Моника была неподражаема

Среди хлама забытых, ненужных вещей, отражаясь за полотном пыли на стекле, Ив сидит на полу, глупо хихикая над собой. Он слышит голоса Септимуса – птицы пели на греческом. Бор-мочет старый эвкалипт, шуршат мыши в углах. Моника шептала ему на ухо: «Всё уже позади, мой милый, вам теперь нечего бояться». Темнота. Беззвучье. Ив неожиданно опомнился, слова Мони-ки показались фальшивыми. Нечего бояться! Как же! Лжёт она ему, эта Моника. Откуда она во-обще взялась? Выплыла из яркого проёма двери, держа между пальцами сигаретку. Не далее чем вчера они видели её на вилле Мистерий, в свете рамп. Она, оголённая, с покорным выражением лица, медленно тлела под пеплом, но вдруг вскидывала нервное своё тело и, лязгая зубами, словно кусая стены, кричала «Ещё! Ещё пепла!» Закатывала глаза так убедительно, пускала слюну, би-лась в лихорадке невероятного экстаза. Стефан сидел в своём обычном кресле и, раскуривая сига-ру, смеялся: «Мои детки хорошие! Мои пьяные детки! Ну, где ещё я мог бы так веселиться?» Мо-ника – всего лишь шлюха, которую она, то есть Антоньета, подцепила где-то в Питере. «Ах, она такая артистичная натура, такая эксцентричная, дикая Голайтли». Порочная девчонка, cacona, и где она берёт столько марихуаны? В каждом ящике стола, среди кассет, даже в завалах колготок лежит по пакету. Это же уйма денег! Да ещё Стефан, изображая из себя иностранца (как же его настоящее имя?), изливает милосердие: «Я вообсче склонэн помогат саплутшим офечкам». Нет, трясёт головой Ив, теперь от прошлого уюта их – Ива и Стефана – одинокого житья не осталось и следа. В одном углу – Моника, уже обкуренная с обеда, в объятиях Антоньеты, в другом – Стефан со вчерашней сигарой в зубах, с Пипи на коленях. Значит, Пипи не ушёл… Ив не находит себе места, ищет, куда можно было бы сесть, но всё ему кажется занятым или просто захламлённым. Сказать тоже ничего не может, вот и мечется по комнате, делая вид, что потерял… э-э… потерял что-то. «Может тебе, мой мальчик, - гогочет Стефан, - нужны деньги?» «Конечно нужны, - рас-крывает глаза Ив, решив уцепиться за возможность, - просто вот так». Проводит рукой под подбо-родком. «Среди хлама забытых, ненужных вещей… - думает он, пристально наблюдая, как тонкие губы Стефана двигаются, перебирая тихие цифры. - Опять нарисовал денег? Надеюсь хоть реали-стично? Впрочем, всё равно… вещей… Почему так складно – среди хлама забытых, ненужных вещей – а рифму дальше придумать не хватает сил?» - «Две тысяч хватит?» - «За что?.. э-э… на что?» Ив не понимает, почему именно две, ведь он не называл сумму, к тому же просто думал сбе-гать до сигаретного ларька. «Три? – взрывается хохотом со слюной Стефан и переглядывается с Пипи. - Юноша, да вы обарзели!» Две тысячи – как раз, тем более что сигареты стоят от силы дол-лар. «Иви у нас – настоящий поэт, - говорит Стефан Пипи, смотря Иву в глаза тем самым взгля-дом, в котором никогда не прочтёшь ничего, кроме усмешки. – Ему постоянно нужны деньги». «Так он пишет стихи? – изумляется Пипи, вглядываясь в ту часть тела Ива, которая никогда не сможет ответить. – Должно быть, у него огромный талант». – «Ну-у это как сказать… По крайней мере не такой большой, как у тебя, ma belle». Оба они смеются, но дым стефановой сигары отго-раживает поэта, продолжающего стоять рядом, от их кривляющихся лиц. «Так пишет или не пи-шет?» - не унимается Пипи. «Представь, лапочка, пишет, ещё как пишет… Ну-кась, Ивёночек, срази нас своей новой поэзией». И вот среди хлама забытых, ненужных вещей, среди стонов и бо-ли перегревшихся щей… «Нет, я не готов, господа, - говорит Ив, - к тому же вы сейчас смеётесь надо мной – я понял». Пипи даже плачет от смеха. «Зачем вам мои стихи? Моё лучшее – я ухожу». Ив краснеет и отступает назад, в бреду обиды замечая периферийным зрением копошение ярко-оранжевых резин в углу – Моника и Антоньета, освещённые солнцем. Гигантские коричневые сосцы игриво подрагивают надо ртом Моники «уси-пуси, не поймаешь, не поймаешь…» «Сёстры мои! – ревёт в их сторону Стефан. – Зачем же смущать нашего поэта? Посмотрите, как он покрас-нел». – «А чего же он тогда уставился? – приподнимает пышную ярко-белую голову Моника (Пи-пи закашлялся). – Ведь ему же всё равно, да?» «Да ладно смотрит, - добавляет она хрипло, - так у него ещё и стоит. Стоит! Смотри, Антоньета!» Ив бегло щупает рукой, испугавшись, но ничего особенного не замечает. «Стоит, стоит, я говорю!» - «Мон, да у тебя нешуточные глюки». – «Па-рень, иди лучше развейся на улочку, а то эти потаскухи тебя задолбят». – «Спасибо за потаскуху!» - «Я сказал “потаскухи”, уши мойте». – «Che pizza quell’uomo». – «Oh, questa e’nuova!» Ив выбега-ет из квартиры в подъезд как угорелый. Останавливается этажом ниже, прижимается ухом к глад-кой крашеной стене. Шипит, озвучивая остужение. Сползает вниз по стене, зажав руки между ко-леней. «И что я здесь буду делать?» Прохлада подъезда обманчива. Что же на улице? Ив выгляды-вает в окно около мусоропровода. Пыльная жара сухого лета, обезвоженные писки песочных де-ток, пластмассовые кубики и лопатки. Иви вспоминает пьяного Стефана в недавнюю холодную ночь четверга: «Слышь, какой грибок! Не ***вый грибок!». Он тогда прислонился к железному огромному ржаво-чёрному мухомору и деловито заливал мочой песочницу. Его просто распирало при одном взгляде на гриб. Ив сам не знает, как в его жизни появился Стефан, как поселил его у себя, напичкав феерическими таблеточками. Однажды утром Стефан (ещё не было ни Руфь, ни Антоньеты, ни Моники) вошёл в спальню с подносом и закричал, умилившись при виде потяги-вающегося Ива: «Маха! Маха обнажённая! Ты ли?» Ив сплетал мелкие арабески рифм, весело струящихся из мартовского окна вместе с трелью птиц. Крик Стефана повторно разбудил его, и он задвигался было, но задохнулся и умер… и более не воскресал. До сегодняшнего дня. Где-то оборвали божественную колоратуру, силой рук вакханки Моники и её прислужника Пипи рванули струны, и те закрутились в жёсткие спирали, печально тренькнув на прощание «тяу-н». Сырая по-стель в детской потекла, сливаются простыни через края, горячая страшная влага. И теперь везде это «тяу-н», осталось с того утра, грозящего казнью. Такой сон небывалый: бешеный испанец ло-мает гитару, расклеившуюся от влаги. В этой жаре яркого московского двора, визжащего до неле-пости счастливыми детьми, образы валятся чудовищными комьями, спонтанные звуки сюсюкают pizzicato. Невозможно дышать, пот льёт градом, подкашиваются ноги. Мелкая пудра осела на гу-бах, на глазах, в горле застрял песок («Лови его, Серый, щас мы его закопаем» - «Парни, я же сей-час…!», а потом чёрная от горя женщина, крутя шарнирным телом, сдирала обкусанными руками кожу с лица, как только поняла, со слов смущённых мальчишек, - в том числе и Ива, - и лейтенан-та, что её сын уже умер, наглотавшись камней из кучи; труп – твёрдый предмет – палка или шля-па? со вздувшимся горлом – змея съела слона). И, наверное, никто и не вспомнит. «Кто? Ив Мон-тан? Хороший актёр». Зачем им он, Ив-Женя-поэт… Или, например, пчела. Жалость пчелы – Ив показывает бревенчатую ногу Стефану «я сдохну сейчас, понимаешь?» И ни копейки не получит назад, всё равно деньги нарисованные. А если он опомнится? Опомнится только ли из-за денег или найдёт местечко для интимного пафоса? Может, и скажет Стефан Антоньете: «Глянь, как там наш le petit prince potique» (и говорит). Моника надрывается, загибаясь от смеха. Она уже всем надое-ла своей бесконечной болтовнёй. Стефан смущён упорством «артистичной натуры», доказываю-щей с пеной у рта, – трубы горят, - что Ив больше никогда не вернётся. Постоит-постоит немного у подъезда, послушает, а потом уйдёт навсегда, и даже не вспомнит, что оставил в этом притоне массу одежды, ведь вся эта одежда не куплена им, поэтому и принадлежит не ему, поэту Иву, а Иву-любовнику Стефана, задаривавшего его крадеными шмотками, марихуаной и даровой спер-мой, сочившейся что ни день, то через час, и любой нормальный человек не стал бы терпеть рядом неизвестно откуда взявшегося придурка с идиотским именем Пипи (а имя ли это, или ласковая кличка за размеры, так понравившиеся Стефану, увидевшему в голодных глазках мальчишки не-дюжинную энергию и чувственность?), а чем же хуже Ив, талантливый и нежный, насмехались над ним, свиньи, трахались у него не глазах, пускали дым в глаза , мол, поэзию-то новую нам по-читай! Стефан, посеревший, кусает губу, и уже не замечает Пипи, пьяно распластавшегося на ди-ване рядом. «Замолчи, дура! – кричит он. – Сам знаю. Ты думаешь, всё так просто? Надо же как-то привносить разнообразие! Может, мне надоели все эти ранимые и нежные поэты: от них никакого толку ни в постели – у них комплексы, ни в жизни – у них страхи». Моника прыснула, но продол-жает презрительно смотреть на Стефана, отводящего взгляд. Она подходит к нему, седлает ногу и начинает двигаться, тереться клитором о выпирающий из-под брюк сустав. «Ты же сохнешь по нему, Стеф. Я же знаю, на сколько процентов права, угу-угу, - срываясь с фальцета на шёпот, го-ворит она. Пипи отворачивается. – Мне ли этого не видеть?». Стефан ловит её мутный взгляд в тиски стальных зрачков. «А ты думаешь, он ещё не ушёл?» - спрашивает он. «Нет, насколько я его знаю». – «Только что ты говорила обратное». – «Может быть. Должна же я была говорить хоть что-нибудь. К тому же это не имеет значения. Иди, догони его… да подожди ж ты, придурочный, дай мне время, чтобы кончить…» - «Ты совсем скурилась, лапочка, ты даже не понимаешь, что делаешь». «Вот ещё нужно – понимать! – смеётся Моника. – Зачем же понимать, когда так хоро-шо? Это ты можешь тратить время на размышления, у вас с Ивочкой его предостаточно, а у меня этого времени нет, сечёшь? Моя жизнь может оборваться в любую секунду, да и вообще она так коротка по сравнению с тем, что я бы для себя пожелала, так что я не собираюсь провести полови-ну отпущенного мне мига на обдумывание другой половины». – «Моника, говори, лапочка, по-медленнее, я тебя не понимаю». – «А о чём я говорила?» - «Об Иве». – «Что? Ах, да, о поэте… Кстати, он что – Монтан sous le ciel de Paris? Так вот, Ив – талантливый и нежный, насмехались над ним, свиньи, трахались у него не глазах, пускали…» - «Сами и трахались, паршивые лесбиян-ки». – «А кто и паршивый! Пидор несчастный…» Вот и Пипи уже пропал, собрал быстро одежду и пропал. «Наверное, унёс твой бумажник, - опять хохочет Моника. – Проверь, “лапочка”, всё ли на месте». «Да и чёрт бы с ним, - отмахивается рукой Стефан. – У меня не один бумажник». – «Вот за это я тебя и люблю… Слушай, мерзавец, да ведь ты просто идеальный мужчина, ангел. И бумаж-ник-то у него не один, и не трахнет меня никогда, не сунет свой сухой серый член мне за щеку, но толково расскажет о… о-о… Ну? Ну-у, о всяких умниках. И вообще жизнь с тобой – райская жизнь. Не об этом ли я мечтала? А всё предельно просто, Моника: лишь найди богатого пидара-са». – «А ты не боишься, что я могу тебя выбросить на улицу?». Моника на секунду задумалась, тучи сбежались и залили кислотой её и без того рваное платье, «убирайся отсюда, шлюха» - Сте-фан сверху. «Нет, не боюсь, - уверенно говорит она. – И никакого дождя не будет, никакого рвано-го платья, ты не будешь кричать из окна. Если я и уйду, то сама и после того, как вопрос об этом повиснет в воздухе, Стеф, и все будут об него спотыкаться, да? Я знаю, конечно, что долго ты ме-ня терпеть не будешь, ты… как ты говоришь? Для разнообразия однажды скажешь мне “Давай-ка, подруга, курнём вместе последний раз и расстанемся”, да, Стеф? И я уйду, и буду также смеяться – ты специально накачаешь меня травой, чтобы я не вздумала устроить истерику, да? Буду всю жизнь вспоминать чудного Стефана, или как там, чёрт тебя дери, твоё настоящее имя? Но если я уйду прямо сейчас – не важно, почему – ты будешь скучать и искать меня, пока не выдернешь за волосы из-под стола в какой-нибудь дыре. Так ты живёшь – “всему своё время, но время-то тика-ет”». Стефан задумчиво улыбается, смотря через Монику на картину напротив. А она здорово его раскусила, эта артистка. Антоньета была права, когда говорила о ней в возвышенных тонах, рас-писывая её проницательность и ум. А это её «Ещё, ещё пепла!», когда на вилле Мистерий нача-лось светопреставление. Да, вчера было счастье и веселье, и немалая заслуга в этом Моники – Мо-ника была неподражаема. Хохот Вакха с кухни, шлепки тел, вонь и дым, пепел, орущие вакханки. Полная неразбериха. Даже Ив смеялся, оставив где-то в прошлом свой надломленный, измождён-ный взгляд, и губы его не перебирали «среди хлама забытых, ненужных вещей ты меня обними, ты меня обогрей» или «на печальных руинах приморских Помпей», или ещё лучше: «На руинах печальных приморских Помпей». «Ты думаешь, - обращается Стефан к Монике, - восседающей на его ноге дикой амазонке с сигаретой в зубах, - Он ещё не ушёл?». Теперь мнение Моники для Стефана – закон. Он бы не позволил ей уйти сейчас. «Нет, если я его правильно поняла. Наверное, сидит у подъезда, курит, ждёт, пока кто-нибудь не крикнет ему “Иви, лапочка, марш домой, Сте-фи соскучилась по тебе”. Да не смейся ты так, я сейчас вообще могу задохнуться, я же наркоман-ка, ты меня знаешь целую неделю, я выдула в одну харю за сегодня полпакета (сечёшь?), да рас-сыпала по углам не меньше ещё, хахала только так – ха-ха-ха – не удержали, да ещё Антоньета со своей жужжалкой пристала ко мне, “давай я тебя сейчас отымею”, уж не знаю, чего ей ты там нав-нушал. Я бы хотела посмотреть, как она бы подступилась ко мне! Я в училище одному пацану, подвалил как-то с тем же, так мозги промыла! А если бы вы кинулись спасать меня? Ха-ха-ха-ха-ха! Когда она будет опять виться вокруг меня резиновой мухой, а? Вообще, Стефан, глянь – пла-стилиновые руки!» Опять у неё поток… Стефан не может понять, о чём ему говорит разбушевав-шаяся Моника; жмурится, пытаясь отогнать от себя дьявола, хлещущего кожей, но снова видит хитрую Монику, с видом прожжённой, капризной и вечно недовольной королевы курящую самую вонючую сигаретку, удерживая её маленькими-маленькими ручками. Страсть арены, интриги дво-ра, шуршащее оголение ножек в темноте будуара! Блевали с балкона, посылая кошмарными голо-сами нежные приветы в преисподнюю. Моника с наслаждением представляет, как резко и некуль-турно вводит реторту, раскалённую от ненависти, в прямую кишку Руфь. Глаза сужены, конвуль-сии стефановой ноги. Ух, Руфь, драная сучка, смотрящая через дыру в трусах на Кремль! Salope… Стефан чешет кадык. Моника ли это? А вчера танцевала, и совала пальчик в рот, кружилась у во-ображаемого столба, постепенно обнажаясь и выводя Ива из терпения. Ив закричал (как живо, Ив, как несдержанно, Ив, как удачно!): «Кончай уже, salope! Sei stata fantastica, Monica!». Антоньета валялась в углу, безнадёжно хихикая, а Пипи доедал остатки ужина на кухне, бедный ребёнок… Совратил его Стефан, измучил… Ив, конечно, и вида не подал, увидев Пипи, - такой скрытный. Непостижима душа его за жёсткой бронёй («Обломал об него зубки, Стефан», - склонилась к уху Моника). Нет, чтобы раскричаться, затопать ногами, покраснеть: «Стефан, кто этот лох? Зачем ты привёл эту девку сюда? Зачем она нам?! Уведи это!» Стефан ждал целого букета экспрессии, не-обычайно поэтического взрыва ревности, хотел, чтобы Ив, выкрикнув Пипи «Ora ti sistema io!», разделся и кинулся на явленого гостя с кулаками, как в дешёвой похотливой гей-истории («и чле-ны их соприкасались…»). Увы… Ив даже бровью не повёл: только и кивнул «Salut», скрывшись тут же на кухне. А Пипи сразу состроил из себя хозяина и, совершенно не надеясь на упрёки, при-нялся рыться в шкафчике над раковиной в ванной. Он говорил оттуда бодро: «…и что ты дума-ешь? Она позвонила ему и сказала, чтобы он забирал меня, да таким тоном, что в газетах её мысли никогда не напечатают…» Стефан с трудом припомнил, как и с чего начался этот разговор, кото-рый продолжен был Пипи под шум воды из крана. Его больше занимало не то, как обошлась с ним тётушка, а то преображение голоса Пипи, что неприятно поразило в первые секунды: в нём, бла-годаря отражению стен и привычных уже тряпок Антоньеты, висевших на трубе, появились те призвуки и тембры, что сближали его с голосами остальных квартирантов. Стефан продрал глаза и вздрогнул, словно только что осознал факт присутствия нового жильца, которого подселили, пе-решагнув через незакрытые обиды. Он замахал руками, жестикулируя Иву, вошедшему с банкой «трофи» в комнату. «А мне-то хоть на год», - ответил слишком громко, слишком спокойно Ив, включая телевизор. Солнце ярко осветило пыль на экране, и бегущие люди стали бледными при-зраками. Стефан разозлился, всплеснув руками, и выкрутил звук. Он хотел было поведать о своём сострадании к беснующейся душе ребёнка, ищущего себя, но тот сам вышел из ванной, умытый и причёсанный. «Я нашёл у тебя в шкафчике лосьон от прыщей, - легко, словно извиняясь, сказал Пипи. – Можно?». «Конечно», - неожиданно резко ответил Ив из кресла, даже не повернувшись. Пипи замер, вглядываясь в Стефана, не зная, что добавить. Нереальность ситуации была очевид-ной, поэтому пришлось спросить у уха Стефана: «А-а… этот… надолго ещё?» Что-то щёлкнуло в комнате, незаметное для Пипи, давая зашифрованный сигнал, и вдруг и Стефан и Ив принялись хохотать, схватившись за животы, хотя Пипи мог бы поклясться, что они не сговаривались и даже не смотрели друг на друга. Он стоял в стороне, чувствуя свою ненужность. «Что?» - с куриной безнадёжностью спрашивал, наблюдая двух странных клоунов. Смех пугал его, и, хотя веселье было достаточно громким, Пипи ощущал себя опрокинутым в глухой парафин. Немые разговоры телегероев усиливали драматизм. Смех превращался в навязчивое стаккато, также внезапно обор-вавшееся Стефаном, серьёзно сказавшим: «Надеюсь, навсегда». Пипи опустил глаза и нервненько покачал головой, окончательно сбитый с толку. «Но это ещё не все сюрпризы, - отозвался Ив, скрытый высокой спинкой кресла. - Антоньета!» Из-за двери раздался скрип матраца и чей-то не-довольный стон: «Ну, что опять?» - «Выгляни на секундочку, лапочка, - попросил Стефан, - у нас ещё один член в семье появился». Дверь пискнула, и в образовавшемся проёме показалась голая грудь. Это была Антоньета. Она вялой рукой зачесала волосы с лица на затылок (у неё всегда по-лучалось строить из себя сонную тетерю, чтобы избежать ответственности), а затем сфокусирова-ла внимание на Пипи, смотревшего, выпучив глаза. «О, Стефи, да это же совсем ребёночек… или ты уже порвал его?» Ив чуть не выкрикнул «молодец», тихо хрюкнув от восторга. Он уже выклю-чил телевизор и теперь смотрел за происходящим в комнате, отражённой чёрным зеркалом экрана. Почти монохромная картинка с искажёнными пропорциями фигур, растянутыми по кинескопу, казалась ему интересней. Фигуры вытягивались в длинные пластмассовые нити, перегибались в суставах, спадали. Однажды Стефан сказал: «Ну и вонючки же мы». Тогда все смеялись, хотя ни-чего весёлого в этой фразе Ив сейчас, сидя на скамейке у подъезда (как и сказала Моника), не на-ходил. Он действительно курит и, скосив глаза, читает серебристые буковки у самого фильтра си-гареты. Хорошая фраза, меткая, по-детски наивная. Писали бы такие слова на сигаретах. Курили бы и читали: «Ну и вонючки же мы», «Жизнь абсурдна», «Неужели я так умён?», «Это моя бо-лезнь» и – «Скоро все сдохнут». На каждой сигарете. Все, кто курит, об этом знают, а кто нет – лицемерят. Руфь всех стращала (дура): «Вы умрёте». Стрелочница. Чтобы говорили об этом твёр-до, без прикрас, без того жеманства и манерности, с которой Стефан, сидевший в автомобиле, го-ворил злившемуся Иву, выбежавшему: «Ну, юный бог, зачем же так обижаться на хорошего Сте-фана?» Хороший Стефан (без жеманства)! Уважаемый Стефан (без лести)! Святой Стефан (совсем уверенно)! Тоже всё скрывает, никто никогда не поймёт, чего же он хочет. Расплывчатый Стефан! Все от него рано или поздно сбегают, как крысы, почувствовавшие, что корабль-то тонет. Великий Стефан! Что он будет делать один? Для кого будет играть в thtre? Его же никто не знает. «Меня никто не знает». А как его имя? Да кто, в самом деле, он? Конечно же, он никакой не Стефан. Мо-жет, Ваня? Это совсем смешно… Он сам декорация, поэтому и не скажешь никогда определённо, кто же он. Ага, вот и Пипи от него сбежал. Хлопнул парадной дверью (тоже мне, парадная дверь!), плюнул куда-то вверх, где – неопределённо – находится Стефан (а Стефан ли?). Дверь-то тяжёлая, железная, с трупом кодового замка. Ещё пару раз похлопала, пока не сдохла. Сейчас Пипи зайдёт за угол дома и исчезнет. Может, его грузовик собьёт? Впрочем, это не важно. Тоже непонятно, что он такое – под стать Стефану. «Пипи! – кричит Ив. – Как тебя зовут?» Пипи останавливается (ма-ленькая у него попка), оглядывается. Мальчик Ив – вот ведь рай для сбыта поддельных докумен-тов. Его выгнал Стефан, заплатив по счёту. Поэт, что ли… Стихи писал Стефану, а тот его выгнал. А говорили, навсегда. И смеялись ещё! Поэзия! Чёрта с два сдались Стефану поэзия, ангельское милосердие, всепонимание и прочие богемные уловки. Может, он Сидор? Новая легенда, где ни слова о деревенском детстве? Так он и Пипи к себе завлёк, грязный скот: «Бедняжку выгнали род-ственнички, бедный дурашка… Та же история. Пока мне не помогли. Поедем же ко мне, у меня дом с широкими дверями». И не дом, а настоящий притон. В одном углу – пьяные лесбиянки, на диване – «поэт», в кресле (таких кресел с высокими готическими спинками не существует) – «Стефан», король, клубный завсегдатай. А по углам рассыпана марихуана, причём в таком коли-честве, что если случится пожар – надежда умирает последней – вся Москва будет смотреть муль-тики, хихикая. А сколько людей вообще побывало здесь, пройдя сквозь широкие двери? Спросите у Ива, тушащего окурок о скамейку, на которой он сидит. Странные молодые люди со стеклянны-ми глазами (часто оказывалось, что это просто манекены, сбежавшие из витрин; их наутро прихо-дилось растаскивать по магазинам, хорошо, если при них были бирки), спившиеся актрисы, тол-стые модели (говорившие, что мода на них возвращается), литераторы-«негры», любопытствую-щие иностранцы (был как-то один студент-итальянец, любовник друга Стефана – ему хотелось познакомиться со знаменитым Стефаном; он прожил месяц, заразив всех своим языком, и уехал домой). Бывали асексуальные провинциальные студенты, фригидные лесбиянки. Монику привела Антоньета, Антоньету – King (грязный музыкантишка), King’а – Henry, Henry – Руфь (несчастная клептоманка). Приходили и уходили. Почему же Ив целый год здесь? Но и он собрался. «Так как тебя зовут? – добивается Ив. – Не бойся меня. Пипи стоит молча и не двигается. – Ты что, глу-хой?» Не слышит. Стоит, не шелохнувшись. Ясный взгляд нарисованных глаз, глянец на щёках… «Ну неужели и этот – манекен? – пронзает Ива догадка. Он подходит к Пипи. – Где же Стефан их берёт?» Он трогает боязливо застывшего Пипи за руку и убеждается (переведя дыхание), что пе-ред ним – обыкновенная, хотя и предельно натуралистичная кукла. А тут ещё Антоньета выбегает босая из подъезда: «Стефан психует, он не хочет видеть этого негодяя Пипи, он требует вернуть тебя, Ивёночек. Говорит мне “Антоньета, лапочка, сбегай за Ивом вниз, я хочу вернуть его и по-мириться, а Пипи мне уже не нужен”. Иви, ступай к нему, и я помогу тебе выгнать Пипи». – «А Пипи уже давно здесь». – «Как? Я что же, так долго ходила?» - «Посмотри на него и зови быстрее Стефана. Пипи тоже оказался манекеном». Антоньета только охнула в ответ и пустилась бежать обратно, крича «Стеф! Стефи! Скорее вниз! Там манекен!» И откуда он берёт их? Всё время мозги пудрит: говорит, что привёл весёлого паренька, а тот оказывается – и это после всего-то – куклой, глаза хлоп-хлоп, руки отваливаются. «Ай, Стефан, - кричит она хлопотливо, ворвавшись в комна-ту, - c’e da diventare matti, Stefano, hai fatto un bel lavoro! Там внизу ещё один манекен, вместо Пи-пи, манекен, Стефано!» - «E allora?» - «Тебя Ив зовёт вниз, он так и сказал мне “Антоньета, Пипи превратился в манекен, ты посмотри на него и fa’una volata a casa за Стефаном – пусть он спустит-ся вниз”. Именно так и сказал Антоньете! Ну, что же ты, Стефано, сидишь и смотришь на меня?.. Давай, беги к нему!» Стефан смотрит недоверчиво на неё, Моника мотает головой… мотает голо-вой… мотает головой. «Стефан! Что всё это значит?» – спрашивает она, косо смотря на Антонье-ту. Сумасшедший дом! «О, дом сумасшедших! – плачет, грохнувшись на колени, Антоньета. – Ку-да я попала?! Стефано, я ухожу от тебя! Это невыносимо, Стефано! Моника, Моника, не вздумай идти за мной, Моника, не оставляй Стефано!» Антоньета, провожаемая удивлённым взглядом Мо-ники, исчезает в спальне. Оттуда слышны её всхлипы, по мягким хлопкам становится понятно, что она собирает свои вещи. Это и многочисленные трусы («У каждой порядочной девушки, - говари-вала Антоньета, - должна быть масса китайских трусов»), юбки, бюстгальтеры, чулки, блузки, ту-фельки… «Что она делает? – шепчет Моника. – Надо остановить её». Стефан качает головой. Он не двигается, прислушиваясь к тому, что себе под нос говорит Антоньета. Антоньета собирается уйти. Оставит эту квартиру навсегда, никогда более не вернётся. «Вызовите мне такси», - жалобно просит она, появившись в комнате. У неё в руках два огромных чемодана, а за спиной – сложен-ный кринолин, от чего кажется, что Антоньета – парашютистка, летящая над Парижем. «Кто-нибудь, вызовите мне такси», - повторяет она ещё более жалобно. Стефан и Моника смотрят на неё, но не двигаются. Антоньета укоризненно, с безнадёжностью цокает и выходит из комнаты. Вот и нет Антоньеты. Пусто. Моника продолжает смотреть туда, где только что стояла её любов-ница. Но там лишь пустота. Впрочем, эта пустота, о которой можно было бы написать книгу, поя-вилась не потому, что является неизбежной заменой Антоньете, а потому, что Антоньета преду-предила их о приходе пустоты. Разве кто-то будет скучать об Антоньете? Если бы она не сказала про такси и не цокнула?.. Она была такой… нефактурной. Стефан берёт Монику за подбородок, очнувшись (Моника уже сидит у его ног на полу): «Ну, скажи же что-нибудь, лапочка». – «Что?» - «Ну… например, что ты думаешь об Антоньете? О её уходе? Или… что она была такое?» - «Как это? Я не понимаю». – «Нннну… гм… кто она? Какая у неё национальность, иииилллиии образо-вание… илллиии там… ? … религия?» - «Я не помню. Она ничего не говорила об этом… да и мне было неинтересно». «Хм… - отворачивается Стефан, отдергивая руку. – Ей неинтересно. Вот как… Ааа-а скажи: у тебя не было интереса или она была неинтересной?» «А без разницы, - кача-ет головой Моника, - это не важно. По крайней мере мне». – «Хм. Хм… то есть ты даже не мо-жешь сказать, какого Антоньета пола?» - «Мне это было безразлично. Мне было хорошо. А и в самом деле, Стефан, какой мне прок от того, что я буду знать, от чего мне хорошо? Было весело – разве этого мало?» Стефан поморщился («эгоистическая индифферентность»). «Ты можешь обзы-вать меня как угодно, Стефан, - вскакивает Моника с вызывающим упрёком, - но сути это не из-менит: какой бы Антоньета не была – чёрной, зелёной, еврейкой, гермафродитом, силиконовой транссексуалкой или неудачливой актриской, - она ушла, теперь её здесь нет и точка. Факт в том, что другой Антоньеты не будет. Каждый человек – личность, даже я, даже ты, даже Антоньета, хотя никто не скажет, кем она была, сильной или бледной, злой или сумасшедшей. Я говорю себе, что я личность, и мне достаточно зеркала, чтобы убедиться в этом окончательно, мне не нужно сто тысяч страниц газет, чтобы в этом убедились другие. Пусть спустя триста лет о Монике Э напи-шут ”личностью она не была”, мне будет глубоко на это наплевать, Стефан». Стефан после этих слов вскакивает, горделивый, и Монике, изумлённой, кажется, что от него идёт свечение: настоль-ко пафосной ей показалась эта сцена. Она думает, что сейчас самое время прочесть «credo» во имя благодати, снизошедшей с небес. «Credo in deus… credo… credo… resurexit…» - пытается вспом-нить она, но ничего не получается, и тогда она произносит совсем другое, но не менее удивитель-ное: «Мы заинтересованы в получении прав для наших общин: как негры, как евреи и как гомо-сексуалы. Почему мы являемся неграми, евреями или гомосексуалами, совершенно безразлично, и можем ли мы стать белыми, христианами или гетеросексуалами, также не имеет значения». Она останавливается, почти запыхавшись, и смотрит, как Стефан выбегает. «Беги, Стефан, беги, - кре-стит она его, - останови же рок, пока не поздно. Я ли это говорю?» Стефан в подъезде увидит то место, где расплавилась краска, подожженная горячностью поэта. Увидит отпечатки его глаз на стекле, через которое Ив смотрел во двор, решая, окунаться ему в жару или подождать здесь. Ив стоит рядом с манекеном (Пипи), раздражённо и с нетерпением переминается телом, то и дело смотря на небо, уже потемневшее перед дождём. Оглядывается по сторонам, выискивая кого-нибудь, кто бы помог. Не стоять же вечно около пустой куклы! Ай, где же Стефан?.. «Guarda un po’chi si vede! – кричит он, завидев Стефана. – E’una cannonata! Где ты был? Что вы сделали с Ан-тоньетой? Она плакала здесь, сев на чемоданы. Рыдала, как бешеная. А потом её кринолин стало относить ветром. Антоньета не успела его отцепить и взмыла вверх с чемоданами. Видишь вокруг эти тряпки? Второй чемодан раскрылся, и она заплакала пуще прежнего. Мне даже стало её жаль. Всё таки три месяца прожила с нами, помнит italiano. А не она разве платила за квартиру? Кто те-перь будет это делать? А? Может, твои бумажки, что ты рассовал по случайным кошелькам, пре-вратятся в настоящие деньги? Антоньета, Антоньета, где ты? О боже, Антоньета! Этот Стефан пе-реборщил с тобой, Антоньета… А теперь у нас на руках ещё один манекен. Что же ты молчишь, Стефано?» Стефан опомнился. Он смотрит на Ива, кривляющегося перед ним. Рядом стоит без-молвный пластиковый Пипи – ну совсем как живой. «Ты опять обманулся, Стефано, вот и возись с ним. И откуда он? Как мы узнаем, в какую витрину его надо вернуть? Наверняка, он уже перепу-тал в твоей квартире все свои вещи! А ты посмотри-ка, что у него выпало из кармана! Это же твой бумажник, Стефано, тот, с настоящими деньгами. Да пошевеливайся, надо затащить его в дом, по-ка дождь не начался. Помоги же мне!» - плачущая, впадающая в истерику настойчивость Ива по-действовала на Стефана, и он покорно обхватил Пипи за талию («да не так нежно, Стефано, а то я расколочу его»). «Он совсем не тяжёлый», - сказал Стефан, не поворачиваясь. Голова Пипи по-плыла в воздухе, и было так странно смотреть на это, потому что волосы, прилипшие грубыми монолитными волнами к голове, были единственным, что отличало манекен от живого человека. И страшная закостеневшая поза – вполоборота, с вывернутой рукой. «И как, я не знаю, он мог принять его за живого? – думал Ив, следуя за головой на расстоянии, позади Стефана. – Его же выдают волосы – ну обычная пластмасса. Такие волосы сейчас не носят». Моника истошно закри-чала, увидев, как вносят Пипи, опластиковевшего, в квартиру. С диким ужасом в глазах она на-блюдала, как его кладут у стены и накрывают цветастым покрывалом. «Вы что? Вы рехнулись? Или я рехнулась? – металась она. – Что это? Gente mia!» «Mi farai un piacerone se la smetterai, - не остался в долгу Стефан, - Это просто манекен». – «Un che?» - «Манекен, обычный манекен». «Кукла», - подтвердил Ив так, словно ожидая от Моники вздоха облегчения «а, ну тогда всё ясно». «Я ошибся, - виновато сказал Стефан, - решив, что это обычный парень, а он оказался манеке-ном». «Вы смеётесь надо мной?» - извивалась Моника. Нервы её были на пределе, и она закурила. Вообще, в доме у Стефана она стала курить необычайно много, и не только марихуану, о которой до знакомства с Антоньетой, приведшей её сюда, и не знала. Теперь она, кажется, до конца дней не сможет отделаться от этого кошмарного видения: сухой манекен, несколько минут назад сме-явшийся и болтавший в этой комнате, лежит у стены под покрывалом. Понятно, почему ушла бед-няжка Антоньета. А ещё просила её, мерзавка, не оставлять Стефана! Как же! «Слушайте, я ухожу, - сказала она, - mi sembra d’impazzire, это точно. Тут что-то творится совсем неладное». «А мане-кен, - неожиданно заинтересовалась она, - это убийство? Или это просто такая метафора (Сте-фан?), мол, поверхностные люди – они и не люди даже, а манекены, марионетки, и вся прочая ли-тературная мифология?..» «Никаких метафор, дорогая, - сказал экспрессивно жестикулирующий Стефан, усаживаясь на своё обычное кресло у телевизора, - это правда. Живи в реальности, детка. Где ты видишь метафору? Был Пипи, fagiolo, сбежавший от родителей, был Стефано, был Ив, а Пипи это не понравилось, и он убежал и от Стефано, а потом вдруг стал манекеном – это личное дело каждого. Почему бы и нет? К тому же, это вовсе не значит, что он перестал быть личностью. Кому, как не тебе [он подмигнул] знать об этом?» - «Так он всё таки был живым или нет?» «Все мы когда-то были живыми! – вспылил Ив. – По крайней мере, я верю в это… Только разве кто скажет определённо? Да ни один манекен тебе не скажет, был ли он живым! Ладно, если у него бы нашлась бирка магазина, тогда мы могли бы ещё хоть что-то выяснить. А так…» Моника, раздувая щёки, закрыв наглухо рот, смеялась, соображая, что бы можно было добавить к этому, и резкими сильными движениями тушила окурок о голову бюста Ленина, когда-то притащенного Антонье-той из одной конторы. Ив приоткрыл покрывало и погладил манекен, отвернувшийся лицом к сте-не. «Вот ты сказала, - задумчиво произнёс он, - что поверхностные люди становятся манекенами. А поверхностные манекены становятся людьми – по крайней мере это внушает надежду. Но, я по-вторяю, никто никогда тебе не скажет правду: всё же кто кем становится и что в этом хорошего или плохого». Стефан улыбнулся: «Я ожидал этого от тебя, лапочка». Моника зажала лицо рука-ми. «У меня голова распухает от ваших игр, - устало процедила она через пальцы, - потому что я не понимаю, что здесь происходит». Она вдруг вскинула голову и принялась сметать со столов всё, что могло легко упасть на пол и произвести хоть какой-то шум. Стефан, не обращая внимания на это, обратился к Иву: «И в самом деле, Ив, ты не заметил, что здесь стало творится нечто странное? Мы словно бы это уже где-то видели». – «Dj vu». – «Не-эт, Ив, не так… Всё словно бы уже было, понимаешь?» - «Dj vu». – «Не-эт, при dj vu возникает кратковременное затмение разума, абсурдная мысль о смещённом временном континууме. А сейчас всё по-другому. О нас даже говорится в прошедшем времени». Моника прислушалась, успокоившись также неожиданно, как было неожиданным то, что она обнаружила для себя: «Il pleut». В комнате уже совсем стемне-ло, зато прекрасно виднелись мокрые полоски на стекле окна. Дождь стучал по карнизам, и от это-го шума в душах застывших посреди изумительного хлама людей что-то защемило. «Почитайте стихи, Ив», - попросил Стефан, и Моника тихо опустилась на диван.

3-9 марта 2004г., Череповец