, заключавших в себе, по его убеждённому мнению, иные картины нашего мира).
(Я познакомился с Колей одним зимним вечером, когда, как обычно, возвращался домой через Казанский вокзал. Вокзал всегда был наводнен погрязшими в пьянстве и суровой судьбе людьми, и я уже свыкся со спящими попутчиками пригородных электричек. Но в тот день я увидел другого человека, глаза которого, как глаза животного, привезённого из экзотической страны, смотрели неким преображением и дышали верой в нечто такое, что было близко мне. Я курил и ждал поезд, опаздывающий «по техническим причинам» и выслушивал поднебесный женский голос, приносивший извинения за сложившиеся обстоятельства. Человек попросил у меня сигарету. Я никогда не начинал разговор с вокзальными постояльцами, но тот раз был особенным, и я изменил своей привычке.
- Вы куда едите? - спросил я.
- Я уже приехал. Больше ехать некуда.
- То есть, вот так, как есть и что есть?
- Да. Я сам из Самары и приехал в Москву, чтоб начать дело всей своей жизни. Я хочу основать новую организацию, равных которой не было и никогда не будет. Я уже придумал ей название «Союз культуры». Видите ли, я историк и много думаю о том, что не хватает нашей культуре. Мы многое стали иметь. Свободы во всём, доступные книги и некоторые доступные места, но культура всё равно чего-то лишена. Я думаю, она лишена любви и заботы. Она лишена трудов и посвящений. Не то чтобы я воспринимал её как женщину, которой надо дарить цветы и писать стихи, но тем не менее. Вокруг Вас и меня говорят о культуре, о её возрождении, о поддержании, о новом меценатстве. Всё или, по меньшей мере, большее из этого у нашей культуры есть. Она сама есть у себя. Теперь её надо полюбить и опекать, как ребёнка, как своего ребёнка, а не как приёмное дитя, к которому, как мне кажется, никогда не иссякнет подозрение. У меня давно сложилось такое впечатление, что культура будто бы только несколько лет тому назад у нас появилась, и мы не знаем, что же с ней делать. Мы, словно молодые родители, не знаем, как её пеленать и кормить, когда выводить на прогулку, а когда укладывать спать. Вот я и решил создать «Союз культуры», который бы всецело был занят исследованиями в области отечественной культуры, который смог бы отворить в ней то, что ещё не выставлено на показ, не узнало самого щедрого света.
- Вы интересно мыслите. Меня зовут Роман.
- Меня Коля.
Мы говорили ещё минут десять. Затем, видимо, технические причины были устранены, и голова поезда медленно выплывала издали. Я снимал тогда, как и сейчас, квартиру и пригласил Колю к себе. Я понимал, что могу никогда больше его не встретить. Таких людей я не хотел терять. Я рисковал, но всё получилось так, как я даже не мог предположить. И вот мы уже полгода вместе и занимаемся одним делом. Мы готовим проект «Союза культуры» и намерены заявить о себе. Мы заключили договор и дали клятву не отступать от начатого и довести его до завершения. Романтизм ещё наполнял наши сердца, хотя мы стали достаточно трезвы и объективны. Если нам не удастся полностью совершить русский ренессанс, который мы видели, прежде всего, в широком раскрытии запасников русской культуры и просвещении своих современников, то мы, тем не менее, сделаем свой шаг и поделимся своими мыслями со всеми, кто проявит к ним хотя бы малый интерес. Коля прожил у меня две недели, а затем сам стал снимать комнату. Не хотел быть мне обузой. А потом хотел творить в полном спокойствии и делать всё, что захочет, не оглядываясь на других. Мы стали друзьями и большую часть времени проводили вместе. В беседах, спорах, чтении).
По усталым глазам Коли бегали кровавые нитки. Он, наверняка, опять не спал. Уже второй месяц его сон похож на выгребную яму или его вовсе нет.
- Привет, Ром. Я принёс план своего выступления. Ещё у меня есть одна хорошая новость. Директор клуба Алексей Павлович Трушин дал своё согласие на проведение нашего первого сбора. Я отделался малыми деньгами. Небольшой сумкой еды, тремя бутылками водки и двадцатью рублями на сигареты без фильтра. Послезавтра в восемь вечера мы можем начинать и хоть до утра там сидеть. Алексею Павловичу, я так думаю, будет не до нас. Я уже прозвонил всех наших знакомых. Набирается человек 20. Маловато, конечно, но я надеюсь, они ещё кого-нибудь приведут. Как бы то ни было, но надо с чего-то начинать. История нашего союза начнётся послезавтра в убогом клубе с двадцатью отзывчивыми людьми и с наших докладов о программе союза.
- Я думаю, это не совсем плохое начало. Мы должны действовать. Даже такая возможность нам на руку. Отступать некуда. Только вперёд. К нашим идеалам! К нашим мыслям! К свершениям!
Коля не стал читать мне доклад своего выступления. Он хотел его доработать и прочитать уже в готовом виде. Он был критичен к себе. Плохую работу ненавидел. Работать на сто процентов – вот его девиз.
- Мне сегодня звонила Таня. Мы проговорили около двадцати минут. Я пригласил её сходить куда-нибудь. Она согласилась. Через час мы встречаемся на Тургеневской. Пойдём в кафе. У тебя не будет пятисот рублей, а то, боюсь, моих денег не хватит.
Я молчал. Сказать правду, я сам любил Таню уже год. Это я их познакомил. Таня была восхитительной дюймовочкой с добрыми глазами и свежими мыслями. Мы раньше много времени проводили вдвоём, но затем я захотел глухого уединения, попросил её меня понять и заперся в своей квартире, встречая в ней редких гостей из числа знакомых и слушая частые звонки из всё того же редкого числа знакомых, близких и шапочных. Я верил, что наши отношения были уникальными, а потому не спешил объясняться в любви. Всё должно было случиться неожиданно как для неё, так и для меня. До появления Коли мы оставались преданными и понимающими друг друга друзьями. Но Коля – сначала я не придал этому должного внимания – проявил к ней несколько неравнодушный интерес, и теперь я молчал, затаился и не решался сказать ему, что он делает мне больно, что она для меня, а для неё – я. Я смотрел в его красные глаза и делал вид, что думаю о нашем деле. Черти танцевали в моей душе. Я хотел выгнать его, проклясть и сказать: «Если ты и дальше намерен с ней встречаться, то мы больше не друзья. Мы – враги на всю жизнь, на Танину жизнь». Я осознавал, что трушу, что могу сказать, и тогда Коля, наверное, бы понял меня и остановился. Но я не мог, не хотел. Это было моим самым трепетным чувством, с которым я не хотел делиться ни с кем.
- Ну, так что? Ты дашь мне пятьсот рублей?
- Конечно, Коля. Бери. Хорошо вам провести время. Я рад, что вы куда-то идёте. Я думаю, что ей и тебе надо немного развеется. Я подготовлю свою речь. Завтра мы обо всём ещё раз поговорим. Не хотелось бы, чтобы наше первое выступление оказалось неудачным. Мы хотя и будем выступать непонятно где, но высокие требования к самим себе должны предъявлять постоянно. Всего хорошего.
Коля ушёл, а я ещё долго сидел на стуле и думал. Думал, что я неправильно поступаю, что малодушничаю, что сам могу внести во всё ясность и получить эту ясность и от Тани, и от Коли. Я также думал и о союзе. Ведь именно Коля заразил меня союзом, и один я бы не смог поставить его на ноги и развивать. Идея мерещилась на фоне любовного треугольника. Я во многое верил, многим жил, и мне было трудно подумать, допустить самую малую мысль, что всё так просто и банально может закончиться. По неизвестной мне причине я винил себя. Ведь я, как мне думалось, был более всего одержим любовью и переживаниями. По традиции всего влюблённого человечества, я вспоминал о Тане и о том, как мы познакомились.
Осенние лавочки Чистых прудов прогибались под пёстрыми листьями. Я присел на одну из них, на которой уже сидело милое создание. Спросил о том, как пройти куда-нибудь, где можно посидеть в тишине и красоте. Ушли уже вместе. Попили чаю и съели по эклеру. Оказалось, что живём в одном городе, вместе добрались в полусонной электричке, говорили обо всём – от Москвы до поэзии – обменялись телефонами и комплиментами, договорились встретиться, попрощались. После этого мы встречались часто, каждые два дня. Гуляли, разговаривали, смеялись и шутили. Она училась на филологическом и знала английский и немецкий. Цитировала мне Гёте и Гейне, рассказывала о Шекспире и Хеменгуэйе. Её нежный голос произносил волшебные слова, и рифмы стихов звучали, как сказки. Я полюбил её на второй день нашей встречи.
Сейчас я всё это прокручивал в своей голове как какую-нибудь утрату или картинку из раннего детства. Она пойдёт не со мной и видеть перед собой будет тоже не меня. Я гадал, что скажет Таня и что скажет Коля, когда они встретятся на Тургеневской. Чем закончится их встреча, куда пойдёт Коля или он пойдёт домой один или в сопровождении воздушного создания, которое я сам хотел бы обнимать и оберегать? Я молчал. Ни слова не мог произнести в своём собственном присутствии.
- Спасибо, Рома. Я у тебя в долгу, - Коля пришёл в 12 часов следующего дня, явно под большим впечатлением от встречи с Таней.
Я полуприкрывал свои уши. Боль готова была разлиться внутри меня.
- Что делали? Как провели время?
- Замечательно, старик. Сидели до десяти в кафе, затем гуляли по ночной Москве, ели мороженое в потеплевшую зимнюю погоду, говорили о тысяче и одной вещи, вспоминали тебя. Таня очень хорошо о тебе отзывалась. Говорила, что ты необычный и талантливый человек. Я, признаться, немного ревновал, но ты ведь мой друг, и я взял себя в руки. Приятные слова о тебе слышать приятно даже мне. Давай о другом. У тебя готова речь? Я не спал всю ночь. Моя речь готова, и сегодня я смогу и хочу тебе её прочитать. Не будем забывать, что мы создаём союз, и это важно.
Коля подкупал меня своим энтузиазмом. Мне ничего не оставалось, как самому взять себя в руки и думать, и говорить только о завтрашнем выступлении. Идея должна быть выше любовных увлечений, даже если эти увлечения таковыми не были, но были возвышенным и надрывным чувством, имя которому любовь. Я уже с головой уходил в работу и идею. Я успокаивался, откладывая мысли о Тане до того времени, когда Коля уйдёт, и уже никто не сможет мне помешать в моих мыслях, воспоминаниях, ожиданиях лучшего. Переборов натянутость, какая уже возникла между мной и моим другом, я сказал ему, чтобы он начинал. Однако я думал о Тане и о том, что Коля вероломно поступает. Мы слишком сильно сдружились – он должен был понять, что что-то не так. Но, по всей видимости, он сам был влюблён и не был способен чувствовать колебания моего настроения и видеть выражение моих глаз. Коля начал читать свой доклад.
Мы рады приветствовать всех пришедших. Сегодняшний день совершенно особый для нас, ибо мы закладываем основания новой организации, имя которой «Союз культуры». Целесообразность нашего союза, моего друга Романа Викторовича Красавина и моего, Николая Павловича Ковалёва, мы видим в разъяснении основных положений культуры и истории России. Мы также хотим выработать новый подход и новое отношение к культуре. Мы убеждены, что нашей культуре не достаёт совершенно новой любви, что, имея её как данность и свойство развития нашего народа, мы не научились её опекать, не научились и заботиться о ней. Мы верим, что сможем открыть в отечественной культуре нечто такое, что до сегодняшнего дня ускользало от взгляда большинства. Мы сами пишем и намерены предоставить свои произведения на суд истории и суд своих современников. Мы верим, что наши старания не окажутся тщетными и будут полезными и своевременными. Мы провозглашаем и любовь – тут сердце моё скомкалось и остыло – и полагаем, что любовь к культуре должна быть списана с любви мужчины к женщине. Мы любим женщин и связываем существование культуры с их высокими и нежными именами. Они создавали культуру – прямо и косвенно. Вся культура – это посвящение Женщине. Я представлял только Таню и боялся допустить мысль, что Коля тоже имеет в виду её. Что смогу я сказать после его выступления? Как бы не собрать свои рукописи и не выбежать из помещения, скрывая гримасы праведного, но глупого гнева отведёнными в сторону глазами. Мне нравилось Колина речь, но я с трудом удерживал себя, чтобы не сказать своему другу: «Плохо, Коля. Плохо! Не подменяй понятия. Не ставь одно на место другого. Не оттеняй культуру и наше творчество (в то время мы писали две вещи: Коля писал «Культурные исследования современной литературы», а я писал «Время и чувство» и, похоже, писали об одном и том же, точнее, об одной и той же). Ты слишком усердствуешь в пояснении понятия любви. Мы создаём в первую очередь общественно-культурное объединение, а не поэтический кружок». Но я держал себя. Мы приглашаем в наш Союз каждого и каждую, кто думает в направлении, в котором думаем и мы. Мы не косный Союз и открыты для всех новых идей, так как наш основной предмет – культура; Союз не самоцель. Для начала мы хотим расширить наши ряды до 100-200 сторонников и последователей, активных адептов, всегда носимых со свежими и оригинальными идеями и толкованиями. Мы хотим надеяться и надеемся, что вы станете нашими лучшими друзьями, и что наши мысли находятся в созвучии.
Мы предлагаем:
1. Дать верную оценку современной отечественной культуре, прежде всего, в областях художественной и искусствоведческой литературы.
2. Объяснить важнейшие события истории России и очертить круг их влияний на становление и развитие культуры.
3. Указать возможные пути культурного и культурологического перфекционизма в современной России
4. Представить собственные исследовательские и художественные изыскания.
5. Написать полную историю философской мысли России и наметить дороги совершенствования философии в нашем Отечестве
6. Проводить регулярные встречи и вечера, на которых мы могли бы обсуждать актуальные вопросы культуры нашей страны и принимать обоюдные решения, касающиеся дальнейшего развития «Союза культуры» и наших совместных действий в направлении поддержания современного русского ренессанса.
На этом, уважаемые, мой доклад закончен. Об остальном вам расскажет мой друг и коллега Роман Викторович Красавин. Он выскажет наше общее мнение по поводу сложившейся ситуации в отечественной культуре, а также выскажет ряд собственных соображений о наших тактиках и стратегиях. Спасибо за внимание.
- Как тебе мой доклад, Роман Викторович? Достаточно убедителен?
- Да, Коль. Доклад хороший, и убеждённость ему нечужда. Своё выступление я бы ещё получше подготовил. Ты услышишь его завтра. Да, и ещё одно. Я, к сожалению, не смогу прийти ровно в восемь. Есть кое-какие дела. Тебе придётся начинать одному. Ты, наверное, будешь говорить около 25-30 минут. Возникнут вопросы. Это займёт ещё минут 20, а то и больше. Плюс пока все соберутся. Я подойду к девяти. Дела, действительно, не терпят отлагательств. Я уверен, ты справишься.
У меня не было никаких дел. Я осознавал, что не смогу спокойно слушать доклад Коли. Посторонние мысли будут вмешиваться в ход моих размышлений. Это может плохо сказаться на моём выступлении. Я должен был, был обязан, пойти на такую уловку. Ради Союза, ради Коли, глаза которого не находили себе места от предвкушения завтрашнего выступления, наконец, ради себя самого. Свой доклад я сделаю – сознаться, я к нему ещё не приступал: мысли о Тане и Коли пожирали массу моего времени, мне было трудно думать о другом, даже о Союзе – сухим, без лишних эмоций, без выспренностей и эмфаз. Только объективность. Трезвость. Целенаправленность.
Мы ещё недолго поговорили с Колей. Обсуждали организационные вопросы. Я предлагал купить что-нибудь из еды и устроить небольшой банкет или чаепитие. Но Коля резко отказался: «Их должна вести идея, необходимость, потребность, а не тихая надежда на то, что удастся чем-нибудь поживиться на дармовщинку. С самого первого дня мы должны заботиться о чистоте наших рядов. Пусть с нами останутся два или три человека, хотя бы один, но зато мы будем знать, что он нам предан, предан идее, не предаст нас и не сменит своих убеждений. Ты должен понимать, как это важно. Не начнём с этого сейчас, всегда будем закрывать глаза на паршивых овец в нашем стаде и гнаться за массовкой. Пусть Союз будет маленьким, но он будет волевым и крепким. Мы станем столпами, которые уже ничто и никто не сможет свернуть. И мы будем жить. 3, 4, 5 человек будут держаться своей линии и не сдадутся. Пойми меня». Конечно, я понимал Колю. Всё было очевидно, но мне всегда хотелось сделать что-то приятное людям. Не всем же, как нам, недосыпать ночей и истязать себя усталостью. Кто-то придет из чистого любопытства, кто-то по случайности, а кто-то просто перепутает дверь или время и придёт на дискотеку, а не на собрание «Союза культуры», но постесняется уйти и посидит из вежливости.
Коля ушёл. Я ещё пил чай и много курил. Немного пописал, а когда мысли о Тане стали подступать, как волки, я лёг спать. Несколько минут мне ещё пришлось их отгонять, но я быстро заснул. Я был благодарен своей усталости за тот сон. Иначе я проворочался бы всю ночь, так и не добравшись до сна. Во сне я уже видел замшелую коробку подмосковного клуба, где мы будем выступать.
2.
На часах было 21.15, когда я открыл деревянно-полосатую дверь клуба. Мой первый взгляд был брошен на публику. Она была толста, как мне показалось, тридцатью людьми (тридцатью одним, как потом уточнил Коля, который считал приходивших, как ворон). Коля, разгорячённый и вспотевший, стоял за смешной трибуной, оставшейся от старых сельских заседаний исполкома, или как там это называлось. Публика явно была заинтересована. Шестьдесят глаз (шестьдесят два, если быть точным) превратились в один большой глаз циклопа и не моргали. Коля явно был в ударе. Иногда ему удавалось проявлять непереборимую харизму, харизму, против которой не было спасения. Она брала за ворот и влачила за собой, оставляя с мыслями, которые, как болезнь, действовали изнутри.
- А вот и мой друг. Знакомьтесь, Роман Викторович Красавин. Я уступаю ему своё место и прошу вас выслушать его. Его доклад уточнит некоторые положения, которые, возможно, были упущены в моём выступлении. Прошу и ему задавать вопросы, а после мы приглашаем вас побеседовать и высказать ваши собственные мнения по поводу услышанного и по поводу жизнестойкости нашего Союза. Рома, начинай.
Мои ноги немного мякли, как будто я наступал в болото или зыбучие пески. Но предвкушение выступления наполняло меня силами. Я чувствовал прилив этих сил, я чувствовал, что глаза мои начинали блестеть. Я встал за трибуну-кафедру, положил перед собой лист с речью, так для уверенности – речь я выучил наизусть.
- Спасибо, Николай. Я подчеркну некоторые положения, которые были высказаны Николаем Павловичем и дам несколько иной углубляющий взгляд на затронутые вопросы. Итак. Сегодняшним вечером мы создаём «Союз культуры». В свою очередь, и я хотел бы поблагодарить вас за то, вы пришли к нам, за проявленный интерес, за время, которое нам уделяете. Мы полагаем, что создание Союза, подобного нашему, есть необходимость времени и необходимость страны. Мы убеждены, что культура до сих пор воспринимается как нечто непонятное и инородное. Мы слишком долго были удалены от всех сокровищ нашей культуры, так что сегодня некоторые – и в этом не может быть никаких сомнений – теряются, когда слышат, что у них есть культура, самобытная, уникальная, разлёгшаяся на границе между Европой и Азией. Если что и называть евроазиатским, то это, конечно, нашу культуру, культуру России. Мы продолжаем старые споры, какие вели задолго до нас славянофилы и западники и поддерживаем тех, кто говорит о неповторимости и своеобычности русской культуры. Мы не националисты. Мы лишь придерживаемся мнения, что русская культура, как и другие национальные культуры, имеет право на самоопределение и самоуточнение. Любая культура уникальна и независима. Это касается и русской культуры. Она возникла в свете доступности лишь в последнее десятилетие, а значит многое из того, о чём мы не знали, ждёт своих оценок и разрешений. Она ждёт определения в близкие ей ряды, она ждёт органичности и точности формулировок. Мы чувствуем это всею своею душою. Цель, первая и базовая цель «Союза культуры» - найти место нашей культуры и подобрать точные слова для её описания. Мы хотим понимать, что сегодня твориться в нашей культуре, хотим научиться понимать это, а не бросать крикливые проклятия и скоропалительно заявлять, что наша культура мертва, что она зависима от иностранных влияний и не может, не смеет поднять голову и на чистейшем русском языке начать о себе петь. Ведь русские говорят, будто бы поют. Это - откровения иностранцев. Я ещё раз хочу обратить ваше внимание на то, что мы не националисты. Мы всего лишь выступаем за прояснение культурных феноменов и данностей нашей страны. Возможно, настанет время, когда мы сделаем всё или большую часть в плане русской культурности и займёмся культурами африканскими, латиноамериканскими и австралийскими. Это вопрос времени. Мы не можем запереть, как чулан, наше детство и книги и картины, которые нас воспитывали; мы не можем закрыть глаза на наше настоящее и сказать: «Нет, мы живём в Европе или Америке». И ещё раз: никакого национализма. Только и исключительно самоопределение, внесение ясностей и разъяснений. Быть может, даже по французскому образцу, связанному с французским языком. Это удивительная вещь – позвольте мне мысли вслух – русское по непонятной причине подпадает, тотчас же подпадает, под определение национализма. Мы так сильно тревожились по этому поводу, что боимся перегнуть палку, а, в действительности, ещё недостаточно её нагнули. Отсюда – я делаю очевидный и доступный вывод - мы замираем на полпути и опасаемся сделать следующий шаг: его могут превратно понять, его могут оклеветать, и мы вновь утратим смысл наших действий. Почему, по какому стечению обстоятельств мы должны жить в постоянных оглядываниях по сторонам и назад? Почему именно мы должны нести в своих сердцах чувство безосновательной вины и снова осторожничать, чтобы чего-то не нарушить? Мы не нарушим ничего, но поможем себе. Сможем вытащить себя из кандалов положений. Это – комедия положений. Но мы ещё чрезмерно серьёзны и нам, увы, не под силу (пока, я верю) внести ясность в наши дела и аферы. Как долго это продлиться, я не знаю. Что это повлечёт за собой, я тоже не знаю. По этой причине мы и создаём «Союз культуры». В нём есть необходимость! Спасибо за то, что выслушали меня.
Я закончил. Усталость, как змея, выползала из моей головы. Мне казалось, что я высказал многое из того, о чём думали мои слушатели, что стал рупором их мыслей, что всего лишь встал на лобное место и получил тем самым возможность говорить несколько десятков минут бесперебойно. Я ждал их вопросов. Они станут настоящей, чистой реакцией на мои слова.
- Я с удовольствием отвечу на ваши вопросы. Пожалуйста, задавайте, если осталось что-нибудь непрояснённое.
Тишина немного держалась в воздухе и громко дышала. Я в ожидании смотрел во все тридцать лиц.
- Роман Викторович, скажите, что Вы уже сделали для обоснования «Союза»?
- Я написал речь и стал писать философию культуры под названием «Время и чувство». В самом скором времени я смогу вам её представить.
- Вы довольны всем, что сегодня пишется, говорится, произносится со сцены?
- Да, я доволен всем. Интересно, на кого Вы тонко намекаете? Я доволен потому, что это полнит нашу культуру и многие, несмотря ни на что, творят. Мы вместе с вами дадим этим творениям оценку, но всё же останемся благодарны, что кто-то что-то делает и не зарывается в буднях. Нам стоит это ценить. Ценить!
- Что Вы сделали для себя самого?
- Неожиданный вопрос. Я решил, что мне нужно и что мне делать в остатке своей жизни. Писать и говорить, видеть вас.
- Вы любили когда-нибудь?
Вопрос этот был ещё более неожидан и интимен, чем предыдущий.
- Да, я любил и люблю сейчас.
Колины глаза росли. Он более всех был заинтересован, но не ему нужно было задавать вопросы. Он замер – ответа такого он, видимо, не ожидал. Я знал, что вопрос о том, кого я люблю, будет его первым вопросом после того, как все разойдутся. Лишь после этого он спросит о собрании, мы будем обсуждать интерес нашей публики, делиться впечатлениями, строить новые планы, разрабатывать стратегии.
- Роман Викторович, что привело Вас и Николая Павловича к созданию Союза? Были ли какие-нибудь внутренние, личные причины этого или в намерении создать Союз приняли участие только идейные причины?
- В первую очередь, идейные соображения. Что же касается личных, как Вы выразились, причин, то они тоже были. Николай Павлович заразил меня этой идеей, я нашёл её весьма интересной и актуальной, а в Николае Павловиче нашёл лучшего и самого верного друга. Наш Союз зиждется на дружбе, крепкой дружбе.
Сам я немного в этом стал сомневаться. Ведь ситуация с Таней ещё висела в моём воздухе, и я им дышал. Я уже думал поговорить с Колей об этом и скрещивал пальцы, чтобы этот разговор не привёл к разладу и нашему расставанию. Я отчётливо осознавал, что могу потерять друга, могу потерять и свою любовь. Мне всё ещё казалось, что избавиться от любви будет легче, чем начать о ней говорить. Я опасался разочарований и предательства. А что если Коля скажет: «Прости, старик, но ты просишь меня о невозможном. Я сам её люблю и не хочу от неё уходить». Ведь если бы я начал этот разговор, то попросил бы Колю оставить Таню и не мучить меня своими рассказами о том, как они вместе провели время. Я в очередной раз понимал, что не стоит об этом с ним говорить. Может быть, чуть позже, когда я не так близко буду принимать всю эту ситуацию к сердцу или определюсь с тем, насколько сильно люблю Таню. Это – обычная вещь. Когда появляется какое-нибудь препятствие, необязательно в любви, во всех других делах, начинаешь задумываться о том, насколько сильно тебе это нужно, стоит ли всё это продолжать или лучше остановиться и не продолжать, дать своему состоянию и своим чувствам отстояться и верить при этом, языческой верой верить, что это оставит тебя, и ты уже будешь смотреть на всё происходящее или – что ещё лучше – на всё происходившее совсем другими глазами.
Больше вопросов не было. Пока трудно было сказать, то ли мы обо всём рассказали и расспрашивать уже не было смысла, то ли наша публика спешила по своим делам. Было 22.30. Ещё полчаса мы побеседовали с нашими гостями. Обменялись своими мнениями. В общем, все нас поддерживали. Пожилая женщина с ярко-коричневыми губами и белыми волосами поинтересовалась, когда мы планируем провести следующее собрание. Мы сказали, что через два дня, в понедельник мы вновь откроим двери этого клуба для всех желающих и заинтересованных. Пара человек, наверное, друзья или родственники (это были знакомые Коли или я забыл лица многих. У меня плохая память на лица. Они все были для меня новыми), сказали, что Союз выживет, если мы убедим состоятельных людей вложить в наше движение – приятно было слышать о движении – большие деньги. Мы предполагали, что никто не захочет остаться после наших выступлений. Даже полчаса, которые мы провели в разговорах и дискуссиях, нам были приятны. Когда из клуба вышел последний человек, мы стали собирать свои вещи и ушли минут через десять. Пока мы молчали. Продумывали, как всё прошло, чем довольны, а над чем ещё надо работать.
Холодный воздух раздувал жар на наших щеках. Через тридцать минут мы будем на месте. Коля жил через два дома от меня.
- Так что ты говорил о любви? Мне ты ничего не говорил. Признавайся, кто томит твоё сердце?
- Никто, я просто так сказал, чтобы произвести впечатление, чтобы не думали, что мы обязали себя идей, и нам претит всё человеческое.
- Ром, ты можешь говорить это кому угодно, только не мне. Я же видел выражение твоих глаз. Признавайся, кто тревожит сердце моего друга. Я же всё равно от тебя не отстану. Давай, колись.
- Коль, ты очень приставуч. Зачем тебе об этом знать?
- Ты мой друг. А вдруг тебе нужна моя помощь или совет, если чувство ещё не раскрыто ей или, что тоже возможно, томим безответной любовью. Я поддержу тебя и дам совет.
Если бы ты знал, Коля, о чём спрашиваешь меня, что хочешь узнать. Тебе бы это не понравилось, и бодренькое настроение от выступления притупилось бы и спало. Ты сам бы оказался в таком состоянии. Я верю в тебя. Ты бы начал задумываться и искать выходы, как обычно это делаешь. Лучше тебе этого не знать. Я смотрел в радостное, в детское лицо Коли и понимал, что никогда, никогда, ни при каких условиях не расскажу ему правду. Если я Тане небезразличен, значит, она сама придет ко мне, и мы будем вместе. Коля здесь не причём. Только Таня должна была прояснить ситуацию. С кем она останется: с Колей, со мной или с кем-нибудь другим. Коля находился в таком положении, как и я. Мы были равны. И как друзья, и как влюблённые. От нас зависело очень немногое, малое.
- Ты её не знаешь. Это мая старая знакомая, которую я любил в школе, которую недавно встретил и вдруг понял, что люблю до сих пор. Глупая ситуация. Она не для меня. Ситуация усложняется ещё и тем, что она уже успела выйти замуж и ждёт ребёнка, но я ничего не могу поделать с этим. В школе у нас был непродолжительный роман, который закончился только потому, что она заболела, и её повезли заграницу лечиться. И вот она появляется. Во всей своей красоте, со смешным животом и некоторой трогательностью в лице. Вот, в общем-то, и вся история, которую ты у меня вытянул. Ничего интересного и серьёзного, как я думаю.
- А она тебя любит?
- А какое это имеет значение, мой друг? Чужого ребёнка я не смогу принять, даже если буду очень сильно её любить. Это табу для меня. Я пекусь о чистоте не только своего чувства, но и самих отношений. Если мы будем вместе, я не смогу быть с ней до конца искренним. Я всё время буду ненавидеть её ребёнка, а говорить, что он для меня как настоящий сын, как мой ребёнок. Понимаешь? Положение явно уже в самом начале своего развития. Обидно, конечно, но что я могу поделать в этой ситуации? Смириться и принять её такой, какая она есть, и сделать всё возможное и невозможное, чтобы её ребёнок увидел меня при своём рождении? Зачем мне это нужно? Ты знаешь?
- Если ты её, действительно, любишь, то полюбишь и её ребёнка, и обязательно настанет время, когда ты скажешь сначала себе: «Это мой ребёнок. Я видел, как он появлялся на свет», а потом сможешь то же самое сказать и ей.
Я уже был слишком подозрителен к Коле. Мне казалось, что он говорит так, чтобы обезопасить себя от меня и быть свободным в своих действиях по отношению к Тане. Я думал только так и никак иначе. Конечно, вполне возможно, что я многое надумывал, но меня тоже можно было понять – я слишком сильно любил Таню и не хотел её отпускать, хотя не был уверен в том, что она меня любит.
- Я подумаю. Возможно, я прислушаюсь к твоему совету и буду с ней вместе. Кстати, её зовут Таня.
Это был единственный намёк, на который я мог решиться. Коля несколько изменился в лице, но, видимо, он понимал, что «Таня» - распространенное имя, и, наверное, не стал проводить параллели, а принял это как совпадение. Я восторгался его спокойствием и уверенностью. Он становился моим героем. Он сам сильно любил, но не произносил ни слова об этом. Он был крепок и непроницаем для окружающих. Я же видел все его внутренности. Его волнение было для меня очевидно. Его старания скрыть это я тоже проглядывал сквозь его усталые, а потому полузакрытые глаза.
- Держи меня в курсе своих чувств. Ты мне нечужой человек, а потому близок мне. Я постараюсь тебе помочь. Я же твой друг.
Оставшиеся метры до наших домов мы шли молча, не говоря ни слова. Коля поверил в мою сказку, и я был спокоен. Я не смел его озадачивать, а потому радовался своей выдумке. Я обманывал его, но делал это для нас. Я мог лишь предполагать, что бы произошло, если бы я сказал, что нет никакой беременной Тани с мужем. Есть только одна Таня, которую я очень люблю, и которую, по всей видимости, любит он. Я совершал свой маленький подвиг. Когда мы расстались, я не мог заснуть и думал о том, что говорил, о том, что наврал. Коля, как мне казалось, засыпал в надеждах на то, что Таня, с которой он может быть счастлив, пребывает в тех же самых надеждах, что и он.
Ночь спускалась на мои гардины. Сна не было нигде видно. Я полулежал в кровати, зная, что не засну ни на минуту. Одинокие мысли пронзали мою голову по два раза в секунду. Я, как поджаренная курица, плавился в своих кожах и крови. Я думал и тем самым отпугивал свой боязливый сон. Я заснул под утро, выветренный, как накуренное помещение.
3.
Следующим утром я проснулся в достаточно приподнятом настроении. Совершил самый обычный утренний туалет, сварил и выпил кофе, выкурил последнюю сигарету. Сигарет не было, и это меня стало волновать. Я планировал составить план второго собрания, прикидывал, что нужно будет говорить в этот раз, оценивал реальный уровень интереса публики к нашему Союзу. Но без сигарет я не мог спокойно работать, а потому быстро собрался (надел коричневые джинсы, полосатый свитер, ботинки с заострёнными носами, куртку) и вышел. На улице было холодно, и прохожие, настигнутые ранним морозом – было около 9 часов – бежали в автобусы, в такси, на электрички. Магазин находился в двадцати метрах, что значительно облегало ситуацию – спасение от мороза было рядом. Смятые лица алкоголиков говорили мне, что я жив и нахожусь во вполне реальной жизни. Последние воспоминания об увиденных сновидениях испарялись, отсрочивая своё появление до ближайшей ночи. Запах свеже помытого пола портился на глазах от размалёванного грязного снега. Я купил сигареты, не поднимая глаза на продавщицу и не прислушиваясь к разговорам тех, кто пришёл, явно зная, зная, зачем и куда. Перед моими глазами уже рисовалась синяя коробка двери, когда я услышал «Привет!» Это была Таня. Её голос серебристой музыкой ласкал мой слух. Я ещё не оборачивался. (Потом я удивлялся тому, как много мыслей прошло в моей голове, прежде чем я обернулся. Мысль – самый краткий отрезок среди всевозможных отрезков). Я думал, с какой интонацией я скажу «привет» или, может быть, я предпочту в этот раз «здравствуй». Я думал, каким будет мой первый вопрос и как долго мы будем разговаривать.
- Привет! Ты зачем пришла? – как будто, она пришла не в магазин, а ко мне домой.
- Я хотела купить книгу (книжный отдел тоже был в том магазине, греческий магазин) и карандаши (канцтовары продавались там же).
- Что купила?
- «Процесс» Кафки.
- Несколько печальный и обречённый выбор.
- Иногда хочется погрустить по поводу несправедливости мира к нам и прочитать о настоящей человечности.
- Ты сейчас куда? – я даже не намекал.
- Домой.
- Хочешь, пойдём ко мне?! У меня есть пирожные. Посидим, послушаем музыку, поговорим.
- Пойдём. Откровенно говоря, не хочется одной торчать дома. Погулять тоже проблематично. Жуткий мороз.
Синяя коробка двери пошла на уступку. Мы почти бежали, отмахиваясь от приставучего мороза. Через секунду мы уже стояли на коврике моей прихожей, разуваясь и раздеваясь.
- Проходи в большую комнату. Я поставлю чайник. Ты какую музыку хочешь послушать?
- А какая есть?
- Разная. Хочешь, я поставлю «Аукцион»?
- Давай.
Багряная кассета, как шлюз, опустилась в левую деку магнитофона. Мой дом наполнился поэтическим скоморошеством. Чайник подпрыгнул и угодил на газовую корону. Не без моей помощи. На подносе я принёс чай, кофе, две чашки, две ложки, немного сахара и пирожные.
- Коля рассказывал мне, что вы куда-то холили? Как провели время?
- Хорошо. Коля – интересный человек, и я благодарна тебе, что ты меня с ним познакомил. Вы оба – очень талантливые личности, и мне приятно с вами общаться. Жаль, что тебя не было с нами.
Я не знал, за что хвататься. За «Коля – интересный человек, и я благодарна тебе, что ты меня с ним познакомил» или за «Жаль, что тебя не было с нами». Я терялся в собственных мыслях. Я хотел выяснить, как Таня относится ко мне, хотел уже точно знать, любит она меня или нет. И вот она бросает две, как мне казалось, противоположные фразы.
- Я, к сожалению, был занят. Была работа. Мне нужно закончить перевод одного текста. А потом я не хотел вам мешать? – я применял совсем примитивную тактику.
- А ты бы нам не помешал. Напротив: мы могли бы многое обсудить втроём, и разговор был бы даже ещё более интересным.
- А о чём вы говорили?
- Главным образом, о Союзе. Коля читал мне свой доклад, рассказывал, как он видит будущее Союза. Заманчивым оно мне показалось. Я сразу предупредила Колю, что не смогу прийти. У меня заболела сестра, и мне нужно было срочно её навестить.
- Что-нибудь серьёзное?
- Нет. Обычный грипп, но ведь всегда приятно, когда тебя навещают и приносят классические апельсины или мандарины. Поднимается настроение, и ты уже не помнишь, какова истинная причина твоих желанных гостей.
- Согласен.
- Да, мы ещё говорили о тебе. Коля очень дорожит вашей дружбой, и я его прекрасно понимаю. Я даже завидую вам: у меня нет такой подружки. Хотя зачем я завидую? Вы ведь и есть мои лучшие друзья.
Меня это пугало. Настораживало и связывало язык.
- Спасибо за такую оценку наших отношений. Я тоже ими дорожу. И ты – самая лучшая подруга. (Если бы ты только знала, какой смысл я хочу придать этому слову).
- Вам нужно беречь эти отношения. Что бы ни происходило, вы должны быть вместе и поддерживать друг друга. Вместе вы очень многое сможете сделать.
- Ты права. Я так и поступаю. Мне трудно сейчас представить свою жизнь без Коли, без его монологов, советов и мнений. Он, действительно, очень многое для меня значит. А как у тебя дела? – я думал, что бесполезно расспрашивать Таню об их встрече. Таня была чиста и не подозревала, к чему были все эти вопросы. Она не понимала и моих намёков. Не могла читать мои мысли.
- У меня всё хорошо. Вчера написала письмо маме. Я по ней очень скучаю, хочу увидеть её. Жаль, что она так далеко.
Танина мама жила во Владивостоке. Таня каждое лето ездила туда, преодолевая огромное расстояние на поезде и совершая небольшой подвиг.
- Рома, что бы ты мне посоветовал почитать?
- Многое. Например, Жоржа Батая и Альфреда Жарри. Из философии почитай Анри Бергсона.
- Я хотела бы перечитать всего Кафку. «Превращение» произвело на меня впечатления. Я его читала на немецком. Очень необычно и странно. Он рождает неопределённые чувства в душе, будто бы весь мир абсурден и пародиен.
- Для него это было очевидно. Ты же знаешь его биографию.
- Я, наверное, пойду. Не хочу тебя задерживать. Теперь тебе и Коле надо много работать, чтобы ваш Союз развивался и креп. А мне не терпится начать читать Кафку. Хочу понять его. Быть может, пойму ещё что-нибудь.
Я понимал её, а потому не стал удерживать. Я доверял её чувствам.
- Хорошо. Думаю, ещё увидимся. Ты придёшь в понедельник на наше собрание?
- Да, в этот раз я приду обязательно. Хочу на вас посмотреть. Интересно, какие вы на публике? Как держитесь и что говорите чужим людям? Хотя Коля сказал, что это ваши или его знакомые. Но мне всё рано интересно. Я вас таких ещё не знаю.
- Хорошо. Приходи или можем пойти вместе?!
- Пойдём вместе. Пока.
- Пока.
Я проводил её. Провожал до тех пор, пока лифт не приехал за ней. Ещё раз мы сказали друг другу «пока», и лифт загромыхал, спускаясь на первый этаж. В окно я видел маленькую фигуру, скользящим шагом удалявшуюся от моего взгляда. Я снова закрыл окно шторой. Меня теперь ждала работа. Во-первых, перевод рассказов Эдгара По, во-вторых, разработка новой речи, с которой я собирался выступить в понедельник. Однако первый час я потерял, думая о Тане. Я обманул сам себя. Я надеялся прояснить ситуацию. Я хотел воспользоваться случайностью и расставить точки над i, но ничего не вышло, и я остался со всем тем, с чем был. Положение находилось для меня в своих привычных формах. Таня была восхитительным ребёнком, верившим в дружбу и в искренность отношений. Я злился на себя, потому что из нас троих я был единственным, кто не исчерпывал искренность, но затаился. Я ощущал себя духовным стяжателем, ждущим получить что-то или вернее кого-то. Коля и Таня были чисты и открыты. Они не скрывали своих чувств, не делали из них тайны. Они доверяли всем и могли быть непринуждёнными. Благородство смотрело из их глаз, а я скрывался и молчал, недоговаривал того, что должен был проговорить. Я опять успокаивал себя мыслью, что делаю это из-за того, чтобы не нарушить гармонию в наших отношениях, не привнести хаос и не нарушить плавного течения отношений. Мы были втроём. Это был тот круг, в прочность которого я верил всей душой, в будущем которого я не мог сомневаться. Что-то вновь усугубляло моё положение, но я старался этому противостоять. Я заставил себя заняться переводом и больше не думать об этом. Энтузиазм давал мне новые силы. Я чувствовал приливы бодрости и веры, за которой поспешала надежда. Вечером я хотел позвонить Коле и пригласить его к себе. Нам было, о чём поговорить. Пока же одиночество и спокойствие смотрели из-за моего плеча на то, что я делал. Час за часом летел, не помня ни себя, ни меня. Я пообедал, ещё немного почитал Гофмана, вновь сел за работу, греховно много курил и пил кофе. Когда стало темнеть – в 18.00 – я позвонил Коле и пригласил его к себе. Коля только что вернулся с прогулки. У него был крепкий организм и – странное дело – он был без ума от зимы. Она была его любимым временем года. Он пообещал прийти через сорок минут. Пришёл он через тридцать пять. С покрасневшим от мороза лицом, со снегом на своём пальто, который сидел на нём, как мешок. Я угостил его горячим чаем и конфетами.
- Что нового? – я задал первый вопрос.
- Всё новое, даже старое тоже ново. Прежде всего, я договорился о понедельнике. Клуб в нашем распоряжении. Потом я составил план дальнейших действий. Затем я разговаривал с Таней по телефону. Она придёт в понедельник поддержать нас. (Я об этом уже знал). Я всех обзвонил, чтобы точно знать, сколько человек из того количества собирается прийти. Понедельник не совсем удачный день, но мы не можем откладывать наши выступления до выходных. Есть опасение, что нас могут забыть. Время играет против нас. А потом в выходные в клубе устраивают дискотеки. Боюсь, с такими зрелищами мы ещё не можем конкурировать. Было несколько сомневающихся, поэтому мне пришлось пообещать, что мы устроим перфоманс, посвящённый культуре. Так что думай о том, каким будет этот перфоманс. Пока хватит речей. Устроим преставление. Тогда уже наша слабая на постоянство публика от нас никуда не уйдёт. Более того, надо развивать идейное содержание нашего Союза. Давай думать о новых идеях и новых положениях.
- Ты прав. Идеи – самое главное в нас и нашем Союзе. Хорошо, что Таня тоже там будет, - я сказал это, чтобы просто произнести её имя. Конечно, я также ценил её желание нас поддержать и взбодрить.
- У меня есть несколько идей. Их, однако, надо ещё точно сформулировать. Что касается Тани, это я настоял, чтобы она пришла. У неё были какие-то планы, но я сказал, что если она наш настоящий друг, то обязательно должна прийти.
Неужели Таня придёт из-за Коли. Зачем он мне это говорит? Но я мысленно хватал себя за руку и не продолжал думать об этом. Коля и вправду был озабочен союзом. Никаких эмоций и, тем более, чувств он в тот момент не проявлял. Мне же всё равно казалось, что сердце его стучит, как никогда сильно и ревностно. Убеждённо и великодушно.
- Надеюсь, ты не был вероломен и беспощаден. Она может оставаться нашим другом и не приходить на наши собрания. Ей будет достаточно того, что мы ей рассказываем. Я, кстати говоря, сегодня видел её и пригласил к себе. Немного поболтали, а потом она пошла домой. Она купила Кафку. Мы встретились в магазине.
Сначала Колины глаза не менялись, но потом стали краснеть. Точнее новая кровь пробегала по глазным сосудам, в которых уже застоялась старая. В них (и в глазах, и в сосудах) был какой-то вопрос, но я уже тогда знал, что он не задаст мне его, что возьмёт себя в руки и смолчит.
- О чём говорили? – он точно хотел задать другой вопрос.
- О тебе, о Союзе, о вашей встрече, о том, что стоит ещё посчитать. Я посоветовал ей Жоржа Батайя, Альфреда Жарри и Анри Бергсона. Она же хочет перечитать всего Кафку. Говорит, что он даёт чувство абсурдности мира, что «Превращение» произвело на неё впечатление, впечатления, если её цитировать.
- Твой совет хорош. Я же сто лет не читал Кафку, да и не хочу, если честно. Абсурдность мира – это данность и свойство мира. Найти в нём смысл – вот, что сложнее всего, вот, что делает тебя творцом мира. Есть вещи, которые ты можешь взять голыми руками, а есть вещи, с которыми это не пройдёт. Старайся иметь дело с последними.
- Я пойду, сварю кофе. Очень устал. Боюсь заснуть перед тобой.
Я не хотел спать. Мне опять становилось больно. Я хотел на несколько минут остаться один. О, как долго я готовил кофе! Мыл кофеварку, медленными жестами засыпал кофе в её чашу. Мыл посуду. Мне становилось трудно. Дружба и любовь в моей голове сталкивались в битве. Я ощущал, что совершаю преступление, но я был уже не в своих силах преодолеть это. Я хотел занять себя чем-нибудь и просто побыть с самим с собой наедине. Мне не хотелось разочаровывать Колю. Он обладал интуицией, которая всё же время от времени подводила его. Но она была. Именно она могла разоблачить меня. Я осознавал, что рано или поздно это произойдёт, и Коля спросит меня: «Ты любишь Таню?» А я пока не знал, что отвечу ему. Наверняка, солгу и скажу: «Она мой хороший друг и не более того». Я не мог не задавать себе вопрос, почему это касается меня и происходит со мной. Почему всё так случилось? Будь всё иначе, никаких проблем бы не было. Не было бы этих волнений и угрызений совести по поводу того, что я совершаю ошибку и неправильно поступаю. Я ощущал себя крысой, пойманной в мышеловку. Это было не для меня, но я не мог не считаться с этим. Это брало меня за шиворот и ударяло о стены необратимости всего происходящего. Я терял сознание и вновь пробуждался, минуя вопрос «Где я?» Я всё равно приходил к себе и к своей любви. Сердце рубил мне заказной палач отчаяния. Я едва сдерживал признания и мучения. Я был уже готов появиться в большой комнате и вылить всё, что нёс внутри себя, на своего задумчивого и уставшего друга. Я перебивал свои поползновения и калечил свои руки и ноги рассудительностью. Я должен был молчать. Я должен был пережить это в одиночестве, в тихом укрытии своих сомнений и надежд. Я верил в судьбу и верил, что ей незачем мстить мне и карать меня. Минут через десять или пятнадцать, как я предполагаю, я вновь появился в большой комнате с двумя дымящимися чашками кофе. Коля что-то читал, точнее он смотрел картины художников в «500 шедеврах искусства 20 века».
- Что-нибудь интересное нашёл?
- Да, например, «Музыканты» Макса Вебера. Красивая картина и трогательный сюжет. Восхищает. Очень тонкий рисунок. Точна передача утомившихся музыкантов. Многое, конечно, бравада и дешёвка, но есть стоящие вещи. На них приятно смотреть, они трогают взгляд и умиротворяют. Не люблю картины, которые не успокаивают. А здесь таких много.
- Да, мне тоже многое не понравилось. Но они, все эти художники, что-то хотели донести. Важно это, а не то, насколько удачно им это удалось. Любое активное действо, а картины – это активное действо – приятно принимать и думать о нём. Мы тоже творим, а значит, объединены и с художниками единой сферой осмысления действительности. Это несмерть. Хотя всё же следует быть немного корректным и не злоупотреблять эпатажем. Поразить-то он поразит. А какую идею донесёт? Одна мимика и никакой мысли в голове смотрящего.
- Каждому своё. Кому-то писать картины, а кому-то основывать и двигать союзы и писать ещё при всём этом книги. Давай о нас. Работы много, и вопросов много. Прежде всего, давай подумаем о перфомансе. Предлагаю, пока как черновой и эскизный вариант, реалистическую картину с размышлениями. Я сижу в театральной будке и продаю билеты на ближайшие спектакли. Ты подходишь, немного просовываешь голову в окошко и спрашиваешь: «Вы не подскажете, что сейчас идёт и что интересного намечается?», и я перечисляю тебе символические названия спектаклей «Возвращение культурных ценностей», «Книжные корешки», «Возвращение культурных ценностей 2» (прям как в кино), «Новые картины старых художников», «Полёты современной литературы», «Поэзия в штанах», «Стихи в оттепели». А ты смотришь на меня удивлённо и произносишь: «С каких это пор стали ставить такие спектакли? И что везде аншлаги?» А я тебе: «Да, аншлаги. Изголодалась, дескать, публика по такой драматургии. Вам билетик на какой спектакль?» А ты задумчиво: «А Вы что посоветуете?» — «Стихи в оттепели»! Потрясающая вещь. Актуальная, точная, правильная, стилистически выдержанная. Не оставит равнодушным. Никого, кто её видел, не оставила таковым. Не пожалеете. Берите. Всего 100 рублей. Да ещё пригласите кого-нибудь. Есть что обсудить после просмотра». Ты покупаешь два билета и решаешь пригласить свою подругу на спектакль. Звонишь ей и говоришь: «Аня, у меня два билета на «Стихи в оттепели». Пойдём. Меня заверили, что это отличная вещица». А она отвечает: «Странное название. Наверное, опять какой-нибудь грязный эпатаж. Боюсь разочароваться». Ты: «Да, нет же. Современная классика в лучших традициях жанра». И она соглашается. А ты, пока ждёшь её, думаешь, что же такое произошло, из-за чего вдруг стали ставить такие представления, или, может быть, ты совсем изменился и ожидаешь только какого-то подвоха и тоже боишься расстроиться из-за потерянного вечера. Ты размышляешь вслух: «Культура связана со временем. Раз так, то названия, содержащие в себя культуру как таковую или её составные части, выражают настоящую потребность времени не столько создавать её, сколько о ней размышлять. Вопросов, конечно, много. Одно дело, когда культура обсуждается культурологами, а другое, когда самими художниками, которые в свои мысли вносят много философских идей. Они видят культуру изнутри, просвечивают её своими трудами и усилиями. Если по таким темам ещё ставят спектакли, то это даёт возможность видеть всё, что в ней происходит. Красивый получается символизм. Если показывают, значит, есть, что смотреть и что показывать». На этом всё. Мы раскланиваемся. Возможно, даём свои комментарии и приглашаем наших гостей принять участие в обсуждении увиденного. Мы должны сделать их активными участниками. Надо будет расспросить, что их волнует, что бы они ещё хотели увидеть, о чём хотели бы услышать.
- Я думаю, неплохая сцена, и её можно оставить в таком виде. Может быть, стоит сделать что-то вроде программки. Набрать название пьесы, например, «Старые новые театры», и её краткое содержание с именами действующих лиц и актёров. Театрал, киоскёр, невидимая подруга.
Позже мы действительно сделали произвольные программки на двадцать пять человек. Они выглядели так:
Пьеса «Старые новые театры»
Театра двух актёров «Союза культуры»
Продолжительность: 25 минут
Действующие лица:
Театрал (Роман Викторович Красавин)
Киоскёр (Николай Павлович Ковалёв)
Невидимая девушка театрала Анна
Театрал подходит к театральной будке и узнаёт о премьерах. Названия современных спектаклей, главным предметом которых является настоящая культура, заставляют его задуматься о положении этой культуры. Его мысли заканчиваются безоблачным оптимизмом и верой в содержательность современной культуры.
Послезавтра мы пойдём на встречу с нашими гостями, держа в своих руках двадцать пять копий пьесы «Новые старые театры». Мне же ещё нужно будет завтра съездить в Москву и отдать переведённые новеллы По. На полученные деньги (около 1000 рублей) я хотел купить книги и музыку. Коля, наверняка, уже был дома. У него завтра были дела. Ученики с языками и поездка в деревню. Весь оставшийся вечер я читал и заснул около полуночи, весьма довольный тем, что сделал всё, что было необходимо.
4.
Я проснулся в 7.33. Я, как всегда, завёл свой мобильный телефон на несколько времён. На 7.20, 7.25, 7.30, 7.33 и 7.37. Иногда я просто не слышал первого звонка или первых двух звонков или выключал звонок, но вставал не сразу, а немного лежал, но потом засыпал и просыпал несколько своих утренних дел. Электричка была в 9.49. В 12 часов мне нужно было встретиться с Геннадием Львовичем Забраловым. Он возглавлял журнал «Литературное ревю», в котором печатали, главным образом, переводы иностранной классики, но иногда приглашали и молодых писателей опубликовать свои творения. Цель «Литературного ревю» - дать новое прочтение старых произведений через их новый перевод и подробнейший анализ стилей авторов. Я сотрудничал с журналом уже около полугода и успел перевести Э.Т.А. Гофмана (когда-то это был мой любимый писатель), Ф. Кафку (которым мне удалось «заразить» Таню), Д. Джойса и Л. Кэрролла. Теперь я перевёл Э. По. За одну страница перевода платили 200 рублей, а за страницу стилистического анализа – 300. Эта работа мне нравилась, в особенности, стилистический анализ. У меня было лингвистическое образование и мне нравилось заниматься языками. Я собирался предложить свои переводы немецких философов и теологов, чтобы несколько расширить специфику журнала и, возможно, повлиять на то, чтобы «Литературное ревю» превратилось в «Литературно-философское ревю». Интерес читательской публики к философии мне был очевиден.
Я вышел в 9.25. До платформы мне идти 10 минут, но ещё надо было купить билет, простояв иногда небольшую очередь. Заснеженный параллепипед платформы не менял своего облика уже в течение 7 лет. Когда-то я учился в местной школе, и мне не надо было ездить на электричках. Лишь изредка я со своими родителями выезжал в Москву. Затем я поступил в Московский институт и стал ездить туда каждый день за исключением воскресенья. Комнату в общежитии мне не дали: я не жил за 100 километров от столицы. Очереди не было, и я, купив билет в одно направление, пошёл к первому вагону, так как это мне было удобно. Электричка подошло вовремя. Иногда её задерживали или вовсе отменяли. Тогда оставалось ещё две последние до перерыва. Уехать на электричке в период с 10.30 до 12.35 было невозможно. Москва мерещилась лишь в отражении маршрутного такси. Ещё понурые, невыспавшиеся, растерянные, но немедлительные люди наводняли секции электрички. Я сел у окна и стал смотреть на знакомый пейзаж. Обычно я сидел так две или три остановки, после чего доставал книгу и начинал читать, иногда и писал. В этот раз у меня не было настроения, и я уже собирался просмотреть в окно весь путь, на покрытие которого уходило один час и пять минут. Через мгновение электричка превращалась в магазин на колёсах. Продавали всё, ровным счётом всё. Ручки, шариковые, гелиевые, которые не мажут и пишут аккуратно, на гелиевой основе, карандаши, обложки для студенческих билетов, загранпаспортов, иголки, нитки, фонарь, который работает от розетки, а на батарейках, пищевые фасовочные пакеты, набор иголок, фотоальбом на 96 кадров, карандаш для чистки утюга, резинка бельевая, леска бельевая, фольга для запекания, термометры наружные, батарейки, шапочка для душа, шоколад молочный, шоколад подарочный, леденцы от кашля, шоколадные батончики, бананы сушёные, сухофрукты, арахис, фисташки соленные, конфета-суфле в шоколаде, жареные семечки, книга на каждый день, в которой астрологический прогноз (автор?) и информация о том, как выбрать подарок по знаку зодиака, более четырёх сот народных бытовых примет, церковный календарь, обычный календарь, расписание электричек Казанского направления, две полезные таблицы (автор ?): 1) совместимости продуктов, 2) таблица пищевой непереваримости продуктов, новая схема (старого) метрополитена с возможностью рассчитать время, затрачиваемое при переезде с одной станции на другую, цветы, маленькие и большие, индийские благовония, шар-конструктор, многоразовые зажигалки с детектором для проверки денежных купюр, записные книжки, термоклеевая паутинка, бактериологический лейкопластырь, сумочка-косметика, виниловая скатерть, мешки для мусора на двадцать литров, одноразовые платки, издание «Права на дороге», новые правила дорожного движения, цветные пакеты, сумки с пластиковыми ручками, анекдоты, которые не заставят скучать, свежий номер «Экспресс-газеты для пассажиров», «Московский комсомолец», «Мир новостей», «АиФ», «Тёщин язык», «Затёк», «Советский спорт», «Окна», «Криминал», «Жёлтая газета», «АиФ. Я молодой», «Спид-инфо», «Отдохни!», «Вот так!», «Моя семья», «7 дней», «Антенна» с полной программой телепередач, «Жизнь», «Спорт-экспресс», «Лиза», несвежие номера журналов «Медведь» и «Playboy», «Работа и зарплата», «Досуг на каждый день», «Автомобили и цены», губка для обуви, зубная паста, зубные щётки, «Великие путешественники-мореплаватели» петербургского учёного Внукова, носки, шали, растущие динозавры, суперклей, скотч, заколки, резинки для волос, губка для мытья посуды, набор праздничных свечей для торта, наборы фломастеров, ниток, иголок и расчёсок, брелки, металлическая нарезка для салатов, специи (карри, белый перец, чёрный перец, молотый перец, перец-горошек, шалфей, специи к плову, мясу, пельменям, рыбе, борщу, шашлыку и ad infinitum), пиво, чипсы, сухарики, сушёные крабы, видеокассеты с комедиями, любовными историями, фильмами ужасов, боевиками, приключениями, мелодии для мобильных телефонов, файлы, папки для документов, перчатки, автоматические шариковые ручки, губки с силиконовой пропиткой, крем для обуви, карандаши, простые и цветные в наборе, ватные палочки, карты, универсальные салфетки для сухой и влажной уборки, тряпка для пола (хорошо впитывает влагу), двусторонняя клейкая лента (новинка отечественного производства), карманный электрический фонарик, крымская лаванда против моли, яды и отравы для крыс и тараканов, карманные ингаляторы, жидкий бальзам, мазь-бальзам, тифлоновая скатерть (нужный и недорогой подарок из стопроцентного полиэстера), бутербродные пакеты, пакеты маленькие с петлевой (мне послышалось: фруктовой) ручкой, пакеты большие с петлевой ручкой, «Энциклопедия народной медицины» против всех болезней с головы до пят, домашние пирожки с мясом, капустой, картофелем, мороженое, пиво, сухарики, тетради, большие и маленькие… Спрашивайте, если кто чем заинтересовался.
Я так ничего и не читал. Просто смотрел в окно, пытаясь ни о чём не думать. Я не думал ни о Тане, ни о Коле, ни о Союзе.
Аудиореклама предлагала к услугам: склад-магазин «Мужской костюм», магазин нижнего женского белья, лечение миомы матки, колбасы, телефон, по которому можно было бы справиться о свежих вакансиях с заработной платой от 100 долларов до 10000 долларов, лечение алкоголизма, наркомании, болезней позвоночника и психоречевой системы.
Музыканты разбавляли ассортимент, оставив после себя христарадников, которые собирались уехать ещё два месяца тому назад; билет до Саратова у них уже был.
«Уважаемые пассажиры, извините, что мы к Вам обращаемся. Мы местные. У моей дочери поражение нервной системы. Врачи обещали помочь. Нужна пересадка нервных клеток. Помогите, кто может», - и я верил.
В последовательности просящих можно было усмотреть логику: чередование тех, кто, очевидно, лгал, всплывая тогда, когда казалось, что они уже должны были уехать, и у них уже всё хорошо, и тех, кто, наверняка, говорил правду, зачастую, как наряд, демонстрируя покалеченных детей в качестве сертификата своей истинности.
Табличка «Помогите, пожалуйста» на полумёртвом ребёнке, проминающем руки женщины, - и я снова верил.
По правой диагонали от меня женщина ела шоколадный батончик, стыдливо отвернувшись к окну, в которое смотрела уже без всякого стыда. В вагоне едва можно было бы собрать и тридцать пассажиров, и с каждой остановкой их становилось всё меньше и меньше. Платформы же компенсировали количество ушедших, впихивая и утрамбовывая новых пассажиров, так что уже весь проход вагона был выложен чередой разновеликих фигур. Я сидел у окна и чувствовал давление моих соседей по месту: полного мужчины с большим дипломатом и полной женщины с тележкой и большой, немного покривившейся улыбкой. Нашими визави были девушка с синими глазами, молочными белками и розовыми щеками приятной полноты; старушка с тихим сном и собранными морщинами, которые будто бы собрались на совет старейшин; мальчик детсадовского возраста и детдомовского вида с суматошливым взглядом и новорождёнными руками.
Я понимал, что на Казанском вокзале люди выходили уже с обработанными мозгами. У меня всегда было ощущение, что во время поездки крышки вагонов вскрываются невидимой рукой, которая заползает в головы пассажиров и формирует в них мозги, а вместе с ним и образ мышления и мировидение.
В 10.58 я был уже на вокзале. Оказавшись в метро, где я уже начал читать, потому что нашёл для себя местечко и захотел чем-нибудь заняться. Я читал антологию французского авангарда. Почти прямоугольную книгу с десятком известных и не совсем имён. Через десять минут, без пересадок, я оказался на улицах Москвы. С Геннадием Львовичем мы договорились встретиться в «Шоколаднице» на Тверской (Чистых прудах). Я приехал в 12. 20. Люди выражали презрение красноте светофора и рвались вперёд, не давая прохода даже агрессивным машинам. Дождавшись зелёного цвета и употребив на дорогу около пяти минут, я уже делал выбор между столиками кофейни.
Выбрал столик в центре зала, заказал кофе и, ожидая, продолжил читать, положив слева свой перевод и свою статью о стилистике Э. По. Геннадий Львович появился минут через восемь. Это высокий мужчина, возраст которого колебался на отрезке между сорока и пятьюдесятью годами, в чёрном пальто, чёрном костюме, две последние пуговицы таращащем на большом животе, со скромной улыбкой и несколько заикающимся потоком речи. Он возник так быстро, что я не могу сказать, что с того времени, когда я пришёл, прошло десять минут. Именно восемь, немного больше, чем пять, но и не так долго, как десять. Мы поздоровались.
- Я перевёл одну новеллу и написал анализ на две с половиной страницы. Хочется верить, что он точен и основателен.
- Хорошо, мы как раз хотим посвятить следующий номер журнала англоязычной классике.
- У меня к Вам ещё одно небольшое предложение. Я хотел бы Вам предложить публиковать работы философов, в первую очередь, немецких. Ваш журнал мог бы стать «Литературно-философским ревю». Я мог бы весьма интенсивно развивать это направление. К тому же, я писал бы и стилистические статьи. Это ново. Ещё никто не оценивал, не анализировал философов с точки зрения их стилистического мастерства, хотя упоминания, что тот или иной философ имел хороший слог, есть. Я же говорю о настоящем стилистическом анализе, которому подвергаются писатели художественной литературы. Это интересно и оригинально. Среди них было очень много талантливых литераторов, например, Ницше, а кто-то писал не совсем удачно. Гегель, например, на публике двух слов связать не мог, говорил медленно железным голосом. К нему на лекции, конечно, приходили: чувствовали, что от него исходит настоящая философия. Проигнорировали даже молодого Шопенгауэра, который поставил свою лекцию на то же время, что и Гегель. Что Вы думаете, Геннадий Львович?
- Достаточно интересное направление. Я думаю, никаких препятствий к тому нет. Через два месяца мы сможем, как я думаю, запустить этот проект. Вы представьте мне список произведений, которые Вы собираетесь переводить. Только это должны быть философские эссе и миниатюры. Всего Гегеля или Маркса, как Вы понимаете, мы не сможем печатать. Вам также стоит просмотреть принятые интерпретации этих философий и объяснить Вашу позицию, если она вдруг не будет совпадать с общепринятой. Мы должны быть убедительны и приводить сильные аргументы, если предлагаем новый взгляд на старые вещи. Ведь новый взгляд на старые вещи – смысл нашего журнала. Предложение, действительно, интересное. Мне приятно осознавать, что Вы столь серьёзно подходите к нашему сотрудничеству. Если этот проект найдёт отклик у наших читателей, мы обсудим оплату Вашего труда. Мы должны и хотим видеть реальные подтверждения того, что расширение нашего дела плодотворно. Простое увеличение количества страниц или рубрик журнала недостаточно. Я надеюсь, Вы это понимаете. К нам приходят письма от читателей, в которых они дают объективную оценку нашей работе. Пока Вашими работами довольны и находят в них много любопытного. Пишут, что Вы заставляете задуматься о том, что раньше вовсе не приходило в голову и оставалось незамеченным.
- Мне приятно это слышать. Через два-три дня я отправлю Вам список работ, которые подходят формату Вашего журнала. Разумеется, есть и небольшие работы, которые можно публиковать полностью, и значимость которых не оставляет и тени сомнения.
- Хорошо, договорились. В самое ближайшее время я жду от Вас этого списка и две переведённые работы с комментариями и подробнейшим стилистическим анализом. Я ещё раз выражаю свою радость, что Вы столь ответственно подходите к своей работе и так высоко оцениваете наше сотрудничество. К сожалению, мне надо идти. Жду Вашего e-mail’а. До свидания. Вот Ваш гонорар.
Передо мной лежал белёсый конверт с аккуратно прикрытой бумажной крышечкой.
- До свидания.
Я ещё немного посидел. Вышел из «Шоколадницы», сел в метро, затем в полупустую электричку, в которой всё время – на этот раз – читал французский авангард, добрался до дома, поел и приступил к работе.
Очень часто я, привыкший к своёму маршруту, неожиданно для себя проходил его и не видел никаких изменений в его осуществлении. То же самое произошло и в тот день. Я будто чистил зубы, а не добирался до дома.
Я выбрал для начала две работы: «Кто мыслит абстрактно?» Гегеля и «Что такое просвещение» Канта. Сразу стал их переводить. В тот день я перевёл всего Гегеля и немного Канта. Полез в учебники по философии, которые у меня остались ещё со студенческих времён. Набрал на компьютере основные положения интерпретаций философий обоих мыслителей. Пока не стал приступать к стилистическому анализу произведений, хотя уже многое хотел сказать, например, какие взгляды я готов был подвергнуть праведной критике. Весь вечер я просидел за компьютером, читаю «Критику чистого разума» Канта, которую в своё время скачал из Интернета. Спустя час или полтора моего чтения, мысли о Тане пришли ко мне непрошенными гостями. Я любил философию и потреблять её мог круглыми сутками. Я вышел на балкон покурить. Я верил, что эти мысли, которые были совсем некстати, скоро пройдут, и я снова смогу думать о философии и своём, точнее нашем с Колей, деле. Но мысли, казалось, совсем не поддерживали меня в этом намерении. Они росли, и я чувствовал, как хрустит и рвётся по швам моя голова. Образ Тани проявлялся таинственностью и заполнял все мои мысли. ВСЕ. Я менялся в лице – так мне казалось. Я вдруг начинал грустить, хотя причин для настоящей грусти ещё, пока, не было. Если бы Таня сказала мне: «Рома, мы можем быть только друзьями. Ты замечательный человек, но я, увы, не смогу тебя полюбить. Давай оставим всё, как есть». Но мысли мои опережали события. Это было глупо, абсурдно. Но меня тоже можно было понять. Как часто я стал произносить это слово в разных его проявлениях: понимание, понимать, понимаешь, пойми! понятно? понятно, что…, понял, будешь меня понимать? Я ждал только понимания, хотя сам проявлял его по минимуму. Понятно? – я снова выпаливал это слово из себя. Я уже знал, что отделаться от мыслей о Тане мне не удастся. Этот вечер вновь грозил вилять хвостом перед ней. Так и случилось. Завтра было наше собрание. Я должен был придумать какие-нибудь реквизиты, но не мог, да и не хотел думать об этом. Она, ОНа, ОНА была в моей голове, среди моих мыслей. Я уходил на дно вместе со своими мыслями. Да, это было дно. Я это ясно осознавал. Пока пустые волнения и переживания. Им было ещё не время, но я никого не спрашивал и полностью, без остатка и напоминания о себя уходил в них. Я совершал глупость. Ждал только того, что мне может принести моя любовь. Я ждал её решений. Я сохранял спокойствие, а потом куда-то исчезал. В сон, как я думал. Я был у себя на уме, но и не совсем в нём.
В тот вечер мне ещё два раза по ошибке звонили в дверь. Коля позвонил один раз и сказал, что мы начнём завтрашнее собрание в 19.30, чтобы я не опаздывал и, уж тем более, не назначал никаких встреч и не строил планы вплоть до 21.00 вечера, он же и подтвердил, что Таня обязательно придет. С этими событиями я и лёг спать.
5.
Телефонный звонок разбудил меня на следующее утро. Это была Таня. Её голос, чистый и свежий, открывал мне новый день, который выходил будто бы из-за широких коричневых гардин сцены.
- Привет. Я звоню, чтобы сказать, что я точно приду сегодня на ваше выступление, которое жду с большим нетерпением. Если хочешь, мы могли бы пойти вместе.
- Привет. Очень здорово, что ты придёшь. Конечно, идём вместе. Я зайду к тебе в 19.00 или чуть пораньше. Коля тебе не говорил, что мы собираемся представить?
- Нет. Он сказал, что это будет сюрприз. Так мне будет ещё интереснее.
- Хорошо. Я тоже ничего не буду говорить тебе. Надеюсь, что у нас всё получится, и все останутся довольны.
- Тогда, до 19.00?
- Да. Я зайду.
- До встречи.
- Пока.
После чего Танин голос медленно затухал на том конце не-провода, пока вовсе не исчез, и я не услышал дышащие гудки. День обещал быть радостным и волнительным. Его начало наполняло меня надеждами и бодростью. Я посмотрел на часы. Было 10.47. Сегодня я, как никогда, заспался. Это было к лучшему. Я слишком много работал в последнее время. Переводы, моё «Время и чувство», Союз, статьи. Всё это изводило меня. К этому добавлялись ещё мои переживания по поводу Тани. Я ещё не знал, зайдёт ли ко мне сегодня Коля. В принципе, мы всё обсудили. Конечно, небольшая репетиция нам бы не помешала, но я не знал Колиных планов на первую половину сегодняшнего дня. Сам же собирался заняться переводами и статьями. Я ждал заказов от других журналом. Их секретари должны были позвонить мне в начале этой недели. Понедельник завораживал новой неделей, от которой я ждал некоторых событий. Во-первых, звонков из других журналов, во-вторых, продвижение Союза, в-третьих, некоторых намёков на прояснение ситуации с Таней, в-четвёртых, решение Геннадия Львовича, касающегося перевода философских эссе и их анализа. Я не любил что-то загадывать. Старое суеверие о том, что если что-то произнести в слух из того, о чём мечтаешь, не сбудется, держало меня в трезвости взглядов на будущее. Однако ожидания я позволял себе. В основном, с ними и имел дело. Я включил радио. Слушал музыку, отщепляя от себя последние напоминания о сне. Чашка утреннего кофе окончательно раздавила мою нерасторможенность. Я выкурил сигарету, вновь вернулся к кофе, выкурил вторую, в большую комнату принёс из кухни кофе и сел за компьютер. В течение часа я писал «Время и чувство». Когда спина стала затекать, а пальцы всё чаще фальшивили на клавиатуре, я встал, немного походил, прогибаясь во все стороны света, а затем решил лечь и почитать. Я всегда читал несколько книг одновременно. Обычно одна книга была для чтения в электричке, друга для чтения дома. Я также сортировал книги по настроения. В этот раз мне захотелось почитать «Песни Мальдороро» Лотреамона. Я лёг на живот, предусмотрительно покурив. Одно действие всегда отделялось мною от другого выкуренной сигаретой. Это давало мне возможность подумать о сделанном, построить небольшие планы, связанные с предстоящим. Сознаться, я много курил. Я курил уже семь лет и понимал, что никогда не смогу бросить. Сигарета для меня повод отречься на четыре минуты от дел и просто подумать, неторопливо, лениво, свободно. Я специально засекал время курения. Я выкуриваю одну сигарету ровно четыре минуты и очень редко больше или меньше. Я читал около часа или полтора часа. Потом решил немного перекусить. Было уже 13.50. Я опять покурил и пошёл на кухню. Я разогрел картофельное пюре, добавив два яйца и немного куриного мяса, порезал крабовые палочки, отрезал небольшой кусочек чёрного хлеба, приправил всё соевым соусом. На десерт меня ждали три овсяных печенья и несладкий кофе. Я никогда не добавляю сахар в кофе. Моё молоко также никогда не познало моего кофе. Обычно я ел достаточно быстро. Приём пищи занимал у меня максимум десять минут, не считая того времени, которое уходит на приготовление, точнее на разогревание, еды. Я редко сам готовил. Обычно покупал полуфабрикаты. Если и готовил, то всегда по наитию. Я ел и собирался ещё немного пописать и, возможно, пописать, хотя думал и о прогулке, которую хотел совершить в лесу. На улице, как о том мне говорил мой термометр, было минус два. Хорошая температура для лесных похождений. Теперь я точно знал – мысль об этом улыбалась мне в моём воображении – что пойду в лес на час, не больше, по возвращении я хотел ещё зайти к Коле. Вероятно, он был дома.
Закончив своё писание (тогда я написал три страницы; это не было моим пределом: обычно я много писал – по шесть-восемь страниц в день), я выключил компьютер, быстро собрался и вышел на улицу. Погода сладким воздухом окатила меня, как машины окатывают грязью зазевавшихся пешеходов. Бездомный пёс пробежал мимо меня. До леса мне было идти пятнадцать минут. Я выбрал темп своей походки и пошёл по направлению к лесу. В лесу снег даже не приступил к таянию, хотя в основной части моего города он терял в весе и белизне. Мне казалось это особенностью настоящей зимы. Ведь был только январь. Увидеть белый снег в городе, даже в самом маленьком, большая редкость. Всегда мне казалось, что зима в городах – это неправильная весна в наводнении грязи. Я знал лес, как свои пять пальцев. Традиционные тропинки хранили чьи-то шаги. Я помещал свои следы рядом с чужими, и они становились соседями по лесным дорожкам. Неровность дороги приковывала моё внимание к себе, и я немного рассеянно смотрел на деревья по обе стороны от себя. Редкие птицы вызывали чувство трогательности в старых деревьях и случайно, а может быть, и преднамеренно, сбивали с них снежные опухоли. Озябшие ветви поддавались их холодным лапам и пружинили в музыкальной гибкости и незначительном потрескивании. Тишина смешивалась со случайными звуками и ватой вбивалась в мои ушные перепонки. Я понимал – мне хотелось думать: на своей шкуре – что пришёл совсем не зря. Лес лечил меня различными мазями. Я множил в своём теле одну силу на другую. Я превращался в счёты, на которых одна деревянная сушка прибавлялась к другой, и они образовывали длинные змеиные кольца. Я гулял ещё минут тридцать, после чего направил свои шаги к Колиному дому. Его не оказалось дома. Где он был, я мог только предположить. В Москве в гостях, здесь в городе, тоже в гостях, в магазине, во сне, на балконе. Когда он выходил на балкон покурить, он не мог слышать дверного звонка. Я не взял с собой телефон и не мог ему позвонить. Вернувшись домой, раздевшись, я взял телефон и обнаружил конвертик в левой части дисплея. Это было сообщение от Коли: «Я в Москве. Буду вовремя. Не сомневаюсь, что всё будет хорошо». Я включил компьютер, чтобы посмотреть электронную почту. Пришли Танино письмо, несколько подписок. Я удалил рассылки: они уже были мне неинтересны, и стал читать Танино письмо. «Привет, ещё раз. Пишу, чтобы ты знал, что я верю в вас с Колей. Вы занимаетесь верным делом. Я также хочу, чтобы вы на меня рассчитывали. Я хочу помогать вам. Может быть, я тоже смогу чем-нибудь помочь вашему Союзу. Хочу, чтобы побыстрее было 19.30. Сгораю от нетерпения. До скорой встречи». Я решил ответить: «Приятно читать твоё письмо. Спасибо за помощь. Но я уверен, что у тебя есть свои дела. В любом случае, мы будем иметь в виду твою помощь. Я сам с нетерпением жду вечера. Откровенно говоря, я немного волнуюсь. Интересно, сколько людей придёт?» Я хотел написать что-то личное, интимное. «Твои глаза в той массе присутствующих будут самыми дорогими и приятными. Чудесно, что ты тоже придёшь. Я более всего хочу видеть среди пришедших тебя. До встречи!» Я отправил письмо, а затем стал думать, не перегнул ли я палку и не слишком ли откровенно написал, но сразу стал успокаивать себя тем, что она воспримет это как проявление моих дружеских – не больше, не меньше – чувств. Я очень хотел её увидеть. Её образ проныривал под мои веки и захватывал мои глаза в обруч. Её хрупкий силуэт рассыпал восторги на мою кожу. Сердце вынимало из-за спины кулак и массировало себя – кровь приливала, задерживалась на секунду и брызгала в сосуды сильнейшим напором – я чувствовал жар в обеих своих щеках. Я радостью подводил свои глаза. Не зная ничего об отношении Тани к себе, я садился на диван и представлял себе нас пасущимися, как две лани, на прелестнейших лугах далёких стран. Мы отличались только длиной ресниц и скоростью поедания сочных растений. Мои ресницы были короче, и ел я торопливее, чем она. Затем мы уходили на долгую прогулку. Тёрлись боками и жевали чистейший воздух, одухотворённый цветами. Мы молчали и лишь изредка посматривали на свои отражения, возникавшие на наших копытах. Мы дышали размеренно, и воздух лёгким привкусов приподнимал наши ноздри и залезал в наши лёгкие. Мы дышали любовью и пониманием. Травы смягчали нашу дорогу. Мы вымеряли наши поступи и смотрели в небо. Я счастье нёс на своём хвосте, и она, как мне казалось, тоже. Эти мысли волновали меня. Я захватывал Таню-лань в свои мысли, взбивал мягкое место в них для неё и нёс её тело в них.
Я просидел так около получаса, всматриваясь в заставку своего компьютера. Картинка «сквозь вселенную» находила на меня, когда я приоткрывал глаза. Всё мешалась в одном восприятии – образ Тани в виде лани и приближающиеся квадраты на чёрном фоне. Я умилялся и уверял себя, что всё обязательно будет хорошо. Счастье, любовное счастье, окажет мне визит.
Было 16.06. Через три часа я увижу её. Я смогу говорить с ней и вновь, как я думал, буду делать ненавязчивые намёки, чтобы прояснить её отношение к себе. Я ещё немного поел. Всё то же самое: посмотрел телевизор во время еды, покурил, почитал Лотреамона, просто полежал, ничего не предпринимая. Больше я ничего не хотел делать. Оставалось сорок минут до 19.00. я собирался выйти в 18.45. Я слушал Стравинского и о чём-то думал. Одна мысль сменяла другую, одна мысль продавала и предавала другую. Я лежал и пытался вовсе ни о чём не думать. Мне нужен был некоторый отдых. Я так делал иногда каждый день, а иногда раз в два или три дня. Когда мне было тяжело, я начинал верить в то, что мозг – это мышца, которая нуждается в покое и беспокойстве. Когда стало 18.35, я стал собираться, чтобы пойти к Тане. Музыка повторялась.
Когда я зашёл к Тане, она уже была готова. Мы сели в лифт, который, боясь нас расплескать, дрожа, опускался с пятого этажа. Уличная погода нисколько не изменилась с того времени, как я вышел из своего дома, зашёл в Танин подъезд, поднялся на боязливом лифте и позвонил в двадцать вторую квартиру. Погода обиженным и презренным животным ходила по улицам, озираясь на прогуливающихся, спешащих и спящих в колясках.
- Рома, а мы не опоздаем?
- Нет, у нас ещё в запасе сорок минут, а идти нам двадцать минут. Особых приготовлений делать нам не нужно. Конечно, мы будем вовремя.
- Может быть, ты намекнёшь, что вы задумали?
- Нет, не хочу. В принципе, ничего особенного, но всё равно хочу, чтобы это была маленькая тайна.
Холод затруднял общение. Я взял Танину руку и поволок за собой. Я искренне боялся, что она может заболеть. Её лёгкое пальто я обвинял в ненадёжности и мошенничестве. Через несколько минут мы уже были на месте. Коля готовил небольшие и очень смешные декорации. Принёс откуда-то картонную коробку и старую фуражку. «В нёй должен сидеть настоящий продавец билетов на новые спектакли», - сказал он, когда я спросил у него, к чему эта фуражка. Мы сняли со сцены трибуну и поставили в угол. «Здравствуйте! Проходите», - мы приветствовали наших посетителей. Их уже набиралось пятнадцать человек. Таня сидела ближе всех к сцене и наблюдала. Мы начали через десять минут, когда было уже двадцать два человека. В момент счёта в уме зашёл и двадцать третий человек.
- Уважаемые друзья, мы рады видеть Вас вновь, рады и потому, что видим уже хорошо знакомые лица, - начал Коля. – Сегодня мы приготовили для Вас небольшую сценку. У нас есть для Вас программки. Я раздал их, задержав свой взгляд на Таниных глазах, которые щедро улыбались.
- Эту сценку мы постарались сделать символичной, - продолжал я. – Мы хотим надеяться, что она не оставит Вас равнодушными и мы сможем по её окончании поговорить о тех предметах, которыми занимается наш Союз. Итак, позвольте нам начать.
Я встал за картонную коробку, имитирующую театральный киоск, и надел фуражку, превращавшую меня в идеальный для Коли тип продавца билетами (искусства, мне хотелось сказать). Хотя мы не учили сценарий, мы не отступили от него ни в одном слове. По моим ощущениям мы разыгрывали сцену около пятнадцати минут. Большая часть времени ушла на мои мысли вслух, когда закончились слова сценария, я додумал немного своего. После «Если показывают, значит, есть, что смотреть и что показывать» я добавил: «Мы сами создадим то, что необходимо будет показывать. И мы же встанем во главу тех театров и поведём их по мировым гастролям, рассказывая обо всём, о чем велят нам наши сердца». На этом пафосе я закончил представление. Мы поклонились, поблагодарили за внимание и, сев на сцену, стали высказывать свои соображения, чтобы побудить ими присутствующих к разговору. Обратив внимание на Таню, я заметил, что она восхищённо смотрит на Колю. Я не выдержал. Я поступал грубо, и я понимал это, но ревность давила на мой мозг. Она подстрекала меня к защите, к действиям.
- Таня, каково твоё мнение?
Таня невинным ребёнком отвела взгляд от Коли, не испарив улыбки со своего лица, сказала:
- Мне очень понравилось. Пьеса замечательная. Спасибо.
- Может быть, у Вас (я делал вид, что Таня нам не знакома) есть вопросы? – я вновь винил себя за напористость, но ревность могла оправдать и её. Мне было трудно сдерживать себя.
- Пожалуй, да. С чем связаны такие необычные, кинематографичные, я бы сказала, названия пьес? – Таня преподносила свою улыбку мне.
- С тем, что театр желает возродиться за счёт подражания кино. Он очень хочет быть замеченным и донести литературу для широкой публики, - Коля отвечал на этот вопрос. Сложно было сказать, как он воспринял моё поведение по отношению к Тане.
- Понятно.
- Вы тоже думаете, что театр умирает? – спросил мужчина лет тридцати с большими вороньими бровями.
«Тоже» всегда настораживает: начинаешь, как будто оглядываться по сторонам в поисках того, в связи с кем это «тоже» было произнесено.
- Мы так не думаем. Это всего-навсего шаг, посредством которого театр пытается привлечь к себе внимание и показать, что он тоже может быть зрелищным, - я.
- Вы сами любите театр? – спросила дама с уставшим, но заинтересованным лицом.
- Да, - мы оба.
- Что Вы смотрели в последний раз? – она же.
- Я смотрел «Разбойников» Шиллера, - я.
- Я – «Собачье сердце» Булгакова, - Коля.
- Кто Ваш любимый драматург? – опять она.
- Бертольд Брехт, - Коля.
- Сэмюэл Беккет, - я. – Я нахожу восхитительным театр абсурда.
- Спасибо, - уставшая дама.
Минутное молчание родило ещё вопрос.
- Не думаете ли Вы сами написать пьесу? – юноша со щеками полузаката.
- Думаем. Скоро напишем, - Коля. Я повторил Колины слова в обратном направлении.
- Будем ждать, - смущённо ответил юноша полузаката.
- Кто Ваш любимый писатель? – вопросы начинали быть общими. Этот вопрос задал мужчина в строгом, хотя и постаревшем, костюме с тростью возраста пиджака.
- Булгаков, - я.
- Достоевский, - Коля.
- А из зарубежных? – мужчина пиджак старел на глазах: я дал ему ещё пять лет.
- Гофман, - я опять был первым, как и в прошлый раз.
- Стендаль, - Коля.
Романтичным же он всё-таки был. Тощий и стремительный, но такой романтичный.
- Вы сами планируете писать пьесы? – это был вопрос Тани, которая, видимо, хотела дать нам возможность продемонстрировать себя.
- Пока не пишем, но такие планы есть, - Коля.
- Мы хотим объять по возможности много жанров, в котором бы проявили своё владение русским языком и, как нам хочется надеяться, своё умение его использовать и наш талант, - я развивал наши будущие планы.
- Будете ли Вы заниматься экспериментальным театром? – мужчина с удивлённым лицом.
- Вряд ли. Мы не намерены развивать авангард в нашем творчестве, - я.
- Мы всё же сторонники классики или, по меньшей мере, модернизма. Что-то новое мы, разумеется, будем предлагать, но увлекаться экспериментом, и уж тем более, делать на нём ставку, мы не будем.
- Спасибо, - реплика того мужчины.
- Может быть, Вы планируете построить свой театр? – уже знакомая нам уставшая дама.
- Пока это проблематично, но было бы замечательно. Мы должны исходить из наших действительных возможностей. Пока мы этого себе позволить не можем, хотя…, хотя очень бы этого хотели, - Коля.
- Вы изучаете зарубежную литературу? – Таня, которая прекрасно знала, чем мы занимаемся.
Я посмотрела на Колю.
- Да, Роман Викторович, работает в одном литературном журнале и делает переводы немецкоязычной и англоязычной литературы, а также проводит свои стилистические исследования, - Коля.
- Спасибо, Коля. Да, мы, конечно, штудируем и творчество зарубежных авторов, - я.
Вопросов больше не было: проверено временем, тремя минутами. Мы поблагодарили за внимание и сказали, что на следующей неделе в это же время мы снова проведём собрание и приглашаем всех желающих.
- Ну, как тебе? – Коля, а Таня одиноко населяла два ряда кресел.
- Думаю, неплохо.
- Я тоже так думаю, - население зрительских рядов давало свою оценку. – Вы молодцы. Всё было замечательно: и ваше выступление, и ваши ответы. Мне очень понравилось. Могу сказать изнутри, что и всем остальным тоже понравилось.
- Спасибо тебе. Ты очень помогла и задавала так много вопросов. Я понимаю, что остальные стали спрашивать нас только потому, что ты проявила активность. Ты очень сильно помогла, - я.
- Не стоит. Я ведь, на самом деле, хотела, как можно больше, узнать о вас. Мои вопросы были продиктованы моей искренней заинтересованностью.
- Приятно слышать. Пойдёмте, - я.
- Идёмте, - Таня.
Мы вышли. Я тогда отмалчивался. Лишь наблюдал, как Коля говорил о дальнейших планах Союза. Много собраний, наши книги, лекции и прочее, и прочее, и прочее.
У моего дома, который по той дороге, самой короткой дороге, был самым первым, мы и разошлись. Пожелания спокойной ночи были последними словами, которые тот вечер услышал от нас.
Я в тот вечер не думал ни о чём только потому, что усталость срубала мою голову. Я заснул сразу же, как только коснулся подушки.
Мысли о Тане скопились под правым веком. Я так и не смог их прочитать. Сон господствовал в моей квартире. Я уже спал, забыв даже о себе.
6.
Я зашёл к Коле в 12.00. Коля завтракал. Его комната (точнее, та, которую он снимал) мне нравилась. В ней было мало мебели: только диван, книжный шкаф средних размеров, два стула и одно кресло. Сама же комната была большая и могла вместить ещё как минимум три кресла и два стула, а также телевизор. (Компьютер у Коли был). Она находилась в двухкомнатной квартире. Вторая комната была всегда закрыта, так что о Коле можно было сказать, что он снимал двухкомнатную квартиру без права пользоваться одной комнатой. Он никогда не думал о том, как бы изменилась его жизнь, если бы в ту комнату кто-нибудь въехал. Коля угостил меня кофе и предложил кекс.
- Думаю, у нас всё готово, - начал я. Мы готовили третье собрание и накануне договорились, что это снова будут лекции. Когда мы говорили по телефону, Коля сказал, что уже знает, о чём будет его доклад. Он добавил, что написал достаточно много и сможет предоставить исследовательские факты современной русской прозы. У меня тоже уже было, что представить, и я лишь выжидал время. - До 19 ещё много времени (собрание было назначено на семь часов вечера, как и в прошлый раз). Я, наверное, попишу или почитаю (когда я пришёл к Коле, было начало второго). Хотел съездить в книжный магазин, но уделю этому отдельный день. Может быть, завтрашний.
- Да, я согласен. Мне даже не хочется обсуждать наши доклады: я доверяю тебе, а ты, я думаю, доверяешь мне. Остаётся только более пристально наблюдать за нашими посетителями и строить более точные и адекватные планы. Я думаю, что всё, что бы мы сейчас не сказали и не придумали, нужно будет менять по мере поступления вопросов и реакций. Мы всё ещё действуем на ощупь.
- Осталось недолго ждать. Многое уже начинает проясняться, и нам становится легче. Мы уже можем говорить, что нас будут поддерживать примерно двенадцать человек.
Мы ещё какое-то время поговорили о книгах, которые читали. Коля читал М. Павича «Хазарский словарь». Я заметил книгу сразу, как вошёл в его комнату; она лежала на кресле. Мы говорили и о том, что художественная литература состоит из двух элементов: из обычного повествования и из двух-трёх стилистических приёмов, которые вносят ощущение поэтичности, и образности, и письменности воспринимаемого текста. О поэзии мы тогда не говорили. В своё время мы пришли к выводу, что воплощением поэзии для нас является В. Хлебников. Мы знали много его стихов наизусть.
Коля должен был встретиться в тот день с одной женщиной, которая хотела изучать арабский и позвонила ему с утра. («Вечером – мы встретились в 21.00», - Коля рассказал, что встреча принесла ему новую ученицу. Её звали Оксана, ей было 30, она уже весьма сносно общалась на итальянском и искренне хотела выучить арабский: «читать Омара Хайяма в подлиннике, ну и просто для себя; Восток манит таинственностью»).
Я же в тот день ждал Олега. С Олегом мы в школьные годы учились в параллельных классах. Он два года тому назад закончил какой-то факультет, связанный с информационными технологиями, и, когда мы последний раз совершенно случайно встретились в электричке, предложил мне (с Колей) помощь в создании сайта «Союза культуры» - krusk.ru. Сегодня он должен был зайти, и мы договорились всё обсудить. Дожидаясь Олега, я сел в кресло и начал читать. Это снова был Лотреамон. Через двадцать минут или около того зазвонил телефон. Это был Олег: «Слушай. Я совсем забыл, где сейчас живёшь. Я на улице Карла Маркса рядом с продуктовым магазином». Я объяснил ему, как пройти. Теперь я точно знал, что он придёт. Через некоторое время зазвонила дверь.
- Привет.
- Привет. Проходи. Ты бы сразу сказал, что забыл мой адрес. Я бы объяснил. (Раньше мы с Олегом поддерживали очень близкие дружеские отношения и часто ходили друг к другу в гости. Наши родители высоко ценили нашу дружбу и всегда были к нам гостеприимны, но потом мы поступили в разные вузы и перестали общаться так, как общались раньше. Олег время от времени ещё заходил в мою съемную квартиру, а затем мы лишь изредка (раз или два в месяц) случайно обнаруживали, что едем или проехали всю дорогу в одном вагоне. Откровенно говоря, у меня также было совсем мало свободного времени, и я сам забегал к Олегу минут на десять раз или два раза в неделю).
- Ладно. Это неважно. Будешь кофе или чай?
- Нет, спасибо. Мне сегодня ещё в институт ехать, поэтому времени у меня немного.
(Олег учился в заочной аспирантуре. Не знаю, сколько он уже пишет свою диссертацию. Он весь отдался работе. Ещё на четвёртом курсе он устроился на одну фирму, которая тогда только начинала развиваться, а сегодня уже играла не последнюю роль в молодых информационных технологиях России. Олег стал юппи. Девушки у него не было. Отношения с родителями были натянуты. Работа была его богом. Наверное, потому, что поглощала всё его время и внимание и не впускала в его жизнь саму жизнь. Механическое исполнение своих обязанностей, попойки в одиночестве – я не сомневался, что так он избавляется от своих проблем, вколачивая в свою голову мысль о том, что главное – это работа, дающая благосостояние и положение в обществе – поверхностные знакомые, которых в минуты слабости хочется назвать друзьями, раскаяние за себя самого, желание всё бросить и начать заново, не вспоминая о себе прежнем. Но он привык к своему образу жизни, и трудоголизм закрывал ему глаза и делал его равнодушным).
- Так вот, Ром. Я думаю, что смогу создать вам сайт месяца через три. Мне и самому интересно, что из этого выйдет. Я ничего с вас не возьму, но буду иметь в виду, что если что, то вы поможете мне с языками – перевести что-нибудь или написать.
- Хорошо. Обращайся, если понадобится наша помощь. Спасибо. Я буду пересылать тебе на ящик информацию о нас и любой другой новый материал. Я хочу написать наши с Колей автобиографии, опубликовать на сайте то, что мы уже написали плюс что-нибудь новое. За три месяца многое может измениться.
- Тогда договорились. Я побегу.
- Мм. Пока.
- Пока. Я позвоню, когда уже большая часть сайта будет готова.
До собрания оставалось четыре часа. Я прилёг, чтоб продолжить читать, но получилось так, что я прилёг, чтобы заснуть. Я очень плохо спал в последнее время и уже не в силах был противостоять усталости. Я знал, что рано или поздно не смогу ей больше сопротивляться. Я встал только в шесть вечера. Быстро оделся и разбросал на себе свою одежду. Уставший мороз пытался забираться под мои брюки, но я гнал его даже от туда, хотя лицо несло всю ответственность за подобные выходки. Я мёрз, начиная со второй минуты своего появления на улице. Я осознавал, что не соблюдаю прямохождение, эту особенность человека, ибо вышел из подъезда сначала головой, а затем телом. Гололедица продолжала держать меня в этом перекошенном наперед положении; если бы она была более склизкой, то я бы полз, а не шёл. Такое положение вещей заставило меня добираться до клуба в полтора раза дольше, чем обычно.
Клуб уже дышал десятью человеками, когда я вошёл.
- Ну, что. Прочитаем лекции. Ты о чём подготовил доклад?
- О культуре как таковой.
- Я о Сорокине. Давай я начну, а ты подведёшь итог в виде общих суждений о культуре. Не забудь литературу, - я. Мы с Колей уже разговаривали.
Коля, казалось, ждал моих слов. Откровенно говоря, он имел сдержанное отношение к творчеству Вл. Сорокина.
Коля был в пульсирующем расположении духа, в сером костюме с полосами, в розоватой рубашке с серым галстуком, в чёрных ботинках с острыми носами.
Я тоже пришёл в костюме, чёрном, в белой рубашке, красном галстуке, рыжих ботинках.
- Хорошо. Начинай, а я продолжу. Мы самому интересно, что ты подготовил.
Мы начали, когда в клубе было уже около двадцати человек, накурившие помещение искренним ожиданием.
- Дамы и господа, позвольте мне начать. Я хотел бы представить Вам доклад о части современной отечественной литературы. Я хочу поговорить о Владимире Сорокине, - я с самого начала избрал оправданный пафосный тон. Я с гордостью начинал читать свой доклад.
Кто-то не сдержал конвульсий недовольства.
- Если Вы не возражаете, я начну.
Сдержанность или такт, или воспитанность, или всё вместе не возражали.
- Я рассматриваю творчество Владимира Сорокина как одно из самых главных и крупных событий в нашей литературе. Я допускаю, что творчество этого писателя неоднородно и не может, как любое крупное событие в литературе, претендовать на однозначную оценку. Мне всё же кажется, что Сорокин — крупный писатель, расставивший совершенно новые акценты над всей русской литературой, писатель, создающий современную русскую мифологию. Это – писатель-мифолог. Литературная заслуга Сорокина в том, как это не парадоксально, что он разрушил, уничтожил русскую литературу как таковую. Он написал «Голубое сало» как книгу, состоящую из имитаций русским классикам, что, собственно говоря, и было сначала вызовом русской литературе, а затем её приговором. Владимир Сорокин показал, что письмо русских классиков не представляет собой трудность, и если кто-то хочет писать как Достоевский, Толстой, Пастернак, Ахматова, то никаких препятствий нет. Вы можете справиться с их стилями, изучить их и писать в таком же ключе. На мой взгляд, Владимир Сорокин вошёл в русскую литературу с ломом и разрушил в ней всё, что только можно было, указав и самой литературе на её положение в сознании людей и в сознании мира. Наговорив читателю гадостней, он стал самым крупным писателем России… ибо первым понял, что есть русская литература и кто есть русский читатель, и что есть советское для русского человека и как оно может быть преодолено через литературу.
Даже если Вам очень не нравится Сорокин, Вы не можете не считаться с его существованием, так как его приход в отечественную литературу надолго. Сорокин уже классик русской литературы. Ещё немного и его начнут преподавать в школе на уроках современной отечественной словесности. Сорокин – смерть литературы, но и её процветание – я имею в виду процветание литературы, конечно, а не смерти.
Обычный читатель привык иметь дела с привычным и читать он, стало быть, привык обыденное, то, что укладывается, как горе в гроб, в его читательское сознание. Именно поэтому Сорокин – это не просто литература, это политическое, общественное, духовное лекарство, вылечивающее сразу несколько болезней, от которых наше тело изнемогает.
Сорокин пишет ready made’ами, то есть готовыми образами по примеру Марселя Дюшана, одного из активных художников европейского дадаизма. В одном из своих интервью он сказал, что на становление его творчества большое влияние оказал Энди Уорхол, основатель поп-арта, направления, построенного на использовании ready made’ов.
Более того, - и это лишь подтверждает, сколь неоднородно и многогранно творчество этого писателя, - Сорокин концептуалист.
Мы стыдно быть современником тех, кто на Красной площади, соорудив искусственный писсуар, спускал в него произведения этого писателя, не имея и толики представления о том, что величие этого писателя ещё только предстоит рассмотреть и забыв о том, что подобное варварство недопустимо в цивилизованном обществе. Это – жест дикости и обскурантизма. Если кто-то боится свободы самоизъявления, то зачем, спрашиваю я, ему нужна литература со своим демократическим и свободомыслящим духом? Мне неловко допускать, что наши читатели привыкли (свыклись с) к литературе, которую не надо разжёвывать. И эти читатели пропустили мимо ушей постмодернизм, его эксперименты, его желания, чаяния, болезни! Я, однако, не склонен рассматривать Владимира Сорокина только в контексте постмодерна. По моему мнению, этот писатель пишет соцреализм, я бы сказал, постмодернистский соцреализм, но этот соцреализм совершенно особого свойства. Это - соцреализм, который грызет, выгрызает себя изнутри. Это – литература для всех, кто родился в Светском Союзе и кто уж наверняка останется в нём навеки.
Так зачем, восклицаю я, нужно клеветать на одного человека, пряча свои глаза за этими диффамациями, если мы сами, как старые гнилые могилы несём в себе миллионный перегной всех своих прегрешений? Почему бы нам не принять эту освободительную литературу и не очиститься от скверны, породив своих детей чистыми и свободными от старых идолов пещеры и рынка?!
Внутри меня что-то долбилось и говорило, что я больше не смогу продолжать. Что-то вводило меня в тайные помещения меня самого. Я был зол, но… не знал, на кого и за что. Я едва сдерживал слёзы злости, те самые, которые проступают, когда ты собираешь себя в кулак, и жар твоего гнева сушит все твои внутренние жидкости; тот жар вылезает, раздвинув настежь веки, на твои глаза и уничтожает твои слёзы толщиной в миллиарды микромиллиметров.
Коля понял, что я закончил:
- Дамы и господа, у Вас будут вопросы к Роману Викторовичу?
- Да. У меня есть вопрос, - сказала женщина в чёрной шубе и в карих, как ночной песок, глазах.
- Пожалуйста.
- Роман Викторович, Вы думаете, оправдано использовать нецензурную брань, которая сегодня, как я понимаю, абсолютна цензурна, в художественной литературе?
- Писатель Сорокин говорит на языке своего общества.
- Я поняла Вас. Если перефразировать одну известную фразу, то читатель заслуживает той литературы, которая есть. Так?
Я мог бы пояснить это утверждение, но желал себе убедительности, а потому сказал:
- Да. Это так.
- Я понимаю.
- Ещё есть вопросы? – Коля.
- Вы сами также пишете? – спросил мужчина, сидевшей с женщиной, которая задала первый вопрос. Маленький, серый, но с синими бегающими и едкими глазами.
- Нет. Это не мой стиль. А потом я не пишу художественную литературу. Мне стиль диктует жанр, в котором я пишу. Я пишу научные и философские исследования.
- Если бы Вы писали художественную литературу, то тоже писали бы матом? – мужчина хотел получить неуклончивый ответ.
Я понимал, что мало кто видел за Сорокиновским матом настоящую русскую литературу:
- Так много мата я бы использовать не стал, но прибегал бы к нему тоже. Что мне представляется естественным в наших условиях, где мат – это речевая норма. Литература – срез общественности. Банально, но правдиво.
…, - …
- Ещё вопросы есть? Пожалуйста, задавайте вопросы, прошу Вас. – Коля.
- Кого Вы любите из зарубежных писателей? – спросил меня мальчик, лет пятнадцати в чёрной лёгкой куртке с рюкзаком и парой редких незаметных бровей.
- Я люблю Гофмана и Уайльда.
- Ещё вопросы, пожалуйста, - Коля.
Молчание.
- Если вопросов нет, то позвольте мне продолжить наш вечер моим докладом о культуре как таковой.
Молчание позволяло.
Дамы и господа, я очень рад, что доклад Романа Викторовича вызвал столь бурную дискуссию (дискуссия была среди тех, кто сидел в третьем, последнем ряду и не задавал вопросов, но они о чём-то спорили и разгорячённые лица – лица горячились на наших с Колей глазах – были красноречивыми доказательствами факта дискуссии. Такими словами Коля привлекал внимание аудитории к своему докладу). Я же хотел бы поговорить об общих вещах, вещах абстрактных, касающихся культуры в том виде, в котором она существует и в котором может рассматриваться. Мы привыкли делить культуру на материальную и духовную и привыкли возводить понятие культуры к этимологии, согласно которой культура – это возделывание. Я не против такого её понимания, ибо задаю себе вопрос: «А что, собственно, культура возводит? Что возделывает? Или точнее: В чём её плоды? В чём её польза?» Я прихожу к мысли, что культура есть пласт – здесь я использую привычную терминологию – коллективного бессознательного, пласт и человеческой души, который совсем не есть пыль души. Культура – это особенность, признак человека, как язык или прямохождение. Я бы сказал, что культура – это вторая душа человека или душа естественной души человека. Если продолжать этимологию понятия «Культуры», то это возделывание человеческого на почве человеческого. Можем ли мы быть уверены, что если культура покинет нас, мы всё равно останемся людьми? На мой взгляд, это риторический вопрос. Мой доклад посвящён человеческому. Я уверен, и вряд ли кто сможет меня убедить в обратном, что всем самым совершенным человек обязан культуре, включая и прелестное чувство любви. Мы можем любить только потому, что имеем представление или, я предпочёл бы сказать, чувство любви как культурное понятие. И все наши влюблённости и любви (я понимал и видел, что Коля уходит от темы, поддаваясь своему чувству; я не испытывал ревности, так как Коля сверкал сквозь самого себя, и это было восхитительно и в его лице, и в его жестах, и в аудитории, которая навострила свои сердца и ждала, что Коля вот-вот начнёт говорить о том, что им всем близко) живут на наших культурных феноменах, и Вы верите, что возможно, вполне возможно, найти свою любовь там, где её не ищешь, что маленькая красавица способна перевернуть большое сердце, что Ваши восторги могут затмить биение Вашего сердца - его уже не унять…
- Извините, Вы так велеречиво говорите… Вы любите? – женский голос вносился в Колин монолог.
Да. И не стоит извиняться. Ведь мы думаем и чувствуем то же самое. Оттенки наших мыслей и чувств могут меняться, но мы находимся в одной линии самих себя.
Я полагаю, что это отступление Вы не расцените как отход от темы культуры, на которую я стал говорить. Ибо любовь – самое большое и убедительное доказательство особого положения культуры. Любовь – крупнейшее достижение культуры, её расцвет и апофеоз. Помню, как однажды, когда я стал говорить нечто в этом роде, меня спросили: «Вы полагаете, стало быть, что любовь неестественна, а искусственна, как культура?» Тогда я ответил, что многие неправильно оценивают культуру. Принято полагать, что культура искусственна, а потому якобы ущербна по сравнению с природой. Это заблуждение. И позвольте мне продолжить ответ на тот вопрос, так как он поможет нам лучше проникнуть в суть культуры, в природу культуры.
Во-первых, культура есть цивилизованная природа. Я имею в виду, что культура столь же естественна для человеческого общежития, как и природа в изначальном смысле естественна для мира и его рождения. Для меня культура – это вместилище идей и мыслей человечества. Даже если мы говорим о материальной культуре, она всё равно представляет собой результат изобретательного, ментального, процесса.
Во-вторых, любовь, как я уже сказал, венец культуры, ибо она вобрала в себя все совершенства, на какие только способна человеческая душа. Любовь – это выражение человеческого благородства, выражение человеческих совершенств.
В-третьих, культура существует сама по себе как ментальная, психическая сфера человеческого, которая всегда находит своё материалистическое воплощение. В этом смысле культура – идеальное примирение идеального и материального, идеальный дуалистический мир, мир, в котором угасают споры идеалистов и материалистов.
Именно по этим причинам любовь не искусственна, а естественна, ибо культура – это естество иного порядка, цивилизованного порядка. Я далёк от мысли проводить строгие границы между природой как таковой и цивилизацией, хотя многие, я должен признать, не сходят с тех позиций, согласно которым природа и культура находятся в оппозиции друг к другу. Если природа и существует в оппозиции к чему-либо, то это «что-либо» - цивилизация, являющаяся причиной экологических проблем. Цивилизация противопоставима природе, но не культура, сердце цивилизации. Культура оправдывает цивилизацию, придаёт ей смысл. Цивилизация может изменять своему сердцу. Выражаясь образно, экологические проблемы – результат не кардиологических болезней общества, но болезней культуры, но результат болезней опорно-двигательного аппарата, то есть результат болезней, связанных с действиями цивилизации, с их всё более технологическим и технократическим поведением.
Заканчивая свой доклад, я хотел бы сказать, что культура есть полноценная и полнозначная природа человеческого общества, включающая в себя ментальное, идеалистическое.
Спасибо за внимание.
- Дамы и господа, у Вас будут вопросы к Николаю Павловичу? – я по примеру Коли продолжал собрание.
- У меня есть вопрос, если Вы не возражаете? – и сказала, а, сказав, спросила женщина лет тридцати с очаровательной улыбкой, над которой были посажены синие глаза. Мне казалось, что её глаза отбрасывали немного синего цвета (голубой цвет) на её переносицу.
- Пожалуйста! – я.
- Николай Павлович, как Вы думаете, как развивается наша цивилизация: эволюционным или антиэволюционным путём?
Я знал, что скажет Коля. Он был убеждённым антиэволюционистов.
- Антиэволюционным путём.
- Поясните свою позицию, пожалуйста, хотя я думаю, что все понимают, о чём мы говорим.
- Я убеждён, что мы в некотором роде идём в обратном направлении, проходя развитие. Я полагаю, что в древние времена человек был ближе к природе, а, следовательно, лучше её понимал. Поскольку я возвожу начало человечества к природе, то полагаю, что чем ближе человек к природе, тем он более совершенен. Хотя с другой стороны, я думаю, что развитая культура способна привести человека в лоно природы и дать ему то, что он утратил на протяжении своего становления. А потом, если принимать протоисторию за источник, из которого питается история всего человечества, то, очевидно, что ранние эпохи получали больше питания, питания чистого и непосредственного, чем последующие.
- Дамы и господа, ещё вопросы? – я.
- Какая культурная эпоха Вам ближе всего? – мужской бас высокого мужчины ударялся о стены картонного клуба, прежде чем выскочил на сцену и попал в уши Коли.
- Мне нравится галантный век, - Коля и отвечал галантно, немного жеманно и делано, но всё же красиво.
- Что пишите Вы? – этот мужчина не был на наших предыдущих собраниях, когда мы говорили, что работаем над двумя книгами и в скором времени готовы представить результаты своей деятельности.
- Я пишу исследование по современной отечественной культуре.
- Может быть, ещё вопросы? – я.
… но вопросов больше не было.
- Дамы и господа, спасибо за внимание, спасибо за то, что в такой холод Вы пришли к нам и выслушали наши доклады, а также спасибо за проявление внимание и за активности. Мы ждём Вас в следующий раз. Пока мы не можем сказать точно, когда мы сможем провести очередное собрание. Мы обязательно опубликуем объявление об очередном собрании в местной газете, где Вы и сможете о нас узнать. Ещё раз большое спасибо и до свидания.
«До свидания» повторилось семнадцать или двадцать два раза. Я сначала начал считать, а затем сбился со счёта. Точную цифру наших посетителей не мог назвать и Коля, который говорил, что наших гостей было около двадцати человек.
Тани среди них не было. Когда я спросил Колю о Тане, он сказал, что она немного приболела, и предложил пойти к ней – проведать и рассказать о собрании. Я… согласился, хотя… только себе я мог сознаться, что пошёл бы к Тане с удовольствием… только с самим собой. Один. Но… мы пошли вместе. Коля в чёрном пальто, которое, как мне казалось на улице, мёрзло больше, чем Колино тело, а потому жалось к нему со всей страстью. Мы едва могли открывать рты. Рты ссыхались на морозе и шевелились, словно парализованные.
- Ты доволен собранием? – «нием» в последнем слове я произнёс уже на издыхании своего артикуляционного аппарата.
- Вполне. Мне показалась очень милой девушка, которая сидела во втором ряду и молчала, но слушала она внимательнее всех.
- Я её не заметил.
- Зря. Красивая девушка и, по-моему, очень добрая.
- Может быть.
- Непременно, это так. Раскрывайте почаще свои глаза, Роман Викторович, иначе весь мир так и просидит для Вас на заднем сиденье панорамы.
- Учту.
- Учитывайте побыстрее, а то так и пропустите весь мир мимо своих глаз и ушей.
- Хорошо.
«Вы уже пришли», - будто бы говорила синеватая дверь Таниной квартиры. Дверь, казалось, вынуждена была стать красивой, как и её хозяйка. Её синий цвет изумлял сам себя: переливался сначала в голубой, затем в фиолетовый и коричневый. Линии серебристой проволоки она топила внутри себя, как ранние морщины топит новое косметическое средство.
- Привет. Проходите, - голос Тани миновал наши уши и поскакал по лестнице вниз, на улицу, на мороз, в город, в центр города, в свет, в мир, во вселенную, во всё.
- Мы ненадолго, - я.
- Зря. Я задержу вас подольше. Раздевайтесь. Чай? Кофе?
- Чай, - Коля.
- Кофе, - я.
Я попросил кофе не потому, что хотел отличаться от Коли. Просто я не любил чай и любил кофе.
- Сейчас сделаю. Проходите в большую комнату, - Таня кричала (точнее: полукричала. Так как её голос лишь едва превышал тон и тембр обычного голоса, принятого в разговорной речи).
«Хорошо», - мы с Колей думали в унисон.
- Как прошло собрание?
- Хорошо, - я извлёк это слово из наших с Колей мыслей.
- По мне, публика была несколько сонной.
- Коль, прекрати. Не забывай, что многие из них пришли к нам с работы. Усталые и сонные. Всё было хорошо.
- Извините, что не могла прийти. Немного приболела.
- Ничего страшного, - я.
- Да, ничего страшного, - сжалился требовательный Коля.
- Сколько человек было?
- Около двадцати, - Коля. – Я думал, что придёт больше.
- Этого достаточно. Мы пока не можем проводить собрания по выходным. В клубе в это время дискотеки. Мы, к сожалению, не можем противостоять такой конкуренции.
- Я думаю, что всё было замечательно. Я очень хорошо вас знаю – вы не можете плохо провести собрание. В следующий раз, я обязательно приду.
- Это совсем необязательно, Таня, - я.
Идейный Коля придерживался иного мнения.
- Как у тебя дела? – я.
- Всё хорошо. У меня скоро сессия. Надо много заниматься: сессия будет трудной.
- Мы можем чем-нибудь помочь? – Коля.
- Нет, спасибо. Я сама должна всё выучить. Но языковая практика мне не помешает, - Таня смотрела на меня, потому что я владел немецким и английским.
Я, сознаться мог только себе, облизывал губы от предвкушения быть с Таней наедине. Иностранные языки развязывали мне мой собственный язык. (Приходится уточнять, так как в русском языке в отличие, например, от английского и немецкого, «язык» означает как средство общения, так и орган ротовой полости).
- Конечно, обращайся. Я помогу.
- Спасибо. Что собираетесь делать?
- Надо закончить наши труды, а то, я смотрю, господин Красавин немного расслабился. Надо брать себя в руки и писать, господин писатель, - Коля уже обращался ко мне.
Да, я писал медленнее Коли, но мне требовалось больше времени на пищеварение вдохновения.
- Я понимаю тебя, Коля, - я возьму себя в руки, а заодно возьму в руки и своё вдохновение. Подожди меня.
- Хорошо. Я понял. Извини, - Коля ощутил на себе своё вероломство.
Таня улыбалась. Она уже давно смотрела на наши препирательства с лёгкой радостью и воспринимала их как шутку или как спор маленьких человечков, которые не могут поделить сладость и борются за право первым вкусить её.
- Чем занимаешься? – Коля.
- Читаю. Читаю Кафку, - Таня не стала дожидаться логичного вопроса «кого?»
- Рома говорил мне, что ты купила Кафку, - Коля.
- Да, мы виделись в магазине.
- До сих пор любишь Кафку? – я.
- Дааааа…, - Таня протянула это предложение.
Как же я всё-таки хотел бы стать Кафкой и быть любимым Таней.
В молчании мы с Колей выпивали свои напитки. Таня смотрела сперва на нас и улыбалась, а затем бросала свой взгляд в окно, которое бесшумно разбивалось и рассыпало осколки на улицу, а вместе с осколками рассыпало, и шум битого стекла. Молчание ещё наводняло Танино квартиру, пока не исчезло, прожженное Колиными словами:
- У тебя сколько экзаменов?
- Три: немецкий, английский, история немецкого.
…, - за этим скрывалось наше с Колей понимание, даже некоторое соболезнование.
Я вспоминал о том времени, когда ненавидел сдавать экзамены, и шёл на них, будто приговоренный к пожизненному заключению. Мне никогда не нравилась ситуация, в которой кто-то проверяет мои знания и мой ум. Я называл это «проверкой мозгов». Ещё больше мне не нравилось, что решающая роль при выведи оценки принадлежала посещаемости: большое количество прогулов (непосещений) давала основание экзаменаторам поставить тебе три, даже если твой ответ был на четыре или пять.
- Я помогу с удовольствием, - да ещё с каким, думал я.
- Спасибо, Рома. Я буду иметь в виду, но сперва я сама должна всё выучить.
- Прочитала Кафку? – Коля.
- Да. Я без ума от него. Великий и честный писатель. Теперь он мой самый любимый писатель! – Таня не говорила, а заявляла.
- Я думаю, что Кафкой надо переболеть. Потом появятся другие литературные вкусы, хотя любовь к Кафке останется, - это был я.
- Может быть. Я хочу определиться с любимым англоязычным писателем. Начала одновременно читать Воннегута и Оруэлла. Очень нравятся, - Таня.
- Здорово, - мы. Хотя я предпочёл бы всё же сказать: «Хорошо».
- Мы, наверное, пойдём, - уже я один.
- Побудьте немного ещё.
- Мы бы с удовольствием (я читал Колины глаза, как параграфы), но есть дела.
Таня выглядела уставшей. Я не мог более её волновать и трогать. Ей надо было отдохнуть. Я бы и сам не прочь прилечь на час другой или просто просидеть в кресле, слушая релаксирующую музыку.
Мы с Колей вышли. Через пять минут контуры Колиного дома (он жил ближе к Тане) разделили нас, как разделяет скальпель сиамских близнецов.
Наши «прощай!» мёрзли на холодном воздухе и как-то болезненно попадали в уши.
Я уже входил в свою квартиру, в которой не шевелился даже воздух. Всё замерло и чего-то ожидало. Я сразу включил магнитофон, чтоб убедить себя в жизни собственной жизни, в ощущении отсутствия одиночества… хотя сам себя я чувствовал древней пустыней, отплёвывающейся надоедливым песком. Музыка возводила передо мной колоны присутствия. Неизвестные мне общества уже наблюдали, как я пью кофе. Я сидел в кресле… в готовности обтянуть его, будто материя и исчезнуть из этой жизни лет эдак на двадцать, а затем появиться в свежести своей двадцатичетырёхлетней молодости. Разница всего лишь в год. Но до чего приятно ощутить себя молодым даже на один год! Со свежими мыслями и надеждами. Конечно, с надеждами на счастье и вечную, ВЕЧНУЮ любовь. Но то ли кресло отторгало меня, как гнилой имплантант, то ли моего желания было недостаточно – я так и сидел в кресле, чуть ли не до пола проминая его: мои мысли, разумеется, утяжеляли меня.
Проснулся я только утром следующего (не знаю, какого) дня. В бодрости и надеждах, которые, словно пагоны, остались лежать на моих плечах. Свет волочил своё прелестное существование на моих коленях. Я – о, чудо! – ощущал его вес и его плотность. Затем я вновь заснул, ибо будильник, как истерзанное и окровавленное тело, показал мне 8.34.
Я заснул.
7.
Коля разбудил меня в десять. Мой мобильный телефон покатывался со смеху и вибрировал. Пружина-старейшина. Он позвонил: «Привет. Слушай, у меня тут одна история произошла. Хочу тебе о ней рассказать. Приходи ко мне или давай я к тебе зайду». «Привет, Коль. Приятно слышать, что у тебя происходят какие-то истории. У меня до твоего звонка была только одна история – сон. Приходи лучше ты, а я тем временем постараюсь проснуться». «Жди меня. Через десять минут буду. Расшевеливайся побыстрее!» Я воспринял это как руководство к действию. Встал, умылся, почистил зубы, быстро принимая душ, и уже сидел, ожидая Колю. Коля заскочил на скрипящую половицу пола в моей прихожей – она была такая одна, и я уже наловчился её обходить, Коля тоже, но когда он был в особом настроении, он забывал о ней, и она жалила слух скрипом.
- Ты сегодня явно в хорошем расположении духа.
Коля представлялся мне неугомонным ребёнком. Я не знал, что произошло, но я настолько хорошо знал его, что мог предвидеть – в той или иной степени - предмет его рассказа или ситуацию. Когда он казался мне Раскольниковым, в его жизни происходили отчаянные и немного опасные вещи, когда я видел в нём ребёнка, всё было хорошо и очень несерьёзно, иногда он смотрел на меня глазами мученика, революционера, безумца. Тот или иной его образ сочетался с конкретными ситуациями, с их конкретными типами. Сейчас я видел его ребёнком и был спокоен: произошло что-то забавное и неопасное, возможно, даже, что и несерьёзное.
- Помнишь, я говорил тебе, что у меня появилась новая ученица арабского? Ну, та, которую зовут Оксана и которой тридцать лет?
- Помню.
- Так вот, у нас вчера было первое занятие. Урок прошёл очень хорошо, я дал немного своих материалов, сказал, что надо ещё подкупить, объяснил, как мы будем работать дальше, насколько стремительными я вижу её успехи. Мы прозанимались час, а потом я предложил ей кофе и конфеты, чтобы ещё раз обговорить время занятий. С разговоров об арабском, мы перешли на другие темы: языки, языкознание, история, литература. Я стал рассказывать ей о Союзе. Воспользовался служебным положением, - Коля улыбался. – Ей это показалось интересным, и она попросилась прийти, а потом она подошла к шкафу (шкаф стоял рядом с креслом) и стала рассматривать мои книги, затем села на край кресла, в котором, кстати сказать, сидел я, и, выставив мне свою спину, спросила: «А Вы любите Бодлера?» - «В общем, да, но читаю его осторожно – слишком тяжёлый для моего сознания декаданс». Она просидела так ещё несколько минут. Поставила книгу в шкаф. Я всё это время пил кофе. Возможно, она ждала моего встречного вопроса, но я не хотел спрашивать её о Бодлере. Она обернулась, наклонилась, стала приближать своё лицо, которое увеличивалось в чёткости моего зрения, к моему лицу. Наверное, у меня был смешной вид. Наконец, она стала меня целовать. Я отвечал ей поцелуями. Всё происходило так неожиданно, что я даже не смог спросить себя, что происходит. Ну, а потом всё и произошло. Она ушла от меня только утром. Мы ещё очень много говорили. Самое главное, что вчера случилось, это её признание в своей любви ко мне. Она сказала, что любит меня и что я должен быть только с ней, что она поможет мне и нашему Союзу, что постарается сделать всё, чтобы я творил и не тратил свои силы на преподавание языков. Я большую часть времени просто молчал. Мне нечего было сказать. Она достаточно красивая женщина. Разведена, как я от неё узнал, одинока, но очень добра. Две последние характеристики я сам выдумал, но думаю, что не ошибаюсь, и так оно и есть. Утром мы снова любили друг друга. Затем она приготовила завтрак. Я видел, как сильно она хочет показать мне, что нужна мне, что все мои проблемы и трудности только оттого, что у меня нет настоящей женщины, которая знает не просто то, что нужно мужчине, но и то, что нужно творческому мужчине, образованному мужчине. Прости мне моё бахвальство. После завтрака она сказала, что придёт ко мне вечером, часов в 18.00. Она, я так понял, давала мне время подумать. Её глаза говорили мне, что я не откажусь от неё. Я ценил её такт по отношению к себе, однако её уверенность, это точное знание того, что нужно ей и мне, меня немного настораживало. Я совсем её не знаю и боюсь, что она что-то замышляет, хотя, что она может замышлять и какова её выгода от меня, я не знаю. Вот и вся история, которую я спешил тебе рассказать. Мне нужен твой совет. Что делать? Согласиться на её предложение или нет, остаться дожидаться настоящей любви? Я не люблю её, хотя, повторяю, она красивая и добрая женщина, которая стремится всегда держаться достойно и недоступно, но ведь не я сделал первый шаг. У меня даже в мыслях этого не было. Так что скажешь?
Я видел эту ситуацию совершенно иначе, чем Коля. Я осознавал, насколько по-разному можно воспринимать одну и ту же вещь или ситуацию. Я пока ещё не думал о Тане, и мне это казалось странным. Я ожидал появление подобных мыслей, которые бы возвещали мне, что скоро путь к Тане будет абсолютно свободным, по меньшей мере, Коля не будет подливать масло в огонь.
«Ты должен смотреть на эту ситуацию объективно, - убеждал я себя, но мысли разной живописи, разных мастей так и закрадывались в мою сонную голову, которую я терял при Коле, подвергая забвению всё, что ещё шевелилось во мне. – Ты должен быть чист и несгибаем ничем и никем. Но мысли, мысли, как лимонная кислота, изливалась на меня и закупоривала все мои поры. Я давал обет молчания самому себе. Я осознавал, что не видать мне объективности: я слишком сильно любил Таню, а потому был принуждён кривляться и разыгрывать спектакли. Обращение к самому себе на ты не имело уже никакого успеха – я пропадал в трагикомедии… Это была моя трагикомедия. Мне сотню раз рубили голову, но… она всё вырастала и вырастала…»
- Давай посмотрим на ситуацию объективно, пока она не превратилась в агонизирующую массу. Дескать, что-то надо срочно делать. Или сейчас, или никогда! Что ты приобретёшь, а что потеряешь? Вот первые два вопроса, которые я тебе задаю, - кто говорил это во мне? - спрашивал я. Кто находил ещё в себе силы на деловой и непредвзятый разговор. Я же всё равно знал, что всё уже взято. Разобрано. Распродано. Роздано. Отдано. Заложено. Жаловано.
Коля не спешил отвечать. Он немного отвёл глаза вправо. Ни один мускул его уставшего лица не содрогнулся. Он был сосредоточен и, как я подозревал, хотел, чтобы я видел всю трудность его мыслей. Он мог быть логичным и рассудительным. "Я...", - он прервал своё молчание, но не продолжил предложение. Молчание длилось ещё пять минут. Я успел налить себе ещё кофе и уже допивал вторую чашку. Я не хотел отвлекать Колю, не хотел нарушать правильность и точность его решения.
- Я, наверное, соглашусь. Даже не "наверное", а точно. Мы должны развиваться. Иногда приходится впускать в свою жизнь многое из того, что никогда не сделал бы. Я ничего не потеряю, а вот перспективы приобрету. У неё есть деньги, которые мне помогут. А, помогая себе, я смогу помочь и тебе. В чём проблема? В том, что я не люблю её. Чушь! Я её просто недостаточно хорошо знаю. Успокаивает, по меньшей мере, то, что она красива и привлекательна. Сегодня я встречу её праздничным ужином и буду нести романтический бред о приятной и судьбоносной встрече с нею.
Она, я понял, высоко ценит мой талант. Это придаст мне силы. Многое изменится в лучшую сторону.
Коля выражал собою материализм и, возможно, цинизм.
Слова, которые произносил он и которые я произнёс перед его репликами, не нравились мне. Я вдруг подумал, что мы находимся на настоящем поле битве или ведём дипломатические переговоры на фоне военных действий. Я казнил себя за то, что толкаю Колю в объятия Оксаны, что в свои слова вкладываю чужеродный смысл. Я ещё не знал Оксаны, но уже поступал неоправданно цинично по отношению к ней.
Я смотрел Коле прямо в глаза. Он открывался, как краеведческий музей, истосковавшийся по посетителям. Он обновлялся и излучался. Мне, однако, казалось, что в нём что-то оставалось неразрешённым, что было способным обессмыслить всё его решение. Я подозревал себя в предвзятости, связанной с Таней, и умиротворял себя мыслью о том, что из-за своих чувств я вижу несуществующее.
Коля, как казалось мне, сам чувствовал свой напускной цинизм. В глубине своего сердца он страшился своих собственных слов.
Я ловил осторожность и такт в воздухе и говорил:
- Тебе виднее. Я в любом случае поддерживаю тебя. В действительности, нет ничего такого, что препятствовало бы этому решению или настораживало бы. Ты свободен принять это решение.
Иногда так важно бывает сказать эти простые слова и умиротворить человека, позволив ему быть наедине с самим собой.
- Ты ничего не потеряешь, если даже вы разойдётесь через неделю. Это - безобидная ситуация, скрывающая в себе много нового и полезного, - я продолжал, пытаясь сделать Колю королём положения.
Я вдруг вспомнил, что когда ходил в шахматный кружок, выиграл только один раз. У ученика младшего класса.
Меня всё же не оставляло чувство неловкости (мягко говоря). Мы рассуждали и говорили цинично. "Польза", "ничего не потеряешь", "перспективы", "деньги", "чушь" (как слово, поставленное в один ряд с предложением, в котором содержалось столь ценное и невесомое по произнесению слово «любовь») - вот основные понятия нашего тогдашнего разговора. В свои двадцать пять (мои) и двадцать шесть (Колины) лет мы уже немного очерствели и стали равнодушными. Мы не думали в тот день об Оксаниных чувствах. Нас совершенно не волновало, почему она любит Колю, что хочет, как видит их совместное будущее, что от него ожидает, что она за человек. Колю волновала только его жизнь. Выбор между двумя вещами - Оксаниным предложением и простой жизнью Коли, в которой есть только идеи, чувства, сантименты и ничего больше - казался непростым выбором, но отчаянием и желанием ухватить то, что само идёт в руки.
Когда мы с Колей расстались, я долго думал о его ситуации и пытался представить Оксану. Она женщина со светлыми волосами, карими глазами, тонкой кожей и впавшими скулами, тонкими руками и острыми грудями. Я сразу рисовал рядом с ней Колю. Высокого, тонкого, как солому, уверенного в себе, быстрого и гибкого, словно резину, умного, будто Будда. Они, как я думал, были искусствоведческой парой, то есть несколько искусственной, но возможной и перспективной для всего человечества (в смысле совместного будущего и здорового потомства). Но это были лишь мои представления – Оксану я ещё не видел.
- Будь счастлив, Коля. Искренне и неподдельно счастлив, - бормотал я сонный под свой сонный трамплин носа.
- Спасибо, Ром. Я надеюсь, что ты понимаешь, что мне самому такая ситуация не нравится. Ведь это ответственность. Оксана красива и, как я думаю, добра. Я мог бы полюбить её. А может быть, она тот человек, который мне нужен. Вся эта ситуация настораживает меня. Но я обещаю тебе и себе, наверное, в первую очередь, что буду вести себя с ней осторожно и деликатно. Это – дело чести.
- Конечно, я понимаю тебя, дружище. Я понимаю, что тебе нелегко. Но я надеюсь, нет, я верю, что всё будет хорошо. Кто знает, может быть, она и вправду та женщина, которую давно искало твоё сердце.
- Ну, ладно. Я пойду. Хочу ещё пописать. Да и у тебя тоже, наверняка, есть дела. Увидимся.
- Конечно, увидимся. Если что, звони. Я всегда готов тебе помочь.
Коля ушёл. Я ещё немного думал об этой ситуации. У меня было чувство, что думать уже нечем. Нет мыслей, так как я их все проговорил Коле. Меня всегда изумляла эта особенность настоящей дружбы: возможность и способность открыто мыслить вслух, ничего не утаивая (по меньшей мере, практически ничего – я ещё не забывал о своём секрете). Я думал, что ситуация Коли в самом скором времени прояснится, и мы уже будет со смехом вспоминать наше комичное поведение и комичные слова, которыми мы окружили себя, когда говорили об Оксане.
Было двенадцать. Мы с Колей проболтали около двух часов. В основном, Коля заполнял это время. Я приготовил себе завтрак: яичница с сосисками, стакан ананасового нектара. В кофеварки уже зарождался свежий кофе. Я планировал свой день:
Почитать (на выбор у меня было: Гофман, Лотреамон, ещё недочитанный, Мисима, Садур, Сорокин. Новые приобретения «Вечная мерзлота» Н. Садур и «Лёд» Вл. Сорокина)
Заняться переводами. Я так ещё и не перевёл до конца Канта.
Пописать «Время и чувство»
Посмотреть видеокассеты. Коля дал мне посмотреть «Курьера», «Чикаго».
Послушать музыку. Я недавно купил Баха, Шуберта и Глюка.
Как я затем заметил, я прожил тот день, точно следуя этому распорядку. Разве что прервал его один раз тогда, когда вдруг уставший от чтения, вышел на улицу, чтобы немного прогуляться.
Оказавшись за длинным девятиэтажным домом с тремя арками, смотревшимися, словно дырки на сыре, я встретил Марину.
Мы с ней когда-то учились вместе в школе в одном классе. Поддерживали дружеские отношения, два или три раза сходили в кино, но никаких отношений не было. Она, как и несколько лет тому назад, была стройной и грациозной, лицо её было волнительно печальным; его не веселили даже веснушки, которые не слезали с него никогда. Она не казалась повзрослевшей. Быть может, глаза её светились несколько иначе, но это не было изменением возраста или старящего времени.
- Привет! Как у тебя дела? – Маринин голос тоже совсем не изменился.
- Привет! Очень хорошо, а у тебя?
- У меня тоже. Куда идешь?
- Да так, немного погулять. Надоело сидеть в квартире и никуда не выходить. А ты?
- Я, в общем-то, тоже просто прогуливаюсь. Хочешь, погуляем вместе? Или я помешаю?
- Нет, совсем нет. Идём. Я так давно тебя не видел, что мне очень интересно, что с тобой произошло и как ты сейчас живёшь. – Марина, действительно, была моим хорошим другом. Я искренне интересовался её жизнью. – Ну, рассказывай! – я закурил.
- Я закончила пед. Преподаю сейчас в нашей школе математику. Даю частные уроки. По воскресеньям стараюсь ходить в театры. Вообще театр – моё самое большое увлечение. Люблю английскую и немецкую классику. Встречаюсь с Никитой, если ты его помнишь?
Я помнил. Никита учился вместе с нами в одном классе. Он очень интересовался ботаникой и хотел всю свою жизнь посвятить изучению растений.
- А что у тебя? – спросила Марина.
- У меня тоже всё хорошо. Закончил философский факультет РГГУ. Сейчас пишу аналитические статьи и делаю переводы с немецкого и английского.
- Что за статьи?
- Анализ творчества и произведений классиков зарубежной литературы. Недавно договорился со своим работодателем о том, чтобы начать исследовать и философов на предмет их литературного и обще выразительного мастерства.
- Интересно. Печатаешься где-нибудь?
- Да, в «Литературном ревю».
- Я, к сожалению, не читала. А что с личной жизнью?
«Марина, как ты думаешь, это корректный вопрос?» - в своих мыслях спрашивал я свою собеседницу.
- Всё хорошо. Встречаюсь с одной замечательной девушкой? – я опережал события, потому что имел в виду Таню. И если бы Марина попросила меня рассказать о ней, то я начал бы рассказывать о Тане.
- С Катей?
Я вспомнил Катю. У нас с ней была большая любовь в школьные годы. Все говорили, что мы хорошая пара, и что у нас всё получится. Но мы встречались только около пяти или семи месяцев, а затем расстались. Нам вдруг стало понятно, что мы совсем друг другу не подходим. Я уже не мог вспомнить, в чём мы не подходили друг другу. На том всё и закончилось.
- Нет.
- А с Катей ты расстался?
- Ещё не закончив школу.
- Я, наверное, не уследила за вашими отношениями. Ведь ваши отношения волновали всю школу. Я тоже, как и многие другие, думала, что у вас обязательно всё будет хорошо.
- Я тоже так думал, но ничего не вышло. А теперь я с Таней, - я всё-таки произнёс имя Тани. – И очень счастлив. В неудачах, и в несвершившихся событиях есть свой смысл. Они открывают нам другие двери. И поверь мне, новые открытия способны компенсировать боль и лишения.
- Да, это так. Собираетесь пожениться?
- Пока нет. Я должен ещё многое сделать, чтобы моя девушка чувствовала себя в настоящей гармонии. А пока я о себе не могу сказать, что полностью гармоничен и уверен в своих действиях. Над этим надо работать.
- Понимаю. Но я всё-таки хочу как можно быстрее выйти замуж за Никиту. Так мне будет спокойнее. Я люблю его, и этого мне вполне достаточно.
- Мужчины и женщины по-разному смотрят на вещи. И это естественно.
Я не стал рассказывать Марине о Союзе. Я, как своё суеверие, держал его в секрете. Мы ещё немного походили, произнося самые обычные фразы, пока не разошлись минут через двадцать.
Я уже заходил в подъезд своего дома.
В тот день я всё сделал понемногу. Немного посмотрел кассеты, немного послушал кассеты, немного почитал, немного пописал, немного попереводил. Я чувствовал случайную, возможно, и по ошибке попавшую в меня, усталость. Было только семь, но я пошёл в кровать спать. В мыслях я произносил имя Тани…
И я бормотал его так до тех пор, пока сон не стал мною, на ночь…, до которой ещё было много времени, но которую я успел разглядеть, когда случайно проснулся в её час; она казалась миниатюрной вечностью. Вечностью в крошечной шарманке моих полупогасших идей.
8.
Оксана опоздала на 15 минут. Она обещала прийти в 18.00, но перешагнула порог Колиной квартиры в 18.15, даже в 18.16, если быть абсолютно точным. Коля немного волновался. Ведь не каждый день в его жизни происходило нечто подобное.
Отношения Коли с женщинами всегда были трудными, если не сказать странными. Он стремился к постоянным и уверенным отношениям. Он верил в вечную любовь и верил в собственную способность её добиться (мне же казалось, что он думал, что заслужил её. Своими умениями, терпением, выносливостью). Однако спустя некоторое время новых и свежих отношений почти все возлюбленные Коли говорили ему, что он невыносим и с тараканами в голове. Любовную энергию Коле приходилось трансформировать в рабочую, чтобы удержать себя в жизненном тонусе. Он уже осторожничал с женщинами - огрубел - и предпочитал проституток и тех, кто по своей природе были толковыми, но не брали денег.
- Проходите, - Колины руки не держались на одном уровне.
- Я думаю, нам стоит перейти на ты.
- Хорошо, но от этого смысл моих слов, моего слова, не меняется. Проходи.
В большой комнате господствовал вечерний стол с фруктами, лёгкими закусками и бутылкой красного вина. При взгляде на такие приготовления всё становилось ясно и без слов.
Оксанин взгляд ловил эту ясность.
- Это в свете моего прихода?
- Да, присаживайся. Есть о чём поговорить. Я первым хотел высказаться.
Оксана села на диван. Чёрное вечернее платье - тоже в своём роде приготовление - беззастенчиво раскрывало отточенную фигуру, вселяя в неё хрупкость и надломленность. Оксана открывала себя Коле, и в ней казалось, проявлялся любовный интерес ко всему происходящему.
- Тебе налить вина? - Коля начинал своё выступление
- Да, пожалуйста...
- Видишь ли, - бутылка повисла в воздухе. - Всё началось неожиданно. Я был растерян. Был совсем в другом, деловом, я бы сказал, расположении духа. Я и думать не мог о том, что случилось. Сама ситуация до сих пор меня смущает. Получается, что ты сделала мне предложение и дала время на обдумывание. Какая-то деловая ситуация. Я хочу сделать её романтичной, хочу в новом начале её продолжить. Хочу создать совершенно особое отношение к тебе. Ты появилась прежде, чем что-то чувственное появилось во мне. Ты должна простить мне мою внутреннюю задержку. Прошу, пойми меня! Ты восхитительная и великолепная, и я хочу сложить свои чувства перед тобой, хочу быть с тобой.
Коля был искренним. Он планировал совершенно другую речь, другие слова. Преувеличенные, патетичные, окаймляющие, бьющие. Но, смотря в зелёные глаза Оксаны, он не посмел их обманывать. Перед ним сидела не властная и эгоистичная женщина, какой она казалась ему во время их первой встречи, но влюблённая, проницаемая и прозрачная женщина, ожидавшая нежных чувств и оттаявших слов. Её инфантильная улыбка возникала на её лице, всплыв с самого сердца. Коля уже начинал влюбляться, начинал верить в Оксану, в их отношения. Он тоже улыбался.
Оксана хотела, чтобы Колин монолог не заканчивался. Она ещё сильнее любила его. Движение его худых щёк, уверенные жесты, твёрдый взгляд, лишь изредка покидавший Оксанины глаза, рождал в её сознании те слова, которыми она могла описать своё состояние. Как и многие другие, Оксана пришла к своей любви от недостатка. Веря в Колин разум и его жизненную силу, она понимала, чувствовала и снова понимала, что это и есть то, чего ей так не хватало, из-за чего и профессиональная, и социальная успешность всякий раз (она говорила сама с собой о регулярности в две недели) выходила из границ гармонии и показывая внутреннюю бессознательность. Два раза в месяц она гляделась в свой собственный мир и видела его поставленным на чуждые ей основания. В самой себе она находила лишь рыхлость и осколки, осколки девичьего мировоззрения, которое показало себя в полной красоте на последнем выпускном вечере. Сколь бы интересным и обнадёживающим ни было бы это мировоззрение, оно уже не могло удовлетворять требования и ожидания тридцатилетней женщины. Оксана уже год искала себе достойного мужчину среди своего окружения. (Она работала в рекламном агентстве и занималась тем, что определяла соблазнительное лицо рекламного постера).
Но её ровесники, как из числа мужчин, так и из числа женщин (заметим и этот факт, чтобы точно передать душевное и умственное состояние Оксаны и неплодотворность её поисков), казались ей людьми заведёнными, в которых сломался последний сознательный импульс. Новое время жестко обошлось со всеми ними. Оно встретило их с плакатом: "Будь или пропадёшь!". Все они совершали гигантские усилия, чтобы быть, чтоб выслужить себе право на принятие их в орден Нового времени. Кто ещё не был женат или замужем, тот поспешил исправить этот недостаток, и, подводя итог: "У меня есть семья", пошёл по обыденному пути завоевания богатств. Многие превзошли свои собственные ожидания. Оксана, от природы обладающая пронзительным умом и от советского общества хорошим образованием, занимала уважаемое место в рядах тех Крестовых походов в земли обогащения. Но затем, влюбившись и пережив несколько разочарований, возникших от нелепых, но щекотливых обманов, Оксана ощутила себя белой вороной. Она чувствовала тоньше других, мечтала возвышеннее других, любила бессознательнее других. Она как дар приняла свою любовь, сводившую её с ума, и до сих пор, до того самого вечера с Колей, который будто бы брал её руку и вёл её по небесным тропам, она видела эту любовь принесённой на руках собственной души. Когда, влюбившись в Игоря, полтора года тому назад, она с иллюминирующими глазами вернулась в свой дом и произнесла, просунув кончик носа в клетку с канарейкой: "У меня родилась душа". Письма Игоря, - он отвечал на чувства Оксаны без задержки, - вдруг переплавились в…, хотя нет... Сейчас уже можно перестать всё скрывать и сказать правду: он видел, насколько велико было чувство Оксаны к нему, - получив незадолго до этого отказ от одной своей подчиненной и обговорённую податливость нескольких столичных (по месту пребывания) проституток - и сказав нужные слова, редко знающие оригинальность, он получил её, упакованную в незнакомое ему чувство. Оксана месяц не утруждала землю своим весом, пока однажды, как это обычно бывает, по неосторожности и сверхвлюблённости, не увидела Игоря с другими женщинами. Она добилась командировки и уехала на пол года. Вернув себя к самой себе, она не стала приносить клятвы равнодушия, но позволила работе захватить всё своё время. С Игорем ей удавалось поддерживать приятельские отношения, пока его не уволили за превышение должностных полномочий. Говорили, что Игорь нашёл другую работу, где - точно никто не знал, и работает последнее время только на своего адвоката. Его часто можно видеть в муниципальных судах в качестве ответчика. Шесть женщин подали на Игоря в суд за сексуальные домогательства. Оксана общалась с разными мужчинами. Наверное, слово "разными" условно, ибо мужчины, которых встречала Оксана, мало чем отличались друг от друга. Обычные мужские интересы, разговоры, увлечения, желания не оставляли им шансов на внесение их имён в список интересных мужчин. Оксана позволяла себе случайную близость. Это происходило либо когда она была удручена, либо, напротив, когда бесконечно радовалась. Вторичной близости с одним и тем же мужчиной она себе не позволяла. Было двое ..., которые могли остаться с Оксаной более чем на одну ночь, но их всех выдавали корыстолюбие, лизоблюдство, душевное тщедушие. Они проходили безликой чередой перед взыскательными глазами Оксаны.
Оксана и в тот вечер не могла объяснить себе, почему Коля так на неё подействовал, почему она захотела, чтобы именно он был с ней рядом, почему она сама захотела не оставлять его. Слушая сейчас Колю, она пыталась припомнить стихотворение, заученное ещё в школе. Но ни стихотворения, ни автора она вспомнить не смогла. Неопределённость и неоформленность возникающего восторга Колей обещали много нового, и уже, поэтому очаровывали и кружили. Оксана наполняла мягкостью свои глаза и готовила точные и добрые слова как ответ на Колин монолог.
- Вот пока и всё. Давай я налью тебе ещё вина? Я, наверное, тебя утомил. Ты выглядишь уставшей. И точно ожидала, что у меня в гостях бодрость, или, по меньшей мере, спокойствие, тебе не будет предоставлено.
- Всё очень хорошо. Спасибо, - Оксана медлила. Она будто бы собиралась с мыслями. Те, кто имеет хорошее воображение, мог видеть, как она нагибается и складывает в одно место свои силы. – Я благодарна тебе за то, что ты искренен. Я, честно сказать, думала, что ты или откажешься от меня, или будешь нести романтические бред (Коля покраснел: он вспомнил, что именно это словосочетание он произнёс, когда рассказывал мне о том, что будет говорить в этот вечер).
- Я совсем не собирался делать ни того, ни другого. (Колина краска не спадала с лица).
- Может быть, и так, но всё равно спасибо за честность. Я так давно не встречалась с ней, что забыла, как она выглядит.
- Наверное, я тебя понимаю, - трудно было предположить, что вспомнил в тот вечер Коля.
- Мне же сейчас совсем не хочется грустить. У нас чудесный вечер. Первый в наших отношениях. Вечер, когда зарождаются наши отношения. Совсем не нужно грустить. Ведь так можно и испортить вечер.
Коля видел перед собой маленькую девочку, которая, будто в сказке, заглядывала в доставленную ей посылку. Она умилялась самому представлению чудесного вечера. Она встала и включила Моцарта. Она кружилась в прозрачности звуков. Она была счастлива. Она была беззащитной и наивной.
Коля сидел в кресле с закрытыми глазами. Он пытался не выпускать крошечных слёз. Он сам вовлекался в ощущение счастья. Оно было ему незнакомо. Ничто из того, что он раньше принимал за счастье, сейчас ему не казалось и оттиском счастья. Он немного пугался, будто лёгкого утреннего головокружения. Но он чувствовал, что это - та дорога, которую он никак не мог рассмотреть среди других дорог. Он чувствовал приятное ослабление. Он проникал в освобождённость и всем телом касался его. Музыка садилась на него, как пчёлы на растения. Он всё же не сдерживал крошечных слёз, которые неровными кругами бежали по Колиному лицу, пока не умирали от Колиных рук.
Оксана не видела Колиных слёз, но она знала, что они всегда будут вместе. Удивительное совпадение двух людей, прямое попаданием одним человеком в другого. Кого благодарить за это приятное совпадения? Колю, который вдруг стал давать объявления о частных уроках; Оксану, которая увлеклась арабской культурой и захотела изучить арабский; арабский, который однажды выучил Коля?
Но их, видимо, не трогал этот вопрос. Они возрождались в новом любовном климате и уже забывали о себе ради друг друга. Музыка, как гудок зовет поезд вперед, вела по всем стенам этим чувством и роняла их в обмороки.
Когда же они вновь вернулись к столу, Коля сказал:
- Я хочу выпить за тебя. За твоё вечное возникновение. Я очень люблю тебя. Я уже очень сильно тебя люблю, - Колины руки, будто бы сели на ежа, а потому тревожились и подрагивали, чем не применило воспользоваться вино, которое всеми своими движениями давало понять, что Колины руки дрожат.
Оксана не уводила от Коли своих глаз. Возле Оксаниной переносицы проступали крохотные капельки пота, размером с игольное ушко.
Они молча пили вино, сквозь стёкла бокалов пытаясь рассмотреть друг друга.
- И всё же чудесный вечер. Я не устану это повторять. Я счастлива.
Это признание показалось Коле ещё более интимным, чем исповедь в прегрешениях.
- Я тоже. Я тоже счастлив. И что нам с этим делать? – Колин разум пробирался через чувственность наружу, на свободу.
- Ничего. Практически всё остаётся тем же самым. Вот только быть мы теперь будем вместе. У тебя есть творчество и Союз, а я хотела бы заняться дизайном. Не хочу больше работать в рекламе.
- Ты очень рассудительно говоришь, - Коля немного просмеял это предложение.
- Я стараюсь быть рассудительной, но с таким человеком, как ты, это сделать очень трудно. Иногда мне хочется иметь только чувства и никакого разума, никакого рассудка, никакой логики. Только чувства. И жить в наслаждении ими.
- Я понимаю тебя, - Коля, наверное, впервые в жизни понял, что значит, на некоторое время не знать, что у тебя есть разум, а думать, что состоишь из чувств. - Я рад таким видам на будущее. Я точно знаю, что с тобой я буду счастлив, - Коля не удержался и сделал важное философское выражение лица, что заставило Оксану улыбнуться улыбкой, похожей на добродушную театральную маску комика.
- С тобой не соскучишься. Поедем ко мне?
- Не знаю. Нет, наверное. Я хотел бы остаться с тобой здесь. Ещё немного поболтать и попить вина, а затем лечь спать. Ведь завтрашний день будем исключительным.
- Согласна. Тогда давай выпьем за тебя. За твоё вдохновение.
Коля мяукал от удовольствия.
- Спасибо, - скромно произносил он.
Вино снова родило в них молчание. Это молчание произносило громкие речи о них, об их счастье, об их надеждах и рассказывало об их восхитительной встречи, которая всем – от первого до последнего человека – казалась невероятной.
- Неужели возможно-таки встретить человека, который будет полностью близок и органичен твоим состояниям. Я думаю, что ты для меня тот самый человек, - Оксана сверкала, словно карликовые звёзды.
- Мне тоже трудно в это поверить, но я вижу, чувствую, понимаю, что это возможно. И твоё существование для меня всё равно, что оживляющее доказательство.
Они ещё долго смотрели друг на друга, не допуская в своё узкое общество ни одного слова:
Оксана переживала своё первое настоящее сознательное рождение.
Коля так и не знал, что со всем этим делать, но был восторжен и счастлив.
Они оба представляли собой два сосуда, сообщающихся друг с другом одним сердцем. Организм залечивал внутри себя болезни, выздоравливал и оздоровлялся. Они с новыми и свежими силами прыгали вперёд себя, в будущее.
- Я люблю тебя, - сказал Коля.
- Я тоже тебя люблю. Очень сильно тебя люблю, - Оксана.
И восхищённые глазами друг друга, они закрывались и мечтали своими явями. Коля знал сквозь закрытые глаза, что Оксана рядом с ним, но он не мог коснуться её. Мысль о том, что этого не может быть, опровергала реальность. И он забывался и забывал своё счастье. Лишь неизвестная сила внутри него время от времени говорила: «Открой глаза!» - он открывал и видел перед собой Оксану, которая, как и он несколько секунд тому назад, сидела на диване с закрытыми глазами и боялась пошевелиться.
А Оксана лишь из кокетства могла считать явь мечтами и грёзами. Она знала, что Коля с ней, что они теперь уже никогда не расстанутся. Она знала это с такой же точностью, как и номер своего телефона.
- Давай спать. Я уже устала, а потом мне не терпеться повстречать завтрашний день, в котором я проснусь вместе с тобой, и в котором я на несколько секунд до пробуждения уже буду знать, что рядом со мной ты.
Мы легли. Во всё том же самоощущении, в котором мы уже проникали друг в друга.
9.
Коля пришёл ко мне в полдень. Мне казалось, что его ко мне привела улыбка. Такую улыбку на его тотемном лице я видел неделю назад, когда он начал своё исследование и чётко видел его структуру. Он светился, как тучная свеча на торте пятилетнего именинника. Предательская половица моей прихожей вновь испустила дух, но её последние слова заглушил Колин голос.
- Старик, я счастлив! Я пришёл к тебе в заключение первого дня моей совместной жизни с Оксаной. Поистине, счастье неожиданно, как известие о смерти.
- Привет, Коль. Если ты хочешь узнать о моей реакции на это, то – я рад за тебя и за Оксану тоже. Проходи и рассказывай. Ничего не пропускай. Мне всё интересно, и А и Я ваших отношений. Твой вид, конечно, обо всём говорит красноречиво. Но мне всё же хочется услышать твою историю в самых полных подробностях.
- Спасибо, дружище. Оксана – чудо! Она – идеал, который открыл мне глаза самим собой. Она безумно меня любит. Так, наверное, любит психически больной свои галлюцинации. Мне даже начинает казаться, что она следит за всеми кашицами еды, которые пропадают в моём желудке. Она готова слушать меня двадцать четыре часа в сутки. Я останавливался в своих монологах на считанные минуты. Она БОГОТВОРИТ меня. Её глаза даже иногда вгоняют меня в краску. Ещё никто до неё не слушал меня так. Она, я уверен, станет моей самой преданной последовательницей. За это и я начинаю её любить. Она, ко всему прочему, заботиться обо мне: готовит еду, отнесла мои вещи в прачечную, купила мне книги (полное собрание сочинений Достоевского, Данте, Кальвино и Словарь синонимов русского языка). С ней я, словно ребёнок, ем витамины, пью соки и йогурты, ем творог, овощи и фрукты. Она чрезвычайно внимательна ко мне и с удовольствием мне подчиняется. Я и подумать не мог, что всё так обернётся. Если раньше у меня и были сомнения, то теперь нет. Ещё несколько мгновений, и я в неё окончательно влюблюсь. Мне с ней очень хорошо. Она фантастична.
- Означает ли это, что ты нашёл то, что искал? Думаешь ли ты сейчас, что сможешь постоянно быть с ней. – Я задавал Коле этот вопрос, потому что он постоянно говорил о поиске, главным образом, поиске своей любви. Это выглядело банально, но зато искренне. (Меня всегда поражала его способность принимать банальные истины, которые он предпочитал называть азбучными, и не бояться повторений в своих собственных мыслях и переживаниях).
- Да и да! Миллион раз да! Больше мне никто не нужен. Теперь у меня нет и доли сомнения. Я смогу быть с ней счастлив и, что, как ты знаешь, для меня очень важно, искренним. Она – восхитительный друг, прекрасная слушательница и великолепная любовница. Я полностью ею доволен. О большем вряд ли приходиться мечтать. Я склонен полагать, что её появление неслучайно. В этом есть свой символ. Она сделает мой рост возможным. Она – моё восхождение. Уже я не хочу её отпускать. Мы с ней вместе только один день, но видишь, как много я могу тебе рассказать. Это по-своему удивительно.
Колины глаза блестели, как птичьи. Он заражал меня своим оптимизмом и своими радостями. Я надолго забывал о своей личной ситуации, которая в неопределённости висела над моей головой. Что-то во мне говорило, что и у меня всё получится, и я тоже буду счастлив. Я думал, что Колино счастье пришло к нему само, то я должен постараться, чтобы добыть его для себя. В ту минуту я решал позвонить Тане и пригласить её куда-нибудь. Решительность захватывало мой ум в обруч. Я становился героем своей же собственной жизни. Я осознавал, что должен действовать, а не отсиживаться в тылу своих чувств. Мне тогда казалось, что я совершил огромную ошибку, когда сказал Тане, что некоторое время хочу побыть один. Я не встречался с ней полмесяца. Я чувствовал раскаяние, совершение греха по отношению к своим чувствам. Ведь Таню я полюбил почти сразу, как увидел её. Но во мне шевелилась и надежда, что я всё смогу поправить, и что ничто не потеряно, как информация в человеческой памяти. Мы ничего не забываем, просто не можем вовремя вспомнить.
- Ром, я хочу познакомить тебя и Таню с Оксаной. Хочу устроить небольшой званный ужин для моих самых дорогих друзей. Оксана уже заочно с вами знакома. Я много ей о вас рассказывал. Мне даже показалось, что она стала меня ревновать к Тане. Ты когда сможешь к нам прийти? Мы живём на улице Востокова.
- В принципе, я всегда свободен.
- Хорошо. Я позвоню тогда Тане и узнаю, когда она сможет. Что нового с творчеством?
- Я продолжаю работать в привычном режиме. Думаю, что мы можем предложить на очередном собрании.
- Я пока предлагаю не спешить. Оксана посвящена в наш Союз. Она советует мне сделать Союз общественной организацией и снять для него помещение. При этом она говорит, что мы пока должны действовать в Подмосковье и не стремится всеми силами переселиться в Москву. Я должен отдать её интеллекту должное. Она сказала, что много общественных организаций выросло в провинции и затем начало победоносное шествие по всей стране. К тому же, Подмосковье сегодня стремительно развивается. В нём, как мне кажется, формируется настоящий слой современных российских интеллигентов, обладающих широкими познаниями в самых различных областях, осведомленных в актуальной социальной, политической и культурной ситуациях во всём мире, но предпочитающих жить в России, в экологически чистых её уголках. Они, как ты понимаешь, ничего не теряют. Они всегда могут сесть в электричку, в автобус или в собственный автомобиль и поехать в столицу, чтоб получить там то, чего пока нет в их родных городах. Я думаю, нам надо дописывать наши произведения. Кстати, у Оксаны есть знакомый издатель. Так что мы сможем без проблем выпустить свои идеи.
В одно мгновение, в какую-то терцию, я поймал себя на мысли, что Коля становится ужасным ребёнком, infant terrible. С одной стороны, он, конечно, самостоятельный и зрелый человек, личность с большой буквы, но с другой, он очень многое отдаёт Оксане. Он думает, что она в начале их отношений становится от него зависимым, что он мозговой и идейный центр. Однако она привязывает его к себе. Я боюсь, что теперь на все свои и мои предложения он будет говорить: «У Оксаны есть…», «Оксана сказала …», «Оксана обещала помочь» и так далее. Я боюсь и чем больше я об этом думаю, тем больше я начинаю бояться, что мы можем всё растратить или, если не растратить, то отдать наше детище ещё кому-нибудь. Ни я, ни Коля не знаем Оксану. Мне казалось неоправданным всё завязывать Оксаниным узлом. Я не мог лицемерить и изображать восхищение Оксаной.
- Коль, это всё замечательно. Однако мне кажется, что ты делаешь пока слишком большую и неоправданную ставку на Оксану. Я допускаю, что она ангел, и, возможно, её появление – это наш самый главный символ, и мне, разумеется, весьма лестно слышать о её готовности помочь тебе и нашему Союзу.
- Нам, Ром. Нам!
- Хорошо. Нам. Но что даёт тебе уверенность, что Оксана не предаст, что у неё нет никаких тайных планов и замыслов. Почему ты так в ней уверен? Почему теряешь голову.
По мере того, как я об этом говорил, что-то во мне возмущалось. Какая-то непонятная преданность идее, о силе которой я редко узнавал из своего сердца, проявляла себя, и я уже не был так рад за Колю, как был рад, когда он пришёл ко мне, и я увидел его лицо. Возмущение и негодование росло во мне. Коля представлялся мне малышом, держащимся за материнскую юбку. Я продолжал.
- Ты поступаешь неправильно. Ты вдруг закрываешь глаза и идёшь, влекомый желанием сделать всё сразу и навсегда. Стоит ли, я задаю себе и тебе этот вопрос, проявлять такую неосторожность? Зачем?
- Ты ничего не понимаешь, Рома. Когда ты увидишь её, ты поймёшь меня.
Я был уже в бешенстве. Колина наивность вывела меня из себя. Он совершал всё ту же старую ошибку.
- Ты уже забыл о Вике?
(Вика – это последняя девушка Коли. Они были вместе два месяца. Коля был также счастлив. Ничего не скрывал от Вики. Они почти никогда не расставались. Много беседовали. Однажды Вика, которая уже знала, что Коля пишет, попросила его работу. Коля тогда написал небольшое исследование творчества Пастернака. Спустя несколько дней, Коля обнаружил свою работу в одном журнале под именем Олега Крольковского. Нетрудно было догадаться, кто способствовал такому путешествию Колиной статьи. Коля был убит. Он даже не мог кричать на Вику. Он позвонил ей. Они встретились. Вика рассказала, что Олег Крольковский – это её друг, в том самом интимном смысле этого слова, который сегодня практически никто не использует, заменяя его на «парень» или «бой-френд», что он тоже пишет исследования по отечественной культуре, что раньше его статьи часто можно было увидеть во многих журналах и газетах, а потом он вдруг перестал писать. Ничто не шло в голову. Он начал пить, время от времени мог и ударить Вику. Вика от отчаяния начала отношения с Колей, а когда узнала, что он пишет, то решила поступить таким образом. Она же любила этого Олега Крольковского. Но она, увы, ничего не добилась. Тот продолжал пить, устроился сторожем в один детский садик. На Вику ему было наплевать. Та пара закончила плачевно. Горе-писатель замёрз на сторожевом посту в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения, а Вика, - в ней всё же было что-то героическое и трагическое одновременно, - выкинулась из окна, как только узнала о смерти своего друга. Она оставила после себя предсмертную записку: «В моей смерти и в смерти Олега вините дьявольское творчество и людскую тупость». Коля сильно страдал. Может быть, я и циник, но думаю, что если бы Вика передала привет Коле с того света (с карниза), то Коля не дожил бы до Оксаны. Отношения с Викой у Коли были трудными. Были настоящие проблемы. Но Коля справился, и мне бы очень не хотелось, чтобы эта ситуация повторилась.)
- Ром, не забывайся! Жизнь – это не вещь, которую можно швырять куда попало. С Викой всё было иначе. Оксана – это что-то совершенно неповторимое. Ты не имеешь право указывать мне на мои ошибки! Это даже и не ошибки. Это тебя касается только постольку-поскольку. Я высоко ценил твоё понимание. Когда у меня была Вика, тебя ещё не было. Ты всего не знаешь. Не знаешь также и то, что дала мне Вика. Она влюбила меня в Пастернака. Она была настоящей музой, пусть и злой. Она вдохновила меня на написание той работы и имела все права забрать её у меня. Я держу на неё обиду, хотя мне было и неприятно. Ведь я много сил и стараний вложил в эту работу. Но без Вики, понимаешь, без неё, я не смог бы её написать. Ты всё-таки прожженный циник.
- Мне плевать, дорогой Коля, кем была Вика, и кто такая Оксана. Посмотри на себя. Тебя почти нет. Ты только и говоришь: «Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана, Оксана». Тебя за этим нет, а если ты и есть, то в виде новорождённого, который ещё с трудом справляется со своими частями тела.
- Тебе не кажется, что ты очень много на себя берёшь? Что ты сам сделал, чтобы найти самого себя и свою любовь? Сколько я тебя знаю, ты вечно осторожничаешь. Вообразил себя эдаким богом, сидишь за своим компьютером и делаешь переводики, утешая себя тем, что до тебя никто не смотрел на классику так, как тебе это удаётся. А многие не читали и старых переводов и за твои вряд ли возьмутся. Пишешь для какого-то ограниченного круга людей. Набиваешь себе цену и думаешь, что тебе всё дозволено. Смотришь на людей, как на насекомых. Иногда мне трудно с тобой находиться рядом. В тебе просвечивается твёрдость и холодность.
- Ты не понимаешь меня. Не понимаешь, что я желаю тебе добра. Я не хочу, чтобы ты опять утопал в любви, а затем страдал. Это уже традиция твоей жизни. Любовь прекрасна, и я ничего не имею против неё. Мне хочется, очень сильно хочется верить, что Оксана такая, как ты её представляешь. Но будь разумным! Выжидай время, а затем, после того, как ты узнаешь её лучше, отправляйся в свою любовь со всем скарбом! (Я должен, ДОЛЖЕН был быть циником). Ты плохо её знаешь и ещё не имеешь никаких оснований доверять ей. Ты всё сам выдумываешь, по крайней мере, большую часть из того, о чём мне рассказал. Я не против того, чтобы ты был с Оксаной. Я лишь хочу, чтобы ты не придумывал того, чего пока ещё нет. А потом будь самостоятельным. Если Оксана хочет помочь нам, как ты говоришь, это замечательно. Но не забывай, что Союз – наше детище, и его судьба в наших руках, а не в Оксаниных.
- Я понял тебя. Ты мне завидуешь. Что у тебя было с девушками? Ты мне никогда ничего об этом не рассказывал. Были ли они вообще?! Ты считаешь себя непризнанным гением. Наверняка, ждёшь кого-то, кто по-настоящему оценит тебя и твоё творчество. Твои привычки, в конце концов. А ты тот ещё причудник.
Коля сильно бил меня. Бил в то, что обычно подозревают находящимся за грудью. Он, словно безумным ветром, выметал из меня мысли о Тане. Он малевал меня чёртом. Я образно представлял себя из этого рассказа Коли и видел себя исчадием ада, заносчивым типом, надменным мерзавцем, чёрствым лицемером. Мне самому становилось противно и страшно. Я с трудом находил в себе силы отбеливать себя и убеждать себя в обратном. Ведь я, действительно, желал Коле добра и счастья, но он не понимал меня. Он был одержим. Это был уже не он. Я начинал по-настоящему опасаться за него, за его сохранность. Коля рассказывал мне уже, как он хотел покончить с собой. Тогда только головокружение алкоголизированной головы повело его не вперёд, а назад, и он упал с подоконника на пол, ударившись о стёсанный угол стола. Проснулся, спустя несколько часов, с сильной головной болью и большой шишкой. После этого случая ему часто стали сниться кошмары.
- Тебя невозможно переубедить, Коля. Я не знаю, что ещё должен тебе сказать, чтобы ты ко мне прислушался.
- А не надо ничего говорить. Ты влюбись сначала, а потом давай советы. А пока твоё сердце пусто, ты не в праве ничего мне советовать. Давай закончим этот разговор.
- Давай, - я вставал со своего кресла, чтобы пойти на кухню. – Ну и дурак же ты, Коля. Полный дурак и размазня. Женщины всегда будут размазывать тебя по своим каблукам и распинать тебя на своих ногтях, а ты будешь влачиться от них, как отравленная муха.
- Не задирайся!..
Я уже отступил на полшага назад. Коля ударил меня по лицу. Левый глаз прищурился и начал тревожно моргать. Я испустил обычное в таких ситуациях лексическое сопровождение и, подвернув ладонь, костяшками своего кулака ударил Колю в нос. Пока Коля ладонями прикрывал свой нос, у меня появилось время сказать ему: «Я не хочу с тобой драться. Это – твоя жизнь, и делай ты с ней, что тебе угодно. Влюбляйся, обманывайся, разочаровывайся. Я умываю руки. Я сделал всё возможное. Более не хочу в этом принимать никакого участия. Сколько вы протянете вместе, не мне определять. Дай бог, чтобы я ошибался, и вы были счастливы. Мы никогда с тобой не дрались. Видимо, история повторяется и в нас. Ищите женщину. А она сама себя нашла. Я желаю тебе добра, но ты, не обижайся на меня, идиот. Я не желаю тебе припомнить мои слова. А сейчас уходи или давай драться дальше».
Коля молчал, собирая кровь первой группы в белоснежный платок. В его глазах я не видел никакого желания продолжать ни предыдущий, ни этот разговор. Он пошёл к двери, просунул ноги в свою обувь, сорвал с вешалки куртку и, открыв дверь, сразу же, как только протянул своё худое тело сквозь дверной проём, указал ей на её место.
В зеркале я увидел несколько оскорблённое лицо и припухшее облако вкруг левого глаза. Я отколол немного льда от морозильной камеры и сел на диван. Я думал о том, что неправильно поступил, что вёл себя несправедливо и вероломно с Колей. Самобичевание я усиливал мыслью о том, что это, наверное, конец нашей дружбы. В этом я винил только себя. Я уже знал, что никуда не пойду и, уж тем более, не буду звонить Тане. Коля наказал меня. Я лёг на кровать и пролежал так с открытыми глазами часа три, казня самого себя за бестактность и несправедливость. Встав, я немного поел, ещё немного почитал и посмотрел телевизор. У меня впервые за последнее время не было никакого желания что-либо делать. Телевизор доступностью освобождал меня от усилий задумываться о произошедшем. Тогда я рано лёг спать и, по-моему, не видел никаких снов. Сначала какое-то озеро вкрадывалось в мой сон, но затем одна только темнота.
Темнота.
10.
Я проснулся и сразу вспомнил о том, что мне сегодня никуда не выйти из дома. Какой-то социальный инстинкт внутри меня напоминал мне, что выходить к людям нужно, будучи в полном физическом (то есть внешнем) и психологическом (то есть внутреннем) порядке. Подбитый глаз запрещал мне покидать пределы моего дома. Ещё лёжа в кровати, я начал строить планы на сегодняшний день. Переводы, чтение, музыка, может быть, телевизор и радио, два приёма пищи. Вот всё, что ожидало меня сегодня, а, возможно, и завтра и послезавтра. Глаз немного болел. Я ещё не видел себя в зеркало, но готовился к самому худшему. Из двух зол… Одно из них само выбирало меня. По-моему, и второе зло не гнушалось меня и тоже останавливало свой выбор на мне. Я был пойман. Простой факт мог серьёзным образом поменять все жизненные устои. Конечно, зрение важно, но когда из всего разнообразия твоего тела что-то самое малое (а подбитый левый глаз и представлялся мне малым) вдруг переворачивает всё с ног на голову, начинаешь понимать, что и малое внезапно может стать главным или от малого зависит большое. Я вспомнил старую присказку, что целое состоит из частей. Однако эта истина нисколько меня не успокаивала, а напротив привносила в меня смирение и даже некоторое отчаяние. Я вспомнил, что вчера, слушая Колю, хотел позвонить Тане и взять всё происходящее со мной под свой контроль, но ничего не получалось. По меньшей мере, всё откладывалось ещё на несколько дней. Я винил только самого себя. Будь я более сдержан, ничего бы не произошло, и Коля ушёл бы от меня в таком же возвышенном расположении духа, в котором пришёл ко мне. Я испытывал какое-то двойное чувство. С одной стороны, я обвинял себя в том, что плохо поступил по отношению к Коле, но с другой, мне виделось, что я сделал всё так, как должен был сделать. Ведь я начал ему обо всём говорить тогда, когда почувствовал, что поступлю неправильно, если не расскажу ему о том, что думаю по поводу происходящего. В пылу Коля произнёс несколько точных слов, препарировавших мою сущность, но он глубоко заблуждался, когда говорил мне, что я сказал всё, что сказал, из зависти. У меня тоже были непростые отношения с женщинами. Я любил, и меня любили, я не любил, а меня любили, я любил, но меня не любили, я не любил, и меня не любили. Но всё это не имело никакого отношения к тому, что я тогда говорил Коле. Мне даже казалось, что Коля совершает преступление, психологическое преступление, обвиняя меня в бесчувствии. Он ничего не знал о моих чувствах к Тане, но набирался смелости и мужества указывать мне на мою сухость и холодность. Я затыкал себе рот, когда во мне пробуждалось желание признаться Коле в своей любви к Тане. Смешно звучит. Признаться одному человеку в том, что любишь другого. Это всегда смешно, но так это обычно и происходит. Мы признаёмся в своих чувствах сначала близким людям, а уже затем тем, к кому это имеет самое прямое отношение.
Я чувствовал, что во мне нарастает негодование. Негодование не только собой, но и Колей. Я винил нас не за то, что мы наговорили друг другу колкостей, а за то, что было основой этих колкостей. Мы, как я понимал, произносили те слова, не отдавая отчёта себе. Сказать, что ты дурак или что ты возомнил себя богом, всё равно, что произнести название какой-нибудь известной марки сигарет или спиртного. Ты дурак = ты куришь «Мальборо», ты возомнил себя богом = ты пьёшь «Немиров». Мы, живя в этом мире, многое, а, в действительности, всё впитали из него. Мы произносим что-либо, не задумываясь о том, что лежит в основах этого что-либо. Для нас, как и для всех других, главным становится сам процесс произнесения, а не смысл произносимого. Мы начинаем оперировать технологиями, а не смыслами. Бог всего – эффект и покупная способность. Скажешь так, а не иначе, подзаработаешь в прямом или в переносном смысле, скажешь иначе - ничего не получишь, и слова твои не произведут должного эффекта. Всё продаётся и покупается. Ради достижения эффекта. И будь ты хоть миллион пядей во лбу, тебя оценивают только по тому, сколько реальных дивидендов ты сможешь принести. Или что-то, или ничего, воздух, пустоту, ничего. Третьего не дано, а по большому счёту, ничего не дано сверх эффекта. Принимай это или будь не от мира сего. Вот те два огня современного мира, о которых говорят даже торговцы газетами, и меж которыми пребывает твой рассудок. Ты, к сожалению, не в силах что-нибудь изменить. Играй по правилам или вечно проигрывай. Самое страшное, что во всей этой игре ты вынужден многое скрывать. На то есть свои причины. Страх. Страх! Страх быть высмеянным или прескверно понятым. Когда ты находишь родственную душу, ты думаешь, что у тебя появилась возможность для проявления честности, и ты начинаешь сначала постепенно, а затем полностью и без купюр проявлять эту честность. Ты перестаёшь многого бояться. Но затем неожиданно для себя ты чувствуешь, что что-то не так, или сталкиваешься с этим лоб в лоб. Ты осознаёшь, что и твоя родственная душа многое не хочет от тебя слышать. Потому она и родственная, что всё время ожидает услышать от тебя приятное и лестное. И тогда начинается другой круг ада. Ложь в совсем новом и незнакомом измерении. Ложь ради спасения и оберегания. Истина представляется чем-то карательным, пытающим. Очевидно, что ты меньше всего хочешь карать или пытать свою родственную душу, и это принуждает лгать тебя ещё больше.
Ложь в моей дружбе – вот, какая тема занимала меня тем утром или днём. Я ещё не успел посмотреть на часы, а потому только мог догадываться, в котором часу проснулся. Ведь даже когда мне не нравилось, как Коля написал тот или иной пассаж своих произведений, я говорил, что это неплохо, хотя и делал некоторые замечания. Я знал, как близко он принимает к сердцу критику, и знал, что ему ещё не раз придётся выслушать нелестные слова, и именно по этой причине я щадил его. Я же был доволен собой, когда Коля скромно улыбался, услышав мои слова, и когда он обещал пересмотреть некоторые моменты в своём тексте. Но ведь я недоговаривал, и у меня точно было то, что я мог ему сказать, то, что, действительно, было в моей голове и что могло звучать совершенно иначе, а значит, и воспринято оно должно было совсем по-другому. Зачем я всё это проделывал? Зачем другие проделывают это каждый день со своими родственными душами? Мы же должны быть искренними и до конца честными с теми, кто нам более всего дорог. Или это и есть тот случай, когда ложь становится совсем и не ложью, а чем-то иным, что может быть описана в иных понятиях? Быть может, все слова мира, неважно, на каком языке они произносятся, становятся другими, когда мы начинаем их употреблять для близких и дорогих нам людей. Быть может, мы оказываемся в иных социальных и личностных измерениях, где всё то, к чему мы уже привыкли, перестает иметь всякий смысл. Быть может, мы оказываемся в положении, когда нам стоит задуматься о создании нового языка и новой логики. Быть может, мы просто не осознаём этой смены обстановки и продолжаем мыслить старыми категориями, обвиняя себя в непреднамеренной лжи или лжи во спасение.
Мы было важно то, что я не скрыл от Коли своих истинных мыслей, и, конечно, я был уверен, что он меня поймёт. Я и так скрывал от него свою любовь к Тане и не хотел увеличивать число своих слабостей, число проявления своего малодушия. Но он этого не оценил. И причина этого мне тоже понятна. Я, наверное, совершил ошибку. Я мог оставить за собой право не высказываться полностью по поводу того, о чём рассказал мне Коля. Мне нужно было дождаться того званного ужина, когда Коля познакомил бы меня с Оксаной, и я уже мог бы оценить всю ситуации более объективно. Но ведь меня возмущала не Оксана и не Колино увлечение ею, а то, насколько зависимым он от неё становился. Я переставал видеть в нём то, что видел раньше. Силу, уверенность, даже самоуверенность, решительность, суперсилу. Но видел маленького Колю, который завязывал бантики на юбке Оксаны. Когда я высказал Коле всё это, мне было неважно знать, кто такая Оксана. Мне было достаточно состояния Коли. Ему, этому состоянию, я не завидовал. Оно представилось мне ущербным. Это вызывало мой гнев, праведный, как мне кажется и сейчас (1) в то утро, когда я об этом вспоминал, 2) сейчас, когда я всё это вспоминаю и описываю).
Я имел все основания, в отличие от Коли, ожидать от своего друга понимания. Конечно, я не учитывал, что любовь сильно изменяет человека. Коля, чтобы он не говорил, влюблялся в Оксану, я бы сказал, находился в процессе влюблённости в Оксану. Любовь сильно меняет внутреннее состояние человека. И я должен был об этом знать. Я и сам пребывал в этом русле. Но я не обращал внимания на это. Я слишком внимательно слушал Колю, который, по его же собственным словам, только начинал влюбляться в Оксану. Что я должен был делать? Подружимся ли мы снова с Колей или всё кончено?
Я ещё минут двадцать провалялся в кровати, стараясь ни о чём не думать, как вдруг зазвонил телефон. Выгребав своё тело из кровати, я взял трубку. Это была Таня.
- Привет! Как дела?
- Привет!! Всё хорошо. А у тебя?
- У меня тоже. Приходи ко мне сегодня.
Сегодня? Прийти к тебе? – это были мои внутренние вопросы.
- К сожалению, я сегодня не могу. Много дел.
- Я всё знаю, Рома. Коля мне позвонил и рассказал, что вы поссорились. Но я хочу, чтобы ты пришёл. Поболтаем. Меня не станет смущать твой синяк под глазом. Я, правда, думаю, что вы дети и ссоритесь по пустякам, даже если эти пустяки таковыми не кажутся.
- Ну, если ты обо всё знаешь, то я приду, хотя мне неловко. Это Коля тебя попросил?
- Нет. Считай, что это – моя собственная инициатива и моё желание тебя увидеть. Не с синяком, а просто так. Я соскучилась.
Такие слова возвращали мне жизненное дыхание. Я готов был появиться возле Таниной двери через пятнадцать минут.
- Хорошо. А когда прийти?
- Приходи в любое время. Я буду дома весь день.
- Тогда я зайду через час или два. Есть ещё несколько дел.
(Дел никаких не было. Чистая формальность. Не более того).
- Идёт. Я буду тебя ждать. И всё-таки вы несмышленые дети. Ссоритесь, а сами не знаете, из-за чего. Есть о чём поговорить. Уже начинаю тебя ждать. До встречи!
- До встречи!
Я вернулся в кровать и пролежал ещё минут пять, пропуская сквозь свой мозг Танин голос. Такой свежий и здоровый. Если среди нас кто и носил истинное знание, то это – Таня. Хрупкое создание с нечеловеческой проницательностью и невообразимым умом. Разговор с ней мог многому меня научить. Я уже тогда, до встречи с Таней, знал, что вернусь от неё с полным и точным знанием того, что дальше надо делать. Эта мысль зажигала свет в моей квартире. Все свои сомнения я поспешил обменять на предстоящую встречу. Я думал и о том, что Таня пригласит и Колю, чтобы мы встретились и помирились. Так очень часто улаживаются ссоры, и достигается примирение. Я пойду на встречу с Таней и Колей. Если Таня взялась за наше примирение, а она обязательно должна была это сделать, то я мог быть спокоен за точность и умелость этого примирения. Я, разумеется, не хотел порывать отношения с Колей, но с другой стороны, я не сделал бы первый шаг из-за своей гордыни. Опять же удивительная вещь: осознавать, почему то или иное не может произойти, и всё равно упрямствовать и настаивать на своём, даже не на своём, а на чужом, просто потому, что так обычно поступают другие. Вот и вся ситуация. Гордыня, следование обычным поведениям, надменность. Ничего более. Ровным счётом, ничего более.
11.
Через час я уже стоял перед Таниной дверью и вёл правую руку к её дверному звонку. Я был немного смущен. Некое подобие стыда, смешанное с неловкостью, составляло тогда фон моих переживаний. Я вновь чувствовал себя виноватым. На этот раз за то, что против своей воли вовлекал Таню в нашу с Колей ссору. За дверью я услышал едва различимые шаги. Таня открыла дверь, и на меня вылились её красота и мелодичная музыка, тянувшиеся из-за её спины.
- Привет! Проходи.
- Привет.
- Как дела?
- Всё хорошо.
- Я вижу, - Таня улыбалась. – У меня нет слов. Как же это всё-таки непонятно. Или нет. Это просто необдуманно и, прости меня, глупо. Дружить, думать, что твой друг – самый настоящий друг во всём мире, а затем за какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут взять и всё разрушить.
Таня, как сельская учительница, давала свои объяснения. У меня начинало складываться впечатление, что я пришёл на пробный урок в новую школу, и что-то подсказывало мне, что урок этот мне понравится, и я останусь в этой школе, а Таня будет моей самой любимой учительницей. Когда воспоминания о моих школьных годах начинали набирать контур и силу, я поспешил от них избавиться дурацким вопросом.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду самые обычные в таких случаях вещи. Я не собираюсь расставлять судейские акценты и говорить, что ты, Рома, виноват или что виноват Коля. И у тебя, и у Коли были основания вести себя так, как вы себя вели. Но не стоит забывать о такте и вашей дружбе. Вы должны ещё сильнее дорожить друг другом. Я поговорю и с Колей. У меня тоже есть своё мнение на всю Колину ситуацию, но в отличие от тебя я не буду применять электрошок. Коля сказал мне, что хочет познакомить нас с Оксаной. Я думаю, что завтра вечером мы пойдём к ним. Я пока не знаю, смогу ли я поговорить с Колей до этого вечера. Наверное, нет смысла. Мне очень любопытна эта Оксана. Кто знает, а вдруг она, и вправду, такая, какой её описывает Коля.
- Ты, как всегда, права. (Я говорил это Тане не из желания ей понравиться. Таня была удивительной девушкой. В особенности её ум производил на меня впечатление. Тане удавалось смотреть на вещи совершенно новым и правильным образом. Её ум удивлял меня своеобычностью и глубиной). Но ты, наверное, не знаешь всего. Коля не мог рассказать тебе о том, насколько зависимым он становится от Оксаны. Ещё немного, и он шага ступить без неё не сможет. Нам ничего не останется, как назвать наш Союз «Оксана», будто это дешёвая забегаловка. Тогда уж давай назовём его «У Оксаны».
- Я понимаю тебя, Рома. Но и ты должен понять Колю. Я думаю, что нет ничего плохого в том, что Коля любит, и что он так высоко ценит стремления Оксаны вам помочь. Ты должен радоваться вместе с ним. Ты должен поддержать его. А ты, наоборот, говоришь, что не станешь его успокаивать, если Оксана его бросит, и напоминаешь ему о его прошлых неудачах. Мы с тобой многого не знаем, а потому не в праве, может быть, пока не в праве, делать выводы. Мне совсем непонятно, почему ты, не успев познакомиться с Оксаной, приходишь к заключению, что она, возможно, вторая Вика.
- Я не прихожу ни к каким заключениям. Я всего лишь побуждаю Колю проявить осторожность. Ведь он едва ли лучше нас знает Оксану.
- Он знает её лучше. Он чувствует её.
- Таня, ты говоришь романтично, но ошибочно. Вику и других он тоже, по его словам, чувствовал всеми своими клетками. Извини, но мне противно от этих сантиментов. Всё это принимало один и тот же конец. Осторожность! Вот, о чём я с ним говорил. А чтобы он лучше меня понимал, я прибег к некоторым сильным ходам. Признаю сейчас, что всё получилось не так, как я хотел. Но игра стоила свеч.
- Может быть. Но ведь благими намерениями дорога вымощена в ад. Я признаю, что и Коля наговорил тебе много неправильных вещей, самых обычных, которые мы произносим из злости и негодования. Хотя ты, действительно, скрытен и стараешься быть недоступным и чёрствым. Зачем? Ты никогда не рассказывал о своих девушках. Коля, правда, мне говорил, что ты недавно встретил одну свою бывшую одноклассницу и что вроде бы её любишь. Расскажи мне об этом.
Зачем, зачем Коля сказал об этом Тане? Теперь меня начинал волновать этот вопрос. Это вопрос житейской философии. Куда важнее всего понять, зачем происходит то или иное. Ведь никакой одноклассницы не было. Я лгал, а теперь мне кажется, что Таня поверила этому, и будет оценивать теперь меня в свете этой надрывной и, наверняка, несчастной любви. Что делать? Сказать Тане, что я обманул Колю? Но зачем? Продолжать обманывать Таню? И опять же зачем? Тот обман был из-за Тани или точнее из моего желания скрыть свои чувства. Таня была права: я был скрытным человеком и не давал кислород своим чувствам. Я внутри себя опять злился на Колю, хотя и понимал, что не имею на это право. Мы были друзьями, и Таня знала практически всё, что происходило в нас с Колей, и мы знали, что происходило с Таней, хотя мы никогда не находили в себе мужества спросить Таню о её влюблённостях. Отсутствие мужества в себе я объяснял страхом перед ревностью. Я понимал, что если Таня начнёт рассказывать о ком-то, кого она любила или любит, я буду её ревновать. Я до сих пор не знал, смогу ли быть с Таней вместе, а потому вынужден, да, именно вынужден был быть скрытным и выборочным в вопросах, которые задавал Тане.
- Ну, так что? Расскажешь мне о ней? Или твоя скрытость непобедима?
- Нечего рассказывать. Нет предмета, который заслуживал бы внимания. Это история, хотя и имеет начало, конца своего не получила. Она была безнадёжной в самом начале своего развития. Не понимаю, зачем Коля поведал тебе эту историю.
- По всей видимости, Коля заботиться о тебе, и ему небезразлично, что происходит в твоей душе.
- История эта, действительно, не имеет для меня никакого значения. У меня было особое расположение духа, немного романтизма… не удивляйся, я тоже способен на романтизм…, вот я и рассказал Коле о ней. Но никакого продолжения я не ожидаю. Это так, история без увлечений и всех этих обычных атрибутом, которые сопровождают любовные отношения. – Последние два слова я произнёс ёрничая.
- Ты в своём репертуаре. Ты не можешь говорить серьёзно даже о своих собственных чувствах. Мне кажется, это опасно. Это опасная привычка или, я бы сказала, это опасный стиль речи.
- Совсем нет. Доля иронии, тем более, самоиронии, всегда спасительна. Она всегда напоминает тебе, что нет или почти нет вещей, которые бы заслуживали нашего самого серьёзного внимания. Вот Коля очень серьёзен, даже чрезмерно серьёзен. Чем более высок градус серьёзности, тем более высок градус страданий. Это всегда надо иметь в виду. Надо знать, что ты сам подставляешь себя под возможный удар. А когда всё происходит, винить необходимо только себя. Таков закон.
- Закон чего или кого?
- Закон нашего отношения ко всему миру и закон человека.
- Так ты думаешь, что скрывать свои чувства – выход или только приём?
- Стиль мышления и поведения.
- Но ведь ты не можешь требовать того же самого от других.
- С одной стороны, да, у меня нет никакого права, но с другой, если эти другие – мои самые близкие, и мне они небезразличны, то я имею все права. Я уверен в том, о чём говорю. А раз так, то я хочу, чтобы ко мне прислушались и по возможности следовали моим идеям. Коля – один из моих самых дорогих людей, и именно поэтому я хочу, чтобы он поступал, как мне представляется правильным образом. Это не диктат и не прессинг. Я могу доказать правоту того, о чём говорю сейчас и о чём вообще говорю.
- Я предлагаю тебе, Рома, назвать хотя бы одну вещь, которую ты скрываешь, и мы тогда посмотрим, насколько прав ты в том, что никому о ней не рассказываешь. Давай?
Я уже включался в нервность всего происходящего. Эта ситуация началась ещё вчера и теперь она бурно развивалась. Пребывая в достаточно возвышенном и отчаянном (да, было непонятное мне самому отчаяние; отчаяние это, однако, не проедала всю ситуацию, а будто бы находилось рядом с ней и смотрела на неё, заражая её неловкостью и уязвимостью), я решил пойти на риск. Я осознавал, что уступаю и действую иррационально, но в меня самого вкрадывалось сомнение по поводу того, верна ли моя теория и безукоризненна ли практика моей жизни. Мне нужны были доказательства, и я пошёл ва-банк.
- Хорошо. Если ты так хочешь, давай поиграем. Мне всё равно. Играть-то мы будем мною. Видимо, вся ситуация созрела до этого. Я не имею ничего против себя в качестве футбольного или бейсбольного мяча. Как мне начинать и с чего? Что ты хочешь услышать? Назови область! Ведь я многое скрываю, значит, всё скрываемое подразделяется на группы. Есть такие группы на выбор: мои любовные чувства, мои страхи, мои желания, мои стремления и амбиции, моя ненависть. Что тебе интересно?
Я уже забывал о себе. Я катился по бессознательным рельсам в неизвестном направлении.
- Любовные чувства. Давай пока начнём с них, если ты не возражаешь.
- Пока? Мне уже всё равно. Давай начнём с этой области. Видишь ли, я люблю одну девушку. Она чудеснее всех девушек в моём мировоззрении. Она мой друг. Вот только я понятия не имею, как она ко мне относится. То есть я, конечно, знаю, что она высоко ценит меня как друга. Но ведь мне этого мало. Я хочу большего. У меня есть ещё друг. До недавнего времени я думал, что он любит её. Во всяком случае, у меня есть подозрения, что она может любить его…
Танины глаза уже тихо говорили мне, что их хозяйка уже всё поняла. Я выдерживал игру до конца.
- Это заставляет меня молчать о своих чувствах. Если хочешь, это скручивает мне руки и склеивает мой рот кляпом. Причина проста. Я не хочу вносить смуту в наши дружеские отношения. Это и основание, и причина, и улика моего молчания. Теперь ты понимаешь, почему скрытность иногда, а может быть, и всегда, полезна и несёт в себе смысл.
- Sind die Namen verpönt oder…?
- Ты хочешь имён?
Я готов был уже на всё.
- Хорошо, я скажу. Я имею в виду тебя и Колю. Я люблю тебя, но опасаюсь, что ты любишь Колю, и ко всему этому, мне казалось, что Коля любил тебя. Но сейчас мне кажется, что он начинает любить, а, возможно, уже любит Оксану. Так что. У меня одно опасение: вероятно, ты любишь Колю. Что скажешь? ???...
- Понимаешь, Рома, я обо всём догадывалась. Неделю назад Коля признался мне в любви, сидя, кстати сказать, в этом же кресле. А теперь тоже самое делаешь и ты. Я не хочу прямо отвечать на твой вопрос. Я лучше расскажу тебе одну историю. Коля о ней уже знает. Я рассказала её ему после того, как он объяснился мне в любви и предложил выйти за него замуж. Однажды, а это однажды произошло около семи месяцев тому назад, я была другой. Беззаботной и вечно радостной. У меня был Игорь. Замечательный человек, настоящий талант, надежда всего Владивостока, певец всех морей и лесов, большой умница, как называла его моя мама. Мы познакомились на дне рождения моей подруге. Лена, это моя подруга, отмечала свершение своих двадцати двух лет на даче родителей. Они с Игорем учились в одном университете в одной группе. Лена, к слову сказать, была без ума от Игоря. Бегала за ним, как хвост, писала записки, приглашала на дискотеки и к себе домой, когда родители уезжали в Японию. Она объявила лозунгом всей своей жизни «Завоевать Игоря!». Она спешила от него забеременеть, но Игорь проявлял то ли галантность, и потому не спешил оказаться в её постели, то ли робость, и потому игнорировал Ленины намёки и приглашения. Он пришёл к ней только два раза, но так с ней и не переспал. Игорь был беден, как церковная мышь, так что никакого финансового интереса у Лены в Игоре не было. Скорее всего, это была настоящая любовь, на которую вдруг неожиданно для себя оказалась способна и Лена. Лена страдала. Но её страдания будто шептали ей на ухо, что Игорь не такой, как все, что он совершенная особенность. Лена уже начинала чувствовать это всею своею душою. Она продолжала писать Игорю записки, приглашать в разные места, не забывая и о своём доме. Им вместе оставалось учиться ещё полсеместра. Лена боялась потерять Игоря навсегда. Владивосток - большой город и неоднородный. Накануне своего дня рождения она решила пригласить Игоря и сделать всё возможное и невозможное, чтобы уже на всю оставшуюся жизнь, свою и Игоря, привязать его к себе. Она строила планы, как заманить его в постель. Она не знала тогда, кого любил Игорь. Может быть, и никого. Это мог сказать только Игорь, но Лена, разумеется, не смела спросить его прямо, позабыв о девичьем стыде. Так вот, наступило 24 февраля, день рождения Лены. Она вся в самом лучшем образе и облачении. Ждёт Игоря. Тот обещал прийти. До этого Лена попросила меня прийти пораньше и помочь в приготовлениях. Мы были неплохими подругами, у меня было время, и я согласилась. Пришла за два часа до начала вечеринки. Лена, девушка, стремившаяся вращаться в высшем молодёжном обществе, пригласила всех тех, кого относили к золотой молодежи Владивостока: детей членов администрации, банкиров, крупных бизнесменов, популярной профессуры. Я чувствовала себя Золушкой, попавшей в не то заведение. Но мы были с Леной подружками, и, похоже, только мне она могла доверять. Я постоянно слушала её откровения, касавшиеся Игоря, и никогда до того вечера не видела его. Игорь пришёл на день рождения Лены, опоздав на полчаса. Лена расцветала, словно цветок после щедрого дождя, вертелась вокруг него. Игорь, как мне казалось, мог тушить свои окурки о голову Лены. Она была сильно влюблена и готова была терпеть от него всё, что угодно. Лена сказала мне, ещё, когда мы заканчивали приготовления к празднеству, что прибегнет к снотворному, если Игорь отвергнет её. Она думала, что тот день, день её рождения, должен принести ей более чем двадцать два года и несколько нескромных и шикарных подарков. Я внимательно слушала Лену. Вечер был неплохим, хотя мне было немного скучно. Я мало кого знала, и мне трудно было найти общий язык с заносчивыми и избалованными отпрысками. В Игоре я не нашла ничего особенного. Хотя когда Лена спросила меня, как тебе Игорь, я вынуждена была сказать, что он весьма мил и привлекателен, но поверь мне, тогда он не казался мне таковым. Лена весь вечер была чем-то вроде постельного белья. Обхаживала Игоря, как старый преданный пёс, подливала вина, приносила сладости, накладывала еды, делала комплименты, приглашала на танцы, хотя тогда о белых танцах никто не говорил. Лена, как вода, омывала ноги Игоря. Я не сразу заметила, что Игорь как-то особенно, заинтересованно, что ли, смотрит на меня. И вот когда началась медленная песня, он, обогнув Ленину поступь, направленную к нему, пригласил меня. Я согласилась. А почему бы и нет? На Лениных губах выступал брань. Мы познакомились. Он сказал, что я совершенно необычная приглашённая на этом вечере снобов и хвастунов, что во мне есть что-то искреннее и романтичное. «Легко быть искренней и романтичной, когда не имеешь и половины того, чем обладают другие», - ответила я. Видишь, я и тогда уже была самокритична и склонной к самоунижению. Он сказал, что у меня осенние глаза, а волосы будто бы только что разбудили от долгой спячки и что они ещё пахнут зимней свежестью. Было ещё много комплиментов, на которые я, как испорченный патефон, отвечала: «Спасибо, спасибо, спасибо» или «Вы преувеличиваете». Он предложил после того, как я произнесла последнюю фразу, перейти на ты. Я согласилась. После танца Лена не оставляла меня в покое. Расспрашивала, о чём мы говорили, что говорил Игорь, что я отвечала ему. Я решила всего не рассказывать, потому что не хотела делать больно Лене. Игорь явно мною увлёкся. Лена была уже готова претворить в жизнь свой замысел со снотворным, но… его выпила я, разыграв сцену, что я уже порядком пьяна от бокала вина и по ошибке взяла не свой бокал. Я могу сказать честно, я не любила тогда Игоря, просто мне стало его жаль, и я не хотела, чтобы он оказался в коварных сетях Лены. Я пожаловалась на усталость и опьянение и поднялась наверх, в комнату родителей Лены, где она, как я понимаю, хотела узнать Игоря. Утром Лена была весьма недовольна, сказала, что я всё испортила. Я оправдывалась, но Лену это, похоже, не умиротворяло. Она была разбита… Ром, послушай, ты не хочешь отдохнуть от моего рассказа. Коля попросил закурить где-то на этом месте моих воспоминаний.
- Нет, мне всё очень интересно. Если я захочу курить, то прерву тебя. Я хочу дослушать историю до конца. Продолжай и не прерывайся. Очень интересно. Настоящая фабула есть во всём этом. Продолжай, пожалуйста.
Мы уже становилось больно, но выставлял свой цинизм, будто оружие массового поражения.
- Идёт. Если что, дай знать. Я не обижусь. Так вот, Лена с утра была недовольна. Поверь, это самое скромное слово, которое я только могу использовать. Её гримаса отбивала мой аппетит к завтраку. Она уже обвиняла меня в том, что я перечеркнула всю её жизнь. К тому же сказала, что Игорь весь вечер только обо мне и спрашивал. С этого всё и началось. Игорь каким-то образом узнал мой номер телефона и позвонил мне однажды. Мы встретились. Его первыми словами были: «Привет. Я рад, что ты пришла. Я тебя люблю». Не знаю, что на меня тогда произвело впечатление. Наверное, то, что он подарил мне тюльпаны и произнёс своё признание, одетым в какой-то простенький костюм без галстука. Ты уже знаешь, как сильно я люблю ту поверхность, которой покрыты тюльпаны. А потом я устала от пафоса, в котором мне приходилось быть, точнее даже не быть. Этот пафос сам появлялся и совал мне иглы под ногти. Я смогла только сказать: «Очень мило. Спасибо. Куда пойдём?». Мы встретились на речном вокзале. Он сказал: «Давай просто погуляем. Там, где дома изменяют числу своих этажей, как только бегут вниз, по снисходящему асфальту самого крайнего города Дальнего Востока». «Давай», - ответила я, и мы пошли, почти побежали, как только увидели те самые дома. Игорь рассказывал о своих мечтах. Он всю жизнь прожил во Владивостоке и мечтал куда-нибудь уехать. Он любил свой город, но говорил, что тот стал заносчивым и грубым. Он мечтал о дальних странах, а я внимательно слушала его и не смела его перебивать. Его слова текли несмелым потоком, а мои тюльпаны уже распускались от солнца (была поздняя весна) и от влажности моих переживающих ладоней. Он знал, что Лена его любит, но заявил, да, именно заявил, что никогда не будет с ней вместе, потому что она зла и коварна. Я ответила на это, что Лена его сильно любит, и иногда даже проступки могут оправдать всё, что делается от отчаяния или бессилия. Я хотела, чтобы Игорь понял Лену. Он уверил меня, что понимает Лену, но всё равно не сможет быть с ней вместе. Мы гуляли около двух часов, разговаривая о всякой всячине. Игорь нежно обходился со мной и переносил меня через огрызавшиеся лужи. Мне было приятно, и я обо всём забывала, то есть этим всем была Лена. Я уже не чувствовала угрызений совести, в сопровождении которых я шла на свидание с Игорем. Я вдруг начинала цвести и видела, как очарование Игорем распускалось внутри меня не хуже моих тюльпанов. Игорь мог производить впечатление. И я подпадала под его очарование и красноречие. «Ты кого-нибудь любишь?» - спросил меня Игорь. Я так поняла, что это был эквивалент вопросу «У тебя есть кто-нибудь?». «Нет», - ответила я. «Ты меня обманываешь. Сердце, подобное твоему, не может обходиться без любви», - уверял он меня. Я молчанием отвечала, что может. Это его, видимо, успокаивало. Мы ещё гуляли, не спеша расстаться. Игорь раскрывался в самых разнообразных чертах. После того как мы расстались, я поняла, что люблю его. Мне, откровенно говоря, было стыдно встречаться с Леной. Я прервала с ней отношения. По правде сказать, мы никогда не были большими подругами, хотя именно Лену я считала соей настоящей подругой, а она - меня. Я быстро успокоилась и уже не обвиняла себя в том, что отняла у Лены её любовь. Ведь любовь невозможно отнять?! Она либо есть, либо её нет. Игорь присылал мне любовные письма и цветы, запечатанные в конверте. Я читала их и заваривала лепестки вместе с чаем. Я очень сильно полюбила его и не хотела его отпускать… в те самые дальние страны, о которых он рассказывал мне постоянно и при встречах, и в письмах. Наш роман был великолепен. Прелестные рандеву, долгие разговоры, сновидения, пока… пока он не исчез. Я ждала его два месяца. Не знаю, почему именно два месяца. Чувства ждали его возвращения, но его не было. Затем я узнала, что он уехал. Куда? – Никто не знал. Он покинул меня, но, скорее всего, он покинул себя. Одна знакомая сказала мне, что Лена просто атаковала дом Игоря и делала всё, чтобы его привлечь к себе. А он скрывался от неё, а потом принял, наверное, самое правильное решение и исчез. Он сделал сиротами, по меньшей мере, двух людей: меня и Лену. Лена после этого сильно заболела, а я переехала в Благовещенск. Что стало с Леной после того, как она выздоровела, я не знаю. Я же уехала в Москву поступать в аспирантуру и исполнять свои собственные желания. Феи у меня, увы, не было. Всё приходилось делать самой и начинать почти заново. Я до сих пор не знаю, что с Игорем, но думаю, что во всём виновата Лена. Видимо, она заставила Игоря исчезнуть. Я точно не знаю, но с Игорем у меня был настоящий роман, настоящий платонизм. Видимо, его я до сих пор люблю. Конечно, он мог дать мне знать, почему исчез, но всё же мне думается, что у него не было и такой возможности. Какая-то обязанность или срочность отправила его в путь. Я не виню его. Не виню и Лену. Её уж тем более. Она так сильно любила его, что когда её изнасиловали, а это случилось пять или около того дней после исчезновения Игоря, она призрела всех мужчин и уехала в какую-то церковь. Я услышала об этом от одной знакомой, любительницы посплетничать. «Что ей оставалось?!» - резюмировала моя знакомая. – «Она всё потеряла и жила только своими мечтами». Я до сих пор не знаю ни об Игоре, ни о Лене. Все как будто бы переселились на другие планеты. Они исчезли, но оставили во мне пустоту и ущелья. Я рыдала и даже хотела со всем покончить, но мама меня удержала. Любимая и дорогая мама. Моя умная мама. Вот и всё, что я хотела тебе рассказать. Я надеюсь, что ты поймёшь, почему эту историю я рассказала тебе и Коле. Это будет сопровождать меня вечно. Пока я не узнаю, что стало с Игорем, я не успокоюсь, а значит не найду свою другую судьбу. Я пока навеки его. Понимаешь?
- Да. Твой рассказ для меня всё равно, что притча. Ты собираешься его ждать?
- Да. Пока не получу от него известия или от кого-нибудь известия. Может быть, он… уже мёртв. – Таня заплакала.
Женские слёзы парализовали меня. Я не мог двигаться и застыл в кресле. Мне хотелось убежать и никогда больше не возвращаться в этот дом. Но я не мог. Ступор удерживал меня в том застывшем положении. Я сам был готов расплакаться, но держал себя в чьих-то чужих руках. Я молчал и чувствовал, что молчание удерживает меня в этой жизни. Моё присутствие, я осознавал, было излишне, и невозможность двинуться мучила меня больше всего. Я мечтал о скором испарении, но не мог пошевелить и фалангой пальца. Я был будто бы на гербарии. Я не отпускал от себя ни слова. Я хранил и хоронил молчание. Во мне вырастали жабры, и я был готов обитать в Таниных слезах. Но неспособность сделать ни первый шаг, ни первый рывок возвращали меня в старое кресло, в котором я сидел, как каменный бог, обессиленный и тщедушный. Мои глазницы предчувствовали потоки влаги. Я крепко сжимал глаза… Бессилие лилось на меня откуда-то свысока. Я мог лишь тело сохранять в приличном виде. Моя душа сооружала себе виселицу. Я хотел уйти и собирался с силами.
- Я пойду…
- Конечно…
- Мне трудно подняться, и ты, наверное, понимаешь, почему. Но я соберу все свои силы и выстегаю свои шаги. Подожди мгновение.
- Ты можешь не спешить. Я же тебя не гоню.
- Я понимаю, но я лучше пойду. Мне нехорошо, и голова стала котлованом. Я боюсь, что забудусь на твоих глазах. Этого я себе позволить не могу. Я и в правду пойду.
- Окей. Поступай, как тебе удобно. Я же не против.
- Это радует, - кто это сказал? Я?
Я уже лежал под стокилограммовым слоем земли недвижимым и сухим. Я на сто засовов закрыл свои глаза и приструнил своё тело. Я уже давал обет недвижимости. Я ещё смотрел в глаза Тани и видел, как они под выстиранными парусами удалялись от меня. Я избил себя тысячью кнутами, прежде чем смог подняться и уйти.
Улица уже горела одноглазым фонарём, разражаясь алкоголиками и наркоманами, которые уговаривали меня поделиться пачкой сигарет. Я на запах шёл к своему дому. В тот вечер он пах безысходностью и тоской. Преодолев прямоугольник своей двери, я лёг на пол прихожей и заснул. Нет, не своим сном, сном Игоря, которого я никогда не видел, но о котором я уже много знал.
Запылённость ковра стала мне очевидна только с утра, когда чуть погнувшийся нос я повернул к небу. Я был в пустоте и, наверное, пустота, приготовила мне ужин, который я не съел вчера вечером. Я обнажил своё лицо, но отзывчивости даже от неба я не ждал. Я вновь заснул, когда бело-серый потолок, смешанный с небом, падал на меня. Я засыпал под давлениями массивов.
Теперь я спал уже по-настоящему. Ничему не было видно конца. В особенности, моим мучениям. Я засыпал повторно, точнее опять засыпался. Я мечтал лишь о двух вещах: или не просыпаться вовсе, или проснуться через век, когда от причины моего несчастья не останется и следа. Вернее, она останется, но не в моей памяти. Я обязал себя заботиться о своей памяти. С этой мыслью я захоронил себя под потолком-небом. Я хотел навсегда, но пришлось выторговать завтрашний день. Теперь я уже сплю. Пустота!..
Проснувшись на следующее утро с головной болью и в одежде из собственного тела, я сказал себе: «Я найду Игоря, живым или мёртвым! Я сделаю это для Тани. Она будет счастлива или с ним, или со мной, если вдруг выясниться, что Игорь мёртв». Я начал готовиться к долгому путешествию на Дальний Восток. Там я планировал начать свои поиски.
12.
Я уже начинал сборы. Позвонил в справочную Ярославского вокзала, чтобы узнать, если ли билеты на сегодня (я не хотел терять ни дня; вся моя жизнь начинала зависеть от этого путешествия) до Благовещенска. Голос, видимо тучной и пожилой женщины, дал нужную информацию: «Билеты есть. Приезжайте и покупайте». Я продолжил сборы уже с большим осознанием. Поезд № 250, как всегда, отправлялся в 14.40. Было девять. Мне надо было поторапливаться. Из тумбочки я достал рыжую сумку и стал набивать её чрево всем необходимым. Вещи, особая статья – тёплые вещи, средства личной гигиены (зубная щетка, зубная паста, крем для бритья, станок, мыло, шампунь), пара книг, тетрадь для дневника, - уже тогда я собирался завести в дороге дневник и посвятить его Тане, - дневник для моих собственных записей, - я решил начать писать новую книгу, какую, я ещё пока не знал, мысли были, но не было в них порядка. Взял немного еды. Совсем немного, так что её хватило бы только на первый день поездки. У меня было три тысячи. Этого недостаточно. В 9.30 я звонил в дверь Максима, соседа, который жил подо мной. «Привет, Макс. Слушай, ты может дать в долг тысяч две на месяц? Срочно нужно ехать, а денег совсем мало». Я, конечно, не знал, что всё путешествие займёт у меня месяц. Я, более того, предполагал, что месяцем мне не обойтись. А потом деньги, - это осознание приходит с жизненным опытом, - всегда дают под благовидный предлог. Если бы Максим, парень, ушлый и не утруждённый умом, стал бы расспрашивать, что произошло, я, наверное, сказал бы, что кто-то из моих близких заболел или умер. Я был решителен и не хотел утрачивать надежду на собственное спасение и на спасение Тани, которое хотел принести ей на своих собственных руках. Для меня это и была ложь во спасение. Но Максим не проявил интереса. Видимо, он был занят, так как за его широкой спиной, словно крыса, прошла полуобнажённая девица. «Щас, погодь». Через одно, два, три мгновения он совал мне в руку две салатовые купюры. «Спасибо. Ты меня спас». На его лице не намалевалось ни одной мимики. «Ну, бывай!» - вот и вся реакция. Массивные двери упали в деревянную коробку, покрытую блестящим лаком.
Сборы я закончил. Одна сумка – моя единственная ноша. Я не хотел пропадать, не давая о себе знать. Я вдруг подумал, что в нашем окружении, я имею виду Таню, Колю и себя (если напрячь память, то я мог бы тоже вспомнить пару персонажей из своей жизни, которые также исчезли, и что с ними, не знал никто). Я включил компьютер и начал писать письма.
Первое Тане. В «теме» написал: «Привет!!!» «Привет! Сегодня мне нужно ехать. Пока не хочу объяснять, с какой целью. Ничего страшного, но отложить эту поездку я не могу. Вернусь, как рассчитываю, месяца через два. Может быть, раньше, а может быть, и позже. Большое спасибо за откровенность. Ты многому меня научила. Как закончу твоё письмо, напишу ещё одно Коле. Хочу извиниться. Надеюсь, у него всё будет хорошо. Я рад за него. Жаль, что я так и не познакомился с Оксаной. У меня ещё есть сомнения. До встречи! Рома»
Второе Коле. Тема: Извинения. «Привет! Спешу извиниться за своё поведение. Я был неправ. Желаю тебе всего самого хорошего. Будь счастлив, дружище! Я сегодня уезжаю. Срочное дело. Как вернусь, надеюсь, мы продолжим наше дело и поставим Союз на верные ноги. Я беру с собой мобильный, так что ты всегда можешь мне позвонить. Поезд в 14.35. Пока. Рома».
Я, конечно, указал дату отбытия, чтобы Коля меня проводил, и мы ещё до моего отъезда помирились бы, что называется, вживую, при встрече. Хотя Коля мог посмотреть почту только вечером, когда я уже буду в пути. Его желания здесь недостаточно. Третье письмо я хотел написать Геннадию Львовичу: работу я терять не хотел, но мог прервать её на некоторое время, так как я был внештатным автором со свободным творческим графиком.
Тема: Вынужденный перерыв. «Здравствуйте, Геннадий Львович. К сожалению, я должен прервать свою работу на неопределённый срок (сейчас я могу лишь сказать, что он не превысит двух месяцев) по личным причинам, которые возникли только вчера. Теперь мне срочно нужно ехать на Дальний Восток. Я уезжаю сегодня. Пока я не знаю, будет ли у меня возможность отослать Вам новый материал. Я постараюсь набрать его и выслать по Интернету. С уважением, Роман Красавин».
Все дела были закончены. У меня в запасе было ещё минут тридцать. На электричке мне ехать час и пять минут, там переход с Казанского вокзала на Ярославский займёт не более десяти минут, а затем ожидания поезда. Я знал, что сначала поеду в Благовещенск к Таниной маме. Танина мама приезжала два месяца тому назад, и мы (Коля и я) с ней познакомились. Она приглашала нас в гости. Мы уже тогда решили летом поехать все трое. Я знал адрес, потому что недавно помогал Тане отправлять посылку. Память у меня хорошая. Адрес Таниной мамы занял почётное место в сплетении моих нейронов. От неё я хотел узнать об Игоре, его друзьях, родителях и уже с полученной информацией начать поиски злополучного сердцееда. Я тогда не задумывался о том, а что если мне придётся ехать за границу. Игорь, по словам Тани, хотел куда-то уехать. Эта мысль привела меня в движение – я взял с собой и загранпаспорт, но вот денег у меня точно не хватит на заграничные поездки. Я посчитал это мелочью. Если понадобится, я достану деньги. Подработаю где-нибудь кем-нибудь. Я отправлялся в особое путешествие, и для меня, я очень верил в это, должны были выделить специальную путеводную звезду на небе, которая бы выполняла двойную функцию: вела бы меня (на то она и путеводная) и охраняла бы, как ангел-хранитель. Тридцать минут близились к самоисчерпанию. Я взял сумку и вышел из дома. Меня встретила фронтовая дорога, открывающая всем живущим в этом городе большие перспективы на достижение Москвы. Фронтовой она казалась из-за грязи и выхлопных газов, которые, как мне казалось, не успевали испаряться и облаками висели над ней, образуя темно-серую череду. Я уже стоял на платформе у билетной кассы. «До Казанского, пожалуйста». Я пошёл к первому вагону. Так было удобно уже на Казанском вокзале. Электричка подошла через несколько минут. Новая партия железнодорожного мастерства и умения. Широкие тамбуры, электронное табло, копирующее записанный голос, объявляющий остановки и предостерегающий от несчастий и правонарушений, удобные сидения. Я сел, как обычно, к окну по направлению движения поезда. Вагон был практически пустым. Несколько одиноких фигур заняли свободные купе. Кто-то читал, но большая часть того малого количества людей либо смотрела в окно, пытаясь увидеть за ним, как я чувствовал, что-то совершенно необычное и желанное, невероятное и спасительное, либо спали. Я вспомнил вьетнамскую пословицу - «Сон – богатство бедняка». Я достал книгу, одну из двух. Это был Альфред Коллерич «Зелённая страница» на немецком. Карманный формат книги и мягкая обложка учили мои руки нежному обращению со всей немецкоязычной литературой. За всё дорогу ко мне подсел один человек. Я по непонятной мне привычки оторвал глаза от пятнадцатой страницы. (Все сидящие на своих местах с каким-то особым отношением встречают подсаживающихся к ним, внимательно изучают их, устраиваются поудобнее и думают, что у них, севших раньше, больше прав на удобство и комфорт, чем у тех, кто только что вошёл и тоже хочет доехать до дома комфортно). Эта была девушка лет двадцати, в лиловой шубе с длинными белыми волосами, такими же длинными пальцами с коричневым лаком. Моя близорукость делала для меня невозможным рассмотреть совершенство покрытия её ногтей. Положив сумку на колени, завёрнутые в оранжевые джинсы, она стала смотреть в окно. Когда она поворачивала свою голову на левую сторону, посмотрела и на меня. Мой взгляд упал на её сумку. Маленький, почти крошечный кожаный квадратик густого коричневого цвета. «Под цвет ногтей», - я подумал. Затем её сумочка страстно задышала. Это мобильный телефон вырывался на свет. Она проворно открыла мягкую крышечку своей сумки и сказала: «Да». Затем: «Не знаю». «Может быть». «Если успею». «Сейчас я уже в электричке». «Не знаю, когда вернусь». «Хорошо». Минутное молчание и «Пока». С той же проворностью она опустила телефон в сумочку и вновь отдала свои глаза чистому окну поезда. В вагон время от времени заходили торговцы товарами широкого народного потребления. Я лишь изредка поднимал свои глаза на них. Оказавшись в вагоне и увидев немногочисленность его временных обитателей, они немного расстраивались, невнятно перечисляли всё, чем обладали, и их дикция совсем сходила на нет, когда они произносили: «Кто чем заинтересовался, спрашивайте». И шли дальше по змеиному желудку поезда, уже зная, что и там вряд ли людей будет больше. Когда объявили Казанский вокзал, конечную станцию, я дочитывал двадцать первую страницу. Закрыл книгу, посмотрел на свой телефон (13.15), проверил, надёжно ли закрыта моя сумка, достал сигарету и пошёл на выход. Казанский вокзал принимал небольшие группы прибывших. Все они включились в один стремительный темп и направлялись к маленьким китайским домикам, в которых располагались шеренги турникетов и две смотрительницы в каждом домике. Турникеты пробовали на зуб штрих-коды билетов и просвечивали действительность дорожных карт. Иные турникеты жалобно и обиженно пищали, когда некоторые акробаты, минуя их пропеллеры, перескакивали через них, а кто-то шёл по их головам. Штрих-код моего билета озеленил плоскую морду крайнего турникета, и я, неся сумку перед собой, коленями вертел пропеллер. Протиснулся через не мною открытую дверь, смял и выкинул билет в урну и пошёл к Ярославскому вокзалу, огибая и слегка, по неосторожности, задевая небольшие группы людей, ожидавших свои железные дома на ближайшие дни или часы. Я продолжал продвигаться вперёд, уже научившись маневрировать между разными прохожими. Массивные деревянные двери вокзала провозглашали близкий конец моей переправы. Оказавшись на Ярославском вокзале, я не мог не видеть его народонаселение. Ярославский вокзал – это остров с жителями, носящими имя «без особого местожительства». У них были и свои национальные черты: опухшие и шершавые лица, спиртное дыхания, чёрный цвет кожи и одежд. Они казались мне причастными к некой религиозной секте, которая устраивает обряд причащения в самых грязных местах общества. Я шёл вперёд, пока не вдавил металлическую дверь, за которой сгруппировались билетные кассы, справочная, зал ожидания, камера хранения, то есть всё то, чем может похвастаться любой вокзал. Было 13. 32. Я замкнул небольшую очередь у одной из касс и ждал своей очереди. Передо мной стояла маленькая пожилая женщина с высоким юношей. Они молчали, а их лица ничего не выражали. Они часто оборачивались, пару раз куда-то уходили, сказав мне, что отойдут и скоро придут. Через двадцать пять минут я уже просовывал свой паспорт и заказывал билет.
- Плацкарт. До Благовещенска, пожалуйста.
- Вам верхнее или нижнее место?
- Верхнее и то, которое не у туалета, если можно.
- Хорошо.
Получив билеты. Я посмотрел на номера места и вагона. Десятое место, первый вагон. Времени было ещё достаточно. Я не спеша пошёл к поездам. Купил бутылку пива, чтобы занять себя как-то, и, держа в одной руке сумку, а в другой – бутылку пива, отправился к первому вагону, когда уже объявляли прибытие моего поезда. Уезжающие и провожающие стремительно стали распространяться вдоль поезда, угадывая, где окажутся нужные им вагоны. Суета сталкивала в бою их сумки и большие багажи. Носильщики с длинными тележками зычными голосами распугивали нерасторопных и суматошливых людей. Кого-то задели, и тот не задумываясь ни на секунду, по условному рефлексу выпалил сочный мат предложений на пять. Успокоиться ему удалось лишь после того, как он вдобавок пнул равнодушный бок тележки. Реакция на его монолог последовала незамедлительно… Небольшие продолговатые очереди уже стояли на перроне, отделённые друг от друга примерно десятиметровым интервалом. Уже мимо проходили торговцы разных товаров на скорую руку. Пиво, минеральная вода, столовые наборы ещё можно было купить, но всем, как я видел, было не до этого. Небольшие группки родственников допивали бутылку вина, в другой группке разливали «Столичную», а кто-то, с тихой завистью посматривая на своих без пяти минут попутчиков, в одиночестве пил пиво разного разлива и разной формы. Поезд уже образовал параллель с платформой и выпустил на свежий воздух проводников, для которых начинался рабочий день длинною в целую неделю. Обычные процедуры сверения паспортов и билетов, и уезжающие со свитой провожающих уже оббивали стены и купе поезда «Москва-Благовещенск». Я не спешил и пропускал всех, кто не обладал моим терпением. Я допивал бутылку – я, как факир шпагу, закидывал бутылку вверх дном, когда ко мне обратилась проводница.
- Молодой человек, а Вам куда?
- Мне в Благовещенск.
- Что это Вас к нам потянуло?
- Дела.
- Понятно. Давайте свой билет и паспорт.
Моя проводница была милой старушкой низенького роста с немного посидевшими волосами и уверенными руками. Из вагона выходил проводник. Мужчина лет сорока пяти с маленькими усами и суровым, но располагающим и открытым взглядом.
- Вот молодой человек едет в Благовещенск.
- Ничего удивительного. Места у нас красивые, - ответил он голосом мудреца. – Проходи.
Обычное дело в нашей стране прибегать к обращению на ты, минуя всякие формальности. Иногда меня это возмущало и выводило из себя. Конечно, я молодо выглядел и многим годился в сыновья или внуки, но это не должно было сокращать моих прав на уважительное отношение к моей скромной персоне. В России все люди втянуты в какие-то призрачные родственные связи, в некоторое язычество, которое обслуживает общество, где ещё до конца не выстроена иерархическая лестница, хотя, в действительности, общество кололось на большие куски, а затем эти куски крошились на тысячу маленьких. Может быть, это «ты» и соответствующие второму лицу единственного числа окончания глаголов на каком-то неосознанном уровне, на уровне коллективного бессознательного, использовалось как тайное орудие против социального дробления. Неформальное обращение проводника не уязвило меня. Мне странным образом стало приятно.
Я прошёл в вагон и с некоторым трудом нашёл своё 10-ое место. Места 9, 11 и 12 ещё дожидались своих обладателей. Я спрятал свои вещи под нижнее сидение, что находилось под моим. На боковом месте сидел мужчина лет тридцати пяти.
- Я хотел бы ещё побыть на свежем воздухе. Вы не посмотрите за моими вещами?
- Посмотрю.
Я вышел. Стоял, курил, наблюдал за теми, кто мог оказаться моими соседями и пытался угадать, кто же из них поедет со мной в одном открытом купе.
- Заходи. Уже едем, - уже проводница обращалась ко мне на ты.
Я зашёл. Моими попутчиками были высокая девушка с удивительно большими, но гармонично смотревшимися на её лице, глазами, мать и дочка, столь похожие друг на друга, что если бы не очевидная разница в возрасте, их можно было бы принять за однояйцовых близнецов. Я сел на край нижней полки (ею обладала девушка) и уставился в противоположное окно, которое совсем не спешил узурпировать мужчина, хотя размеров он был сверхъестественных. Из радио зазвучала музыка. Наверное, поезд принял это за знак к действию и тронулся. Медленно, неторопливо мы двигались в своих внутренних переживаниях в унисон поезду. Он уверенно набирал скорость и уже мчался. Мчался. Я совсем бесчувственно вспомнил, что не предупредил свою хозяйку о том, что уезжаю. Не знаю, будет ли она переживать или нет. В любом случае, я нехорошо поступил. А потом я не созвонился с Олегом, не узнал, как продвигаются дела с созданием сайта. Но так как изменить я уже ничего не мог (номера телефона Олега в записной книжки моего мобильного телефона не было, а когда придёт хозяйка в снимаемую мною квартиру, я не знал), я перестал об этом думать. Я думал, что завтра или послезавтра позвоню Тане и попрошу её предупредить мою хозяйку, что я буду ближе к весне. Проводница раздала постельное бельё. Я пошёл покурить. В тамбуре я говорил с одним парнем, который задавал мне самые обычные вопросы: куда еду, зачем, где живу. Он ехал в Читу, к себе домой. В Москву приезжал к своим друзьям, которые тоже раньше жили в Читинской области, но которые вдруг неожиданно для него разбогатели и переехали в Москву. Тонкая печаль и зависть простудили его голос. Я докурил сигарету и пошёл на своё место, так и не узнав имени своего первого знакомого. Затем я заправил кровать в свежее бельё, казавшееся мне чем-то вроде постельной униформы, залез на свою полку и начал дневник как посвящение Тане. Вот что я записал тогда.
08. 01. 02
Моё освобождение!
Вот я начинаю свой путеводный дневник и хочу посвятить его Тебе и для этого постараюсь писать понятно. (Писал я, действительно, понятно, хотя поезд шёл неровно). Ведь это в большей степени Твоё путешествие, а не моё, хотя я и считаю его своим маленьким подвигом, который совершаю в Твою честь. Более этого, это путешествие – символ нашей возможной связи, чуть было не упущенный и подхваченный в последнем полёте. Мне, пишущему, очень странно чувствовать сейчас восхищённую склонность к почти просторечному изложению. Я всё равно, что автор «лежбищенских» правд: немногословен, но чуток. Происходящее я вижу актом освобождения, освобождения, полученного из Твоих рук, актом, совершаемом в нейтральном и новом для меня отрезке между точками А и В. Проводники, потомки отшельнических племён Благой Вести, были удивлены, что я еду к «нам в Благовещенск», но оказались гостеприимными к новоиспечённому гостю.
Мои сводные соседи отрешены и неумело практичны. На Девятом месте, подо мной, длинная девушка, сообразительно вежливая. На параллелях – мать и дочь, чередуются местами. Дочь читает и слушает музыку, мать читает. Сначала мне показалось, что это тётка и племянница. Первая обречённо скованна и боязлива, вторая – придаточна, связать понадёжнее родственные узы ей не удаётся. Любопытная семья. Говорил (ещё не познакомился: не знаю его имени) с парнем, глаза которого разбегаются в разные стороны на черепе, узнавшем лишь самое беглое развитие.
Меня клонило ко сну. Бутылка пива возымела свой эффект. Я положил в сетку тетрадь и заснул.
Я проснулся от шума внутри поезда и за окном. «Пиво, колбаса, сыр, супы, свежие котлеты, обеденный набор, игрушки…». Это была моя первая долгая остановка. Ярославль. Новые попутчики с покрасневшими от мороза лицами и руками проходили и занимали места. Я слез со своего лежбища, надел куртку, взял сигареты и слезал уже с поезда. Слезая, старался не наступить на головы продавцов. Они стаяли очень близко к поезду и встречали всех выходивших одними и теми же словами: «Пиво, колбаса, сыр, супы, свежие котлеты, обеденный набор, игрушки (особенность города Ярославль)…». Мороз был умеренным. В нём было больше свежести и бодрости, чем холода. Я закурил. Почти весь вагон, несмотря на суету и шум, не покидал пределы своего сна, так как на улице стояло лишь четверо знакомых лиц. Я заметил их ещё на Ярославском вокзале. Я повернулся спиной к поезду и пытался рассмотреть контуры города. Однако темнота сглаживала все выступы. Весь свет сбежался на надпись «ЯРОСЛАВЛЬ». Мимо проходили сутулые и мешковатые продавцы, искавшие немного прибыльного счастья, переходя от одного вагона к другому. Я торопил время. Мне удивительно было осознавать, что путь мой продлится ещё пять дней. Какими они будут, трудно было сказать. Я будто бы отдавал себя в невидимые руки и вкушал чистую судьбу. Я ни на минуту не забывал, зачем всё это начал. Продавцы и уже появившиеся покупатели заставили меня повернуться лицом к поезду. «Заходите», - сказала проводница, и полукруглые спины путешествующих забирались в поезд. Леность их движений говорила о предвкушении сна. Я прошёл на своё место, осторожно, стараясь никого не разбудить (заметил белое, как дорожное полотенце, лицо девушки, которая спала на Девятом месте; слабый жёлтый свет свил себе гнездо на её лице, но она, видимо, ничего не чувствовала; её глаза были похожи на два совершенных грецких ореха; за ними, я думал, происходило приятное сновидение). Несколькими движениями я отправил себя на свою полку. Немного полежал с открытыми глазами, щуря их от света, который для меня был навязчивым. Перевернулся на бок и заснул со скоростью выстрела.
13.
Утром второго дня я проснулся от животного страха. Мне вдруг показалось, что ещё мгновение и я упаду. Страх собрался из всех моих конечностей и маленьким, но крепким комом ударил в мою голову. Мне ничего не снилось. Я всегда стараюсь вспомнить, что видел во сне. Мои попутчики под звон своих чашек и шуршание супов быстрого приготовления уже любовались солнечным светом дня и щадящим движением поезда. Уловив несколько запахов, отслаивающихся от горячего кофе, чая и грибного супа, а также вермишели той же быстроты приготовления, я почувствовал приступ голода и медленно стал собирать своё тело в дневное бодрствование. Мне предстояло принять туалет, после чего я с душевным спокойствием мог бы состряпать себе завтрак. Спустившись, сказав «доброе утро» своим соседям, получив трёхголосое «здравствуйте», я пошёл в туалет, к которому по утренним часам была небольшая очередь, из двух человек. Я встал за ними. Это был мальчик и старушка. Мальчик был карим. Я говорю так, потому что глаза его были карими, волосы тоже были именно такого цвета (хотя, конечно, я могу сказать: тёмные или шатеновые) и кожа завершала его внешность всё в том же оттенке, то есть она была смуглой. Старушка, не ведая того сама, подпадала под самое обычное понятие русской старушки. Сухопарая, молчаливая, смирённая, как чья-либо прыть, в халате, подобие которого я в последний раз видел десять или больше лет тому назад в гардеробе своей бабушки, когда любопытство было моей второй натурой. Из туалета вышел высокий мужчина, распространив от своего лица свежий аромат пены для бритья, и вошла старушка, хотя она в очереди держала невидимый номер 2. Видимо, она или попросила мальчика пропустить её вперёд, или мальчик от стеснения не сделал первого шага и не произнёс никаких слов. Наверное, второе, так как была небольшая пауза, и мальчик несколько неловко посмотрел на старушку. Две девушки, одна из которых была красивая, а другая могла сойти за симпатичную или за интересную, как говорят, чтобы дать немного осторожную оценку чьей-либо внешности, прошли мимо нас, держа в руках по пачке «Vogue». Сквозь приоткрывшуюся дверь втиснулся запах табачного дыма. Старушка не выходила минут пять. Затем ещё пять минут. Поезд шёл уже очень быстро. Возможно, он продлил существование старушки в общественной уборной. Зато, когда она вышла и поменялась местами с мальчиком, тот не заставил себя долго ждать, и через считанные минуты он пробегал своими карими глазами по моему лицу. Лишь после этих ожидания я сделал своё третье после пробуждения и сошествия с полки дело. Вернулся в своё купе, которое было уже даже не купе, а библиотекой. Девушка, мать и дочь читали книги. Пока я не могу сказать, что именно они читали. Близорукость, как и прежде, суживала для меня мир. Я приготовил себе кофе и стал думать, какое бы гастрономическое развлечение себе придумать. Я взял с собой растворимый кофе, чай в пакетиках, отваренных кальмаров, немного быстрорастворимой вермишели (свидетельство моей кулинарной лени; я всегда относился к приготовлению пищи легкомысленно и непринуждённо, иными словами: не утруждал себя её приготовлением), немного колбасы и вареного картофеля, печенье, да ещё в целлофановом пакете лежало куриное крыло. Я лишь мог догадываться, что из этого уже успело приказать долго жить. Решив не выяснять, я достал печенье, немного надломившееся на острых углах. Во время своего завтрака я думал о том, чем займусь… Девушка читала Кастанеду. Она положила книгу на свою полку обложкой вверх. Читательские интересы семьи для меня ещё были загадкой.
- Думаю за окном не ниже семи градусов, - сказала мать девочки. То ли мне, то ли девушке, сидевшей со мной.
Так как девушка молчала – она что-то искала в пакете – я ответил:
- Может быть, трудно сказать.
- А Вы куда едете, если не секрет, - формальные фразы иссякли на той первой и последней.
Я ожидал этот вопрос и был к нему готов. Конечно, я не собирался рассказывать всю свою жизненную драму, которую хотел повернуть лицом к солнцу, чтобы она оттаяла и впустила счастье, а потому уже имел в готовом виде повесть своей жизни.
- Я еду к друзьям в Благовещенск.
- А раньше Вы там были?
- Нет, я еду в первый раз и хотел бы там остаться навсегда. Я хочу затем поехать во Владивосток и попытаться получить место в Дальневосточном университете.
- Да? А что хотите преподавать?
- Философию.
- Очень интересно.
- Спасибо, - почему-то сказал я.
- Вы где живёте?
- В Подмосковье.
- И что же Вам там не нравится?
- В общем, нравится, но я хотел бы изменить ситуацию, а к тому же я в последнее время увлёкся японской культурой. Владивосток – самый близкий русский город к Японии. Иммигрировать я не хочу. Хочу лишь иметь возможность выезжать в Японию, когда этого захочу. А Вы куда едете?
- Домой. Мы живём в Свободном. Это маленький городок в Амурской области. Мы сначала проедем его, а затем будет Благовещенск. Приезжали к родственнику.
- Как провели время?
- Родственник наш умер от инфаркта. Вот и судите, как мы провели время.
- Извините. Сожалею.
- Ничего. А Вас как зовут?
- Рома.
- А меня Надежда Юльевна, а мою дочь – Таня.
- Меня зовут Ольга, - сказала девушка, которая вдруг тоже захотела поболтать. – Я не помешаю? А то скучно.
- Нет. Конечно, нет. А Вы куда?
- Я в Омск. Учиться. Зимние каникулы для меня начались немного раньше обычного.
- Почему? - я подумал, что нам троим следует чередовать свои реплики, чтобы каждый имел равные возможности для самовыражения.
- Я сдала экзамены раньше всех. Хочу поступать в аспирантуру в Москве. Ездила договариваться со своим будущим научным руководителем.
- А что Вы изучаете? – Надежда Юльевна.
- Музейное дело.
- Интересно, - она же. – А Вы, Рома?
- Я уже закончил институт. Я философ. Закончил РГГУ (Российский государственный гуманитарный университет). Сейчас вот увлёкся японской филологией, синологией.
- Очень интересно, - Надежда Юльевна.
- Да, очень интересно, - Ольга.
- Ольга, а Вы какой бы необычный музей хотели открыть? – я.
- Необычный вопрос. Наверное, музей музеев. Такой музей, в котором бы были представлены все музеи мира или, по крайней мере, музеи нашей страны. Думаю, что такого музея ещё нет, и он должен и мог бы появиться.
Надежда Юльевна глазами восхищалась находчивостью Ольгиного ответа. Я и сам высоко оценил этот ответ.
- Рома, а что Вам более всего интересно в философии? Вы причисляете себя к какому-нибудь направлению?
- Да, я считаю себя гуссерлианцем. Эдмунд Гуссерль создал одну из самым стройных философии о познании феноменов, то есть чистых, истинных сущностей. Он разработал свою философию в начале первой половины прошлого века, но она завоевала уважение и отзывы многих философов, и мне кажется, что это весьма перспективное течение в мировой философии.
- Понятно, - этот ответ шёл с обеих сторон.
- А почему всё-таки Вас вдруг или, возможно, совсем и не вдруг, привлекла Япония? Ведь Ваше увлечение может повлечь серьёзные изменения в Вашей же собственной жизни. Не так ли? - Надежда Юльевна.
- Трудно сказать. Видимо всегда обращённый на Запад, я подумал, а почему бы не исследовать Восток. Почему именно Япония? Трудно сказать и мне самому.
Дочь Надежды Юльевны так и не участвовала в разговоре. Видимо, Надежда Юльевна заметила мой пристальный взгляд на её дочери.
- Моя дочь глухонемая, поэтому не может поддержать наш разговор.
Таня всей своей глухонемотой являла собой подтверждение слов матери.
- Зато, - Танина мама обрывала меня на полумысли. – она пишет сказки, в которых разговаривают даже животные.
Мать становилась бедной в жизне-чувствительном отношении. Её глаза всплывали на проступающих слезах.
- Мы уже привыкли к вынужденному молчанию Тане. Интересно, думаю я очень часто, чтобы она сказала, если бы обладала этим даром. Я потому так редко читаю книги. Таня для меня самый главный и единственный писатель. Её сказки нежны и красивы. Они, правда, всегда становятся причиной моих слёз, но в этом виновата только я. Я никак не могу убедить себя в том, что отсутствие речи не самая большая проблема. А что было бы с ней, если бы она болела раком или СПИДом? Я понимаю, что живу в социальном мифе и социальном мире. Таня полноценна во всём. Она даже печатается в наших газетах. А сейчас мы готовим книжку её сказок. Таня хочет назвать её «Мир щедрых слов». Красивое название, согласитесь?
Мы переглянулись с Ольгой. Вернее, я посмотрел на Ольгу, а она, не поворачивая головы, увидела обороты моей шеи.
- Да, хорошее название, - я не помню, кто произнёс эту фразу. В любом случае, я сам мог бы её сказать.
- Я не сомневаюсь, что Ваша дочь (я смотрел в капустные глаза Тани) талантлива. Вам стоит беречь этот талант. Она – вторая Хелена Келлер, - это точно были мои слова.
- Я понимаю Вас. Спасибо за глубину.
Я чувствовал, что краснел. – Не стоит меня благодарить. Я лишь проявляю читательский эгоизм, так как очень хочу почитать современные сказки.
Все красиво заулыбались. Даже мужчина на боковом месте испустил улыбку из-под своих усов.
- Рома, Вы вчера что-то писали. Что-нибудь философское или из области японской филологии? – Ольгин интерес готов был разукрасить мои щёки в румянец.
- Я начал дневник, который хочу посвятить своей (не самоуверенно ли это было с моей стороны?) девушке. Но вообще я задумал начать философское исследование.
- Философское исследование? На какую тему? – Ольгины слова уже беззастенчиво красили моё лицо в красный цвет.
- На современную российскую тему. О новой российской идеологии, которая пока ещё брешь.
- Что же Вы хотите написать перво-наперво? - Надежда Юльевна отбеливала мои щёки и глаза.
- Сначала я напишу, что есть-таки русская идея, которая обретает самое себя в поисках местного счастья на одной трети суши. А затем попытаюсь представить её, попутно излагая новую отечественную идеологию. Я люблю нашу страну и хотел бы помочь ей, если удастся, обрести новое мыслительное дыхание, как я это называю.
- Вы полагаете, что русская идея не износила себя? – спросила Надежда Юльевна, но мне казалось, что этот вопрос задала мне Таня, чьи глаза прожигали во мне приятные дыры.
- Разумеется, нет. Идея вечна, как сама история.
- К какому выводу Вы намерены прийти? – Ольга смотрела на меня особенным взглядом. Чрезвычайно проникновенным и заинтересованным, как мне тогда показалось.
- Пока сложно сказать. Я хотел бы написать почвы для русского ренессанса.
- Понятно. И хотите это опубликовать? – вновь Ольга.
- Да, у меня есть время на свободные размышления. Сделаю всё возможное, чтобы моя будущая книга увидела свет.
- Возможно, мы сейчас едем в одном поезде с крупным философом, - подводила итог Надежда Юльевна.
- Вы преувеличиваете. Моя роль в мировой и отечественной философии более чем скромна. Но всё равно спасибо за лестные слова.
- А что о Вас думает Ваша девушка? – заинтересованный вопрос Ольги.
Один из самых экстравагантных вопросов, которые мне когда-либо приходилось слышать.
- Она верит в меня. – Здесь я почти не лгал. Таня часто говорила мне, что во мне есть потенциал, который нужно развивать.
- Это правильно, я думаю. Вы производите интересное впечатление. Я уверена, что Ваша девушка Вами гордится. В любом случае, когда я Вас увидела, мне сразу показалось, что Вы необычный человек. – Ольга.
Неужели мы уже были наедине?! Такие слова можно было услышать от влюблённой, которая тайными и незаметными шагами пытается поменять ситуацию и привлечь чужое ей сердце своими ухищрениями. В эту минуту, мне показалось, что мы с Ольгой едем вдвоём в вагоне. Вагон пуст. Все разошлись и побрели пешком. Вселенский такт!..
- Я хотел бы покурить, если Вы не против, - конечно, это были мои слова.
- Пожалуйста, - снова дублированный ответ.
Я ушёл, покинув «своих» дам на считанные минуты. Я прокручивал в своей голове эту беседу, и чем дальше я её анализировал, тем очевиднее мне становилась заинтересованность Ольги во мне. Что делать? Как вести себя с достоинством и аккуратным почтением к её интересу. Я осознавал, что возникает на интересе. Без ложной скромности я мог бы сказать, что всегда был интересен противоположному полу. Этого я по непонятной мне самому причине не хотел рассказывать Тане и Коле, которые, и вправду, ничего не знали о моих девушках. Я – тут уж причина была неизвестна мне самому – скрывал свои любовные аферы от всех, даже от своих воспоминаний, которые угощал всем остальным, кроме припоминаний любовных приключений. Год или даже два года тому назад я, не задумываясь, стал бы, как это называется на сленге, раскручивать Ольгу и поступил бы, уже, мягко говоря, некрасиво. Теперь в меня кто-то – смешная формулировка, формулировка кокетства: несомненно, Таня, - бросил зёрна порядочности, и я уже не смел поступать гнусно. Я отгонял всякие мысли. Честность с самим собой, со своими мыслями и действиями становилась моим главным критерием.
Когда я вернулся, Ольга лежала с полузакрытыми глазами или полностью закрытыми. Я не стал разглядывать её лицо и щуриться. Надежда Юльевна разгадывала кроссворд.
- Ольга сказала, что плохо спала этой ночью, а я купила кроссворды, чтобы скоротать время.
Тани ещё не было. Я встретил её входящей в уборную. Улыбнулся и получил улыбку-ответ.
- Не буду Вам мешать и Ольге. Попишу немного.
Вторая половина дня опрокидывалась на один из своих боков. Я забрался почти на вершину поезда и стал выдумывать план своего философского исследования. Его я решил назвать так же, как называлась работа Николая Бердяева. Только не «Русская идея», а «Старая новая русская идея». Я ещё думал об Ольге, чьи чистые глаза стояли перед моим взором. Я положил голову на тетрадь и…, по всей видимости, заснул на какое-то время, так как, проснувшись, моя правая щека ещё чувствовала на себе следы тетрадной металлической волны. Мне снилось, что Ольга признаётся мне в любви, но я храню добровольную верность Тане и объясняю Ольге, что моё сердце, хотя и занято наполовину, а, в общем-то, занято моими собственными предвосхищениями совместного существования с Таней, которые уже пленили меня радужными картинками совместного БЫТИЯ. Я во сне Ольгу отвергал. Она обвиняла меня в пустой романтичности и уверяла меня в том, что рано или поздно я начну сожалеть о том, что её отвергнул. Я пытался, как помню, улыбаться, на чём сон мой и закончился. Проснувшись, я поспешил посмотреть под своё место и натолкнулся на плоский, именно плоский, затылок Ольги. Она пила чай со сгущенным молоком, а я повисал над её скальпом, и мне было странно, что её затылок не чувствовал моего внимания.
- С добрым вечером! – меня разоблачала Надежда Юльевна.
- Здравствуйте ещё раз, - откомандовал я.
Ольга посмотрела на мой верх, и лоб её покрылся несколькими морщинами. Один, два, три… тремя равнобедренными морщинами. – Здравствуйте!
- Здравствуйте, - суфлировал я.
- Как спали? – Надежда Юльевна.
- Неплохо. А который час?
- Двадцать минут шестого. – Ольга.
- Да, много я спал. Совсем не хотел спать, но потом почувствовал усталость и заснул, неожиданно для самого себя. Не знаю теперь, засну ли ночью.
- Хотите чаю? – Ольга.
- Да. У меня есть печенья.
- У нас тоже есть. А ещё есть шоколад и сгущёнка, – снова Ольга.
Я стал слезать, стараясь напитать весь процесс красотой и элегантностью. Я был несколько неуклюж, но всегда, когда ездил в поездах, покупал билет на верхнюю полку. Так я хотел научить себя большей подвижности. Ко всему прочему, верхнее место представляло особый покой. Я даже не страдал оттого, что ноги мои могут задевать, проходящих мимо. Я невысоко роста, и нетрудоёмкого подгибания ног было достаточно, чтобы чувствовать себя в полном спокойствии. Я никогда не падал с верхних полок, хотя во время поездки, - это было закономерно, - несколько раз появляется такое чувство, что ты можешь упасть, как было со мной вчера.
- Вы не знаете, когда будет большая остановка? – я.
- Она уже была. Теперь только через два с половиной часа, - Ольга. – Я купила себе бусы. Не во время остановки, правда, а в поезде. Ещё продавали книги, газеты и журналы. Вы читаете газеты?
- Кто я? – я. – Я наливал сгущённое молоко в чай и не смотрел на Ольгу уже несколько секунд.
- Да.
- Иногда читаю. Больше приходится иметь дело с книгами. Но хорошие газеты, например, «Литературную», мне иногда интересно почитать.
- А кто Ваш любимый писатель? - Надежда Юльевна.
- Из русских?
- Вообще.
- Из русских – Булгаков, из зарубежных – Кафка. Я владею немецким, и потому могу читать его в подлиннике.
- Мне тоже нравится Булгаков. – Ольга. – Он, как я думаю, хороший рассказчик и глубокий психолог. О Кафке я много слышала, но не читала. Что в нём особенного?
- Кафка – «отец модернизма». Я почти цитирую хрестоматийную фразу из работ литературоведов. Он трагичен, но стиль его уникален. Наверное, потому, что он хотел писать, как классики, а у него это не выходило. Вот и получился новый и необычный стиль.
- Любопытно, - кто-то из дам. Я вдруг забыл идентифицировать их голоса.
- Вы ничего не ели вчера и сегодня. Голодаете или на диете? - Надежда Юльевна.
- Не хочу. В поезде мало двигаешься, и есть не хочется. Хотя вчера я ел печенья, а сейчас вот пью чай со сгущённым молоком. Потом, если Вы (я динамично повернул голову сначала на Надежду Юльевну, а затем на Ольгу, так как не знал, чей это был шоколад) не против, я бы взял немного шоколада.
- Конечно, берите, - шоколад принадлежал Ольге.
Я сделал несколько глотков из чашки с жидкостью цвета Бейлиз и попросил прощение перед своими дамами за желание выкурить сигарету.
В тамбуре никого не было, если не считать густого дыма, который начинал исчезать, как только я открыл дверь, ведшую во второй вагон. Я прислонился к стене и смотрел в окно, расстилавшее передо мной заснеженные поля, первый ряд негустых, а потому с лёгкостью проходимых лесов, корявые избы. Во мне сожаление мешалось со свободой, образуя коктейль Молотова. Я понимал, что на этом коктейли взрываются умы и оказываются или в глухом забытье, или на вершине мысли и размышлений. Крайность русского существования бродило передо мной в наготе юродивого. Я подумал, что главная мысль моей «Старой новой русской идеи» будет посвящена тому, как в русское глубокомыслие привнести созидающее движение и как избавить его от снедающего скепсиса. Я представлял себе футуристическую страну, в которой человеческие мысли и идеи возводят заведения и строения, начинающие тут же, на глазах, процветать и светиться неземным светом. Уголёк сигареты обжог мне пальцы. Я затушил окурок и пошёл к своим попутчицам, пропуская всех сквозь своё зрение. Обитатели моего вагона раскололись на несколько кланов: клан читающих (здесь можно было бы выделить ещё подкланы читающих газеты, журналы, книги в мягких и твёрдых переплётах), клан жующих, клан пьющих, клан спящих, клан играющих. Вагон предоставлял фотоснимок обычных человеческих действий. Приглядевшись, можно было бы почувствовать присутствие разных бытов, которые, как шатры, стояли на пронумерованных местах.
- Вы играете в карты? – Ольга, глаза которые из-за косметики выглядели выразительнее и… страстнее.
- Нечасто.
- Не хотите поиграть в «Дурака» пара на пару. Мы с Вами и Надежда Юльевна с Таней.
- Давайте.
Длинные пальцы Ольги вынули из бокового кармана сумки свежую колоду карт. Она умело раздала их.
Мы играли недолго. Около двадцати минут. Я давно не играл, но всё же следовал правилам и хитростям игры. Мы с Ольгой выиграли все четыре раза, после чего все по непроизнесённому соглашению прекратили игру.
- Я почитаю, если Вы не против, - я.
Я откинулся к стене на полке Ольги, уже держа в руках "Дьволиаду" Булгакова. Ольга повторила мои движения, но будто бы опрокинулась назад от тяжёлого тома Кастанеды.
- Вы на какой страницы? - читательница.
- На тридцатой. А вы? - задавать такие вопросы всё равно, что играть в детские игры.
- На сотой?
- Вас что привлекает в Кастанеде? - желание читать выпаривалось из моей головы.
- Необычность. Я сама такого никогда не узнаю, да и экспериментировать не буду.
- Понятно.
Ольга молчала. Я расценил это за конец разговора и расположил свои глаза наверху тридцатой страницы. Проводник пронёс ведро мимо нас - собирался мыть полы. Прочитав несколько минут, я захотел курить и пошёл в тамбур, положив на своё место коричневую книгу, словно нашёл себе заместителя. В тамбуре двое девушек разговаривали и курили. Это были те самые, что когда-то проходили мимо, зажав в руках "Vogue", который сейчас в двух экземплярах торчал между их пальцами. Я уже закурил и смотрел в окно, за которым было то же самое, что и несколько часов назад. Если бы я был ребёнком, то подумал бы, что поезд никуда не движется и что кто-то всего-навсего создаёт шум движения, что этот кто-то и ещё вместе с ним кто-то играют в оркестре железнодорожных шумов.
- Молодой человек, а Вы куда едете? - из девичьего дуэта вылетели высокоголосые слова.
- В Благовещенск, а Вы?
- Мы в Омск. А Вас как зовут?
- Рома.
- Меня Настя, а это Вероника.
Настя была повыше и пополнее Вероники, с короткими рыжими волосами, покрашенными на висках в зеленоватый цвет, в дешёвом длинном свитере с узором примитивной живописи, аккуратно распределившимся на её теле, начиная с полных круглых грудей и заканчивая на бёдрах несколько более широкой округлости. Вероника уживалась в худобе, проступавшей уже на вдавленных щеках, носе и тонких губах, мелких, как листы декоративных растений, глазах, худобе, переходившей на острые, как барсучьи мордочки, груди, на которых стыдливо поднимались два чёрных треугольника ее кубистского свитера, готовых по приказу завертеться и взмыть в воздух; детские ноги несли лёгкую ношу чёрной юбки и завершали себя в бесцветных тапочках; худыми были даже её крашенные белоснежные волосы. Они стояли в непроизвольном и коротком ряду и таким образом, что я не мог отчётливо разглядеть обувь Насти.
- Вам ещё долго ехать?
- Ну, меньше, чем Вам. А Вы зачем туда едете? – Настя.
- К друзьям.
- Первый раз? Слушайте, давайте на ты, а то смешно как-то. Возраста мы одного. – Вероника.
- Давайте. Сейчас я обращаюсь к Вам обеим.
- Понятно, - Настя. Хотя я уверен, что Вероника тоже меня поняла.
- Да, первый раз, и честно сказать, я думал, дорога будет невыносима. А оказывается, что очень даже интересно и занятно.
- А ты чем занимаешься? – Вероника.
Моя сигарета уже грызла ржавый фильтр. Я думал: или закурить вторую, или ждать, пока их сигареты истощаться. Я осознавал весь коммуникативный смысл беспечности выкуривания длинных дамских сигарет. Наверное, выждав пока я закончу свои мысли о дамских сигаретах, их руки с четвертинками табачных палочек синхронно направились в прямоугольную пепельницу и свернули шею сигаретам.
- Пойдём к нам. Поговорим. Поиграем в карты, - Настя.
- Идём. Но карт с меня хватит на сегодня, - я говорил это уже их вымытым и пахнущим знакомым шампунем затылкам. Они будто плавно бросили за спины звонкие улыбки.
Мы уже на их месте.
- Так ты чем занимаешься? – Настя реанимировала вопрос Вероники.
- Делаю переводы. Сам пишу.
- А с какого языка? – Настя.
- С немецкого и английского.
- Здорово. Скажи что-нибудь на немецком, - Настя.
- “Leise zieht durch mein Gemüt liebliches Geläute ...”.
Я всегда читал это стихотворение Г. Гейне, когда меня просили сказать что-нибудь по-немецки. Само стихотворение было красивым, а потому всегда, когда я декламировал это стихотворение, люди говорили одно и то же: «Мне немецкий представлялся грубым и жёстким языком, а Вы (или ты, в зависимости от того, успели мы с моими знакомыми перейти на ты или нет) говорите красиво и мелодично». Вот и Настя, и Вероника сказали мне:
- Красиво. И немецкий совсем не такой грубый и железный, как я всегда думала, - Настя.
- Да, я тоже ожидала услышать какие-нибудь истерические вопли, - кроме Вероники никто не должен был ответить, хотя некоторые из ближайших соседей обратили на меня внимание.
- А что пишешь? – Настя, если не ошибаюсь.
- Исследования по зарубежной литературе. Философию.
- Философию? Необычно. Я думала, что философией никто более не занимается, - щёки Вероники двигались, как скулы богомола.
- Нет, почему же. Занимаются и достаточное количество людей.
- Можно серьёзный вопрос? – смешное, как я сейчас разглядывал, лицо Насти. Веснушчатое, с каким-то бегающим удивлением.
- Сколько угодно, - я уже готовил полки красноречия и вразумительности.
- Что думаешь о жизни? – Настя, но Вероника как декорация на заднем плане своим строгим лицом создавала обстановку серьёзности.
- В каком смысле?
- Ну, зачем человек живёт? Что ему вообще надо?
- Живёт, чтобы исчерпать себя.
- Это как?
- В каждом человеке есть потенциал, который даётся ему, чтобы узнать себя и сделать что-нибудь в соответствии с узнанным. Если человек, допустим, думает, что его дело – писать, то он начинает использовать весь свой потенциал на писательство и приходит к концу своей жизни в некотором роде пустым, но при всё этом с мыслью о том, что он правильно себя понял, а значит, нёс в себе смысл, который обрёл до того, как смог им исчерпать свой потенциал.
- А если потенциала нет. Что тогда?
- Потенциала нет у мёртвого.
- Хорошо. Ну, а если человек строитель, то, что с ним происходит?
- Всё то же самое: потенциал, использование потенциала, пришествие к пустоте, умиротворение, осознание смысла жизни.
- А что если человек не видит или не чувствует своего потенциала?
- Тогда его нужно научить видеть и чувствовать свой потенциал. Предложить ему что-то вроде техники по улучшению внутреннего зрения.
- А если человек чувствует в себе потенциал художника, но вынужден заниматься другой работой, например, работать слесарем…, - многоточие мне предлагала стереть уже Вероника.
- Потенциал не связан напрямую с тем, чем человек занимается. Это, конечно, идеальная ситуация, но не обязательная. Он может быть слесарем, но чувствовать себя художником или писать картины по ночам.
- Смысл жизни у всех один и тот же? - мне показалось, что Вероника, неожиданно для нас с Настей ставшая разговорчивой, предвосхитила вопрос Насти.
- Да.
- Чем же люди отличаются друг от друга? – Настя брала миролюбивый реванш.
- Степенью осознания, познания своего потенциала, и трудолюбивостью, то есть тем, насколько страстно они реализуют свой потенциал.
- Всем дан разный потенциал? – Настя.
- Одинаковый. Я был неточен, когда говорил «свой потенциал». Хотя с другой стороны он, действительно, свой, потому что таким, то есть своим собственным, он становится от понимания его человеком. Понимаете? Потенциал всем роздан поровну, но один понимает его одним образом, другой – другим, и потенциалы получаются разными, принадлежащими разным людям, хотя изначально потенциал один и тот же, и всем выдаётся в одинаковом объеме с одинаковым набором признаков. Я, наверное, утомил вас своей болтовнёй.
- Нет, совсем нет, - Настя.
- Ты очень интересно говоришь, - продолжала мысль Вероника. – С тобой на самом деле интересно. Я вот изучаю у себя в Омске экономику, но сейчас понимаю, что сделала неправильный выбор: надо было выбрать философию. Никогда не думала, что философия может быть такой интересной и познавательной. Твои мысли, действительно, многому научают.
- А я изучаю социологию, - нас по-прежнему было трое. – Мне тоже интересно её изучать. Ведь Конт, основатель социологии, был и крупным философом. Не так ли?
- Да. Основатель позитивизма.
- Хочешь чай? – Настя.
- Да.
- Зелёный или чёрный?
- Чёрный.
- Мы пьём зелёный, но чёрный возим с собой по привычке.
- А вы из Москвы едите?
- Да. Мои родители переехали в Москву в прошлом году, - Настя.
- А ты почему осталась в Омске?
- Не захотела менять университет. Я на четвёртом курсе. Нет и смысла переводиться. Закончу – тоже поеду в Москву. Вероника наконец-то побывала у меня в гостях и в Москве.
- Будете работать по специальности?
- Да, не хотелось бы осознавать, что пять лет были выброшены на ветер, - Вероника.
- Я пока не знаю, - Настя. – Хочется верить, что мои знания кому-нибудь будут полезны. Я хочу давать проверенные и адекватные сведения о нашем обществе, а не обслуживать кого-нибудь только за то, что он оплачивает социологические исследования и желает получить приятные для него результаты. Я не верю, что социология в нашей стране адекватна и объективна. Конечно, хотелось бы так думать, но приходится иметь дело с реалиями, а они иногда, в последнее время, правда, часто, не очень симпатичны. Вот ты можешь сказать, что философия объективна?
- Нет. И сказать не могу, и она необъективна, потому что её создавали и создают живые люди со своим проблемами и мечтаниями. Другим их взгляды нравятся, вот они и завоёвывают сердца читателей и настоящих последователей. В этом нет ничего удивительного, хотя, конечно, это не то же самое, о чём ты говоришь, - я разговаривал с Настей и не смотрел на Веронику. – Но потом нам не всё известно. Возможно, какой-нибудь философ писал так, а не иначе только потому, что так хотел кто-нибудь другой. Сейчас я понимаю, что это данность. Раньше времена были и посуровее. Средневековье со своей инквизицией – не всем быть Бруно или Галилеем. Абсолютизм, монархии. Да, несомненно, что писали и на политический и социальный заказ. Да, у меня нет сомнений.
- И ты думаешь, что мы должны принять этот мир таким, какой он есть? – Вероника.
- Конечно. Хуже всего закрывать глаза и притворяться святошей. Хотя опять же люди разные есть. Для кого-то самоустраниться – единственный выход, истинное спасение. Я могу лишь высказывать свои взгляды и с некоторой, всё же условной, долей осторожности говорить, что думали другие. Когда я начал изучать философию, я сказал себе, что никогда не буду преподавать философию, пока не создам какую-нибудь стройную и слаженную систему и не сделаю себе имя в истории философии.
- Не смиряешься ли ты? – Настя с чашкой чая для меня, который угрожающе надвигался, исходя душистым, но опасным паром.
- Нет, я всего-навсего смотрю на вещи так, как на них, я думаю, надо смотреть.
- Всё же для меня в этом есть какое-то смирение, - Настя после того, как разместила чашку на моём краю стола и положила три овсяных печенья. – Захочешь ещё чего-нибудь, скажи.
- Хорошо. Спасибо.
Чай выливался в меня приятной жгучестью. Овсяные печенья я любил большего всего на свете. Настины щёки были не такими безучастными к чаю и печеньям, как щёки Вероники. Те будто бы вовсе не замечали, что между ними оказывалось что-то. Они были спокойны, как идолы.
- А с вами так никто и поселился?
- Нет. Четыре места и все наши, - сказала Настя, когда Вероника только челюстью давала понять, что занята пережёвыванием овсяной пищи. – А ты, по-моему, едешь с двумя девушками и женщиной.
- Да.
- Общаетесь? – всё та же Настя. Вероника ещё осталась при своём деле.
- Да. Играли в карты.
- Весело, - Вероника проглотила.
- Интересно, - я использовал «любимое» слово девушек. - Вообще я могу и не общаться. Всё зависит от того, насколько интересны мои собеседники, - я уже заболевал словом «интересный».
- Понятно, - я сам мог произнести это слово за девушек.
Я опять посвятил себя чаю и третьему печенью. Закончив, я сказал, что пойду, хочу почитать немного и отдохнуть: плохо спал ночью. Вечер бежал на встречу с ночью. Долгая остановка уже закончилась, и поезд вынуждено отправлялся дальше по рельсовым предписаниям.
- Спасибо за чай и печенья.
- Не стоит. Заходи, - Настя, а потом и Вероника сказала то же самое, ну разве только другим тембром и в иной интонационной одежде.
Я пришёл к себе. Ольга и Надежда Юльевна разговаривали. «Трудно сказать, что могло бы из этого получится», - слова Надежды Юльевны, предшествовавшие моёму приёму.
- Познакомились с кем-то? – Ольга.
- Да, с девушками.
- …, - Ольга.
- Вы так себе новую девушку найдёте? - Надежда Юльевна.
- Вряд ли.
- Мы говорим о том, как быстро ребёнок может усвоить иностранный язык, - Ольга. – Вы же владеете иностранными языками. Что можете сказать?
- В принципе, достаточно быстро.
- От чего это зависит? – Надежда Юльевна.
- От того, насколько удастся заинтересовать ребёнка.
- Вы выглядите усталым, - Надежда Юльевна.
- Наверное, девушки утомили, - я не был ещё столь самоуверенным, чтобы правильно оценить иронию Ольги.
- Нет. Просто устал.
- Тогда не будем Вам мешать, - Надежда Юльевна.
- Я хочу ещё немного пописать, а потом лечь спать.
Темнота за окном заклинала усталость, а вместе с ней и сон. Я полез к себе, где нашёл синюю тетрадь-дневник. В тот день я написал:
09.01.02.
Сегодняшний день грозился погрязнуть в тональности, если бы не Настя и Вероника, с которыми я познакомился за сигаретой. Никаких иных событий не было: одни состояния и вздоры старческих ближних (мужчину на боковом месте сменила пожилая пара, которая будто бы бурчала, а не разговаривала), недовольных молодёжными и полумолодёжными ближними (престарелая пара не возлюбила Ольгу, которую я относил к молодёжным ближним, и Надежду Юльевну, которую к полумолодёжным, соответственно; тем казалось, что они очень громко разговаривают; я мог слышать эту небольшую перебранку, когда разговаривал с Настей и Вероникой). Немного читал. Подумал, что в этом путешествии не буду раскрывать старых наработок, хочу выйти с чем-нибудь эксклюзивным, пришедшим мне в голову за всю эту неделю, пока я еду в поезде. Движение вливает в меня бодрость, я перекладываю ноги и растворяю глаза. Иногда мне кажется невероятным, что ты так далеко от меня могла родиться, и более невероятным я считаю нашу встречу, которая произошла на пересечении географических межей и в месте обоюдных будущностей (я имел в виду Москву). Как же в этом случае мне не отыскать божеств ведений и не разглядеть их первоначальное занятие – плетение человеческих корзин?
Я вью лодки на твоих коленях, плескаюсь песенными строфами в стремлениях к Твоим глазам. Я вижу Тебя.
Мимоходящие ландшафты не скрывают неуёмные пространства. На них иногда в многосильных гущах прозябает хуторок, гонящий на двор чёрно-белых коров и лисьих лошадей либо бедность. Уже второй день вижу муштрованные сизые растения, смиряющие тяжести снежных уборов. Они всегда образуют овалы и наращивают капитулы вверх по небольшим склонам. Такие же овалы видел в ртах облипающих поезд туземцев, верных русской орфографии. Девушка подо мной стала моей внутренностью. Мы уже знакомы. Она выдерживает ко мне более чем благосклонность.
Вывив последнее слово, я мог заснуть. И заснул до завтрашнего дня. Внутри себя я мог сознаться либо внутреннему голосу, который уже дремал в сооруженном им же самим кресле-качалке, либо своей совести, которая текла во мне фиолетовой жидкостью и проверяла мои чувства на подлинность, что поездка сдирала с меня несколько сот шкур, но я всё же держался и в своих внутренностях, в их промозглых и больничных пустотах я мог всё же продолжать говорить о геройстве и подвиге, который зачал ради имени Тани. С этими мыслями я и отправился в сон, будто бы надев акваланг и привязав себя прочным канатом к балансирующей на поверхности воды лодке. Я хотел, чтобы мне приснилась Таня. Неведомые даже моему третьему глазу силы принесли мне тот сон, радужный, как мечтания самих радуг.
Таня была в розовом платье и ждала в кафе. А мы с маленьким малышом, нашим малышом, шли на встречу с нашей мамой и женой. Мы были одеты в одинаковые полосатые костюмы и развлекали себя чечётками наших тростей. Костюм малыша был поменьше моего. Его размер будто бы испариной покрыл его тело, и трость его была короче ровно в свою половину. Мы с двумя букетами. Мой побольше, его поменьше, поменьше самого идеального букета цветов с неисчислимым количеством стеблей и бутонов. Мы направляли свои походки, как детские машины с пультом управления. Мы улыбками затмевали дневной свет. Ими же золотили скупые на радостные ухищрения лица прохожих. Хотя иногда нам встречались радостные пешеходы, и мы на короткое время заключали с ними тайный сговор. Вот мы заходим в кафе, где нас ожидают самым честным и искренним образом. Целуем ожидающую в обе щёки и не можем унять своих улыбок. Заказываем кофе (для меня), чай (для самой восхитительной женщины) и преогромную порцию мороженого (для маленького) и поглощаем всё это всё теми же улыбками, опасаясь лишь одного: как бы не проронить ни капли жидкостей и подтаявшего мороженного. И счастье совместного нахождения горячит кровь, обращая её сначала в лаву, а затем в пепел. Я внутри себя произношу обеденные молитвы за своих драгоценных людей. Я, будто бы лепестками, посыпаю их головы своей любовью. Весь мир замирает на них, когда вдруг начинает пересчитывать своих жителей. Я не пропускаю ни единого взгляда моих жены и малыша. Прячу их взоры в запазухи души и дышу с учащенным дыханием, умащивая своё сердце упованиями на свернувшееся в сигарное счастье будущее. Малыш ушками оценивает качество своего мороженного и обращение «папа», как нежное лекарство сквозь соболезнующий шприц, вводит в мой мозг счастье, а я, словно бездыханная дева, готов упасть от этих слов в лёгких обморок или исчезнуть в коме. Моя жена поправляет причёску, смотрясь в отражение моих глаз. Я стараюсь не моргать. И глаза мои отдаются на волю случая. Я успеваю поцеловать вертлявое своё счастье лишь в бок. Я забываюсь над чашкой кофе, и дыму уже не возвратить меня на место моего нахождения. И я произношу её подлинное имя – ГЭБХЕН. Я складываю его в немецком языке: уменьшительно- ласкательное от «дар», мой маленький дар, стало быть. И малыш, прослышав о моих мыслях, просит меня дать и ему имя. Я теряюсь на минуту, а затем говорю: «Ты – все, чем пожелаешь быть. Кем ты желаешь быть?» - «Всем!». – «Тогда быть тебе Альхен». – «А кто ты, па?». – «Моё имя ещё не выбелено нигде. Я просто живу ради вас». Глаза Гэбхен расплываются на лужицах слёз. Я всем своим взглядом пытаюсь принести ей успокоение. Пытаюсь сказать, что мы объединены одним днём конца. Если покатится один вниз, то и другой по собственному желанию и предчувствию отправится в те же края. Мы молчанием подкрепляем своё счастье, приступив к счёту его пальцев на ногах. Мне более чем Гэбхен и Альхен, было интересно узнать, сколько на ногах счастья пальцев. Оказалось тридцать три. Почему? Я сам ещё не мог понять. Кафе превращалось в нашу просторную спальню и детскую, конечно, мой милый Альхен. Мы перемещались в близкие нашим чувствам места. Альхен уже засыпал. Никогда не думал, что мороженое может оказывать подобный эффект.
14.
Следующее утро, для меня оно началось в десять утра (сверено с голосом радио), вдруг как-то неожиданно заявило: «Ничего особенного не жди. Всё в старом режиме». Ольги не было, а Надежда Юльевна с Таней молча сидели и смотрели в окно.
- Доброе утро! – сказал я, а затем стал спускаться. – Мы где?
- Рядом с Тюменью.
- Здорово! – почему было здорово, я и сам не понимал.
Уже слаженный распорядок дня открывал мне привычные перспективы в металлической коробке на металлических колёсах: туалет, лёгкий завтрак, чтение, писания, обед (я решил сегодня плотно пообедать, так как почти не ел уже два дня, даже три, так как в день отъезда я тоже ничего не ел, только выпил кофе). К туалету не было людского хвоста, и наблюдать мне соответственно никого не пришлось. Настя и Вероника ещё спали, образуя не правильную копию шпал. Они спали на нижних полках головами к окну, укрывшись одеялом до самых носов (о носе Вероники я всё же сказал бы «до самого носика»).
- Привет, - сказала мне Ольга, когда я переступал черту нашего купе.
- Привет, - видимо, переходить нам на ты. Скоро образуем в поезде дворовую футбольную команду. – Давайте я угощу Вас (это касалось не только Ольги) кофе. У меня как раз есть четыре пакетика кофе с разными вкусовыми добавками.
- С удовольствием, - удовольствие было разделено поровну, не исключая и меня, который тоже ощутил прилив приятного предвосхищения от всех четырёх пакетиков кофе. Я даже стал смотреть на эти пакетики как на свой трофей. И смотрел такими глазами, пока не вынул их из сумки (пришлось попросить Ольгу встать) и не положил на стол.
- Выбирайте. Вам какой? Есть с коньяком, с ромом, есть латте и со сливками.
- Я возьму с коньяком, - Ольга.
- Ты какой хочешь? – Надежда Юльевна обращалась к Тане. Таня пальцем указал на немного смятый пакетик «Латте». – Я тогда возьму со сливками.
- Мне остаётся с ромом.
Ольга посмотрела на меня немного символично. По всей видимости, она посчитала не случайным, что мы с ней будем пить кофе с алкогольными добавками.
Самые разные, но известные запахи кофе разлетались по нашему купе, но этого места им было мало, и они, объединившись в небольшую стайку, отправлялись в другие купе, выбирая самые широкие проходы.
- Ты что сегодня будешь делать? - Я был прав насчёт Ольгиного ты.
- Пока не знаю. Хотя действия определены.
- Я предлагаю пойти в ресторан и посидеть немного, отметив твою, Рома, и Вашу, Надежда Юльевна и Вероника, половину пути.
Денег у меня немного. Я замер, а потом судорожно стал потягивать плечами.
- Я хочу угостить Вас. Мне прислали слишком много денег. А потом хочу разнообразить обстановку. Сменить её. Идёмте через час.
- С удовольствием, - Надежда Юльевна. – Возьмём бутылку вина и что-нибудь поесть. Мне кажется, у нас очень интеллигентное купе, и все такие приятные попутчики. Я бы предложила обменяться координатами, чтобы не прекращать нашего знакомства. Мне, например, интересно, Рома, как сложится Ваша жизнь.
Мне и самому было не менее интересно. Я вдруг подумал, что оказался в какой-то неопределённости и будто бы лишился почвы под ногами. Движение поезда подтверждало мои мысли: смена одних мест на другие, последним тут же находилась другая замена. Я ещё представлял, какая неуловимая дорога под поездом. «Что и требовалось доказать», - это словно бы были слова поезда.
- Да, надо обменяться координатами. Ты нас, Рома, заинтриговал. Я теперь тоже хочу поддерживать с тобою связь. Если ты всё-таки вернешься в Москву, и у меня всё получится с аспирантурой, мы могли бы часто встречаться, - обращение на ты выдавало слова Ольги.
- Я хотела почитать что-нибудь, но теперь не хочу, - Надежда Юльевна. – Давайте поговорим.
- А о чём? – Ольга. – Ром, ты о чём хочешь поговорить. Предложите тему, господин философов.
- Не знаю. Много тем всяких есть. Меня, по правде сказать, не оставляет опасение, что я могу быть слишком занудлив.
- Совсем нет, - Надежда Юльевна. – Скромности Вам не занимать. Не знаю, как Ольге, но мне приятно Вас слушать. Я о Вас уже написала Тане.
- Привет. Здравствуйте. Пойдём покурим, - это были Настя и Вероника.
- Через пять минут. Хорошо?
- Идёт. Тогда загляни к нам. Мы подождём.
- Обязательно.
- Мне тоже интересно, и я готова слушать тебя бесконечно долго, - Ольга обращала внимание на себя. Её лицо уже несло на себе немного косметики. Глаза блестели, но в них происходило ещё что-то, что я, к сожалению, понять не мог.
Мне казалось занимательным провести этот день со своими спутницами. Дню, сказавшему мне: «Ничего особенного не жди. Всё в старом режиме», я вернул его слова. Что-то особенное всё же должно было произойти. По меньшей мере, новое уже было положено.
- Я сейчас покурю, а затем мы поговорим. Заодно придумаю тему разговора.
- Мы Вас ждём, - Надежда Юльевна.
А Ольга будет ждать?!
- Идёмте, - сказал я, когда уже стоял в купе Насти и Вероники.
- Идём. Как спал? – Вероника, когда я уже закрывал дверь, за которой можно было курить.
- Неплохо. А вы?
- Мы проболтали всю ночь. Заснули только под утро. Думали, что ты придёшь, - Настя.
- А кто эта девушка, которая сидела рядом с тобой? – Вероника.
- Попутчица. Едет в Омск. А что?
- Она как-то агрессивно смотрела на нас, когда мы пришли, - Настя.
- Не знаю. Она милая. Изучает музейное дело.
- Может быть, но мне совсем не понятно, что мы такое сделали, чтобы на нас так смотреть, - Настя.
- Думаю, вы преувеличиваете.
- Вряд ли, - Вероника, которая тоже разделяла мнение Насти. – Что собираешься делать?
- Через час мы пойдём в ресторан. Ольга приглашает.
- Это вот та самая девушка? – Вероника.
- Дочь богатеньких родителей? – Настя.
- Не знаю. Может быть, а может быть, и нет. Я вообще не хотел соглашаться. У меня не так много денег, но Ольга сказала, что угощает. Я не привык жить за счёт девушек. Видимо, всё равно придётся потратиться. Отказываться неудобно.
- Я бы отказалась, - Вероника.
- Возможно, но я еду с действительно приятными попутчиками, и мне самому приятно с ними общаться. Иногда устаёшь от книг и хочешь пообщаться с настоящими людьми. С живыми, я хочу сказать.
- Желаю хорошо провести время, - Вероника.
Настя улыбкой произнесла те же самые слова.
Три окурка упали на дно пепельницы. Мы расстались.
- Придумал тему? - Ольга ждала ответа.
- Можно поговорить о книгах, если хотите. Зачем писать книги? Могут ли их вытеснить средства массовой информации и Интернет?
- Думаю, нет, - Надежда Юльевна, которая представлялась мне доброй интеллигенткой, хранившей в себе старые ценности отзывчивости и рассудительности, которые возможно, сейчас не в полном виде находятся в моём поколении. Её голубые глаза изумляли меня глубиной и сердечностью. – Во всяком случае, я думаю, что в шуршании книги есть магия. А потом не будем забывать, что именно типографский станок сделал возможным всю нашу цивилизации и культуры. Нет, книга будет жить, а вместе с нею и СМИ и Интернет.
- Я согласна, - Ольга. – Сами СМИ и Интернет – те же книги, только в других формах, я бы сказала, в иных воплощениях. И ты, наверное, не думаешь иначе? Ведь ты пишешь книги.
- Да, конечно. Хотя говорить, что я пишу книги, преувеличение. Я пока не издаюсь. Всё только в планах. Я, однако, думаю, что СМИ очень сильно влияют на содержание книг. Я согласен, что СМИ и Интернет – книжные формы, но сейчас приходится говорить о том, что классические книги дублируют стиль СМИ. Много книг пишется публицистическим стилем. Я всё же наивно полагаю, что за книжной обложкой должны находиться стили художественной, философской и научной литератур. Хотя я не хочу говорить о том, что уровень языка снижается, уровень речи, если быть точным с языковедческими понятиями. Если какие-то изменения в этом и происходят, то они лишь объективно выражают реальное положение дел. Мы в последнее время стали более вовлечены в политику, чем раньше, а о ней мы можем говорить только политическим языком, то есть либо деловым (официально-деловым, как это называется в стилистике), либо публицистическим.
- А что ты думаешь о современной литературе в нашей стране?
- Несомненно, она есть. Есть и хорошие писатели.
- Вам какие нравятся?
- Мне нравится Александр Соколов и Владимир Сорокин.
- Мне не нравится Сорокин. Слишком груб, - Надежда Юльевна.
- Может быть, но Сорокин пишет о преодолении советских мифологем. Романтизм и сентиментализм не возымели бы такого эффекта.
- Вы действительно думаете, что преодолением всего советского должна заниматься литература? - Надежда Юльевна, её тактичное Вы мне всегда было приятно слышать.
- Конечно. Я вспоминаю старое определение писателя, не знаю, правда, кому оно принадлежит – «писатель – инженер человеческих душ». Литература наиболее эффективно и щадяще изменяет человеческие души и образ мышления. Что же касается советских времён, то я, несмотря на мой возраст, признаю, что в них было и много положительного.
- Интересно, - Надежда Юльевна.
- Отрицательное их действие заключается в безынициативности людей, которую сейчас и надо преодолевать.
- А что думаете о Пелевине? – Ольга.
- Пока не могу точно сказать, что думаю. Читал только «Чапаев и пустота» и «Поколение Next». Думаю, двух прочитанных книг недостаточно для объективной оценки писателя. Пока могу лишь сказать, что такая литература тоже нужна нашим читателям.
- То есть Вы достаточно оптимистично смотрите на современную отечественную литературу?
- Да. Я ещё думаю, что современная отечественная литература находится на первой или, может быть, второй стадии развития. Думаю, что у нас пока не много, по меньшей мере, известных, писателей. Читательские сердца ждут своих героев.
- А детективы ты читаешь?
- Только классические и не очень часто.
- А современные русские? - Надежда Юльевна.
- Нет. Я понимаю, на что Вы намекаете. Детектив – совсем неплохой жанр, и мы с вами знаем, что есть французский, американский и английский детектив, и они весьма хорошо написаны. Ну, может быть, американский мне не очень нравится. Я предпочитаю Агату Кристи и Артура Конон Дойля. К сожалению, русский детектив ещё, как мне кажется, не сформировался. Ни идейно, ни литературно.
- Ну, что? Пойдёмте, - Ольга.
- В ресторане продолжим разговор. У меня уже у самой есть несколько тем на примете.
Мы собрались и пошли. Вагон-ресторан был пятым от начала. Мы старались держаться ровно при переходе. Тяжёлые двери между вагонами истязали уши. Прошли два плацкартных вагона и два купейных. Открыв дверь ресторана, мы увидели двух тамошних официанток в фартуках, на которых друг с другом соревновались синий и голубой цвета (похоже, синий брал верх), и пустые столы, на каждом из которых стояли карликовые вазы с искусственными цветами. Не сомневаюсь, что цветов было нечётное количество. Мы сели за второй столик (излишне говорить, что к окну. Восемь столиков облепляли окна вагона).
- Будьте добры, меню, - сказала Ольга.
Мы уже видели перед собой два меню.
- Вы что будете? – Ольга обвела нас глазами.
Мы с Ольгой сидели напротив, также сидели Надежда Юльевна и Таня.
- Так. Для начала возьмём «Арбатское». Я бы взяла жареный картофель с котлетами. Вы что возьмёте, Надежда Юльевна?
- То же самое. Позвольте, я покажу меню Тане.
Таня маленький указательный палец положила на
«Жареный картофель с двумя котлетами 200 р.».
- Ром, а что ты будешь?
- Я бы взял антрекот.
- Хорошо. Нам, пожалуйста, «Арбатское», три картофеля с котлетами и один антрекот, - сказала Ольга ещё сидевшей за соседним столиком официантке, которая разговаривала с другой официанткой и несколько вздыхающее произносила имя какого-то Ивана.
- А здесь довольно-таки уютно. Тысячу лет не была в вагоне-ресторане. Даже какая-то ностальгия появляется. Помню, два года тому назад мы ехали в Питер с нашим папой и один вечер провели в вагоне-ресторане и тоже, кстати, пили «Арбатское».
Дымящиеся блюда появились на нашем столе очень скоро и, дотронувшись до плоскости столика с выцветавшей клеенкой, вцепились в руки официантки и повели их к нам. Бутылка «Арбатского» попалась в мои руки. Я разлил вино.
- Давайте выпьем за встречу. Немного тривиально, но именно это событие для меня важнее всего в этой поездке, - Ольга.
- Я поддерживаю тост. Действительно, приятная встреча и с Вами, Ольга, и с Вами, Рома. Вы интересные люди.
- Спасибо. Я испытываю такие же чувства, - Ольга смотрела на меня, будто уже держало во рту «Вот как?», - мне даже не хочется с Вами расставаться, - Ольга проглотила «Вот как?». – За встречу и приятного аппетита.
- Приятного аппетита, - Ольга.
- Приятного аппетита, - Надежда Юльевна.
Таня молчала. Таня улыбалась.
Мы приступили к еде, которая на несколько минут, может быть, на семь или восемь, занимала наши рты. Я думал, что мы немного утолим наш голод, а затем, когда еда ещё останется, мы начнём говорить. Я не знал, насколько плотно Ольга собиралась нас насытить. У меня было с собой семьсот рублей, и я не собирался переходить границы этой суммы, иначе мне будет тяжело.
Вино было выпито.
- Рома. Нальёшь ещё, - Ольга. Она будто бы брала нас под свою опеку. Надежда Юльевна улыбнулась. – У меня есть тост.
- Конечно, - вино уже вылилось.
- Видимо, вино обдало моё сердце романтизмом. Я хотела бы выпить, - Ольга посмотрела на Надежду Юльевну и Таню, - за любовь, - Ольга уже пристально смотрела в мои глаза.
Я переставал подозревать себя в самоуверенности – щёки мои краснели и могли уже служить этикеткой красного «Арбатского» - я читал в Ольгиных глазах: «Я люблю тебя».
- Хороший тост, - Надежда Юльевна. – Мы можем и поговорить о любви. Но сначала давайте выпьем.
- Да, давайте. Тост неожиданный, - я пытался скрыть своё смущение, но оно торжествовало во мне.
Когда вино было отпито…
- Мы вот с моим мужем уже двадцать семь лет вместе, и я с каждым годом начинаю любить его ещё больше. Когда я была маленькой, - вино увеличивало язык Надежды Юльевны, - то мечтала больше всего о любви. Я не мечтала о принце, как мои подружки, я просто хотела встретить человека, который бы восхитил меня своим благородством и умом. И такой человек появился, когда мне было двадцать (я из тактичности не стал подсчитывать возраст Надежды Юльевны), я училась в институте. Всё моё время занимали учёба и гимнастика. Мы познакомились в трамвае. Сразу понравились друг другу, а спустя две недели он предложил мне выйти за него замуж. Я, не раздумывая, согласилась. Вот такая история.
- Очень красивая история, - мы с Ольгой.
Возникла пауза. Сейчас или я, или Ольга должны были рассказать свои истории, но я всё ещё смущался и не хотел себя выдавать. Ольга тоже засмущалась.
- А что у Вас? - Надежда Юльевна посмотрела на меня и на Ольгу.
Я обнаружил в этом вопросе двусмысленность.
- Я полгода назад рассталась со своим другом. История, может быть, и была милой, но только в начале, а затем всё стало обыденно и пресно. Сначала мы гуляли по городу, ходили в кино, читали одни и те же книги, обсуждали их. Цветы, конфеты, подарки тоже были, а потом он изменил мне. Мы были вместе около двух месяцев. Я даже не сожалела о том, что всё так закончилось. Теперь опять хочу полюбить и не боюсь ошибиться и переживать за несбывшиеся мечтания. Стараюсь держаться реалистичной ватерлинии. Но чувство само по себе прекрасно, и стоит его ощущать, - в голосе Ольги не было ни обиды, ни сожаления, будто бы она пересказывала любовный сюжет книги.
- А что у тебя, Рома?
- Думаю, что любовь – дар, - я пытался дать понять, что не настроен развивать эту тему.
- Понятно. А что в твоей личной жизни? Как складываются твои отношения с твоей девушкой?
- Замечательно и романтично.
Надежда Юльевна была более тактична, чем Ольга:
- Рома, наверное, стесняется говорить о своих чувствах. Его можно понять. Это даже трогательно. Давайте, Ольга, поговорим о чём-нибудь ещё. Кстати, у меня есть тост. За понимание.
Мы допивали то вино, которое стали пить ещё по произнесении предыдущего тоста. Этот факт связывал в крепкие брачные узы любовь и понимания.
- Я сейчас подумала, а почему бы нам не провести этот вечер (за окном уже готовился к самому себе вечер, время летело) здесь, - думала Ольга.
- Хорошее предложение, но боюсь, что скоро нужно будет отдохнуть немного, да и потом мы взяли на обратную дорогу не так много денег, - Надежда Юльевна.
- Не волнуйтесь за это. Расходы я возьму на себя.
- Не хочется, чтобы Вы тратились. А потом, действительно, хочется отдохнуть.
- Ром, а что ты скажешь?
- Я бы посидел, - я не хотел идти в купе. В ресторане было уютно и свежо. Никто не мешал. Удивительная обстановка. Но что бы я ни говорил себе в ту минуту, я понимал, что Ольга ради меня устроила этот вечер. Конечно, я мог бы тактично отказаться и поддержать Надежду Юльевну, но тогда я думал, что мог бы тем самым оскорбить лучшие чувства Ольги. Я, разумеется, не собираюсь гулять на Ольгины деньги. Я хочу прояснить ситуацию. Сомнения у меня ещё были. Просто общение без отношения к чему бы то ни было. Никакого фарса. Никакой игры.
- Мы, наверное, пойдём. Таня уже устала.
Таня извиняюще смотрела на нас. Чистые мышиные глазки и лицо, чистое, словно творог.
- Вас проводить?
- Спасибо, Рома. Не стоит.
- Скоро увидимся, - Ольга.
- Конечно, - Надежда Юльевна.
- До встречи, - я.
- Давай выпьем ещё вина? – Ольга.
- Давай, - я уже приобрёл сноровку.
- За нас, - Ольга.
- За нас, - я.
Глотки побежали вниз нас.
- Почему ты не захотел рассказывать о своей девушке?
- Для меня это слишком интимно. Предпочитаю не распространятся, а потом моя специальность обязывает меня воспринимать вещи в их общем абстрактном виде. Мне легче говорить о человечестве, чем о самом себе.
- Но ты всё-таки думаешь, что будешь со своей девушкой вечно?
- Я не могу ответить на этот вопрос. Многое может поменяться и во мне, и в ней. Я могу только верить и надеяться.
- А из чего, на твой взгляд, складываются отношения между мужчиной и женщиной?
- Сложный вопрос. Я бы переадресовал его семейным психологам.
- И всё-таки.
- Для меня из восприятий людей. Мы, конечно, романтизируем наши отношения и наших любимых, кристаллизируем, как говорил Стендаль. Это закономерный процесс. А раз так, то мы должны заботиться, ухаживать, если угодно, в первую очередь за своим восприятием. Многие пары, наверное, большинство пар распадается потому, что вдруг один из них понимает, что любил или любила и любит совсем другого человека. Они не могут понять, что сами виноваты в этом. Конечно, мы не можем говорить о настоящей вине. Правильнее было бы говорить об участии человека в подобной ситуации. Мы многое просматриваем в человеке, которого любим.
- Что же тогда делать?
- Либо быть реалистичным, либо утешать себя мыслью, что ты невиноват в разладе. К сожалению, многие предпочитают делать последнее, хотя достаточное количество людей придерживается реализма, который приводит их к мысли, что самые долгие браки – это браки, заключённые по расчёту. В них, дескать, каждый или один из двоих знает, зачем ему это всё надо.
- А ты как хочешь жениться?
- По любви. Хочу, чтобы человек был мне приятен во всех отношениях. Не хочу смирения и угнетения. Всё равно рано или поздно ты возненавидишь того человека и будешь думать, что что-то упустил. Интересно, что те, кто заключил брак по расчёту, думают, что не добрали что-то в чувствах, а тот, кто живёт в любовном браке, об этом не думает. Брак по расчёту для них только одна из возможностей. Вернее, не для них, а для других.
- А ты мог бы изменить своей девушке?
- Нет.
- Почему?
- Я хочу открытых и честных отношений. Красивых, в конце концов.
Ольга всматривалась в меня, как в иностранца.
- Извините, здесь можно курить, - Ольга не курила.
- Только не часто, - та самая официантка, которая всё ещё продолжала говорить о мистичном для меня Иване.
- Хорошо. Спасибо, - я сразу выполнил свою просьбу.
- Я хочу тебе кое о чём сказать, - Ольга. – Я, наверняка, поступаю неправильно и бессмысленно.
Я делал заинтересованный вид.
- Дело всё в том, что ты – необычный человек. Твои идеи совершенно особенно на меня влияют. Я бы слушала и слушала тебя с закрытыми глазами. Ходила бы с тобой по разным местам. Обсуждала бы книги и мысли других. Спрашивала советы. Проживала бы с тобой несколько жизней одновременно. Я рада, что встретилась с тобой, пусть только на несколько дней. Видишь ли, я влюбилась в тебя и продолжаю влюбляться, смотря на тебя и слушая твой голос. – Ольга, мне показалось, немного дрожала и часто прикрывала глаза, пытаясь спрятать их за прислонённый к губам бокал вина.
Я не знал, что говорить. Ощущение ответственности вдруг отдавало мне приказ говорить правильно и осторожно.
- Мне очень приятно было с тобой познакомиться, и я высоко ценю твои чувства, хотя думаю, что ты рассматриваешь меня сквозь увеличительное стекло. Я был бы полностью твоим, если бы не было другой, которая держит моё сердце в корзинке для пикника. Я слишком высоко её люблю (это было образцом или волнения, или исключительной поэтичности) и я ничего не могу с собой поделать.
Возникшую паузу я заполнил своими внутренними размышлениями. Я чувствовал родство с Ольгой. Наши положения были похожи. Я не знал, как сложатся мои отношения с Таней, и она (Ольга) тоже не знала, хотя, наверняка, догадывалась, что никак, то есть их просто не будет. Я боялся прийти к мысли о том, что Таня может не полюбить меня, и тогда я буду раскаиваться, что не принял любовь Ольги, которая (сама Ольга и её любовь) казались мне искренними, самыми искренними. Но я думал не о балансе, который нужно было свести, а о живых существах, среди которых был и я, тоже живой и дышащий. Я обязывал себя вести себя же самого тактично с Ольгой и стараться не задевать её внутренний мир, который рвался ко мне.
- Я неправильно поступила. Теперь ты будешь смотреть на меня иначе и, наверное, изменишься. Сейчас я понимаю, в какое положение я тебя поставила. Извини, но чувства мои слишком глубоко уходят, и я не могу помешать их движению. Я понимаю, что всё равно бы призналась тебе. Конечно, я делаю это сейчас, потому что думаю, что ты можешь изменить своё мнение и быть со мной, но я также вижу, что ты не такой, как все, и никакие мои ухищрения не смогут завоевать тебя. Но мы ведь можем поддерживать отношения как друзья. Ты лишь будешь знать, что для меня ты больше, чем друг, а я буду знать, что я для тебя только друг. Тогда постараюсь стать твоим самым близким и верным другом.
- Конечно, мы будем друзьями. Странно, но я чувствую вину за то, что вынужден не принимать твои чувства. Я пытаюсь убедить себя в том, что вины нет, но не принимаю и своих убеждений. Опять становится странно, почему так получается, почему кто-то в кого-то влюбляется, и, несмотря на всю силу и искренность чувств, им, этим чувствам, нет кислорода и нет пищи. Они будто бы начинают питаться самими собою, пока не умирают, оставляя болезненный след на том месте, где появились и где ждали ответа и участия. Действительно, странно и непродуманно. В такие мгновения мне кажется, что мир сшит белыми нитками или плохо сколочен, хотя в нём много красивых и удивительных веществ, но несовпадения лишают его очарования в одночасье, и трудно становится удержать себя в восхищении этим миром.
- Я понимаю тебя. У меня тоже была ситуация, когда я не могла ответить взаимностью на чувства человека, который, как я думаю, действительно, меня любил. Я тогда увлеклась Сашей, тем самым, о котором рассказала. И… была наказана. К сожалению, и настоящую историю уже с тобой я тоже рассматриваю как наказание, может быть, за то, что когда-то отказала человеку в любви. Но ведь это не может продолжаться вечно! Ведь я тоже, как все остальные, счастливые в своей любви, имею право на любовное счастье.
- Конечно, и даже больше, чем право. Это должно течь в твоей крови.
- Меня использовали. Я неадекватно сентиментальна и часто влюбляюсь, но я не ветрена. Я могу быть самой преданной женой, если меня полюбят. Я тогда, как приручённое и одомашненное животное, буду с тем человеком. Все думают, что у меня всё в порядке. Богатые родители, хороший дом, перспективы. Думают, ничего сверх этого не надо. Однажды моя подруга сказала мне, что я могу, если захочу, купить любого, кого пожелаю. Но мне и этого не надо. Я хочу чистоты и искренности, а получается, что почти все, кто признавался мне в любви, сами покупались. У меня развилась паранойя. Теперь, когда кто-то начинает ухаживать за мной, я настораживаюсь и холоднею. Трудно ходить с сердцем, в которое никто не заглядывает и о котором никто ничего не хочет слышать.
- Я понимаю, но ты не должна думать, что тебя кто-то наказывает. Верь, что атмосфера вокруг тебя подобна ситу, сквозь которое обязательно проспится тот, кого ты ждёшь.
- Я хотела бы, чтобы это был ты, - эти слова сворачивали мои мысли. Наивность Ольги смотрела сквозь её глаза, будто бы в бинокль. Я сожалел о происходящем.
- Если бы ты только мог подарить мне воспоминания, сделать своими руками один маленький период моей жизни, я бы несла эти воспоминания, как только что родившая…
- Как? – я не понимал, о чём говорила Ольга.
- Стань моим другом на тот период, пока я не выйду. Заботься обо мне, делай вид, что любишь меня, подавай мне руку и открывай для меня пакетик с кофе, приноси мне залитый кипятком стакан, говори только для меня, читай, что написал и что хочешь написать, учи меня, гладь меня, целуй. – Ольгины глаза роняли слёзы. Она чувствовала, что совершает ошибку, что своею любовью делает мне больно, что просит меня о том, что не продумала сама, что одержимость встала на место её мозга. Она закрыла глаза и кончиками пальцев сдавливала веки, но прозрачная жидкость протекала между пальцами, и всхлипы вздрагиваниями трясли её тело. Она уже стояла на коленях и произносила нечеловеческое «Пожалуйста, не призирай меня! Всего один день и ты будешь от меня освобождён»!
- Оля, встань, пожалуйста! Ты не должна этого делать!
Официантки не находили подходящих эмоций. «Всё в порядке!», - это было для них.
- Прости меня. Прости. Я дура, которая пытается измучить и тебя, - Оля уже сидела. Бокал плескал внутри себя вино на пути к Олиным губам.
- Я согласен.
И Оля погасла.
15.
- Дорогая, я хочу, чтобы ты ещё что-нибудь поела и не пила вино так быстро, - я уже исполнял свою роль. Мне трудно было ответить самому себе, зачем я согласился на этот фарс. Я припоминал свои собственные слова: «Никакого фарса. Никакой игры», сказанные мною по самоиронии. Конечно, я испугался, когда увидел Олю стоящей на коленях в судорогах от воплей и слёз. Да, это был страх. Ни жалость, ни благосклонность, ни жест. Страх за неё. Страх за самого себя, совершающего и могущего совершить ошибку. Я видел себя в чистом виде: набитым принципами и мечтаниями, безо всяких реалистичных основ, которые могла мне дать только Таня, но которая не давала. Я убеждал себя в том, что не изменяю Тане, хотя и оскорбляю свои собственные представления о Тане и себе рядом с ней либо я оскорблял Таню и изменял ей, но только той, которая была в моих мыслях. Меня смущало только одно – это игра, которая уже завтра закончится, оставив разные следы в Оле и мне.
- Хорошо, милый. Тогда я возьму антрекот. Ты так аппетитно его ел, что я думаю, он бесподобен, - Олины слова блестели ещё на выходе из её рта, в котором шевелилась крошечная змейка.
- Так-то лучше, - я уже начинал терять привкус искусственности в своём отношении к Оле. Я мог вести себя с ней искренним. Этого можно было добиться, лишь позабыв, что было в моей голове ещё пятнадцать минут тому назад. Я хотел изничтожить ощущение искусственности и сделать так, чтобы Оля поверила в наши отношения и была бы полностью спокойной. Она стремилась к этому. Она сверкала и не отпускала мои глаза из своих глаз даже тогда, когда ела. По этой причине она время от времени промахивалась вилкой, и нож случайно резал дно тарелки.
- Давай выпьем за тебя и за всё то, что сохраняет тебя в твоём сердце, а также за то, чтобы счастье стало твоим комнатным животным. Я мечтаю о твоём счастье. За тебя, моя душа, - из глаз Оли вновь стали отходить околоплодные воды. Они предвещали рождение второго ребёнка в ряду близнецов-счастий.
- Спасибо. Ты творишь меня счастливой. Спасибо. Я лишаюсь памяти и чувства реальности. Спасибо, Рома. Как же я хочу, чтобы это никогда не заканчивалось, - уже рождался и третий ребёнок по имени Бег К Счастью.
- С тобой всё будет в порядке, мой душистый ангел? Будь верна себе. Будь верна своему оптимизму.
Я замолчал, потому что хотел, чтобы Оля спокойно поела и не смешивала пищу со своими словами. Она, как маленькая овечка, жевала антрекот и, как детёныш лани, пила вино. Умилённым были и столовые приборы в её распоряжении. Мне самому хотелось плакать, как будто Оля была смертельно больна. Её щечки создавали особый ритм, странным образом независимый от структуры потребляемой ею пищи. Её руки уже не дрожали, а глаза красились уже от вина, но не от страданий. Она, я должен был сознаться, была восхитительна. Я позволял умилению обхватить моё сердце. Я понимал, что если бы во мне не было Тани, я мог бы полюбить Олю и – нет сомнений, сомнений нет – был бы с ней счастлив. Она – сущий ангел, как я любил говорить, имея в виду самое прелюбопытное среди женских существ. Именно: ангел и сущий – сущий ангел.
- Поцелуй меня.
- Здесь?
- Да, а что в этом такого? Или ты, может быть, стеснителен?..
- Нет, - мои губы, уже преодолев узкое расстояние столика, касались губ Оли, губ тёплых и вкусных с приятным привкусом красного вина, губ гастрономической изысканности, губ высокого божественного ткачества.
- Спасибо.
- ???
- Нет, действительно, спасибо. Ты великолепен.
- Лишь в очереди после тебя
Смех, - Оля.
- Ром, а что для тебя значит секс?
- Возможность наступить на хвост девушки и изучить её шкурку. Если серьёзно (вообще-то, я был вполне серьёзен), то это возможность посмотреть на человека с другой стороны, более открытой.
- Для тебя это серьёзно?
- Для меня это серьёзно ровно настолько, насколько это серьёзно для девушки.
- А у тебя много было девушек?
- …
- Я жду, пока ты покраснеешь. Твоя скромность мне очень нравится.
- Краснеть я не собираюсь, - как будто можно управлять цветом своей кожи.
- Я понимаю.
- А для тебя?
- Для меня занятие любовью серьёзно. Это, действительно, важно. Для меня это всё равно, что снять с себя кожу и выставить себя на показ.
- Наверное, это и так. Я, видишь ли, нахожусь в старом стереотипе, что для мужчины это не так важно, как для женщины, хотя всё постепенно меняется. Женщины становятся более самостоятельными и независимыми в проявлении своих сексуальных заинтересованностей.
- Но не все.
- Конечно, не все.
- А что для тебя…
Я ждал что-то ещё более экзистенциальное.
- … смерть?
- Праздный вопрос, не имеющий к нам, живым людям, никакого отношения. Вопрос снимается самим фактом предмета.
- А я её боюсь.
- Напрасно. Ты её в том виде, в каком сейчас существуешь, не узнаешь. Беспочвенные опасения.
- Здорово! Это спасает.
- Я хочу спасти тебя, моё восхищение.
- Спасибо. Твоя девушка, наверное, самая счастливая девушка на свете. Твои мысли могут, я думаю, воскрешать мёртвых.
- Увы… - а ведь я хотел, чтобы у меня была моя девушка. Таня терялась в моих же мыслях. Я мчался и от неё, и к ней. Я любил её на фоне таких нежных чувств к Оле.
- Ты счастлив?
- Да, я счастлив в эту минуту.
- В мыслях?
- Нет, рядом с тобой.
- Спасибо. Я забываю обо всём. Спасибо тебе за тебя же.
- Ты смущаешь меня. Через несколько часов ты поймёшь, что я совсем не тот, кого ты сейчас видишь. Я зануда и сухарь.
- Ты лжёшь!
- Подожди немного и ты всё узнаешь. Зануда и сухарь – вот кто я.
- Я нравлюсь тебе?
- Да.
- Лжешь? (или лжешь!) – трудно было сказать, что имела в виду Оля. Сама интонация была едва уловимой.
- Нет. Это так. Ты очень привлекательна и красива.
- Спасибо.
- За что?
- За комплимент.
- Это не комплимент. Комплимент – это то, что добавляют, а я не добавляю, а просто констатирую факт, как это обычно называют.
- Всё равно, спасибо.
- НЕ ЗА ЧТО.
- Есть за что.
- Может быть, уже пойдём в своё купе?
- Как хочешь, но я не хочу отдавать тебя сну. Я хочу быть с тобой. Я же ещё всё помню, хотя и немного пьяна. Идём, если ты этого хочешь, но со мной, я обещаю тебе, ты не заснёшь. Поцелуй меня ещё раз.
Поцелуй с всё же тем осознанием, что губы Оли чудеснее самого чуда, того чуда, какое воображает себе ребёнок или старик. Поцелуй.
Мы без исключительных трудностей оказались на своих местах. Это действие закончилось такими словами:
- Я хочу заняться с тобой любовью.
- Может быть, обойдёмся без этого, - я вдруг стал оглядываться.
- Нет. Я хочу прочувствовать.
(У Оли была прекрасная фигура. Полные груди, идеальная талия, пышный круп, женственные бёдра), но:
- Не стоит, я думаю.
- Думаю, стоит. Почему ты этого не хочешь?
- …
- Прошу, забудь обо всём и обо всех.
- Ты пожалеешь.
- Кто? Я? Ни на минуту. Ты еще до конца не прочувствовал моё состояние.
- Возможно, но не стоит. Я же не последнюю роль в этом играю, - я, конечно, иронизировал.
- …
- Хорошо. Давай. Но как? – Олина мимика расставила всё по своим местам. Я снова вспоминал о той игре.
- Пока не знаю. Мы можем и здесь, - мы сидели на Олином месте.
- Все заметят.
- Во сне?
- Я не могу. Не стоит.
- Ты, наверное, меня презираешь? Думаешь, что я продажна и развратна?
- Нет. Я не могу прилюдно. Здесь очень много людей. Давай, сохраним наши отношения в платонизме (а, может быть, и в плотонизме).
- Видимо, придётся. Я же не могу тебя заставить.
- А твоя девушка красивая? – мы уже образовали небольшую группку возле окна.
- Да.
- А чем она занимается?
- Учиться в институте на филологическом.
- А как вы познакомились?
- Там же, в институте.
- Ты будешь ей рассказывать обо мне? Какой глупый вопрос. Конечно, не будешь.
- Нет, почему же, я расскажу, - но я стал рассказывать уже о другом и не Тане, а Ольге. – Видишь ли, ситуация моя весьма комична (я предпочитал смотреть на себя сквозь комизм), я сам думаю, что у меня есть девушка, на, самом деле, девушки у меня нет. Таня, так её зовут, знает, что я люблю её. Я признался ей в этом несколько дней тому назад, но она сказала мне, что ждёт Игоря, который неожиданно исчез, и Таня не знает, что с ним, и пока не узнает, что случилось и почему он исчез, не будет ни с кем начинать отношения.
Ольга была честна со мной, и я тоже хотел быть с ней честным и на какое-то время существовать с ней в одной атмосфере. Я будто бы поклялся ничего не скрывать. Видимо, и ни от кого. Конечно, Ольге совсем необязательно было знать об этом. Возможно, я хотел отбелить себя в Ольгиных глазах. Ведь я изменял «своей девушке», а значит, прекращал быть «идеальным». Как бы то ни было, но я начал рассказывать Ольге о своей ситуации и уже ждал её вопроса о том, связаны ли моя поездка и Таня.
- Интересно. Ты продолжаешь её любить?
- Да.
- Что-нибудь собираешься делать?
- Уже делаю. Я решил выяснить, что произошло с Игорем, и вот еду во Владивосток, где жил он, и жила Таня. Я либо сделаю Таню счастливой … с Игорем, и успокоюсь, либо расскажу ей, что Игоря больше нет, и нужно продолжать жить без него. Я хочу восхитить Таню своим подвигом.
- Красиво.
- Так ты едешь совсем не из-за Японии?
- Нет. Только для того, чтобы найти Игоря. Живым или мёртвым, как обычно говорят в таких случаях.
Не помню, сказала Ольга «Мне надо это переварить» или нет, но она замолчала и стала более… настырно смотреть в окно. Я тоже смотрел в окно и словно бы чувствовал, что мы думаем об одном и том же.
- Я знаю, что мы будем делать. Да, именно мы, ибо с этой минуты я не оставлю тебя до тех пор, пока ты не выяснишь всё, что касается Игоря. Я еду с тобой. Я помогу тебе, и если Игоря больше нет, или если он не захочет вернуться к Тане, то я исчезну и не буду мешать твоему счастью. Идёт?
- Не идёт. Я не хочу вмешивать тебя в это. У тебя своя жизнь, и тебе нужно о себе заботиться. Это мои проблемы.
- Нет, мой дорогой Рома. С этой минуты мы не играем. И любишь ты меня или нет, но я становлюсь и.о. твоей девушки. Отныне женскую ласку и заботу ты будешь получать от меня. Так что принимай это как данность. Теперь надо придумать, что делать мне с самой собой. Билет у меня только до Омска. Придётся подкупать проводников. Но это мы уладим завтра.
- Оля, ты пожалеешь. А как же институт?
- Ничего страшного. Потом наверстаю. Я позвоню и придумаю что-нибудь.
- А твои родители?
- Они, я боюсь, считывают моё имя с бумажек, развешанных по всей квартире. Никаких проблем, кроме одной — Игорь. Прям детектив какой-то. «Операция Игорь».
Ольга засмеялась.
Я же представлял собой смесь эмоций и мыслей. Олино решение приводило меня в восторг. Её желание помочь мне казалось мне симпатичным, но я был спокоен, так как не думал, что это путешествие опасно. Мы просто поговорим с некоторыми людьми и узнаем, что случилось с Игорем. Может быть, встретимся с Игорем. И вернёмся домой. Ничего опасного. Детектива во всём этом тоже, как мне казалось, не было. Я предпочитал думать, что мы едем в библиотеку Владивостока, в которой есть уникальная книга, повествующая о жизни Игоря. Её стоит прочитать, сделать записи и пересказать содержание Тане. Вот и всё. Нет, опасности нет.
- Уже поздно, дорогой. Пора спать. Спокойной ночи, - Оля поцеловала меня.
- Спокойной ночи, - я забрался на свою полку и заснул.
16.
- Ром, вставай. Уже десять. Ты всё сейчас проспишь. Тюмень уже проспал. Поднимайся, мы ждём тебя на завтрак, - Олино лицо свои светом слепило мне глаза. Она была восхитительной. А слова её приятными струями попадали точно в мои уши.
- Доброе утро, - Надежда Юльевна и улыбка Тани. – Мы Вас ждём.
В тот день, чётвёртый день мне было открыто всё. Свободная уборная, проходя в которую я улыбнулся «привет»’ом Насте и Вероники, которые ели вермишель. Я изумлял самого себя быстротой своих действий, даже иногда не мог разглядеть своих рук. Они двигались с невероятной скоростью.
- Садись, - Оля. – Бери картофель, курицу, салат из свежих овощей.
Я забеспокоился по поводу крыла своей курицы. Наверняка, высох и прогнил. Нужно будет выкинуть.
- Я, может быть, хороший человек, но болтушка. Надежда Юльевна всё уже знает. С проводниками я договорилась. Надеюсь, ты не обидишься на меня. Я не хотела обманывать. А объяснить, почему я не сойду в Омске, мне нужно было. Так что для меня путешествие продолжается и я этому рада. На Дальнем Востоке ещё никогда не была, - Оля не делала тайны из своей радости. Меня это смущало. Я краснел за неё.
- Рома, Оля поступает правильно. Мы Вас понимаем. Я думаю, Вы должны высоко ценить такое решение. Она – замечательная девушка, и нам уже не секрет, что она Вас любит. Мы желаем Вам удачи, желаем Вам побыстрее выяснить всё, что нужно, - Надежда Юльевна успокаивала меня и будто бы давала своё благословение.
- Давай ешь, - Олина забота делала из меня человека. Я почему-то подумал, что мужчина без женщины дикое животное и призрачно существует. Я БЫЛ благодарен Оле уже за всё.
- Вы настоящий герой, - Надежда Юльевна.
- Вы преувеличиваете. Я только как шутку могу сказать, что совершаю подвиг. Это не так.
- Не так то, что Вы сейчас говорите. Красивый подвиг. Надеюсь, что опасности нет.
- Вы разделяете мои надежды. Потому что сейчас я должен считаться и с этим. Ведь теперь я несу ответственность за Ольгу.
- Я сама о себе позабочусь. И о тебе тоже.
Я улыбнулся. Глядя на Надежду Юльевну, а затем на свои колени.
- Будете ещё курицу, - я был быстр и в еде в тот день.
- Нет, спасибо. Всё очень вкусно. Большое спасибо.
- Откуда в Вас столько интеллигентности, Рома? – Оля ела салат.
- Надежда Юльевна, Вы намерены заставлять меня краснеть?
Надежда Юльевна улыбалась с той же продолжительностью, с которой и я улыбался минуту назад.
- Ром, ты ешь побольше, а то, кто знает, как мы будем питаться во Владивостоке. Может быть, одной рыбой.
- Хорошо, - я добровольно превращался в ребёнка.
Я чувствовал, как сильно меняется во мне отношения к Оле. Я проникался к ней, и мысль о том, что она моя девушка, а именно так и я смотрел на неё, устроившую сцену ревности в ту минуту уже сыру, чьё «Опля!» ещё звучало в моей голове, малевала монументальные холсты самой весёлой живописи в моём сердце. Я более чем когда-либо, думал, что могу её полюбить. Я не забывал о Тане, но хотел к Оле относиться с большим чувством, нежели уважение, благодарность и прочее милое в этом ряду понятий. Я решил наложить мораторий на свои чувства к Тане и попытаться влюбиться в Олю. Так было бы благородно. Благородство – моя идея фикс.
- Что будем сегодня делать? – активность Оли была неуёмной.
- Я хочу, прости меня, дамы, немного почитать и пописать. Вчера ничего не читал и не писал. Это меня пугает. Но о Вас я не забуду, - я смотрел на Таня. Именно там я думал найти поддержку.
- Дезертируете из женского полка, Рома, - это была ирония Оли.
- Я не хочу Вас обидеть. Мне интересно с Вами, но нужно и немного поработать.
- Мы, конечно, Вас понимаем, - я не сомневался, просто и на такие шуточные фразы приходиться отвечать серьёзно.
- Хорошо. Давайте почитаем. А потом немного поговорим и пообедаем. Приятного чтения.
- Приятного чтения, - хотя никто из нас (Оли и меня) не спросил Надежду Юльевну, что она хочет, она всё равно обрадовалась перспективе почитать.
Кроме чёрных немецких строк «Зелёной страницы» Коллерича я не мог ничего видеть, но я догадывался, что вагон продолжать жить своей жизнью. Кто-то ел, кто-то спал, кто-то читал, кто-то говорил, один кто-то даже разговаривал с самим собой. Это был мужчина лет сорока (я заметил его вчера, видимо он зашёл на одной остановке, которую себе позволил поезд ночью). Он обитал на боковой полке, ближе к концу вагона, который в этом случае логично заканчивался уборной. Он-то и говорил с самим собой. Вёл соллилоквиумы, как это называлось в древности. Говорил он обычно: «Что ты делаешь со мной, Марина? Зачем отдаёшь меня земле, которая ещё несёт меня на себе. Зачем пытаешь невидимыми иглами? Зачем изменила мне? Земля, возьми моё тело. Мне неуместно быть на твоей поверхности. Поглоти и забудь обо мне. Марина, ведь ты любила меня. Это была ложь. Зачем сделала мне больно. Ведь я ничего тебе не сделал». Я после таких слов уже и сам ненавидел Марину. Человек был потерян в лабиринтах бреда и страданий. Проводники, конечно, тоже никуда не девались.
- Ром, что такое реинкарнация? – Оля.
- Переселение душ.
- Понятно. Ты долго ещё будешь читать? Мне уже скучно. Я хочу с тобой поговорить.
Я успел просчитать три страницы.
- Могу уже сейчас закончить, - конечно, любые отношения требуют внимания и времени. Это так естественно. Мне не хотелось говорить Оле, что я хочу ещё почитать, хотя мне очень хотелось почитать.
- Не стоит. Читай. Просто знай, что я стою первой в очереди к тебе. Как будешь свободен, дай знать и прими меня.
- Я уже готов, - и я уже сидел рядом с Олей, преодолев небольшое расстояние между верхней и нижней полками.
- Извини: я помешала тебе. Но мне хочется постоянно тебя видеть.
- Я понимаю. Я тоже хочу с тобой быть.
Надежда Юльевна и Таня подняли глаза от своих книги и журнала и улыбками посмотрели на нас. Они уже не смотрели, но их улыбки всё ещё стояли перед моими глазами.
- Я вот думаю, мы с чего начнём.
- Мы пойдём к Таниным родителям. Они знали Игоря и смогут сказать нам, где он бывал и с кем общался. Я, к слову сказать, даже не знаю, как он выглядит. Надеюсь, что у Таниных родителей есть его фотография. А уже затем будем искать друзей Игоря и его родителей. Так выйдем на него.
- Понятно. Что-нибудь ещё знаешь о нём?
- Таня говорила, что Игорь хотел уехать куда-нибудь. Возможно, придётся нам отправиться заграницу. У тебя есть загранпаспорт.
- Есть. Я приезжала в Москву, и мы потом съездили в Польшу по папиным делам на три дня.
- Это хорошо. У меня тоже есть. Мы должны быть ко всему готовы.
- Понимаю. В принципе, план наших действий мне понятен. Занимательно путешествие может получиться, если вдруг мы не найдём Игоря во Владивостоке. На море же нам не съездить?!
- Это уж точно. Но я хочу, чтобы ты серьёзно к этому относилась.
- А я и так серьёзна. Ты уж слишком серьёзен. Хотя я понимаю. Прости.
- Я хочу покурить.
- Конечно.
Мой пошатывающийся шаг к тамбуру – восемьдесят километров в час, предположил я – прижали Настя и вероника:
- Ты курить?
- Да.
- Мы с тобой.
- Идёмте.
Мы закурили, будто бы после «раз, два, три».
- А та девушка красивая. Не думаешь? – Вероника.
- Да. Красивая.
- Что у тебя с ней? – Настя. Это походило на заговор.
- Ничего. Мы, я думаю, становимся друзьями.
- Я думала о том её взгляде и пришла к выводу, что она тебя любит. Такой взгляд на нас можно объяснить только любовью, - Вероника, наверное, об этом не думала или предоставляла возможность высказать это предположение Насти.
- Не знаю.
- Знай. Нам виднее, - Вероника.
- Может быть, хотя я сомневаюсь, - я не держал своего обещания ничего не скрывать. Трудно быть открытым со всеми. Это обезоруживает.
- А у вас что?
- К нам пытаются клеиться, но мы серьёзные девушки. Не поддаёмся искушению, - верная своему спокойствию Вероника.
- Понимаю.
- Ты будь осмотрительным. Та девушка…
- Её зовут Оля.
-… Оля в тебя влюблена. Это очевидна, - мысль уже развивала Настя.
Потухающая сигарета подводила итог нашей беседе.
- Буду иметь в виду, - хотя мне была непонятна серьёзность девушек, как будто они предостерегали меня от заразной болезни Оли.
Мой несерьёзный вид вызволил три улыбки. Две разные с лица Вероники, щёки которой оказались способными на смену облика улыбчивых эмоций, и одна стандартная с лица Настя. Настя смеялась в половину раздвижения своего рта и с экономией морщин по бокам губ.
Неосознанные движения: открыть дверь, закрыть дверь, пройти, шатаясь, понять, что ты так и не посмотрел в окно и ничего не увидел, сесть в своём купе в окружении знакомых фигур, расставленных неизвестным на доске твоей жизни.
- О чём говорили? – Олина ревность вносила в мои чувства опасения.
- О тебе.
Удивление. Мне продолжать.
- Они говорят, что ты в меня влюблена.
- Проницательны. Ещё что-нибудь?
- Ничего больше.
- Может быть, они тоже в тебя влюблены?
- Сомневаюсь.
- Зря.
- Сомневаюсь, - моя внешность включала в себя: пару зелённых глаз, маленький нос, полные губы, тёмные волосы, не расстававшиеся всё-таки с некоторым присутствием белого, овальное лицо и вечно (зелёная, мне хочется сказать) улыбка. – Ты ревнуешь?
- Да.
- Напрасно.
- Нет, совсем нет. Мне лучше знать, когда ревновать, а когда нет. Я думаю, что у них далеко не пиковый интерес.
- И всё же я хотел бы, чтобы ты сохраняла спокойствие и не ревновала. Это чувство нам совсем не нужно.
- Конечно, не нужно, но оно во мне есть. Я тебя начинаю разочаровывать? – я предчувствовал первый скандал.
- Совсем нет. Просто я не хочу, чтобы ты расстраивалась без видимых на то причин.
- Но ведь я их вижу, - Оля цеплялась за слова.
- Бессмысленный спор. Или ссора?
- Я поняла. Спор. Прости меня.
- Не за что.
- Есть.
- Опять спор?
- Нет.
- Давай почитаем и успокоимся.
Надежда Юльевна время от времени раздавала нам свои взгляды, но всё же что-то в её лице говорило мне, что она рада за нас. Она совсем иначе смотрела на ту ситуацию.
Оля поцеловала меня:
- Прости.
- Прости ты меня.
- Читай, человек благородства!
Я стал не читать, а писать. Я вывел название своей книги «Новая старая русская идея» и записал несколько мыслей о том, что пришло в мою голову позавчера. Вчерашний день припоминал мне только вагон-ресторан и слёзы Оли, которые мне удалось превратить в слёзы радости и надежды. Я, стало быть, сделал пассаж о русском юродстве, идеях, которые возводят города, и обозначил цель книги – превратить русское глубокомыслие в активность и созидательность. После этого я смотрел в окно, которое было для меня лишь четвертью своего объема. Другая часть окна спускалась на нижние места, к Оле, Надежде Юльевне и Тане. Я хотел побыть один, и поэтому когда видел, что или Оля, или Надежда Юльевна поднимают ко мне глаза, делал вид, что записываю что-то.
- Давайте пообедаем, - Надежда Юльевна.
- С удовольствием, - Надежде Юльевне. – Ром, будешь обедать, - мне.
- Да, - я уже слезал.
- Могу предложить шпроты, салат из других свежих овощей, сладкую кукурузу, - Олино меню.
- У нас есть немного колбасы, хлеба, риса, сладости, - Надежда Юльевна говорила за себя и свою дочь.
- У меня… наверное, всё пропало. Сожалею, - я, уже очутившийся на Олином месте вместе с ней.
- Еды достаточно. У меня ещё есть «Доширак». Еды хватит на хороший обед, - это произносила Оля, но я думал, что прошло, наверняка, не больше двух часов. Мы слишком часто ели в тот день. Типичное чревоугодие для поездки в поезде. Желание есть не от голода, а от чувства занять чем-нибудь своё время. Четвёртый день уже порядком поистаскал выносливость пассажиров. Уже были мысли о скором окончании поездки, но приходилось запасаться терпением впрок.
Лично я принялся за колбасу и рис. Голод откуда-то взялся. Я не был смельчаком перед ним. Еда расползлась по ртам Надежды Юльевны, Тани, Оли, не минуя и мой рот.
- Очень вкусно, - я ничего не предложил на обед и оправдывался комплиментами и благодарностями.
- Для таких условий сойдёт, но если бы вы были у меня в гостях, то я бы Вас накормила, - Надежда Юльевна.
…., - я.
…., - Оля.
- Я люблю готовить. Кулинария – моя вторая философия после настоящей философии, - Надежда Юльевна смотрела на меня.
Я понимал её.
Вдруг все замолчали и предпочли поесть, точнее, доесть в спокойном одиночестве. Оля боролась с рисом, Таня - с сыром, который почковался на глазах, Надежда Юльевна – с салатом (я подозревал, что она вегетарианка, так как за всё это время она не ела мясо и о нём не говорила), я, прошу прощенье, кастрировал колбасу. В ней было что-то особенное.
- Вкусно, - в не зависимости от того, сколько каждый из нас предложил столу (я воздержался тогда от дароприношений), каждый восхвалял стол.
- Вкусно, - я дублировал ту фразу, чтобы каким-нибудь образом усилить эффект нашего общего обеда и не выглядеть эдаким сиротой.
- Приятного аппетита, - будто заметив мой замысел, сказала Надежда Юльевна.
- Разумеется, приятного аппетита, - Оля.
Я про себя произносил эти два слова.
- Рома, ешьте. Вы о чем задумались? - Надежда Юльевна.
Я ем. Спасибо, - и зачем я сказал второе слово? – Спасибо, - я удваивал эффект.
Поезд, как обезглавленная кастрюля, выпускал пар. «Омск!» разносилось с некоторых купе, и длинная очередь на выход уже организовывала металлических жителей. Оля без выражения видимых эмоций встроилась в очередь, встроила и меня в неё, взяв мою ладонь. Узкий проход вагона превратил меня в галантного молодого человека – я пропустил Олю вперёд. Когда нам нужно было спускаться, я, сказав «Позволь», поспешил слезть и протягивал Оле руку. Неожиданно она спрыгнула, из-за чего я сделал непредвиденные шаги назад, задев мальчика. Обычные с моей стороны извинения, и мы уже стояли на морозе, который совсем не чувствовал нашего давления на него. Я курил. Оля смотрела по сторонам.
- Не хочется домой?
- Нет. Когда-то я любила свой город, но потом разочаровалась, - это уже походило на болезнь. Я вспомнил, что Таня рассказывала мне о том, что Игорь тоже разочаровался во Владивостоке. – Мне показалось это естественным, - Оля продолжала, - мы любим свой город в детстве, но, в действительности, любим лишь своё детство. Когда мы взрослеем, то, во-первых, иначе начинаем смотреть на своё окружение, а во-вторых, наверное, немного и виним свои города за исчезнувшее детство.
- Может быть.
- А ты любишь свой город?
- Никогда об этом не думал. Предпочитаю чувствовать себя космополитом. Я есть во всём мире.
- Хорошее, наверное, чувство.
- Долго нам ещё стоять?
- Ещё минут десять или меньше. Поезд, по-моему, опаздывает. Остановки, наверняка, будут сокращать. Ты замёрз?
- Да.
- Тогда пойдём.
Надежда Юльевна и Таня ещё стояли на улице.
- Я бы попила чаю. Ты будешь? – мы уже отогревались в нашем купе.
- Да, - обстановка не менялась.
- Ты пьёшь чёрный или зелёный?
- Чёрный.
- Держи, - на приготовление чая ушло две минуты. – Всё-таки хорошо, что я с тобой еду.
Поезд уже покидал территориальную границу Омска. Надежда Юльевна и Таня пришли за минуту до его и нашего вместе с ним отправления.
- Я пока не знаю, что сказать. То есть, конечно, хорошо, что ты появилась. Мне будет легче, но с другой стороны, я не знаю всего того, что может произойти, - мои опасения были искренними. Я не рассказывал злых сказок.
- Ничего плохого. Лишь занимательное путешествие с приятным попутчиком и другом.
- Мне бы немного твоего оптимизма.
Вообще, я был оптимистом всегда. И произнёс эту фразу, чтобы Оля перестала быть беспечной и хотя бы немного оценивала наше положение серьёзно. Возможно, я поступал чрезвычайно осторожно… Возможно, я должен был напротив успокаивать Олю…
- Когда проголодаешься, скажи мне – я приготовлю еду, - я допил чай.
- Хорошо, но ты чересчур обо мне заботишься.
- Естественно. О тебе и надо заботиться.
- Не думаю.
- А я думаю. Найдёшь критерии, чтобы опровергнуть моё мнение? - критериев я искать не стал. Я отдавался Олиной заботе полностью. Я становился сыром, который, как известно, катается в масле, хотя и то, и другое я не любил.
- Я попишу.
- Конечно, господин писатель. Не буду Вам мешать.
Я немного пописал о русской идее, о том, что она должна перейти в объятия оптимизма и зажигать города и страны. Она должна строить фабрики и заводу (тогда я дышал советскими клише). Я уже думал об этом в тамбуре, это и гвоздил к листу. Оля, я видел, смотрела в окно. Надежда Юльевна и Таня брали с неё пример. Они иногда дарили мне свои глаза. У наших глаз было свидание. Телепатия улыбок. Я вдруг захотел действий и уже сидел на Олином месте, предоставляя своё тело для разговоров.
- Много написал? – Оля.
- Нет. Соскучился по Вас, - я всех с одинаковым уважением оглядел.
- Проголодался?
- Нет, - я всех с одинаковым уважением оглядел.
- Может быть, чаю или кофе попьёшь? – Оля продолжала меня затрагивать.
- Да.
- Кофе или чай, - я часто отвечал однозначно на подобные вопросы.
- Кофе. У меня есть.
- У МЕНЯ тоже.
- С сахаром.
- Без, - я наслаждался краткостью.
Через две или три минуты кофе танцевал передо мной стриптиз с известным продолжением.
Я губил его своей жаждой. Может быть, это была формальность, которую я исполнял по всем правилам искусства.
- Я немного устала, - сказала Оля явно с какой-то целью.
- Приляг.
- Не хочу. Сон – роскошь, на которую я не имею права. Я хочу бодрствовать. Поезд уже выводит меня из ума.
- Не он в этом виноват, - моя благоразумность.
- Всё равно. Я скучаю.
- Что предлагаешь, чтоб отравить свою скуку?
- Страстную любовь. Шучу, - Оля.
У меня не было реплики.
- Я шучу. Не принимай это так серьёзно.
- Уже не принимаю.
- Ром, что происходит с современной отечественной философией.
- Живёт, - я иронизировал.
- Идея, значит, есть?
- Ещё бы. Да ещё какая!
Тот разговор меня пугал. Я осознавал, что мы с Олей неинтересны друг другу. Оля пыталась выдумывать вопросы, а я думал о том, что написать в «Русской идеи» дальше. Это была патологическая, вирусологическая скука. Надежда Юльевна была Таней: она молчала, и слова её не стремились к нам. Вот это была проблема. Второй день мог уже разочаровать Олю и гнать её назад, домой, в Омск. Я не позволял себе уходить в свои мысли. В моём окружении была скучающая дама. Я должен и хотел бы её развеселить.
- Я уже люблю тебя, - что может быть более развлекательным.
- Правда, - на рте Оли бегали разнообразные улыбки.
- Да. Я всё время думаю о тебе.
- А как же Таня?
- Давай ты не будешь меня о ней спрашивать.
- Договорились.
- Теперь есть только ты и я.
- Да… - Ольга сменяла одну мимику на другую, пока не выбрала мимику спокойствия. Лишь после этого я мог сказать:
- Думай о нас.
- Я боюсь выстроить гигантские планы. Ведь ты всегда можешь уйти.
- Это вопрос?
- Утверждение.
- Жаль. Я многое пересмотрел.
- Что именно?
- Всё, что касается нас. Я стремлюсь быть с тобой искренним. Ты раскрываешься для меня особенным образом. В тебе есть нечто такое, что я пока не могу определить одним словом, но это нечто увлекает меня и привязывает меня к тебе.
Оля расцветала в приятном слухе. Но мне всё-таки казалось, что она пока не собирается в это полностью верить. Тогда я вспомнил её слова о том, что она осторожничает (и холоднеет, тогда только первое имело место), когда за ней начинают ухаживать. Я понимал, что, несмотря на свою любовь ко мне, она не предавала свою осторожность. Но улыбка появлялась на её губах и, будто опытный канатоходец, удерживалась на полных подошвах.
На фоне Оли вечерело. На фоне Надежды Юльевны и Тани лицедействовало молчание. На моём фоне я сам видел желание бодрствовать всё ночь.
- Уже шесть, - Надежда Юльевна будто бы читала мои мысли, - давайте поужинаем.
- Давайте, - хор из двух человек: Оля и я.
- Я приготовлю, - Оля.
- Нет, давайте мы это сделаем, - Надежда Юльевна за себя и за Таню.
Я смотрел в окно и не видел, что делала Надежда Юльевна, но спустя пять минут на столе были: быстро разбухающая вермишель, сосиски, хлеб, помидоры, огурцы, соевый соус.
Через мгновение, начавшееся после слова Надежды Юльевны «Прошу», мы приступили к еде. Пожелали приятного аппетита и стали есть. Ели молча. Я думал, что все уже устали, и потому становились неразговорчивыми. Однако приятная, как аппетит и уютная, как домашнее кресло, атмосфера продолжала существовать.
Я без словесного сопровождения полез наверх с намерением пописать дневник для Тани. Намерение я будто бы держал в зубах.
11.01.02
Моё восхождение!
Я в приятно очаровании трёх дней. Это граница. Это придел. Уже жду Байкал. Время вспучилось уже семью часами. Говорят, что с Читы прибудет ещё один час, и тогда я уже полностью войду в Твоё времяисчисление.
Ночью сильно замёрз. Калачился под двумя одеялами и время от времени затекал в руках и ногах. За окном видел иней. Причина вся в том, что в окне существенные щели, которые и просаживали меня льдянностью.
Я бодр и полусчастлив. Как бы ни было обременительно время, оно крошится и рассыпается отведёнными ему отрезками и комьями.
Мои соседки уже знаю, зачем я еду на Дальний Восток. Я выдумал историю, но потом сознался, что она совсем не то, что я хотел иметь в виду.
Представляю Тебя и говорю с Тобой. Представляю и Твоих родителей и то, как буду говорить с ними. Желание видеть Тебя переступает меня.
Люблю Тебя!
Я не стал всего писать Тане. Если бы на том дневники вдруг возникло имя Оли, я не смог бы лгать или недорассказать всей истории. Умалчивание мне и самому было неприятно, но я был уверен, что каждый, кто знал бы мою ситуацию, меня бы понял.
Надежда Юльевна читала. Таня что-то писала. Оля просто лежала, смотря в долговязые лампы поезда. Кто-то уже храпел. Кто-то только начинал храпеть. И храпы вдруг как будто начинали игру. Темнота по какой-то причине лишила меня желания позвонить. Я хотел позвонить и Тане, и Коле. Если бы было возможно, я звонил бы им одновременно. Одним ухом слушал бы Танин голосом, другим – Колин. Мне хотелось чувствовать себя защищённым узким и маленьким кругом дорогих людей. Я лежал, и мысли о том, что одиночество ежеминутно огибает меня, привносили спокойствие и ощущение счастья. Спокойствие вносили в меня, будто тяжёлый двустворчатый шкаф в дальнюю квартиру дома. Внутри себя я находил ему самое почётное место и обещался ухаживать за ним. Я понимал, как сильно люблю Таню. Лишь чтобы не ущемлять Олю в её нежных и прозрачных чувствах ко мне, я предпочёл сказать ей, чтобы она не спрашивала меня о Тане. Мне казалось, что за мыслями о спокойствии тянутся мысли о том, что я веду двойную игру. Сейчас, я опасался, я продумаю первые мысли, и они успокоенные самими собой и моими размышлениями займут место в моей голове, после чего я увижу за растворившимися спинами уже ушедших мыслей другие, мысли о двойной игре. Но их не было. Я знал, что только честность спасает меня от дробления. Я был честен с Олей, и это оправдывало все мои действия. На какое-то время во мне не было ни одной мысли. Сонливость воспользовалась этим и уже дымилась в моей голове, распространяя слабость по мне, как инфекционную болезнь. Сонливость удивительным образом, возможно, и удивлённым, потому что сам образ был немало удивлён тому, что именно его избрали для такой мысли, вызвала во мне другую мысль, одинокую и тонкую. Это была мысль об отчаянии. Я был тогда спокоен и невесом. Мне думалось, что я не оказываю никакого давления на матрац, но я не терял чувство реальности, которое вдруг поставила меня перед вопросом: «Что ты будешь делать, если Таня останется с Игорем?» Я не мог лгать самому себе. Этой поездкой я хотел влюбить Таню в себя. Я допускал два варианта развития, но я верил, я надеялся, что Таня выберет меня, что мой карликовый подвиг поставит мой образ в её сердце. Я верил. Я надеялся. Но отчаяние грубило мне. Оно отталкивало меня в сторону. Я не удерживал в своих руках собственное содержание, моё сердце роняли мои руки. Я видел, как отчаяние разминало его. У меня кружилась голова. Я скатывался в сон.
17.
В то утро пробуждение показалось мне невыносимой привычкой. Я уже не спал, но лежал с закрытыми глазами, оттягивая своё вхождение в географию поезда и людей. Я даже не слышал голосов, потому что не хотел их пока слышать. Я чувствовал усталость. «Движение не оставит от усталости ни следа». С этой мыслью я стал спускаться.
- Здравствуйте, - я сказал будто бы для того, чтобы мне уступили дорогу. Двукратное «здравствуйте», точнее одно «здравствуйте» и одно «здравствуй» приветствовали моё слезание. Держа в правой руке всё, что необходимо для того, чтобы привести себя в порядок после сна, я отправился в уборную. «Привет», - от Насти и Вероники. Затем «Загляни к нам. Мы сегодня выходим. Хочется ещё успеть с тобой поговорить» - «Обязательно». В уборной я прожил около пяти минут. Я был уверен, что именно пять минут (не больше, не меньше), как будто там был большой циферблат часов или кто-то держал за моей спиной секундомер, а по окончании всех моих действий сказал: «Ровно пять минут».
В моём купе мои же соседки пили чай и ели печенье.
- Как спал? – Оля протягивала мне стакан с чаем.
- Хорошо, если мне не изменяет память, но во мне осталась какая-то усталость. Может быть, надо было подольше поспать, - я подумал о том, что моё желание ещё полежать с закрытыми глазами было проявлением внутренних механизмов моего организма, который требовал продолжения отдыха.
- Я плохо спала. Соседи за нами всю ночь рассказывали страшные истории и пошлые анекдоты. Не знаю, сами они спали или нет. Одна из моих самых неудачных ночей.
- А я ничего не слышала, - Надежда Юльевна.
- Я тоже. Хотя я всегда крепко сплю, и меня сложно разбудить каким-нибудь шумом.
- У нас новое сопровождение? - я сказал тихо, чтобы не услышал новый пассажир на боковом сиденье. На его лице были два зелёных пятна, обтягивающая всё лицо бледность, густые тёмные линии и ещё одно розоватое пятно под носом.
- Да. Старый попутчик вышел ночью. Шуму произвёл много. Оттаскивал ещё две огромные сумки, - говорила Оля с признаками вынужденной бессонницы на лице.
- Давайте его пригласим. А то мы прямо-таки нелюдимый религиозный орден, - Надежда Юльевна.
Мы с Олей не возражали.
- Молодой человек, не хотите к нам присоединиться? - Оля взялась уладить техническую сторону дела.
Человек и вправду был молодым. Больше тридцати ему не смог бы дать даже самый большой человеконенавистник.
- Я не помешаю? – совсем детский голос, который уже почти, как мне казалось, сидел рядом с нами.
- Нет. Иначе мы бы Вас не приглашали, - Оля иногда была неоправданно иронична.
- Спасибо. С удовольствием, - я получал дополнительное подтверждение своей характеристики его голоса.
Свежая человеческая душа уже преступала невидимый порог нашего купе.
- Угощайтесь, - Надежда Юльевна.
- Спасибо. Я не завтракаю.
«Ещё только время завтрака?» - думал я. Мне казалось, что, несмотря на усталость, я доспал до наступления обеда.
- Меня зовут Надежда Юльевна. Это Таня, Ольга и Роман.
- Очень приятно. Меня зовут Алексей.
Алексей был одет в полосатую рубашку, тёмные коричневые брюки, на ногах носил рыночные ботинка чёрного цвета. Мне показалось, что его могут описывать в милицейских сводках. «Невысокий мужчина крепкого телосложения вышел из своего дома такого-то числа. Был одет … Особые приметы: шрам на левой щеке длиною в колпачок ручки. Просим всех, кто что-либо знает об этом человеке, звонить по телефону … или 02».
- Алексей, а Вы куда едете? – коммуникабельности Оли проявляла себя.
- А Иркутск. Домой.
- А чем занимаетесь? – опять же Оля.
- Я преподаю в школе математику.
- Интересно. А девушка у Вас есть? – Алексей не задавал вопросов, а Оля демонстрировала чрезвычайное любопытство.
Бледность сохраняла верность лицу Алексея.
- Да. Мы собираемся пожениться этой весной. Её зовут Ольга.
- Интересно, - Оля придержалась этого слова. По-моему, это было её любимым словом.
- Может быть, всё-таки попьёте чаю? - Надежда Юльевна проявляла типичное русское гостеприимство.
- Нет. Большое спасибо. А Вы куда едите? – Алексей обвёл нас своим взглядом. Сначала Олю, затем меня, затем Надежду Юльевну, затем Таню.
- Мы все едем на Дальний Восток, - Надежда Юльевна.
- Замечательно, - что это? Комплимент Дальнему Востоку?
Пауза. Я оправдал её тем, что сделал глоток чаю. Мне было пора спросить что-нибудь. Я, как обычно, умничал.
- Алексей, а современные математики делают открытия?
- Да, конечно. Неразрешённых уравнений много.
- А современной системой образования Вы довольны? Например, единым экзаменом? – мой вопрос.
- В принципе, да. Единый экзамен, тут я склонен поддержать почти общее мнение, откроит престижные вузы страны для всех желающих. Это правильное решение и верный шаг на пути большей демократизации нашего высшего образования.
- Вы преподаёте в Иркутске? – Оля.
- Да.
- Наверное, учителей, я имею в виду учителей-мужчин, немного в школах? – Оля.
- Да, это так. У нас всего десять преподавателей.
- Можно сказать, что новые поколения в надёжных руках женщин?!
- Да. Так, собственно говоря, всегда было.
- Как Вы думаете, это благоприятное положение дел для нашей страны? - Надежда Юльевна.
- Думаю, что да. Хотя я думаю, что мужчин в школах должно быть больше, - Алексей не мог ответить иначе; его слова обнажали его лесть, - школа – это всё равно, что семья. В воспитании и обучении должны принимать участие и мужчины, и женщины. Вы, наверняка, слышали о том, что природа человека бисексуальна. В психологическом смысле, - наверное, бледность Алексея была врождённой.
- Несомненно, - Надежда Юльевна.
- Мужчины, я думаю, редко руководствуются идейными соображениями. Они более реалистичны, чем женщины, - Оля.
- Но ведь им, то есть нам, содержать наши семьи. Я, например, ещё даю частные уроки и работаю в частной школе, где мне платят значительно больше, чем в государственной школе. Важнейшее состояние мужчины – ответственность.
- Я с Вами согласна, - Надежда Юльевна? Оля? Точно не я. Оля.
- А почему Вы работаете в школе?
- Я работаю в школе, которую сам закончил. Меня с ней многое связывает. Я по-настоящему её люблю. А потом я очень люблю математику. Уже написал два учебника по математике. Я хочу, чтобы математику все полюбили.
- Хорошее желание, - я.
- Рома тоже пишет, - Оля обо мне.
- Да? И что же?
- Философию. Рома философ, - мне нравилась корректность Оли. Она никогда не говорила о присутствующем человеке в третьем лице.
- Да? И о чём же Вы пишите?
- Я пишу о русской идеи, о новом, как смею полагать, взгляде на неё, - я купался в собственных водах. Математика никогда мне не давалась. Помню, что в школе мне из благосклонности ставили три.
- Интересно. В чём же она? – Алексей был подлинно заинтересованным.
- В особом историческом развитии, в развитии, которое совершенно отлично от европейского и азиатского.
- Интересно.
- Скажите честно, а Вы женитесь по любви? – Оля продолжала смущать Алексея, который никак не хотел смущаться.
- По любви. И это абсолютно честно. Я очень сильно люблю свою девушку. Кроме неё для меня никого нет.
- И она самая красивая?
- Да.
- Даже красивее меня? - Оля переходила условно-сознательную границу.
- Наверное, Вы для Вашего друга, - Алексей посмотрел в мою сторону, - самая красивая, а для меня – моя девушка.
Я покраснел. Не был я, видимо, столь беззастенчивым, как Алексей. А Оля немного загрустила.
- Конечно, Оля для меня самая красивое существо на свете, и она об этом знает, - я продолжал играть, а потом я хотел, чтобы Оля не грустила. Её улыбка была самой лучшей оценкой моих слов. Она все-таки, действительно, была красива. Её ореховые глаза производили тонкое, но глубокое впечатление на смотревших на неё. Я был уверен, что и женщины, в самом лучшем смысле этого слова, влюблялись в неё. Оля ещё продолжала улыбаться.
- Теперь Вы понимаете меня?
- Да, - я мог только подозревать действительное отношение этого слова.
- Если Вы позволите, я отлучусь не надолго. С Вами интересно разговаривать, - я уже начинал ненавидеть слово «интересно».
- Конечно, - промолчал только я.
- Хороший человек, - сказала Надежда Юльевна, когда Алексей ушёл.
- Да, - мы с Олей соглашались.
- Но мне кажется, Оля, что Вы стараетесь смутить его, - Надежда Юльевна.
- Совсем нет. Я просто хочу узнать о человеке не какие-то там формальности, а его настоящее, подлинное. Вот и всё, - Оля в течение всей этой реплики смотрела на меня.
- Понятно, - я понимал.
Мы вдруг стали молчать, будто бы не хотели развивать разговор до возвращения Алексея. Я сходил за кипятком:
- Вы хотите чаю, - спросил я, прежде чем уйти.
- Нет, спасибо.
- Нет.
и я пошёл за кипятком для себя. Там же, возле котла с горячей водой, я и натолкнулся на желание покурить. Я вернулся со словами:
- Я пойду покурю.
- Хорошо.
- Конечно, идите.
Тогда я и заглянул к Насте и Веронике, которые о чём-то равнодушно разговаривали.
- Привет, ещё раз. Пойдёте курить.
- Да.
Мы были в тамбуре. Я прикурил девичьи сигареты.
- Что новенького? – Настя.
- Познакомились с Алексеем. Это наш новый сосед по боковой полке. Кажется, что он хороший человек.
Я вдруг перестал слушать девушек. Я видел, как энергично раскрывались их рты, уступая друг другу вежливостью право говорить. Но я уже думал о своём. Я думал о том, как замечательна была бы жизнь, если в ней можно было бы сохранять всех людей, с которыми когда-либо познакомился. Иметь отношения сразу со всеми, с кем ты однажды встретился. Не отпускать никого. Никому не давать возможности уходить, но держать всех своих знакомых разной степени знакомства в собственном круге внимания. Я подумал, что те, кого я знал, и кто потом исчез из моей жизни, могли населить небольшой остров. Сейчас я ни о ком из них ничего не знал, и мне становилось грустно – Настя и Вероника чему-то улыбались. Это приводило меня к мысли о том, что человек, которого считают центром мироздания, текучее существо, которого легко забыть, о котором легко не вспомнить. Я пугался собственной невозможности решить эту проблему в поле собственной же жизни. Люди появляются в моей жизни с частотой моргания, но с такой же частотой и исчезают. И я, увы, не в силах сохранить их в своей жизни. Я не собственной воле прогоняю их, а они не собственной воле уходят. Кто-то хотя бы оставляет мне воспоминания, но кто-то уходит, не оставив ничего. Это казалось мне фатальным. Как и всё фатальное, это было неправильным.
- Мы думали, что нам не убежать, но потом мы заметили один ход, который использовали, когда ещё были маленькими, и воспользовались им. Так нас и не догнали, - я, видимо, прослушал увлекательную историю о приключениях Насти и Веронике.
- Замечательно.
- Ты что собираешься делать? – Настя не заметила моего короткого отсутствия. Вероника, по всей видимости, тоже.
- Не знаю. Мы ещё не закончили разговор с Алексеем. Так что, наверное, буду разговаривать, а потом почитаю или попишу, - чтение и письмо уже были в моей крови.
- Понимаю, - Настя.
Сигареты гасли, невзирая ни на что.
- Идёмте, - я.
- Пойдём. Ещё увидимся.
Мы больше не виделись. Я думал о стремительном и фатальном исчезновении людей в жизнях других людей при Насте и Веронике. Так это с ними и произошло. Я не видел их в тот день, а затем не видел их и на протяжении всей своей жизни, хотя похожих на них людей я встречал. Тогда и вспоминал о них. Как о людях со своими мечтаниями и намерениями. Затем будто кто-то выдёргивал из розетки штепсель моих воспоминаний, и они тухли. Я уже не вспоминал, а наблюдал и думал о видимом.
Когда я вернулся, Алексей уже сидел в нашем купе.
- … меня, - закончил он.
- Алексей, Вы были когда-нибудь заграницей? - Надежда Юльевна.
- Нет, но думаю, что медовый месяц мы проведём где-нибудь в Европе.
Все, как будто бы вспомнили, о заработной плате школьных учителей.
- Вы куда хотите поехать? – Оля.
- Моя девушка хочет увидеть Францию, - видимо, Алексей тоже хотел увидеть Францию.
- Замечательная страна, - Надежда Юльевна. – Мы ездили туда с мужем. Правда, не на медовый месяц.
- Если Вы не против, я бы немного отдохнул, а то я не спал всю ночь. Ещё поезд опоздал, ожидания тоже меня утомили.
Мы не возражали. То было единодушное невозражение.
Через два шага Алексей оказался на своём месте. Превратил столик в серединную часть кровати, застелил её матрацем, бельём, подушкой, и лёг, закрыв глаза. Я предполагал, что и заснул.
- Я бы почитала, - Надежда Юльевна.
- Что будешь делать ты? – Оля.
- Пока не знаю. А ты?
- Тоже не знаю. Может быть, стоит почитать?
- Да, давай почитаем, - я уже совершал первые движения, из которых складывалось моё залезание на верхнюю полку. Когда лез, слышал, как Оля шуршит страницами. Я только лёг на своём месте, а Оля уже читала. Я легко обманул Олю: я стал писать дневник. Я описал тот день по-немецки.
12.01.02.
Mein Füchschen (Таня была похожа на лисичку)!
Da ist der als 4. geordnete Tag hierhergekrochen, hat auf die Vorhängeauflösung gewartet und ist hineingefallen. Früher hatte ich miк eingebildet, der 2. und 3. Tage werden am längsten. Heute, am 4. Tage erwacht, glaub ich, er verschwindet spur- und zeitlos. Die Mitte, schon mehr, als die Mitte, beherbergt stets befristlose Zeitdauer.
(Verzeih mir, meine Kleine für de Schrift. Ich hab auch vor, das ganze Heft zu beschreiben. Hab doch eine schwache Vorstellung von Deinem Lesen darin. Ich bemühe mich um Lesbarkeit).
Schlafen ging ich früh. Binnen dieser Tage hab ich drei Flüsse gesehen; habe nach ihren Namen nicht gefragt und selber die ausgedacht. Der erste – die Wärmetreibende: darauf sah ich einen Dampfer vor Anker liegen; der zweite – die Brückenbogenflehende: der Zug ging vorsichtig, und der Fluss war auf die Stärke der Brücke angewiesen; der dritte – die mit dem Grundstück Befreundete wegen der Wasserdichte mit einem eingebrochenen Land.
Mein göttlicer Schatz, ich nehme wiederum die Fortpflanzung meines Schreibens auf. Ein Örtchen mit länglicher Stationierung bietet verschiedenartige Fische und deren Kaviar feil. Ich verzichte auf jedes Angebot, auf den schmutzigen Habitus der zubereiteten unschuldigen Meeresprodukte. Den Namen der Stationen folge ich nicht. Die augenfälligsten werde ich gewiss betiteln. Vorläufig aber durchweg dasselbe, schlechterdings nichts Attraktives, etwa Monotones.
Hab in deutschen Zeitungen gelesen (я взял две газеты „Frankfurter Allgemeine“). Ich komme und wir machen ans Studium zusammen. Mit dem Englischen gebe ich mir noch Zeit, verlege es für morgen. Kein Ereignis, schlechthin Gelassenheit und träumende Gedanken, die in mir wirbeln. Die Reise bleibr auch weiter leicht und spaßig.
Die Zeit ist umständlich und gerechtig. Sie lässt sich bis auf winzige Rührungen errechnen. Sie ist schwer zu meistern. Man nehme nur ihre Einheiten und Qualität und verwende es in Bezug auf das, was man bräuchte. Es ist schon lange her, seit ich so was unternommen habe. Ich habe es an unser florierendes Beisammen gekrüpft – in ewigen Zahlen, in Unerschöpftheit. Und wenn ich auch Dich einreden könnte, so übernähme ich vollständig Verantwirtung för Dein Sein. Ich hänge an Dir, so dass ich ohne Dich unvorstellbar bin – RÜCKEXISTENZ.
Du hast mich vor interne Schrumpfung gerettet und meine Eloquenz unterordne ich den lebenslangen Danksagungen und Lobsingungen in Dein Herz.
Mögen meine Worte lichtig sein!
Mit harmonischen Färbungen liebe ich Dich wiederholt!
Закончив дневник, я почитал немного Булгакова, после чего позволил возникнуть своим мыслям о своей книге. Неудовлетворённый их количеством – их было не более двух – я решил не писать книгу в тот день, а дождаться, пока мыслей не будет чуть более того количества. Книги, конечно, стоит писать, будучи вооружённым мыслями до зубов, иначе ничего настоящего и сильного не получиться. Иногда я, прежде чем писать свое, читал, надеясь, что что-либо из прочитанного родит в моёй голове мысли, но в тот день никаких мыслей по поводу прочитанного у меня не было. Я без чувств пожирал строки, а когда захотел писать, то вдруг обнаружил, что мыслей у меня недостаточно. Я не прошёл конкурс на написание своей книги. Сейчас я не знал, что делать. Читать мне не хотелось. Писать книгу не имел права, определённого мною же самим, продолжать дневник тоже не хотел. Оставалось только лежать и попытаться выдумать что-нибудь ещё. Чем я, собственно, и занялся. Но кроме воспоминаний во мне ничего не было. Это было похоже на какое-то наказание. За что? – вопрос родился в одиночестве и продолжал в нём существовать. Я пробыл на своей полке час или даже два.
День завершился незначительным разговором о каких-то мелочах. Вот примерный план того дня.
1. Говорили о злых судьбах.
2. Говорили о безумии. Алексей тоже участвовал. Оля высказалась за то, что безумие нужно только писателям и художникам. Его взгляд на меня я мог расценивать только неоднозначно.
3. Пообедали.
4. Спустя три или четыре часа поужинали. Алексей угощал нас домашним салатом из овощей и майонеза и пирожками.
5. Немного поговорили о значении истории для настоящего.
6. Попили чай. Я пил кофе примерно в семь вечера.
7. Никуда не выходили. Было холодновато даже в вагоне.
8. Пошли спать часов в восемь или девять.
9. Я не помнил, как заснул.
18.
Проснулся я только в обед следующего дня. Был час. Алексей отвечал на вопрос Оли о времени. Тогда я наконец-то вновь узнал, что значит возвращаться в бодрствующую жизнь после полноценного сна. Здоровье, полученное мною от сна, заканчивало клеить крылья на моей спине. Я не двигался, а совершал полёт. Это было больше, что движение. Это уже было искусством, в которое я просовывал свои руки. Я будто бы просовывал свои руки в себя самого и внушал себе лёгкость воздуха, которую расходовал на свои полеты. Я был тряпичной игрушкой в собственных руках. Утренний туалет был моим рекордом по скорости его исполнения, кипяток в моём стакане огненно лизал края стекла и злился на него (как на края, так и на стекло), что не может выплеснуться.
13.01.02.
Душа моя!
Завтра я уже закончу свою поездку и приступлю к активным действиям, к своему маленькому расследованию. Я пишу в восемь часов вечера. День удивил меня своей стремительностью. Мне вдруг показалось, что мои мысли о завтрашнем, последнем дне, не давали ему пространства для развития, и он предпочёл незаметно превратиться в завтра. Алексей, наш новый знакомый вышел в Иркутске. То был его плановый выход: он там жил. Мы обменялись формальностями, какие обычно сопровождают расставания. Со своими попутчицами мы говорили немного и нечасто. Я сказал, что мне нужно пописать, так как не сделал ещё того, что планировал. Оля и Надежда Юльевна, видимо, спешили договорить последние полтора дня, потому что я постоянно слышал их голоса. Они говорили о мужчинах, журналах для женщин и поэзии. Оле нравился Заболоцкий, а Надежде Юльевне — Ахматова. В этот день они выпили самое большое количество чая за всю поездку. Я высоко оценил следующую часть диалога:
Надежда Юльевна: Я думаю, что поэзия – это философия в сжатой форме. В малой форме произносятся большие вещи.
Оля: Я согласна с Вами. При этом я думаю, что малая форма поэзии – это в своём роде мнемонический приём. Поэзия для вас в таком виде легка и доступна.
Надежда Юльевна: Абсолютно точно. Рифма дана в помощь памяти.
Оля: А что вы думаете о стихотворениях в прозе?
Надежда Юльевна: Достаточно интересный жанр, созданный для более длительного пребывания в лоне поэтического мышления.
Те мысли мы представились верными и раскрывающими сущность поэзии как формы искусства. Я поддерживал мысль Надежды Юльевны о том, что «поэзия – это философия в сжатой форме». Чрезвычайно точное определение поэзии.
Я два раза выходил на улицу. Байкал – море. Озеро – это скромное имя для такой исполинской воды. Байкал привнёс в наш вагон трёх новых попутчиков, поспешивших сделаться незаметными в постаревшей массе ранних его обитателей. На своих куртках и шубе (двое мужчин и одна женщина) они пронесли особую свежесть, приятными осколками закатившуюся в каждое купе.
Много писал о русской идее. Написал шесть страниц. Краем уха слушал избранные места из Заболоцкого и Ахматовой в исполнении Оли и Надежды Юльевны.
Видимо мне уже не удастся исписать для Тебя всё тетрадь. Получится брошюра. Но мне очень хочется преподнести эту путеводную брошюру. Она помогает мне держаться Твоего уровня.
Ещё я мало курил. Писание вызвало лень спускаться и нежелание просыпать минуты на прогулки вдоль вагона.
Я подумал и о том, что моё обычное состояние – предвкушение. Сейчас, как я, впрочем, уже записал, это предвкушение окончания поездки и предвкушение активных действий на свежем и промозглом воздухе Дальнего Востока.
Этот день все закончили ранним засыпанием. Я хочу ещё немного пописать, пока свету надо мной не перережут горло, и тоже засну, знаю, что вторую половину завтрашнего дня я уже проведу вне поезда. Сразу же поеду к Твоим родителям, а на следующий день уже буду держать свой путь во Владивосток.
Я представляю, что Ты читаешь эту страницу поздним вечером, а потому – спокойной ночи и помни, что я ни на терцию не забываю Тебя любить.
19.
- Всё же путешествие было приятным, - Надежда Юльевна.
- Именно. Мне даже грустно с Вами расставаться, - Оля. – Я давно не проводила своё время в такой добродушной атмосфере.
- Я разделяю Ваше мнение, - я, спустя считанные минуты после традиций утра, неся в себе лёгкое волнение и зевая от предвкушения.
- Если будете возвращаться с Владивостока на поезде, заезжайте к нам. Нам будет приятно принять Вам. Вот мой адрес, - Надежда Юльевна отдавала Оле лист бумаги с бисерным шрифтом.
- Спасибо. Будем иметь в виду, - я, который так и не смог разглядеть того, что было написано на бумаге.
- Конечно. Спасибо. Хотя я всё-таки захочу вернуться самолётом. Немного устала от поездки. Я к таким расстояниям не привыкла.
- Ну, если надумаете поехать поездом, то добро пожаловать в наш городок, - в Надежде Юльевне говорил голос искренности.
- Спасибо ещё раз, - я чувствовал, что и меня охватила искренность.
- Давайте уже собираться, - Оля.
- Давайте, хотя у нас ещё есть два часа. У Вас на час больше, - Надежда Юльевна.
- Я уже хочу что-то делать, хотя багаж у меня небольшой, и за десять минут могу со всем справиться.
Однако приготовления начались. Оля с серьёзным лицом скрывала в своей сумке собственные вещи. Я тогда подумал, что это её настоящее выражение. Я имел в виду серьёзность. Возможно, то была и её настоящая оценка всего того, что уже начало с ней происходить. Но я знал, что Оля будет подавлять в себе эту серьёзность. Ради меня, который, видимо, уже надоедал своими разговорами о серьёзности и значительности всего происходившего.
- Нам пора, - в книге, которую я читал такой фразы не было.
- Всего хорошего. Было приятно с Вами путешествовать, - Оля.
- Всего хорошего, - я цитировал Олю.
- Не забывайте, что если будете у нас, мы всегда рады видеть вас в нашем доме, - это были последние слова Надежды Юльевны.
И последняя улыбка на лице Тани.
- Спасибо за приглашение.
- Спасибо за приглашение.
- Скоро и мы приедем, - я открывал своими слова пространство наших действий.
- Ты волнуешься, - Оля.
- Немного.
- Почему?
- Трудно сказать. Наверное, потому, что не знаю, как долго всё может продлиться. А потом мы едем в незнакомые места. Неизвестное всегда смешано с настороженностью, - так я передал свои чувства, которые набухали во мне, как семена, положенные в воду.
- Я уверена, что всё будет хорошо. Мне самой интересно, что произошло с Игорем, - Оля и казалась уверенной и заинтересованной.
- Я до сих пор не могу поверить, что ты со мной едешь. Я всё представлял себе иначе.
- Ты не рад?
- Рад. Конечно, рад. С тобой мне спокойно. Ты вносишь в меня уверенность. Конечно, я рад.
- Ты знаешь адрес Таниных родителей?
- Да, я помню его наизусть. Улица Карла Маркса, 25, 16.
- Мы сначала к ним, а потом во Владивосток?
- Да, я, правда, не знаю, когда мы сможем выехать. Поезд опаздывает. У Таниных родителей мы будем в лучшем случае в семь, может быть, чуть раньше.
На Благовещенском вокзале мы были в 18.30.
- Ты знаешь дорогу?
- Нет.
- Давай возьмём такси.
Вокзал показывал свои редкие зубы. Средние дома и средних размеров дорога завлекала в центр города. Две расы мешались в единую колоду.
Я немного потоптался на месте, готовя себя к прыжку в неизвестность. Оля выдерживала себя в спокойствии. Её лицо было строгим и ленивым на мимики. Оно придавало мне уверенность.
- Идем к такси, - предложил я. - Улица Карла Маркса, 25, 16.
- Улица Карла Маркса, 25, 16, - Оля отдавала распоряжение пожилому таксисту в чёрной куртке и сигаретой между губами.
- Что будем делать, если их не будет? – Оля.
- Подождём.
- Я проголодалась. Может быть, сходим куда-нибудь?
- Давай сначала поговорим с Таниными родителями, а затем найдём какую-нибудь забегаловку.
Через мгновения мы уже стояли возле подъезда, загордившегося большими чёрными дверями с квадратным домофоном, висевшим, словно медаль за выслугу лет. Двери были неряшливо открыты. Я положил указательный палец на чёрный круг звонка. Танины родители были дома. За дверью стали собираться мягкие шаги.
- Здравствуйте, Маргарита Викторовна. Вы меня помните? Я Рома.
- Конечно, Рома. Проходите.
- Мы к Вам ненадолго, - трехкомнатная квартира в преобладающем величии голубого цвета искушала меня желанием остаться подольше.
- Оля, это Маргарита Викторовна.
- Маргарита Викторовна, это Оля.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Проходите. Будете чай?
- С удовольствием. Мы только что приехали и сразу к Вам. Мы ненадолго, - я продолжал извиняться за беспокойство.
Кухня нянчила небольшой столик с большими красными тюльпанами, аккуратную и чистую газовую плиту, раковину, отливающую голубым цветом и чёрную кошку, не проявлявшую никого удивления гостям.
Мы уже держали в руках чёрные чашечки с душистым китайским чаем. Пряники тянулись к нашим рукам.
- Маргарита Викторовна, что Вы знаете об Игоре?
- Об Игоре?
- Да. Дело всё в том, что я хочу узнать, что с ним произошло. Вернее, что Вы слышали о том, где он сейчас?
Оля всем своим видом давала понять, что она тоже не прочь узнать, что с ним случилось.
- Трудно сказать. Одни говорят, что он уехал в Китай, другие – в Японию, третьи говорят, что он живёт на окраине Владивостока. А что-нибудь случилось?
- Мне неловко, но Таня до сих пор не может его забыть, и я хотел бы выяснить всё за Таню.
Маргарита Викторовна видела моё смущение и не стала выяснять всего.
- У меня адрес его родителей. Если хочешь, я дам его тебе?
- Да, пожалуйста.
- А Вы не знаете, с кем он общался и где его видели в последний раз? – Оля входила в роль сыщицы.
- Он общался с Вовой, Андреем и ещё с кем-то. Я могу сказать вам, где они живут. В последний раз его видели во Владике (принятая форма названия Владивостока).
- А фотографии Игоря у Вас нет?
- Есть. Сейчас принесу.
Рыжая или цвета песка скамейка в собранном скверике. На ней Таня и Игорь. Овальное лицо, прямоугольное тело, треугольные уши, прямые брови, овальный рот, тёмные квадратные волосы. Вот, каким я видел Игоря.
- Это одна из последних фотографий. Собственно говоря, единственная.
- Спасибо, а то мы даже не знаем, как он выглядит, - я.
- А его родители никуда не переехали?
- Нет. Они так и живут в центре Владивостока.
- Спасибо. Очень приятно было Вас увидеть. Мы пойдём. Надо ещё купить билеты до Владивостока. Мы не хотим терять времени.
- Останьтесь на ночь, а завтра поедете.
- Спасибо, но мы, действительно, спешим.
Вокзал казался в тот вечер сиротой. Билеты были в нашем распоряжении. Оля настояла на том, чтобы мы взяли купейные места. Ехать предстояло сутки.
Две девушки были нашими проводницами.
- Найдёте свои места? – спросила та, что была на голову выше своей подруги.
- Разумеется, - Оля произнесла это слово растянуто, будто была оскорблена.
За всю дорогу к нам так никто и не подсел. Мы разделили четыре места поровну. Вернее разделили одно. Не считая долгих разговоров и двух приёмов пищи за всю поездку (на вокзале мы сделали продовольственные закупки), другим событием была любовь. Я тогда понимал, почему Оля захотела ехать в купе. Её хитрость была мне симпатичной. Поездка высыхала на глазах. Она признавалась в том, что исчерпала отведённое ей время и не смеет нас больше задерживать.
Владивосток подбросил вверх сотню голубей, когда мы покинули вокзал и пошли к такси. Широкий город влюблял меня в себя.
20.
- Вам известен этот адрес? – я показывал водителю записку Маргариты Викторовны.
- Конечно.
- Нам именно туда.
Город переливался на дорогах. Сопки дрожали под большими кранами, стоявшими на них. Люди обменивались вежливостью, а водители безбожно крушили правила дорожного движения, пытаясь превзойти друг друга в маневренности на высоких скоростях. Я отдавал Владивостоку своё сердце. Теперь я уже думал о том, когда вернусь в него снова.
- Я хочу здесь жить, - сказал я.
- А Вы откуда? – спросил водитель.
- Я из Подмосковья, а девушка из Омска.
Удивление водителя заполнило его глаза.
- Вот дом, который Вам нужен, - палец водителя протыкал девятиэтажное здание из серого материала. – Второй подъезд, если не ошибаюсь.
Я заплатил за поездку.
- До свидания, - мы.
- До свидания, - таксист.
Лифт, как неторопотливая тучная дама, поднял нас на четвёртый этаж. Я вообразил себя Павловым. Звоночек заставил выделиться несколько шагов, которых хватило, чтобы открыть нам дверь.
- Здравствуйте, - говорил я невысокой женщине лет пятидесяти. – Нам нужна Елена Владиславовна.
- Это я.
- Видите ли, мы хотели бы узнать от Вас об Игоре. Это очень важно. Иначе мы бы Вас не тревожили.
Мы уже проходили мимо грустных глаз.
- Проходите в большую комнату.
- Спасибо.
- Позвольте нам представиться и объясниться. Это Ольга, меня зовут Роман. Я не привык говорить о своих чувствах. Но … Но для того, чтобы Вы поняли нас, я расскажу о них. Дело всё в том, что я очень люблю Таню, это девушка, с которой встречался Ваш сын… Она до сих пор помнит Игоря и ничего о нём не знает. Таня не желает ни с кем начинать отношений, пока не узнает, что с Игорем. Вот я и решил выяснить, что произошло с Игорем. Мне очень жаль, что приходится Вас тревожить. Вы что-нибудь знаете об Игоре?
- А Вы в какой части города живёте?
- Я не из этого города. Я живу в Подмосковье.
- В Подмосковье?
- Да.
- Я тоже помню Таню. Она замечательная девушка. Раньше я думала, что она виновата в исчезновении моего сына, но это не так. Виновата Лена.
- Таня рассказывала мне о ней.
- Она не давала Игорю возможности жить. Она говорила, что не отвечает за себя, что готова на всё – лишь бы Игорь был с ней. Меня даже восхищали чувства Лены. Но её одержимость перешла все границы. Игорь боялся за Таню. Лена не видела ничего, кроме своей страсти, которая и для неё самой уже становилась болезнью. Игорь, конечно же, уехал, чтобы не подвергать опасности Таню.
- Вы знаете, где он сейчас? Я хотел бы с ним поговорить.
- Нет. Он не пишет и не звонит. Его друзья, несмотря на мои мольбы, ничего не хотят о нём рассказывать. Они только говорят, что Игорь жив и с ним всё в порядке. Уже это меня успокаивает.
- Почему?
- Они говорят, что Игорь сам этого не хочет.
- А что сейчас с Леной? – спрашивала уже Оля.
- Она в психиатрической клинике. Она не смогла пережить исчезновение Игоря. Вот и заболела. Я слышала, что она постоянно бредит им. Такая любовь тоже бывает.
- А Вы могли быть адреса друзей Игоря? Мы хотим встретиться с ними. Может быть, нам они что-нибудь расскажут? Но уже замечательно, что Игорь жив, - не лгал ли я. Я вдруг испугался своей возможной бесчеловечности. Становится Леной я не хотел.
- Да. Вам записать?
- Если можно.
- Это адреса трёх самых лучших друзей Игоря. Они хорошие ребята, хотя и жестоко ведут себя по отношению ко мне, - Елена Владиславовна заплакала.
Оля начала её успокаивать. Я не находил подходящих действий. Сидел, стараясь тихо дышать.
- Мы постараемся всё выяснить и обязательно сообщим Вам, если что-нибудь узнаем, - Оля виделась мне красивым ангелом, сберегающим крошечную фигуру матери Игоря. Её длинные белые руки, казалось, полностью покрывали голову женщины и лечили её.
- Извините меня, но я так страдаю, - Елена Владиславовна приходила в себя. – Может быть, Вам они расскажут, что с моим сыном. Вы тогда обязательно расскажите.
- Конечно, - я.
- Всё будет в порядке. Ещё раз простите нас, - Оля.
- Простите за вторжение в Вашу жизнь, - я.
Мы ушли. Нас было уже трое. Елена Владиславовна в идеалистической форме присоединялась к нам.
- Мне жаль мать Игоря. Её страдания не скрыть даже за телом. Они просвечивают её. Игорь плохо поступил. Его исчезновение стало слишком фатальным. Нам во что бы то ни стало надо его найти. Поехали к Андрею.
Всё то же Владивостокское такси, найденное нами, словно пятак, за углом дома со сменным водителем.
Через десять минут нас выбросило к подъезду нового дома цвета мела. Квартира 134 перебрасывала с руки на руку прямоугольные доски, стесавшие друг друга на месте соединения.
- Нам нужен Андрей, - Оля будто бы выстрелила в лоб высокому молодому человеку с выбеленным лицом и глазами в форме лепестков.
- По какому вопросу? – интонация внутреннего сжатия.
- По серьёзному! – Оля держала в себе злость, возникшую в ней, как я полагаю, после встречи с матерью Игоря.
- Это я, - разжатое и холостой выстрел.
- Мы хотим с Вами поговорить, - я.
- Можно на ты. О чём?
- Об Игоре.
Скучающая мимика, перекатившаяся с равнобедренного рта на длинный нос, заглядывающий в свои ноздри, а затем на лоб в реинкарнациях морщин.
- Ну, проходите, - лишь святой подумал бы, что его рады видеть.
- Что Вы знаете об Игоре? – мы не стали представляться.
- Да ничего. Мы дружили, а потом он исчез. Даже его мать не знает, что с ним.
- Его мать сказала нам, что Вы со своими друзьями недоговариваете, - давила Оля.
- Нам нечего договаривать. Мы сами знаем мало.
- Когда Вы видели его в последний раз? – Оля продолжала допрос.
- Не помню, месяц или два назад.
- Таня, подруга Игоря, сказала, что Игорь исчез около семи месяцев тому назад. Значит, Вы видели его практически недавно. Что заставило его исчезнуть? Вернее, что с ним сейчас? Мы знаем, почему он уехал.
Андрей краснел от сдавленных на его горле пальцев Оли. Я видел, как болтаются его ноги, флиртуя с гравитацией. Затем он упал и растворением пронзил землю. Она выталкивала его наружу. Голова от влаги кружила себя движением глаз по экватору. Он вдруг вновь обретал людской вид:
- Ну, уезжал он.
- Куда? – Оля осматривала серебреные интерьеры квартиры.
- В Африку.
- Зачем? – когда всё прояснялось, было неважно, кто задал этот закономерный вопрос.
- Не был он там.
- И всё? – это уже точно был вопрос Оли.
- Видите ли, мадам, он хотел проверить чувства Тани. Вот и отправился в Африку в качестве добровольца. Хотел и людям помочь, и себе. Любил он Таню, но хотел проверить. Вы же такие ветреные, - у Андрея явно была любовная драма. Оля не восприняла слово «мадам», но выдержанную иронию она оценила.
- А потом? Что произошло потом? – я будто бы читал детектив.
- Он вернулся значительно позже, чем планировал. Заболел какой-то болезнью.
- А дальше?
- Дальше он узнал, что Лена, та, которая тоже его любила, сошла с ума. На почве любви…
- И?.. – я проявлял бестактность.
- И… он решил, что должен остаться с ней. Он понял, что сумасшествие – слишком большая плата за любовь к себе. Стал винить себя; после мук совести принял это решение. А Лена была не той, ради которой стоило жертвовать своей жизнью. Он узнал, в какой клинике она находится, и теперь работает там санитаром. Беда только в том, что Лена, хотя и бредит только им, не может его узнать. Так он и сидит перед ней почти всеми днями, а она не узнаёт и никогда не узнает его. Её не могут вылечить уже семь месяцев. Боюсь, что он тоже тронулся. Фатальная любовь. Фатальная нелюбовь. Чувство вины просто так взяло и… закопало человека в живую смерть. Вы меня понимаете? А он был для меня больше, чем другом. Истинная родственная душа. Воплощение пополам. А теперь я одинок. Подумываю, не отправится ли и мне туда. Пусть будет психиатрический любовный треугольник.
- Да, - выпустил я.
- Да, - выпустила Оля.
- Не стоит, Андрей, - мы опомнились и квартетным эхом закрепили свои слова.
- Как Вы думаете? Всё так и должно было закончиться? – перед нами сидела кошка с шерстью-щетиной, укалывая нас крошечными копьями. Я узнал её. Она тоже проходила по моей голове, когда внутри себя я кричал: «Отчаяние!..». Пустотные глаза рассыпались бисером на наших коленях. Уже ртутью они протекали в наши поры.
Я выдавливал из себя молчание.
- Пути любви неисповедимы, - Оля брала слово.
- А я думал, чьи-то другие… - Андрей рассыпался перед нами.
- Вы всегда остаётесь только при себе самом. Схватите себя и пинайте перед собой счастье, - Оля.
- Я не могу. Хотя если бы Вы меня полюбили, я смог бы найти в себе силы, по меньшей мере, для того, чтобы замахнуть ногу…
Мы покидали дом Андрея в тяжёлом весе. Не смогли ничего сказать. Только чужое отчаяние ещё лизало нам пятки и бросалось под наши ноги. Наши ноги не касались земли от страха убить человека.
Мы уже шли, осыпаемые снегом. Моё молчание держало за руку молчание Оли. Они, эти два молчания, привели нас в круглосуточную забегаловку, в которой мое молчание заказало нам горячие блюда странного и мистического происхождения и бутылку белого вина. Красного цвета было предостаточно в наших обществах. Там мы и просидели до рассвета, лишь изредка раскрывая свои рты для выхлопных газов слов. Об отчаянии и любви. О справедливости и фатализме. Оля сказала мне, что любит меня. Я повторил её слова своей интонацией, и мы не сказав ни слово, поехали, как только взяли на мушку зимнее солнце… в ту клинику…
… пшеничное здание ласкало заснеженную лужайку, единственную разумную часть того заведения. Юноша возраста пяти старцев сидел на дрожащей скамейке и смотрел в окно, за негативом которого двигалась рассыпчатая фигура. Он глазами бегал по окну, собирая каждую молекулу её тела в ладони своих глаз. Её рот неистовствовал. Тучный санитар заносил остриё над её взволновавшимся мозгом, и она спадала, будто бы одежда доступной женщины. Юноша старел ещё на один возраст, и мы, стоявшие в тридцати метрах от него, могли слышать тонкий хруст, а Оля видела болтающуюся фалангу опозоренного пальца…
- Пора возвращаться. Мы всё узнали. Тебе есть, что рассказать Тане. Я думаю, она все поймёт и примет тебя, - это были рассудочные слова за последние семь или восемь часов, а может быть, таких часов и не было.
- Конечно, - поедем. Но сначала давай заедем к матери Игоря. Ведь мы обещали рассказать ей об Игоре, если что узнаем. Едем, - я говорил последнее слово уже таксисту, который вёз нас, как будто ничего не произошло. Для него это, действительно, не произошло.
Через двадцать или двадцать пять минут мы рассказывали историю Игоря Елене Владиславовне.
- Печально, - произносила она. – Печально, потому что в Игоре есть всё: ум, красивая внешность, трудолюбие, доброта, но… нет ответственности. Мы с отцом старались привить ему ответственность, но ничего не вышло. … Отец умер два года тому назад от рака гортани. Хотя, наверное, теперь-то он и проявляет ответственность. Даже не проявляет, а платит за её отсутствие, несёт наказание.
- Мы сожалеем.
- Я надеюсь, что он скоро вернётся. Пройдёт время, и он обратит внимание на себя.
- Боюсь, Елена Владиславовна, что это может и не произойти. Дело в том, что Игорь, по всей видимости, тоже сошёл с ума. Так говорит Андрей. Мы тоже видели Игоря. Он в трагичном положении. Извините, но это страшная картина. Он не сводит своих глаз с Лены, а та не может его узнать. Это – злая любовная сказка. Я не сомневаюсь, что Игорь полюбил Лену, но им, похоже, никогда не быть вместе, - это говорила Оля.
Я пугался её откровенности. Я бы предпочёл не рассказывать об этом его матери. Я знал, что она обязательно поедет к нему.
- Я даже не удивляюсь, - неспособность удивляться подобна смерти. – На нас висит какое-то проклятие. Моя мама тоже сошла с ума, когда мне было одиннадцать. Её безумные глаза и глазницы, из которых идёт дым, - так мне всегда казалось, - часто снятся мне по ночам. Однажды она приснилась мне и сказала, что мой сын рано или поздно сойдёт с ума. Вещий сон. Губительный сон.
Елена Владиславовна закрыла глаза и заснула. Мы могли только догадываться, сколько бессонных ночей она провела. Она спала. Мы тихо ушли.
Я понимал, что в том доме навсегда приживётся мёртвенная и глухая тишина. Мне казалось, что из всех углов и щелей вылезают, стягивая плечи и животы, призраки смирения, молчания, разочарования, пустыни, глухоты, немоты, обречённости, проклятия, самоубиения, страха, бесчувственности, пустоты и одиночества.
Двери, попавшие в замки, встряхнули призраков, будто подбросили клопов на простынях. Мне казалось, что дверями мы прищемили призрака бесчувственности, который тянул к нам свои белотканные руки.
Такси. Несколько минут езды. Молчание. Вокзал.
Вокзал уже впускал в своё чрево одичавших. Мы следовали за ними, и он принимал нас за единое племя.
- Не хочу ехать на поезде. Надоело, - Оля. – Поедем в аэропорт!
- Да, давай, - я тоже устал от поездки сюда.
Ещё такси, с приклеенными к его стёклам пейзажами снежного обмороженного мимолётного города. Вновь молчание… и мы уже были в аэропорте с двумя билетами в лапках.
Владивосток был красивым гордым и гигантским городом, но для нас он, будто бы изображённым на гербе, стоял на отчаянии, которое, как разинутая пасть убитого медведя, огрызалось жёлтыми клыками.
Аэропорт, словно рыба, двигал своим ртом, пропуская приезжавших и отъезжающих сквозь свои жабры. Голоса рыбниц зависали над высокими потолками в двадцать меня.
- Наш рейс, - Оля, восприняв голос диспетчера.
- Идём.
Сине-белый самолёт обнаружил в себе пробоину и впустил нас по трапу. Для меня он был обмазан рыбьим жиром. Я один поскользнулся, а когда чуть было не поскользнулся, хотел уже спускаться, но самолёт уговорил трап довести меня до него, и я пошёл уже уверенно.
Самолёт ещё не взлетел, но всех уже будто бы вдавило в кресла. Ремни злорадно выглядывали из-за боков, толстых, средних, худых, пассажиров.
Через пятнадцать минут
мы уже летели.
Я терял внимание и память и отдавал своё пустое тело на реализацию рейса. Перед моими глазами двигались кукольные фигуры. Я думал об Оле, которая мимо меня смотрела в иллюминатор. Одетые в униформу стюардессу создавали впечатление галлюцинации или сильного алкогольного опьянения.
Высокие кресла отгораживали нас от впереди сидящих. Сидящие параллельно нам не уделяли нам никого внимания. Это была супружеская пара лет шестидесяти. Низенькая широкая дама в малиновой шляпке и низенький стройный господин в чёрной шляпе. Я не стал подслушивать их разговор.
- Сто лет не летала, - моя дама.
- Я тоже. Только когда был маленьким. Помню, очень боялся и растворялся в кресле.
- А мне, наоборот, было очень интересно, и я просмотрела все иллюминаторы, которые только попадали в поле моего зрения. Тогда я впервые поняла, насколько мала Земля. Меня удивляло, как на такой маленькой Земле может жить такое большое количество людей.
Я улыбнулся. Мне более всего удавались улыбки, чем смех.
- Интересно. А я боялся, как первый фильм ужасов, который я увидел в своей жизни. Я тогда спрятался за креслом и явил себя окружающему миру только под конец фильма, когда герой обнимал свою подругу.
- А я никогда не боялась ужастиков. Мне они нравятся и до сих пор. Они, хотя многие из них не очень высокого качества, смешны.
- Смешны?
- Да. В них главный герой – страх. Нет ничего смешнее, чем испуганный человек.
Мимика удивления, - я.
- Чему ты удивляешься. Страх всегда беспричинен.
- Никогда не думал.
- Страх – производное от восприятия и представлений. Мы пугаемся того, что, как нам кажется, может нам причинить вред. А такого, в принципе, нет. Мы всегда можем обезопасить себя даже в самые сложные минуты.
Я не стал спорить.
- А всё-таки удивительно, что большое мы вдруг можем воспринимать маленьким или вообще не воспринимать?
- Да. Я думаю, так происходит для того, чтобы мы понимали, что всё относительно. Это философское явление.
- Согласен.
- А ты хотел в детстве быть лётчиком?
- Нет. Я хотел быть певцом и быть известным всем.
- Почему?
- Именно потому, что я хотел, чтобы меня все знали.
- А я хотела быть художницей, как Хана Хёх или Фрида Кало.
- Я знаю таких художниц. Почему не стала?
- Подумала, что у меня нет таланта, хотя я ходила в школу живописи и не была там самой последней ученицей.
- У тебя всегда есть возможность заняться живописью.
- Думаешь?
- Конечно. Ты можешь писать картины и в восемьдесят лет.
- Хотелось бы пораньше.
- Начни с завтрашнего дня.
- Хорошая мысль. Я, правда, боюсь, что во мне нет таланта.
- Я думаю, что есть, но ты его не видишь, и не увидишь, пока не попробуешь.
- Хорошо. Я постараюсь. Тем более что я уже оставила эту мысль, но если ты мне это говоришь – я попробую.
- Я очень хочу, чтобы ты творила.
- Спасибо. Я попробую, хотя, откровенно говоря, я уже оставила эту мысль.
- Напрасно. Творчество должно плескаться из тебя, как будто из ведра, в которое попал большой камень.
- Я поняла. Я попробую.
- В каком жанре ты бы хотела писать?
- Я хотела бы писать портреты. Люди – интересные существа. Передавать их эмоции, их внутренний мир – вот то, чем я бы хотела заниматься.
- Прелестно.
- Думаешь?
- Конечно. Люди… что нам ещё остаётся, как не люди. Я пишу о людях, о том, что их волнует, и что потенциально может их волновать.
- Ты думаешь, что в творчестве не может быть иных тем, кроме темы людей?
- Может, но люди – самая актуальная тема в любом творчестве и в любое время.
- А кто твой любимый художник?
- Антонен Арто.
- Я слышала о таком. Он был сумасшедшим. Он ещё писал, в том числе и о театре.
- Да, это он.
- Я люблю Дали. Тебе он нравится?
- Откровенно говоря, не очень. Я недолюбливаю живопись сюрреализма, хотя сюрпоэзия мне очень нравится.
- Любишь Бретона и Элюара?
- Да, а также Дессеня, Супо. Я очень люблю дадаизм. А из дадаизма вышло очень много художников, которые стали затем сюрреалистами.
- Почему тебе не нравится сюрреалистическая живопись?
- Она слишком доступна. К искусству нужно пробираться, а тут всё понятно, хотя и с некоторыми инновациями. Я люблю дадаизм, ташизм, поп-арт.
- Я понимаю. Дали для тебя слишком прост?!
- Слишком очевиден. Слишком понятен.
- Понимаю. А кто нравится тебе из литераторов?
- Многие.
- Ну, например.
- Уайльд, Булгаков, Кольридж…
- Я начинаю понимать твой вкус.
Мы ещё некоторое время сидели, не нарушая друг друга речами. Я чувствовал усталость, которая поднималась из-под сердца, из-под диафрагмы. Но я не хотел спать. Немного отдыха без сопровождения каких бы то ни было разговоров ещё могло привести меня в норму. Я прикрепил свои глаза к иллюминатору и залепил их лейкопластырем, чтоб отдыхали. Предметы за окном не увеличивались, а напротив худели и находили себя в ипостасях крошечных геометрических фигур.
Я мог думать только об одном. О том, что Таня, узнав о страданиях Игоря, поедет к нему. Я знал, что страдание в России красиво, оно даже сексуально. Русский мужчина привлекает русскую женщину страданием, и женщина принимает его, ибо любовь в России построена на жалости. Трудно сказать, хорошо это или плохо: слишком часто приходится слышать о том, что страдание всегда даёт дефицитную любовь. Но если в России и во всём православном мире любовь стоит на страдании, то она и есть такая любовь, стало быть, она – одна-единственная любовь. От этой мысли я приходил к другой, о ксенофобии русского народа. Она происходит из отличий в любви. Западная любовь, к примеру, карнавальна, театральна, площадна. А эта мысль подталкивала к мысли о зарождении религий. И я думал: буддизм родился в горах, ислам – в болоте, иудаизм – в тёмной пещере, конфуцианство – в храме, даосизм – в пути, индуизм – в озере, православие – в провинции, католицизм - на окраине, протестантизм – в промышленных городах.
…через семь часов запланированного и осуществлённого лёта мы уже вкушали Москву.
- Куда теперь? – Оля.
- Доверься мне. Теперь инициатива будет в моих руках.
- Прошу Вас, господин Красавин, - Оля ещё в поезде спросила меня о моей фамилии и немного посмеялась, услышав её.
Мы быстрым шагом подозвали к себе такси. Таксиста ждали женские руки со склеенными купюрами. «Казанский вокзал!» как призрак во время спиритического сеанса ровной аркой вдувал нас в себя. Домики на его подошвах уже были японскими. Турникет запищал, будто отдавал честь нашим ножнам.
- Странное место, - такой характеристики вокзала я ещё не слышал.
- Ещё час и пять минут плюс десять минут, и… мы на местах, расставленные, словно фигуры.
А электричка повторяла заученный стих. Немного в иной последовательности, но со старыми рифмами и рефренами.
Суперклей, скотч, заколки, резинки для волос, губка для мытья посуды, набор праздничных свечей для торта, наборы фломастеров, ниток, иголок и расчёсок, брелки, металлическая нарезка для салатов, специи (карри, белый перец, чёрный перец, молотый перец, перец-горошек, шалфей, специи к плову, мясу, пельменям, рыбе, борщу, шашлыку и ad infinitum), пиво, чипсы, сухарики, сушёные крабы, видеокассеты с комедиями, любовными историями, фильмами ужасов, боевиками, приключениями, мелодии для мобильных телефонов, файлы, папки для документов, перчатки, автоматические шариковые ручки, губки с силиконовой пропиткой, крем для обуви, карандаши, простые и цветные в наборе, ватные палочки, карты, универсальные салфетки для сухой и влажной уборки, тряпка для пола (хорошо впитывает влагу), двусторонняя клейкая лента (новинка отечественного производства), карманный электрический фонарик, крымская лаванда против моли, яды и отравы для крыс и тараканов, карманные ингаляторы, жидкий бальзам, мазь-бальзам, тифлоновая скатерть (нужный и недорогой подарок из стопроцентного полиэстера), бутербродные пакеты, пакеты маленькие с петлевой (мне послышалось: фруктовой) ручкой, пакеты большие с петлевой ручкой, «Энциклопедия народной медицины» против всех болезней с головы до пят, домашние пирожки с мясом, капустой, картофелем, мороженое, пиво, сухарики, тетради, большие и маленькие, ручки, шариковые, гелиевые, которые не мажут и пишут аккуратно, на гелиевой основе, карандаши, обложки для студенческих билетов, загранпаспортов, иголки, нитки, фонарь, который работает от розетки, а на батарейках, пищевые фасовочные пакеты, набор иголок, фотоальбом на 96 кадров, карандаш для чистки утюга, резинка бельевая, леска бельевая, фольга для запекания, термометры наружные, батарейки, шапочка для душа, шоколад молочный, шоколад подарочный, леденцы от кашля, шоколадные батончики, бананы сушёные, сухофрукты, арахис, фисташки соленные, конфета-суфле в шоколаде, жареные семечки, книга на каждый день, в которой астрологический прогноз (автор?) и информация о том, как выбрать подарок по знаку зодиака, более четырёх сот народных бытовых примет, церковный календарь, обычный календарь, расписание электричек Казанского направления, две полезные таблицы (автор ?): 1) совместимости продуктов, 2) таблица пищевой непереваримости продуктов, новая схема (старого) метрополитена с возможностью рассчитать время, затрачиваемое при переезде с одной станции на другую, цветы, маленькие и большие, шар-конструктор, многоразовые зажигалки с детектором для проверки денежных купюр, записные книжки, термоклеевая паутинка, бактериологический лейкопластырь, сумочка-косметика, виниловая скатерть, мешки для мусора на двадцать литров, одноразовые платки, издание «Права на дороге», новые правила дорожного движения, цветные пакеты, сумки с пластиковыми ручками, анекдоты, которые не заставят скучать, свежий номер «Экспресс-газеты для пассажиров», «Московский комсомолец», «Мир новостей», «АиФ», «Тёщин язык», «Затёк», «Советский спорт», «Окна», «Криминал», «Жёлтая газета», «АиФ. Я молодой», «Спид-инфо», «Отдохни!», «Вот так!», «Моя семья», «7 дней», «Антенна» с полной программой телепередач, «Жизнь», «Спорт-экспресс», «Лиза», несвежие номера журналов «Медведь» и «Playboy», «Работа и зарплата», «Досуг на каждый день», «Автомобили и цены», губка для обуви, зубная паста, зубные щётки, «Великие путешественники-мореплаватели» петербургского учёного Внукова, носки, шали, растущие динозавры …
- Мы сразу пойдём к Тане? – Оля.
- Да. Мне не терпится рассказать всё об Игоре.
- А потом? Что потом?
- Потом пойдём ко мне. Переночуешь у меня. Надеюсь, что моя квартира осталась за мной. Я ведь не предупредил хозяйку, что уезжаю. Хотел позвонить, но подумал, что не за чем мне воспоминаний и напоминаний о воспоминаниях. Так и не позвонил.
- Наверное, произошло много нового?
- Не знаю, хотя должно было что-то произойти. Мы поссорились с Колей до моего отъезда. До сих пор не помирились. Мне стыдно.
Я рассказал Оле всё, что произошло между нами.
- Да, нехорошая ситуация. Вы оба виноваты, хотя вас обоих можно понять.
- То же самое сказала и Таня.
- Таня – умная девушка, - Оля улыбнулась.
- Да. Она тебе понравится, когда ты с ней познакомишься. И Коля тоже.
- А с Оксаной ты так и не знаком?
- Да, не успел, но думаю, что мы с ней обязательно познакомимся, - я совсем особым образом произносил «мы» в этот раз.
- Что сделаешь перво-наперво?
- Отдохну. Очень устал, потом свяжусь со своим работодателем, а затем с человеком, который поможет нам создать сайт Союза. Дела есть. На сначала – отдых. Очень устал.
- Я, наверное, поеду домой завтра или послезавтра.
- Я хочу, чтобы ты тоже отдохнула и немного погостила у меня.
- Посмотрим, но я не хочу тебе мешать.
- Ты совсем не помешаешь. Мне будет очень приятно. Будем ездить в Москву. Будем постоянно болтать. Найдём, чем заняться.
- Не сомневаюсь.
- Ты тоже выглядишь усталой, - я знал, что усталость праздновала праздники на моём лице.
- Да. Я устала морально. Я рада, что всё, в общем-то, в порядке. Никто не умер, все живы, но всё же вся ситуация печальна. Мне жаль всех в этой ситуации. И Елену Владиславовну, и Игоря, и Лену, и Андрея. Особенно Елену Вадиславовну и Лену. Может быть, потому, что я женщина и думаю, что мужчины легче переживают жизненные трагедии. Хотя ребят тоже жалко. Ведь никто ни в чём невиноват.
- Да, никто невиноват. Мне тоже их жаль.
- У Вас свободно? – спросила женщина в норковой шубе, имея в виду место рядом со мной.
- Да.
Она села, немного поместив меня к окну.
- Да, - продублировала Оля, но это «да» относилось к нашей ситуации, а не к пустому месту, которое тут же было занято дамой в теле.
Мы молчали, глядя в подмороженное окно. Холод застужал оконные рамы, и те скрипели, будто бы кашляли.
Через час и четыре минуты мы были сплюнуты железными губами электрички. Я терялся в своём собственном городе. Он испарялся на моих глазах. Я щадил звуки в глубинах себя, которые давали мне знать, что их нет: одни поверхности и гамаки, которые раскачивались перед моими взорами. Мёрзли и заболевали простудой. Я сожалел, но не уделял им своего внимания: шёл вперёд. Оля кромешными шажками догоняла меня.
- Скоро придём, - я вносил ясность и где, это только было возможно, расставлял восклицательные знаки.
- Не спеши, - Оля вдруг стала хрипеть. – Я не успеваю. Скользко, и я смущаюсь. Подожди меня, пожалуйста.
- Хорошо. Извини, это всё потому, что до встречи с тобой мне очень часто приходилось ходить одному. Я привык ходить быстро. Таня тоже жаловалась, что я иду очень быстро.
- Мы сейчас идём к ней?
- Да.
- А она дома?
- Не знаю. Звонить не хочу. Пусть будет сюрприз.
- Мы все-таки хорошее дело сделали. Внесли ясность в эту жизнь, - я почувствовал отголосок своих мыслей.
- Да. Я горжусь тобой. Ты очень сильно помогла мне. Я, откровенно говоря, думал, что всё так быстро не закончится.
- А я наоборот почему-то думала, что всё очень скоро встанет на свои места. Я подозревала, что у этой истории есть два лица: любовное или смертельное. Видишь, я была права.
Мы уже подходили к Таниному дому. Я подумал, что в моей жизни есть несколько важных домов. Дом Коли, Танин дом, во время путешествия важными были дом Елены Владиславовны, дом Маргариты Викторовны, дом Андрея, наконец, мой дом, вид которого всегда зависел от того, какие впечатления от других домов я приносил в него. Собственный дом мне показался самым уязвимым местом человека, потому что в его облике отражаются другие дома, он как букет осколков.
Танину спину под ширмой маленькой чёрненькой шубки мы встретили на улице. Я окликнул её. Она держала в руках побелевший пакет. Ещё секунду назад он казался мне цвета весеннего снега.
- Привет, – я. После чего моё «привет» размножилось в два других:
- «Привет» со смуглым Таниным лицом.
- «Привет» с белым Олиным лицом.
- Мы к тебе. Это Оля. Оля, это Таня.
- Приятно познакомиться, - словосочетание со змеиным языком.
- У нас для тебя есть новости.
- Какие?
- Они касаются Игоря. Мы были во Владивостоке и всё узнали.
Танины глаза уходили на дно глазниц, как подводные лодки.
- С ним всё в порядке, - я спешил успокоить Таню. Видимо, для такой новости не стоит идти к Тане домой: - Он жив и работает сейчас в одной психиатрической клинике во Владивостоке.
Танины глаза ещё не всплыли.
- Пойдёмте ко мне. Я хочу всё знать.
Нам было идти считанные минуты (сосчитанные ожиданием Тани всё узнать). Мы промолчали их, а затем и ещё две уже в большой комнате маленькой Таниной квартиры.
- Хотите чаю? – Таня хотела всё узнать об Игоре.
- Может быть, позже, - сказала Оля, которая видела спешку Тани.
Я уже рассказал всё. Начало: как я решил поехать на Дальний Восток, чтобы всё выяснить. Развитие: поездка в поезде, посещение Таниной мамы и мамы Игоря. Кульминация: разговор с Андреем. Конец: Игорь, по всей видимости, и не только по нашей, сошёл с ума.
Танины слёзы будто бы повстречались с растениями пустыни, которые много лет не видели оазиса, потом что они стали лить, как кровь из перерезанной артерии.
- Рома, можно тебя попросить выйти, - Оля.
- Я пойду покурю. – И я пошёл к дверям с одним стекольным глазом, на котором была маленькая морщина-трещина.
Я не слышал, о чём разговаривали Оля и Таня, но когда Оля позвала меня – я простоял в холостую ещё минуту-другую после того, как выкурил сигарету.
Таня уже высохла, а Ольга пошла на кухню готовить чай, как сказала мне Таня: в её речи были «Оля», «пошла», «готовить», «чай». «На кухню» я договорил сам.
Мы молчали.
- Что теперь делать? – Таня. – Видишь ли, Рома. Оля – замечательная девушка.
- Дааа, - я сознательно протянул слова, чтобы показать Тане, что уже думал о том, какая замечательная Оля.
- Ты любишь меня?
Я молчал. Таня не ждала ответа.
- Дело всё в том, что неделю назад я познакомилась с Кириллом…
Я молчал.
- Я думала, пока тебя не было, что уже должна прекратить траур по Игорю. Я восхищена твоим поступком. Большое спасибо за то. Что ты узнал, что с Игорем. Я теперь спокойна. Я хочу, чтобы ты был с Олей. Она очень тебя любит. Она совершила подвиг, присоединившись к тебе. Я знаю, что ты был откровенен с ней и ничего не скрывал.
Наверное, я уже был молчаливым занудой.
- Ты нравишься мне, но я не хочу лишать счастья Олю. Я хочу, чтобы вы были вместе. Я уверена, что ты тоже хорошо стал относиться к Оле. Я видела, как ты на неё смотрел.
Я не давал слов, но внутри себя сыпал мысли. Я, действительно, привязался к Оле. Я восторгался ею. Я вдруг, - мне было трудно сказать, когда, - понял, что смогу её полюбить, а спустя какое-то время узнал от самого себя, что люблю её. Мне было приятно слышать слова Тани.
- Мне нравится Кирилл. Я думаю, что могу быть с ним вместе.
- А что с Колей? – Оля уже принесла чай.
- С ним всё в порядке. Я познакомилась с Оксаной. Она удивительная женщина и без ума от Коли. Тебе стоит с ней познакомиться. Ты поймёшь, что твои опасения были напрасны. Если хочешь, мы можем пойти к ним вместе. Мы с Оксаной теперь большие подруги.
- Конечно, хочу, но я ещё не был у себя. Не знаю, сохранилась ли моя квартира за мной или нет. Я же не предупредил Нину Олеговну (женщина, у которой я снимал квартиру). Надо сходить домой.
- Не волнуйся. Коля сказал ей, что ты был вынужден уехать и чтобы её успокоить, оплатил плату за три месяца. Так что твоя квартира остаётся с тобой. И ещё, пока не забыла. Коля сказал мне, что встречался с каким-то Максимом, который сказал, что ты должен ему денег. Он отдал. С этим тоже всё улажено. И самое главное: Коля очень хочет тебя увидеть. Мы не стали звонить, потому что подумали, что не стоит тебе мешать; если тебе будет нужно, ты сам позвонишь.
- Хорошо. Тогда мы можем пойти к Коле. Я сам соскучился по нему. Я сожалею о том, что произошло.
- Он тоже сожалеет. Будь спокоен.
Оля разливала чай. Чайный сервис гордо стоял на подносе. К нему Оля добавила сахар, вафли и варенье.
- Мама прислала мне варенье.
Улыбка с моего лица поползла змейкой по комнате.
- Тогда давайте попьём чаю и пойдём к Коле. Я очень хочу его увидеть, - я.
- У меня сегодня день знакомств, - Оля.
Мы пили чай и ели малиновое варенье. Молчание было приятным и уместным. Я созерцал самых совершенных девушек на свете. Мои мысли рождались в сердце. Я уже свою жизнь макал в чашку вместо варенья. На ней возникали пузырьки, которые кружились в овалах сладкой кучки. Моря и океаны всплывали внутри меня, пески китайского цвета кожи рассыпались и собирались в фунтики. Я воспоминания брал в жёны. Я татуировал на себе беспечность и спокойствие. Оля поджигала меня. Таня своей улыбкой, пьющей чай, сводила меня в приятную могилу. Что-то, что всегда сверх нас или за нами, позаботилось о нас троих. Я и думать не мог, что так всё завершиться.
Путеводный дневник, который я вёл для Тани и в котором оказалось всего лишь несколько записей, я решил не отдавать Тане. Мне показалось, что это будет некрасиво по отношению к Оле, которая уже символизировала мою жизнь, я мог сказать, мою новую жизнь.
Дневник до сих пор хранится в моём письменном столе под пластами различных листов. Когда я наталкиваюсь на него, то вспоминаю, каким же всё-таки удивительным была та поездка, и думаю, какой всё же неожиданной может оказаться жизнь, когда в желании обрести одну любовь, ты вдруг получаешь другую.
Когда чай был допит, а варенье похудело, мы собрались и пошли к Коле (с Оксаной).
- Привет, Ром! – Коля уже крепко жал мою замёрзшую руку. – Как дела?
- Привет! Всё в порядке, спасибо. А у тебя?
- У меня тоже. Заходите. Оксана, у нас гости.
К нам вышла высокая женщина с тёмными волосами, карими глазами, красивыми глазами и улыбкой в виде сияющего коромысла.
- Оксана, это Рома. Рома, это Оксана. Девушку я, к сожалению, не знаю.
- Это Оля. Оля, это Коля и Оксана.
И «очень приятно» скатилось со всех ртов и ростов, кроме Таниных рта и роста.
- Проходите, - Оксана. – У нас уже готов чай. Или Вы хотите кофе, или, может быть, шампанское.
- Шампанского, - Коля, к которому эти слова не относились. – Конечно, шампанского. Я так давно не видел Рому, что за встречу стоит выпить.
- Проходите, - оставила после себя Оксана и пошла на кухню.
Мы прошли и сели за маленький столик в большой и широкой комнате. Комната переваривала декоративные интерьеры, большие растения, стоявшие в её углах, исполинский диван, музыкальный центр, телевизор, две картины, смотревшие друг на друга с параллельных стен, обмотанных в синеватые обои, кресла-близнецов.
- Коль, что с Союзом? – я.
- Всё в порядке. Мы ещё не проводили собрания. Ждём тебя, но уже зарегистрировали Союз как общественную организацию, сняли помещение и обставили его в строгом и располагающем стиле. Я дописываю свою книгу. Ты закончил свою?
- Пока нет. Я начал уже другую, о русской идеи.
- Заканчивай, и мы тогда опубликуем наши книги.
Оксана делала вид, что не совсем прислушивается к тому, о чём говорит Коля, и ухаживала за Таней и Оксаной.
- А ты где был?
- Рома ездил во Владивосток, чтобы узнать, что произошло с Игорем, - за меня отвечала Таня.
- Вот как? – Оксана взяла на себя проявление удивления вместо Коли. – И что с ним?
- Всё в порядке. Он остался с Леной. В психиатрической клинике, - Таня полностью узурпировала информацию.
- Понятно. Чувство вины, наверное.
- Да, - это уже был я. – Давайте о чём-нибудь другом.
- Давайте. А с Олей ты как познакомился? – Коля.
- В поезде.
- Так вы теперь будете вместе?
- Коль, будь потактичнее, - Оксана.
- Что в этом такого?
- Да, - я отвечал Оле, которая с исключительным вниманием смотрела на меня.
Оля улыбалась. Она видела мою искренность. Я подтверждал её словами:
- Да, я полюбил эту девушку. И если Оля хочет быть со мной, то мы будем вместе, - я смущался.
- Конечно, я хочу быть с тобой, - Оля. – Путешествие оказалось приятно фатальным.
С тех слов я стал отсчитывать начало наших отношений. Я пока не знал, что мы будем делать, где жить.
- А где вы будете жить? - Коля прояснял ситуацию за меня, когда задавал этот вопрос Оле, и заставлял меня прояснить эту ситуацию, когда задавал его мне.
- Я хотела бы остаться здесь. Думаю купить квартиру и остаться здесь. Что скажешь, Ром?
- Хорошее решение. Честно говоря, я не хочу ехать в Омск. К тому же ты всё равно будешь поступать в аспирантуру. Москва здесь рядом.
Моё, уже наше, будущее светлело на моих глазах, широко и чисто смотря на меня. Олин голос уже располагался во мне, избрав себе самую уютную комнату там. Я водил взглядом по всем присутствующим и не мог не радоваться тому, что все мы счастливы. Каждый из нас бросал его, словно бы кубик, и то всегда падал шестёркой вверх.
- Я хочу ещё съездить с Колей отдохнуть куда-нибудь заграницу.
- Интересно, - было всем нам. – И куда?
- Пока не знаю. Думаю завтра и поедем. Ты не против, Ром?
- Нет.
- Тогда решено.
- Оля с Ромой, наверняка, очень устали. У нас ещё будет время поговорить. Им стоит отдохнуть, - Таня.
- Таня, ты сказала Роме про его квартиру? – Коля.
- Да, Коль. Спасибо. Я у тебя в долгу.
- Брось, старик. Ну, идите, хотя не хочется вас отпускать. Тогда, как вернётесь, обязательно ночами будем разговаривать, - Коля и Оксана.
- Приятно было познакомиться, Оксана.
- Взаимно, Рома. Девушка у тебя замечательная. Светится своим чувством к тебе. Берегите себя.
- Мне тоже было приятно с вами познакомиться. Это – замечательная встреча. Я и не думала, что у Ромы такие восхитительные друзья, - Оля.
- Ты нас ещё плохо знаешь, - Коля.
Мы перешли на ты практически сразу, едва первые три предложения, произнесённые нами, успели раствориться в воздухе. Мы образовывали приятный узкий интимный доверительный круг.
- Твои друзья необычные люди, - говорила мне Оля, когда мороз вдруг вздрогнул от неожиданности нас увидеть.
- Да. Я рад тому, что они у меня есть. И поверь, безумно рад, что ты у меня есть. Я искренне люблю тебя. Это тот редкий случай, когда человек раскрывает себя, как сердце музыкальный инструмент, и ты питаешь к нему истинную любовь. Ведь ты могла пройти мимо меня. Спасибо тебе.
- Не стоит. Я же сама тебя полюбила. Я, откровенно говоря, не думала, что всё так получиться. Желание помочь тебе – вот, что заставило меня поехать с тобой. Я почему-то думала, что всё получится так, что ты сможешь вернуться к Тане, а мне придется возвращаться. Для меня самой многое было настоящей неожиданностью.
Я уже выкалывал два низко расположенных глаза своей двери бородами ключей. Включил свет и увидел, как запылённые предметы моей квартиры от мала до велика проснулись и встречали нас, помахивая хвостами. Им очень нравилась Оля, и они принимали приятный визит.
- Проходи. Хочешь перекусить? – Чем? – я внезапно задал себе вопрос.
- Нет. Я очень устала. Хочу побыстрее лечь спать.
- Я тоже. Сейчас я всё приготовлю.
- Нет. Давай я этим займусь. Мне не терпится о тебе заботиться. Я так давно ни о ком не заботилась, что уже соскучилась по этому состоянию.
Ведь и я тоже давно не имел вблизи себя драгоценное тело, с которого хочется сдувать пылинки и которого хочется носить в верхнем кармане пиджака. Я не сомневался, что нас ожидает лучшее время впереди. «Мы поладим», - иронизировал я с самим собой.
- Где у тебя постельное бельё?
Я показал на небольшой шкаф с двумя ровными дверями.
- Поняла.
Оля уже стелила кровать. И была столь волшебной, что я готов был позволить слезам выжимать меня как созревший фрукт.
- Ложись спать. Я уже почистила зубы.
Я в спешке сделал несколько глотков из кувшина с водой.
- Уже иду, - говорил я сквозь зубную пасту и щётку, которая беспардонно ёрзала в моём рте.
Олины волосы лежали на подушке и шевелились, будто ужики. Ночь прислонилась к нашему окну, стараясь разглядеть сквозь него нас. Раздеваясь и идя к кровати, я понимал, что счастье может измеряться несколькими шагами. А, оказавшись на свежей кровате, окуренной Олиными духами, я видел счастье уже в реинкарнациях любовных движений. Спустя наслаждение и восхищение самым совершенным телом, я думал, что наши отношения – памятник русской любви. Любви случайной, отчаянной, преданной, искренней, чистой, вечной, красивой и забальзамированной в выражениях лица.
Я засыпал и одновременно торопил себя: с такой русской любовью сон не смеет быть долгим.
Теперь каждый день становился истинным днём истинного познания истинного счастья.
Я засыпал, как мне казалось, уже в пятый раз. Когда я уже был готов заснуть, маленькая мысль возникала во мне и сбивала предсновиденческие декорации.
Оля уже спала.
21.
На следующий день мы поехали в сказочную Данию…
Записки о русской любви
© Copyright: Вадим Масленников, 2004
Свидетельство о публикации №204041300006
Свидетельство о публикации №204041300006
Рецензии