Замполит

                Далеким 1970-м посвящается
1.
Мачача

Майор Ажогин похож на сеньора Помидора из сказки о Чипполино. Вот только одет в форму офицера советской армии. В остальном всё то же – налитое кровью лицо, огромное пузо. Правда, сеньора Помидора возили на тележке, а майора Ажогина – на «Газике». Сеньор Помидор – гроза овощного царства, фигура отрицательная, а майор Ажогин – замполит нашего батальона, стало быть, каждому солдату и офицеру приходится кем-то вроде духовника… Однажды он собрал в Ленинской комнате нашу роту. Накануне нескольких «дедов» комбат снова упёк на «губу», и я думал, что замполит начнёт разъяснять: «Вести себя так, как наши товарищи, нельзя, иначе будет «ата-та-та и ай-яй-яй»… Но Ажогин мягким вкрадчивым голосом стал убеждать, что комбат строгий … иногда чересчур – обязан, мол, таким быть, а вот он, заместитель по политической части, – войдёт в положение любого бойца. Что к нему каждый может прийти запросто и рассказать обо всём, что того волнует.

Как же, придёшь к тебе… Все помнят, как молодой солдат, которого почти каждую ночь старики заставляли драить унитазы, явился к замполиту, цепляясь за возможную поддержку как утопающий за соломинку. Нет, солдата не сдали, не выставили на посмешище. По ходатайству майора Ажогина молодого, который никогда не сидел за рулём, всего лишь перевели к автомобилистам. У них увольнялся через полгода весь личный состав, а саму роту расформировывали – машины передавали в разные подразделения. Все шесть месяцев молодой драил теперь уже не только унитазы, но и технику. В свободное время стирал портянки и подбивал сапоги старичкам…

Рано утром Ажогин прибывает в расположение части и направляется к командиру – подполковнику Дулидзе. Маленький, шустрый, черноглазый и чёрноволосый, наш «подпол» успевает повсюду. Застать его на месте можно только в тот момент, когда он собирает офицеров на совещание. Обычно оно длится не более получаса. Под конец оперативки закрытые двери сотрясают отрывистые громкие фразы. Они ещё звучат, накатываясь друг друга, словно камни мчащейся лавины, а под их последние раскаты из кабинета уже вылетает один из офицеров. На ходу надевая фуражку, склоняет голову, чтобы скрыть пылающие щёки. Больше всех достаётся командирам рот. На них Дулидзе орёт, не стесняясь присутствия других подчинённых, – наш ремонтно-строительный батальон ведёт регламентные работы в ракетных шахтах и на железнодорожных путях. Малейшая небрежность может иметь страшные последствия.

Замполит Ажогин представляет Партию – «ум, честь и совесть нашей эпохи». Он молчит. Но его цепкий взгляд неотступно следит за выражением лица распекаемого. Майор в эти минуты мысленно выстраивает схему разъяснительной беседы в своём кабинете.
Не раз и не два он вызывал меня к себе и обволакивал словесами, словно паутиной.
- Вы человек с почти законченным высшим образованием. – Одышка мучила майора, и он то и дело жадно пил воду из графина. – Вы должны понимать, что априори на нашей стороне. Мы должны знать обо всём, что происходит в роте. Настроения солдат, командиров… кто у них «серый кардинал» – негласный лидер… кого опасаться… на кого положиться…

Мне двадцать лет. Что мне ему ответить? Что я, вообще, могу ему ответить?.. Передо мной выбор – или обратно в общую массу со всеми вытекающими последствиями, или… Tertium non datur, как заучили мы в университете. На латыни – третьего не дано…

После развода сижу в канцелярии. Обычные писарские дела: подготовить старшине журнал для вечерней поверки, заполнить план политзанятий, расчертить стенгазету и выпустить свежий «Боевой листок». Всё это – до обеда. После – вместе со старшиной и салагами идти на почту получать посылки. Салагам они приходят каждый день. Любящие родственники присылают сладости, консервы, блоки сигарет в твёрдых пачках – всё то, что невозможно купить в солдатском магазине (его здесь называют коротко: чепок), а также всевозможные вещицы, необходимые в солдатском быту. Под предлогом проверки посылок на наличие спиртного и других неуставных вложений Тарантович под грубые прибаутки вскрывает банки с домашним компотом, полиэтиленовые пакеты с вареньем. Подозрительно принюхивается. Пробует на вкус их содержимое. Если бы родные увидели посылку после «проверки» – пришли бы в ужас… Особенно ценная находка – грелка с «чачей». Но такая удача выпадает крайне редко – умудрённые печальным опытом кавказцы теперь получают от родичей вместо посылок денежные переводы. А за деньги у нас в подразделении, как и везде в армии, можно раздобыть что угодно. Однажды командир взвода капитан Насреддинов, будучи дежурным по части, застукал Тарантовича в момент изъятия резиновой грелки с чачей. Он потребовал оставить находку на столе. Выгнал всех из канцелярии. Внезапно объявили построение батальона на плацу. Когда я поднимался по лестнице, услышал непривычно пронзительный голос Насреддинова:

- Где ма…ма… чача?

Он, видимо, хотел спросить: «Где моя чача?», но так разволновался, что проглотил букву. С тех пор его так и прозвали – Мачача…

Посылки заносят в канцелярию и складывают штабелем у стены. «Молодые» дожидаются своей очереди в коридоре, до последнего мгновения отчаянно надеясь, что им позволят остаться наедине с посылкой во всей её неприкосновенности. Салаг вызывают по одному. Деревянный ящик водружается в центр стола. Вокруг него – командиры отделений и человека три-четыре из «старичков». Рота с нетерпением ждёт результатов «вскрытия».
Старшина сознательно оттягивает проявления всеобщего восторга. Проводит пальцем по крышке. Шевелит губами. Вновь и вновь перечитывает адрес отправителя. Поднимает глаза на получателя, как будто пытается удостовериться соответствию фамилии на коробке и вытянувшейся перед ним личности. Если Тарантович находится в хорошем расположении духа, процедура идентификации этим и ограничивается. Старшина распахивает дверь в коридор и орёт на всю казарму: «Дневальный!» – хотя дневальный стоит «на тумбочке» в аккурат напротив канцелярии. «Дневальный! Где мой станок е****ный?» Дневальный, зная, что перечить бесполезно, вынимает из ножен штык и протягивает старшине.

Тот возвращается в канцелярию и вручает нож салабону. По мнению сгрудившихся вокруг стола старичков, получатель посылки в этот момент должен просто светиться от счастья. «Ты что, салага, обурел совсем?» – в несколько глоток преувеличенно грозно ревут они на молодого, с кислой физиономией подступающего к посылке. – Быстро и радостно открыл посылку и щедро угостил старичков! Бы-ыстро, ко-ому говорят! Что, старость не уважаешь? Ты знаешь, сколько старичкам осталось до приказа?..»
Молодой, уже неоднократно обломанный – будь он хоть спортсмен-расспортсмен – что-то цедит сквозь зубы. «Громче! Громче, салабон, мать твою так-перетак!» Салабон отвечает громче. «Так вот, чтобы не был таким бурым, теперь каждое утро будешь сообщать нам, сколько дней стареньким осталось! Понял? Ты понял?» Молодому приходится «понимать» и соглашаться. Вопросов у него не возникает.

Требование стариков означает, что к тому мгновению, когда дежурный по роте прокричит: «Рота, подъём! Выходи строиться на зарядку!», он должен стоять рядом с ним и, когда сержант замолчит, бодро и радостно крикнуть: «До приказа осталось … дней! Ура!..» К этому моменту новобранец уже не раз задумывался о завете, услышанном ещё в карантине: «из последних сил терпи первые полгода. Не вздумай лезть на рожон – хуже будет. Учись. Присматривайся. Примеряй на себя. Потом станет легче. После первого призыва появятся те, кто младше тебя. Через год станешь «черпаком», через полтора – «стариком», а после выхода следующего приказа о призыве-увольнении окажешься «дедом» и забьёшь вообще на всё…»

Гоняя желваки, салага отдирает штык-ножом крышку посылки. Отступает на шаг. В душе у него клокочет сознание, что он собственноручно открыл дверь родного дома мародёрам и насильникам. Через пять минут с раздраконенным ящиком под мышкой солдат выходит в расположение роты. Следы содержимого нужно замести этим же вечером. Если дежурный по роте на следующий день обнаружит в тумбочке хотя бы несколько крошек, «счастливчика» ждёт внеплановая «пахота» в туалете или на кухне.

Сегодня старшина меня удивил. После обеда закрыл за собой дверь в канцелярию и сказал, с высоты своего роста приобняв меня за плечи:

- Возьми пару бойцов твоего призыва – кто свободен – скажи, я приказал. И дуй на почту. Посылки запрёшь в каптёрке у прапорщика Шарова. Скажи – завтра выдадим. У нас ЧП! Понял? Так и скажи своим, если спросят: ЧЭ-ПЭ!.. И…это… короче, мне сегодня понадобится канцелярия на пару часов. Ты … это… смойся куда-нибудь? У тебя есть в штабе дивизии знакомые писаря? Дуй к ним! Или, хочешь, в чепок сходи? Ну, хочешь – я тебе денег дам!

- А кто у нас заступает в наряд? Не Мачача, случайно? – Тарантович после моего вопроса сдвинул пилотку на затылок. Сегодня дежурным по батальону действительно заступал командир второго взвода капитан Насреддинов.

- Вот, блин! Точно… Ладно, раз Мачача в наряде, отменяется…

- Товарищ старшина…

- Да брось, Виталя! Ты же скоро сам стариком будешь… Да уже, почитай, старик. Меня Михаилом зовут. Знаешь ведь.

- М-михаил… Случилось что-нибудь? – Старшина отошёл к окну и долго созерцал пустой плац.

- Фамилию Кощеев встречал в документах?

- Кощеев? Сергей? Он же в дисбате…

- Сегодня вернут дослуживать. Попал под амнистию. Вот, блин! Тут такая заваруха может начаться!.. – Старшина ядовито выругался, махнул тяжёлой рукой и вышел.

2.
Кощей

Я оказался в армии не со своим призывом. Решил добровольно идти служить после трёх курсов университета. Нет, ну сколько можно! Каждый день в общаге слышишь от сокурсников: «Салага! Жизни не знаешь!..» И чего я такого не знаю?

Неделя карантина дала вразумительный ответ на этот вопрос. Но деваться некуда – предстояло тянуть лямку ещё два года. Однако позволить измываться над собой, стать «салагой», я не мог… После первой же вечерней поверки постучал в дверь канцелярии. Ротный писарь – толстозадый узбек – склонился над тарелкой с тонко нарезанной ароматной дыней. Спрашиваю с порога, рискуя нарваться – «старик» всё-таки: «Тебе замена нужна?» Я уже знал, что с некоторых армейских должностей дембелей не отпускают в первую партию, если они не подготовили себе замену. «Слюшяй, ти как узнал, а?.. Нужен мине замен, вай, как нужен!»

Пришлось нюхнуть карантинной, «салажьей», «черпачьей», «стариковской» жизни, побывать в шкуре каждого из армейских «возрастов». Покорность «салаг» с первых дней вызывала во мне лютое бешенство. Стариков я передушил, перестрелял бы поодиночке. Сержантов отправил бы в штрафную роту, предварительно срезав с погон лычки, которых они не заслужили… Что бы я сделал с офицерами? Об этом речь вообще не шла. Разве вот это – офицеры? Разве они хотя бы отдалённо похожи на тех, кого я видел в кино? Тех, кем я сам когда-то мечтал стать?.. За то что они растоптали мою мечту, я их уничтожу, раздавлю…

Но как это сделать?..

Не знаю, как было раньше – в старину или в шестидесятые, когда служили три года в сухопутке и четыре на флоте – а в наши семидесятые дисциплина в армии держится на дедовщине. Офицеры сами её культивируют и на деле с ней не борются – со старослужащими разговаривают как с младшими товарищами. Отношения между ними строятся на доверии. Заключается как бы негласный договор. Офицеры закрывают глаза на внешний вид старослужащих, на их поведение в строю и в казарме – да на всё они закрывают глаза. За это «старики» берут на себя важную часть офицерских функций, в первую очередь, их обязанности по поддержанию дисциплины среди основной массы личного состава…

Однако если старичок или забивший на всё «дедушка» забывают, кто в доме хозяин – буреют до черноты и подставляют командира взвода или роты, а то и – избави Бог! – совершают нечто такое, что имя комбата начинает звучать в дивизионных сводках, возмездие наступает неотвратимо. Остаток армейских дней такие «дедули» не вылезают из «губы » и на дембель уходят в последнюю очередь – весенние 30 июня, осенние – 31 декабря...

Зная об этом, старослужащие стараются вовсю. Нещадно гоняют салаг, превращая их первые полгода службы в нескончаемый кошмар. При этом не упускают ни одной возможности урвать кое-что и для себя. С писарями и каптёрщиками живут мирно – те близки к начальству. Мало ли что... Кроме того, писарь, при хороших с ним отношениях, поможет выпустить дембельский альбом. Каптёрщик спрячет альбом у себя, позволит в каптёрке ушить парадку, сохранит раздобытые ПШ , офицерские сапоги, кадетскую шинельку – да мало ли ещё понадобится «дедушке»…

Я сначала недоумевал – почему нельзя набирать в роту сразу один призыв, а потом всех увольнять в запас? Но быстро понял, что этот вопрос безнадёжно наивен – молодых надо учить. Показывать пример. Не дай Бог, начнутся боевые действия – необстрелянное и ничего не умеющее подразделение падёт в считанные секунды. С другой стороны, разве способны обеспечить боеспособность десять-пятнадцать разгильдяев, стремящихся в последние полгода службы напрочь забыть о том, чему их успели научить в первые?..
Дисциплинарный батальон, или дисбат, – единственная страшилка, упоминание о которой действует безотказно на всех. Записные раздолбаи начинают лепетать что-то бессвязное и мгновенно теряют свой авторитет, едва понимают, что им действительно «светит» дисбат. Наш комбат умело пользуется этим инструментом устрашения. Выстроив батальон, выводит вперёд очередного пойманного самовольщика и набрасывается на него, сверкая чёрными глазами:

- Как вы стоите? Подтяните ремень! Застегнитесь! Вы солдат или зачем? Что? Давно конец не макал? Я вас спрашиваю!.. Невтерпёж? П****страдалец хренов! А если тревога ночью? Я что тебя ловить должен или где?

Рядовой пыжится изо всех сил, стараясь показать, что выкрики комбата его не сильно-то волнуют. На молодых – плевать. А вот перед своими надо марку держать. Он перед ними – герой. Ещё бы – сбежал в деревню за десять километров для встречи с девчонкой. Пробирался по незнакомой местности в кромешной темноте. Провёл с ней остаток ночи – у всего батальона надолго скулы свело от зависти. Выпил водки. Ну – не рассчитал силы старичок. Бывает… Комбат видит, что солдатик борзеет на глазах. Чувствует, что ещё немного – и симпатии батальона окажутся окончательно не на его стороне. Честь мундира в опасности! Пробежав несколько раз взад и вперёд вдоль фронта, комбат останавливается на левом фланге.

- Майор Ажогин!

- Я!

- Ко мне!

Из группы офицеров у флага в центре строя выкатывается замполит и, тряся жировыми складками, шлёпает к командиру. Его попытка идти строевым шагом едва не срывает замысел комбата – солдаты готовы в любое мгновение громко загоготать. Спасая ситуацию, комбат бросается навстречу подчинённому и замирает в трёх шагах от него.
- Слушайте приказ! – Замполит пытается распрямиться, выпятив пузо. – Рядовому Соловейчику за самовольную отлучку, пьянство, неоднократные нарушения воинской дисциплины данными мне полномочиями назначаю пять суток гауптвахты! Подготовить документы для передачи в трибунал! – Комбат обегает побагровевшего майора и снизу вверх впивается чёрными буравчиками в лицо рыжего Соловейчика. – Таким солдатам не место в нашем батальоне!!

Я стою напротив во второй шеренге и слышу, как комбат шепчет-свистит в третью сверху пуговицу на груди виноватого:

- Я т-тебя сгною... Ты у меня увидишь дембель в маю;… ещё года через полтора… Сук-кин сын…

- Виноват, товарищ подполковник… Я что? Я понимаю… Виноват… Так точно… – испуганно бормочет Соловейчик, а строй теперь уже смотрит на него с нескрываемым презрением: не выдержал парень. Спёкся…

Что мужики говорят о Кощее? Знают ли? Спускаюсь в курилку. До обеда двадцать минут. Быстрым шагом протопали железнодорожники. Отправляются мыть руки. Следом – вторая рота. Поют, орлы! «Не плачь, девчо-онка! Пройдут дожди! Солдат вернё-отся! Ты только жди!» Чем, интересно, они занимались, что такие бодрые?
А вот и наши.

- Привет!

- Привет!

- Не запахали?

- Ничего, нормально. Дай благородную! – Младший сержант Соловьёв, командир отделения, тянется к пачке моих сигарет с фильтром. Привыкает к хорошей жизни. Скоро ротный старшина старший сержант Тарантович уйдет на дембель, и он сам станет старшиной... Я – в канцелярии. Ещё бы каптерщика своего посадить, и наш призыв воцарит в роте… Ладно, об этом подумаем позже.

- Слушай, старый! Ты такого Кощеева знаешь?

- Кощея? Не, я его не застал. Я же в учебке был. Э! Да он в дисбате!

- Я знаю. А вот за что загремел?

- Говорят, шоферил…

- Ну, и что? Кого возил?

- Кого? Вопрос… Слушай! Так ведь он Жабу возил!

- Ажогина? И что – замполит не смог отмазать своего шофёра?

- А хрен его знает… Там какая-то тёмная история вышла… Всё, пошли на рубон. – Из казармы выходит Тарантович.

- Эй, Соловей! Хорош за соску держаться! Строй отделение!..

3.
Стрельбы

Кощеев не внушает ужаса. Я впервые видел дисбатовца, по сути – зека. И ничего. Невысокого роста. Приятное лицо. Вот только кожа как будто задубела от ветра. Ну да, там же, говорят, беспощадная дисциплина, не то что у нас… Кощей забил на строй. Идёт в столовку. Руки в карманах не каких-то там солдатских галифе, а настоящих офицерских ПШ. На ногах яловые сапоги в гармошку. Пряжка потёртого кожаного ремня горит у нижнего края расстёгнутой на три пуговицы гимнастерки. Пилотка сдвинута на лохматый затылок. Губы гоняют папиросу… С ног до головы – воплощённое нарушение Устава… Как не из дисбата вернулся, а с курорта.

Тарантович проводил его взглядом... Пошевелил губами, ничего не сказал. Подождал, пока Кощей скроется из вида. Потом молча – без песни! – повёл роту в столовую.

Вечером после отбоя снова сижу в канцелярии. Каждый день, когда по батальону дежурят офицеры не нашей роты, я могу в спокойной обстановке достать письма своей девушки, её фотографии. Написать о том, что со мной происходит. Отцу пишу гораздо реже. Не хочется его огорчать. Он, как человек военный, всё читает между строк. Ему я пишу, когда, взвинченный, приезжаю после стрельб или тактических учений. Описываю, как всё прошло, разумеется, с оглядкой на военную цензуру. Зачем я отправился в эту долбаную армию? Что здесь потерял?..

Сегодня не засидишься. Мачача явится. Застанет – заставит играть с ним в шахматы.
Несу свои растоптанные кирзачи с намотанными на голенища портянками в сушилку. Около оружейной комнаты снова вижу Кощея. Вприщур смотрит на меня, проходит мимо и вдруг спрашивает – уже в спину:

- Писарь? – Я оборачиваюсь.

- Да.

- Как звать?

- Виталий.

- Сергей. Будем знакомы. – Кощей широко улыбается. Даже не верится, что такой обаятельный парень мог совершить что-то страшное и отсидел в дисбате почти полтора года…

Размещаю сапоги в сушилке. Народу много. Запах – невыносимый. На выходе слышу, как сзади кто-то нарочито громко шепчет, что Тарантович, мол, начинал службу, когда Кощей был уже дедом. А теперь не знает, как себя с ним вести. Комплекс салабона не может преодолеть, падла… На пороге оглядываюсь. Молодые. Откуда они знают то, чего не знаю я?.. Мы обмениваемся взглядами. Молодые мне симпатизируют. Я никого не гоняю и, по возможности, поддерживаю.

- Смирно! – орёт дневальный.

Вот, блин! Пришёл Мачача… Не успел... Увидев меня, остановился около канцелярии.

- Ну, ты что, Чижик-Пыжик! Спать что ли собрался? А кто мне проигрывать будет? Давай-давай, заходи-заходи. Соловьёв!

- Я, товарищ капитан!

- Ефрейтор Чижов получает инструкцию. Ясно?

- Так точно!

- Кто в первую смену стоит?… Смотри за входом – сегодня Ажогин дежурный по полку, может прибыть. Чтоб команду подал!

Шахматы у Мачачи – что надо! Пешки – легионеры. Сидят, припав на одно колено, прикрывшись щитами. Король и королева – как живые. Офицер-слон – прямо рыцарь в доспехах… Я первое время соглашался играть, только чтобы полюбоваться фигурами. Сегодня другой интерес заставляет меня оторвать час-другой от сна.

- Товарищ капитан, можно спросить? – решаюсь я, проиграв первые две партии.

- Чижик! Тебя прапорщик Шаров разве не научил, что можно Машку за ляжку на гражданке…

- Виноват! Разрешите спросить?

- Валяй, Чижик-Пыжик, спрашивай.

- Вы не скажете, за что Кощеев…в общем… ну, в дисбат за что попал?

- Чего-й то вы такой любопытный, ефрейтор Чижов? Сгущёнки в чепке обпился?.. Любопытной Варваре что? Правильно! Идите-ка спать, от греха подальше…

Сон не идёт. Кручусь, скриплю кроватными пружинами… Кто-то в дальнем углу вспоминает гражданку. Старички перевозбудились – сами уснуть не могут и другим не дают. Дневальные, натирая линолеум в коридоре, разговаривают слишком громко… Вот уже и первая смена пошла спать. Будят сменщиков.
Опа!..

- Товарищ майор! За время вашего…

- Тихо-тихо! Не шуми? Где капитан Насреддинов? – Через несколько мгновений Мачача заходит в спальное помещение. Он явно чем-то озадачен. Что-то спрашивает у дневального, вместе с ним идёт между двухъярусных коек. Вглядывается в лица спящих. Кого-то ищут. Кого? А! Кощея! Поднимают. Ведут в канцелярию. Кощей, видимо, успел заснуть. Щурится на ночник.

Я не могу лежать спокойно! Как мне попасть в канцелярию? Что придумать? Из Ленинской комнаты ничего не услышишь. Под дверью канцелярии подслушивать нельзя – в ней два дежурных по части – они же меня с дерьмом смешают, если застукают! Разговор-то будет серьёзный, раз Кощея вызвали… Нет, надо идти напрямую. Вот! Забыл журнал заполнить!
Почти бегом, шаркая тапочками по расчерченному клеточками полу, направляюсь в канцелярию, стучу, открываю дверь, делая вид, что ещё сплю и глаза не терпят яркого света.

- Товарищ капитан! Я комбинацию придумал!… Виноват… Товарищ майор! Разрешите идти?
В канцелярии – немая сцена. По обе стороны стола командира роты сидят два офицера. Перед ними стоит в белье и казённых шлёпанцах Кощей. Разговор идёт явно неприятный для всех троих. Моё появление переломило ситуацию. Я понял, что принёс облегчение Серёге, а офицеры раздосадованы.

- Идите… Оба идите…

Мы с Кощеем выходим.

- Покурим?

- Я сигареты возьму.

- Жду здесь. – Кощей направляется в умывальник.

Очередные стрельбы назначили на понедельник. С одной стороны, стрельбы – хорошо. Любой мужчина любит подержать в руках боевое оружие, да ещё и пострелять из него. Особенно если патронов дадут полный рожок. Правда, за год с лишним моей службы ни разу не давали. Выдадут по три патрона на очередь – и все дела. Зато из-за этих трёх выстрелов автомат чистить замучишься. А если оружейку принимает сам майор Пристяжнюк – начальник штаба нашего батальона, то с обтирочной ветошью не расстанешься до отбоя. Едва мы выгружаемся из машин, он объявляет:

- Автоматы проверяю лично! Если после чистки не нахожу следов пороховой гари – отпуск на родину. Кто уже был в отпуске, уедет на дембель в первой партии! Есть желающие?

Старички угрюмо молчат и недобро косятся на майора. Он похож на замечательного артиста Самойлова. Статью, голосом и особенно глубокой ямочкой на подбородке. Недавно мы в клубе смотрели фильм «Свадьба в Малиновке». Наши впечатления слишком свежи…

- Вот платок. – Майор извлекает из кармана галифе кусок белоснежной ткани, встряхивает. – Складываю его углом – вот так. И – нахожу грязь. Ну! Кто хочет «рубануться» на отпуск?

Желающих нет. Все знают – в конце концов майор запустит платок в одному ему ведомую щель – и продемонстрирует грязный уголок. Даже вымой автомат со щёлоком – всё равно найдёт!..

Каждый из офицеров нашей части всем своим видом выражает, насколько его тяготит служба. Дожить бы до воинской пенсии, а тут тяни суточные наряды. Отрабатывай строевую. Готовься к смотрам. Следи за формой одежды, чистотой в казарме. Стремись не снизить показатели боевой и политической подготовки… Да ещё эти стрельбы! После стрельб заставить солдат повиноваться сложно. Солдатики – они же всякие бывают. Попадаются и психованные… Стрельбы – всегда испытание. Нервничают командиры …
Офицеров у нас не любят. Не то чтобы открыто… Но устойчиво. За что? Да за их отношение к солдатам. Особенно бесит парней замполит. И так всё ясно, так он ещё речи произносит, воспитывает. Чуть что – и политику партии приплетёт, и лично того, чьи портреты повсюду висят, вспомнит… Так и подмывает спросить: «А сам-то ты веришь в то, о чём говоришь?..» Не думаю, чтобы кому-нибудь из солдат пришла в голову шальная мысль. Нелюбовь к офицерам у нас не доходит до ненависти. Так, бродит на уровне неприязни…

У замполита в подчинении два старших лейтенанта. Их задача, как я понимаю, залезть в душу к солдатам. Приходят к нам после ужина – один с баяном, другой с гитарой. То вместе, то по очереди. На городских их подходцы не действуют. Слыхали и баян, и гитару. А вот сельские, бывало, клюют. Случалось, что и откровенничают со «старлеями». На селе баянист – первый парень на деревне…

С приездом Кощеева что-то переменилось. Парни стали смотреть на замполитцев со странной задумчивостью. А на Жабу даже с каким-то сожалением…

После стрельб я припёрся с автоматом прямо в канцелярию. Сегодня мне «по блату» удалось раздобыть у партнера по шахматам полный магазин патронов. Командир взвода решил побаловать писарька. Пусть, мол, постреляет в удовольствие. Какая ещё радость в армии… Но я ухитрился выпустить по мишеням далеко не все патроны. Зачем? Спроси что полегче… Сижу в канцелярии, то отщёлкиваю магазин, то присоединяю. Клацаю затвором. Навожу на стул командира роты… паф!.. перевожу на то место, где обычно стоит над посылками Тарантович… паф-паф-паф!.. старички – переключаю на стрельбу очередями … тра-та-та-та-та!!!! Жаль, магазин один, да и тот не полный…

В оружейке народу до фига, не пробьёшься. Погожу… Может быть, после обеда – не спеша – и чистану свой образцово-показательный АКМ… На отпуск рубанусь…

Вдруг в коридоре – грохот, матюги, кто-то выкрикивает команды! Хватаю заряженный автомат, выскакиваю. Капитан Пискунов – командир роты железнодорожников – что он в нашем расположении хозяйничает? – собственноручно закрывает оружейку. Рядом – дежурный по роте. Соловьёв строит личный состав в спальном помещении. Я к нему. Отмахивается. Лицо чужое, мёртвое. Увидел у меня в руках автомат, как давай орать: «Сдать оружие в оружейную комнату!!!» Хрен вам! Разогнался!.. Однако, судя по его выпученным глазам, по вмиг побледневшему лицу, случилось что-то чрезвычайное. Пользуясь тем, что капитан отвернулся, спешу обратно в канцелярию и ставлю автомат за шкафом в углу.

Строимся, выходим из казармы. Круг по плацу, два, три… Ходим битый час… Почему-то никто ни о чём не спрашивает. Все молчат и ходят… И снова никто не скомандовал: «Запевай». Какие уж тут песни… О том, что случилось из ряда вон выходящее, догадываются все… Вот парадокс – один сержант водит тридцать человек, и никто даже не пикнул…

Откуда ни возьмись, возникает Тарантович. Останавливает роту. Даёт команду вольно и перекурить. Я подхожу к нему и, не спеша, распаковываю пачку «Таллинна». Он, хоть и сильно озадачен, обращает внимание, тянется за сигаретой. Чиркаю спичкой.

- ???????

- Кощей Жабу застрелил… – Старшина впервые так назвал при мне замполита Ажогина.

- Ни *** себе! Его же не брали на стрельбы.

- А! Не брали… Он же автомобилист. Спрятался. Дальше – дело техники…

- У него что, зуб на Жабу вырос?

- Ещё какой… Кощей тогда на дембель собирался. А наш майор только новый «Газон» получил. Он и сейчас на нём ездит… Машина-то новая, да тормоза оказались не в порядке. Ему Серёга говорит: «Не поеду – что я, самоубийца, что ли?» А тот: «Под мою ответственность!» Разве поспоришь – замполит батальона всё-таки. К тому же: «Дембельский аккорд, – говорит. – Сейчас съездим, потом машину подшаманишь – и домой!..» Вот они в городок и выехали. Едут с ветерком. Лето. Дети повсюду. А тут девчушка – два или три годика ей? – за мячиком на дорогу выскочила. Кощей по тормозам…

На суде майор всё на него свалил. Речь произнёс – мол, к концу службы солдаты забывают, что такое дисциплина. Разгильдяйство приводит к тяжким и непоправимым последствиям… Каялся – пригрел на груди, можно сказать, обласкал, а в ответ – чёрная неблагодарность… Кощей промолчал... – Тарантович несколько раз затянулся. – Кощей дед был что надо. Не выделывался. Человек…

- Почему «был»? – Тарантович пальцами показал, что хочет ещё сигарету. Затянулся.

- Его начштаба из табельного…

Я с любопытством разглядываю старшину. Может быть, случай с Серёгой чему-нибудь его научит? Вдруг расхотелось расстреливать Тарантовича, стариков, офицеров. Пошли они все!.. Мне до дембеля десять месяцев. Теперь-то я дослужу. Всё будет в порядке!

Вот только бы тихо сдать автомат с почти полным рожком ... ___________________________